Глава первая

Зима — отнюдь не лучшее время для пребывания в Вене. Холодный воздух, вырвавшись на просторы знаменитого венского кольца, гоняется по кругу за своим хвостом, не щадя сморщившиеся от холода фигуры людей, не сумевших от него укрыться. Лошади и ямщики прогулочных экипажей, выстроившихся цепочкой на брусчатке дворца Хофбург, уныло смотрят на перспективу прокатить по этому самому кольцу обезумевшую от счастья пару, только что заключившую брачный союз.

Генрих поселился в скромном отеле на оживленной торговой Мариахильферштрассе.

После условного телефонного звонка на следующий день они встретились в большом зале винного заведения в парке «Пратер» с безвкусно, но дорого одетым немолодым человеком. Генрих сел за столик вдали от компании австрийцев, шумно праздновавших прошедший еще в сентябре День свежего вина, отжатого из винограда, собранного на горных склонах по берегам Дуная. Мужчины и женщины, положив руки на плечи друг друга, дружно раскачивались в такт веселой песни.

После обмена условными фразами незнакомец по-деловому сбросил шляпу, пальто и сел на угловой диван напротив Генриха и только после этого протянул для пожатия руку.

— Прошу прощения, опоздал — никак не могу привыкнуть к венской зиме, как, впрочем, и к летней жаре, а потому и… Вас зовут? Хотя имя меня интересовать не должно.

— Почему же? Генрих, согласно бумагам о моем появлении на свет. А вы — Франц, выс зовут как и композитора Легара, которого в Вене очень любят.

— Вы знаете Легара? Я играл его на всех свадьбах, когда мы жили в Риге.

— А на какой улице вы жили в Риге?

— О! Я по акценту заподозрил, что вы из Прибалтики, — еще больше оживился Франц. — А коль скоро так, то давайте объясняться на родном русском, — обрадовался гость.

Говорить по-русски ему явно доставляло удовольствие, поскольку это позволяло использовать еврейские идиомы, которые по-русски звучат как правило колоритнее, чем на идише.

Франц хотел что-то сказать, но передумал. Вместо этого он схватил за полу проходившего мимо официанта:

— Мне двойную водки, и обязательно русской. Первую я, как правило, одолеваю в одиночестве, а последующие — со всей компанией, — пояснил он.

Вопреки с пафосом произнесенной вводной речи, Франц одну за другой выпил сразу две двойных порции и заметно повеселел.

— Вот некоторые считают, «аид ашикер» — пьяный еврей — плохой человек. Чепуха! Аид — это уже хорошо. А если он немного… того, то еще лучше. — Секунду подумав, он продолжил: — Ладно, оставим это. Скажите лучше, как адмирал? До нас доходили слухи, что он из-за евреев навлек на себя гнев высокого начальства.

— До нас эта волна еще не докатилась. Но перейдем к делу, — предложил Генрих.

— Самое время. Итак, начнем с конца, то есть с последнего задания, которое я поучил от адмирала в Танжере: проникнуть не на базу английских бомбардировщиков в Великобритании, а в отделение американского банка «Чейз нэшнл бэнк» в оккупированной части Франции. Вы спросите, сумел ли Фима, то есть я, устроиться в это уважаемое учреждение?

— Действительно, интересно, — улыбнулся Генрих.

— Отвечаю: сумел, и не только устроиться, но и занять там солидное место.

— Поздравляю.

— Рано. Я еще не закончил. Вы, естественно, опять спросите — а через кого? Отвечу. Через вице-президента банка по Европе Джозефа Ларкина. Это ведь для них он банкир Джозеф, а для нас он — просто наш Ося. Так вот, на днях он инкогнито объезжал свои владения в Европе и провел совещание с сотрудниками отделения «Чейз нэшнл» в неоккупированной части Франции, то есть в вишистской. Я был приглашен туда в качестве технического секретаря. — Он наполнил рюмку.

— Послушайте, Ефим, давайте сначала успокоимся, а затем продолжим, — начал Генрих.

— Если успокоюсь, то вам станет скучно. Так что ради общего блага потерпите. — Он дважды пригубил рюмку. — Вам, конечно, знакомо имя Невилл Чемберлен?

— Нам даже известно, что он до мая сорокового года был премьер-министром Англии, который в тридцать восьмом сказал, сходя с трапа самолета после Мюнхена: «Я привез вам мир», — улыбнулся Генрих.

— Совершенно верно. Но верно ведь и другое. Он являлся одновременно и крупнейшим держателем акций английской кампании «Империал кемикл шдастриз» — партнера «И.Г. Фарбениндустри». Вот и получается, что, пока дети воюющих стран убивают друг друга, их отцы аккуратно раскладывают в стопки заработанные совместно денежки. Как тут быть с моралью? — он высоко поднял плечи. — Зачем мне деньги, если убивают моих детей?

— Деньги плохо уживаются с моралью, — вздохнул Генрих.

— Как сказать. Римский император, обложивший налогом городские туалеты, именно для моралистов говорил, что деньги не пахнут.

— Не знаю, не принюхивался.

— И правильно. Удовольствия — минимум. — Он потянулся к рюмке, но остановился, натолкнувшись на неодобрительный взгляд Генриха. — Хорошо, если вы возражаете, вернемся к нашей прозе жизни.

Итак, на сегодняшний день удалось составить довольно любопытную картину проникновения в Германию крупных промышленных концернов и банков противника, то есть Америки. — Он задумался на секунду. — Надеюсь, посылая вас на встречу со мной, адмирал доверил вам все тайны, связанные с интересующими его проблемами?

— А как бы вы поступили?

— Ради Бога, не обижайтесь. Вы мне крайне симпатичны. Я вам верю. И, тем не менее, спросить-то можно?

— Можно, если нужно. Но пока не вижу необходимости.

— Согласен. Будем двигаться дальше. В авангарде твердой поступью идет концерн «Стандард ойл оф Нью-Джерси» и финансирующий его банк «Чейз нэшнл», принадлежащие Рокфеллерам. Председатель совета директоров Уолтер Тигл. Его заместитель Уильям Фэриш. Оба — восторженные поклонники национал-социализма и лично Гитлера. Впрочем, их вполне можно было бы поменять местами, первичное сделать вторичным, и наоборот. Главное остается неизменным — для них «бизнес прежде всего», прежде устоявшихся правил самой жизни. В первую очередь это ежедневный ланч в нью-йоркском ресторане «За облаками», расположенном в небоскребе «Крайслер» на высоте птичьего полета. Это — обязательный ритуал, точно соблюдаемый по времени. Более того, существовала договоренность, что если один из двоих без предупреждения не появится в обычное время «За облаками», другой завершает ланч в одиночестве, после чего, вернувшись домой, облачается в траурный костюм и отправляется прощаться с покойником.

В точности по этому сценарию все и произошло 29 ноября 1940 года. Фэриш, затравленный комиссией, возглавляемой Труменом, обвинившей его в предательстве интересов США в пользу Германии, отпраздновав День благодарения, отправился в свой охотничий домик. После приятной прогулки по осеннему лесу он лег спать. Ночью почувствовал боль в левой руке и, не дождавшись приезда врачей, умер.

Как водится, на похоронах скорбящие говорили не то, что думали, а то, что предписано в таких случаях.

После похорон Фэриша Тигл не стал отказываться от своих привычек и, продолжая ланчевать «За облаками», лишь переместился в другую часть зала, поменяв тем самым угол зрения, под которым он теперь разглядывал заоблачный мир.

Правда, сменился и его визави за обеденным столом — им стал теперь пусть не повседневный, зато солидный заокеанский партнер из Германии — председатель правления колоссального немецкого концерна «И.Г. Фарбениндустри» Герман Шмиц. Он на голову ниже Тигла и настолько же шире его в плечах. Но внешняя диспропорция нисколько не сказывалась на существующей между ними полной внутренней гармонии, проверенной временем.

— И на чем же зиждется этот дуэт? — поинтересовался Генрих.

— На том же, на чем держится весь мир, на деньгах. Сегодня, чтобы возглавить политическую партию, необходимо быть хорошим коммерсантом. К счастью для немцев, наш фюрер наделен таким талантом.

— Я считаю главным талантом фюрера умение говорить.

— Чепуха! Главное — это обеспечить своих сторонников тяжелыми ботинками на толстой подметке с подбитыми железом каблуками, чтобы они могли шумно маршировать по улицам и выкрикивать нужные вам лозунги. А для этого нужны деньги. И чем больше сторонников, тем больше требуется денег.

— Ну, и?

— Тут в кабинете фюрера появился знакомый нам доктор Шмиц и сказал, что в мощном американском филиале немецкого гиганта «И.Г. Фарбениндустри», существующем под вывеской «Америкэн И.Г. кемикл корпорейшен» имеется достаточно солидный капитал, который мог бы сослужить верную службу Германии. Но для этого надо ввести в состав совета директоров концерна восторженного поклонника Германии, известного американского предпринимателя Уолтера Тигла. Гитлер удивился, если американец берется обеспечивать нас деньгами, то в чем вопрос? Доктор Шмиц ответил, что только в согласии фюрера. И фюрер не заставил себя долго ждать, заметив, что господин Шмиц недостаточно внимателен к себе. А его согласие лежит уже давно у него в кармане, куда стоит лишь опустить руку. С тех пор деньги двойным потоком текут из «Америкэн И.Г.» в Германию и в США на радость «И.Г. Фарбениндустри» и «Стандард ойл». Вот так, — он сделал глоток из рюмки и продолжил: — Кстати, совсем недавно в состав руководства филиала вошел сын Генри Форда — Эдзел. Он, как и отец, ярый антисемит.

Фиму передернуло.

— Давно известно, что антисемитизм, как хроническая болезнь, передается по наследству.

— Не по наследству, а по соседству, — вдруг вмешался проходивший мимо сильно подвыпивший австриец. — Я вот, например, живу среди чистых арийцев, а потому и сам прозрачен как… — при этом он продемонстрировал почему-то ладони обеих рук, которые на проверку оказались далеко не так чисты, как кровь истинных арийцев, и, вполне довольный произведенным эффектом, удалился.

Генрих обратил внимание на Виталия, который при появлении незнакомца пересел за ближайший от Генриха столик и вернулся на прежнее место лишь после того, как незнакомец удалился.

— Мы остановились на семействе Фордов. Давайте продолжим разговор о них.

— Мне бы это было совсем нежелательно, — поморщился Фима, — но если в интересах дела…

Все, что касалось имени Форда, было ему настолько неприятно, что он не стал размениваться на глотки, а осушил рюмку до дна.

— Раз вы уж настаиваете, то выслушайте сагу о Фордах. — Он уселся поудобнее, а ударение в ненавистной фамилии автопромышленников в знак презрения перенес на последний слог.

Итак, начнем с головы, с которой и начинается, как правило, антисемитское гниение. Согласно последним опросам населения, Генри Форд, основатель империи Форда, признан в США третьей по значению и величине личностью в истории человечества после Иисуса Христа и Наполеона. Наш фюрер с восторгом отзывается о Генри Форде в своем капитальном труде «Майн кампф». Надеюсь, вы читали.

— Я тоже надеюсь, — подтвердил странным образом Генрих.

— В мюнхенской квартире фюрера висит громадный портрет Форда-старшего, и не напрасно. Не было случая, чтобы Генри забыл послать Адольфу в день его рождения 20 апреля традиционный подарок — 50 тысяч рейхсмарок. Вы можете объяснить мне, за что такое царское вознаграждение?

— Затрудняюсь.

— Ну, вот видите! — довольный Фима откинулся на спинку стула. — Объясняю — это антисемитизм. На этом сейчас подлецы очень хорошо зарабатывают. Вы, конечно, незнакомы с Борисом Бразулем? Нет? Ну, и правильно! А я вот имел, так сказать, несчастье. Боря — уже немолодой человек, служил в царской охранке, работал на американцев, затем на немцев. Однажды мы встретились в Европе, и я его спросил: «Скажи, Боря, остались еще на свете разведки, на которые бы ты не работал?» Он на минуту задумался, а потом ответил: К сожалению, есть. Но сейчас я упорно тружусь над тем, чтобы восполнить этот пробел. Ведь до сих пор распространяется по миру антисемитский трактат Форда «Международное еврейство». Уверен, и тут без Бориса не обошлось. Я знаю, что обоим Фордам проще склепать десяток автомобилей, нежели написать одну страницу текста.

— Так, может быть, вернемся к автомобилям?

— Можем. Как известно, километрах в двенадцати от Парижа находится местечко Пуасси, где построены заводы Форда, управляет которыми после трагедии в Пирл-Харборе доверенное лицо Эдзеля, некто Мориц Долфюс, тесно сотрудничающий с нами, то есть с немцами.

С приходом Долфюса в Пуасси заводы Форда наладили производство авиамоторов и грузовиков для немецкой армии. Он же организовал производство бронемашин для сражавшейся в Африке армии генерал-фельдмаршала Роммеля. Чтобы закрыть тему хотя бы на сегодня, упомяну, что Генри Форд был награжден нашим фюрером высоким орденом «Золотой орел», — Фима громко и облегчением выдохнул, жадно выпил полчашечки горячего кофе, и, откинувшись на спинку кресла, с интересом посмотрел на Генриха.

Официант принес кофейник и установил его на горелку, внутри которой мерцал слабый огонек.

— Вам презент от хозяина. Он в молодости работал на кофейных плантациях в Бразилии и привез оттуда особый рецепт приготовления кофе. Уверен, вы оцените.

От кофейника действительно тут же поплыл и окутал сидевших за столом уютный запах кондитерской, которую в детстве регулярно посещал Ефим с родителями.

Кофе пили молча, и оттого становилось еще уютнее. Наконец Фима с шумом отставил пустую чашечку в сторону, наклонился к Генриху и заговорил вдвое тише, чем прежде.

— Теперь о самом важном. О том, что, по-моему, крайне волнует адмирала, но он об этом прямо не говорит. Однако Фима понимает не только слова, но и жесты.

— Вы, я вижу, прямо боготворите нашего шефа.

— Есть за что. На днях был по делам банка в Берне и неожиданно встретил целую кучу близких мне по крови людей, совсем недавно выехавших из Германии. И это сегодня, когда для них существует один выезд — в концлагерь. Естественно, они ничего не говорят, а я, естественно, ничего не спрашиваю. Но в результате выясняется, что именно благодаря конторе адмирала тринадцать еврейских семей перекочевали в Швейцарию, а шесть из них еще дальше — в Америку.

— Значит, так надо, — подвел черту Генрих.

— А я что, против? — Ефим налил кофе в чашку. Оба явно наслаждались горячим и необычайно ароматным напитком. — Один мой приятель, являющийся, как и я, незначительным винтиком крупнейшего банка Германии «Штейн», рассказал мне о событиях, свидетелем которых стал. В конце февраля руководитель филиала американского концерна «Стандард ойл» в Германии Линдеман собрал в своем берлинском бюро довольно пеструю компанию: председателя правления немецкого химического гиганта «И.Г. Фарбениндустри» Германа Шмица, директора немецкого банка «И.Г. Штейн» барона Курта фон Шредера и… как вы думаете, кого еще?

Генрих недоуменно пожал плечами.

— Генерала Вальтера Шелленберга, главу германской контрразведки и одновременно члена правления филиала американского телефонного концерна «И.Т.Т.» в Германии.

— Да, экзотическая компания.

— На первый взгляд. На самом деле этот молодой генерал сделал головокружительную карьеру. В тридцать лет возглавил имперскую контрразведку. Более того, стал «серым кардиналом» при втором фактически лице в государстве — Гиммлере, в руках которого сосредоточена вся госбезопасность.

— Что ж, отдадим должное таланту!

— Я лично ничего не должен и посему ничего отдавать не собираюсь. Кстати, как мне показалось, адмирал на эту тему предпочитает не говорить.

— Похвальная привычка.

— Не знаю. У меня это плохо получается. Но закончим с молодым генералом. Он не только способный, но и образованный юрист. Успешно закончил университет в Марбурге, прошел хорошую юридическую практику, чем отличается от остальных лидеров.

— Одаренные неучи.

— Это вы сказали. Я промолчал.

— Естественно. Но вернемся к берлинской «встрече гигантов». В чем ее суть?

— Просто, как шоколад. По предложению Шелленберга присутствовавшие договорились создать некое общество, состоящее из руководителей солидных финансовых институтов и крупных мировых концернов, которые будут субсидировать гестапо. Средства переводятся на личный счет рейхсфюрера Гиммлера все в том же «И. Г. Штейн» банке.

— И на какие суммы готовы раскошелиться господа толстосумы?

— Пока остановились на одном миллионе рейхсмарок с каждого в год. Как понимаете, для «Стандард ойл», например, это — семечки, а для Вальтера — я имею в виду Шелленберга, — это «последний мазок маэстро» в деле завоевания полного доверия у рейхсфюрера Гиммлера. Из-за денег, как правило, люди начинают ссориться, а уж если они их связывают, то навсегда.

— Вы, Фима, склонны к философствованию, как я вижу.

— Наследственность губит. Родитель мой любил рассуждать вслух.

Он разлил кофе по чашкам и сделал несколько глотков.

— Кажется, я выполнил задание, полученное от шефа и, похоже, даже… — он на секунду задумался, — даже переусердствовал. Но это скорее на пользу дела, — тут же успокоил он себя. — Ну а чтобы вы ничего не упустили, подготовил, так сказать, синопсисис всего мною устно изложенного. — Он протянул свернутые в трубочку несколько листов бумаги.

— Надеюсь, вы не забыли указания адмирала — отныне ничего не предавать бумаге, все держать в голове.

— Так я и держу — в моей. А для вашей я решил на первый раз сделать исключение, он же — сюрприз. Будем считать, первый и последний.

Генрих положил бумаги в боковой карман.

Фима всплеснул руками:

— Будем оптимистичны, Генрих, давайте считать, что на сегодня я выговорился до конца. А чтобы быть последовательным, расскажу напоследок еврейский анекдот. «Наши войска оккупируют Балканы, и немецкий солдат пишет домой письмо. Дорогая Эльза, мы уже в Греции. Посылаю тебе фотографию с Аполлоном. В шапке слева — это я».

— Можно и так, — весело согласился Генрих, погружаясь в обстоятельства уже следующей встречи, которая предстояла в самые ближайшие дни недалеко от Вены, но уже в другом государстве.

Прощание оказалось более трогательным, чем можно было предположить.

— Я уже успел привыкнуть к вам. Есть люди, которым веришь с первого взгляда.

— Опасное заблуждение.

— Знаю, но ничего не могу поделать. Слава Богу, пока чутье меня не подводило.

— Говорят, на Бога надейся, а сам думай. Что ж, будем прощаться. До следующей встречи. Сигнал вызова — прежний.

* * *

Бывшая столица западно-римской империи германской нации Прага отличалась от бывшей столицы австро-венгерской империи Вены более мрачной реакцией на появление немецких гостей. Те, кто рассчитывали на лучшие времена, вышли встречать их на улицу и даже вскидывали при этом правую руку в ритуальном приветствии. Те же, кто в этом не были уверены, тоже вышли на улицу, но стояли молча, взирая на мощные крупы немецких битюгов, тянувших тяжелые артиллерийские орудия, и вглядываясь в столь же непроницаемые лица седоков в военной форме.

Со временем мало что изменилось. Одни ждали, другие терпели, однако, и те, и другие надеялись на лучшее.

* * *

Немолодой человек не по годам стремительно передвигался по кабинету своей адвокатской конторы, ловко огибая острые углы массивных столов, хитроумно расставленных на большой площади.

Вопреки возрасту время не деформировало его фигуру, если не считать небольшого животика, который то появлялся, то исчезал за широким брючным ремнем. Волосы, тщательно уложенные с помощью бриолина, были разделены на две неравные части с помощью безупречного ниточного пробора розоватого цвета свежее затянувшейся раны.

— Раньше в этом бюро работали несколько сотрудников, теперь я один. И в основном сижу без дела. А все из-за этого дурацкого передела! — Он сел и несколько успокоился. — Прежде чем перейти к делу, позволите небольшую вводную?

Генрих поднял плечи и развел руками в знак согласия.

— Неизвестно, из каких соображений, но однажды на встрече в Испании адмирал назвал меня Грандом, и это имя или псевдоним, как хотите, так прилипло ко мне, что я и сам стал ощущать себя «грандом».

— Раз поверили, значит, так оно и есть, — поддержал иллюзию Генрих.

Покладистость нового знакомого пришлась по душе Гранду — ему захотелось отплатить чем-то приятным.

— Тогда перейду к делу, хочу облегчить вам жизнь. Отныне можете говорить в этом помещении на любые темы, включая и щекотливые. Я каждый день прихожу сюда и первым делом проверяю обе комнаты на излучение специальным прибором, который мне вручил адмирал.

С этими словами он достал из стола две металлические коробочки, соединил их проводом и положил на стол перед Генрихом.

— Это, скорее, развлечение для моего коллеги, он специалист по разного рода радиочудесам, — Генрих придвинул обе коробочки ближе к Боярнову. — А вы, Гранд, скажите, была ли какая-нибудь практическая польза от применения этих шкатулок?

— О! Это целый сборник новелл! Вот одна из них, совсем недавний случай. Приезжаю в Стокгольм по делам фирмы, а, главное, для встречи с адмиралом. Вы знаете, он не гурман и выбирает места неброские. Я же, напротив, поесть люблю и знаю в этом толк. Но ради дела готов на жертвы. Он пришел чуть раньше, я же, как всегда, с точностью до минуты, осторожно включил этот приборчик и, признаюсь, растерялся: стрелка резко отклонилась предельно вправо и забилась в лихорадке.

— И как адмирал?

— Повел себя странно. Поначалу рассмеялся, затем дал мне знак рукой, чтобы я впредь не удивлялся, и стал расхваливать руководителя разведслужбы шведского генштаба подполковника Хельге Юнга, которого он очень высоко ценит за его профессиональные качества.

Когда же мы перебрались в соседний ресторанчик, очень скромный, но, как оказалось, более надежный, стрелка прибора сразу успокоилась, а с нею и мы. У меня с ним и так прекрасные отношения, — пояснил адмирал, — еще с тридцатых годов. Но лишняя похвала дела не испортит. Помню, нам подали очень вкусно приготовленную рыбу. А поскольку вместе с душевным спокойствием появился и аппетит, то мы очень добротно поужинали. Адмирал, как и я, любит морепродукты.

Виталий закончил осмотр техники и осторожно вернул обе коробочки хозяину.

— Даже не проникая внутрь, можно сказать — сработано великолепно, выше всех похвал. В таком маленьком объеме разместить столько полезного — это более, чем профессия, это проявление высокого немецкого интеллекта.

Гранд расплылся в такой самодовольной улыбке, словно комплимент был сделан ему, а не немецким рукотворцам.

— То, что вы сумели оказаться именно там, где подают самую вкусную рыбу, конечно, интересно, но как вам удалось выполнить задание адмирала?

Гранд энергично замотал головой.

— Вы беспощадны как зубной врач. Естественно, это главная тема, но я подхожу к ней осторожно, элегантно, зигзагами, а вы хотите напрямик. Что ж, извольте. Накануне неприятных для адмирала событий, а точнее, в феврале, на встрече в Танжере он поставил передо мной задачу: установить доверительные отношения с одним из сотрудников Советского посольства в Стокгольме так, чтобы иметь возможность в случае необходимости непосредственно связаться с послом, мадам Александрой Коллонтай. Известно, что эта дама в свое время пользовалась благосклонностью Ленина. — Он на секунду замолчал и, как-то двусмысленно ухмыльнувшись, добавил: — Нет, нет. Не в интимном плане. Для этого у нее были мужчины здоровьем покрепче, возрастом помоложе. Но это так, между прочим. Что же касается наших дел, то Гранд зря времени не терял и задание адмирала выполнил. Установил контакт с молодым и очень талантливым сотрудником. Прекрасное владение немецким, шведским, другими скандинавскими языками. Близок к мадам послу.

— Надо понимать — разведчик.

— Тут у русских граница стерта. Либо кадровый разведчик, либо активно помогает разведке. Кстати, адмирал высказал пожелание на каком-то этапе встретиться с ним лично. — Он задумался на секунду. — Как я понимаю, сегодня обстоятельства иные и теперь вам решать, стоит встречаться или?..

— Пока воздержусь. А вас попрошу продолжить тему о молодом советском дипломате.

— С готовностью. Но для лучшего понимания необходим небольшой экскурс в недавнее прошлое. В нем, правда, не только факты, но и некоторый элемент моей догадки.

— Что ж, догадка человека, столь опытного в жизни, как вы, многого стоит.

— Спасибо. От одного из источников абвера была получена информация о том, что якобы мадам Коллонтай, будучи крайне подавлена неудачами Красной армии на фронте, обдумывает план перехода на сторону Германии. Основным мотивом такого шага являются все усиливающиеся репрессии Сталина по отношению к советским дипломатам, отзываемым из-за границы. По мнению самого адмирала, он дважды внимательно прочел досье на Коллонтай, после чего весьма усомнился в верности полученной информации. И тем не менее, он доложил фюреру. Шаг, скажем прямо, опрометчивый, и адмиралу не свойственный, о котором он и сам тут же пожалел. Но было уже поздно. Фюрер — личность восторженно-увлекающаяся. И с самого начала придя в восторг от идеи бегства советского посла в Германию, не желал далее ничего слышать ни о каких сомнениях, которые адмирал робко пытался сформулировать. Он приказал немедленно довести до фрау Коллонтай его, фюрера, решение: «Германия гарантирует госпоже послу самый теплый прием».

Нетрудно себе представить, в каком положении оказался адмирал. Поэтому на следующий день он вылетел в Стокгольм, где встретился со своим старым знакомым, уже упоминавшимся мною руководителем разведки шведского генштаба Хельге Юнгом.

Гранд извинился, вышел на кухню и вернулся с большим фарфоровым кофейником.

— Прошу прощения, из всех имеющихся в Германии напитков ваш покорный слуга пристрастился к кофе. Что ж, слаб человек, да жаден: пью этот наркотик целый день и жить без него уже не могу.

Он разлил сомнительную жидкость и жадно прильнул к своей чашке.

— Так на чем я прервался? Ах, да! Вам, конечно, известно, что фюрер запретил всякую разведдеятельность на территории Швеции. Это — благодарность шведам за то, что они уже в первые дни войны с Россией разрешили нам использовать их железные дороги для снабжения северной немецкой группировки, окружившей Ленинград.

— Не вижу, чтобы это существенно содействовало взятию города.

— Верно. Рейхсфюрер, например, высказался в том смысле, что немцам не следует попусту тратить снаряды на обстрел города. По его мнению, надо просто подождать, пока эти голодные дикари наконец съедят друг друга.

— Оригинальное умозаключение.

— Адмирал сказал примерно тоже самое. — Гранд сделал еще несколько глотков, прикрыл от удовольствия глаза, давая кофе разнести мягкое тепло по всему телу, и, глядя уже совсем иначе, продолжил:

— Кстати, я рассказал адмиралу о недавней протокольной встрече иностранных представителей в Стокгольме. Мне довелось присутствовать там в качестве переводчика главы американского банка. Как известно, американцы не утомляют себя изучением иностранных языков и предпочитают везде говорить на своем.

— Так проще, — хмуро подтвердил Виталий.

— Проще — да, разумнее — нет. Так вот, один из гостей подошел на приеме к русскому послу и почти дословно процитировал ей слова рейхсфюрера.

— Представляю, как это вывело ее из себя.

— Ошибаетесь, дорогой Генрих. Поначалу она сурово глянула на него и, как мне показалось, намеревалась молча пройти мимо. Но, оценив мгновенно собравшуюся вокруг аудиторию, решила использовать момент для заявления. Я, естественно, записал его и передал адмиралу. Для вас сделал копию, если желаете. — Он положил на стол изрядно помятый лист бумаги.

«Я всегда с большим пиететом относилась к немецкому народу. Мы у него многому научились. И мне жаль талантливую нацию, которой после войны придется отвечать перед всем миром за то, что она навязала ему такой некачественный человеческий материал».

— Скажем прямо, для нас, немцев, не слишком лестно. И все это никак не вписывается в версию о ее бегстве в Германию, — задумчиво закончил Генрих.

Гранд молча разлил остатки кофе и сделал несколько бесшумных глотков из своей чашки.

— И не должно вписываться. Когда адмирал задал этот вопрос Юнгу, тот долго смеялся:

— Причем тут советский посол? Эту галиматью подготовили ваши конкуренты, ваша служба безопасности, СД и они же распространили эту информацию через Швейцарию по миру в надежде, что она достигнет России. Но как раз в этот момент началось зимнее наступление русских войск под Москвой, и стало не до интриг. Хотя, круги по воде уже пошли и отложить дело до лучших времен теперь уже невозможно. А потом, где они, эти лучшие времена?

Адмирал встал, подошел к Юнгу и положил ему руку на плечо:

— Дорогой друг, наши отношения проверены временем и потому позволяют разговор совершенно открытый. Нашим учреждениям категорически запрещено работать в Швеции, то есть, против вас, шведов.

Судя же по вашим рассказам, вы трудитесь против Германии, как негры на плантациях Южной Америки. Иначе откуда у вас столько информации о германских службах? Где же логика?

— Заблуждаетесь, господин адмирал! Мы — против Германии? Боже упаси! Поверьте, в этом нет никакой необходимости — нам достаточно поработать по англичанам, американцам, испанцам, наводнившим Швецию, чтобы быть в курсе событий по всему цивилизованному миру. В этом смысле мы не отличаемся от Мадрида, Лиссабона, Стамбула или Берна, где разведчики всего мира тесно трутся друг о друга. Кстати, абвер представлен у нас не хуже других, и вы об этом прекрасно знаете. Но дело совсем в другом. Немецкие офицеры, даже переодевшись в штатское, не могут выйти из роли победителей и позволяют себе вольности, общаясь с плохо знакомыми объектами в ресторанах, кабаре и всяких прочих увеселительных заведениях, да и за их пределами. Попав с войны к нам, люди ошибочно считают, что они переселились в иной мир, где можно предаваться рассуждениям мирного времени, по которому они успели изрядно соскучиться. Прислушайтесь внимательно к разговорам англичан, греков, испанцев, набивших до отказа злачные места Стокгольма, и у вас скоро сложится четкое представление о том, что происходит в самых секретных областях Германии.

Это было мое последнее свидание с адмиралом. Он развернулся после встречи с Юнгом и с трудом сдерживался, чтобы не выплеснуть все, что у него накопилось. Человек он скрытный по натуре, но тогда было, видимо, невмоготу, и он поделился со мной частью только что состоявшегося разговора. Иначе — где и с кем? На службе — тут же донесут, дома — не с кем. Он попросил кофе с коньяком, и мы выпили три четверти бутылки и два вот таких кофейника. Далее, естественно, заговорили о войне. Адмирал только что вернулся из России, которую, как известно, очень недолюбливал, а потому и впечатления от поездки были самые удручающие, в особенности от провинции. Бездорожье, грязь, вросшие в землю ветхие дома и немецкая армия, утопающая в этом навозе. Он был категорически против похода на Восток, по крайней мере, сейчас. «Все завоеватели входили в Россию легко, а выбирались с большим трудом», — мрачно резюмировал он. А если честно, признаюсь, я и раньше не мог что-либо сделать, а теперь и не хочу. Со мною не только не посоветовались, но и попросту не поинтересовались моим мнением. Недопустимо начинать войну просто так, из-за несварения в желудке. Надо помнить слова великого немца Клаузевица «война — это продолжение политики иными средствами». И цепь эту нельзя разрывать. У Германии всегда была возможность поучиться у своих великих предков, но не всегда было желание.

— Прекрасно, дорогой Грант, но нам пора вернуться в день сегодняшний, — прервал его монолог Генрих.

— Вот туда я и возвращаюсь. Но для этого необходима новая порция наркотика, я имею в виду кофе. — Он взял чудо-кофейник и отправился на кухню. — А вы пока полюбуйтесь на панораму за окном.

Генрих и Виталий последовали совету. Весна была в полном разгаре. Все, что способно было реагировать на солнечное тепло, зазеленело. Листья на деревьях, цветы на лужайках и мелкая травка, с трудом пробившаяся между тупо смотрящих на мир булыжников мостовой. По тихому склону пустынной улочки, спускавшемуся к центру Праги, прошла молодая женщина с громадной корзиной, в таких обычно прачки разносят клиентам выстиранное белье. Звук от соприкосновения деревянных каблуков с гранитом тротуара напоминал удары кастаньет и при этом постоянно менялся ритм, в зависимости от прихоти и темперамента исполнительницы.

События развивались медленно. Молодую прачку сменил весьма пожилой господин, с трудом преодолевавший крутой подъем улицы. Словно дразня пешеходов, из-за поворота снизу появился роскошный «Мерседес» с открытым верхом и стал легко взбираться по тому же пути. Единственный пассажир автомобиля, он же водитель, сидел, вольготно развалившись на сидении, положив правую руку на руль, а левую — на дверцу машины.

Вернувшийся из кухни Грант с кофейником в руках, невольно присоединился к наблюдавшим.

— Поехал за Гейдрихом. Как заместитель уполномоченного по Богемии и Моравии он живет здесь всей семьей, чуть повыше, в замке. Жена собирается вот-вот очередного рожать.

На сей раз разливать кофе взялся Виталий, представляя, таким образом, возможность Гранту перейти наконец к делу. Грант прошелся по комнате, остановился на секунду и, подумав, начал:

— Сегодня успех войны решают не полководцы и их солдаты, а в значительной мере банки и их деньги.

— Звучит красиво, а если конкретно?

— А если конкретно, то на прошлой неделе я с моим американским боссом из «Нэшнл бэнк» посетил Париж. Что можно сказать? Париж — всегда Париж, даже в оккупированном виде. Чуть беднее, но в ресторанах едят, в кабаре танцуют, в борделях женщины искусно удовлетворяют мужчин.

— Дорогой Грант, сколь неплохо французам при оккупации, мы догадываемся, поэтому…

— Хорошо или плохо — понятие оценочное. Остановимся на определении — терпимо. А важно вот что: в Париже нас принимал министр внутренних дел правительства Виши, он же управляющий крупным частным банком «Вормс» Пьер Пюше — личность любопытная. Данный им в нашу честь обед был под стать трапезе мирного времени.

— На меню тратить время не будем, — поспешил Генрих.

— Мне нравится ваш осторожный сарказм, Генрих. В ответ я хочу облегчить задачу вашему коллеге. Если я не ослышался, Виталий? Не старайтесь запоминать, а, тем более, записывать имена и детали. Я все подготовил заранее в письменном виде, как у нас было заведено с адмиралом, для передачи вам. А теперь — самое главное.

— Простите, Грант, но главное уже было.

— Ошибаетесь, то было важное, а теперь — главное. Перед самым десертом Пюше под влиянием выпитого либо из хитрости вдруг разоткровенничался и сообщил нам под большим секретом, что в ближайшее время американские войска под командованием генерала Эйзенхауэра высадятся в Северной Африке. А это, по его мнению, может стать началом окончания войны. И, как заметил мой босс, наверняка станет концом Пюше. Французы повесят его как коллаборациониста.

— Если Германия проиграет войну, повесят не только Пюше.

— Вот тут вы правы, Виталий, веревки на всех хватит. А пока я позволю себе закончить эту пикантную историю, которая наверняка будет адмиралу небезразлична.

— Итак, — начал говорить Грант.

Но тут за окном послышался нарастающий рокот мотора приближающегося автомобиля. — Сытого «уполномоченного» повезли в город! — без должного пиетета прокомментировал Грант.

Гости и хозяин не спеша переместились из-за стола к окну. Грант оказался прав. Старательно цепляясь колесами за булыжники мостовой, из-за поворота выехал знакомый «Мерседес» с открытым верхом и, не проявив особой резвости, стал осторожно спускаться вниз. Водитель вцепился обеими руками в руль, старательно выбирая наиболее гладкий и ровный путь, дабы не сотрясать излишне тело сидевшего позади него руководителя германской тайной полиции — гестапо — Рейнхарда Гейдриха.

К сожалению, нынешние чины мало интересуются прошлым своих хозяев, им вполне достаточно быть в курсе их каждодневных привычек. Если бы шофер знал, что сидящий за его спиной начальник начинал свою карьеру службой на флоте, где умение перемещаться по уходящей из-под ног палубе является одной из первых дисциплин молодого моряка, то отнесся бы более спокойно к тем незначительным сотрясениям, которым подвергался «Мерседес» при движении по ровной мостовой. И уж точно не стал бы так усердно лавировать по могучим булыжникам, уложенным, как говорил поэт, «еще рабами Рима».

Сам Гейдрих не любил вспоминать о своей, скажем так, не сложившейся судьбе на флоте. Из-за слабого здоровья и дребезжащего фальцетом голоса сослуживцы дали ему кличку «Козел». Если бы не абсолютная поддержка командира учебного судна «Брауншвейг» Канариса, на котором служил Гейндрих, жизнь его превратилась бы в бесконечную цепь физических и моральных страданий. В целом же ничего, кроме горечи во рту от примитивной пищи и не менее примитивного окружения, у него от этого периода жизни не осталось. Зато теперь он нередко вспоминал утренние прогулки верхом с адмиралом Канарисом по лесным дорожкам в Груневальде — в ту пору оба они жили в южной части Берлина на Доллештрассе и оба возглавляли жестко конкурирующие германские разведки: адмирал Канарис военную — абвер, Гейдрих политическую — гестапо.

Во время одного из таких выездов адмирал неожиданно поинтересовался:

— Скажите, Рейнхард, вы никогда не сожалеете о том, что вам пришлось покинуть флот?

— Чтобы добиться успеха на флоте, надо пролить много пота, который дурно пахнет.

— А в контрразведке много крови…

— Верно. Но кровь чужая, а пот — собственный. Так что флот не для меня.

Жизнь учила Гейдриха, что для достижения успеха важны не усердие и талант, как твердил отец, а правильный выбор места, времени и нужного в тот момент человека. Последнее — чистой воды тотализатор. Надо поставить на лошадь, которая придет в заезде первой, но желательно сделать это до того, как ее выведут из конюшни.

Он, Гейдрих, в своих расчетах оказался успешным, войдя в первую десятку, если не в пятерку правителей Рейха и продолжает расширять свою империю, поглощая бессмысленно болтающиеся под ногами различные службы. Конечно, вершиной его усилий могло бы стать вхождение в имперскую безопасность аналогичной, мощной военной службы абвера, но есть несколько «но».

Первое: абвером руководит в прошлом добрый наставник из далеких времен службы на флоте адмирал Канарис, жену которого регулярно навещает Гейдрих, и тем чаще, чем усерднее его собственная жена погружается в процесс деторождения. Естественно, интимная сторона их общения скрыта под плотной вуалью романтической страсти обоих к совместному музицированию на струнных инструментах, чему общественная мораль может только аплодировать. Кстати, в заключении об увольнении Гейдриха из военно-морских сил, подписанном командующим ВМС Германии адмиралом Редером, приводилась единственная причина: «недостойное поведение», которое заключалось в том, что офицер Гейдрих отказался заключить брак с помолвленной с ним невестой. Известно, что настоящие мужчины допускают ошибку лишь однажды, чтобы больше ее не повторять. Поэтому отныне Гейдрих предпочитает общаться лишь со свободными женщинами, которые взамен не требуют ничего, кроме денег. Однако еще лучше с замужними дамами, которые и сами готовы платить за удовольствие. Конечно, через доброе в прошлом отношение к нему Канариса и трепетную близость с женой Эрикой можно было бы легко перешагнуть — если бы не Гитлер, который, хоть и относится весьма прохладно к адмиралу, но не желает какой-либо конфронтации с армией. И фюрер в управлении своими вассалами искусно применяет проверенный древнеримский принцип «Разделяй и властвуй», а потому в его планы не входит уничтожение одной из двух противостоящих сил. А выступать против воли фюрера пока приходит в голову не многим и не часто. В конце концов, адмиралу уже исполнилось пятьдесят пять, а Гейдриху всего тридцать восемь, и у него в отличие от адмирала есть еще очень много времени для доведения совершенствования своей карьеры и искусства общения с замужними дамами.

То был последний и роковой просчет в калькуляциях руководителя службы имперской безопасности.

Гейдрих снял головной убор, положил на сиденье рядом и продолжил приятные размышления о том, как удачно складывается его жизнь, но тут шофер резко затормозил. Перед лобовым стеклом машины у мелькнула фигура мужчины в каком-то сероватом спортивном костюме. Гейдрих поднялся во весь рост в открытой машине, словно готовился принимать парад, затем шагнул на мостовую и оказался лицом к лицу с человеком, целившимся в него из пистолета. Далее все происходило, как во сне: мужчина отчаянно жал на курок, но выстрела не следовало. Гейдрих выхватил из кобуры парабеллум и поднял его почти на уровень головы целившегося в него, как раздался взрыв, и кто-то в тот же момент выдернул из-под него площадку, на которой он стоял, широко расставив ноги. Панорама домов с окружающими их деревьями перевернулась вниз головой и стала медленно удаляться, пока не исчезла совсем, поглотив заодно и освещение.

Короткое оцепенение от происшедшего на глазах наблюдавших сменилось ощущением опасности.

— Думаю, нам нет смысла задерживаться здесь. В подобных случаях госбезопасность полностью теряет голову и от нее можно ждать всего, что угодно, — скороговоркой заключил Генрих, еще раз глянув в окно.

Кто-то подтащил группенфюрера и привалил к заднему колесу сильно потрепанной взрывом машины.

Без форменной трехэтажной фуражки с лакированным козырьком и устрашающим черепом на околыше, покоящемся на скрещенных костях под гордо парящим орлом со свастикой в когтях на задранной вверх тулье, грозный группетфюрер СС, беспощадный каратель врагов нации в мгновение превратился в жалкое безмолвное существо, не способное даже вслух попросить о помощи.

* * *

Следуя за Грантом, вышли через двор на соседнюю улицу, рядом с громадным пустырем, где под могучим деревом с плакучими ветвями, спускавшимися почти до земли, стоял маленький автомобиль цвета прикрывавших его зеленых листьев. Через узкие дверцы втиснулись внутрь и сразу же двинулись в путь. Сначала ехали молча. По мере удаления от места происшествия настроение менялось. Когда съехали с асфальтированной дороги и, подпрыгивая на неровностях, двинулись по грунтовой, окруженной с обеих сторон высокими посадками хмеля в два, а то и в три человеческих роста, только что происшедшее стало быстро растворяться в событиях настоящих. В конце тоннеля, как и следует, появился свет, но не только в виде яркого солнца, но и в виде очертаний большой маневровой площадки для большегрузных телег с высокими бортами на конной тяге.

Три домика-близнеца из потрескавшегося от времени бруса послушно выстроились вдоль изогнутой линии площадки, наблюдя друг за другом маленькими подслеповатыми оконцами. Картину завершал громадного роста однорукий чех в сильно потрепанной, изрядно выгоревшей на солнце военной форме.

Он стоял в центре маневрового круга и широко улыбался, радуясь то ли приезду гостей, то ли тому, что с наименьшими потерями выбрался из военного ада.

— Рад прибытию дорогих гостей, — приветствовал он на вполне приличном немецком. — Пройдете сразу к себе или заглянете ко мне на свежее прохладное пиво?

— Хотелось бы пойти отдохнуть, не отказываясь и от свежего и прохладного.

— Ну, как всегда, две груди в одни руки, — солдат был строг в выражениях, поэтому не уточнил, о чьих грудях и руках идет в данном случае речь. Но от скабрезного хихиканья не удержался.

Обстановка в гостиной не отличалась изысканностью, однако, подкупала безупречной чистотой, при том, что в угоду суровому военному времени, предпочтительным обычно оказывалось как раз обратное.

Стол был накрыт скатертью в красную шашечку, стулья вокруг него — на надежных по толщине ножках, сработанных местным мастером в расчете на сытую тучную жизнь на них восседавших.

— А вот и обещанное пиво, — с этими словам хозяин водрузил на стол два запотевших глиняных сосуда. А через несколько минут принес еще и большое блюдо, на котором, с одной стороны, лежали нарезанные острым ножом куски свежего козьего сыра, с другой — аппетитно поблескивавшие жирными боками, истекающие салом горячие шпикачки.

Как и полагается, аппетит появился вместе с едой, а желание продолжить беседу — сразу вслед за трапезой. Реабилитация после только что пережитого прошла столь удивительно быстро, что никто из присутствовавших не удивился, когда Гранд продолжил свой рассказ точно с того места, где прервал его, до покушения на группенфюрера.

— Итак, запись беседы на тему о предстоящей высадке войск Эйзенхауэра в Северной Африке день спустя легла на стол Вальтера Шелленберга, руководителя немецкой контрразведки, самого молодого, тридцатилетнего генерала СС.

Грант на секунду умолк, а когда вновь заговорил, то выяснилось, что тема, взволновавшая его сейчас, весьма далека от канвы рассказа, который ему предстояло продолжить.

— Сейчас полетят головы людей совершенно невинных, — мрачно констатировал он.

— Что значит невинных? Террористы есть террористы, — вмешался Виталий.

— Если бы. Те, кто стрелял и бросал бомбу — хорошо подготовленные люди, и прежде, чем начинать дело, тщательно продумали план ухода и сейчас уже, конечно, за тридевять земель от места преступления. Чтобы их вычислить и поймать, необходимо время, которого у службы безопасности нет — нужен результат. Поэтому СС пойдет по привычному пути: для начала расстреляет несколько десятков случайно схваченных на улице или ранее арестованных. Естественно, первыми среди них будут ни в чем не повинные евреи.

— Боюсь, что вы окажетесь правы, — кивнул Генрих. — Пострадают именно невиновные, а это и есть трагедия.

— Еще какая! — Грант опустился на стул, несколько минут молчал, затем, словно спохватившись, обратился к Виталию:

— Так на чем я остановился?

— На Шелленберге.

— Верно. Но у вас должен возникнуть вопрос: откуда у Гранта столь интимные подробности? Хотя адмирал моими источниками интересовался редко, вас я для начала хочу посвятить и в эту область.

Генрих неопределенно развел руками:

— Как вам будет угодно.

— Так вот. Я еще с довоенных времен знаком с Людвигом, шофером Шелленберга. В одном доме живем, росли на одной улице. Меня от армии освободили из-за близорукости, а он угодил на фронт и позже был уволен из армии и теперь возит Шелленберга, с которым у него весьма добрые отношения. Фронт деформирует человека. Кто-то, вернувшись, теряет сон, кто-то совесть, а он — память, при том, что обожает проводить время в соседней с домом пивной, которую мы навещаем регулярно вместе. И каждый раз, выходя из дома, Людвиг забывает захватить с собою деньги, а потому каждый раз плачу я. Зато после третьей кружки он, как правило, рассказывает мне что-нибудь из его совместной с Шелленбергом деятельности, и я приобщаю эту информацию к уже собранной мной из других источников, а затем следует «мазок маэстро», и картину можно выставлять перед адмиралом.

— А чей же этот «последний мазок»?

— Вы не догадались? Конечно, Гранта! Так на чем мы остановились?

— На молодом генерале Шелленберге.

— Верно. Так вот, после короткого раздумья генерал позвонил в приемную Гиммлера, руководителя имперской госбезопасности, и попросил связать его с шефом, отлично зная, что тот сопровождает Гитлера в поездке по советским территориям. Но ничуть не хуже он знал и то, что в круг обязанностей адъютанта входит письменное фиксирование всех входящих телефонных звонков за время отсутствия хозяина. И этого в тот день ему было вполне достаточно.

Он прошелся по комнате, вернулся за стол и быстро настрочил донесение, которое отправил на имя начальника Генштаба вооруженных сил Гальдера. Речь шла о высадке союзников в Северной Африке, которую он вместо «предстоящей» по ходу назвал «возможной». Для него сейчас важно было не будоражить излишне военных, чтобы самому остаться первым и единственным обладателем полученной информации, по крайней мере, до того, как он реализует ее согласно плану, четко сложившемуся в его голове.

Выполнив же долг перед государством, можно было с легким сердцем отправляться в дорогу.

Позвонил в Кёльн.

— Шредер слушает.

— Дорогой господин Шредер, это Шелленберг.

— Что случилось, Вальтер? Мы уже давно на «ты» и по имени, и вдруг?

— Разве? Простите, дорогой Курт, это от суеты. Есть необходимость переговорить, я выезжаю машиной срочно, рассчитываю быть в Кёльне часов через пять.

— Великолепно. Я как раз еще успею пообщаться с единомышленниками и вернуться в банк, где буду ждать дорогого гостя.

— На сей раз эпитет «дорогой» может оказаться точен, как никогда.

— Не интригуй, Вальтер, а то я сгорю от нетерпения. Двигайся поскорей, но при выезде из Берлина будь осторожен. На автостраде много воронок — англичане с испугу бросают бомбы куда попало, лишь бы освободиться от груза. На прошлой неделе я как раз при выезде из имперской столицы чуть не угодил в одну из воронок. И это — днем! А сейчас уже смеркается.

— Дорогой Курт! Когда я веду машину, то стараюсь глядеть вперед, а не рассматривать соблазны, мелькающие по сторонам.

Банкир не понял тонкого юмора бригаденфюрера и содержащейся в нем фривольности, а потому не среагировал должным образом.

Вальтер вышел из кабинета, повернул ключ в замке и тут вспомнил, что не позвонил жене. Несколько минут постоял, раздираемый сомнениями: вернуться в кабинет, и, чтобы не волновать близкого человека, сообщить об отъезде. Или не рисковать своими личными отношениями с нечистой силой, и, не возвращаясь, позвонить уже по приезде в Кельн. Второй вариант был лишен всякого риска, а потому оказался предпочтительнее.

Первоначально хотел сесть за руль сам, но потом передумал, все-таки шестьсот с лишним километров пути не освежает человека, а предстать перед Шредером надо было в хорошей форме, не измочаленным долгой дорогой. Финансовые акулы остро реагируют на любые внешние признаки и терпеть не могут больных и усталых.

В качестве водителя, особенно на большие расстояния, Шелленберг предпочитал уже упоминавшегося моего друга ефрейтора Людвига. Теперь о нем поподробнее. При тушении огня на танке у бедняги были сильно обожжены кисти обеих рук. Обезображенные части тела он искусно скрывает зимой под перчатками коричневого, летом — желтоватого цвета. Трагедия случилась, когда Людвиг служил шофером у какого-то важного танкового генерала, чуть не у самого Гудериана или у одного из его заместителей.

Генерал великолепно разбирался в технике, не хуже — в тактике ведения танкового боя, а потому допускал торможение, в том числе, и автомобиля, лишь при необходимости полной остановки. При движении же предпочтение отдавалось маневрированию, то есть не тормозной педали, а рулю. Навыки эти он заставил усвоить и Людвига.

Вероятно, на танке в бою это и имело прямой смысл. Но на автомобиле в глубоком тылу такое вождение выглядело несколько экзотично, хотя и обеспечивало быстрое продвижение вперед. Поначалу подобные пируэты на дороге вызывали у Вальтера некоторое опасение, однако очень скоро он привык к такой, по его выражению, «привилегированной» езде и впредь, в тех редких случаях, когда в силу обстоятельств, даже на короткое время оказывался ее лишен, чувствовал себя несправедливо обделенным.

Отец его Гидо Шелленберг, уважаемый фабрикант, производитель снискавших славу роялей, постоянно повторял единственному сыну из семерых детей, Вальтеру: «Незаслуженные привилегии развращают».

Тезис отца Вальтер почитал, но к себе не относил, поскольку к тому времени успел уже, по его мнению, многого достичь.

— Простите, — Грант поднялся, — пора освежить память очередной порцией кофе.

— Можно вам помочь? — предложил Виталий.

— Дорогой Виталий, — обернулся Грант, — вы молодой и наверняка можете делать что-то лучше, чем я, но не варить кофе! Кстати, может, кто-то пьет кофе с молоком?

Желающих не нашлось.

— Тогда, как говорят французы, будем «улучшать» кофе коньяком?

Второе предложение было живо одобрено.

— Так на чем я остановился? — поинтересовался Грант, не отрывая чашки ото рта.

— На приезде бригаденфюрера в Кельн и его встрече с директором «Штейн-банка» Куртом фон Шредером.

— Так вот. Шелленберг появился пред очами банкира, как ясное солнышко. Он весь светился, предвкушая, какое впечатление его сообщение на того произведет и какие положительные выводы для него, Шелленберга, из этого будут сделаны. Речь свою он начал так: «Предлагаю сесть, дорогой Курт, чтобы не упасть». Последовала сценически выдержанная пауза, а затем самое главное: «В ближайшие дни объединенные силы противника, то есть союзников высадятся в Северной Африке».

Поскольку сидящему в глубоком кресле падать было некуда, банкир привстал.

— Прости, Вальтер, за некоторую прямолинейность, но ты четко представляешь себе, что только что сказал? — улыбка на его лице мгновенно деформировалась в гримасу испуга: — Если это так, то под угрозой окажутся колоссальные деньги, наши деньги, которые хранятся там. Надо что-то предпринимать. — Шредер нервно прошелся по кабинету, пнул ногой стоявший на пути стул, потом вернулся к столу и рухнул в кресло. Именно здесь он чувствовал себя наиболее защищенным от внешних перипетий.

— Скажи, Вальтер, откровенно, насколько верна информация о предстоящей высадке противника в Северной Африке?

— Девяносто против ста.

Шредер забарабанил пальцами обеих рук по столешнице. Вальтеру казалось, что он вот-вот угадает мелодию, которая вертелась у банкира в голове. Но тот поднял голову и уставился на гостя.

— Скажи мне, нельзя ли каким-либо образом исключить эти проклятые десять процентов сомнений?

— Можно попробовать. Но для этого мне потребуются полтора-два часа, чтобы встретиться с моим человеком, он приехал из Рима и сейчас находится в Кельнском соборе.

— Так поезжай немедленно. Я буду ждать тебя, сколько надо, в этом кресле, в крайнем случае вот на этом диване.

К изменившемуся выражению лица банкира добавился еще и совершенно незнакомый, почти умоляющий оттенок в голосе.

«Обычно аристократы умеют скрывать всякого рода эмоциональные перепады, а тут фон Шредер вдруг пошел вразнос. Наверняка неспроста», — что-то подобное чувству охотника, настигающего зверя, охватило Вальтера. Это неповторимое, прекрасное ощущение, которое Вальтеру довелось испытать совсем недавно, когда благодаря его упорству захлопнулись наручники на запястьях опасных врагов Рейха — членов «Красной капеллы». Он запомнил слова, сказанные в его адрес руководителем имперской государственной безопасности Гиммлером в момент присвоения ему звания бригаденфюрера СС. Но сейчас его ожидало нечто иное, более значительное, чем звание, к которому он уже успел привыкнуть. Да и времена существенно изменились, деформировав в значительной степени и представления людей о человеческих ценностях.

* * *

Людвиг преданно ждал хозяина, припарковав машину у входа в банк.

— Быстрее к собору, — бросил Вальтер, усаживаясь на заднее сиденье, и сразу приспустил шторку на окне, отгораживая себя от внешнего мира светопоглощающей пленкой.

Плавно тронув автомобиль с места, Людвиг, слегка повернув голову, обратился к патрону:

— Простите, господин бригаденфюрер, во время вашего отсутствия я на всякий случай поменял номера на машине. Если напрасно, то…

— Какой же ты умник, Людвиг! Я еще перед выездом из Берлина хотел попросить тебя об этом, да потом забыл. Обязательно надо было поменять!

— За что спасибо? У каждого своя забота. У меня — машина, у вас: — тут Людвиг запнулся, сообразив, что не сможет достойно сформулировать круг занятий своего патрона, а потому попросту умолк. К счастью, как раз в этот момент они подъехали к боковому, малозаметному входу в собор.

— А теперь, будь добр, позвони вот в эту дверь и попроси того, кто откроет, передать Марио Портани, прибывшему из Рима, что его знакомый ждет его у главного входа. Запомнил? Марио Портани, из Рима.

— Дорогой шеф, у меня ранены руки, но не голова!

— Это я для верности повторил.

Небольшого роста мужчина в темном костюме и черной сорочке без галстука, по итальянским понятиям в расцвете интеллектуальных и мужских сил, то есть лет от сорока до шестидесяти, ловко скользнул в машину, и, едва приземлившись на сиденьи рядом с Вальтером, не успев плотно прикрыть за собой дверцу, бодро заговорил. Мысли он излагал быстро и уверенно, не сомневаясь в том, что говорит по-немецки. А внимательно слушавший его бригаденфюрер все больше убеждался, что наконец-то начинает понимать по-итальянски. В любом случае у стороннего наблюдателя наверняка создалось бы впечатление, что собеседники прекрасно понимают друг друга, правда, каждый по-своему.

Тем временем дорога вывела на пустынную набережную Рейна. Решили остановиться в этом безлюдном месте, и Людвиг тут же отправился погулять у реки.

— Сегодня мы с коллегой обедали у вашего посла Отто Абеца.

— Ну и как?

— Да примитивно, как всегда.

— Что так?

— Извините, не в обиду, но у нас в итальянских тюрьмах готовят с большей фантазией, нежели в доме посла Рейха. Суп с печально дрейфующей сарделькой — но это же тоска, а не посольский обед!

— Да я не о еде, а о содержании беседы за столом.

— А вот тут было, пожалуй, больше вкуса и остроты. Посол в разговоре постоянно интересовался, высадятся ли коалиционные войска. И если да, то где и когда?

— Мы же знаем точно, что высадка состоится ровно через три недели в Северной Африке и командовать объединенными силами противника будет американский генерал Дуайт Эйзенхауэр.

— И вы, конечно, сообщили об этом немецкому послу?

— Мы на службе Ватикана, где лучшая в мире разведка, а потому за одну такую сосиску и такую информацию?.. — он красноречиво вздохнул.

— Вот увидите, жадность погубит людей и дела их богоугодные.

Вальтер вынул из бумажника пачку свежих купюр, наметанным глазом определил сумму и передал ее представителю Священного престола.

— Это аванс. Если факт высадки подтвердится, получите остальное. А насчет лучшей разведки мира — надо быть скромнее.

— Как угодно, — не стал возражать гость, убирая деньги в карманы. — Только учтите, что когда это произойдет, вам захочется заплатить мне куда больше.

Теперь Вальтер действительно не сомневался в том, что генерал Эйзенхауэр высадится в Африке, как и в том, что в момент начала африканской кампании он вряд ли испытает острое желание резко увеличить гонорар ватиканскому осведомителю.

* * *

Банкира Вальтер застал не в кресле и не на диване, как было обещано, а сидящим за столом. На столе — шахматная доска с расставленными на ней черными и белыми фигурами. Банкир был полностью погружен в решение нередко возникающей перед деловыми людьми задачей — как обыграть самого себя.

— Доброй ночи, Курт, — бравурным голосом заявил о своем появлении Шелленберг. Банкир поднял голову.

— Чашку цейлонского чаю?

Вальтер оторопел. Он прибыл из совершено иного, почти потустороннего мира, в котором такой обывательщине, как чашка чаю, не было места. Он машинально кивнул, не дождавшись предложения, и опустился в кресло.

«Неужто в такой момент можно думать о чае? С другой стороны, в этом и есть сила дворянской крови — самообладание, внимание к гостю при любых обстоятельствах».

Бесшумно вошел человек в черном костюме, идеально белой сорочке и белой бабочке, поставил на стол поднос, накрытый безупречно белой крахмальной салфеткой, которую тут же сорвал, обнажив рюмку коньяку, изящный чайный прибор и поднос с легкой, необременительной на сон грядущий закуской. Вальтер сделал из рюмки пару глотков, которые тут же разбежались по телу приятным теплом. Шредер, не теряя терпения, наблюдал за этим, но не выдержал.

— А теперь — к делу. Я тут со многими переговорил и с нетерпением ждал твоего возвращения. Надо срочно решать, как будем строить мост, вдоль или поперек?

Вальтер вдруг почувствовал себя хозяином положения и проникся великодушием.

— Наискосок, дорогой Курт. Наискосок.

— Забавно. А если конкретно?

— А конкретно, высадка состоится через три недели. Командовать объединенными силами противника поручено американскому генералу Эйзенхауэру.

Курт откинулся на спинку кресла.

«Что у него сейчас в голове — цифры или идеи?» — попробовал угадать Вальтер.

Оказалось, и то, и другое.

После нескольких секунд молчаливого размышления банкир подвинул ближе к Вальтеру лежавший на столе блокнот и пишущую ручку.

— Пишите, Вальтер, — и он вновь откинулся на спинку кресла, устремив взгляд к потолку в ожидании, когда там появится нужный текст. И наконец свершилось.

«Базель, Швейцария, Банк международных расчетов. Томас Маккитрик. — Просим срочно, — он задумался на мгновение, — срочно снять, поставить «немедленно», — перевести в Банк Алжира десять миллиардов золотых швейцарских франков. С господином Шмицем и Э. Пулем вопрос согласован. Управляющий банка «Штейн» Курт фон Шредер, член правления Вальтер Шелленберг. Кельн, Германия».

Вошел человек, молча забрал текст и беззвучно удалился.

С его уходом обстановка в кабинете изменилась, как по волшебству. Курт, словно очнувшись от какого-то наваждения, выпрямился в кресле, расправил плечи и перестал морщиться.

— Что ж, Вальтер, ставки сделаны, рулетка закрутилась. Нам теперь остается одно — терпеливое ожидание, за которое приходится платить годами жизни. Предлагаю разбавить несколькими каплями французского коньяка. — И Курт неумело наполнил обе рюмки — сказывалась привычка есть и пить из рук обслуги.

— Постепенно ты, Вальтер, превращаешься из членов правления солидного банка в одну из фигур мирового финансового сообщества.

Коньяк действительно отвлек обоих от главной темы дня, но ненадолго. Вскоре они вернулись к ней, правда, молча, и вслух ее не обсуждали.

Ожидание замедляет течение времени. Наконец дверь приоткрылась, и в кабинет снова так же безмолвно проник человек в черном. Вальтер попытался по выражению его лица угадать, с чем он пришел, но тщетно.

«Даже при несварении желудка выражение его лица осталось бы прежним», — подумал Вальтер, глядя в спину поспешно уходившему служителю.

— Поздравляю, Вальтер, — совсем скоро деньги будут в Алжире, а нам с тобой остается лишь ждать и надеяться, что американец не подведет и высадится там, где наметил. Это не пустой звук, Вальтер. В тот момент, когда первый американский солдат ступит на африканское побережье, ты становишься, — тут он взял паузу, подбирая наиболее верные слова, чтобы не нарушить главную заповедь финансиста: «Не переплати». И, наконец, облек свою мысль в словесную формулу: «Состоятельным человеком». И при этом ты можешь быть уверен: наш банк умеет хранить не только деньги, но и тайну.

* * *

Обратно ехали молча. Каждый километр, приближавший к столице, не радовал, но обязывал. В голове постоянно вертелось: «Состоятельный человек»? А что это? Сто, пятьдесят, тысяча? По нынешним временам все, что более сотни — состояние. Впрочем, он и так не беден: небольшой дом, шофер, даже вторая жена, хотя ее вряд ли можно отнести к разряду привилегий. Конечно, все это несравнимо с виллой и с самим образом жизни фон Шредера. Там совсем иные критерии. Более того, в партии до сих пор нет ясности, что разрешается и в каком размере. А главное — судьи кто? Геринг молодец: хоть в вопросе национальной принадлежности внес ясность. С другой стороны, он сам чуть было не сорвался с высокого пьедестала — ведь в мире завистников значительно больше, чем людей везучих. Поэтому первые усердно нашептывали фюреру о том, что Геринг нарушает сами основы этики национал-социализма. Живет в непозволительной роскоши, построил в прусском местечке Шорфхайде настоящий замок на берегу лесного озера, развесил на стенах бесценные картины, вывезенные из лучших музеев оккупированной Европы — произведения Ботичелли, Кранахов — и старшего и младшего, самого Рембрандта. Там же соорудил своего рода пантеон, но не усыпальницу героев, а для забальзамированного тела своей первой жены, шведки Карин. И отныне свидание с покойницей стало ежедневным и обязательный ритуалом для самого Геринга и его второй жены.

Зависть сродни глупости, настолько же и живуча. Количество рассказанного о втором человеке в Рейхе перевалило через край терпения, поставив под удар сам принцип трогательного отношения фюрера к соратникам по оружию. Как выглядела та последняя капля, которая переполнила чашу терпения фюрера, никто не знает, но зато широко известно, что однажды утром, покончив со своим вегетарианским завтраком, Гитлер громко объявил, что сейчас же отправляется в имение Геринга, тут же сообщив состав сопровождающих лиц и количество авто эскорта.

Роскошный дом — дворец, набитый музейными полотнами и мебелью, изысканной утварью, на фоне льющейся рекой на фронтах немецкой кровью, не доставил Гитлеру радости. Визита своего он не прервал, чего больше всего опасался хозяин, а прощаясь, уже в вестибюле, увешанном оленьими рогами, громогласно заявил:

— Что ж, поздравим нашего боевого друга с приобретением такого уютного жилища. Он как бесстрашный защитник Германии заслужил его.

Затем фюрер взял Геринга под руку, отвел его в соседнюю комнату и, когда они остались одни, резко изменил выражение лица.

— Дорогой Герман, весьма похвально, что вы цените красоту и научились разбираться в живописи, но я бы посоветовал вам сейчас все усилия направить на то, чтобы научиться разбираться в окружающих вас людях. И приглашать к себе в Шорфхайде не тех, кто способен вам завидовать, а тех, кто способен вам и сочувствовать.

Сформулировав таким образом свою четкую рекомендацию, фюрер сел в машину и отбыл в Берлин, не удостоив даже прощального кивка провожавших его на ступеньках крыльца хозяев.

Вальтер глянул в окно машины, Билефельд. Значит, проехали ровно половину пути до имперской столицы. Стрелка спидометра застыла на отметке 140 и, судя по всему, не намеревалась смещаться ни вправо, ни влево. Людвиг, конечно, оставался верен себе и заповедям танкового генерала, который научил его езде по фронтовому беспутью.

Длинная дорога не только разжижает мыслительный процесс, но и делает его менее управляемым. Неожиданно в сознании, словно цифра на счетчике такси, выскочила мысль том, что при высадке американцев погибнут сотни, а скорее тысячи немцев — от пуль, а потом под гусеницами американских танков. У Вальтера на секунду перехватило дыхание. А если не высадятся? Тогда погибнет обещанный ему заоблачный гонорар. Война проиграна, и высадка все равно состоится. Не сейчас, так позже, не в Африке, так в другом месте. Дело тактики. Но он, Вальтер, совсем необязательно окажется тогда в центре событий, из которых можно будет извлечь пользу и для себя. Есть ситуации, которые возникают в жизни лишь однажды и не повторяются никогда. Поэтому — к черту сомнения! Все, что ни делается, к лучшему…

Справедливость этой мудрости подтвердил незаметно подкравшийся сон.

 

Глава вторая

Заседание Государственного комитета обороны в Кремле подходило к концу. Участники, расположившиеся по обе стороны бесконечно длинного стола, добротно сработанного кремлевскими мастерами, незаметно пошевеливали затекшими от безделья частями тела. Стол не блистал медными накладками, отделкой из редких пород дерева, зато твердо стоял на крепких ногах.

Сталин подошел к своему креслу, и, не опускаясь в него, сообщил сидящим за столом:

— Кажется, на сегодня мы решили главные проблемы. Так что, кроме Молотова и Берии, все могут быть свободны.

Когда в кабинете остались двое избранных, он, все еще стоя, вытащил из папки два листка с машинописным текстом.

— Вот сообщения от двух легальных источников из Швейцарии и Швеции на одну и ту же тему. Посол СССР в Швеции Александра Коллонтай под впечатлением наших неудач на фронтах намеревается перейти на сторону немцев и просить у них политического убежища. Оба донесения базируются на беседах наших сотрудников с дипломатами нейтральных стран. Что будем делать?

Сталин вышел из-за стола и, как всегда не спеша, отправился в дальний угол кабинета, оставляя обоим место и время и для обдумывания.

Молотов прекрасно знал, что в подобных ситуациях Сталин менее всего нуждался в чьих-либо советах. Решение всегда было уже заранее им обдумано и принято. В лучшем случае, он хотел сопоставить его с мнением других, дабы еще раз укрепиться в своем. Поэтому важно было выиграть время.

Берию, наоборот, душил темперамент. Ему важно было угадать, что хочет услышать хозяин. И не только угадать, но и постараться угодить.

Сталин тем временем вернулся с прогулки по кабинету, опустился в свое кресло, неторопливо закурил трубку и лишь после этого поднял усталый взгляд на обоих. Повисло тяжелое молчание. Первым не выдержал Берия.

— Думаю, нужно немедленно послать двоих молодых сотрудников из отдела активных мероприятий в Стокгольм с поручением доставить эту шлюху в Москву. И тут с ней разобраться.

Произнося свой монолог, Берия внимательно следил за лицом вождя, стараясь по мельчайшим признакам уловить его отношение к сказанному. Тщетно. Сталин слушал молча, сосредоточенно следуя взглядом за карандашом, которым выводил какие-то узоры на бумаге.

— А что думает по этому поводу Молотов?

— Я бы не стал торопиться с выводами.

— Ну а если она все же сбежит за границу? — не сдержался Берия.

— Эта женщина большую часть жизни провела за границей, в том числе в заграничных тюрьмах, борясь за наше общее дело.

— А с 1923 года официально представляет нас за рубежом, — продолжил Молотов. — Я свое мнение высказал, а теперь можете поступать, как угодно. Я умываю руки.

— Руки мой перед едой, — задумчиво произнес Сталин и изобразил на бумаге три пальца, сложенные в фигу, после чего открыл папку.

Сидевшие за столом, воспользовавшись моментом, заглянули в лежавший на столе черновик с загадочным художеством и успокоились. Каждый истолковал увиденное в свою пользу.

Тем временем Сталин извлек из папки очередной лист бумаги, исписанный с обеих сторон, и, еще не читая, но глядя в него, медленно, словно разглаживая утюгом каждое слово, заговорил:

— Авторами первых двух донесений, которые мы уже обсудили, являются наши люди, работающие за границей официально и зафиксировавшие то, что до них довели иностранцы. В данном случае, как мы видим, по странному стечению обстоятельств, тексты, поступившие из двух разных стран, удивительно похожи. Теперь посмотрим, что сообщил нам сотрудник-нелегал. — Сталин долил немного воды в стакан и отпил два глотка. — Мое отношение к этой категории работников неоднозначно. Они внесли некоторую сумятицу, когда мы пытались уточнить дату вступления немцев в войну против нас.

Когда Сталин начал говорить, оба слушателя устремили на него пристальный взгляд. При словах «внесли сумятицу» опустили глаза. Такую реакцию можно наблюдать в концертном зале, когда у достойной певицы «срывается» голос или пианист с именем вдруг сплошь попадает «по соседям». В их памяти всплыло расшифрованное донесение сотрудника, которое вождь зачитал им весной 1941 года. Суть дела сводилась к следующему: на одном из вечеров, организованном вдовой немецкого промышленника и близкой знакомой нашего человека, на котором присутствовал также и адъютант фюрера по военным вопросам Герхард Энгель, зашел разговор о перспективах германо-советского договора. Адъютант рассказал, что фюрер воспринимает Россию как страну, «утопающую в грязи и невежестве», и тем не менее, он вынужден в самое ближайшее время выступить против нее с одной лишь целью — «оттяпать» у России Украину с тем, чтобы досыта накормить немецкий народ. То есть раз и навсегда решить продовольственную проблему Германии.

— У адъютанта в фамилии не хватает на конце всего лишь одной буквы «с», чтобы быть великим. Потому он и несет всякую галиматью, — решительно заключил вождь. — А вот — донесение «Зубра», нашего человека, внедрившегося в немецкий абвер к адмиралу Канарису. Лаврентий, тебе что-нибудь известно об этом деле и об адмирале?

— Хитрый грек, — попытался отделаться общей фразой Берия.

— Хочешь сказать — умный человек?

— Можно и так.

— Значит, ничего не знаешь. — Повисла пауза.

— Тогда я проинформирую тебя. Вчера пригласил к себе руководителя управления нашей разведки и сотрудника, ведущего дело «Зубра». Они показали мне его последние донесения. Хочу зачитать вам небольшую выдержку.

«Согласно полученной нами информации, операция по компроментации советского посла в Швеции А. Коллонтай была разработана руководителем службы имперской безопасности Гейндрихом по типу подготовленного и проведенного им же мероприятия по нашей группе военных. Докладывая тогда, Гейндрих в состоянии эйфории положил перед фюрером сообщение ТАСС от и июня 1937 года о расстреле в Москве семи высших чинов Советской армии. В ответ Гитлер резко осадил его: «Впредь подобные акции попрошу проводить без моего участия. Они противоречат моему представлению о воинской чести».

Сталин вышел из-за стола и прошелся как обычно за спинами сидящих.

— Что ж, поверим суверену, — он усмехнулся неожиданно подвернувшемуся слову, — в конце концов у каждого свое представление о чести. А теперь вернемся к Коллонтай. Наш резидент сообщает, что дело на советского посла сфабриковано немецкой разведкой с целью убрать ее с этого поста, конечно, нашими руками. Чем же она уж так не угодила немцам?

— Тем, что долго жила в Германии и хорошо ее знает, — неуверенно предположил Молотов, явно неудовлетворенный ответом, Сталин поморщился.

— А ты что думаешь, Лаврентий?

— Языком много трепала, вот и надоела им.

— Хорошо, теперь послушаем, что говорит резидент.

Сталин вновь взял со стола лист бумаги и зачитал:

«Поводом для недовольства немецких властей советским послом в Швеции явились ее участившиеся встречи с представителями Финляндии. Немцы опасаются, что авторитет Коллонтай в Финляндии, а также быстро меняющаяся ситуация на фронте, могут подтолкнуть финнов выйти из войны и тогда северная группировка, осуществляющая блокаду Ленинграда, сама окажется в критической ситуации.

Опережая в конкурентной борьбе имперскую разведку, военные поспешили доложить фюреру о якобы возникшем желании у Коллонтай, подавленной поражениями русских на фронте, перейти на сторону немцев и жить в Германии.

Фюрер пришел в восторг от этой идеи. Просил обещать послу небольшой домик со всеми удобствами, ванной и горячей водой, а также организовать ему личную встречу с этой экзотической русской дамой.

— Шизофреник он, этот фюрер. Еще в Первую мировую был ранен в какое-то интимное место, стал импотентом, что вы хотите теперь от душевно больного? — высказался Берия.

— Если душевно больной импотент сумел за короткое время подмять всю Европу и потеснить нас до самой Москвы, то грош нам всем цена. Что касается мужской потенции, то здесь уж все карты у Лаврентия.

Молотов одобрительно закивал.

— Ну а если серьезно, то все это чистой воды абсурд.

Сталин отложил в сторону бумаги, протиснулся спиной глубже в кресло и опустил плечи. Резко уменьшившись в размерах, он придался размышлениям вслух: «Подумать только! Шурочка Домонтович, удивительное сочетание ума, красоты и силы духа, большую часть жизни провела за границей и на равных общалась с такими мыслителями, как Плеханов, Лафарг, Каутский. Много раз сидела с тюрьмах, но ни разу не дрогнула. Ее называли не иначе, как «Валькирией революции». И вдруг измена идеалам революции и самопродажа не за библейские тридцать сребреников, а за максимум пять: маленький домик с ванной и теплой водой. Что за идиотский соблазн для дочери русского генерала!».

Сталин молчал.

Разрядить обстановку в наступившей тишине взялся Молотов.

— Германский посол в Москве Шулленбург рассказал мне однажды доверительно, что на проводимом ежегодно вагнеровском фестивале в баварском городе Байройте непременно присутствует вся знать, в том числе дамы, которые вожделеют о физической близости с фюрером и, судя по всему, добиваются ее. Среди них на первом месте — невестка великого композитора Вагнера, а также ее соперница, супруга владельца знаменитой фирмы по производству роялей «Бехштейн».

— Не знаю, как и реагировать на твой трогательный до сентиментальности рассказ, — с недоумением откликнулся Сталин. — Коллонтай — дочь царского генерала, продала имение и целиком посвятила себя революции.

Он вдруг оживился, вылез из своей берлоги, наполненной воспоминаниями, расправил плечи и стал прежним Сталиным. «Если бы она оставила себе хотя бы десятую часть тех денег, которые вместе со своим другом Шляпниковым переправила для партии в Россию, то могла бы сегодня приобрести любой особняк в самом престижном районе любой европейской столицы, на фоне которого домик с ванной и теплой водой выглядел бы просто нелепой пародией на плату за измену. И как называет это Лаврентий, интимная часть. Признаться, когда я разглядываю на фото Гитлера, этого высушенного стручка в коротких штанишках, с комичными усиками и театральной челкой, то невольно представляю его на фоне матроса Дыбенко. И у меня наворачиваются слезы умиления.

Короткой паузы вполне хватило для оглашения давно принятого решения.

— Думаю, надо дать в Стокгольм телеграмму с одобрением инициативы посла. Пусть и дальше объясняет финнам: чем раньше они выйдут из позорного альянса с фашизмом, тем больше у них шансов занять достойное место в послевоенном мире.

И второе. Прислушаемся к мудрому совету товарища Берии и направим в Стокгольм смышленого человека из наших спецслужб, — Сталин нарисовал указательным пальцем правой руки запятую в воздухе, — чтобы он помог нашему послу в организации конспиративной встречи с финскими социал-демократами. А теперь перейдем от лирики к прозе и вернемся к материалам нашей разведки.

Все движения он проделывал машинально, оставляя свободу голове выполнять главную функцию — мыслить.

— Итак, наш человек проник в крайне важную для нас сферу: в область финансово-экономических связей между Америкой и Германией. Известно, что после поражения в Первой мировой войне Германия быстро встала на ноги, главным образом благодаря мощному притоку в Германию американских денег. А дальше все по Марксу: капитал не терпит замкнутого пространства. Относительно того, как он ведет себя в мирное время, исписаны тонны бумаги, однако, как он должен вести себя в случае войны, сказано мало и не очень вразумительно. В главный принцип «Бизнес прежде всего» немцами была внесена небольшая, но существенная поправка. Теперь «Гитлер прежде всего», в силу чего поменялся и весь прейскурант отношений власти к промышленникам.

Сталин взял со стола очередной лист с расшифрованными телеграммами.

— Итак, накануне прихода Гитлера к власти на территории Германии вели свою деятельность более 50 американских фирм и компаний, тесно сотрудничавших с немецкими партнерами, включая такие крупные концерны, как американский «Дженерал моторе» и немецкий «Опель», а также много других стальных, нефтяных и телекоммуникационных картелей.

В результате, с одной стороны, Америка вновь поставляет нам великолепные грузовики «Студебеккер» через Мурманск и Иран, с другой, американские заводы Форда, расположенные всего в десяти километрах от Парижа, строят не менее качественные машины для немецкой армии.

Мы направили письмо американскому президенту с просьбой объяснить такой казус. И получили, — Сталин вдруг вспомнил о своей трубке, взял ее со стола, сделал несколько затяжек и продолжил: — Ответ пришел, как ни странно, от министра финансов США Моргентау. От имени президента министр благодарит за «доброе послание» и просит впредь «не скупиться» на подобного рода материалы, крайне полезные для успеха нашего основного дела.

— Болтовня это все президентская. Пусть лучше поторопится с открытием Второго фронта, — заметил Берия.

Сталин вновь раскурил трубку и, довольный достигнутым успехом, аккуратно уложил ее на край пепельницы.

— Если человек, да еще такого масштаба, как президент Америки признается в том, что испытывает в чем-то трудности, то для начала надо по достоинству оценить его откровение, а затем подумать, как мы сможем облегчить его ситуацию. На сегодняшнем этапе войны информация о финансово-экономическом положении противника приобретает для нас первостепенное значение, но если она может оказаться полезной для нашего союзника, то в наших интересах было бы и впредь делиться с президентом добываемыми нами сведениями. Тем более что он недвусмысленно попросил нас об этом.

— Совершенно верно, Коба, сегодня Рузвельт для нас — самый важный партнер.

— Лучше бы Второй фронт, — попытался вновь вмешаться Берия.

— Лаврентий, ты как римский сенатор — по любому поводу одно и то же: «А Карфаген должен быть разрушен!» Я вот теперь все чаще задумываюсь, оценят ли наши потомки титанические усилия своих предков, принесших себя в жертву ради их будущего благополучия?

Вопрос был поставлен гласно, но отнюдь не для того, чтобы привлечь к дискуссии присутствовавших. А лишь для того, чтобы задавший его мог озвучить давно созревший в его голове ответ.

— Уверен, что многое, нами сделанное, будет извращено и оплевано как у нас, так и за рубежом. Некоторые постараются судить о нашем времени категориями своего, а образовавшуюся разницу швырнут нам в лицо в виде упрека. Мое имя покроют густой клеветой и испачкают черной краской. Дорвавшиеся до власти тщеславные недоумки постараются возложить на меня все просчеты и преступления, которые они совершат, стремясь к личному обогащению, начисто забыв о нуждах своего народа. К счастью, это продлится недолго. Придет новое поколение светлых голов. Они справедливо оценят наши жертвы, отдадут нам должное и пойдут вперед по пути, нами провоженному. Свое будущее они будут строить на нашем прошлом. — Сталин глянул на внимавшую ему аудиторию, помолчал, явно не одобряя свой порыв, тут же вернулся к прерванной теме.

— Итак, будем подводить итог. На сегодняшнем этапе войны пристальное внимание за перемещением капитала, работающего на противника, становится не менее важным, чем добывание данных о передислокации крупных воинских соединений на фронте. Исходя из этого, я дал указание руководству разведки поблагодарить от моего имени наших людей, взявшихся за решение этой крайне важной для нас задачи, и просил стимулировать их активность в этом направлении.

Переход к следующей теме был обозначен короткой паузой для двух традиционных глотков воды.

— Некоторым кажется, что в нынешнем хаосе акценты, расставленные в политэкономии нашими гениальными предшественниками, смещаются в непредсказуемом направлении. Это неверно. Законы диалектики и политэкономии объективны. Изменилось лишь пространство, в котором они действуют. Чтобы не быть голословным и в подтверждение уже сказанного, предлагаю поставить эксперимент.

Наступившей паузе мог позавидовать любой протагонист сценического искусства.

— Скажите мне, сколько, когда и куда было вложено денег вчера, и я скажу вам, что произойдет там завтра.

Не сомневаясь в гениальности сказанного, Сталин заулыбался, обнажив пожелтевшие передние зубы.

* * *

Скрип тормозов и визг трущейся об асфальт резины вывели Вальтера из состояния сонного небытия.

— Простите, господин бригадефюрер, откуда-то незнакомая воронка появились, пришлось затормозить.

— Ты фронтовик, Людвиг, и удивляешься, что откуда-то берутся воронки! Отвечаю — от разорвавшейся бомбы.

Людвиг согласился с шефом.

— Скажи лучше, где мы находимся?

— Выехали на окружную дорогу.

Вальтер воспринял новость о приближении к дому без особого энтузиазма. Причину того он себе толком объяснить не мог, скорее всего потому что не хотел.

Жизнь его внешне выглядит вполне респектабельно. «Более чем удачная карьера, хороший дом, — конечно, замку Геринга не чета, но в престижном районе Берлина, материальный достаток тоже, конечно, несравнимый с рейхсмаршалом. Но надо смотреть на вещи трезво — он на семнадцать лет моложе рейхсфюрера и времени наверстать упущенное еще более, чем достаточно. Кстати, можно считать, что сегодня под это был заложен первый краеугольный камень. Если, конечно, Шредер… Ну, да ерунда! — Вальтер отмахнулся от назойливой идеи не только в мыслях, но и жестом руки. — Эти высокородные «фоны» еще не научились лгать, а когда научатся, мы публично перестанем им доверять».

От того, как замечательно все выстраивалось у него в голове, стало куда легче и на душе. Захотелось вновь вспомнить, как блестяще летела ввысь карьера, вознесшая его на самый верх иерархии в тридцать три года. Его не оставляла уверенность, что, помимо собственных заслуг, ему всегда сопутствовало и везение. Именно с назначением его руководителем 6-го управления имперской госбезопасности было завершено громкое дело «Красной капеллы», в результате чего была расстреляна целая группа заговорщиков, и лично Гиммлер вручил ему удостоверение штандартенфюрера СС, а кроме того, передал весьма перспективное дело «Цеппелин». В основу дела была заложена идея «тотального шпионажа». Суть заключалась в массовой вербовке агентов из числа русских военнопленных и переброске их в тыл России с целью ведения там масштабной подрывной работы. Кроме того, Вальтер организовал «продажу» или, как называли тогда с издевкой сотрудники его управления, «исход» евреев из Германии за большие деньги в не оккупированные страны. Кроме того, он наладил печатание в концлагере «Заксенхаузен» английских фунтов, для чего привлек к делу опытных фальшивомонетчиков с мировым именем. Он чувствовал, как судьба неумолимо несет его и дальше ввысь, к генеральскому званию бригаденфюрера. Оставалось набраться совсем немного терпения.

Вальтер приоткрыл шторку. За окном потянулись темные силуэты домов в пригороде Берлина. Без света в окнах, они походили на бессмысленное нагромождение каких-то кубических конструкций и навевали взирающему на них грустные мысли. Вальтер опустил шторку на окне и откинулся назад, подумав о том, что ему предстоит в конце пути.

А ждет его дома совсем юная миловидная женщина, на которой он женился по своей воле, а не как в первый раз, под давлением своего бригаденфюрера доктора Вильгельма Альберта. Ведь доктор повел себя по отношению к Вальтеру просто по-свински. Будучи отцом многодетной семьи, он усердно сожительствовал со своей секретаршей, которая по случаю организованной ею вечеринки, буквально подложила приглашенную ею подругу под Вальтера, который даже не успел задуматься о возможных последствиях. Но момент истины, понятно, не заставил себя ждать.

Некоторое время спустя шеф вызвал Вальтера к себе.

— Дорогой Вальтер, до меня дошли слухи о вашем романтическом увлечении. Завидую и поздравляю. Надеюсь и уверен, оно будет иметь столь же романтическое завершение.

— Дело в том, что… как вам сказать… — стал заикаться Вальтер.

— Вот что, Вальтер. Успех нашего учреждения покоится на безупречных моральных качествах наших сотрудников, и мы не можем допустить, чтобы эти устои даже в малейшей степени пострадали.

Пострадал лишь Вальтер. Ему пришлось, спасая лицо ведомства и свою карьеру, срочно жениться на едва опознанном объекте, с которым через год с небольшим столь же стремительно развелся. Очередным брачным утешением стала дама польского происхождения, на которой он женился без всякого давления с чьей-либо стороны, но и от этого брака радости не прибавилось.

Единственной отрадой оказалась дочь обедневшего берлинского скрипача Бригитта Вульф. Ей пришлось пройти через специальную комиссию госбезопасности, созданную для отбора молодых особ, достойных работать в самом престижном берлинском казино «Салон Китти», который был излюбленным местом времяпрепровождения высших партийных руководителей, высокорангированных военных и дипломатов, аккредитованных в Берлине. Все столики в казино были снабжены новейшими звукозаписывающими устройствами. Об этом догадывались все, иные предпочитали относиться к этому презрительно с высоты своего положения, но и те, и другие напрочь забывали обо всем, стоило лишь погрузиться, переступив порог, в магическую атмосферу неслыханного наслаждения и вседозволенности.

Вальтер присутствовал на последнем этапе отбора кандидаток и был сражен одной из участниц конкурса. Она во всем отличалась от остальных: не блондинка, а шатенка, с копной тщательно уложенных волос, роста чуть выше среднего, в меру подрумянена, без толстого слоя пудры и помады, с приятной улыбкой и огромными коричневыми, в цвет волос, глазами. Главным же отличием ее от остальных было в том, что она выполняла все задания, будто делала это не для комиссии, а в свое удовольствие.

В том, как плавно она двигалась, было что-то царственное. Идеально ровно поделенные надвое окружности, расположенные чуть ниже спины, вели забавный диалог, то страстно обнимались, то, разойдясь на какое-то расстояние, манили к себе друг друга издалека.

Вальтер почувствовал, как гремучая смесь из желания и неуверенности навалилась на него, сковав все функции и без того слабых от рождения внутренних органов. В первую очередь выбились из рабочего ритма печень и легкие. Стало трудно дышать, по телу пошел озноб.

Он вышел в коридор, чтобы вдохнуть свежего воздуха у открытого окна и с радостью ощутил, как привычное состояние самоуверенности возвращалось к нему.

Преодолевая неловкость от необходимости сочетать личное со служебным, Вальтер встретился с Бригиттой в загородном кафе недалеко от Берлина. Сама по себе встреча с женщиной-агентом в людном месте не являлась образцом конспирации, но допускалась в «исключительных случаях», продиктованных «оперативной необходимостью», которая легко укладывалась в головах даже самых недалеких работников госбезопасности. Правда, следует признать, что данная практика имела и свои издержки. Жены сотрудников ни по внешности, ни по уровню интеллекта и близко не могли конкурировать со специально отобранными агентами-соблазнительницами, что порой влияло самым разрушительным образом на прочность уже сложившихся семейных уз.

Сейчас Вальтер не мог вспомнить, после какой по счету встречи с Бригиттой, а точнее после расставания с ней, он почувствовал себя настолько опустошенным, что молодая супруга, озадаченная внешним видом мужа, предложила ему вместо отвергнутого ужина успокоительные таблетки.

Вечером следующего дня, переодевшись в штатское, Вальтер отправился в казино «Салон Китти», которое входило в сферу компетенции его управления. А это означало, что его сотрудники утверждали кадры, подобранные полицией, а также оборудовали всеми видами подслушивающей, подглядывающей и записывающей аппаратуры помещения казино, включая туалеты.

На сей раз, направляясь в казино, Вальтер предпочел бы остаться незамеченным. А потому сел за самый непрестижный столик за колонной. Но тут тщательно обученная им служба сработала против своего патрона. Отвечавший в тот вечер за порядок в зале старший из обслуживающего персонала, легко лавируя между тесно расставленными столиками и находящимися в непрерывно-беспорядочном движении гостями, предстал перед Вальтером, раскрыл перед ним меню и, слегка склонив голову, ровно настолько, насколько позволяло положение, учтиво и ненавязчиво поинтересовался:

— Может быть, господин пожелает занять боле удобное место, ближе к эстраде? Оттуда можно полнее насладиться зрелищем.

— Спасибо, но у меня дальнозоркость и я предпочитаю наслаждаться прекрасным издалека.

— И это абсолютно верно! Прекрасное смотрится лучше на расстоянии. Чего пожелаете из напитков? У нас полный набор французских вин и коньяков!

— Тогда бутылочку рейнского, сухого.

— И это правильно! От французских — только известь на сосудах, а от наших — сосуды прозрачны как совесть чистокровного немца.

Под «чистокровным немцем» он определенно имел в виду гостя, ну и себя в придачу. Поэтому Вальтер охотно согласился. Общий свет в зале приглушили и ярко осветили сцену, на которой появился хмурый, с безразличным выражением лица кабаретист, который тут же перешел к изложению историй, произошедших с ним за последнее время.

Поначалу, как обычно, Вальтер старался уделить больше внимания не сцене, а публике.

Соседний столик занимали двое швейцарцев — толстый и тонкий, как окрестил он их. Оба были, судя по всему, итальянского происхождения, хотя толстый представлял собою выбракованный экземпляр наследника великой римской империи: был рыжеволос, белоглаз, не в меру корпулентен и не по временам весел.

Его партнер был вдвое худее и настолько же темнее волосами и кожей, хотя и не уступал ни в жизнерадостности, ни в словоохотливости.

За следующим столом — две семейные пары шведских дипломатов. Выход в свет был организован мужьями, скорее всего как «плата за страх», точнее как награда женам за их самоотверженное согласие жить в столице, подвергавшейся систематическим бомбардировкам английской авиации. В отличие от соседствующих итальянцев представители северной расы на слова скупились, озвучивая свои мысли вслух лишь при крайней необходимости.

Далее взгляд его перекинулся на противоположную сторону зала, где под такой же колонной стоял такой же столик, за которым уютно устроилась молодая белокурая женщина и темноволосый мужчина старше нее. Оба были так увлечены друг другом, что не обращали внимания ни на суетившегося поблизости официанта, ни на сцену, ни на окружавшую их публику.

О чем можно так увлеченно беседовать? И зачем идти в казино, если тебя интересует лишь визави? Садитесь за стол в квартире, да и любуйтесь друг другом, если уж вам безразлично все, что вас окружает. Это будет много проще и значительно дешевле. Тем временем изложение кабаретистом своего жизненного опыта подходило к концу. И тут вдруг, словно споткнувшись обо что-то, он внезапно умолк. Своевременная пауза может иметь у публики не меньший успех, чем хорошо отрепетированный диалог.

Кабаретист вышел на авансцену и грустно объявил:

— У меня есть любимая собака. Она умна, честна и прыгуча. По утрам мы с нею читаем газету. И она прыжками реагирует на прочитанное. Если новости плохие, она едва отрывается от земли — и он жестом показал, как это выглядит. — Если новости терпимы, то чуть повыше, — и он, вытянув руку с заостренной ладонью, пластично обозначил высоту. — А если уж совсем хорошие, то… — он резко выбросил руку вверх и застыл в гитлеровском приветствии. — Но так высоко я ей прыгать не разрешаю. На этой высоте кончается искусство и начинается политика, в которой мы с нею ничего не соображаем.

Публика аплодировала в знак одобрения его сомнительной по содержанию репризы.

Но вот свет погас, а когда слабо забрезжил вновь, то глазам публики предстал громадный черный рояль, напоминавший распластавшуюся на сцене подбитую черную птицу. Рядом, опираясь на ее крыло, женская фигура в черном.

Женщина кланяется публике, садится за рояль, делает едва заметный знак оркестру, находящемуся на уровень ниже, и тут же зал наполняется величественной музыкой Бетховена.

Кабаре не предполагает серьезной музыки, а потому гости, повинуясь смелому замыслу режиссера, на мгновение умолкают, удивленно вытягивают шеи и дружно поворачивают головы в сторону сцены. И в этот момент, едва вырвавшись в зал, полная трагизма музыка неожиданно обрывается. Пианистка громко хлопает крышкой инструмента, встает и медленно идет по сцене под звуки одинокой скрипки, с которой осторожно сливается ее голос, повествующий о хорошо знакомой всем душевной боли, связанной с расставанием.

По мере нарастания драмы в отношениях мужчины и женщины голос звучит все сильнее, перекрывая оркестр, который вежливо уступает ему, приглушая свое звучание.

Наконец, события достигают своей наивысшей точки: «Ты ушел, сказав, что навсегда, мгновенно свет погас, и наступила тьма».

Зрителям тема была, несомненно, близка. Каждый когда-то уходил, кто-то возвращался, но и тех, и других певица сейчас возвращала в незабываемые и прекрасные времена молодости, когда они взирали на мир, раскрашенный радужными красками, а бушевавшие страсти, казавшиеся тогда трагедиями, выглядели теперь трогательными до слез мелодрамами.

Но вот мелодия оборвалась, певица умолкла, и во внезапной тишине послышались громкие всхлипывания.

Драматичный сюжет, помноженный на прекрасную мелодию и великолепное исполнение, возымели свое действие. Гости были уже готовы щедро отблагодарить исполнительницу овацией, но она упредила их, подошла к рампе, протянула к публике обе руки и постоянно усиливающимся голосом, полным надежды, продолжила: «…но если ты вернешься, с тобой в темную комнату вновь вернется свет, увядшие цветы воспрянут, а с ними и счастье жизни». С каждым куплетом, начинавшимся «…но если ты вернешься…», голос звучал все сильнее, а с ним и возвращение становилось несомненным. И вот мощные лучи прожекторов выбросили на сцену яркие пучки света, и в мгновение все поменяло свой цвет на более жизнерадостный.

Задник сцены из темно-синего превратился в светло-сиреневый, певица, не покидая сцены, переоделась из черного платья в вишневое, и даже черный рояль приобрел какой-то серебристый оттенок. Когда певица подошла к самому краю рампы и грустно улыбнулась, склонив голову, зал взорвался.

Вальтер не заметил, как поднялся вместе со всеми и теперь, стоя, аплодировал.

Швейцарский итальянец с румяными, почти детскими щеками, по которым текли слезы умиления, старательно бил в подушечкообразные ладоши, которые звука не издавали, а лишь имитировали его.

Когда страсти поутихли и гости вновь сели, толстяк поманил официанта.

— Не могли бы вы передать этой изумительной фрейляйн, что некий богатый холостяк настолько очарован ею, что готов предложить ей немедленно руку и сердце. — Швейцарец сунул под тарелку голубоватую купюру, оставив уголок на виду. Официанту оказалось вполне достаточно одного уголка, чтобы оценить ее достоинство, поэтому он с места не тронулся.

В восприятии большинства людей Швейцария — это не страна, а банк, и населяют ее несчастные сотрудники, круглые сутки занятые пересчитыванием чужих денег, чтобы заработать свои. А это порождает профессиональную болезнь — жадность.

— Чего ты стоишь? — недобро сверкнул глазами гость.

— Дело в том, что в нашем заведении подобная услуга не предусмотрена, поэтому…

Под тарелкой появилась еще одна бумажка, как две капли воды похожая на свою предшественницу. Официант элегантно-неуловимым движением извлек обе купюры из-под тарелки и столь же незаметно исчез.

Вальтер не полностью уловил суть разговора официанта со швейцарцем, который к тому же сидел к нему спиной. Но и то, что он понял, вызвало ощущение, словно кто-то залез в его карман и теперь распоряжается его содержимым. Прежде нечто подобное он испытывал на службе при дележе славы, когда шла раздача наград за удачно проведенную операцию. Но то, что женщина может хоть в какой-то мере конкурировать с карьерой, и в голову ему раньше не приходило. Открытие оказалось настолько неожиданным, что он, едва начав уже принесенную бутылку, почему-то попросил бокал шабли и полдюжины устриц, которые заказывал редко и ел без удовольствия.

Официант, обслуживавший соседний столик, оказался человеком не только безупречно честным, но и весьма проворным. В считанные минуты он вновь предстал перед швейцарцем и доложил о проделанной работе.

— Мадемуазель Лидия искренне благодарит вас за внимание и просит передать, что в самое ближайшее время покажет новый номер. Что же касается вашего предложения, то, по ее мнению, для заключения брака необходимо нечто большее, нежели мимолетное знакомство. Что именно, она не уточнила.

— И не надо! — громко расхохотался толстяк. — Я это и без нее знаю. Передайте, что я буду ждать согласия столько, сколько понадобится.

Вальтер был вполне доволен услышанным, а потому не только без труда переправил с помощью вилочки из раковины в рот холодную устрицу, хорошо сдобренную лимоном, но и легко проглотил ее, послав вдогонку несколько глотков вина.

Если исходить из того, что душа — понятие абстрактное, то желудок — орган, подчиняющийся дисциплине. А потому, когда в обеих сферах воцарилось равновесие, то и сама жизнь показалась прекрасной. А вокруг — все, как прежде. Все те же головы, постоянно о чем-то говорящие, непрерывно что-то пьющие, чему-то улыбающиеся. Лишь за дальним столиком, что у противоположной колонны, произошли несущественные изменения — появилась новая гостья — черноволосая дама с модной короткой стрижкой, судя по всему, близкая подруга Карин.

Женщины буквально вцепились друг в друга, что вовсе не означало, что они давно не виделись.

Молодой человек, судя по выправке, переодетый в штатское военный, терпеливо и с уважительным молчанием наблюдал за темпераментным диалогом подруг. Время от времени он, подняв голову, бросал короткий взгляд по сторонам, но тут же неизменно возвращал его обратно, дабы не дать повода для осуждения за недостаточное внимание к дамам.

Вальтер был готов перевести взгляд на какой-то еще не опознанный им объект, как что-то остановило его.

— Черт побери! — не сдержался он, не веря собственным глазам. — Так это же Бригит.

Сменив платье на более яркое и убрав волосы под черный парик, она по праву не чувствовала себя той, которая всего полчаса назад очаровывала публику со сцены, а теперь, пребывая в зале инкогнито, наслаждалась тем, что была просто гостьей кабаре.

Проделанный Бригиттой трюк восхитил Вальтера, как, впрочем, и все, что она позволяла себе, нарушая сложившиеся в его представлении традиции и правила. Наблюдая за ней, он приходил к выводу, что, несмотря на колоссальное различие в их общественном положении, она благодаря своему таланту и усердию куда больше получала от жизни, нежели он, с невероятными потугами вскарабкавшийся по отвесным скалам карьерного Олимпа почти на самый верх.

Но какой ценой? Невольно пришло на память событие двухлетней давности, когда он прямо в здании госбезопасности на Принц-Альбертштрассе, несколько метров не дойдя до своего кабинета, упал в обморок и очнулся в госпитале, где провел затем три недели и где у него за этот срок успели диагностировать несметное количество болезней, перечень которых едва уместился на одном машинописном листе.

И все же, несмотря на драматическую ситуацию с состоянием здоровья, ему и тут повезло. Дело в том, что возглавлял медицинское учреждение, в котором оказался Вальтер, старый друг их семьи, двухметрового роста баварец, «дядя Отто», как звал его в детстве Вальтер. Отто обладал редким даром, встречавшимся у врачей того времени: и больным, и здоровым он говорил не то, что положено, а то, что на деле диагностировал. И при этом умудрялся оставаться в самых лучших отношениях с пациентами. Все дело было в том, что он был великолепным лекарем, понимавшим, что ради сохранения своего здоровья люди готовы выслушивать любые слова.

Беседа с Вальтером при его выписке из госпиталя не стала исключением.

— Вот что, дорогой, — начал Отто, мрачно переворачивая листы медицинского заключения. — Судя по всему, чинов и должностей ты достиг солидных, но при этом израсходовал непозволительное количество жизненных ресурсов. Так истрепать свой организм к тридцати годам удается далеко не каждому. Если верить, что ты страдаешь всеми перечисленными в медицинском заключении болезнями, то тебя нужно немедля сажать в коляску и везти в дом инвалидов.

— Может быть, — робко начал Вальтер.

— Именно так и поступим. Оставляю в перечне три основных недуга — цирроз печени в начальной стадии, воспаление желчного пузыря и протоков. Это чтобы не нарушать данную мною клятву Гиппократа. Вообще же служить ты сможешь, а вот жить — под вопросом.

Удачно сформулированное умозаключение позволило доктору громко расхохотаться. Отсмеявшись вволю, он пристально глянул на пациента и на секунду задумался.

— Да ты не расстраивайся, Вальтер, это не только твоя вина. Когда родилась твоя шестая сестра, я прямо сказал твоему отцу: остановись, безумец! Вулканы, и те на каком-то этапе перестают извергаться, а ты же не более, чем человек! Он согласился, после чего… родился ты.

Доктор вновь рассмеялся, но на сей раз с сочувствием в голосе. Вальтер готов был разделить радость по поводу своего появления на свет, но тут чей-то голос через микрофон вернул его к воспоминаниям о столике в берлинском кабаре «Салон Китти».

«Уважаемые дамы и господа! — вещал диктор голосом, полным трагизма и скорби. — Мы прерываем наш концерт в связи с экстренным сообщением, полученным только что. Сегодня от ран, нанесенных врагами Германии, скончался ее верный сын, заместитель имперского уполномоченного по Богемии и Моравии, руководитель главного управления имперской безопасности Рейнхард Гейдрих».

Зал дружно поднялся и замер в скорбном молчании. Вальтер пренебрег пафосным ритуалом, легко выбрался из-за стола и, миновав вестибюль, вышел на улицу. Людвиг, ощущавший логику развития событий не умом, а каким-то подсознательным чувством, тут же подкатил к подъезду.

— К «Принц Альбрехт»! — произнес Вальтер знакомый до боли адрес здания имперской госбезопасности и хотел было добавить «побыстрее», но Людвиг рванул с места так рьяно, что в самую пору было попросить его об обратном.

«Черт с ним, со здоровьем, — пришел к неожиданному заключению Вальтер, развалившись на заднем сиденье в машине. — Кажется, наступает момент истины, и я займу то место, которое выслужил не постоянным мельканьем перед глазами фюрера, а конкретными делами. Сегодня все сконцентрировано на фигуре Гейдриха, вернее, на его неожиданной трагической кончине». Естественно, Вальтер и себе никогда не признается, что известие о смерти шефа нисколько не огорчило его. Скорее, наоборот.

Хотя именно благодаря Гейдриху он, Шелленберг, уже в тридцать лет возглавил Шестое разведуправление службы имперской безопасности. Однако продвигая Вальтера по служебной лестнице, Гейдрих руководствовался отнюдь не альтруистическими соображениями. Мотивы его были сугубо эгоистическими.

Дело в том, что свою карьеру Гейдрих начинал на флоте, где для достижения успеха вполне достаточно было владение лишь устной речью. Вальтер же с ранней юности подвизался в разных юридических конторах, где научился тому, что грамотно написанный документ имеет решающее значение для успеха дела. Несомненно, что в своих отношениях с Шелленбергом Гейдрих активно использовал навыки своего подчиненного. А в середине июля 1940 года Гейдрих, руководитель имперской безопасности, поручил Шелленбергу, возглавлявшему тогда группу IV-E, изложить на бумаге программу сотрудничества между политической и военной разведками.

После многочисленных доработок документ был с энтузиазмом одобрен представителями всех служб, собравшихся в Праге. Это было грандиозное сборище с сытным обедом, обильно сдобренным чешским пивом. Все были в полном восторге от состоявшегося братания и расставались с искренней верой в начало новой эры в работе немецких разведок.

Эйфория, как водится, была напрасной.

Шелленберг сразу вспомнил недавнюю встречу с Канарисом, только что вернувшимся из Праги.

— Как дела, господин адмирал? — начал он. — Как самочувствие после пражского обеда?

— Изжога!

— Что так? — искренне удивился Шелленберг.

— Да вот у меня ощущение, что ваш шеф и мой друг Гейдрих после Праги еще более ожесточился против моей службы. Ведь это же подло — говорить одно, думать другое, а делать…

Машина прошуршала резиной по асфальту и замерла перед подъездом здания имперской безопасности. Миновав два контрольных поста, Шелленберг легко взбежал по старинной широкой лестнице с отшлифованными бесчисленными касаниями человеческих рук дубовыми перилами и теперь, открывая дверь приемной рейхсфюрера Гиммлера, вспомнил было вновь о своей последней встрече с адмиралом.

А далее произошло то, о чем предупреждает английская поговорка: «Назови дьявола и он явится». Едва Вальтер переступил порог приемной, как от небольшой группы военных отделился адмирал и, подойдя к Вальтеру, с полными слез глазами, еле слышно пошевелил губами:

— Поверьте, Вальтер, я потерял верного друга и порядочного человека!

Ни с одним из названных личных качеств покойного Вальтер в душе не смог бы согласиться, а потому лишь вежливо склонил голову Ему с гимназической скамьи запала в голову расхожая фраза «О покойниках либо хорошо, либо ничего». Седовласый адмирал на философский лад настроен не был, а потому продолжил с энтузиазмом:

— Я только что отправил письменное соболезнование вдове погибшего, Лине, в котором написал, кого мы с ней одновременно лишились: она — верного мужа, я — верного друга.

Настойчивое повторение слова «верность» вызвало у Вальтера еще большее раздражение, поскольку решительно никоим образом не вязалось с образом убиенного.

«О какой верности, а тем более порядочности может идти речь в нашей профессии, когда все держится на лизоблюдстве, подсиживании, на беспардонном использовании вышестоящими нижестоящих!» Невольно вспомнились времена не столь отдаленные, но оставившие в душе глубокий след.

Взять, например, ликвидацию руками самого Сталина крупного военного советского деятеля Тухачевского. Шелленберг долго и тщательно подбирал записанные немецкой спецслужбой и агентурой неосторожные высказывания Тухачевского о некомпетентности Сталина в военных вопросах, которая особенно проявилась во время Гражданской войны. К этому Вальтер добавил претензию Тухачевского на власть в стране, к чему действительно могли стремиться военные и политики, ибо сама власть висела, как приманка, на тонкой нитке, соблазняя своей доступностью.

Однако когда дело Тухачевского приобрело конкретную форму и хорошую перспективу, Гейдрих, ни на секунду не заботясь о порядочности, забрал все материалы по делу себе, отодвинув Шелленберга в сторону, а когда дело было реализовано, сумел присвоить себе все лавры, не потрудившись даже упомянуть того, кто их поистине заслужил.

Царский генерал Николай Скобелев, проживавший в то время в Париже, был приглашен для консультаций по подготовке документа, а для технического исполнения — двое известных рисовальщиков фальшивых денег.

Изготовленная в Германии версия «назревающего переворота» в России была подброшена президенту Бенешу в ходе секретных германо-чешских переговоров в январе 1937 года. Искушенный в политических интригах чех не пожелал или, скорее, не решился передавать, как он позже выразился, «информацию с запашком» непосредственно Сталину, хотя технически легко мог это сделать.

Бенеш предпочел отстраниться от роли «непосредственного исполнителя», и, зная о тесном сотрудничестве Франции и России, информировал французскую разведку, то есть, премьер-министра Эдуарда Даладье, а тот через советского посла во Франции Панюшкина — самого Сталина.

11 июня 1937 года ТАСС сообщило всему миру о расстреле семи высокопоставленных военных во главе с заместителем министра обороны Михаилом Тухачевским.

Позже, когда число репрессированных офицеров Красной армии выросло до 33 тысяч, Гейдрих вполне мог рассчитывать на торжество по поводу достигнутого успеха с вручением наград и произнесением хвалебных фраз. Но произошло обратное.

После очередного доклада Гейдриха, не вставая из-за стола и не выбросив руку в партийном приветствии, Гиммлер сначала отодвинул лежавшие перед ним на столе бумаги в сторону, а затем пристально принялся разглядывать своего визави. После чего, видимо, не обнаружив в его внешности ничего особо примечательного, перешел к делу.

— До меня дошли слухи, — начал он гнусным голосом, — что вы используете служебное помещение, рабочее время и женскую часть служебного контингента в сугубо личных целях. Надеюсь, что вы как ответственный руководитель имеете четкое представление о том, что допустимо и что недопустимо в стенах нашего учреждения. — Он задумался на секунду и добавил: — Как, впрочем, и за его пределами.

Затем Гиммлер уселся поглубже в кресле, упершись локтями в стол и положив голову на уложенные друг на друга кисти рук, уставился, не мигая, на Гейдриха.

— Итак, жду вашего объяснения. Возможно, я не прав, тогда переубедите меня.

Гейдрих как никто знал, что демагогию, лежащую в основе взаимоотношений между высокими чинами империи, может сокрушить только демагогия, но в более изощренной форме.

— Многоуважаемый господин рейхсфюрер, — начал он спокойно, — должен признаться, что вы вновь оказались правы. Внешне все выглядит именно так, как вы сказали.

— А на самом деле?

— На самом деле я еще молодой человек. И чтобы быть полезным нашему общему делу, то есть отдавать все силы Германии, я обязан быть здоровым, а для этого вести нормальную половую жизнь.

Гейдрих был настоящим немцем, а потому хорошо знал, что человеческая физиология является никак не менее привлекательной темой для разговора, чем, скажем, международное положение страны.

— Насколько я осведомлен в делах житейских, для этого у вас имеется жена. Не так ли?

Гейдрих почувствовал, как судьбой все упорно выстраивается в его пользу.

— Верно. Но моя жена решила неукоснительно следовать пожеланиям нашего фюрера и дарить Германии, как и фрау Геббельс, каждый год по ребенку А потому я как муж практически лишен возможности интимного общения с ней.

Гиммлер почувствовал, как один за другим размываются аргументы, на которых он собирался построить нравоучительную беседу с подчиненным, а потому поспешил прервать ее.

— Я вовсе не намеревался давать советы по поводу того, как вам следует устраивать свою личную, тем более интимную жизнь, но я категорически запрещаю использовать женский персонал, а также помещения госбезопасности для удовлетворения сотрудниками своих физиологических потребностей. Надеюсь, вы меня поняли?

Гейдрих шел по коридору, низко опустив голову, вновь и вновь прокручивая в памяти только что состоявшийся разговор. У двери кабинета он опустил руку в карман за ключом и в этот момент увидел приближающуюся фигуру Шелленберга.

— Вальтер! Очень хорошо, заходите, я только что от рейхсфюрера! Хотел бы обсудить с вами кое-что. — Он подошел к шкафчику, достал бутылку какого-то крепкого голландского напитка, глянул на этикетку.

— Ого, 6о градусов! Прямо, как на флоте. Там напитки ценятся не по вкусу, а по крепости. — Он наполнил две рюмки, объемом гораздо более вместительнее, чем положено для крепких напитков и, не сказав ни слова, опустошил свою, а затем еще две. Шелленберг осилил с трудом половину и скоро почувствовал головокружение, чего давно не испытывал.

— Насколько я понял, мы пьем за ваше повышение.

— Повышение, понижение, в конце концов унижение. Вы, Вальтер, представляете, как это выглядит на самом деле? Это когда из вас делают крендель. — Он на секунду задумался. — Хотите знать, что произошло? — и не дожидаясь ответа, изложил Вальтеру свою встречу с Гиммлером. Шелленберг никогда не мог обвинить своего шефа в словоохотливости. Но, видимо, иногда в человеке концентрация отрицательных эмоций становится столь высокой, что он уже не в силах сдерживаться и они выплескиваются наружу, подобно рвотной массе.

«Вот так-то, Вальтер, жизнь вдруг поворачивается к тебе самой отвратительной стороной, о которой ты ранее и не подозревал».

— А вы знаете, Вальтер, что в нашем деле самое главное? Брать на себя ответственность за поступки, которые совершаешь ради великой Германии. Возьмем проблему с евреями. Все хлопали в ладоши, топали ногами от восторга, произносили громкие слова о необходимости их уничтожения вместе с коммунизмом, а когда дошло до непосредственной реализации, то многие постарались тут же отойти в сторону — это, мол, ваша епархия, мы вмешиваться не вправе. А я ведь не стал ни за кого прятаться — взял практическую депортацию, эвакуацию и ликвидацию евреев на себя.

* * *

Он прервался только для того, чтобы сделать несколько поспешных глотков из рюмки и тут же продолжил:

— А кто убрал мерзкого гомосексуала Рема с его двухмиллионной армией? Или кто провел без единого инцидента Олимпиаду в 1936-м? Кто организовал разгром русского генералитета руками самого Сталина? Наконец кто превратил Чехию в кузницу оружия для Германии?

Если бы не телефонный звонок из дома, список заслуг, несомненно, увеличивался бы и далее в обратной пропорции к количеству алкоголя, еще остававшегося в бутылке.

— Лина, собирайся, завтра отправляемся в Прагу. Остальное — когда вернусь домой. — Он с шумом водрузил трубку на место, оборвав разговор с женой.

— Кланяйтесь вашей очаровательной супруге.

— Кланяться? — Гейдрих наполнил бокал и вновь осушил его. — Я никогда никому не кланялся, тем более женщинам, которые созданы для того, чтобы ублажать нас, а не принимать от нас поклоны.

Вальтер удивленно пожал плечами.

— Да-да, не удивляйтесь, я знаю о ваших «трогательных» отношениях с моей женой. Сейчас она беременна. Посмотрим, на кого окажется похожим дитя — на вас или на меня? — он пьяно и очень недобро засмеялся.

— Извините, группенфюрер, но мне кажется…

— Простите, Вальтер, будем считать это неудачной пьяной шуткой. Я вовсе не хотел обидеть вас — вы правы, сейчас не до шуток. Завтра я удаляюсь в протектораты, чему бесконечно рад. В тылу врага я чувствовал себя куда комфортабельнее, чем…

— Комфортнее, — машинально поправил Вальтер.

— Вот-вот, пока мы там, на фронте… вы здесь поднаторели в грамоте…

— Простите, обергруппенфюрер, если вы имеете в виду меня, то я на фронте был и не отсиживался в штабе, а…

— Знаю, — грубо прервал Гейдрих. — Я имею в виду совсем иное. Из-за моей требовательности к подчиненным некоторые из них недолюбливают меня.

Вальтер с готовностью заменил бы слово «некоторые» на «все», а «недолюбливают» на «ненавидят». Но воздержался.

— Да что там сотрудники! Единопартийцы еще больше! — не иссякал пыл Гейдриха. — Если уж рейхсфюрер Гиммлер называет меня прилюдно «Чингис-ханом», а в кулуарах еще хуже, так что вы хотите от остальных?

От «остальных» Вальтер не хотел ничего, так как сам входил в их число. А потому промолчал.

Далее события развивались значительно быстрее, чем можно было предполагать. Неделю спустя после сообщения ТАСС, воспринятого без восторга в германском офицерском корпусе, произошло неприятное событие и в немецком разведывательном альянсе.

Служба Шелленберга получила от русского источника «Берта», болтливой жены крупного советского военачальника, сообщение о том, что вся дезинформационная кампания по поводу Тухачевского была задумана самим Сталиным.

Шелленберг доложил Гейдриху. Тот прочел и с раздражением вернул донесение.

— Послушайте, Шелленберг, завтра я уезжаю и потому попросил бы не портить мне настроение пустой болтовней.

Вальтер был готов выполнить просьбу вышестоящего, но тому воспротивились обстоятельства.

Утром следующего дня Гиммлер пригласил Шелленберга для беседы и положил перед ним документ на двух листах, полученный от абвера. Документ основывался на перехвате разговора двух русских военных, недовольных развернувшимися репрессиями против командования Красной армии.

Одни из них утверждают, что вся кампания инспирирована Сталиным, которым руководило больное воображение, создавшее фантом угрозы со стороны собственного офицерского корпуса.

Другой собеседник оказался настолько осведомленным, что назвал фамилию царского генерала Скобелева, осевшего в Париже, используя которого советская разведка довела до немцев версию Сталина о якобы существующем заговоре военных против него, а также назвал дело «Бумеранг», в рамках которого и реализовался замысел советского диктатора.

— А что, наша разведка оказалась не в силах получить что-либо более внятное на эту тему?

— Почему же. Наш источник «Берта», жена высокопоставленного русского военного, сразу же после расстрела в Москве сообщила, что вся операция готовилась и проводилась по указанию самого Сталина.

— И?

— Я немедленно доложил обергруппенфюреру.

— И?

— Обергруппенфюрер попросил не портить ему настроение перед отпуском пустой бабской болтовней…

Гиммлер тяжело вздохнул и сел в кресло за столом. — Говорят, что только у собак чутье от успеха не притупляется, а обостряется. Сколько я еще должен заниматься укрощением строптивости вашего шефа? И как прикажете докладывать фюреру? Может быть, признаться ему, что отныне мы работаем не по его распоряжениям, а по указанию Сталина?

— Боюсь, фюреру это может не понравиться. На мой взгляд разумнее всего вовсе не поднимать впредь эту тему, и она сама сойдет на «нет».

— А вот это, Шелленберг, поистине талантливо. Так и поступим.

Он долго и внимательно рассматривал сидевшего перед ним, словно прежде видел его лишь со спины и только теперь вдруг обнаружил, что у него есть лицо.

* * *

Дверь шумно распахнулась, и в приемной появился Гиммлер с папкой в руке.

— Господа! Приношу извинения, срочно вызывает фюрер. У кого есть время, могут подождать здесь, а вы, Шелленберг, далеко не удаляйтесь. Вы мне понадобитесь по возвращении.

— Вот видите, Вальтер, как я и предполагал, — поспешил вновь предстать перед Шелленбергом адмирал. — Поздравляю с повышением и новым назначением. Собственно, иной кандидатуры, кроме вашей, и быть не могло. Надеюсь на более тесное сотрудничество наших служб в будущем.

Стоявшие рядом офицерские чины, не разобравшись в деталях, поспешили присоединиться к поздравлению.

На мгновение Вальтеру показалось, что он стал участником какого-то сюрреалистического действа, в котором люди произносят вдохновенные монологи, не заботясь об их содержании. Улучив момент, он покинул приемную и отправился в свой кабинет, где пробыл в ожидании до конца рабочего дня. Обещанного вызова, однако, не последовало. Вальтер знал, что в их суровой службе случайности допустимы, но они столь редки, что их вряд ли стоит брать в расчет. Поэтому, исчерпав предельно служебное время, сложил документы в сейф, опечатал его и отправился домой, предварительно заглянув, как обычно, в приемную рейхсфюрера, чтобы запастись информацией на остаток дня и засвидетельствовать почтение людям, по долгу службы обязанным целыми днями сглаживать острые углы высшей власти.

Адъютанты — великолепные аналитики. По тому, как люди входят в кабинет суверена и с какими лицами они оттуда выходят, они почти безошибочно могут сказать, что назавтра будет происходить в государстве. Но постараются этого не делать, ибо дискретность, то есть умолчание входит первым пунктом в перечень их служебных предписаний.

Надо сказать, правда, что Вальтер сумел так построить с ними отношения, что для него готовы были сделать некоторые исключения.

— Как боевая жизнь? — весело поинтересовался Вальтер, входя в приемную.

— Бой есть, жизни нет, — в унисон отреагировал один из адъютантов.

— Кто там? — не церемонясь, кивнул на заветную дверь Вальтер.

— Кальтенбруннер.

— Что же это он променял живописный голубой Дунай на бесцветную речку Шпрею?

— Приехал от фюрера вместе с нашим шефом, — неопределенно пожали плечами оба адъютанта, не сговариваясь, в знак полной неосведомленности.

Выводы из сопоставляемых фактов часто запаздывают, но выстраиваются обязательно. В дорогу домой Вальтер всегда брал последние впечатления от прошедшего дня.

Неожиданный приезд Кальтенбруннера в Берлин, встреча его с фюрером и Гиммлером не выходили у него из головы, хотя и не выстраивались поначалу в нечто конкретное.

Гейдрих, например, относился к австрийцам, в том числе к Кальтенбруннеру, с плохо скрываемым пренебрежением.

Вальсы танцевать, слюни по Дунаю пускать — тут австриякам нет равных. А вот если что-то посерьезнее, то обращайтесь по соседству в Германию — там они все решат, а мы великодушно согласимся, если сможем, конечно.

Но теперь рассуждения Гейдриха теряли всякий смысл — завтра он прибудет в Берлин, но добавить к сказанному ничего не сможет, лежа в гробу, ибо оттуда общение с окружавшим прежде миром несостоятельно.

Предстоит трудный день долгих речей, в которых будет минимум правды и максимум фарса. Но чтобы преодолеть все это без потерь, надо как следует выспаться.

Минуя ванную с веселящими глаз кафельными стенами и махровыми полотенцами, столовую с уставленными его любимыми блюдами столом и менее любимой молодой женой, Вальтер добрался до спальни и, едва скинув с себя все, что прикрывало его далеко не атлетическое тело, рухнул в постель.

Ангальтский вокзал в Берлине служит для приема и отправления поездов по преимуществу юго-восточного направления. А Восток, как заметил однажды самый яркий интеллектуал в команде фюрера, маршал Геринг, — понятие не географическое, а экзотическое. Сути этого афоризма никто толком не понял, но все дружно соглашались.

Отдавая себе отчет в важности исполняемой миссии, начищенный до блеска парадных сапог небольшой локомотив беззвучно закатил под своды Ангальтского вокзала в Берлине платформу с установленным на ней гробом и две других, оснащенных зенитными установками. На перроне уже застыли воинские подразделения СС «Мертая голова». Затем гроб был оттранспортирован в имперскую канцелярию и установлен для прощания с группенфюрером в мозаичном зале.

На следующий день шесть здоровенных битюгов с аккуратно подвязанными хвостами и без малейших признаков скорби на мордах доставили лафет с гробом на берлинское военное кладбище инвалидов. Гитлер участвовал лишь в последнем акте траурной церемонии, неся подушку с орденами и медалями покойника, включая и высшую награду Рейха «Медаль крови».

Все, кто вблизи наблюдал фюрера, отметили, что он был не столько подавлен кончиной группенфюрера, сколько раздосадован тем, что кому-то удалось доставить ему столь весомую неприятность. В какой-то момент он отозвал в сторону Гиммлера и, не скрывая раздражения, выговорил ему все, что было на душе. Человек в гневе плохо контролирует силу эмоций и силу своего голоса. До Вальтера, стоявшего спиной к обоим, доносилось каждое слово.

— Надеюсь, вы сознаете, Генрих, что эта смерть вовсе не результат искушенности нашего врага, а лишь следствие халатности вашего подчиненного. Перемещаться по занятой нами территории на обычной, небронированной машине или прогуливаться там без охраны означает провоцировать террористические вылазки против нашей страны. А то, что такой незаменимый для нас человек, как Гейдрих, позволил подвергнуть себя смертельной опасности, я не могу рассматривать иначе, как тупость и идиотизм.

Видимо, фюрер экстраполировал ситуацию с Гейдрихом на себя и потому не щадил покойника, которого тем временем уже сняли с лафета, но еще не успели предать земле рядом с могилой генерала Тауенциен фон Виттенберга, участника освободительной войны против Наполеона.

Фюрер прохаживался перед собравшейся небольшой толпой, время от времени бросая взгляд на чересчур медленно заполнявшуюся землей могилу. Наконец последняя горстка смеси песка и земли была брошена на гроб, проведя черту между покойником, навечно остающимся под землей, и теми, кто пока еще суетились вокруг по ее поверхности. Затем согласно ритуалу все дружно потянулись к выходу, с трудом сдерживая стремление как можно скорее вырваться за ограду кладбища инвалидов, которое, как всякое кладбище, напоминало о неизбежности, в которую никому не хотелось верить.

* * *

На исходе был третий час бурного общения Генриха с третьим кандидатом из списка, рекомендованного адмиралом.

Генрих подсознательно и без видимых тому причин недолюбливал цифру три, считая ее примитивной, даже безнравственной, и прибегал к любым мыслимым уловкам, чтобы ее обойти. Почему именно цифра три вызывала у него отторжение, объяснить он не мог и тем не менее продолжал избегать ее.

— Феликс, — уверенно представился очередной кандидат, последний из списка. В отличие от предшественников, он был высок ростом, худощав, но так же как они, оказался прекрасным рассказчиком, одновременно владея редкой способностью внимательно слушать собеседника. «Скорее всего именно последнее обстоятельство было результатом хорошего воспитания», — сделал вывод Генрих.

Родился Феликс в Германии. С приходом к власти Гитлера семья с большим трудом перебралась в Швейцарию, где он получил прекрасное финансово-экономическое образование, но, главное, сумел жениться на единственной, а потому страстно любимой дочери преуспевающего немецкого финансиста, проживавшего, по его собственному определению, «в промежности» между Германией и Швейцарией. Поначалу отец жены был отнюдь не в восторге от приобретения зятя еврейских кровей. Однако наблюдая за тем, как ладно складывались отношения между молодыми, стал относиться к нему благодушно.

Была и еще одна немаловажная деталь. Сабина, а именно так звали дочь финансиста, унаследовала некоторые характерные отцовские черты лица, которые того умиляли, однако отнюдь не делали ее красоткой. Повзрослев, Сабина не пала духом, сумела компенсировать допущенные природой промахи наличием ясной головы и врожденным обаянием. Первое позволило ей стать неоценимой сотрудницей в солидном швейцарском финансовом институте, второе — снискать уважение коллег.

Что же касается семьи Феликса, то, пройдя через все гонения, которым подвергались евреи в Германии, она вовремя перебралась в Соединенные Штаты, где оказалась среди множества верных друзей, а также достаточно влиятельных и состоятельных родственников.

Несколько позже, когда Феликс приступил к работе в Банке международных расчетов, расположенном в Берне, поползли злые слухи о том, что ему якобы протежировал влиятельный заместитель министра финансов США, сам Декстер Уайт. Феликс мудро не подтверждал и не опровергал молву. А в случае особенно докучливых расспросов неохотно отвечал, застенчиво опуская глаза долу:

— Поверьте, я не люблю распространяться по поводу моего родства с Уайтом.

Потому до истины так никто и не сумел добраться, оставаясь, впрочем, в полной уверенности, что так оно и есть.

Что же касается Генриха, то уже после непродолжительной беседы с очередным кандидатом он вынужден был признать, что из троих Феликс оказался самым перспективным.

— Итак, перейдем к делу, которое так интересует адмирала, а, следовательно, не может не быть интересно и вам, — начал Феликс. — Вот письмо, которое направил спецпредставитель министра финансов США своему боссу Моргентау из Швейцарии. Это оттиск с копирки, которую американец оставил в пишущей машинке.

«Дорогой Генри! Выполняя поставленную задачу, систематически наведываюсь в Банк международных расчетов. Не перестаю восхищаться обстановкой дружелюбия, царящей в этом солидном финансовом учреждении.

Сердце радуется, когда наблюдаешь за представителем Англии, сидящим за одним столом со своим коллегой из Германии, или японца, мирно беседующего с американцем, и это притом, что страны их жестоко воюют друг с другом. Сидя за одним столом, люди лучше понимают друг друга. Пример тому — быстрое решение таких, казалось, запутанных проблем, как судьба австрийского и чешского золота, оцениваемого примерно в юо миллионов долларов. И это лишь малая доля большого замысла великого финансиста, немца Яльмара Шахта, по инициативе которого двенадцать лет назад был создан этот универсальный финансовый инструмент, который уже сегодня является прообразом всемирного правительства».

— Поздравляю с блестящим будущим вашего банка! — не без иронии заметил Генрих.

— Шутить изволите? Знаете, какая работа для меня труднее всего? Сортировка вновь поступающих золотых слитков, на которых стоит штамп места добычи. Если вы полагаете, что это названия золотых приисков, то заблуждаетесь, — это названия концлагерей, где убивают евреев, чтобы вынуть у них изо рта золотые коронки, снять с очков золотые оправы, отобрать золотые портсигары, перстни и тому подобное.

Я продержался там недолго. Под конец первой недели слитки золота, которых я касался, начинали кричать, деформироваться, как на картинах Босха, в страшно искаженные лица, взывающие о помощи. Я думал, что сойду с ума. К счастью, у меня началась аллергия, распространившаяся по всему телу.

Феликс на время умолк, обдумывая что-то. Генрих не преминул воспользоваться паузой.

— Давайте вернемся к реальности. Сегодня Центр нуждается в вашей помощи для того, чтобы разобраться, насколько иностранные фирмы, банки и предприятия, расположенные на территории рейха, действуют в интересах Германии?

— Попробуем, — Феликс быстро выстроил схему. — Итак, в Рейхе сегодня активно действуют более 50 иностранных фирм и банков. Из них наиболее преуспевающие — именно американские концерны: «Стандард ойл оф Нью-Джерси», «Форд», «Дюпон», «Дженерал моторе», ИТТ… С ними тесно сотрудничают немецкие «Опель» и «И.Г. Фарбен». Финансово-отчетное обеспечение возложено на американский «Чейз нэшнл бэнк» и «Нэшнл сити бэнк оф Нью-Йорк». А в Рейхе задействованы «Рейхсбанк», а также частный банк Курта фон Шредера — «И.Г. Штейнбанк». Вы, конечно, хотели бы разобраться в том, как функционирует вся эта финансово-промышленная махина?

— Признаться, да. Как раскручиваются эти моховики, — подтвердил Генрих.

— Тогда считайте, что вам повезло. Сегодня в Базель съезжается вся мировая финансовая знать. Точнее все мировое антисемитское сообщество, начиная с американцев, отца и сына Фордов и кончая немецким бароном Куртом фон Шредером.

Утром, сразу после завтрака президент Банка международных расчетов американец Томас Маккитрик взойдет на отлакированную трибуну, разложит перед собой бумаги и зачитает отчет об успешной работе банка.

По окончании доклада в аудитории воцарится мертвая тишина. Но Маккитрика это нисколько не смутит, поскольку зал, в котором он произнесет речь, окажется абсолютно пуст. Да-да, оратору на трибуне не внимает никто. И это не случайность, а гениальная идея докладчика, которая позволит ему уверенно смотреть в глаза президенту США и обоснованно утверждать, на его доклад не пришел никто из представителей стран, воюющих с Америкой. Тот факт, что они же устроят ему овацию в вестибюле сразу после выхода из зала, будет рассматриваться как свободное волеизъявление общественности и к официальному протоколу заседания ни малейшего отношения иметь не будет.

На этом официальная часть мероприятия закончится, и всех участников пригласят переместиться в один из самых роскошных ресторанов города «Три короля», где и состоится настоящий и откровенный обмен мнениями.

— Великолепно! К тому времени у меня с друзьями появится аппетит, и мы сможем…

— Утолить его в любом другом ресторане города, кроме «Трех королей», на котором будет вывешена табличка на хорошо знакомом вам немецком «Geschlossene Gesellschaft».

Генрих вспомнил схожую надпись на московском ресторане «Савой», бурную историю со стрельбой при «укрощении» боевого офицера-фронтовика Дубровского и неожиданно громко и от души расхохотался.

— Что, какие-то приятные ассоциации? — осторожно поинтересовался Феликс.

— Да, вспомнил совсем иное место, другое время и, как ни странно, точно такую же табличку на дверях московского ресторана «Закрыто на спецобслуживание».

— Да что удивительного — люди только говорят на разных языках, а рассуждают и ведут себя в схожих обстоятельствах одинаково, то есть по-людски. Вам ведь интересно, о чем поведут речь господа миллиардеры-антисемиты в обстановке неофициальной? Так?

— Вот там желательно наше присутствие. Я готов.

— Попробуем обойтись без жертв. Напишите сценарий: где и как нам с коллегой действовать.

— Это, как говорят у нас в Америке, элементарно! Вы переместитесь к Рейну, а точнее к историческому Мюнстерскому парому, который бесшумно перебросит вас на противоположный берег. Постарайтесь уловить момент, когда паром, который, как вы увидите, окажется просто большой лодкой, будет пуст. Поднявшись на борт, скажите паромщику, что очень спешите, и пообещайте двойной гонорар. После этого он немедленно отчалит, и вы в гордом одиночестве очень скоро достигнете противоположного берега, где вас будут поджидать на стоянке терпеливые такси. Сев в первую машину, вы скажете шоферу лишь два слова: «Три короля». Заняв место подальше от праздной публики, вы пригласите официанта, сеньора Лучиано, с которым и поведете торг. Тема для него не новая — ведь сегодня значительная часть населения живет за счет предоставления услуг гостям.

— Вы знаете, Феликс, складывается впечатление, что вы однажды уже воплощали в жизнь этот сценарий.

— Да не однажды, а многократно, и не подобный, а именно этот, и с участием этого персонажа. Поймите, все дело в том, что одна из главных задач любого солидного учреждения — быть в курсе состояния здоровья его ближайших конкурентов. Однако эти учреждения, как женщины, делают все мыслимое и немыслимое, чтобы сохранить в тайне свои несовершенства — все, что их не красит. И наша задача проникнуть в эти интимные тайны.

— Логично.

— Необходимо, однако, будет учесть одно существенное обстоятельство. То, что будет происходить в «Трех королях» — не просто дележ доходов. Послезавтра там будут сочетаться порочным браком большие деньги с большой политикой. А значит, уже завтра сюда съедутся многочисленные представители самых разных «хитрых» служб. Одни будут стараться проникнуть в дела других, а другие изо всех сил препятствовать этому, третьи же, назовем их «местные», — будут внимательно наблюдать и за теми, и за другими, чтобы решить, с кем им на сей раз выгоднее иметь дело. Так что я бы рекомендовал не тратить время, а начинать действовать уже сегодня, прямо сейчас. Если встретятся какие-то непреодолимые препятствия, дайте знать. Я готов выйти из тени и…

 

Глава третья

Форсирование широкого, стремительно гонящего свои воды на север Рейна оказалось не просто аттракционом для приезжих, но и экскурсом в далекое прошлое.

То, что в обычном путеводителе по Швейцарии называется «паромом», на деле оказалось весьма экзотическим приспособлением времен позднего Средневековья, отдаленно напоминающим венецианскую гондолу, которую привычным движением ловко и непрестанно приводит в движение стоящий на корме гондольер.

Швейцарцы же ленивы, а потому сумели компенсировать этот порок сообразительностью. Паромщик тоже гордо стоит на корме, но веслом не размахивает, а пользуется рулем, при помощи которого ставит судно под таким углом к течению, что быстрый Рейн гонит паром от одного берега к другому При этом и саму лодку паромщик не мог бы отправить в свободное плавание, поскольку она надежно связана с кольцом, скользящим по стальному канату, натянутому между высокими берегами реки.

* * *

Лучиано оказался вполне респектабельным сеньором, которого природа наградила множеством достойных качеств и, что самое важное, в разумных пропорциях. Был он не толст и не худ, невысок, но и не мал ростом, услужлив, но с чувством меры — не в ущерб собственному достоинству.

— Вчера мы с другом обедали в «Бристоле», — неспешно начал знакомство Генрих, — где нас обслуживал ваш коллега Сильвио, который и отрекомендовал ваш ресторан как «лучший в городе», а вас — как лучшего официанта в современной Европе. А потому мы и решили отпраздновать небольшой юбилей завтра именно здесь и непременно под вашим патронажем.

— Спасибо, Сильвио, за добрые слова, а вам — за доверие ко мне, но именно завтра у нас в ресторане собирается, как его называют, «закрытое общество». Уже сегодня ночью все входы и выходы будут перекрыты охраной и кроме нас, обслуживающего персонала, никто сюда не попадет.

— И не надо! — вмешался Дубровский. — Мы дадим вам пару коробочек, которые вы расставите в нужном месте. А когда бал закончится, вы передадите пленки с записанной музыкой нам и непременно укажете, куда и сколько перевести денег.

При последних словах вытянувшееся лицо Лучиано не только изменило выражение, но и ход мысли потек по гораздо более рациональному руслу.

— Никуда и ничего переводить не надо, деньги вложите в фирменный сундучок, который я вам принесу на следующий день, и вы расплатитесь за ужин.

— И как это будет выглядеть в окончательном выражении? — поинтересовался Дубровский.

— Весьма достойно, — Лучиано вырвал листок из блокнота и нарисовал цифру с несколькими нулями.

— Дорогой Лучиано, — поднял глаза в мольбе Дубровский, — если вы полагаете, что моя фамилия Рокфеллер, то вы ошиблись, — и зачеркнул один ноль. Ни один мускул на лице Лучиано не дрогнул — он продолжал внимательно и оценивающе вглядываться в лица заказчиков.

— Хорошо, оставим нули на месте, — вмешался Генрих, — добавим к ним еще одну просьбу — было бы желательно иметь не только текст, но и несколько фотографий гостей на балу в процессе их общения друг с другом, скажем, японца с американцем, англичанина с немцем, ну вы понимаете…

Лучиано взял в руки счет и, не произнеся ни слова, вернул на место вычеркнутый ноль. Генрих при этом утвердительно кивнул. Стремясь закрепить достигнутый успех, Лучиано чуть склонил голову в сторону гостей.

— Тридцать процентов аванс, остальные семьдесят — после выполнения заказа.

Дополнительные условия не смутили Генриха, и он вновь кивнул в знак согласия. На этом деловая часть вечера была закончена, и оба гостя приступили к куда более приятной его фазе — к ужину.

Лучиано, правда, почувствовал себя ангажированным, а потому, прислуживая за столом, не только в мгновение ока убирал опустевшие тарелки, но при этом использовал возможность склониться к уху Генриха:

— Будьте осторожны. Обратите внимание на столик у окна. Эта пожилая дама чуть ли не каждый вечер появляется здесь в обществе молодых людей. Вот и сейчас, — посмотрите, — юноша как минимум вдвое моложе. Но за все платит неизменно она. Однако и тут пытается кого-то обмануть: передает свое портмоне под столом молодому жиголо, и уже он расплачивается ее деньгами. Это меня они пытаются обмануть?! Здесь ее называют «жемчужная королева».

Генрих бросил взгляд из-под локтя Лучиано на столик у противоположной стены. Внимание привлекла дама далеко за пятьдесят, с короткой стрижкой и ухоженным лицом, тяжелым носом и тонкими холодными губами.

Пять ниток крупного жемчуга вокруг шеи призваны были несколько смягчить столь же жесткий, сколь и элегантный образ привлекающей к себе внимание дамы.

— Это Коко Шанель, абсолютная законодательница моды, создательница знаменитых духов «Шанель № 5», — прошептал на ухо Лучиано. — Обычно она к нам с бароном Гансом Гюнтером приезжает, а сегодня вот пожаловала с каким-то невзрачным юным созданием.

Генрих перевел взгляд на «невзрачное создание», увиденное настолько поразило, что он чуть не отказался от десерта. На фоне эффектной француженки могущественный и весьма успешный руководитель контрразведки Рейха, штандартенфюрер СС Вальтер Шелленберг в штатском платье выглядел не по чину жалким, почти тщедушным, и это, несмотря на изрядное количество фурнитуры, подложенной под плечи и прочие элементы конструкции его пиджака. Генриху приходилось видеть его в униформе, и теперь нельзя было не признать, что оптически это были два разных человека.

«А ведь Шелленберг — отнюдь не худший вариант, — продолжал рассуждать про себя Генрих, — снимите, к примеру, мундир и галифе с Геббельса, и вы испытаете слезливую жалость. Национал-партийцы уже сегодня должны на собственные деньги воздвигнуть памятник модельеру, который так искусно сумел преобразить их тела и души в глазах народа».

— Скажите, Лучиано, а нет ли возможности нам оказаться в курсе диалога «жемчужной королевы» и ее собеседника?

Лучиано молча внимательно смерил взглядом расстояние между столиками, вынул уже исписанный бланк счета и, исправив стоявшую там цифру почти на порядок, положил листок перед Генрихом. За все время действия не было произнесено ни слова. Придерживаясь предложенного сценария, Генрих подтвердил согласие, молча кивнув.

Вслед за тем на столе появился небольшой сундучок с медными защелками, в который легко уместились деньги за сегодняшний обед, а также аванс за будущие услуги.

Ровно день спустя знакомый сундучок вновь появился на столе за ужином Генриха и Дубровского, с единственной целью облегчить расчетную процедуру между респектабельными гостями и не менее добропорядочным официантом.

* * *

Его имя вспомнили добрым словом, когда вернулись в Германию, и после долгих мытарств, связанных с бомбардировками Берлина англичанами, добрались до крошечного хутора, состоявшего всего из двух домов на окраине леса в семидесяти километрах к западу от германской столицы.

На одной половине дома размещалась семья из трех человек, которая и обеспечивала уютом и едой наезжавших время от времени гостей. Хозяин, сильно хромающий на одну ногу, укороченную то ли войной, то ли судьбой, встретил очередных гостей в меру приветливо. Тут же появились небольшого роста поджарая от излишней проворности жена и дочь — хорошо откормленная рослая голубоглазая блондинка с огромной грудью, отбрасывающей при ярком солнце тень на стоящих рядом. Барышня сразу сориентировалась в обстановке, безоговорочно отдав предпочтение Дубровскому как самой желанной перспективе на ближайшее будущее.

Гости, однако, повели себя необычно. Отказавшись от угощения, они удалились на гостевую половину и заперлись, опустив шторы. Надо было осмыслить материалы, добытые накануне. То, что окрыляло их как добытчиков информации, теперь несколько озадачивало как аналитиков, которым предстояло разобраться в этом несметном количестве диалогов и лиц, принимавших в них участие.

Ясность появилась только поздно вечером, вполне неожиданно, когда удалось определить основные направления мыслей мировых финансовых воротил и четко сформулировать для себя главный и единственный мотив их действий: бизнес прежде всего.

А потому и отчет, направляемый в Центр Генрихом, он начал с неоднократно повторенной на всех пленках фразой: «Мы не воюем, мы торгуем». Постулат этот далее подтверждался конкретными делами.

Заводы американского концерна «Форд» в оккупированной части Франции, а точнее в Пуасси, всего в десяти километрах к югу от Парижа, приступили к выпуску авиамоторов для немецких военно-воздушных сил, а также автомоторов и покрышек для пятитонных немецких грузовиков.

Из того же источника стало известно, что сын Генри Форда Эдзел, курирующий зарубежные филиалы концерна, заручился согласием заместителя госсекретаря США на то, чтобы заводы Форда поставляли грузовики для вермахта, несмотря на, что США уже находились в состоянии войны с Германией, а для отвода глаз — некоторое количество машин и французам.

Санкционируя эту сделку, заместитель госсекретаря просил Форда-младшего сделать все, чтобы информация об американских поставках немцам ни в коем случае не просочилась в печать или иным путем не стала известной официальному Вашингтону, «поскольку после Пирл-Харбора мы находимся в состоянии войны с немцами», — напомнил заместитель госсекретаря мало интересующемуся политикой сынку магната.

От другого американского источника была получена информация о том, что американский нефтяной гигант «Стандарт ойл оф Нью-Джерси» поставляет нефть на Канарские острова, где она перекачивается в немецкие танкеры, следующие под панамским флагом в Гамбург.

Продвижение Советской армии заметно оживило инициативы в лагере сторонников заключения сепаратного мира союзных держав с Германией в обход Советского Союза. Особую активность тут проявил посол США в Англии Джозеф Кеннеди.

Не меньший интерес представляет инициатива руководителя VI Управления службы имперской безопасности штандантенфюрера СС Вальтера Шелленберга. На встрече в ресторане «Три короля» (Базель, Швейцария) он обсуждал с госпожой Габриэль («Коко») Шанель, (владеющей патентом на духи «Шанель № 5», агентом германской разведки (псевдоним «Вестминстер»), ее предстоящую встречу с представителем правящей элиты Великобритании (возможно, с давним другом Уинстоном Черчиллем). Тема: скорейшее прекращение военных действий и подписание в обход России мирного договора между военными странами Запада и Германией. Судьба Гитлера является отдельной темой и подлежит специальному обсуждению. Принимая во внимание высокую популярность фюрера, немцы предлагают его изоляцию на юге Германии и образование нового германского правительства во главе с нынешним руководителем службы имперской безопасности Гиммлером.

* * *

Был поздний вечер следующего дня. Хозяева накрыли ужин и сели за стол в полной уверенности, что человек не может более суток добровольно лишать себя еды и воды.

Около восьми вечера послышались шаги по коридору, затем в дверь постучали и на пороге выросли двое хорошо одетых, гладко выбритых и бодро настроенных мужчин.

— А мы уж думали, что вы там, — робко начала дочка.

— Верно, проспали целые сутки, — неуверенно попытался оправдаться Дубровский.

Ужин был накрыт поистине царский. Два сорта тонких домашних колбасок с тушеной на свином сале капустой. Хозяин к началу застолья достал внушительный штоф со шнапсом и, разлив по рюмкам, предложил тост «за успехи нации», не определив, о какой нации и чьих успехах был провозглашен тост. Гости не могли не оценить такой крестьянской хитрости. Хозяйка же, не будучи большой противницей крепких напитков, после четвертого соприкосновения с вместительным тонкостенным сосудом, дала волю чувствам.

— Я родом из Эльзаса. После Первой мировой к нам вошли французы и забрали все, что можно, в счет, как они говорили «репараций». Мама и я с двумя сестрами выжили только тем, что стирали и гладили их загаженные кальсоны. Привозили белье громадными кучами, вонявшие чесноком и экскрементами так, что соседи, проходя мимо, надевали повязки из носовых платков в несколько слоев.

Увлекательный рассказ о смердящих подштанниках французов захватил слушателей настолько, что они и не заметили исчезновения хозяйской дочери и Дубровского. Когда же Генрих спохватился, хозяйка взмолилась не нарушать, как она выразилась, «обряд здоровья», совершаемый в настоящий момент ее дочерью. Люди, живущие на земле, относятся к человеческому естеству и его потребностям как к части окружающей их природы, иначе чем горожане.

Хозяйка охотно рассказала о судьбе дочки, которую она поначалу отправила в город прислугой к владелице небольшой пекарни. Вскоре булочница отхлестала деревенскую девочку за нерадивость грязной половой тряпкой. Не стерпев обиды, та вернулась домой и теперь очень страдает от отсутствия мужского внимания. Далее последовал неизбежный панегирик фюреру, который освободил немцев на западе страны от жестоких французских издевательств и унижений, а, главное, вернул Германии Эльзас и Лотарингию. Заслушавшись, гости не заметили возвращения за стол отлучившейся пары. Грузно опустившись на стул рядом с Дубровским, хозяйское чадо, пылая щеками, обводило всех взглядом, полным ощущениями только что пережитого и еще большей надеждой на будущее.

Сердце матери ликовало при виде счастливо улыбающейся дочери. Она тихо склонилась к уху Генриха:

— Вот уж вам спасибо за приезд, ублажили дочку. А то все воет по ночам, как голодная волчица. Понять могу, а что поделать? Тут в округе, все, хоть чуть напоминающие мужчин, на строгом учете у стервозных жен. Мужик, даже если на протезе, шаг влево, шаг вправо — уже скандал. Слава Богу, вы подъехали. Смотрите, девка зарумянилась, смотреть на нее — сердце радуется! Останьтесь подольше у нас, мы вот поросенка зарежем, кормить по мирным нормам будем, особенно вашего… Ну и вас тоже, конечно, — спохватилась, осознав неловкость, хозяйка.

Генрих от души рассмеялся, в очередной раз восхитившись способностью немцев ставить естество выше предрассудков.

Сентиментальной драмы прощания избежать все же не удалось. На следующее утро к дому сразу после завтрака подкатил не первой свежести «Опель», который дочка хозяев восприняла как появление катафалка. Глаза наполнились влагой, лицо вытянулось в плачущую гримасу.

Дубровский повел себя как истинный мужчина: подойдя к девице, поцеловал ее дважды — в щеку и в лоб. И, развернувшись словно на плацу через левое плечо, пошел к машине. Девица, не в силах сдержать горя, бросилась назад в дом, где ее ждала взбитая подушка, привычно впитывавшая человеческое горе.

Пожилой ефрейтор, пригнавший машину, рассказал Генриху обо всех причудах немолодого «Опеля», сам, будучи из местных, предпочел задержаться у гостеприимной хозяйки.

* * *

На полпути до Берлина решили свернуть в небольшой лесок, осмотрели местность, натянули антенну и противовес. Дубровский выдвинулся немного ближе к дороге, махнул рукой. Генрих передал позывные, получил ответ и быстро работающее передающее устройство тут же «выстрелило» в эфир несколько групп зашифрованного материала. Секунды спустя была принята отбивка «принято». Едва уложил аппаратуру вместе с антенной в портфель, как рядом послышался хруст веток и из кустов появился непривычно взволнованный Дубровский.

— Мы окружены! Единственный выезд на шоссе заблокирован. Сейчас нас возьмут. Срочно уничтожаем все материалы и станцию!

— Подожди! — Генрих достал бумаги из портфеля, уложил их в большой пакет, на котором жирными буквами вывел: «Адмиралу Канарису — лично». А теперь ты уходишь в сторону шоссе и где-то неподалеку ждешь меня сорок минут. Если я не появляюсь, направляешься в Берлин, забираешь Скибу и вы ложитесь на дно. Все условия вызова на встречу остаются прежними. Действуй!

Генрих сел в машину, положил пакет на соседнее сиденье надписью вверх и двинулся вперед.

Проехав метров двести, он наткнулся на стоящий прямо на лесной дороге автомобиль с сильно запотевшими стеклами, через которые трудно было рассмотреть находящихся внутри, а тем более понять смысл их пребывания в лесу Генрих подошел к машине и сумел лишь разглядеть мерно вздымавшуюся мужскую спину, а также висящий на спинке переднего сиденья тщательно отглаженный мундир с погонами старшего вахмистра полиции. Любое вмешательство в чью-либо интимную жизнь, не говоря уж о поведении низших чинов, не вписывалось в представления об офицерской чести Генриха. Со стороны же здравого смысла задерживаться на месте, откуда осуществлялась радиосвязь, противоречило всем инструкциям. Генрих сел за руль и дал три протяжных сигнала. На заднем салоне стоявшей машины начался переполох. Вскоре из нее выскочил мужчина в исподней рубахе.

— Послушайте, вахмистр, каждый из нас занят своим делом, но при этом мы не должны создавать друг для друга препятствия, вставая поперек дороги, — нравоучительно, но с дружелюбной и понимающей улыбкой произнес Генрих. Судя по всему, вахмистр сумел осознать лишь последние слова и уж, конечно, не уловил интонации.

— Слушаюсь, господин майор! Разрешите продолжать? — И не дожидаясь ответа, он вскочил за руль, включил зажигание и в мгновение исчез с лесной дорожки и из поля зрения Генриха.

* * *

При въезде в Берлин Генрих позвонил Шниттке.

— Рад слышать. Шеф уже дважды интересовался тобой.

— Приятно сознавать, что ты кому-то нужен.

— Еще как!

— Тогда, признаюсь, у меня есть кое-что для доклада шефу, естественно, с твоей помощью.

— Футы, дьявол! Сегодня все происходит не «ради», а «вопреки», — чертыхнулся Шниттке. С другой стороны, он прекрасно знал, что докладывать солидную и проверенную информацию начальству куда полезнее для карьеры, чем с трудом добывать ее. В конце концов в памяти остается не образ того, кто хватал горячие каштаны из огня голыми руками, а того, кто умело рассказывал об этом, подавая их начальству.

На сей раз Шниттке производил впечатление породистого, но вконец загнанного скакуна. В беседе с Генрихом он постоянно терял нить беседы, и было ясно, что он не способен отвлечься от темы, которая более всего занимала его в этот момент.

— Что с тобой? — не сдержал удивления Генрих. — Ты всегда был настолько «взрывоустойчив» ко всяким потрясениям, легко лавировал на любом минном поле, что уже и есть дар Божий, и теперь вдруг…

— Не совсем так. Впрочем, покажи, что ты успел написать для адмирала. Постараюсь прочитать и доложить. Не обессудь, но быстро не получится.

Генрих понимающе-сочувственно кивнул и тактично умолк. Вот к этому Шниттке был не готов. У него и сомнений не возникло, что победит любопытство, а не обидное равнодушие.

— Дело в том, — продолжил, не выдержав паузы Шниттке, — что адмиралу позвонил министр вооружений Шпеер. Он едет на переговоры к Альфреду Круппу на виллу «Хюгель» под Эссеном, и ему нужен видный офицер в качестве сопровождающего. Желательно, в эффектной военно-морской парадной униформе. Да был бы достойный офицер, а мундир мы на него любой наденем. «Бал с переодеванием» до неузнаваемости — часть нашей профессии, — с грустной улыбкой пошутил адмирал и порекомендовал на эту роль меня. — Офицеров у нас уйма, а подходящий манекен нашелся один — Шниттке.

— Что ж, желаю удачи!

— Спасибо! Освобожусь, тут же позвоню.

* * *

Получение информации через эфир в десятки раз проще и в сотни раз безопаснее, нежели ее передача.

Сидишь дома и слушаешь по радио через наушники музыку, последние известия либо диктуемые безразлично-меланхоличным голосом цифры, которые легко записать под диктовку. После этого при помощи имеющейся таблицы так же легко преобразовать цифры в слова, из которых и сложится нужный текст.

На сей раз вызов последовал в полночь. Центр благодарил за переданный материал о тайных сделках крупных американских кампаний с «противником». Однако особое внимание Центр обращал на информацию о стремлении Шелленберга установить через французскую авантюристку Коко Шанель контакт с главой британского правительства Уинстоном Черчиллем в попытке склонить его к переговорам об условиях заключения сепаратного мира между США, Англией и Германией в обход Советского Союза.

«По имеющимся у нас сведениям, — сообщал Центр, — Шелленберг — по складу характера авантюрист, но при этом крайне осторожен в своих поступках, а потому вряд ли отважится на столь рискованный шаг без согласия Гиммлера. Тем не менее предпринятая им инициатива представляет несомненную угрозу единству антигитлеровской коалиции. Поэтому все, что касается развития событий в этом направлении, заслуживает самого пристального внимания с нашей стороны. Просим предпринять максимум усилий с целью не выпустить активность авантюристки из поля зрения. В случае возникновения оперативной необходимости, полагаем возможным информировать по данному вопросу адмирала».

* * *

Ранний звонок будильника или телефона всегда выбивают из колеи даже здорового человека, не говоря уж о том, если голос в трубке, не поздоровавшись и не представившись, начинает разговор с упрека:

— Почему ж ты не сказал, что там, в этих бумагах, которые мне передал? Шеф, прочтя, просто взвинтился — то ли от восторга, то ли от отчаяния. Вызвал меня на ковер, чтобы спросить, как я отношусь к их содержанию, в частности к французской парфюмерной промышленности. А как я должен к ней относиться?

— И ты сказал?

— Я соврал, что мне нравятся духи «Коти». На самом деле я этих духов сроду и не видел, и не нюхал, но, главное, не успел заглянуть в бумаги, которые ты передал. Спасло меня то, что шефа срочно вызвал фюрер. У меня к тебе одна просьба — давай встретимся в кафе завтра утром. Сам понимаешь, не могу же я явиться на службу, не узнав о содержании переданных тобой бумаг. Это чревато для меня серьезным конфузом. Думаю, и у меня найдется для тебя кое-что интересное.

— Что ж, счастливого пути и успеха.

Голос Шниттке звучал непривычно звонко. Еще бы, оказаться рядом с самым молодым, да и самым любимым министром фюрера было не только почетно, но и весьма перспективно с точки зрения карьеры. Что на самом деле произошло на встрече с немецким супермагнатом, сказать сложно, но, судя по взволнованному рассказу Шниттке на другой день, она оказалась небесполезной.

* * *

Машина министра подкатила к зданию на Тирпицуфер ровно в девять утра.

— У нас с вами чертовски неприятная миссия, — начал по-дружески Шпеер, едва Шниттке занял место на заднем сиденьи рядом с ним. — Нам нужно любым способом убедить магната Круппа отказаться от дальнейшего производства безумно дорогих орудий «Большая Берта» и уж тем более «Большой Густав», в которые уже вложены «золотые прииски» и каждое колесико которых отлито чуть не из платины. Но вы не оружейник, и вам знать все эти детали вовсе не обязательно.

— Совершенно справедливо, но я немного в курсе политических, а главное, житейских интриг вокруг и внутри клана Круппов. И с учетом этого у меня сложилось мнение, что остановить производство любимых семьей «игрушек» очень непросто.

Шпеер всплеснул руками и почти по-детски рассмеялся:

— Да было бы просто, я бы сам все сделал! А поскольку все выглядит куда сложнее, я и обратился к вам за помощью.

Фамильное поместье Круппов, вилла Хюгель, возвышающая над городом Эссеном, представляет собой окруженный службами и громадным парком пятиэтажный дворец, насчитывающий сто двадцать помещений, как личных, так и представительских. На протяжении полутора веков все отпрыски династии появлялись на свет по воле основателя династии исключительно в стенах этого помпезного здания из темного камня. Обшитая деревом столовая размером тридцать на двенадцать метров с громадным обеденным столом во всю ее величину представлялась гостям тем не менее уютной. Стол, застеленный непременно густо-красной скатертью, был всегда накрыт на полсотни кувертов.

Альфред Крупп, глава компании, лощеный немец с манерами английского лорда поствикторианской эпохи, пригласил гостей к столу, предложив место капитану первого ранга, то есть мне, по левую руку от себя — напротив министра.

Протокольная часть, которую скрашивала легкая закуска, продолжалась недолго. Министр, несмотря на молодость, уверенно и сразу взял инициативу переговоров в свои руки.

— Не буду скрывать, господин Крупп, — начал он, не спеша, — я приехал к вам с конкретной целью.

— Буду еще более откровенным, иного я и не предполагал, — снисходительно улыбаясь и вытирая губы салфеткой, — парировал Крупп.

— Война сейчас вошла в такую фазу, — невозмутимо проигнорировал навязываемый ему гостеприимным хозяином тон министр, — когда применение, а значит, производство столь дорогостоящих видов наступательных вооружений, как орудие «Большая Берта», не говоря уж о «Большом Густаве», ради транспортировки которых приходится срочно менять все способы доставки на Восточный фронт, следует приостановить, а вместо них увеличить выпуск полевых орудий стандарта ста восьмидесяти и далее миллиметров. Именно их сейчас катастрофически не хватает на фронте.

Повисла напряженная пауза.

— Менее всего желая испортить аппетит гостям моего дома, должен все же напомнить, что из заводских цехов на днях вышел четвертый по счету «Большой Густав» и завершается сборка пятого. В производство каждого из них вложены как минимум золотые прииски. Только для того, чтобы воплотить идею в чертежах, затрачено в десять раз больше средств, чем в реализацию этой идеи в металле. Так куда же теперь это все? Или у нас такое положение, что…

— Как куда? Война только сейчас входит в решающую фазу, — неожиданно не только для всех, но и для себя, вмешался Шниттке. — Что же касается тактики боев, то это как танцы — шаг вперед, два шага назад, и наоборот.

— Признаться, я не большой поклонник танцев, а потому хотел бы услышать достоверную информацию о том, насколько драматично наше положение на фронтах, ибо давно не читаю официальных сводок, не вызывающих никакого доверия.

— Как намекнул капитан первого ранга, мы столкнулись с трудностями на фронтах и в первую очередь с нехваткой полевой артиллерии. Именно поэтому мы обращаемся к вам как к патриоту Германии.

— Господин Шпеер, поверьте, к вам я отношусь с искренним и заслуженным уважением, но для чего все эти пафосные фразы? Вы — не министр пропаганды, а я — не из толпы, жаждущей призывов и лозунгов, — он потянулся к салфетке, но не найдя ей применения, смял правой рукой до неузнаваемости и раздраженно отбросил в сторону.

— Насколько я понимаю, вы настаиваете на том, чтобы я прекратил выпуск самого совершенного на сегодня в мире оружия, созданного немецким интеллектуальным гением и воплощенного в металл искусными руками тысяч немецких рабочих. Подумайте сами, «Большой Густав» способен забросить из тридцатиметрового ствола снаряд калибром в один метр, весом в четыре тонны на расстояние почти в пятьдесят километров! Нас с вами уже на свете не будет, господин министр, а эти четыре чуда немецкой творческой мысли займут свои места в музеях мира как лучшие образцы гения германских архимедов.

— Необходимой предпосылкой для этого должно быть, чтобы немецкие архимеды выжили в этой войне, а, значит, чтобы победил немецкий народ.

— И все же, господин министр, я как глава корпорации «Фридрих Крупп А.Г.», не вижу достаточных причин, чтобы отказаться от исторической миссии, выпавшей более века назад на долю Круппов, и прекратить производство самых выдающихся наших детищ — «Густава» и «Берты» уже потому, что это — воплощенные в истории имена моих родителей. Не сомневаюсь, господин министр, и вы в ваших поступках исходили бы из тех же нравственных принципов.

В этот момент министр неприлично громко, как показалось Шниттке, положил вилку и нож параллельно друг другу на уже пустую тарелку.

— Ошибаетесь, господин Крупп. Я бы не стал сразу отвергать нашу просьбу, которая является также и предложением, а постарался бы извлечь из нее нечто полезное для своего предприятия.

— И что же государство готово нам предложить?

— Например, увеличить число рабочих из оккупированных стран на ваших предприятиях.

— Х-мм, неплохо.

— А также военнопленных.

— Еще лучше.

— Или, — Шпеер выдержал эффектную паузу, внимательно разглядывая хозяина, — специальным декретом фюрера превратить корпорацию «АО Фридрих Крупп» в «Общество с неограниченной ответственностью Альфред Крупп», то есть, в сугубо частное предприятие владельца.

Последние слова, как удар молнии, на мгновение парализовали Круппа. Рука его замерла в воздухе, подыскивая нужный жест.

— И вы представляете себе, как это могло бы быть реализовано на практике? — довольно быстро вновь обрел самообладание хозяин дома.

— Я же сказал — декретом фюрера.

— И вы думаете, что?

— У меня есть основания надеяться.

На обратном пути Шниттке улучил момент, чтобы осторожно спросить:

— Скажите, господин министр, вы в самом деле уверены, что фюрер подпишет такой декрет?

— С этим декретом была целая история, — рассмеялся в ответ Шпеер. — Прежде, чем направиться к Круппам, я написал проект этого самого декрета и попросил адъютанта фюрера Рудольфа Шмундта, курирующего вооруженные силы, показать шефу мой текст. Фюрер, прочтя черновик, взял ручку и поставил подпись со словами: передайте министру, чтобы действовал решительно. Вот мы с вами и действовали, как нам велели — по черновику.

— И вы думаете, Крупп согласится?

— Дорогой мой! Сегодня в мире нет реальной силы, способной противостоять подписи Адольфа Гитлера.

— Вот так, — закончил Шниттке, внутренне довольный и происшедшим, и тем, как он все складно изложил.

Генрих не остался в долгу и поведал Шниттке все, что было изложено в записке адмиралу.

— Теперь понимаю. То был, несомненно, адмиральский восторг. Теперь у него серьезный материал на Шелленберга на уровне предательства, со всеми вытекающими последствиями, — он провел большим пальцем по горлу. — Правда, Вальтер вряд ли отважился бы на подобное без Гиммлера. А это уже ситуация тигровая, то есть у кого клыки крепче. У адмирала они отсутствуют, зато светлая голова. Итак, тупая сила против интеллекта.

* * *

Многие считают, что телефон был изобретен для интриг, а не для обыденного общения людей.

— Здравствуйте, господин Генрих. Простите за поздний звонок. Две очаровательные дамы хотели бы провести остаток вечера в вашем обществе.

— Если среди дам будет и фрау Карин, то я с восторгом приму приглашение.

Небольшое уютное заведение на девять столиков в зеленом пригороде столицы Рейха не выделялось интерьером. Против традиционной стойки бара было сооружено небольшое возвышение, все пространство которого без малого занимало крошечное пианино.

Пестревшие по стенам цветастые символы германских земель не оставляли при этом сомнений в том, что хозяева верны в своих предпочтениях только родной столице — Берлину.

Хозяйка заведения Бригит, встретила гостей широкой доброжелательной улыбкой вместо привычно растянутых губ в знак фальшивого восторга, заученных объятий и звонких поцелуев.

Зал пустовал и лишь один столик был накрыт скромно, но с любовью, на три персоны.

Оказавшись единственным мужчиной в этом скромном обществе, Генрих был вынужден взять инициативу в свои руки.

— Не люблю и не умею говорить красиво, но хочу поднять бокал за художника, написавшего картину «Солдат и прекрасные дамы». Имя его неизвестно, как анонимны и натуры, с которых он писал.

Однако вечер, задуманный в духе Серебряного века, рассчитанный на отвлечение собравшихся от обыденности, отчего-то не заладился. Несмотря на очевидные старания устроителей, участники застолья постоянно возвращались к бедам сиюминутным.

— Извините, Генрих, но единственная военная награда, которую я сразу распознаю, — это медаль за ранение, — кивнула Бригит на знак, украшавший левый нагрудный карман Северова. — Такую же медаль положили со всеми почестями на грудь в госпитале моему умирающему жениху. Помню, какой-то мелкий чин в белом халате громко произнес: «Под такой медалью и умирать не страшно.

— Похоже, он уже пробовал, — поморщилась Карин.

— Что ж, похоже, — вяло согласилась Бригит, — смерть близких — травма на всю жизнь. Мои родители с трудом пережили Первую мировую. Отец был тяжело ранен, и мама еле выходила его. Поэтому они не захотели переживать муки еще одной войны и умерли с ее началом, почти одновременно. Затем погиб брат на фронте.

Она на минуту умолкла и затем продолжила:

— Оставшимся в живых не многим лучше. Из-за бомбежек закрыли кабаре, в котором я дебютировала. Что прикажете делать в такой ситуации?

— Я бы приказал не падать духом и чаще вспоминать прекрасную фразу: «Мы еще увидим небо в алмазах!».

— Небо в алмазах! — она подняла голову и внимательно посмотрела в потускневший от пивных паров потолок. — И кто же автор этих слов?

— Известный русский драматург Чехов, — вмешалась Карин.

— Чехов? Родственник любимой актрисы нашего фюрера? — Генрих посмотрел в сторону Карин, а та, пряча глаза, низко наклонила голову.

В этот момент хрипло и с перебоями зазвонил сильно потрепанный временем телефон, стоявший на самом краю стойки. Бригит, что-то обдумывая, пропустила несколько звонков и затем решительно сняла трубку.

— Рада слышать тебя, Вальтер. Я с друзьями, мы празднуем нашу встречу. Что? Сейчас поинтересуюсь, — она отложила трубку в сторону. — У моего друга юности депрессия, он хотел бы побыть с нами. Карин с ним знакома.

— Депрессия — это беда. Человеку в беде отказывать нельзя, — резюмировал Генрих.

Полчаса спустя на пороге появился Шелленберг в форме оберфюрера СС, с железным крестом под левым карманом и однорядной худосочной орденской колодкой.

При этом вновь, в который раз Генрих вынужден был отдать дань таланту создателя униформы вермахта всех родов войск, способной превращать хлипкие недоразумения, носящие ее, в эпических рыцарей нового Рейха.

Неизбежная неловкость, связанная с появлением нового лица в уже сложившейся компании, рассеялась довольно быстро. Гость пришел в явно подавленном настроении. Сухо пробормотав приветствие, стал прогуливаться по комнате, внимательно разглядывая мебель и все, что украшало стены, словно видел все в первый раз, затем он опустился в специально приготовленное для него кресло и лишь после того обнаружил всех сидевших за столом.

— Господин майор, не сочтите за труд, налейте мне, пожалуйста, вина, — обратился он к Генриху. Майор действительно счел не за труд, а за честь наполнить бокал штандартенфюрера.

Тот поблагодарил, спокойно осушил его и тут же попросил наполнить вновь. Остальные молча последовали его примеру.

Вино — универсальное средство от хандры, депрессий и всякого иного чванства. Оно неизбежно влечет за собой и тягу к воспоминаниям обычно после третьего бокала. Штандартенфюреру для этого понадобился четвертый. После него он расслабил узел галстука, отстегнул верхнюю пуговицу и сразу стал разговорчивее и доступнее для окружающих.

— Когда я подвизался в низах, фрау Карин была моей недосягаемой мечтой. Но пока я карабкался наверх, ее у меня перехватили и переманили в другой лагерь, — в довольно развязной манере разоткровенничался гость.

— По карьерной лестнице не карабкаться надо, а гордо подниматься, — оборвала его Карин, — тогда мы перестанем делиться на группы и будем вместе служить единой и великой Германии.

— Совершенно справедливо, — миролюбиво согласился штандартенфюрер. — За великую Германию!

Бригит подошла к гостю со спины и положила обе руки на его плечи:

— Дорогой Вальтер, после сегодняшнего вечера доктор будет в восторге от твоей печени и всех остальных внутренних органов.

— А я недоволен доктором. Каждый раз, когда я к нему прихожу, он отбирает у меня кровь якобы для анализов, а, придя домой, пьет ее по ночам.

— Что ж, каждому свое, — искренне развеселился при этих словах Генрих.

— Вам, майор, легко насмехаться. Ваша кровь при вас, а мою пьют вампиры-врачи. Кстати, господин майор, чем внимательнее я наблюдаю за вами, тем решительнее убеждаюсь, что мы с вами уже когда-то встречались и даже беседовали. Вы не припоминаете?

— Думаю, это галлюцинации от переутомления.

— Господин майор прав. Ты устал и тебе надо срочно отдохнуть, — поддержала Бригит.

— Признаться, лучше всего мне отдыхать здесь, у тебя, — он обвел всех сидящих за столом пьяным взглядом, — но наши блюстители нравственности никогда не согласятся на мой третий брак в течение четырех лет.

— Зачем идти на вызов, живи, как блюстителям нравится.

Штандартенфюрер поправил съехавший было в сторону узел темного галстука. Тема со всей очевидностью не украшала рассказчика. Осознав это, он сменил ее:

— Скажите, кажется, Генрих? Вы так легко запоминаете имена?

— Да, и лица тоже.

— То, что я вас уже где-то встречал, сомнений нет. У меня цепкая зрительная память — профессиональная. Остается вопрос — где, когда? Вы — человек военный, а значит, находитесь у кого-то в подчинении по службе. Так кому вы подчиняетесь? Кому?

— Честно? Только фрау Карин и больше никому.

Дамы оживились:

— Ответ блестящий.

— Послушайте, Генрих, мне крайне нужны быстро и адекватно соображающие сотрудники. Предлагаю вам место на ступень выше занимаемого вами сегодня.

— Благодарю, подумаю.

— Вальтер глянул на часы.

— О! Да мне пора. Завтра отправляюсь на лечение в Карлсбад. Мрачная перспектива: сутра градусник, затем игла, а в промежутке — горько-соленая вода. Но ничего не поделаешь! — Он поднялся, раскланялся и пошел к выходу в сопровождении хозяйки.

Проводив гостя, Бригит вернулась все еще под впечатлением от нежданного визита.

— Извините, Генрих, но я никак не могу понять мужскую логику.

— А именно?

— С одной стороны, Вальтер непрерывно повторяет, что с каждым днем все отчетливее слышит шаги приближающейся смерти. С другой, впал в депрессию по поводу того, что затянулось его назначение на место недавно убитого Гейдриха. Казалось, если смерть уже за углом, то какую роль может играть назначение на какую-то должность?

— Видите ли, Бригит, для мужчины карьера вполне может быть куда важнее смерти. И если она вдруг пошла в гору, то неизбежная, как казалось, кончина вдруг удаляется в необозримую перспективу.

— Вы говорите так, Генрих, словно со смертью можно договориться, — вмешалась Карин.

— Еще как! Для этого нужно совсем немного — вера и воля.

Бригит философствования гостей на тему жизни и смерти занимали куда меньше, чем размышления об этом странном и неожиданном появлении ее друга.

— Еще две недели назад все убеждали Вальтера, что он единственный, кто способен занять место погибшего. Он в этом внутренне тоже ничуть не сомневался, как вдруг стало известно, что фюрер вызывает в Берлин своего старого венского дружка с тем, чтобы назначить его руководителем госбезопасности Рейха.

— Австриец во главе нашей безопасности — не лучшее решение, — заметила Карин. — Австрияки — это вальсы Штрауса под плеск волн голубого Дуная, прогулки по Пратеру, Венская опера в ее великолепии и любовь под шорох листьев в Венском лесу.

— Браво, фрау Карин! Прекрасная зарисовка!

— Кстати, Бригит, — продолжила Карин, — прости за любопытство, не хочешь, можешь не отвечать, — откуда у тебя вдруг появился такой высокопоставленный знакомый, как Вальтер Шелленберг? Раньше я от тебя о нем ничего не слышала.

— Это знакомство из раннего детства. Когда мы жили в Саарбрюкене, наши родители очень дружили. Его отец — дядя Гидо, имел самый большой магазин музыкальных инструментов, а мой папа был известным на весь Саар настройщиком роялей. И когда он с утра отправлялся работать в магазин Шелленбергов, всегда брал меня с собой. У дяди Гидо было шесть дочерей, все старше меня, но играли они со мной неохотно. Именно поэтому я вместо детских игр пристрастилась, не без помощи папы, к игре на рояле, благо дядя Гидо разрешал мне играть на любом из них. А позже он даже использовал меня для демонстрации их достоинств покупателям. С Вальтером же я тогда виделась редко, но, если случалось, он проводил со мной время с удовольствием, так мне по крайней мере казалось. А потом Шелленберги переехали в Люксембург, и след их потерялся.

Обнаружился он совсем нежданно-негаданно, когда я пришла на конкурс в труппу «Салон Китти». В составе отборочной комиссии анонимно участвовал Вальтер. Увидев его, я заподозрила, но, откровенно говоря, отбросила мысль, что этот тщедушный молодой человек в нелепом пиджаке с непомерно раздутыми плечами и есть мой друг детства. Он же, наоборот, осторожно, но настойчиво стал восстанавливать наше детское знакомство, превратив меня вскоре в своего душеприказчика. Появляется у меня, когда ему плохо, и чем хуже, тем чаще. Сегодняшний визит тому пример.

— Дорогие дамы! Насколько я понял, цель и смысл нашей встречи сегодня состояли в том, чтобы отвлечься ото дня сегодняшнего и помечтать о временах лучших, — вмешался Генрих.

— То, что мы отклонились от главной темы — моя вина, которую я готова немедленно искупить. Вы — удивительные люди, которые привносят уют и делают общение необыкновенно легким. Это редкий дар, за который я и предлагаю выпить.

Искренний и эмоциональный тост позволил несколько раз наполнить и опустошить бокалы.

Бригит встала из-за стола, подошла к пианино, достала откуда-то большого плюшевого медвежонка и усадила его на крышку инструмента. Судя по всему, это было его привычное место, а потому он, устроившись поудобнее, опустил задние лапы и впал в размышление. Устроив медведя, Бригит повернулась к публике, глянула в зал — и тут же превратилась из хозяйки небольшого заведения в примадонну.

— Сегодня я не хочу серьезной музыкой делать еще острее драму и без того трагического для всех нас времени. С началом войны я в одночасье потеряла все — родителей и любимого человека, который, умирая от ран, подарил мне вот этого плюшевого мишку со словами: «Он добрый, сильный и будет хранить тебя от бед». Теперь, когда над жилыми кварталами Берлина начинают выть сирены, предупреждающие о приближении английских бомбардировщиков, мы садимся с мишкой в прихожей и решаем, бежать ли нам в бомбоубежище или нет. Как правило, он советует оставаться дома. И мы ложимся с ним в постель, накрываемся с головой двумя толстыми одеялами и стараемся заснуть, чтобы с надеждой проснуться. А утром, высунув голову на свет и поняв, что живы, понимаем, что и на сей раз мой талисман уберег меня. Ну вот, а теперь для вас песенка о моем верном друге.

Бригит расправила завернувшееся ухо медведя, чтобы он мог лучше расслышать ее добрые слова, обращенные к нему.

Когда голос умолк, его место тут же заняли звуки рояля, которые стали распространяться по всему залу, и лишь наткнувшись на стену, словно летучие мыши, зависли на ней, цепляясь за малейшую шероховатость. Наконец несложная мелодия приобрела необычайно сильное звучание, которое непрерывно карабкалось вверх и, достигнув наивысшей точки, вдруг оборвалось. Бригит схватила медведя, прижала к себе и тяжело вздохнула.

Карин было кинулась к подруге, но та опередила ее и, совершив пол оборота на вращающемся сиденье, поднялась и стремительно направилась к гостям. Взяв, не глядя, с подноса до половины наполненную рюмку, она тихо произнесла:

— Я пью за то, чтобы всем, ушедшим от нас, было лучше, чем нам, оставшимся.

Гости поддержали несколько странный тост, но осмысливать его не стали — времени для того не оказалось. За опущенными шторами на окнах, словно сговорившись, дружно завыли сирены. В городе беспорядочно задвигались люди и остановился транспорт. А здесь, в предместье, повисла зловещая тишина. Низкорослые домики втянули свои красно-кирпичные стены под крытые черепицей крыши и в ужасе притаились под пышными кронами старых деревьев. Несколько минут напряженной тишины и вдруг словно по команде дружно залаяли зенитки.

— В убежище? — то ли спросила, то ли предложила хозяйка.

— Я бы посоветовался с талисманом, — откликнулся Генрих, разливая по бокалам вино.

— Значит, остаемся, — не стала скрывать радости хозяйка. — Мы с Мишей всегда просто залезаем под два одеяла. И вам советуем.

Она прошла несколько шагов по коридору и открыла дверь справа:

— Покои моих родителей в вашем распоряжении, устраивайтесь на ночь. Все родительское — надежно.

Она схватила медведя и поспешно ушла, чтобы не сказать, убежала, наверное, ища защиты у своего талисмана, о котором только что пела с таким чувством.

За окнами воцарилась вдруг угрожающая тишина, которая обычно приходит на смену вдруг умолкнувшему шумному оживлению.

* * *

— Думаю, от перемены мест смысл нашей встречи не будет потерян, — отметил Генрих, вновь наполняя бокалы, расположившиеся на тумбочке между кроватями.

— Признаюсь, я не ожидала, что это так страшно. Все предыдущие бомбардировки я пережила, сидя в глубоком бомбоубежище, и только теперь поняла, как ужасно это выглядит наверху. Слава Богу, налет закончился, теперь я предлагаю за это выпить. Вино снижает в человеке порог страха, но никак не устраняет причины, его породившие.

— Послушайте, Карин, мой опыт общения с авиацией подсказывает, что только что пережитый нами эпизод — всего лишь прелюдия к… — он не успел закончить фразу, — как за окном вновь загремели орудия с большим, чем прежде, остервенением.

Карин в испуге схватила Генриха за рукав и попыталась что-то сартикулировать губами, но безуспешно. Удары с нарастающей силой следовали один за другим. Дом содрогнулся и замер в ожидании очередного потрясения.

Генрих взял бокал с вином и поднес к губам Карин. Она с трудом сделала два глотка, словно это было не вино, а микстура, и почувствовала себя несколько лучше, но как раз в этот момент совсем рядом, прямо над головой, раздался душещемящий звук, словно какая-то неземная сила вырвала многолетнее дерево с корнями и расщепила его с грохотом на мелкие куски. Свет в комнате, дважды мигнув, погас.

«Бригит права, — мелькнуло в голове у Карин, — одеяло — самая надежная защита от рвущих душу страшных звуков извне».

Она сбросила с себя платье легко и просто, как сбрасывают пальто, войдя с улицы, юркнула под одеяло и потянула за собой Генриха, причем сделала это естественно, словно иначе и быть не могло.

Где-то совсем рядом вновь грохнуло так, что светомаскирующая штора в ужасе отпрянула от окна, пропустив внутрь пучок раскаленного, яркого света. В это мгновение Генрих увидел в глазах Карин сочетание несовместимых, казалось бы, чувств: страха и желания. Но именно это немыслимое сочетание сделало ее настолько прекрасной, что оставило в его памяти навсегда.

А когда маскировочный полог вернулся на место, и в комнате вновь воцарилась темнота, она обняла его за шею и потянула к себе, укрываясь его телом, словно завесой от рвущегося извне ужаса.

 

Глава четвертая

Шниттке сидел, развалившись на стуле, и курил тонкую сигару, окутывавшую едким дымом окружающих и не доставлявшую большого удовольствия самому курильщику.

— Заграничные курим? — безразлично поинтересовался Генрих, усаживаясь на приготовленное для него место за столиком.

— Сигары из Франции. Заграница это или Рейх. После того, как мы заняли и юг Франции, — скорее всего, Рейх. Теперь у тебя появилась возможность убедиться в этом лично. Он помолчал минуту, а затем продолжил:

— Признаться, Генрих, ты — настоящий счастливчик. За что бы ты ни взялся, сразу возникает новая перспектива. На днях адмирал вызвал меня, а речь повел о тебе. Почему-то хвалил тебя за сообщение о Коко Шанель, а мне и слова благодарности не удосужился сказать.

— Вот это действительно непонятно, ведь ты — полковник, а я всего-навсего майор. Казалось, сама субординация говорит за себя.

— В том-то и дело! Ведь случись что, к ответу потянут меня!

— И правильно сделают. Официально ты руководишь мной, а не наоборот. Я, так сказать, «негласный сотрудник» гласного учреждения.

— Хорошо, оставим эту словесную игру в гласные-согласные и перейдем к делу. Сегодня в нашем немецком разведывательном сообществе наряду с официальным лозунгом «Победа любой ценой» появилась еще и неофициальная тенденция — надо выходить из войны, пока не поздно. Твое сообщение из Базеля о контактах Габриэль Шанель с Шелленбергом и их сомнительных планах относительно использования ее знакомства с Черчиллем для начала переговоров о перемирии между Германией, Англией без участия России, не на шутку озадачила адмирала.

— Я бы на его месте тоже задумался. Если это оперативная комбинация наших соседей, то хотелось бы понять ее смысл. В противном случае это серьезно.

— «Противный случай» адмирал назвал предательством, однако просил этого слова пока не употреблять прилюдно. Всему свое время. И как итог нашего с ним разговора — твоя поездка в Париж. Будешь наблюдать за мадемуазель Шанель, желательно было бы познакомиться с ней поближе, но это непросто. Она дама богатая, а потому капризная. И имеет право быть привередливой, ибо содержит всех близких ей мужчин, включая и нынешнюю ее пассию — барона фон Динклаге, который на пятнадцать лет моложе и во сто раз беднее нее, однако любит знатно выпить и вкусно закусить. Шанель живет с 1934 года в отеле «Ритц» на Вандомской площади, где занимает специально по ее вкусу отделанные апартаменты с видом на знаменитую колонну, отлитую из пушек, взятых Наполеоном под Аустерлицем. В номерах по соседству живали Хемингуэй и Марсель Пруст, а окна выходят на окна квартиры, где умер Фредерик Шопен.

— О, да ты, я вижу, прочел курс по истории Парижа!

— Ошибаешься, на чтение у меня не остается куражу. Я просто жил в «Ритце», правда, всего двое суток, но многое успел узнать. Должен признаться, кухня там сказочная: в обед суп из фазана, вечером — медальон из телятины с яблоками, вина из подвалов «Шато Лятур» и нынешнего, и прошлого столетий. К сожалению, сейчас там засилье наших бонз, но уровень кухни не упал. — На этом месте Шниттке не выдержал и знаком подозвал официанта. — Ты что предпочел бы сегодня? — поинтересовался он у Генриха.

— Не утруждайте себя, господа, — учтиво склонил голову официант. — У нас сегодня только гуляш.

— Вот тебе и «суп из фазана»! — всплеснул руками Шниттке. — Несите гуляш и бутылку вина любого года и вероисповедания, — скомандовал он раздраженно.

Официант, весьма довольный тем, что сумел возвратить строптивого гостя в реалии военного времени, поклонившись, спокойно удалился.

— Война все девальвировала, и уровень обслуживания в том числе, — пробурчал Шниттке.

— Естественно. От того, что люди ежедневно убивают друг друга, никому лучше не становится, даже тем, кто честно решил пообедать в ресторане.

Поданный вскоре гуляш, однако, оказался вопреки ожиданиям весьма недурен на вкус, так же, как и рейнское вино, которое показалось ничуть не хуже французского, разве что было раз в девять дешевле.

Всякое пресыщение повышает вязкость мозгов и замедляет темп мышления. Но служба остается превыше всего.

Шниттке вновь закурил то, что он называл «французским намеком на кубинскую сигару», уселся поудобнее и продолжил начатую еще натощак тему.

— Итак, ты отправляешься в Париж. Приказано денег на тебя не жалеть.

— Это похвально.

— Одним словом, вот распоряжение, чек в парижский частный банк «Вормс» для получения на предъявителя французских франков. И вот еще телефон нашей резидентуры в Париже. Ей дано указание удовлетворять все твои запросы, включая материальные.

— Уж слишком хорошо, чтобы быть правдой.

— Вот тебе задание. Прочти внимательно, запомни и верни мне.

Шниттке положил на стол лист бумаги, левая часть которого была заполнена машинописным текстом. Генрих пробежал его глазами и, не найдя ничего для себя нового, вернул обратно.

— И последнее, — выдержав сценическую паузу, произнес Шниттке. Ему, очевидно, нравилась роль наставника, и потому он произносил слова не спеша, растягивая гласные и запивая каждую завершенную фразу глотком кофе, поданного на десерт.

— А в заключение передаю тебе не приказ, а лишь пожелание начальства… — теперь он сделал несколько глотков вина, а сразу после небольшой паузы, глоток кофе, поданного вместо десерта.

— Возьми с собой Карин, в ранние годы она подолгу жила у своих бабушек в Париже, прекрасно владеет парижским арго и знает город как родной.

— Что ж, в такой компании я чувствовал бы себя куда увереннее.

— Вот и прекрасно. Напоследок — служебно-интимное. Послушай, мадам Шанель проходит в немецкой агентурной сети под пседонимом «Вестминстер», кодовый номер F-7124. Как видишь, мы о делах наших конкурентов тоже кое-что знаем, — многозначительно улыбнулся Шниттке, довольный тем, как удачно выполнил данное ему начальством поручение.

* * *

— Должен господ огорчить. Дело в том, что английская авиация разрушила часть пути, и мы вынуждены двигаться по южному маршруту: то есть вместо прямого Берлин-Кельн-Брюссель-Париж опускаемся на юг и следуем через Метц-Эмс на Париж.

— И на какое время этот крюк рассчитан? — поинтересовался Генрих.

— А вот этого теперь не скажет вам никто — ни Бог, ни даже я. Мы ведь, так сказать, вторгаемся в чужое расписание и должны быть благодарны за то, что нас туда пустили.

— Скажите, в таком случае мы вправе рассчитывать на какую-то пищу в качестве компенсации за все причиненные неудобства?

— А вот тут я бы рекомендовал вам потерпеть до Брюсселя. Дело в том, что там меняется вся бригада, включая поваров, и появляется французская кухня, а это уже нечто совсем иное.

— То есть лучше?

Маленькие глазки в изумлении взлетели к бровям:

— Я немецкий патриот, но признаю, что, какое бы вы блюдо в Германии не заказали, в конечном счете вы получите сосиски с капустой или картофельные драники со свининой и яблочным пюре.

— Хорошо, но на бутылку рейнского мы можем рассчитывать еще до Брюсселя?

— Естественно! Сказали бы сразу, она стояла бы уже давно у вас на столе!

Это были не пустые слова. Через несколько минут бутылка, горлышко которой обвивала белоснежная салфетка, уже водрузилась на столе.

— Итак, за удачное путешествие, — предложил Генрих.

— Я бы выпила за счастливую поездку.

— Что ж, можно и так. Ты не огорчилась по поводу того, что нам придется сделать солидный крюк?

— Расстроилась, но только потому, что крюк столь мал. Вот если бы в Париж поехать через Йоханнесбург!

* * *

В Брюсселе состав укоротили почти вдвое, зато прицепили французский вагон-ресторан, благодаря чему весь поезд приобрел совершенно иной вид.

Внутренняя респектабельность вагона вполне отвечала его внешней элегантности, что с людьми случается редко.

Единственным, но весьма существенным недостатком оказалось то, что вагон-ресторан с первой минуты оказался переполненным до отказа.

Многие пассажиры, как правило, в сопровождении дам, войдя с перрона, тут же уходили в ресторан и, заказав минимум блюд, с успехом создавали для своих спутниц атмосферу респектабельности и недостижимого в условиях убогого комфорта военного времени.

— К сожалению, господа, ресторан переполнен, однако я сумел зарезервировать для вас два места за уютным столиком вместе с приятным молодым человеком.

— А если бы мы пожелали ужинать в купе? — Карин не успела закончить фразу, как мэтр всплеснул руками:

— Мудрое решение мудрой женщины! — не стал скупиться он на комплимент, вполне искренний в данном случае. — Стоит ли вам идти по вагонам вдвоем, если я могу это сделать для вас один?

Прошло не более получаса, и в купе появился официант в белом кителе с фартуком поверх него и проводник в неизбежном красном картузе. Вдвоем они ловко и быстро преобразовали прилегающую к окну откидную деревянную плоскость в праздничный стол с белой скатертью, где тут же поставили две большие тарелки, накрытые полногрудыми блестящими мельхиоровыми крышками. В следующий момент по невидимому сигналу крышки взмыли вверх одновременно, представив взгляду две искусно зажаренные котлеты де-воляй с легким гарниром.

Обслуга удалилась, оставив молодую пару наедине с изысканным ужином. За окном уже смеркалось, силуэты мелькавших мимо зданий начинали расплываться в наступавших сумерках. Карин опустила маскировочную шторку, как то предписывала висевшая на стене инструкции, и оттого в купе сделалось еще уютнее.

В тот вечер хорошее вино оказалось более к месту, чем безупречно приготовленные де-воляй. Мысль заказать еще одну бутылку пришла сама собой.

— Скажи, Генрих, ты умеешь доверять людям?

— Не знаю, кого ты имеешь в виду. Но всегда стремлюсь.

— Постарайся, пожалуйста, — грустно улыбнулась Карин. — Папа утверждает, что вера — это время, помноженное на поступки.

— Я как раз именно умножением и занимаюсь.

— Очень хорошо. Только не затягивай с этим.

* * *

Поезд двигался рывками: то, сломя голову, кого-то догонял, то подолгу стоял, ожидая чего-то. В Париж прибыли ранним утром. Генриха удивила пестрая толпа, заполнившая перрон, бесконечные лестницы и обилие больших и малых кофейных заведений. Но более всего бросались в глаза яркие наряды парижанок, разноцветие вычурных шляпок, по моде приспущенных на лоб. Редкие буро-зеленые пятна немецких мундиров блекли на фоне ярко разодетой массы людей, которые, сидя в кафе, стоя у афиш, прогуливаясь по тротуарам, общались только друг с другом, будто у них вдруг утратилась способность реагировать именно на этот оттенок зеленого цвета немецких мундиров.

На привокзальной площади приехавших поджидали энергичные молодцы, предлагавшие услуги по организации прогулочных поездок по Парижу. Выбор был небогатый: велорикши, экипажи на конной тяге или старенькие такси, собранные, казалось, из деталей автомобилей разных стран.

Юноша лет семнадцати настойчиво уговаривал Карин воспользоваться услугами его велорикши, поскольку иные виды предлагаемого транспорта либо дурно пахнут конским потом и пометом, либо крайне опасны в эксплуатации по причине предельного возраста, как городские такси, у которых к тому же просто отсутствуют тормоза.

Карин, не задумываясь, оценила в два франка несомненный талант молодого человека не только крутить педали, но и его дар убеждения, после чего они с Генрихом все же решили подвергнуть себя риску поехать на такси.

— Пляс Вандом, отель «Ритц», — уверенно произнес Генрих, чем привел в восторг Карин и привлек внимание шофера. Тот внимательно вгляделся в лицо пассажира через зеркало и поинтересовался:

— Вам сразу в отель или хотите полюбоваться Парижем?

— Мы не спешим, — решила Карин, но тут же, усовестившись, виновато посмотрела на Генриха.

— Прекрасная идея, — он поддержал.

Каждый парижанин при малейшей возможности превращается в гида по своему городу, а водитель автомобиля становится одухотворенным путеводителем.

Поняв, что его инициатива одобрена, шофер лихо развернулся и уверенно двинулся вперед. Далеко не юный «Ситроен», довольный тем, как складывалась ситуация, легко пробежал по брусчатке несколько улиц и, наконец, въехал на Пляс д'Этуаль со знаменитой Триумфальной аркой посередине. Шофёр припарковал у тротуара запыхавшийся «Ситроен».

— Предлагаю начать знакомство с Парижем с его главной достопримечательности. До войны здесь была автомобильная карусель, и не то, чтобы припарковаться, притормозить не удавалось. Сотни машин неслись по кругу, не щадя клаксонов как в цирке, и каждая, естественно, мешала другой. А теперь, — он махнул рукой в сторону какой-то развалюхи на колесах, с трудом завершавшей почетный круг, — паркуйся хоть вдоль, хоть поперек, места всем хватает. От войны тоже польза есть — разряжает не только плотность населения, но и автомобилей.

Он готов был и дальше ёрничать по поводу пользы войны, но они вышли из машины и направились к могиле Неизвестного солдата. У основания плиты с надписью лежали цветы с национальными флажками, а дальше — темная дыра, закопченная от полыхавшего когда-то над ней Вечного огня.

Большая группа младших офицеров вермахта, преимущественно женщины, окружили могилу и бурно обсуждали то, кто хуже знает новейшую историю Европы, а, значит, ее войн. Мужчины любопытства к истории не проявляли и вовсе, куда более интересуясь как раз самими девицами, которых пытались незаметно пощипывать за разные места.

— Почему же священный огонь памяти не горит? — поинтересовалась Карин.

— Сам не знаю, — потупился шофёр. — Говорят, немецкая комендатура не поняла, что это память всем павшим солдатам и разглядела в «Вечном огне» призыв к сопротивлению, а потому и распорядилась погасить, — недовольно пробурчал он.

— Мы прогуляемся вокруг арки, а вы подождите нас здесь! — Шофер развел руками в знак разумения, сел за руль и с наслаждением стал прислушиваться к ритмичному пощелкиванию громко и старательно работающего счетчика, начислявшего франки в его пользу.

Генрих взял Карин под руку, они вместе обогнули арку, вышли на Елисейские поля и вдруг наткнулись на рекламный щит огромного размера, закрепленной между двумя столбами, расставленными на ширину бульвара. Крупные красные буквы приглашали посетить международную выставку «Большевизм против Европы» на улице Ваграм, 39. Вход — 2 франка. Для людей, слабо ориентирующихся в пространстве либо вовсе не знающих Парижа, была начертана красным по белому жирная стрела, дополнительно указывающая направление.

— Всюду пропаганда! — зло буркнула Карин и потянула Генриха назад к такси.

Шофер в ожидании пассажиров приоткрыл двери машины, откинулся на спинку сиденья и, пригреваемый лучами мягкого парижского солнца, задремал. Но, услышав приближающиеся шаги, тут же взбодрился, вышел навстречу им из машины, чтобы достойно встретить гостей.

От арки двинулись по опустевшим Елисейским полям. Навстречу попались лишь две машины и несколько велосипедистов, старавшись ехать под кронами деревьев, укрывавших их от солнца.

— Нельзя ли остановиться у какого-либо заведения, где продают воду? — осторожно поинтересовалась Карин.

— Как скажете, мадам. Если вы переносите такую минеральную воду, как «Виши», то вот вам, как вы это называете, «заведение», — и он подрулил к тротуару, остановил машину напротив огромной открытой веранды ресторана. Веранда оказалась до отказа забитой парижанами. Однако ловкий официант в белом служебном смокинге и торчавшим из заднего кармана толстым бумажником, который несколько портил его силуэт, но отнюдь не настроение, подбежал к Генриху.

— Вам два места? — на ходу поинтересовался он и, не дожидаясь ответа, словно карточный шулер извлек откуда-то крошечный столик на двоих, через минуту придвинул к нему два стула, ловко разместив все это в теневой части веранды ресторана.

В следующее мгновение на столике появилась запотевшая бутылка минеральной воды «Виши» и два бокала красного вина. При этом официант с такой волшебной легкостью исполнил свой номер, что не потрудился даже назвать гостям марку вина, видимо, руководствуясь суровым принципом военного времени «Скажи спасибо за то, что дают»!

Первые ряды в зрелищных заведениях, а также на верандах, имеют ряд невероятных преимуществ. Отсюда можно наблюдать самые неожиданные перипетии в отношениях между людьми от юного до преклонного возраста.

Вот, например, в центре внимания детской толпы оказалась темноволосая девочка, владелица роскошного белого детского велосипеда. Было совершенно очевидно, что крутить педали ей совсем неинтересно, а истинное удовольствие она получает от того, что может великодушно предоставить эту возможность тем из своих сверстников, кто страстно об этом мечтает. Но только по ее выбору. Причем слово «выбор» является ключевым для понимания мотивов ее поведения.

Особой благосклонностью хозяйки пользуется симпатичный, элегантно одетый сверстник в коротких штанах, однобортном пиджаке и сорочке с ярко-красным галстуком под цвет раскрасневшихся от жары коленок. Ему, на зависть всех остальных, дозволено совершать три круга подряд. Тут же, на двух скамейках, установленных на тротуаре, собрались те, кто диктует законы парижской моды.

Одни подъезжали на каких-то непонятных трехколесных роликах, другие передвигаются в босоножках удивительной конструкции. Вместо каблука у них — пустотелый цилиндр, лежащий поперек движения. Но наибольшее впечатление производили молодые дамы у третьей скамейки, головы которых венчают удивительной конструкции шляпки. Париж никогда не страдал отсутствием изобретательности и исходил при этом из постулата: чем труднее жизнь, тем больше требуется изобретательности и таланта, чтобы выжить.

Шляпка в Париже — это отнюдь не головной убор, это — сословный признак, символ принадлежности к определенному кругу, знак престижа, залог вкуса, а также многого другого, что порой и в головы, увенчанные ими, не приходит.

Спутницами шляпок были изысканные сетчатые вуали из тончайшей ткани, помогавшие не только сдерживать натиск целой оранжереи искусственных цветов, нависавших над женским лицом. Они скрывали его мелкие несовершенства и признаки возраста, а также защищали от безжалостных лучей солнца и недобрых взглядов соперниц.

— Послушай, Генрих, у меня есть предложение: пока мы во Франции, давай говорить по-французски. Для тебя это будет хорошей практикой, а для меня — давно забытым удовольствием.

Шофер ждал гостей, прогуливаясь вокруг машины, и Генриху показалось, что за время их отсутствия лицо его заметно помрачнело, да и вся фигура говорила о какой-то озабоченности.

Как только сели в машину, счетчик механически зевнул и выставил на обозрение пассажиров весьма круглую сумму. Это его поведение и объяснило неуравновешенное душевное состояние водителя.

— В гостиницу или?

— Я бы предпочла продолжить поездку по городу, если…

Генрих сунул шоферу две солидных купюры, которые радикально изменили его настроение, приведя чуть ни к эйфории, а автомобиль, чутко угадывавший настроение хозяина, веселее закрутил колесами.

На площади Согласия повернули направо и очутились у моста. Набережная, выложенная бетонными плитами, была надежно защищена от солнечных лучей обнаженными человеческими телами. В основном, это были молодые пары, которым обилие солнечной энергии давало приток энергии эротической. Многие, поняв, что уместно было бы снизить накал страстей, спускались по крутой гранитной лесенке к воде и, окунувшись, тотчас бежали вверх в лоно прогретого солнцем бетонного уюта.

Таксист остановил машину у небольшого магазина женской обуви. Подойдя к витрине, Генрих увидел в центре не последнюю модель туфель летнего сезона, а парадный фотопортрет главы коллаборационистского правительства Вишистской Франции маршала Петена. Окруженный женскими босоножками разных моделей, герой Первой мировой войны с легким сарказмом поглядывал вокруг.

— Если бы не он, рекрутировали бы французов в вермахт, и лежали бы сегодня эти юные бездельники не под теплыми лучами парижского солнышка, а в ледяной русской земле, — выдвинул свою версию событий подошедший вместе с Карин таксист, указывая головой одновременно на портрет и на лежащих на набережной молодых людей.

А седоусый маршал продолжал едва заметно улыбаться, доверившись всем телом попиравшей его громадной надписи под портретом, заключенным в солидную дубовую рамку: «Продается».

— Нет-нет, — подпись относится не к портрету, а к босоножкам, — поспешил уточнить таксист.

Карин подхватила Генриха под руку и потянула к набережной. Почти у самого спуска к воде они заметили трех девушек, примечательных лишь своей одинаковостью: все трое в одинаково модных солнечных очках с идеально круглыми стеклами и в белой пластмассовой оправе. Они непрестанно громко смеялись, невольно напрашиваясь на сравнение с молоденькими мартышками в зоопарке. Генрих дружелюбно помахал им рукой, отчего веселья лишь прибавилось.

Чуть поодаль, в тени деревьев, видимо, цирковой акробат, поставил два стула один на другой и, оперев ножку третьего на сиденье верхнего, вытянулся на нем в стойку на одной руке. Вся эта сложная конструкция удерживалась до тех пор, пока на лежавший на земле коврик не упали одна за другой три желанных монетки.

У стороннего наблюдателя парижской жизни в те годы унижения создавалось впечатление, что французы смирились с позорной оккупацией в обмен на то, что оккупанты не будут вторгаться в их частную жизнь, а главное, не нарушат ритма их привычного времяпрепровождения.

* * *

Небольшая толпа окружила играющих в карты. Судя по всему, ставки были невелики, но градус интереса среди наблюдавших, свободно перемещавшихся за спинами игроков, был высок. Они громогласно сравнивали выпавшие карты, после чего голосом и жестами выражали изумление бездарными ходами игроков.

Далее по набережной, не уклоняясь от тягот воинской службы, на самом солнцепеке расположился небольшой духовой оркестр вермахта. Молодой человек в младших офицерских чинах старательно дирижировал не менее старательными музыкантами, которые внимали малейшему жесту дирижера, неукоснительно следуя партитуре. И все же собравшаяся толпа не смогла не отметить некоторую особенность исполнения.

Какую бы мелодию оркестр ни пытался озвучить, непременно получался марш.

Шофер не спал, но и не бодрствовал. Именно это пограничное состояние позволило ему вовремя открыть дверцу подошедшим пассажирам, не выходя из машины.

Как и следовало ожидать, гостиничный номер в отеле «Ритц» был обставлен добротно отреставрированной мебелью середины прошлого века. Два больших окна гостиной выходили на Вандомскую площадь, причем, как показалось Генриху, с высоты второго этажа знаменитая колонна выглядела менее величественной, чем в тот момент, когда он восхищался ею, стоя на площади.

— Если представится случай, непременно нужно поблагодарить парижскую резидентуру за чудесный номер, который они сняли для нас, — осторожно предложила Карин.

— Конечно. Правда, пока Франция под оккупацией, это вряд ли стоило им больших усилий, — загадочно улыбнулся Генрих.

Душ и свежее белье в значительной мере сняли дорожную усталость.

Несмотря на ранний для парижского ужина час, свободных мест в ресторане оказалось немного. Генрих, как всегда, уверенно двинулся к дальнему столику в самом углу и уже отодвинул стул для Карин. В этот момент перед ним выросла статная фигура официанта.

— Извините, господа, но это место забронировано для постоянно проживающей у нас персоны, а потому могу предложить вам столик по соседству — ничуть не хуже.

Карин лишь развела руками в знак вынужденного согласия. Столик и впрямь оказался не хуже, так же уверенно стоял на четырех ногах, а на белоснежной скатерти поблескивали искусно разложенные и тщательно начищенные столовые приборы.

Оккупанты, то есть немцы, были представлены довольно скудно. Лишь в дальнем углу три офицера бурно беседовали по-немецки, подавляя своими резкими согласными все остальные голоса, не имевшие шанса прорваться через кордон немецкой фонетики.

Неожиданно для обоих официант вновь вырос у столика и милостиво посоветовал заказать устрицы — самые свежие.

При этом Карин оживилась, а Генрих стал размышлять вслух.

— Мне в жизни устриц пробовать еще не удавалось, но я читал о том, как они полезны.

Карин умилилась тому, с какой легкостью и непосредственностью было сделано это признание. По ее наблюдениям, мужчины никогда не готовы признаваться в собственном невежестве, ибо это может подорвать веру в их совершенство, не в последнюю очередь в собственных глазах.

— Мне довелось прочесть столько исторических анекдотов, связанных с устрицами, что я почти ощущаю их вкус во рту, хотя ни разу не пробовал.

Карин рассмеялась.

И в этот момент у их столика как бы случайно остановилась только что появившаяся необычная пара.

Высокий голубоглазый блондин, с виду лет сорока пяти, военная выправка которого идеально сочеталась с аристократическими манерами. Румянец на щеках, дежурная улыбка на лишенном мимики лице, усталый взгляд и мягкая походка — все указывало на знатное происхождение и не оставляло сомнений в том, что это представитель высшего света. На его руку опиралась темноволосая дама около шестидесяти лет, с несколько тяжеловатым для ее женственного лица носом. Поражала и ее удивительная даже для Парижа элегантность: темное платье, совершенное своей простотой и безупречностью линий, дополненное лишь пятью нитками жемчуга вокруг шеи.

Мельком услышав последнюю фразу Генриха, дама повернула голову в его сторону и с искренним интересом посмотрела на человека, который не только умудрялся жить, не отведав устриц, но даже позволил себе ужинать в ресторане отеля «Ритц» с прелестной молодой дамой. Спутник элегантной брюнетки ограничился лишь сочувственной улыбкой, в равной степени относившейся как к приятной паре за столом, так и к устрицам, которые его организм не переносил, ибо кожа тут же покрывалась отвратительной красноватой сыпью.

Ненадолго задержавшись, «перламутровая» дама с милой улыбкой направилась дальше к зарезервированному для них уютному столику в углу у окна.

— Знаете, кто эта дама? — загадочно улыбнулся официант.

— Да нет, — на всякий случай сказали они, хотя, конечно же, узнали Коко Шанель.

— О! Это создательница нынешней моды!

Бессловесное общение с парижской знаменитостью не нарушило традиционной процедуры: после устриц подали в небольших фарфоровых чашках суп из фазана с гренками, а затем медальон из телятины с трюфелями.

— Я давно не испытывала такого наслаждения от еды, хотя и понимаю, что признаваться в этом уж очень примитивно.

— Надо сделать поправку на тяжелые условия военного времени.

— А как тебе королева моды?

— Женщин, преуспевающих в любви, предостаточно, в коммерции — все еще немного, а вот успешную в обеих ипостасях вижу впервые.

— От близких к ней людей я слышала, что в ее колоссальном гардеробе, помимо легендарного «маленького черного», существуют еще два бессменных платья: одно — в котором она впервые выводит в свет очередного мужчину, второе — в котором она его хоронит.

— Трагикомедия вполне в духе Мольера, — рассмеялся Генрих.

Официант тем временем одним движением убрал посуду со стола, придав ему изначальную элегантность, и предложил десертное меню.

Едва Карин взяла его в руки, как на стол выскользнула визитная карточка с размашисто написанной поверх текста чернилами фразой: «Приглашаем очаровательную пару разделить с нами десерт. Коко Шанель».

— Не вижу оснований для отказа, — искренне развеселился Генрих.

— Я внимательно наблюдаю за тобой и прихожу к выводу, что ты появился на свет под счастливой звездой.

— В России говорят, родился в рубашке. Но почему столько желчи в голосе?

— Да просто из зависти. Я бы тоже хотела быть столь удачливой.

— Хочешь? Значит, будешь, — ответил Генрих и тут же смутился примитивностью своего умозаключения.

При знакомстве Коко Шанель ограничилась лишь легким наклоном головы. Демонстративную сдержанность законодательницы моды незамедлительно и с лихвой восполнил ее спутник, представившись самым подробным образом:

— Барон Ганс-Гюнтер фон Динклаге, — по-военному отчеканил он.

— По прозвищу «Воробей», — с усмешкой вставила Коко, — так зовут его друзья, и он нисколько не возражает.

Барон попытался что-то сказать, но она, сделав жест рукой, продолжила:

— У барона лишь титул немецкий, на самом же деле он англичанин, поскольку англичанкой была его мать.

Барону оставалось лишь энергично кивнуть в знак согласия.

— Итак, я пью за новое знакомство! Прошу извинить, но у меня с детства плохая память на имена.

— Не стоит извинений, ведь у нас пока не было возможности представиться, — не преминул съязвить гость.

Генрих представил Карин и назвал свое имя.

— Красивые имена, прекрасные люди и чудесное вино! Позвольте поднять бокал за такую редкую гармонию!

Вино и впрямь оказалось отменным, и официант вскоре откупорил еще одну бутылку. Атмосфера общения стала куда более свободной:

— Ведь мы пьем напиток, который обожал Наполеон, и пусть я выше его почти на четверть метра, он несравнимо более велик, чем я. Странно, не правда ли?

— Не скромничай, Ганс, у тебя заслуг тоже немало.

Мадам Шанель вынула из сумочки фотографию барона в парадной униформе и положила на стол для всеобщего обозрения. На снимке барон выглядел более импозантным, но казался менее обаятельным, чем в жизни.

— На мой взгляд, — прокомментировала Шанель, — униформа вообще не для барона. А вот господин Груббе просто создан для того, чтобы блистать на паркете в мундире! Вы можете полностью довериться мне во всем, что касается вкуса и стиля в одежде и тонкости ароматов духов — это моя профессия. Тут я не могу ошибаться. «Шанель № 5» — мой выбор. Когда по моему заказу выставили вряд семь флаконов духов, я после короткой экспертизы указала рукой на пятый — и попала в цель.

Коко откинулась на спинку стула, достала сигарету и мечтательно продолжила:

— Пройдут десятилетия, я уйду в мир иной, да и вы изрядно состаритесь, но и тогда я буду наблюдать оттуда, что на туалетном столике истинной женщины стоит флакон «Шанель № 5». — Она помолчала и взяла со стола фотографию барона. — Обожаю разглядывать и анализировать застывшие лица на бумаге. Скажите, а у вас нет ли случайно вашей фотографии с собой? — обратилась Коко к Генриху.

— Зачем же фотография, если перед вами оригинал?

— Один из моих друзей назвал как-то фотопортрет «застывшей философией».

— У меня есть фотография, но только с согласия Генриха… — осторожно произнесла Карин.

— Что ж, если на фото я выгляжу достойно, то никаких возражений быть не может.

Карин положила фотографию на стол.

— О! Да вы еще и дважды кавалер «Креста» первого класса с колодкой за ранение! — искренне восхитился барон. — Это где же вы успели столько выслужить? Наверняка в России. Интересно, в каких местах?

— Под Волоколамском и Курском.

— Да, это уже когда нас русские теснить начал.

— Говорят, там очень холодно было?

— Прохладно.

Резко отодвинув кресло, мадам Шанель встала:

— Извините, господа, мы с Карин оставим вас ненадолго.

Дамы поднялись на второй этаж. Комната была обставлена в стиле Людовика XVI. Все предметы и мебель были в безупречном состоянии, словно лица розовощеких младенцев на картинах Тициана.

— Вот моя скромная обитель! — Коко поставила на столик две тяжелые хрустальные рюмки, и тут же наполнила их ликером «Куантро».

— Было очень приятно познакомиться с интеллигентной парой. Сегодня это редкость в Париже, да и не только. — Она выпила рюмку до дна и наполнила ее вновь. — Я целый день общаюсь с деловыми людьми на «вы», отчего изрядно устаю. А потому с людьми, которые мне просто симпатичны, я перехожу на «ты». Это к тому же уменьшает разницу в возрасте. Ты не возражаешь?

— Буду польщена.

— Вот и прекрасно.

Она выпила свою рюмку и бесцеремонно кивнув, предложила Карин последовать ее примеру. Затем села в кресло, откинула голову назад и прикрыла глаза.

— Не переношу жару и глупых женщин, а вот с тобой мне уютно.

— Спасибо. От меня вроде бы веет прохладой.

— Не ехидничай. Ты говорила, что твой отец во время Первой мировой командовал подразделением, в котором служил Гитлер, и что они продолжают встречаться и по сей день?

— Это верно. Отец командовал батальоном, в котором служил Адольф Гитлер, и фюрер каждый год обязательно приезжал к нам, чтобы поздравить с Рождеством нашу семью и выпить чаю с маминым пирогом. К сожалению, ветеранов осталось совсем мало — время беспощадно.

— А как насчет рождественских подарков?

— Были и подарки. Например, роскошный «Мерседес», на котором они с мамой раз в месяц выезжали в театр или в гости. Но после смерти мамы все прекратилось. Теперь папа никуда почти не выезжает.

— Да, смерть — это неприятно. Но и без нее пока никто не обошелся. — Она вновь наполнила рюмки, сделала пару глотков и, заметно захмелев, еще глубже погрузилась в кресло. — Скажи, Карин, как ты относишься к мужчинам?

— По-разному, — с готовностью ответила Карин. — В зависимости от того, что это за человек.

— Вот, например, барон. Понравился он тебе? Могла бы ты, скажем, вступить с ним в близкие отношения?

— Зачем? Мне очень хорошо с Генрихом, мы прекрасно понимаем друг друга, нам уютно вдвоем и совершенно не нужен третий лишний.

— Лишний? Разве мужчина может быть лишним? Да еще в военное время?! Ох, и не любопытная же ты, Карин! — вдруг громко рассмеялась Коко. — Впрочем, ты еще молода, и тебе еще хватает собственного тепла, чтобы заснуть. А я вот уже почти в шестьдесят не могу одна ложиться в холодную постель. В моем возрасте оказаться одной под одеялом — невыносимо.

— А оказаться под одеялом с мужчиной, от которого исходит, мягко говоря, чужой запах — лучше?

— Вот потому-то я и придумала мои духи, — Коко вновь громко рассмеялась и, сделав несколько маленьких глотков, поднялась из-за стола. — Пора возвращаться к нашим мужчинам, иначе без нас они совсем заплесневеют.

Пророчество оказалось избыточно драматизированным. Мужчины вовсе не скучали, напротив, бурно что-то обсуждали. К тому же, теперь их было трое. С появлением дам все дружно встали.

— Фриц Видеманн, — представился дамам незнакомец, и тут же обратился к Карин. — Во время Первой мировой войны я командовал ротой в батальоне вашего отца. Он был образцом храбрости и порядочности.

— Госпожа Шанель, — поспешила представить закаленному фронтовику свою вновь обретенную подругу Карин.

Это не произвело на него никакого впечатления. Он неопределенно мотнул головой и поспешил вернуться к начатой теме.

— Так вот, как раз здесь, во Франции, наш батальон попал в крайне неприятную ситуацию, и только благодаря решительности и мужеству вашего отца мы избежали плена. Светлая голова был ваш отец!

— А почему вы говорите об отце в прошедшем времени?

— Как? Вы хотите сказать, что он?

— Совершенно верно. Папа жив и здоров, живет в небольшом городке неподалеку от Берлина. Сегодня утром я говорила с ним по телефону.

— Простите, но я думал… — Видеманн в искреннем изумлении развел руками. — Так передайте ему низкий поклон от его бывшего подчиненного, который с большим уважением вспоминает о нем. Значит, он все еще жив? — в изумлении все повторял старый служака.

— Предлагаю выпить за верного сына Германии, консула Фрица Видеманна, который объединил усилия немцев, живущих за пределами Рейха, — пафосно прервал повисшее молчание фон Динклаге.

Это до слез умилило Видеманна, и он попросил официанта наполнить средний бокал крепкой настойкой. Осушив его залпом, к своей привычной словоохотливости он добавил пьяный азарт:

— Поскольку я нахожусь в кругу близких друзей, то хотел бы поднять тост за большого друга Германии, графиню Гогенлоэ, которая сейчас в одиночку сражается с безмозглым президентом Соединенных Штатов и его не менее бездарной братией, отстаивая интересы великой Германии.

— Насколько мне известно, графиня наполовину еврейка, — не преминула вставить шпильку безжалостная кутюрье.

Произнесенная ею, как обычно, низким голосом, фраза застала гостя в тот момент, когда он поднес очередную рюмку ко рту.

— Была, — успел улыбнуться он и отправил содержимое по назначению.

Не спеша с ответом, дабы не повредить пищеварению, Видеманн тщательно и без суеты прожевал кусок телятины, залил его стаканом розоватой жидкости и лишь потом пояснил:

— Дело в том, что доктор Геббельс, действуя по поручению фюрера, пожаловал графине титул «почетной арийки» за особые заслуги перед Третьим рейхом.

Подобные сокровенные детали все более захватывали присутствующих, тем самым распаляя рассказчика, оказавшегося в центре внимания столь изысканного общества.

— Фюрер лично подарил графине замок под Зальцбургом за ее заслуги. Но это еще мелочь!

— А что же может быть ценнее? — удивилась мадам Шанель.

— Бриллиантовая брошь в форме свастики и фотография фюрера с посвящением: «Моей драгоценной графине».

При этих словах Видеманн с выражением несомненного превосходства над непосвященными небрежно откинулся на спинку кресла, мановением пальца повелев официанту вновь наполнить рюмку.

— И как вы могли оставить графиню в одиночестве с таким багажом, — не унималась Шанель.

— Во-первых, графиня никогда не остается в одиночестве. Во-вторых, что бы вы стали делать, если бы к вам среди ночи в дом ворвались американские балбесы с забритыми шеями и предъявили распоряжение американских военных властей о вашем выдворении из страны?

— Вот-вот! — продолжала настаивать Коко, — как же можно оставлять женщину на произвол этих балбесов?

— Начнем с того, что графиня не женщина, а боец, увлеченная в данный момент идеей сотворения мира между Англией и Германией, в чем ее тайно и искренне поддерживает сэр Черчилль, и против чего категорически выступаю я. Игры за спиной фюрера до сих пор никого до добра не доводили.

— Вы хотите сказать?

— Простите, буду откровенен, я хочу не сказать, я хочу спать, поскольку утром рано мне предстоит отправиться на Дальний Восток, сначала в Китай, а потом в Японию.

Уроков театрального искусства Видеманн, конечно, никогда не брал, но прекрасно понимал, что публику надо оставлять голодной, если хочешь добиться успеха. Поэтому он и поднялся из-за стола, раскланялся и двинулся вперед. Но тут же ощутил некоторую сложность в преодолении пространства. К счастью, как раз в эту минуту рядом с ним оказался барон. Взяв Видеманна под руку, он произнес во всеуслышание:

— У меня есть небольшая проблема, которую я хотел бы решить до твоего отъезда, то есть сейчас.

— Ну, что ж, будем решать твою проблему в походном строю! — бывалый вояка оперся на барона и они дружно зашагали по гостиничному паркету.

Оставшиеся сидеть за столом не успели переварить впечатления от этой сцены, как вернулся барон.

— Да-а, — не опускаясь до комментариев, поморщилась Коко.

— Ну, конечно, да. Но он — из солдат, защищавших вместе с фюрером Германию, а это, моя дорогая, сегодня значит куда больше, чем титул герцога Виндзорского, — съязвил барон, намекая на прошлое Шанель, связанное с герцогом.

Польщенная бестактным выпадом барона, продиктованным ревностью, Коко улыбнулась:

— Странно, совсем недавно вы, барон, утверждали обратное.

— Конечно, дорогая, если бы я говорил одно и то же, вы сочли бы меня скучным.

— Вот этого за вами никогда не водилось. Скажите лучше, ваш друг благополучно добрался до своего номера?

— Вполне. Должен вам признаться, что Видеманн — и вправду настоящий друг. Во времена, когда фюрер не лучшим образом относился к немецкой аристократии, Фриц добился моего назначения во Францию, где я бесконечно счастлив, прежде всего потому, что могу быть рядом с вами.

— Спасибо, дорогой! — Коко обняла его за шею и поцеловала в щеку. — Я вовсе не хотела обидеть твоего друга, недоброжелателей у него достаточно и без меня.

— Совершенно справедливо. Они вместе с графиней Гогенлоэ приложили невероятные усилия для того, чтобы удержать Соединенные Штаты от выступления против нас, и все их старания пошли прахом…

— Почему же? — вдруг возразил до того молчавший Генрих. — Война идет уже почти три года, английские города, включая Лондон, лежат в руинах, а янки сидят по-прежнему тихо.

— Боюсь, это затишье перед бурей.

Женщины, как правило, скоро устают от разговоров о политике, а потому, когда подали кофе, мадам Шанель подсела к Карин. Барон при этом с удовольствием потеснился в сторону Генриха.

— Рад пообщаться с вами, господин майор, и готов быть вам полезен. Не скрою, я поддерживаю связь с вашими политическими оппонентами, но, поскольку являюсь персоной официально не заангажированной, могу позволить себе свободно общаться во всех кругах, полезных для Германии.

— А отчего вы решили, что я как раз из этих полезных кругов?

— Ах, это совсем просто. Вы путешествуете с очаровательной представительницей службы адмирала, что не только многое объясняет, но и вызывает у меня лютую зависть, — и он заразительно рассмеялся.

— Но и вы передвигаетесь по свету не в гордом одиночестве.

— Ну, это верно, — как-то вяло подтвердил барон и, немного подумав, грустно предложил. — Давайте выпьем за то, что мы все еще живы. Несколько безрадостно, но…

— Откуда такой пессимизм?

— Откуда? — барон неопределенно пожал плечами и умолк, но ровно на секунду:

— Вот буквально на днях я навестил друга нашей семьи, нынешнего управляющего заводами Генри Форда во Франции. И мы поехали в Пуасси подзарядиться положительными эмоциями.

— Подзарядились?

— Напротив, оставил там последние, теплившиеся во мне надежды. — Он помолчал и, сделав несколько глотков, продолжил. — Фордовцы, где бы они ни находились, конечно, лучше всех осведомлены о том, что думают за океаном. А Пуасси — по сути часть США, сдобренная, конечно французскими приправами. Но Мориса, неизменно жизнерадостного, на этот раз я застал в весьма подавленном настроении.

— С чего бы? Не секрет, что Форды, и старший, и младший, старые друзья и истинные поклонники фюрера.

— Форды — да. А вот французская заводская администрация и даже часть рабочих очень чувствительно реагируют на успехи русских на Востоке. Многие побаиваются, что в случае победы русских расправы над ними со стороны своих же, за коллаборационизм, не избежать.

— Это верно. Над каждым французом, в силу недавней исторической памяти, висит тень гильотины.

— Главное, чтобы эта тень не сместилась в нашу сторону, а потому и уповаю на вашего адмирала, а точнее, на его здравый ум.

— Да, голова у него светлая. Теперь важно, чтобы и остальные вняли его мыслям.

— Должен вас огорчить, остальные, судя по всему, пребывают под наркозом страха.

— Видите ли, отсюда, из Парижа, все выглядит несколько иначе, хотя расстояние до Берлина и небольшое.

— Да при чем здесь километры? Необходимо остановить это бессмысленное взаимоуничтожение! — барон сделал несколько глотков.

— С русскими говорить о каком-либо перемирии бесполезно. Их так оскорбили.

— Мягко говоря.

— Американцам же важнее всего не упустить свою выгоду, сорвать максимальную ренту и удалиться восвояси. Остаются англичане. С этими есть о чем поговорить.

— О чем же?

— Добиваемся перемирия и начинаем торговаться что почем? Черчилль, собственно, к этому готов, но он зажат между русскими и янки. Коко знакома с семьей и готова выполнить миротворческую миссию. Тем более, что и в Германии есть влиятельные круги, склонные к тому, чтобы, — он сделал несколько глотков, подумал и закончил мысль, — убедить фюрера выскочить из войны на данном этапе, пока американцы в нее еще по-настоящему не влезли.

— Любопытно, барон, что здесь, в Париже, вы позволяете себе говорить с малознакомыми людьми о вещах, о которых в Берлине не осмелились бы размышлять даже наедине с собой, укрывшись с головой толстым одеялом.

— Одеяло должно укрывать человека, а не его мысли.

— Не совсем так.

— Господа! По-моему, мужчины в очередной раз пытаются убедить себя в том, что могут обойтись без нас, — с этими словами Коко вернулась на прежнее место за столом.

— Боже упаси! — воскликнул барон.

Публика в ресторане постепенно редела. Насытившись едой и разговорами, гости лениво расходились.

Распрощавшись с «экзотической», как назвал ее Генрих, парой, поднялись в себе в номер и Генрих с Карин. Открыв дверь, Генрих тут же заметил подсунутую под дверь записку. Развернув ее, прочел: «Завтра уезжаю. Приглашаю на ночной ужин. Номер 113. Рад встрече. Франц».

— Прости, Карин, мне придется на пару часов отлучиться. Так что ты ложись спать, а я постараюсь вернуться бесшумно и не потревожить твой сон.

— Первое условие важнее! — улыбнулась она.

* * *

Генрих едва успел постучать в дверь номера 113, как она бесшумно отворилась, и хозяин в безупречно белой сорочке под черным жилетом и с грустной улыбкой широким жестом пригласил его войти.

— Как говорят у нас в провинции, рад вас видеть в здравии и в жилетке.

В комнате царил приятный полумрак. На столе у высоченной, слегка приоткрытой французской двери, выходящей на балкон, в лучах любопытной луны голубоватым светом светились два аккуратно выложенных куверта, а посредине — большое фарфоровое блюдо, накрытое белоснежной салфеткой.

— Должен вас уверить, что в моем номере мы можем говорить о чем угодно без оглядки. Я обшарил все стены потолки моим приборчиком — никакого излучения.

— Возможно, здесь вообще…

— Э-э, нет! В номере моего шефа я тут же обнаружил и показал ему сразу двух «короедов». Он был так испуган, что до сих пор ни в одно помещение без меня не входит, то есть сначала запускает меня с прибором.

— Фима, вы начали вдруг наш разговор со странной ноты. Я, собственно, хотел поинтересоваться, как ваше здоровье?

— Что за вопрос? О здоровье говорят больные, а я пока, слава Богу…

— Вот это я рад слышать. А интересуюсь просто потому, что вы о главном всегда молчите.

— Видите ли, Генрих, молчать куда легче, чем говорить, но не все об этом знают.

— А вы, Фима, конечно, знаете?

— В том и дело, что знаю, потому и не могу рот закрыть. А если серьезно, то я должен сказать прямо — я счастливый человек. Вчера получил весточку от жены. Нашлись-таки добрые люди, пообещали помочь ей перебраться из Швейцарии в Америку.

— Что же, остается только пожелать удачи.

Лицо Фимы стало задумчивым.

— Видите ли, Генрих, я все больше прихожу к выводу, что добрых людей на свете больше, чем всех остальных, но они мало заметны.

Оба помолчали. Не по сезону теплый ветер приоткрыл с улицы дверь балкона, и в комнату заглянула луна. Она зависла над Вандомской площадью, кичась совершенством своей окружности, к которой она так старательно стремилась последние две недели. Оба на время замерли от представившегося им зрелища. Площадь уже дремала, накрывшись тяжелым покрывалом каменной мостовой, которую безжалостно, словно ножевая рана, рассекала резкая тень от величественной колонны, властно возвышавшейся посередине.

— Дорогой Фима, ночь не бесконечна, а у нас, кроме удовольствий, есть еще и обязанности.

— Совершенно верно! — засуетился Ефим. Захлопнув дверь, он разлил по чашкам остывший кофе и театральным жестом высоко вздернул салфетку, обнажив блюдо с аккуратно выложенными на нем канапе. Сделав паузу, чтобы убедиться во впечатлении, произведенном на гостя, он пригубил чашку и потер мягкой стороной правой ладони глаз.

— Событий много, но начну, как мне кажется, с главного. Председатель объединенного Совета директоров американо-немецкой компании «Дженерал моторс-Опель» в Европе Джеймс Муни, провел секретное совещание в штаб-квартире «Опеля» в Рюссельхайме. В центре дебатов был вопрос о наращивании усилий по выпуску первого реактивного истребителя «Мессершмитт-262». Новая машина развивает скорость до 540 миль в час и превосходит в скорости самый совершенный американский истребитель, «Мустанг Р-150» на сто километров. Думаю, адмиралу важно это знать.

Фима прошелся по комнате, собираясь с мыслями, и затем продолжил:

— В начале ноября в Монтрё и в Сан-Морице состоялась встреча американских специалистов «Дженерал моторе» с представителями германского концерна «Герман Геринг Верке». Речь шла о расширении поставок авиационных моторов американской фирмой для мощного немецкого бомбардировщика «Юнкерс-88». Надеюсь, представляете, что это за воздушное чудовище?

— Много раз видел его, висящим над головой.

— Простите, я постоянно упускаю из виду, что вы воевали и знакомы со всеми превратностями фронтовой жизни. — В подтверждение этих слов Фима сочувственно кивнул.

Генрих закрыл глаза и словно услышал усиливающийся гул мотора и увидел широко распластанные крылья чудовища, медленно выплывавшего из-за здания московского универмага. Ужас наводили не размеры гиганта, низко летевшего над центром Москвы, не узкая полоска тени от него, медленно смещавшаяся по стенам зданий, а черные кресты, мрачно покачивавшиеся на его крыльях над головами людей.

— Извините, Генрих, я, когда увлекаюсь, впадаю в скорословие, — Фима вывел его из задумчивости. — Правда, адмирал меня никогда не перебивал. У него было редко встречающееся сегодня качество: он умел слушать, дескать, рассказывайте все, что считаете важным, а я из этого выберу крупинки того, что нам может быть полезно. Вам это сделать сложно, да и незачем.

— Совершенно справедливо, Ефим. Все по русской поговорке: «У каждого Ермишки свои интрижки». А потому и вам погружаться в них совершенно незачем.

— Я вам понял, дорогой Генрих!

— Не «вам», а «вас», дорогой Фима!

— Ну пусть будет «вас», как будто что-то с этого меняется! Впрочем, вы правы. Еще мой учитель говорил: правильно произнесенная глупость звучит как умная мысль.

Уверенный в своей правоте, Фима энергично расхаживал по гостиничному номеру, излагая одну за другой истории и содержание разговоров, которые вели в его присутствии люди самые разные — знакомые, малознакомые и вовсе незнакомые. Удивительная память на детали и мелочи придавал его рассказу достоверность и расцвечивала его необыкновенно свежими красками.

— Недавно Геринг приезжал во Францию и встречался тайно на юге, в Виши, с бывшим послом США в Англии Джозефом Кеннеди, искренним поклонником Гитлера. Не заботясь о соблюдении протокола, Геринг прямо напомнил американцам, что он лично передал в 1940 году 8 миллионов долларов — через владельца американской нефтяной компании Родса Дэвиса — для финансирования поражения Франклина Рузвельта на президентских выборах.

— Так на что же потрачены эти деньги? — довольно бесцеремонно поинтересовался Геринг, и не без сарказма сам же ответил на свой вопрос: — Деньги, господа, как всегда, свою роль сыграли, но — тут он многозначительно воздел кверху указательный палец, — отнюдь не в нашу пользу. — Рузвельт, как всем известно, переизбран президентом США еще на один срок.

Немало смущенные таким резким напором американцы поспешили заверить Геринга, что целью их приезда как раз и является попытка компенсировать большую часть этих расходов. Искренний всплеск покаянных эмоций американцев несколько умерил гнев рейхсмаршала, но он еще долго бурчал что-то, пытаясь поместить свой необъемный живот в пространство между столом и креслом.

Далее Фима поведал о том, что испанский диктатор Франко заметно меняет свое отношение к странам «оси» и даже к Германии. Если прежде он рвался встретиться с фюрером, то теперь предпочитает найти любой вразумительный предлог, чтобы от встречи уклониться. Когда же встал вопрос о посылке дополнительного контингента испанских солдат в Россию, то и вовсе предпочел откупиться, предоставив Германии заем в полмиллиарда песет.

Фима, вконец уставший от непрерывного передвижения по кругу в пределах одной комнаты, опустился в кресло и положил кисти обеих рук на стол.

— Рассказ мой закончен, но остается вопрос: каким образом наши лидеры добиваются — нет, не уважения, — обожания бесчисленной массы людей?

— О ком вы, собственно, говорите?

— Мне приходилось, например, часто слышать о восторженном отношении заместителя госсекретаря США Лонга к Муссолини или отца и сына Фордов к нашему фюреру. Лонг, правда, говорят, имеет приличные доходы с акций итальянского «Фиата» и итальянских судоверфей.

— Вот вам и объяснение! Что же касается Фордов, то у них нескончаемые проблемы с бастующими рабочими, которых к тому же, по их мнению, подстрекают евреи. А вы слышали, чтобы в Германии сейчас где-то бастовали?

— Боже упаси! Какие забастовки? О чем вы говорите? Евреев в Германии не осталось и царит полный порядок, — грустно подвел черту Фима. Немного помолчав, он так же грустно спросил:

— Как вы думаете, Генрих, мои уже спят?

— Думаю, уже просыпаются. И вам, Фима, надо бы немного подремать перед дорогой. А потому я немедленно прощаюсь — до следующей встречи. Условия связи прежние. Желаю удачи и здоровья.

— Кланяйтесь адмиралу, — едва выдавил из себя гостеприимный хозяин.

Если бы Генрих и впрямь столь решительно ни покинул гостиничного номера, то уже в прихожей услышал бы храп мгновенно заснувшего Фимы.

* * *

— По-моему, ты нездорова, — неуверенно произнес Генрих.

— Это верно. Такое со мной происходит обычно раз в три года и продолжается один день, когда я должна обязательно оставаться в кровати. Еще мой детский врач говаривал, что постельный режим — лучшее лекарство. — Сказав это, она, недовольная собой, накрылась с головой одеялом, оставив суетный мир за его пределами.

Генрих спустился вниз и поинтересовался у консьержа, ловко рассовывавшего по ячейкам ключи, кто мог бы сходить за лекарством в ближайшую аптеку.

— Ну я, конечно, — портье удивленно вздернул плечами и тут же поманил пальцем молоденького «боя». — Купишь месье лекарство и отнесешь в номер 213.

Обрадованный перспективой хоть ненадолго вырваться из душного пространства вестибюля, юноша со счастливой улыбкой выхватил из рук Генриха записку, вложенную в нее денежную купюру и исчез за дверью. Генрих поблагодарил портье и, выйдя из гостиницы, пошел мимо Вандомской колонны по Рю Руаяль на площадь Конкорд, откуда, не спеша, отправился в сад Тюильри. Миновав входные ворота, он тут же повернул направо и присел на ближайшую скамейку под деревьями так, чтобы видеть всех, входящих в парк.

Прошла монахиня, груженная тремя громадными корзинами, молодая дама с девочкой в белоснежном платье и веночке для конфирмации, затем проследовал немецкий военный, невысокий ростом, почему и был украшен головным убором с высоко задранной вверх кокардой.

Обозрев еще двух старушек и одного инвалида на костылях, он неторопливо пошел к выходу на противоположную сторону и оказался на набережной Сены.

Две сцепленные нефтеналивные баржи, упорно боровшиеся то ли с течением, то ли с собственной немощью, медленно тянулись мимо. Вывешенные для просушки на ветру ярко-цветные рубашки беззаботно помахивали пустыми рукавами, приветствуя праздношатающихся по обеим набережным реки.

Двигаясь параллельно плывущим баржам, Генрих отсчитал от моста шесть гранитных столбов и, попрощавшись с речными чудищами, остановился у седьмого. Перегнувшись через парапет, глянул вниз. На небольшом клочке земли, не залитом водой, две крысы отчаянно ссорились из-за остатков небольшой рыбешки. Генрих провел правой рукой под металлическими перилами ограды и почти у самого гранитного столба нащупал небольшой магнитный контейнер, неосторожным движением левой руки сбросив вниз горстку мелких камней, что помешало крысам до конца рассудить свой спор и заставило их вернуться в места обитания существ более разумных. Возвращался Генрих несколько иным путем.

Перейдя через Рю де Риволи и пройдя всю Рю Руаяль, он оказался на площади Мадлен. Газетный киоск, прильнувший ко входу в метро недалеко от помпезной лестницы, ведущей к собору, был увешан старыми граммофонными пластинками и несвежими газетами.

— Нет ли у вас путеводителей по Парижу? — поинтересовался Генрих у продавца с лихо закрученными парижскими усами.

— Путеводителя? — переспросил тот прокуренным голосом.

Стоявшая рядом пожилая торговка в вязаных нарукавниках молча кивнула и полезла куда-то вниз, под прилавок. — Вот, пожалуйста! — выложила она не блиставшую новизной брошюру.

— А чего-нибудь посвежее нет?

— Нет. Это самый последний. С приходом гостей никто больше путеводителей не издает. Туристов нет, да и завтра они поменяют названия площадей и улиц на свои, как в других странах. А тогда и все ваши труды и вложенные денежки попадут в…. — Она не стала уточнять название интимного места, где оказываются бездумно вложенные деньги.

Поблагодарив за исчерпывающий ответ, Генрих расплатился, сунул под мышку антикварный путеводитель и, попрощавшись, двинулся дальше по бульвару Мадлен, понимая, что находится где-то совсем недалеко от отеля. На перекрестке дорогу ему преградила выехавшая справа на велосипеде очаровательная юная блондинка с глазами того фиалково-голубого цвета, что встречаются только у немок.

— Простите, мадемуазель, вы случайно не говорите по-немецки?

— Случайно, говорю, — дерзко бросила она на безупречном немецком, — но без всякого удовольствия. — И резко крутанув педали, тут же исчезла из виду.

Генрих посмотрел ей вслед и вдруг неожиданно для себя рассмеялся, да так искренне, что сохранил улыбку, уже поняв, что стоит у входа в отель.

Карин сидела в кресле за столом, опершись головой на правую руку.

— Чему ты так радуешься? — спросила она.

— Жизни, солнцу, тому, что вижу тебя и еще одному обстоятельству.

— Интересно?

Генрих подробно рассказал о встрече с голубоглазой блондинкой на велосипеде.

— Что ж, примечательный диалог. Вероятно, мы, немцы, заслужили такую реплику с ее стороны.

— Да, кстати, почему ты сидишь в кресле, а не лежишь в постели?

— Где-то около полудня без звонка появилась Коко, преподнесла мне большой флакон приятных запахов, и я гостеприимно заказала бутылку вина, с которой мы и просидели вдвоем целый день. — Карин помолчала минуту и, глядя в сторону, сказала: — Знаешь, я пришла к мысли, что при всех ее широких связях и звучных знакомствах Коко невероятно внутренне одинока. Впрочем, она и сама об этом говорит: «Больше всего боюсь пустоты!».

— Мне казалось, она научилась ее заполнять.

— Стремится к этому. Сейчас она срочно едет в Испанию, где намеревается встретиться, как ты думаешь, с кем?

— Полагаю, с каким-нибудь испанским грандом?

— С английским премьером Уинстоном Черчиллем, с которым давно знакома. Задачей ее при этом является упредить графиню фон Гогенлоэ, у которой та же самая цель. Самое же пикантное состоит том, что обеих на такую самоотверженность вдохновляют одни и те же люди.

— Рискую предположить, кто они…

— Верно, так и есть. — Она вновь помолчала. И потом вдруг подняла голову:

— Генрих, дорогой, хотела попросить тебя выйти со мной на свежий воздух. Коко — заядлая курильщица, и я провела весь день в табачном дыму, голова идет кругом. Хочу подышать свежим воздухом. Ты не против?

Пока Карин переодевалась, Генрих вскрыл крошечный контейнер, в котором оказалась записка: «13-го, 13 часов, «Les Halles», rue du Jour», кафе «Под золотым циферблатом». «То есть завтра в полдень», — зафиксировал в памяти Генрих.

— На свежем воздухе не только легче дышится, но и мыслится яснее, — громко сказал он.

Он взял Карин под руку, и они пошли по отшлифованным миллионами ног плитам площади.

— Хотел бы вернуться к твоему рассказу о разговоре с Коко. Как ты думаешь, что толкает ее и графиню, опережая друг друга, спешить на прием к английскому премьеру?

— Что? — от удивления Карин даже замедлила шаг. — Совершенно очевидно, что не интерес к нему как к мужчине, учитывая хотя бы его дневной рацион потребления виски. А если серьезно, то Черчилль, несомненно, самое вязкое звено в формирующейся тройке антигерманского альянса — Россия, Америка, Англия. При том, что он ненавидит Красную Россию и побаивается сильной Америки. Что же касается обеих дам, то они подчинены чисто женской логике, сделав ставку на обе противоборствующие стороны, чтобы в итоге отдать предпочтение победителю.

Генрих улыбнулся.

— Нечто похожее происходило почти полтораста лет назад и именно во Франции. Рассказывают, что в одну из ночей военного противостояния борющихся сторон Талейран, сидя с друзьями где-то неподалеку отсюда в кафе, предложил тост за победителя. Все охотно выпили, а затем поинтересовались, за кого же они пили? «А вот об этом мы узнаем завтра», — ответил, усмехнувшись, Талейран.

— Да-да, именно так рассуждают эти дамы. Им безразлично, с какой стороны войти в историю, главное, оказаться там.

Карин на секунду остановилась.

— Прости, я, кажется, переоценила свои силы. Давай вернемся в гостиницу. — Едва добравшись до кровати, сразу забралась под одеяло и тут же уснула.

Впрочем, Карин оказалась права. На другой день ее болезнь-однодневка, как называла ее она сама, отступила, оставив после себя лишь небольшой шлейф — слабость. После завтрака, как только Генрих стал собираться, Карин взяла его за руку:

— Если можешь, не оставляй меня сегодня. Мне очень тоскливо здесь без тебя. Я так давно не была в Париже! Я посижу где-нибудь в кафе и буду ждать твоего возвращения. В отличие от многих я люблю ждать и не считаю это время потерянным.

На сей раз таксист оказался пожилым французом из тех, кого сами французы с улыбкой называют «поживший в свое удовольствие». Говорил он немного, вел машину спокойно, с уважением к возрасту — к своему, и автомобиля.

С Вандомской площади повернули направо и направились по широкому проспекту «малые сады». После Рю Ришелье, повернув чуть вправо и миновав знаменитый «собор без колокольни», остановились на углу у «чрева Парижа», привозного рынка «les Halles».

Брусчатка мостовой, казалась, прогибалась под тяжестью громадных фур, груженных зеленью, овощами, мясом и рыбой.

Справа на углу при въезде на площадь оказалось кафе-бар под вывеской «У Св. Евстахия» в честь собора, мимо которого они только что проехали, с небольшой, залитой солнечным светом верандой и пустующими столиками.

— Вот и мое место под солнцем! — обрадовалась Карин, усаживаясь за столик.

Подошла женщина и, не здороваясь, поставила тарелку со свеже поджаренными сухарями, нарезанными кубиками, и два кофе. В солнечных лучах тут же распространился домашний аромат.

— Вот здесь я готова ждать тебя сколько угодно, — Карин вынула из сумочки небольшой томик и положила на стол. Затем отпила несколько глотков из чашки, и, откинувшись на спинку стула, прикрыла глаза. — Я буду сейчас читать мой любимый роман и ясно представлять себе, как его герои сновали вот по этой мостовой, как спорили, торговались, кричали и умолкали, порой навсегда. А главное, буду ждать твоего возвращения.

Генрих поднялся из-за стола и взглянул на лежащий аккуратный томик в бордовом переплете — «Чрево Парижа», Эмиль Золя.

 

Глава пятая

Он шел по брусчатой мостовой рынка, местами укрытой асфальтом, то и дело натыкаясь на двухколесные тележки, груженые бесконечными ящиками различной величины и содержимого. Но оказавшись под одной, сколь же тяжелой, столь и ажурной металлической крышей, зависшей между домами на уровне четвертого этажа, все они сливались в одно целое, характерное лишь для одного места на земле, которое великий коллекционер человеческих слабостей назвал «чревом Парижа».

Пробираясь через толпу людей, двигавшихся в разных направлениях, Генрих не смог избежать навязчивого сравнения с муравейником, за которым он мог часами наблюдать в детстве, когда бывал в лесу. Маленькие существа быстро перемещались в невероятной тесноте, элегантно обходя друг друга, или перебирались один через другого, но при этом с полного согласия оказавшегося внизу.

Генрих вошел в открытую дверь подъезда дома, прошел по нескольким плохо освещенным коридорам, вышел на улицу, опоясывающую площадь, и оказался за театральными кулисами, где все было аккуратно убрано, зеленела трава, на которой, широко расставив ноги, одиноко и безраздельно блаженствовала старинная бульварная скамья. Генрих сел на потемневшие от времени и отполированные тяжелыми задами местных жителей доски, развернул газету и в очередной раз проштудировал содержание первой страницы. Мимо лениво прогремела коваными колесами о брусчатку телега, которую с трудом волокла уставшая от жизни и непосильных тягот лошадь.

Старый кучер не погонял животное, а размышлял вслух, делясь с единственным слушателем трудностями жизни на исходе лет. Проковыляла мимо старая женщина в черном, со звездой Давида слева у плеча.

Генрих сложил газету, прошел по тротуару, свернул в темный проход между домами и вновь оказался на рыночной площади на углу с улицей Рю дю Жур, в нескольких метрах от скромного ресторанчика с вывеской «Под золотым циферблатом». Над вывеской красовались большие городские часы с застывшими стрелками, которые стыдились, видимо, отсчитывать позорное для страны время.

Внутри царил полумрак, может быть, для создания уюта, а скорее из-за экономии электричества. Посетителей было немного, у всех, кроме пивных и винных бокалов на столе, имелась еще и важная тема для дискуссии.

У молодого человека, укрывшегося под лестницей за крошечным столиком, тоже стоял бокал вина. Для полноты картины не хватало лишь собеседника.

— Черт знает что происходит! Сегодня в Париже теплее, чем на юге! — бросил Генрих, подходя к столику.

— Что поделаешь, превратности природы, — услышал он в ответ. — Столица постоянно во власти морских ветров. Присаживайтесь, Генрих. Рад видеть вас в полном здравии. Имя мое сохранилось почти прежним — Виктор, с переносом ударения на последний слог. Но это все абстракция, конкретна же только истина. А она, как известно, в вине. Каким же позволите вас порадовать?

— Предпочел бы «Сансэр».

Официант тут же поставил на стол два бокала и прозрачный стеклянный кувшин с вином.

— Вот ехал к вам на встречу и неожиданно под колеса машины вдруг подвернулся голубь. Я человек суеверный. Голубь сам бросается под колеса — случай редкий. Значит, жди беды. Я остановился, вышел из машины, смотрю — он сидит мрачный, нахохлившись, на мостовой. Кинулся к нему на помощь, а он зло глянул на меня и, взмахнув крыльями, улетел. На всякий случай я после этого дополнительно помотался по городу — проверялся. Все чисто. Ну а теперь давайте выпьем за встречу.

Несколько глотков хорошего вина окончательно уравняли их с остальной публикой.

— Прежде, чем перейти к делам серьезным, хотел бы удовлетворить свой чисто познавательный интерес — насколько рискованно здесь садиться за руль после выпитого бокала вина? — Виктор широко улыбнулся, радуясь вопросу, на который у него был исчерпывающий ответ.

— Запах вина для французского ажана равен аромату утреннего кофе. А подозрительным является не его наличие, а его отсутствие. В остальном же французы заплатили своим слабым сопротивлением оккупации за то, чтобы им разрешили сохранить, пусть не полностью, их привычный образ жизни. Пока, видите, это получается.

— Надолго ли?

— Ответ лежит в Берлине. А если уж копать глубже, то в Москве.

Минуту помолчали.

— Перед отъездом сюда я навестил ваших.

— Как там мои старики? — оживился Генрих.

— Вы знаете, «старики» применительно к ним — слово неподходящее. Они очень активные, современно мыслящие люди.

— Приятно слышать.

— Отец же просто восхитил. Пошел провожать меня на пристань. А когда стали прощаться, почему-то хитро улыбаясь, сказал: «Напомните Генриху, что его отец еще в Первую мировую увещевал немцев. Не ходите поперек истории на Россию. Она, матушка, три раза кровью умоется, а бусурманов у себя не потерпит. Хотя, немцы у нас всегда в почете были, и кровь немецкая в жилах наших правителей уже полтораста лет течет. Собственно, немцы каждый в отдельности люди приличные, трудяги, но вот когда соберутся вместе, накачаются пивом по горло, то в качестве развлечения непременно игры в войну затевают. Так по крайней мере считает моя супруга».

— Признателен вам. Я постоянно думаю о них.

— С удовольствием сделал это. Конечно, мысли о родителях всегда самые светлые.

— Это правда. Скажите, Виктор, а о чем сегодня думают французы?

— Французы, как всегда, пьют с удовольствием, но рассуждают крайне трезво. «Мы из игры выбыли, Соединенные Штаты далеко, а Англия, как всегда, ищет того, кто бы потаскал для нее каштаны из огня». Сегодня французы признают, что были так «оглушены» немецким вторжением, что тут же впали в состояние всеобщей депрессии, и лишь после того, как русские сначала заморозили немцев под Москвой, а потом, отплевываясь кровью, погнали их прочь, вдруг очнулись. Ах, оказывается, можно и так — без депрессии! И сегодня каждое сообщение по радио из Лондона о продвижении русских на Запад порождает новые очаги сопротивления во Франции. А учитывая, что французы — народ свободолюбивый, то его пробуждение от оккупационного гипноза ничего хорошего Берлину не сулит. Сегодня ни у кого уже нет сомнений в том, что последнюю точку в этом кровавом безумии может поставить только русский солдат, хотя заплатит за это высокую цену.

Тут Генрих вдруг почувствовал, как рассуждения коллеги и его собственные мысли, словно рельсы на железнодорожной стрелке разошлись, но еще какой-то момент продолжали двигаться параллельно. Но и этого крошечного отрезка ему хватило, чтобы побывать в недавнем прошлом.

* * *

Он полулежал с подветренной стороны, опершись спиной на гусеницу подбитого танка. Спина была мокрой от собственной крови. Главной мыслью было вспомнить — сколько ее в человеке — пять или семь литров. Воспоминания давались с трудом, хотя было очевидно, что именно два литра играют сейчас решающую роль. В раннем детстве Генрих плакал, слушая любимый романс отца про то, как в степи глухой замерзал ямщик. Мама успокаивала, объясняя, что замерзание, как засыпание, совершенно безболезненно.

«Не спи, не спи! — две маленькие женские ладони хлестали его по щекам. Потом незнакомка расстегнула ватник и легла на него. — Дыши теплом, глубже дыши, только не засыпай! Я сейчас мигом за санитаром сбегаю».

Вскоре появились какие-то тени, уложили его на носилки, долго, раскачивая, несли куда-то, и наконец стало тепло. И здесь уже никто не запрещал, а даже поощрял сон. Жизнь удивительна: то бьют по щекам, чтобы ты не спал, то делают все, чтобы ты мог спокойно поспать — и то, и другое для того, чтобы ты выжил.

И тут наступила полная неразбериха, когда память стала вытаскивать из своих закоулков вовсе ненужные в данный момент воспоминания.

— Стоп! — приказал себе Генрих, чтобы отключиться от тяжелых воспоминаний и вернуться в реальность.

— Что сегодня в первую очередь интересует Центр? — сухо спросил он.

Виктор глянул в потолок, собираясь с мыслями.

— Меня просили передать, что поступающая от вас информация об активном сотрудничестве американских, английских, шведских, французских и иных мировых банков, а также промышленных концернов, сотрудничающих с немцами, высоко оценивается у нас на самом верху. Особенно важно, что вы называете не только страны, но и конкретные промышленные и финансовые институты, а также конкретные лица, которые готовы участвовать в этом предательском сговоре. — Виктор с облегчением выдохнул и заулыбался, довольный тем, что исправно донес до адресата заготовленный текст.

Генриху добросовестность коллеги все больше приходилась по душе.

— Спасибо, Виктор! На что еще просили обратить внимание?

— На любые намерения кого-либо из наших союзников подписать сепаратное перемирие с Германией даже ценой отстранения Гитлера от власти. Насколько я понял из последнего сообщения, если ранее мы были заинтересованы в физической ликвидации Гитлера, то сегодня — в сохранении его жизни. Как ни парадоксально, но это в самом деле так, — улыбнулся Виктор и с удовольствием продолжил: — Рассказывают, что когда Сталину доложили о том, что англичане готовят план покушения на Гитлера, он покачал головой и сказал «Поздно. Всему свое время. Если до поражения немецких войск под Москвой это, может быть, и имело какой-то смысл, то сегодня это вредно для развития событий и для истории. Я готов послать моих лучших охранников в Германию, чтобы он остался в живых и предстал перед судом народов. Это было бы и поучительно, и справедливо». — Что ж, выпьем за справедливость, — предложил Виктор и тут же сказал: — А теперь вернемся к началу. Вас просили приложить усилия к получению более развернутой информации по проводимым испытаниям реактивного истребителя «Мессершмитт-262». Интересует буквально все. Главное же — когда машина сможет принять участие в боевых действиях?

— Постараемся, — Генрих постучал задумчиво пустой рюмкой по столешнице.

Официант воспринял этот жест как упрек и тотчас выполнил желание гостей.

— Что ж, Виктор, у меня сегодня одна серьезная проблема, которую я хотел бы довести до Центра в полном объеме. Для этого я здесь.

— Вот и отлично.

— Совсем немного истории. До начала войны в России большинство не сомневалось, что самым узким местом в экономике воюющей Германии будет, безусловно, топливо. Немцы же догадались об этом гораздо раньше, а потому стали налаживать производство синтетического горючего из угля и даже из репса. А сегодня, в самый разгар войны выяснилось, что самое «узкое» место противника — вовсе не топливо, а всего-навсего, — тут он сделал театральную паузу, — невзрачные стальные шарикоподшипники, которых для военной индустрии требуется несметное количество. Представьте себе, что только в одном бомбардировщике «Фоке-вульф» их напихано более четырех тысяч.

Генрих отпил вина и тут же попросил официанта принести кофе, после чего продолжил:

— Сегодня основным мировым производителем подшипников является шведский концерн «СКФ» с двумястами филиалами, разбросанными по всему миру. Руководителем «СКФ» в США является троюродный брат жены Геринга — Гуго фон Розен, естественно, отпетый нацист. Кстати, запомните эту фамилию. Согласно имеющимся у меня данным сегодня в мире сформировался четко очерченный шарикоподшипниковый треугольник. Главный мировой производитель подшипников — шведский концерн «СКФ» во главе с его президентом Свеном Уингквистом, большим другом маршала Геринга. Основа дружбы была заложена еще первой женой Геринга, шведской аристократкой. Финансирует предприятие владелец крупнейшего шведского частного банка «Стокгольм эншильда банк» Якоб Валленберг, послушно исполняющий все указания немецкого государственного «Рейхсбанка». И последняя сторона треугольника — заводы подшипников в США, а точнее, в Филадельфии, которыми руководит Гуго фон Розен, американский гражданин и троюродный брат жены Геринга. Крупнейшие предприятия «СКФ» являются совместной американо-германской и американо-итальянской собственностью, что в США тщательно скрывается и чем активно пользуется Гуго фон Розен, поставляя в Германию подшипники в обход всех запретов, через страны Латинской Америки.

Генрих отпил несколько глотков кофе, забыв про одиноко стоявший в стороне бокал с вином.

— Я слышал по радио, что немцы разбомбили завод шарикоподшипников в английском городе Лутоне.

— А американцы разрушили немецкий подшипниковый гигант в Швейнфурте, потеряв при этом боле полсотни бомбардировщиков. И это вовсе не удивительно, поскольку почти все американо-немецкие промышленные предприятия напичканы информаторами, работающими на самые разные экзотические разведки. Что же касается такого важного стратегического компонента, как подшипники, то, разрушив обоюдно заводы по их производству, обе воюющие стороны оказались в зоне катастрофического подшипникового дефицита. Самолеты противников вынуждены были бы оставаться на земле, а танки не двигаться с места.

Шведы, однако, оказались людьми сердобольными, вошли в положение страждущих и тут же наладили поставки «шариков» обеим, как они их называли, «конфликтующим сторонам» непосредственно со шведских заводов в Гетеборге.

— Представьте, тысячи людей ежедневно гибнут в этой кровавой и абсурдной бойне, а для шведов это — всего лишь «конфликт».

— А что же наши союзники американцы с их решающим сейчас влиянием на Европу? — возбужденно всплеснул руками Виктор.

— Согласно информации, полученной от немцев, американский посол в Стокгольме Гершель Джонсон пытался урезонить министра иностранных дел Швеции Гюнтера, призывая шведов прекратить поставки подшипников в Германию, и даже угрожал в случае неповиновения занести «СКФ» в «черный список» сторонников нацизма. В ответ на это шведский министр выложил на стол из портфеля копию договора между США, Германией и Англией, где черным по белому написано, что три державы обязуются выполнять условия договора независимо от складывающейся международной ситуации.

— Странно, в моем представлении, американцы — порядочные люди.

— Очень приятный народ, искренне исповедующий в высшей степени безнравственный принцип «Бизнес прежде всего». Впрочем, этой одной заповедью вместо семи, задолго до них завещанных Писанием, успешно стали обходиться швейцарцы, ведь бизнес способен не только давать возможность создавать, но и разрушать души человеческие. А в заключение еще раз обращаю внимание Центра на то, что разработка и производство моторов для первого немецкого реактивного самолета «Мессершмитт-262» осуществляет совместная американо-немецкая компания «Дженерал моторс-Опель», дислоцирующаяся в немецком городе Рюссельхайме. Расчетная скорость «Мессершмитта» с этим мотором — 550 миль в час.

Генрих взглянул на часы.

— Что ж, время испаряется на глазах, а с ним иссякла и моя тема. Если есть еще что-то, недосказанное Центром, то я готов.

— Все желают вам успеха, удачи и безопасности.

— Может быть, вы еще скажете, что мой непосредственный шеф ко всему этому не добавил ложку дегтя? Не поверю.

— Вы правы, — согласился Виктор. — Последнее пожелание Григория Федоровича было: передай Генриху, чтобы и дальше действовал также смело, как начал, но главное, чтобы не зазнавался.

— О! Вот теперь все встало на свои места. Как говорили мудрые предки, узнаю льва по когтям. Чем меньше похвалы, тем выше результат — вот его кредо.

* * *

На обратном пути не случилось ничего непредвиденного. Когда Генрих оказался в торговых рядах, он заметил, как резко сгущаются тучи. Стало смеркаться, и в рядах поднялась суета. В преддверии дождя все мясное и мучное стали укрывать разноцветными клеенками и всем, чем попало, чтобы спасти товар.

Отсутствие яркого света, а с ним и посетителей на веранде, настолько изменило весь облик «Св. Евстахия», что Генрих чуть было не прошел мимо. Однако первые робкие упреждающие капли, тут же превратившиеся в холодные струи, заставили его поспешить с принятием и без того очевидного решения.

Карин сидела в уютном углу, прислонившись спиной к старинным печным изразцам. Печь, естественно, не топилась, но изразцы уже своими яркими красками излучали тепло. Такие же уют и тепло исходили и от пригревшейся рядом Карин.

Увидев Генриха, она радостно заулыбалась, маня его к себе рукой.

— Слава Богу, а то я уже начала волноваться и скучать.

Генрих с удовольствием сел за стол спиной к стене, что давало возможность и общаться с Карин, и наблюдать за всем происходящим вокруг.

За соседним столом в очевидно привычном одиночестве восседал пожилой француз, судя по манерам, закоренелый респектабельный холостяк, который, по завершении дневной трапезы, мучительно размышлял, как бы скоротать время, пока не прекратится ливень.

Подошла хозяйка и учтиво поинтересовалась:

— Господин доволен?

— Доволен — недоволен, платить все равно придется, — не без сарказма ответил он.

После чего спокойно дожевал то, что еще оставалось недожеванным, и только потом выложил на стол бумажку и оставил несколько монет поверх нее.

Пересчитав деньги, хозяйка удалилась, а гость погрузился было в размышления, но, взглянув на Карин, вдруг спросил:

— А вы, простите, не немцы?

— Боже упаси! Я бельгийка, а мой муж и вовсе грек.

— Я так и подумал. Греки — древняя благородная нация, не в пример нашим хамоватым соседям-немцам.

— Чем же они вас так обидели?

— Хорошо сказано — обидели! Да они меня обокрали! Мы их впустили в страну практически без единого выстрела, а они в знак благодарности нас бесстыдно обирают!

— Неужели?

— Что значит «неужели»?! Я более тридцати лет поставляю в разные страны медицинское оборудование, а тут по старинке или в силу уже старческой сентиментальности и полагаясь по привычке на немецкую обязательность подписал договор с одной немецкой фирмой, после чего отправил товара на шестьдесят восемь тысяч и стал ждать оплаты. Неделю, другую, месяц. Послал напоминание — одно, второе. Наконец получаю неожиданный ответ: деньги отправлены нарочным. С одной стороны, понятно — в нынешнее время переводить деньги через банк, не говоря уж, по почте, долго и рискованно, — и он развел руками в знак покорности неизбежному.

В этот момент подошла хозяйка и поставила перед гостями две сковородки с яичницей, откуда робко выглядывали два крошечных кусочка ветчины, большую плошку с дижонской горчицей и две чашки кофе. Вокруг столика неровными волнами поплыли два чарующих запаха — топленого свиного жира и пышащего жаром кофе.

— В «Ритце» такого аппетитного запаха ни за какие деньги… — начал Генрих.

— Не говоря уже о таком колоритном соседе, — шепнула Карин.

— Вы что же, господа греки, будете жевать или меня слушать? — не на шутку обиделся рассказчик.

— Мы бы хотели насладиться и тем, и другим, а то яичница остынет, — извиняющимся голосом призналась Карин.

— Ладно, — смилостивился сосед. — Так вот, жуйте и слушайте внимательно. Проходит время. На прошлой неделе явились ко мне два молодчика-немца и говорят:

— Мы — представители фирмы. В Париже уже две недели, и за это время успели проиграть в казино привезенные для вас деньги, а потому…

— Тогда я вынужден напрямую обратиться к руководству вашей фирмы и обо всем рассказать! — резонно возмутился я.

— Обратитесь, — ухмыльнулся тот, что помоложе. — Ваша продукция предназначалась для руководства концлагеря Дахау. И, стоит вам поднять шум, мы поместим вас в этот небезызвестный отстойник для евреев.

— Но я же не еврей!

— А вот там у вас будет достаточно времени для того, чтобы доказать это, — усмехнулся тот, что постарше.

Дождь на улице тем временем прекратился. Поставщик медоборудования собрал свои разложенные на столе вещи, скупо попрощался и недовольно, бормоча что-то себе под нос, побрел к выходу.

С его уходом в кафе стало тихо и менее уютно, словно с граммофона сняли отыгранную пластинку и забыли поставить новую.

— Ты так долго не возвращался! Я уже начала волноваться…

— Прости, разговор затянулся. Но меня извиняет то, что человек был очень интересный.

— Вот и прекрасно, а я с годами становлюсь все более чувствительной, хотя и воспитывалась на самых суровых идеалах, которые казались столь далекими от истинных. Но это не самое важное, — она сделала пару глотков из бокала и продолжила: — Главное, что я стала опасаться за тебя.

— За меня? А что, есть основания?

— Пока нет, и хотелось бы их избежать. Именно потому я решила с тобой пооткровенничать.

Генрих взял свой бокал с намерением осушить его, но тут же подумал, что для серьезного разговора достаточно и половины.

— На первый день моего рождения, который остался в памяти, мама с трудом набрала фунт муки, чтобы испечь праздничный пирог. Не помню, сколько было в нем свечей, но хорошо помню, как мы были счастливы. А через месяц или полтора нас пригласила приехать во Францию дальняя родственница папы, в свое время вышедшая замуж за француза.

Она была то ли очень доброй, то ли очень богатой. По крайней мере все расходы по нашей поездке она взяла на себя. Париж в то время буквально лопался от изобилия и роскоши, источником которых были колоссальные репарации, которыми Франция обложила Германию по Версальскому договору.

Помню, как выйдя из первого же парижского большого продуктового магазина, переполненного товарами со всего мира, мама села на стоявшую при входе скамейку и горько заплакала.

Через четыре дня мы вернулись в Германию и, празднуя мамин день рождения, открыли маленькую баночку со знаменитым паштетом из гусиной печени, которую дала нам в дорогу папина родственница. Это было так вкусно, что я позволила себе сразу три бутерброда, а то и больше, с этим лакомством. А ночью почувствовала, что моя печень категорически несовместима с фуа гра, и я просто умираю. Понадобилось четыре недели постельного режима и строгой диеты, чтобы я не переселилась в мир иной.

Она сделала несколько глотков.

— Так вот, в это мрачное и унизительное время появляется человек, которого законно выбирают главой государства. После чего он отменяет все репарационные выплаты, строит прекрасные дороги, давая работу безработным, возрождает германскую армию. Страна очнулась от глубокого обморока поражения. Промышленники наперегонки несут ему деньги и радуются тому, что он их взял. Папа, который хорошо знает фюрера со времен Первой мировой, поскольку тот служил в батальоне, где командовал папа, в результате пришел к выводу, что фюрер обладает даром предвидения, которым природа наделяет лишь избранных и только на определенный срок. Извини, Генрих, если тебе это неинтересно, мы можем поменять тему.

— Не только интересно, но и в высшей степени полезно.

— Я тоже так думаю. Итак, отец отошел от активной политической жизни и, как ни странно, тут же превратился не в тайного советника, а в тайного советчика фюрера. Кстати, очень хорошие отношения сложились у папы и с нашим адмиралом, в результате чего я и попала в его службу. А теперь — самое главное. Ранней весной 1942-го фюрер неожиданно появился у нас в доме и они, как обычно, уединились с папой в его комнате, где пробыли необычно долго, почти два часа. И это если учесть, что фюрер очень высоко ценит свое время и расходует его крайне скупо. А тут вдруг такое расточительство! Я, как всегда, накрывала на стол. Надо знать, что фюрер терпеть не может ни слишком горячий, ни остывший чай, а потому приходилось то и дело входить к ним.

Обычно тема их разговора меня мало интересовала, но на сей раз гость упомянул имя адмирала Канариса, что сразу настроило меня совершенно иначе. Поэтому всякий раз входя в комнату, я внимательно вслушивалась в обрывки фраз с тем, чтобы в конце выстроить из отдельных деталей связную логическую цепь.

— Прости, а не проще было бы просто поинтересоваться темой их беседы у отца?

— Нет, не проще. У нас в семье не принято расспрашивать о том, о чем тебе не рассказали. Правда, чуть позже отец посвятил меня в кое-какие детали.

Карин потерла обеими руками виски, призывая память к сотрудничеству.

— Итак, в начале весны 1942 года наша госбезопасность в лице ее руководителя Гиммлера доложила фюреру о том, что абвер и лично ее руководитель Канарис активно используют в работе агентов из числа евреев. Некоторые из них находятся на личной связи у адмирала, и он регулярно проводит с ними встречи в Танжере, Мадриде, реже в Стокгольме.

Момент для интриги был выбран грамотно. Фюрер только что вернулся с разбора положения на русском фронте и уже был, естественно, предельно взвинчен. Как только он услышал фамилию Канарис в сочетании с вопросом о евреях, то впал в истерику, вызвал главнокомандующего Кейтеля и приказал немедленно откомандировать Канариса на действующий флот, так, чтобы тот «не мозолил больше глаза». Кейтель покорно склонил голову и тут же подготовил соответствующий приказ, который должен был подписать фюрер. Был ли то рок, висевший над адмиралом, или воля случая — судить не берусь. Но ровно день спустя фюрер пожаловал к нам и среди прочего поведал отцу о своем решении в отношении Канариса.

— Полагаю, что это ошибка, причем довольно серьезная, — негромко, но четко произнес отец после длительного размышления. Именно эти слова услышала я, войдя в эту минуту с подносом.

— Ты выступаешь в защиту адмирала из-за твоих с ним дружеских отношений!

— Добрые отношения складываются нередко, а вот настоящую проверку они проходят, как ты прекрасно знаешь, только в самых отчаянных ситуациях, например, на фронте, перед лицом смерти. Этот вопрос у нас с тобой решен раз и навсегда.

— Пожалуй, ты прав.

— И еще одно, — продолжил отец, — когда-то твой верный заместитель по партии, маршал Геринг, сформулировал такой постулат: «Кто еврей, а кто нет — определяю я».

— Это впервые сформулировал я, а не Геринг, он только стал это повторять!

— Тем более! По-моему, сегодня у Германии достаточно врагов, чтобы сознательно отказываться от полезных услуг со стороны любой расы.

* * *

— Не устал слушать?

— Ты великолепный рассказчик, и я готов.

— Что ж, прекрасно. Тогда завершим устную эпопею. Сутки спустя меня вызвал адмирал. Стол был накрыт для визита дамы — чай, пирожные, печенье. Когда я вошла, адмирал встал и развел руками.

— Я знал вас с детства и теперь размышляю, как мне к вам обратиться.

— Самое светлое время в жизни — это детство, и любое возвращение в него — большая радость.

— Тогда садись, будем пить чай и есть торт.

— Сладкое и печеное — моя слабость.

— Вот и наслаждайся. А у меня к тебе всего один вопрос. Впрочем, не захочешь — не отвечай, я не обижусь.

— Как же можно? Ведь вы с детства были для меня дядя Вильгельм, самым близким другом нашего дома! Мама в вас души не чаяла.

— Тогда постарайся вспомнить, когда вас в последний раз посещал фюрер? Хотя бы примерно.

— Почему примерно? Могу сказать абсолютно точно. Он пожаловал к нам третьего дня совершенно неожиданно, в час пополудни, и был в отвратительном настроении. Они с папой тут же уединились в его кабинете. Я как обычно приготовила что-то к чаю, принесла и поставила на стол. Чай приходилось подавать несколько раз. В очередной раз, войдя, я услышала, что речь зашла о вас. Папа высказывался категорически против вашей отставки.

Тут адмирал остановил меня.

— Спасибо, Карин, именно так и представлял я себе весь ход событий.

— Мы допили чай и распрощались. Адмирал проводил меня до двери и попросил, чтобы этот разговор остался между нами. Я все это тебе рассказала к тому, чтобы ты смог представить себе сложившуюся ситуацию.

Она судорожно поежилась, рассказ очевидно опустошил ее.

— Может быть, вернемся в отель?

Это был и вопрос, и мольба в одной фразе. А, кроме того несомненное желание остаться наедине.

Стоило им переступить порог «Ритца», как из дальнего угла вестибюля послышался резкий окрик, полный упрека.

— Где же это вы пропадаете? Я уже подняла на ноги почти весь Париж! — Коко сидела за уютным столиком в глубоком кресле с высокой спинкой и двумя непомерно большими подушками по бокам, благодаря чему очень напоминала лопоухого неуча на экзамене.

— А мы, стало быть, гуляли как раз по оставшейся небольшой его части! — улыбнулся Генрих.

— Если так, то позвольте представить вам секретаря немецкого посольства в Париже, господина…

— Кухинке, — с этими словами сидевший напротив молодой человек несколько приподнял свой зад над креслом, однако, чтобы не переохладить его, совсем невысоко. Было заметно, что он с сочувствием отнесся к желанию богатой дамы снять внутреннее напряжение — за ее счет. Тому подтверждением была опустошенная бутылка кальвадоса.

Коко жестом подозвала официанта и заказала бутылку красного вина «средней молодости», а также распорядилась придвинуть еще два кресла для гостей.

— Но сделайте это, естественно, в обратном порядке, — подняв палец, добавила она.

Когда все расселись, Кухинке не без труда настроил свой голос на официальный тон:

— Господа! Я как представитель имперского посольства во Франции уполномочен послом Германии доктором Отто Абецем пригласить вас на обед, который состоится завтра в 18 часов в узком кругу.

— Полагаю, мы должны поблагодарить господина посла за приглашение, а господина Кухинке за добрую весть, — поспешила дать заранее положительный ответ Коко.

Полагая, что официальная часть встречи окончена, она повернулась к мужчинам спиной, предоставляя им возможность самим найти тему для непритязательной беседы ни о чем.

— Что случилось? Где барон? — нервно поинтересовалась Карин.

Коко молча достала из сумочки сигарету и тут же закурила, жадно втягивая дым.

— Ты представляешь, сегодня утром за завтраком Ганс заявил мне, что ему скучно, — она поморщилась и выпустила на волю несколько синеватых табачных колец. — И это притом, что он живет в лучшем отеле Парижа, где лучшая кухня в Европе и спит с самой знаменитой дамой в мире, которая, кстати, и оплачивает все перечисленные удовольствия. — На секунду задумавшись, она уточнила. — Я имею в виду себя. А он, видите ли, позволяет себе скучать! Лорд Байрон, с позволения сказать! — Коко вновь выдохнула в потолок густое сизое облако и продолжила с удвоенным жаром:

— Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что оплачиваю его баронский титул и то, что он на 14 лет моложе меня. Ну и что толку? Ночью я вынуждена будить его, чтобы он прервал свой эпический храп древних германцев и занялся исполнением своих мужских обязанностей. В ответ он храпит еще громче, мне назло, развернувшись на другой бок. После чего, проснувшись наутро, жалуется на то, что изнывает от скуки. А потому я решила поставить на наших с ним отношениях жирную точку и начать новую жизнь. Не в первый же раз! Хотя «начать жизнь» в мои-то годы звучит странно, не правда ли?

— Нет, не странно! Мой хороший знакомый доктор говорит, что важны не годы, а кондиция! — заметил Генрих.

— Но он все равно никуда не денется, увы… — махнула рукой Коко.

Карин не посмела прервать монолог Коко, и та продолжила, обращаясь уже к ней:

— Один мудрец сказал: чтобы узнать человека хорошо, совсем необязательно знать его долго. Мы знакомы недавно, но я поверила в твою искренность с первой встречи.

— Не знаю, чем я заслужила.

— Заслужить этого нельзя, с этим надо родиться. И поэтому у меня к тебе просьба: когда я умру, обещай мне, что ты позаботишься о том, чтобы на моей могильной плите вместо затрепанных философских фраз было высечено только: «Шанель № 5». Под ней мне будет легко лежать и дышать. Вечно.

Коко замолчала, вновь погрузившись в сиреневые облака табачного дыма и свои нелегкие мысли.

Ведь жизнь складывается, оказывается, не по воле людей, даже таких волевых, как она, а вопреки ей.

* * *

Вестибюль дорогой гостиницы являет собой своего рода театр, в котором разыгрываются разного рода пьесы, сюжеты которых очень различаются по степени достоверности и искренности. А часто бывают и вовсе лишены и того, и другого. Ожидающие в вестибюле бросаются навстречу вошедшим с уже заученными фразами и привычными улыбками. Те отвечают им тем же, после чего обе стороны остаются довольны друг другом.

Барон в совершенстве владел искусством светского общения, а потому как никто другой удивительно органично вписывался в картину вестибюльной жизни.

— Какой великолепный букет восхитительных женщин, — громогласно провозгласил он, чтобы не оставить без внимания к себе праздношатающихся по фойе гостей. Затем, элегантно наклонившись, почти коснулся губами руки Карин, после чего также воздушно поцеловал шею Коко, которая заметно оживилась, позабыв утреннюю обиду.

— Слышал, Ганс? Господин посол приглашает нашу компанию на обед в его резиденции.

— Ну что ж, аппетитная новость. Надеюсь, и наши друзья не откажутся?

Карин поймала одобрительный взгляд Генриха и тут же утвердительно кивнула.

* * *

Посол Рейха в оккупированном Париже Отто Абец давал обеды, как правило, в своей резиденции, на вилле Богарне по улице Лилль, 76, куда охотно съезжались все сливки парижского общества. Деловых поводов для пребывавших в Париже у иностранцев практически не было, однако на приемы, которые устраивал голубоглазый и импозантный германский посол, они являлись исправно. Резоны у всех были свои: одни появлялись, чтобы напомнить о себе, другие — чтобы соблюсти протокол, в основном же, чтобы вкусно поесть в военное время и бесплатно выпить.

Благодаря молодой жене посла француженке Сюзанне дух в резиденции витал французский. И хозяева, и гости говорили исключительно по-французски, даже те, кто едва понимал, о чем идет речь.

При этом вкус во французском вине понимали все. И все прекрасно разбирались во французской кухне, представленной лучшими парижскими поварами.

Несмотря на узкий круг приглашенных, посол и на сей раз ничего в протоколе менять не стал, разве что известил гостей об отсутствии жены, которая отбыла в Берлин по служебным делам.

Гости понимающе кивнули и тут же устремились к столу.

— Как чувствует себя ваш отец? — поинтересовался посол, усаживаясь рядом с Карин.

— Слава Богу, пока хорошо.

— Это радует. Близко я с ним не знаком, о чем искренне сожалею. Хотя, впрочем, это не совсем так. Однажды на приеме, устроенном одним промышленником, кажется, в честь дня рождения фюрера, мы довольно долго беседовали, и от разговора с ним у меня остались наилучшие воспоминания. Меня подкупило в нем редкое сочетание качеств опытного военного и искушенного политика. Я был бы счастлив познакомиться с ним поближе.

— Спасибо, приятно слышать лестные слова о самом близком мне человеке! — у Карин зарозовели щеки от гордости и смущения. — Что же касается более близкого знакомства, то не вижу тому ни малейшего препятствия. Как только окажетесь в Берлине, позвоните ему. И приезжайте к нам. Папа будет очень рад.

— Благодарю. Непременно воспользуюсь вашим приглашением. А теперь… — посол встал. — Предлагаю выпить за нашего фюрера и нашу прекрасную Германию!

Все молча выпили и также молча опустились на свои места.

Официоз вечера был тем самым завершен и тут же забыт. Каждый из присутствующих поспешил вернуться к делам насущным и приятным. Как заметил Генрих, Кухинке, сидевший рядом с ним, был серьезно озабочен лишь тем, чтобы уровень напитка в его бокале поддерживался на строго определенной отметке, по правилу «отпивай, но доливай». Делал он это виртуозно, то есть незаметно для человеческого глаза, и к концу обеда заметно отяжелел.

Посол же, напротив, как-то оживился, был вальяжен и демократичен — одним словом, пытался понравиться гостям. А когда подошла очередь неизбежного десерта, он громогласно объявил:

— Прошу моих дорогих гостей пройти в большую гостиную, где вы сможете насладиться коллекцией произведений живописи, а также собранием картин, с большим вкусом подобранных нашим национальным героем — маршалом Герингом. К сожалению, как я уже сказал, моя супруга, истинный знаток живописи, в силу своих обязанностей не смогла сегодня быть с нами, а потому вам придется довольствоваться исключительно моими, не совсем компетентными объяснениями.

— Не скромничайте, господин посол, вы тонко разбираетесь в искусстве, — грубо польстил Абецу барон, трогательно прижимая к себе счастливую Коко.

Коллекция действительно поражала количеством оригиналов шедевров позднего Возрождения, от Рембрандта до последнего гения венецианской школы Тинторетто, с их обилием пышной женской плоти и упитанными младенцами, начисто лишавшими зрителей последних надежд на то, что в эпоху позднего Ренессанса в Италии существовали продовольственные карточки. Идеально выписанные Ван Дейком портреты его современников и героев батальных сцен Тридцатилетней войны, равнодушно и свысока взирали на творения их далеких потомков, способных изобразить на холсте лишь абстрактное нечто, не совсем понятное даже им самим.

Посол без особого труда, более того, с большим удовольствием, рассказывал о картинах и их авторах все, что знал, не проявляя при этом к последним особого пиетета. Рембранд, Тициан, Рафаэль и Веласкес выглядели в его изложении чуть ли не его знакомыми, пусть и не очень близкими.

После осмотра экспозиции гости расположились здесь же, за столиками, на которых были установлены старинные кофейники, подогреваемые масляными горелками с торчащими наружу жирными фитилями.

Окна были немедленно зашторены, а живописные полотна, развешанные по стенам, освещены мягкой подсветкой.

Все погрузилось в приятную барочную полутьму, в которой гости оказались разделенными на две неравные части, большая из которых собралась вокруг посла. Кухинке же потянул Генриха за рукав и пригласил уединиться за небольшим столиком в углу.

— Согласитесь, прекрасное место, правда, не под пальмами, зато в тени происходящего под дорогими картинами. — С этими словами он вынул неведомо откуда взявшуюся бутылку коньяку и наполнил два чудесным образом оказавшиеся на столе коньячных бокала. И тут же опустошил свой. — Вот вам преимущество пребывания в тени: мы их видим, они же нас лишь подразумевают. — Он на минуту задумался.

— А у вас приятный посол — интеллигент, эрудит, — прервал паузу Генрих.

Кухинке поднял голову и внимательно посмотрел на Генриха.

— Барон сказал, что вы трудитесь у Канариса, к которому я испытываю величайшее уважение.

— Я тоже.

— И потому позволю себе быть с вами откровенным, а не… — и он кивнул в сторону гостей.

Генрих в ответ неопределенно пожал плечами.

— Несмотря на свое происхождение, образование, вероисповедание и я не знаю, что еще, посол наш — величайший бездельник и редкостный лицемер. Да-да, не поднимайте брови! Вот он только что рассказал всем, что жена его должна была уехать в Берлин. На самом деле она помчалась в Италию скупать у голодных итальянцев по дешевке бесценные картины!

— Но для этого надо как минимум разбираться в живописи.

— Чепуха! Вполне достаточно хоть немного разобраться в конъюнктуре рынка, а главное, научиться цинично эксплуатировать психологию голодного человека.

— Трудно поверить, чтобы супруга германского посла, и так мелко…

— Это трудно вам, поскольку вы находитесь далеко, и в делах, и в мыслях. А мне, через которого проходят все документы и счета посольства, приходится ежедневно погружаться в эту скользкую среду. На днях один дипломат из нейтралов предложил открыто за 10 тысяч долларов нашему послу стратегически важную для Германии информацию о том, что американцы буквально на днях высадятся в Северной Африке. Вы, конечно, не сомневаетесь, что посол тут же уведомил шифрограммой Берлин? Ничуть не бывало. Он начал с того, что положил свои, ну, и часть казенных денег, поуютнее, как вы думаете, куда? Не догадаетесь. В парижский филиал американского банка «Чейз нэшнл» и только потом отбил телеграмму в Берлин. Вот так-то, дорогой мой! Деньги — прежде всего, а Германия… — и он безнадежно махнул рукой, — она подождет. Да и сколько ждать осталось, если посол Германии, можете себе представить, вкладывает свои деньги в американский банк, то есть доверяет свой капитал стране-противнику, в смертельной схватке с которой гибнет цвет немецкой нации?

— Но ведь это же?

— Да, именно так. Но кто осмелится донести на него? Я, у которого трое детей и беременная жена? Нет уж, извините.

— Господа, в храме искусств не принято говорить о политике, — Карин бесшумно появилась за спиной Генриха.

— Ошибаетесь, фрау Карин, мы-то как раз говорим об искусстве делать карьеру из ничего.

— Тогда я позволю себе передать приглашение посла присоединиться к гостям.

* * *

Генрих был в нескольких шагах от Коко, когда к ней подошел молодой человек с сильно набриолиненными волосами и розоватым пробором «в ниточку», удивительным образом делившим поверхность его головы на две равные доли.

— Простите, госпожа Габриэль, я американец и работаю в Европе на американскую телефонную компанию «ИТТ», а также представляю интересы нескольких американских парфюмерных фирм.

— Очень приятно, коллега, — снисходительно улыбнулась Шанель.

— Совсем недавно в Вашингтоне я встречался с Вертхаймерами, очаровательные, надо сказать, люди, очень тепло отзывались о вас, а узнав, что я еду в Париж, просили передать вам пожелания всяческих успехов. Сейчас они выпустили на рынок духи «Кураж», которые очень хорошо продаются в США.

— Лучше бы они вернули мне права на «Шанель № 5». Это было бы истинно благородно с их стороны.

— О! «Шанель № 5» сейчас в мире вне конкуренции!

— Тем более.

— Но, видите ли, мадам.

— Мадемуазель.

— Простите! — и он взял Шанель под руку, отводя чуть в сторону. — Будем откровенны, в свое время Вертхаймеры оказали вам великую услугу.

— Вот как? А я и не заметила.

— Да и заметить не могли! В этом и заключался весь смысл. Думаю, мимо вас не могло пройти, что американский журнал «Лайф» начал печатать на своих страницах крамольные списки французских коллаборационистов, сотрудничающих с немецкими оккупантами. К сожалению, в списке, подготовленном для публикации в последнем номере, оказалась и ваша фамилия.

Коко с трудом сдержалась, чтобы не разразиться тирадой в адрес янки и пославших его Вертхаймеров. Но здравый смысл и желание разобраться в сути затевавшейся против нее интриги удержали от этого шага.

— И что же дальше?

— А дальше сыграло свою роль благородство ваших друзей, Вертхаймеров. Они приложили немало усилий, чтобы остановить в самом начале печатание тиража и изъять из черного списка вашу фамилию. И им это удалось. Насколько я знаю, помимо колоссальных усилий, им это стоило и немалых денег.

Тут уж Шанель готова была разразиться просто площадной бранью, но в этот момент к ним подошел Динклаге.

— Знакомься, Ганс, молодой джентльмен из Америки с хорошими вестями от Вертхаймеров. Они, оказывается, и там процветают, бойко торгуя моим детищем «Шанель № 5».

— Что ж, любое процветание лучше любого загнивания, — философски поднял вверх указательный палец барон.

— Простите, мадам, м-м, мадемуазель, вы меня не поняли. Я сказал, что Вертхаймеры выпустили на рынок новые духи, а «Шанель № 5» как и прежде реализуется вне всякой конкуренции.

Продолжать тему о продвижении на рынке новых духов и о роли в этом Вертхаймеров в присутствии третьего лица молодой человек счел неуместным, а потому резко сменил тему.

— На днях я должен отбыть в Берлин и хотел спросить у вас совета — каким видом транспорта сейчас добраться лучше всего? Одни рекомендуют лететь «Тетушкой Ю», то есть «Юнкерсом 52». Ежедневный рейс — Ле Бурже-Темпельхофф — два часа риска, и ты в Берлине. Либо же без всякого риска за 24 часа поездом — спальный вагон, ресторан, в 21.00 садитесь в поезд на Северном вокзале в Париже и выходите на перрон вокзала в 21 час на следующий день в Берлине.

— Я не могу ничего вам посоветовать, решайте сами, — зло парировала Коко.

Молодой американец не понял, в чей адрес был направлен ее сарказм, и, сочтя свою роль исчерпанной, поспешил удалиться.

Гости тем временем вновь вернулись к застолью.

— Прости, дорогая, хотел бы напомнить, не забудь твою фотографию с английским премьером, — шепнул Динклаге, усаживаясь рядом с Коко за стол.

— Я сделала уже четыре копии и одну упаковала, чтобы взять с собой, — успокоила она барона.

И это была сущая правда. Несколько иначе обстояло дело с ее тайной встречей с одним высокопоставленным немецким чиновником, которая должна была сыграть важную роль в реализации плана по возвращению «опрометчиво» проданных ею Вертхаймерам в 1924 году семидесяти процентов акций компании по производству и распространению «Шанель № 5».

Не дававшая покоя досада от ощущения упущенной выгоды постоянно угнетала ее предпринимательское самолюбие, взывая к решительным действиям.

* * *

За четыре года до приема у немецкого посла Коко побывала в отеле «Мажестик», где располагалось бюро молодого, но уже влиятельного немецкого адвоката Курта Бланке.

Бланке был направлен руководством во Францию, как говорилось в инструкции, «для проведения деевреизации», с учетом его широко известного антисемитизма.

Командировочный документ был подписан непосредственно Геббельсом, кроме того, ходили упорные слухи, что перед отъездом его принимал сам фюрер.

Бланке только что исполнилось сорок, он был полон решимости направить всю свою неукротимую энергию на то, чтобы решить еврейскую проблему в оккупированной Франции, во всяком случае, в части «ариизации» еврейской собственности, которой в стране было немало. С этой целью им заранее были подготовлены все юридические обоснования.

Увидев воочию изысканную даму, о которой еще во времена его детства ходили легенды и слухи, доктор Бланке счел необходимым вести себя как истинный джентльмен. Он приказал подать кофе. Его указание тут же было исполнено, кроме того, на столике рядом с кофейником появилась ваза на высокой ножке, одна чаша которой была определена для печенья, другая — для конфет.

— Какие заботы привели вас ко мне? — поинтересовался адвокат, разливая кофе.

— Видите ли, господин Бланке, дело в том, что меня ограбили, — Коко выдержала классическую театральную паузу, чтобы усилить драматизм своих слов. — По моему легковерию, но с моего согласия.

— Ограбление с согласия? Первый случай в моей практике. И кто же эти люди?

— Отнюдь не американские гангстеры, а вполне добропорядочные эльзасские евреи.

— Порядочные евреи? Таких не бывает. Евреи, как тараканы, и в Африке остаются тараканами, только в Америке становятся американцами.

Импровизированный каламбур показался ему настолько остроумным, что он довольно рассмеялся, не дожидаясь реакции гостьи.

Веселье оборвалось также внезапно, как и разразилось.

— А теперь расскажите мне поподробнее, как складывались у вас отношения с этой сомнительной нацией?

При этих словах на лице Шанель проступило нечто вроде румянца, она обрадовалась, как студентка на экзамене, вытащившая билет с вопросами, ответы на которые знала наизусть. Ответ был кратким, но содержательным.

Бланке слушал, не отрываясь, разве что изредка склонялся к столу, чтобы сделать пометки в толстом блокноте.

Лишь заканчивая свой монолог, Шанель пригубила чашку с кофе.

— И последний, но весьма существенный вопрос, как распределяются по договору доходы от вашего совместного акционерного общества «Духи Шанель № 5»?

— Да очень просто: я получаю десять процентов с реализуемой суммы, а они восемьдесят, и еще десять — на развитие фирмы.

— Так вот вам и вся еврейская арифметика! — на секунду задумавшись, произнес Бланке. — Собственно, для того я и здесь, чтобы восстановить справедливость. В вашем случае, это будет выглядеть следующим образом. Мы оформляем вашу фирму исключительно на ваше имя, без всяких там семитских примесей, назовем ее просто «Шанель», а номер пять будем держать в уме. В законе об «ариизации» принадлежащих евреям предприятий такая форма отчуждения предусмотрена. Так что оставляйте мне всю документацию, — он кивнул на принесенную Коко папку, — ваши адреса, номера телефонов. И ждите от меня приятных новостей.

Бланке проводил даму до двери и, прощаясь, элегантно склонился, целуя ей руку.

Ехали по полупустому Парижу не спеша. Коко разглядывала облупившиеся стены домов, кое-где прикрытые разросшейся зеленью, и размышляла о том, что немцы, собственно, не такая уж отвратительная нация, в особенности, ее мужская половина. Философствуя о мужчинах, она стала мурлыкать какую-то мелодию, привязавшуюся еще с утра.

— У мадам сегодня удачный день? — поинтересовался шофер Лярше, глядя на хозяйку в зеркало заднего обзора.

— Что-то в этом роде, — уклонилась она от прямого ответа из чистого суеверия.

Факт же своей встречи с Бланке она постаралась самым тщательным образом скрыть от Ганса, который и слышать не мог даже имени этого слишком самоуверенного, слишком молодого и слишком преуспевающего адвоката. По словам барона, тот построил свою карьеру исключительно на «волчьем антисемитизме», обойдя при этом серьезных конкурентов, поскольку ненавидеть евреев стало тогда не только модно, но весьма выгодно.

Именно тогда произошло, казалось, совсем незначительное событие, к которому Шанель, однако, мысленно возвращалась в самые неподходящие моменты своей жизни.

Как-то в своем салоне она присела на корточки у манекена, прилаживая какую-то деталь к костюму, и даже не заметила одиноко блуждавшую по салону даму. Завершив осмотр, та обратилась к хозяйке:

— Какая же прекрасная коллекция, восторгаюсь вашим вкусом! — дама улыбнулась, отчего на обеих щеках образовались очаровательные ямочки, которые исчезли вместе с улыбкой.

Хозяйке неожиданная гостья чем-то понравилась и она предложила незнакомке чашку кофе, что было ей несвойственно. Коко считала кофепитие процессом поистине интимным и делиться им она ни с кем не любила. Однако эта дама показалась ей не только обаятельной, но и необычайно легкой в общении, из тех, с которыми хочется сразу перейти на «ты». Отпив по глотку кофе и обменявшись общими фразами, они на минуту замолчали, и тут гостья неожиданно произнесла:

— Могу ли я признаться, что раньше любила кофе с каплей коньяка, а теперь, наоборот, коньяк и глоток кофе.

Откровение не обескуражило, а скорее заинтриговало умудренную опытом жизни хозяйку.

Она вынула из шкафчика и поставила на стол бутылку коньяка и две рюмки, тут же их наполнив. Ей достаточно было одного взгляда на то, как в руке застывает пухлая рюмка, подрагивает кофейная чашка и трепещет сигарета. Шанель могла почти безошибочно определить, с кем имеет дело.

Дама поместила коньячную рюмку между средним и указательным пальцами, как это делают люди среднего класса, но зато отпила кофе, подняв блюдце с чашкой левой рукой, взяв чашку в правую руку во время беседы. После чего изысканно и бесшумно вернула чашку на место, а затем откинулась назад, поудобнее устраиваясь в кресле для беседы.

— А теперь позволю себе представиться — Максимилиана или, как зовут меня в свете и как звал меня муж Ганс Динклаге, Кети.

— Ах, так вот в чем дело! Вы пришли ко мне, чтобы вернуть вашего супруга?

— Упаси Господь и сохрани от бед! — взмахнула перчаткой Максимилиана. — Ганс — умный и изысканный мужчина, но он, как я теперь поняла, не для меня. Во всяком случае в нынешней ситуации.

— То есть он вам не по сезону или не по карману?

— И то, и другое. Ганс способен жить лишь в солнечные дни, а когда пасмурно, он едва существует. Это ведь не мужчина, а сезонная бабочка. Пусть и с ярко раскрашенными крыльями, но не более того.

— Но ведь с этой «бабочкой» вы прожили столько лет? И вдруг такая размолвка.

— То была дань времени, когда карьера поднималась много выше самых светлых человеческих чувств.

— Ах, вот как! И все же для расставания с мужчиной должны быть веские и резонные основания.

— Основание у нас было одно, но очень веское. — Она допила остававшийся в рюмке коньяк. — Дело в том, что моя мать наполовину еврейка по материнской линии и я, следовательно, тоже еврейка. Этого оказалось более чем достаточно, чтобы поставить на грань краха карьеру мужа.

Тут Коко взяла свою рюмку и залпом ее выпила.

— Вот теперь давайте поговорим откровенно. Вы все же пришли, чтобы вернуть вашего супруга?

— Совсем не так. Ганс давно выбыл из моей жизни. Сейчас я приехала, чтобы еще раз взглянуть на Париж, на Францию, где я была невероятно счастлива. Если все сложится удачно, то в ближайшие дни мы всей семьей отправимся в Швейцарию, а оттуда эмигрируем в Соединенные Штаты. Так что я приехала лишь попрощаться с моими любимыми местами навсегда.

— А с любимыми людьми?

— Таких у меня во Франции, к сожалению, не осталось. — Максимилиана при этих словах очень по-детски развела ладони, а потом как-то по-военному встала, вытянула руки по швам, резко склонила голову на грудь:

— Простите за беспардонное вторжение и спасибо за теплый прием.

Резко повернувшись, она решительно двинулась к выходу и через минуту исчезла за дверью салона. Никогда больше Коко ее не видела, но визит этот надолго остался в ее памяти.

* * *

Сейчас, сидя за посольским столом и поглядывая на Ганса, она и впрямь находила в его лице и фигуре, упакованной в безупречную одежду, ансамбль которой венчал яркий галстук, некоторое сходство с летними бабочками, яркими недолговечными созданиями, порхающими по жизни. Да и прочно прилипшее к нему прозвище «Воробышек», против которого он отнюдь не возражал, вполне отвечало образу его жизни. Коко стало грустно от мрачных мыслей.

— Извини, я выйду на минуту, — сказала она Гансу, который о чем-то оживленно спорил с соседкой по столу, и в ответ лишь машинально кивнул.

«Вероятно, на мой стон «Я умираю!» реакция была бы точно такой же», — подумала Коко, поднимаясь из-за стола.

В соседнем помещении царил полумрак, органично сочетавшийся с тишиной, лишь иногда нарушавшейся невнятным шумом, проникавшим сюда через непомерно высокое окно, разрезавшее стену от пола до потолка.

Опершись на чугунный изгиб ограждения, молодой человек внимательно прислушивался к бурному разговору двух женщин внизу под окном. Судя по накалу страстей, у каждой была своя неоспоримая правда, отступать от которой ни одна из них не собиралась.

Коко подошла к окну и глянула через плечо мужчины на улицу. Почувствовав чье-то присутствие, он обернулся.

— О, мадам Шанель!

— Мадемуазель, господин Генрих! Чем это вы так увлечены?

— Пытаюсь понять, каким образом две милые женщины сумели довести себя до такой степени экзальтации, что из-за безделицы готовы вцепиться друг другу в волосы.

Коко рассмеялась.

— Убогие северяне! Вам не дано постичь душу южанина! Две итальянки еще утром побывали на рынке и так негодуют из-за подскочивших цен, что до сих пор не могут успокоиться и громко приглашают всех принять участие в дискуссии.

— Боюсь, что с моим итальянским шансов у меня будет немного.

— А вот это не имеет ни малейшего значения. Итальянцы ценят не словарный запас, а богатство эмоций.

Она достала из сумочки пачку сигарет «Кэмел» и протянула Генриху:

— Угощайтесь. Заморские.

— Спасибо, я не курю.

— Неслыханно! Некурящий фронтовой офицер?

— Видите ли, у меня и без того много недостатков, еще одного решил себе не позволять.

— Поскольку у меня недостатков нет, позволю себе закурить. Скажите, Генрих, как вы относитесь к смерти? Очень боитесь?

— Страха нет, но это большая неприятность.

— Неприятность?! Это хорошо сказано. — И она рассмеялась, держа сигарету в левой руке. — А как вам нравится посол?

— Блестяще выглядит для своих лет.

Она внимательно посмотрела на собеседника.

— Вы правы. Отсутствие мозгов очень молодит.

— Дело не в возрасте.

— А в чем?

— Люди, как и деньги, могут быть настоящими, а могут быть фальшивыми.

— К деньгам, как я понимаю, вы относитесь…

— С уважением, но без пиетета. — Продолжая курить, Коко села в кресло напротив окна и принялась внимательно разглядывать кольцо на своей левой руке. И неожиданно поинтересовалась:

— Скажите, Генрих, а как вы относитесь к камням?

— Все зависит от того, где вы их храните — в оправе, на душе или за пазухой.

— А к цветам?

— Как-то я навестил своего фронтового друга, который быстро шел на поправку, и принес ему цветы. Он поблагодарил и вдруг сказал: «Лучше бы ты приберег их на мои похороны».

Коко помолчала.

— Знаете, Генрих, от вас веет каким-то покоем.

— Надеюсь, не вечным?

— Вот-вот, именно потому, что вы просто сотканы из сарказма.

— Разве? Всегда считал, что состою из более достойного материала.

— Это распространенное заблуждение всех мужчин. Я же всю жизнь занимаюсь тем, что служу им моральной опорой. Да, простите, нередко и материальной.

— Что ж, благородно. Укоренившееся в мужских генах порочное увлечение убивать друг друга приведет в итоге мир к исчезновению производителя, и тогда…

— Насколько цинично, настолько же и справедливо. — Она задумалась на минуту, но тут же вернулась к начатой теме: — И все же, это не мой выбор.

— А ваш каков?

— Мой выбор — внешняя безупречная элегантность. Я сумела сделать элегантность модой, то есть образцом для подражания и стилем жизни во всем, в шляпках, духах, перчатках. И тем не менее мне самой, чтобы выжить, завтра предстоит ехать в Мадрид, чтобы попытаться договориться с этими чванливыми англичанами.

— Позвольте, но эти самые чванливые англичане во многом позволили человечеству наслаждаться тем, что оно имеет сегодня. Ведь вы завтра поедете в поезде на паровом двигателе, который изобрели англичане. Так же, как и стул, на котором сейчас сидите, не говоря уже о футболе, который, сводя с ума мужчин всего мира, обеспечивает женщинам столько бесценного времени для досуга.

— Ах, футбол!

— Ну, а еще, простите, туалет с водяным сливом.

— Ватерклозет! Вот до чего договорились, при том, что я еду на встречу с английским премьером Уинстоном Черчиллем, чтобы попытаться во имя давней дружбы уговорить его заключить сепаратный мир с Германией, а вы — о туалете с водой!

— Полагаете, английский премьер, учитывая его патриотизм, обходится без этого изобретения своих соотечественников?

— Генрих, перестаньте издеваться над несчастной женщиной, лучше посочувствуйте, посоветуйте или хотя бы помолчите!

— Да я готов даже заменить вас в этой рискованной поездке!

— Вот это было бы великолепно, — она мечтательно откинулась на спинку кресла и усмехнулась, — к сожалению или к счастью, у английского премьера совершенно нормальные наклонности, и уже очень много лет он влюблен в меня, а не в вас. А потому, надеюсь, именно я сумею убедить его из чисто гуманных соображений спасти несчетное количество немецких и английских юных душ.

— Идея блестящая, при условии, что она согласована с высшим немецким руководством. В противном случае, дело попахивает будуарным заговором.

При этих словах Коко помрачнела и сделала еще более глубокую затяжку.

— Видите ли, я, собственно, в переговорах лично не участвую, так как от политики очень далека. Я лишь свожу немецкую сторону, представленную бароном фон Вофреланом, с английским премьером.

Генрих покачал головой в знак глубокой озабоченности. Коко опустила глаза, лицо ее сникло, и складки вокруг тяжелого носа залегли глубже обычного.

— Почему, Генрих? Тогда скажите, насколько опасны для меня те шаги, на которые я решилась?

— Дорогая Габриэль. Любая встреча с премьер-министром воюющей с нами страны не может иметь места без согласия высшего имперского руководства. Иначе это будет рассматриваться как предательство. Вы можете, конечно, оспорить мое мнение, посоветовавшись с теми…

При этих словах она криво улыбнулась и достала очередную сигарету:

— С теми? С инициаторами встречи? В их интересах не давать мне советов, а заставить как можно скорее ее организовать. Если я проиграю, все «те» разбегутся, как тараканы по своим щелям, откуда будут наблюдать за моим восхождением на эшафот. — Замолчав, она еще глубже втянула шею, сникла в кресле и вдруг словно вдвое уменьшилась. — Я никогда и подумать не могла, что в шестьдесят лет должна буду пускаться в такие рискованные интриги.

Генриху стало искренне жаль эту невероятно талантливую, немолодую уже женщину, из-за собственной корысти и тщеславия оказавшуюся вовлеченной в опаснейший водоворот политических событий в их самой рискованной стадии. Но были у Генриха и более весомые обстоятельства, нежели сочувствие к этой блестящей даме. Москва неоднократно и настойчиво напоминала, что учитывая беспрецедентное в истории количество жертв, понесенных в войне, развязанной Германией, не может быть и речи о каких-либо мирных переговорах с агрессором, кроме его полной и безоговорочной капитуляции.

— Придумайте что-нибудь, дорогой Генрих, ведь вы молодой, умный. Изобретите что-нибудь.

Она подняла голову и посмотрела на него в упор. Генрих тут же вспомнил Оскара Уайлда. В «Портрете Дориана Грея» все тяжкие грехи, совершаемые героем, тут же отражались на холсте его портрета. Сейчас на Генриха, словно с портрета смотрели усталые глаза бурно и сложно пожившей дамы, нещадно растратившей всю свою жизнь: и ум, и силы, и талант, и чувства.

— Дорогая Габриэль, вы рождены сильной женщиной и оставайтесь такой. А теперь, — после секундного раздумья продолжил он, — по поводу вашего визита в Мадрид. Если у вас есть хоть малейшее сомнение в том, что он планировался без согласия фюрера, то он не должен состояться. Иначе вы ставите себя в крайне опасную для жизни ситуацию.

— Я уверена, что все осуществляется без ведома рейхсканцлера. Более того, втайне от него. Но отменять встречу сегодня уже поздно. Завтра мы уезжаем.

— Прекрасно. Отмените встречу с премьером, а поездка обязательно должна состояться, и непременно в срок. По прибытии в Мадрид вы, не спеша, направите письмо премьеру с просьбой посодействовать в решении сугубо житейской проблемы, и попросите о возможности изложить ее при личной встрече. Далее в том же письме вы на правах давнего друга выразите беспокойство о нем в связи с постоянной сменой климатических поясов в рамках его нескончаемых поездок, чреватых всевозможными простудными заболеваниями, и, если таковое случилось, желаете скорейшего выздоровления.

Коко подняла голову.

— Великолепный текст — все сказано и ни слова лишнего.

— Далее вы тянете время, насколько вам позволит ситуация. За этот период наши силы перегруппируются и коренным образом изменят положение на фронтах, после чего и целесообразность встречи с премьер-министром отпадет.

— И вы думаете?..

— Дорогая Габриэль, время на обдумывание исчерпано, теперь надо действовать, если вы, конечно, хотите выпутаться из…

При этих словах она поднялась, взяла обеими руками его руку и крепко сжала ее.

— Спасибо, Генрих, и, поверьте, этого разговора я никогда не забуду. Сейчас, если можно, не уходите, я покину вас не более, чем на минуту.

Генрих повернулся к окну и вновь с интересом стал наблюдать за накалом страстей в перепалке итальянских дам. Судя по всему, достигнув апогея, страсти пошли на спад. Список тем, подлежавших обсуждению, был исчерпан, и наступил тот момент, когда каждая из сторон пришла к твердому убеждению, что именно она взяла верх в состоявшемся словесном поединке и может с чистой совестью возвращаться домой.

* * *

Известно, что от депрессии до эйфории у женщин расстояние невелико, но то, с чем пришлось столкнуться Генриху в следующие минуты, далеко выходило за грань мужской логики и очень напоминало талантливо исполненный этюд сценического перевоплощения.

— А вот и я, как обещала! — раздался за его спиной неповторимый, с характерной хрипотцой голос Шанель. Иначе, обернувшись, он принял бы вошедшую даму за незнакомку. На ее лице не было ни единого вызывающего цветового штриха, в костюме — ни одной случайной детали. Большие темные глаза вновь были полны желания жить, как и прежде, — воплощая красоту, элегантность и неукротимую целеустремленность. Генрих хотел было осознать, как могло это произойти, но не успел.

Коко вплотную подошла к нему, обняла за шею и крепко поцеловала.

— Вот как! Южная пылкость охватила нордическое спокойствие! — воскликнула не без язвительности вошедшая в этот момент Карин.

— Извини, дорогая, но это всего лишь бурный всплеск эмоций, нахлынувших в трагические для меня минуты.

— В трагические минуты жизни люди не целуются, а стреляются.

— Я и была близка к этому, но именно Генрих меня остановил.

— Ах, вот оно что! Тогда пойдемте, развеселим заскучавшее общество, ибо в ваше отсутствие посольский раут превратился в несносно скучное времяпрепровождение.

— Непременно, ибо радовать людей — мое призвание и смысл жизни.

Вернувшись в круг гостей, Габриэль попросила включить большую радиолу «Блаупункт», стоявшую в углу. Из динамика вдруг вырвался громкий щелчок, за которым последовала грустная мелодия с русским текстом, повествующим о большой любви, затерявшейся где-то далеко и оставившей после себя лишь воспоминание о тепле женских рук.

Звуки несложной, но пронизывающей душу мелодии перенесли прежнюю Коко в иное пространство, наполненное грустными воспоминаниями о прекрасном и исчезнувшем времени, откуда никто и никогда еще не возвращался.

Казалось, она не танцевала, а переживала все, о чем говорила музыка. Ее пронизанные эротикой движения были наполнены таким изяществом, что вряд ли могли не польстить чувствам даже самой изысканной парижской публики.

— Боже мой, вот что значит школа лучших парижских кабаре! — с неподдельно искренним восторгом и гордостью за близость к таланту воскликнул барон. «А ведь ей уже за шестьдесят», — чуть было не сорвалось у него с языка, который он вовремя прикусил.

— Талант, мой друг, дается однажды. И навсегда, — вздохнул посол, имея в виду, конечно, себя.

Прервав движение на последней ноте, Коко застыла, склонив голову, и, дождавшись аплодисментов, вернулась к столику, где барон наградил ее поцелуем и бокалом вина.

В отличие от поцелуя, напиток оказал более сильное воздействие.

— Господин Абец, — обратилась она к послу, — искренне благодарна вам за чудесный и теплый прием, но завтра утром мы уезжаем а потому хотелось бы еще засветло привести в порядок и дела, и мысли.

— Мадам, прекрасно понимаю, а потому хочу лишь поблагодарить вас за присутствие и пожелать счастливого пути.

 

Глава шестая

Отель «Ритц» был для Коко не просто жилищем, а скорее убежищем, в котором она чувствовала себя всегда защищенной во Франции, чтобы ни происходило за его стенами, обложенными теперь мешками с песком.

Стоило компании преодолеть порог отеля, как настроение у всех тотчас поднялось. Коко потянула всех в свой уголок вестибюля, где ей было лучше всего.

— Терпеть не могу таких людей, как Абец. Он все время хитрит, чтобы выудить у тебя какую-то информацию.

— Прости, дорогая, это его работа, — заметил барон.

— Но работу надо выполнять профессионально.

— Совершенно справедливо, — согласилась Карин.

Очень скоро компания, как обычно, распалась на две части: мужчины, расположившись в креслах, принялись обсуждать любимую тему — войну, а дамы уютно устроились в разных уголках большого мягкого дивана. Шанель сбросила туфли, поджала ноги под себя и, накрыв их диванными подушками, откинулась на спинку. Карин, напротив, вытянула ноги, спрятав их под столом.

Дамы не ограничивали себя в выборе тем, порхая от одной к другой, отдавая, впрочем, предпочтение обсуждению самых ярких событий и персон последнего времени.

— Вы, как я поняла, в ближайшее время отправляетесь в Италию? — поинтересовалась Карин.

— Это было сказано для посла! — Коко, не спуская ног с дивана, дотянулась до фужера и отпила несколько глотков.

— А для вех остальных?

— Для тебя — не на днях, а завтра мы едем в Мадрид, где у нас назначена встреча с премьером Англии.

— Черчиллем?

— Боже, не так громко! Именно с ним. Я знакома с его семьей. До войны они были постоянными гостями моего салона в Париже, и теперь хотим использовать мои давние связи, чтобы убедить его сделать все для прекращения бессмысленного уничтожения европейцами друг друга.

— Что ж, благородная миссия, но важно, чтобы она не оказалась «ножом в спину» Германии и фюреру.

— Не волнуйся, самый близкий к фюреру человек, отвечающий за безопасность, знает о цели нашей миссии. Более того, он настолько уверен в успехе этой операции, что назвал ее кодовым именем в мою честь — «модельная шляпка». Понимаешь?

— А тебе не страшно?

— Чего мне бояться? В отличие от этой авантюристки графини Гогенлоэ, которая рвется на встречу с английским премьером, я в политику никоим образом не вмешиваюсь, а лишь знакомлю политиков друг с другом. После чего оставляю их наедине, а уж суть их дальнейших разговоров мне и неведома, и не интересна.

— Что же касается графини Гогенлоэ, то, насколько я знаю, она любимица фюрера, — заметила Карин.

— Верно, была когда-то, — Коко вновь не без труда дотянулась до фужера. — Все мы, дорогая, были либо чьи-то любовницы, либо чьи-то любимицы. Но время многое меняет, и из страстно любимых молодых подруг мы превращаемся в ненавистных злобных старух. Старость — это очень больно.

Держа в одной руке сигарету, в другой — фужер, она подняла обе руки до уровня глаз и на мгновение застыла в этой позе, талантливо копируя жесты патрицианок с картин художников Ренессанса, с которыми только что так живо соприкоснулась на посольском приеме.

— Вот и все, чем мы сможем украсить финал нашей жизни. — Пара глотков крепкого напитка и несколько затяжек сигареты несколько примирили ее с жизнью. — Ты знаешь, — заговорила она вдруг охрипшим голосом, — у меня нет друзей среди женщин. Тем более подруг. Все они непременно чего-то хотят от меня, притом сразу, едва успев познакомиться. Ты, пожалуй, единственное исключение. Мне с тобой легко, а потому и хотела бы продолжить наше…

— Дорогая, не пора ли нам… завтра у тебя тяжелый день, — барон бесшумно подошел сзади к дивану, нагнулся и поцеловал Коко за ухом.

* * *

Человечество четко делится на мужчин и женщин. Несколько более тонкая грань отделяет «жаворонков», просыпающихся чуть свет, от «сов», предпочитающих сон до полудня и бодрствование в ночное время. От рождения Генрих был ярко выраженным «жаворонком», и сколько война ни пыталась сбить заложенный биологический ритм, природа оказывалась сильнее.

Выходя рано утром из отеля, Генрих учтиво поприветствовал ажана, охранявшего вход. Тот в свою очередь пожелал гостю удачного дня, что было совсем нелишним, ибо направлялся Генрих на встречу со своим парижским коллегой. Встреча была назначена в затрапезном кафе, куда с утра забегали, спеша на работу, заржавевшие холостяки и несвежие после бурной ночи «дамы света».

Нагулявшись с самого утра по тесным улочкам и не обнаружив интересующихся им наблюдателей, Генрих, проходя мимо, заглянул в кафе «Завтрак», заполненное уже как минимум наполовину. Те, у которых времени было в обрез, занимали столики поближе к выходу, а коллега Генриха предпочел и на сей раз не изменять своим привычкам и устроился за столиком в самой глубине помещения.

— Рад видеть вас, Генрих, в полном здравии. Предлагаю выпить, пожалуй, вина, поскольку кофе здесь теперь суррогатный.

— Что ж, люблю повторять французскую поговорку: за неимением лучшего, король спит со своей женой.

— Вот-вот — спать с женщинами и говорить о них же гадости — это в характере здешних мужчин. Эдакий способ самовозвышения. Ну да Бог с ними, оставим это на их совести и займемся делом.

— Самое время. Как дела в нашем королевстве? Что волнует?

— У нас предельное напряжение и в тылу, и на фронте. А волнует то, что сегодня происходит в английском королевстве. Там немалая часть когорты у власти отнюдь не радуется, а скорее опасается того, что Красная армия перейдет через Рейн. Дескать, как бы не форсировали сходу еще и Ла-Манш.

— К сожалению, это не только опасения, но и совершенно конкретные поступки англичан. — Генрих на секунду задумался, собираясь с мыслями. — Пожалуйста, передайте в Центр буквально следующее: «На днях из Парижа в Мадрид поездом отбыла группа в составе трех человек для проведения операции под кодовым названием «Модельная шляпка». Цель ее — встреча члена этой группы француза Вофреланда с находящимся там премьер-министром Великобритании Уинстоном Черчиллем. Организация встречи возлагается на владелицу известного парижского дома моды Коко Шанель, знакомую с семьей премьера с начала двадцатых годов и пользующейся его дружеским расположением. В поездке Шанель сопровождает ее любовник, доверенное лицо руководителя немецкой контрразведки (абвер) барон Ганс фон Динклаге. Цель: убедить английского премьера отказаться от дальнейшего кровопролития с обеих сторон, заключив с Германий сепаратный договор о прекращении военных действий.

Аргумент: если русские форсируют Одер и придут в Германию, то их отмобилизованная армия легко сможет форсировать и Ла-Манш. На основании сделанных мне госпожой Шанель конфиденциальных признаний могу с уверенностью сообщить, что операция «Модельня шляпка» проводится без ведома фюрера. А потому квалифицирую ее как смертельно опасную авантюру, и уже предложил госпоже Шанель план выхода из сложившейся ситуации.

Считал бы целесообразным довести до сведения обоих наших союзников нашу осведомленность и обеспокоенность по поводу шагов, предпринимаемых частью немецкой военной верхушки в отношении премьера Великобритании. О развитии событий информирую.

— Будьте спокойны, информация точно по тексту будет передана еще сегодня в Центр. Хочу добавить от себя, что до Центра уже дошли отголоски событий относительно активности нацистской верхушки вокруг английского премьера. Ваше сообщение — возможно, первая конкретизация сути крайне важной проблемы, которая вызвала в Центре… — он помялся, не находя нужного слова, — если не тревогу, то, скажем больше, — смятение. Это же путь к развалу коалиции! И в такой переломный момент!

— Что ж, дождемся возвращения «блудной дочери» Франции из Мадрида и после этого будем делать выводы. Пока же крайне важно поскорее проинформировать «дядю Сэма» и предупредить английского лорда о том, что мы пристально наблюдаем за каруселью, раскручивающейся вокруг него. А теперь мне пора. — Генрих поднялся, — а то по русской пословице «У меня еще корова не доена и дети не кормлены». Если вы не возражаете, в следующий раз встретимся здесь же — место удобное и подходы великолепные.

— Да и на мой взгляд, тоже. Условия вызова прежние.

* * *

— Наконец-то! А я уж стала волноваться, куда мог исчезнуть молодой человек в такую рань? — раскинув руки, Карин поднялась навстречу Генриху.

— Прости, пожалуйста! Молодой человек отправился поутру на прогулку, увлекся мыслями и вдруг оказался в каком-то «пестром» квартале — негры, греки, итальянцы. Заглянул в бистро, выпил чашку дрянного кофе, двинулся обратно и заблудился.

— Да, правда, в этих районах, как в джунглях, своя жизнь. Но и у нас должна быть своя. Ты голоден, я думаю, после скитаний по сомнительным местам, а потому предлагаю спуститься вниз и чего-нибудь перекусить.

По дороге к лифту, Карин взяла его под руку:

— Откровенно говоря, я серьезно переволновалась по поводу твоего длительного отсутствия. Несмотря на видимую безмятежность, здесь людей время от времени убивают на улице.

Он сжал ее руку:

— Напрасные волнения, Карин. Запомни, с некоторого времени у меня со смертью заключен пакт: мы с должным пониманием относимся друг к другу.

Она недоверчиво покачала головой.

— В твое отсутствие появился человек от адмирала.

— И?

— И сообщил, что твой шеф крайне серьезно отнесся к нашей информации о поездке группы туристов в Испанию.

— И?

— Просил, чтобы ты дождался в Париже их возвращения и доложил ему лично.

Карин замолчала.

— Прости, Карин, у меня иногда мысли разъезжаются, как ноги на льду.

— Давай соберем вместе ноги и мысли и двинемся изящной походкой навстречу еде!

Колоссальных размеров ресторанный зал отеля «Ритц» пустовал. В отсутствие людей он был похож на вокзальное помещение, только со всеми признаками роскоши. Особенно впечатляли четырехстворчатые окна десятиметровой высоты, на колоннах между которыми красовались огромные стеклянные чаши светильников, опиравшиеся на изящные консоли.

Война сумела нарушить привычный образ жизни людей даже в самых изысканных уголках мира. Администрации отеля «Ритц» пришлось на случай отключения электричества предусмотрительно расставить на столах примитивные подсвечники конца прошлого века со стеклянными колбами, внутри которых помещались тощие, как вечно постящиеся балерины, свечки.

Откуда-то слева вынырнул смуглый официант в белоснежном кителе.

— К сожалению, мы запоздали с завтраком, — сказала извиняющимся тоном Карин.

— Боже упаси, мадам! Для вас все всегда вовремя, — широко улыбнувшись, ответил официант. — Присядьте за этот столик!

Он не обманул. В конце зала, за углом, стояли четыре накрытых для завтрака столика, два из которых были заняты, один еще не убран, а один — у самой стены, приветливо поджидал гостей, соблазняя белизной отмытого фарфора, блеском хрусталя и обилием крахмальных салфеток.

— Как ты провел сегодня утро? — поинтересовалась Карин, как только они сели за стол.

— Как сказал один писатель, в бесполезных хлопотах.

— Что ж, выпьем хотя бы кофе за адмирала, давшего нам возможность еще немного побыть в Париже.

— Кофе за адмирала? Бога побойся, дорогая!

— Бог здесь ни при чем. Адмирал пьет всего понемногу, но кофе обожает.

— Он любит кофе?

— Он не любит никого и ничего, он увлечен лишь своей профессией. У него есть жена, две дочери, наконец дом, но он предпочитает ночевать в рабочем кабинете.

— Солдатский синдром.

— Как ни назови. И не надо забывать, что он, как большинство малорослых мужчин, необычайно жесток.

— Странно, мне казалось…

— Тогда это твое серьезное упущение. И тем не менее ты, конечно, невероятный счастливчик!

— Ты имеешь в виду наше знакомство?

— И это тоже. Тебе посчастливилось, как теперь говорят, появиться в нужное время в нужном месте. А точнее после скандального отстранения адмирала от должности, долгих и унизительных мытарств и неожиданного возвращения его на прежнее место. Папа убежден, что вся история с адмиралом — крупный просчет фюрера, которого служба политической разведки втянула в обычную интригу против конкурирующей службы, военной. И это при том, что фюрер всегда был, как теперь модно говорить, «над схваткой», где ему и следовало бы оставаться. Именно так квалифицировал папа историю с адмиралом в разговоре с фюрером.

— А при чем тут я, да еще в роли «счастливчика»?

— Фюрер вернул адмирала на его прежнее место и даже разрешил использовать евреев при условии, что контакт с ними будут поддерживать не сотрудники абвера, а так называемые привлеченные лица. Их вы сами подберете, обучите, оденете и будете контролировать через ваших сотрудников. Вот на сцене и появился ты!

— Вот, значит, для чего меня используют?

— Не только.

Карин умолкла, ловко манипулируя ножом и вилкой над поданным блюдом.

— А может быть, мое появление — для адмирала тоже везение?

— Отдает самоуверенностью, но вполне возможно, — согласилась Карин.

— Простите, мадам, — высокий худощавый молодой человек в очках с толстыми линзами щелкнул каблуками, склонил учтиво голову и молча замер.

— Вилли, дорогой, никак не ожидала встретить тебя здесь, в Париже. Знакомьтесь — Вилли, мой друг из далеких школьных времен, Генрих — коллега по работе времен сегодняшних. А теперь садись и рассказывай, как ты жил и как сюда попал.

Гость без возражений занял место за столом.

— С чего начать? Со школы?

— Ради Бога! Это я хорошо помню.

— Понял. Итак, в армию меня не взяли из-за недостаточной прозорливости. Врач сказал, что со зрением минус семь я не смогу отличить своих от противника, а главное могу перестрелять и все начальство. В результате меня направили в министерство пропаганды, а конкретно в управление по производству и прокату агитфильмов. Что, в общем, сродни копанию в куче навоза.

— Разве? — удивился Генрих. — Я был уверен, что иметь дело с кинофильмами — интереснейшее занятие.

— Тогда позвольте пригласить вас в наше парижское бюро, где мы сможем уже предметно продолжить наш разговор. А сейчас я расплачусь за съеденное и выпитое моим шефом и мы двинемся в путь. Машина у подъезда.

Машину Вилли вел уверено, несмотря на то, что постоянно вертел головой, поясняя гостям, где они едут.

— Вот, смотрите, это бывший французский кинотеатр «Мариньян», где теперь крутят кино для немецких солдат. Ну-ка, что там сегодня? — он на секунду притормозил. — «Коллега сейчас придет» — это для одноклеточных. Если бы устроили конкурс на самый примитивный фильм, он бы уверенно занял первое место.

После короткого блуждания по городу они подъехали к небольшому двухэтажному особняку и поднялись по ступеням к двери.

Комнаты были обставлены старой, хорошо отреставрированной мебелью. Два письменных стола вросли в пол, упрямо упершись друг в друга. Несколько мягких кресел и диван традиционной обивки — яркие полосы на светлом фоне.

— Вот здесь мы и хозяйничаем с женой, которая, к сожалению, уехала в деревню с детьми навестить знакомых и вернется завтра. Но грустить мы не будем, а займемся делом.

Для начала Вилли опустил шторы на окнах, затем выдвинул из резного шкафчика кинопроектор, включил его, и на небольшом экране появилось изображение.

Американское джазовое веселье, сдобренное великолепно отбитой чечеткой и чашкой хорошего африканского кофе, не произвели на гостей должного впечатления и были тут же заменены на французскую любовную драму, которая тоже не впечатлила разборчивого зрителя. И вот тут раздосадованный хозяин решился на отчаянный шаг.

— Осмелюсь предложить господам мое собственное творчество — «ленту-ребус».

Господа оживились и удобно устроились в глубоких мягких креслах.

— Фильм смонтирован мною из собранных трофейных кинодокументов воюющих сторон. В основном это официальная германская и советская кинохроника, которую я собрал таким образом, чтобы она хоть как-то смогла объяснить происходящее сегодня. Почему две страны, связанные на протяжение веков историческими, экономическими, я уж не говорю, крепчайшими династическими узами, вдруг оказались в смертельном противостоянии?

— А вот это действительно очень интересно было бы понять, — сказал Генрих.

— Этот фильм только ставит вопрос, ответ же должен дать зритель. Материал предельно обезличен. Я стер все, что могло бы конкретизировать время событий страны. Осталось самое главное — люди и их поступки. Итак, начинаем.

По экрану проходят молодые люди. Судя по всему, это участники молодежного похода. Девушки и юноши в коротких штанах, с рюкзаками за плечами и радостными улыбками. У некоторых головы защищены от солнца светлыми панамками.

Расстояние до снимающей камеры слишком велико, чтобы разглядеть лица и детали одежды. Видно лишь, что девушки в светлых блузках и с темными галстуками на шее, скрепленными металлическим замочком. Звука нет. Но легко догадаться, что молодые люди поют. Они прошли по лесу и оказались у воды. Бережно сложив одежду на берегу, молодежь бросается в воду. Шум, смех, брызги… Наконец все стихает. На поверхности воды в ритм прибоя покачиваются человеческие головы. Глаз не видно, лица смазаны расстоянием. Создается жутковатое ощущение, что со дна всплыли утопленники и теперь с любопытством разглядывают происходящее на суше.

Затем следует небольшая перебивка, и на экране уже иной сюжет.

Молодая семья въезжает в новую квартиру. Дети бегают по пустым комнатам, высовываются из окон, разглядывают окрестности. Грузчики вносят вновь купленное пианино. Помещение приобретает жилой вид.

Потом — небольшая пауза и вот уже по водной глади скользит белоснежное судно. На палубе — подростки, они счастливы, улыбаются. Перегнувшись через перила и озорно свесившись над водой, они подают знаки снимающему их оператору. И вновь — смена сюжета.

Колоссальные заводские цеха, пекло. По желобам в формы стекает расплавленный металл. Гигантский, размером с пятиэтажный дом кузнечный пресс несколькими ударами превращает многотонный бесформенный слиток в нечто похожее на башню танка. Камера наезжает на громадное чудовище и замирает.

На могучем основании станка во весь экран медная пластина с надписью: «Германия. Крупп фон Болен унд Гальбах».

Из заводских ворот медленно выползает танк и натужно карабкается на платформу поезда.

— Тут и думать нечего, все объяснено на доске. Это, несомненно, стальной концерн Круппа в Рурском промышленном бассейне Германии, — уверенно заключила Карин.

— Ничего подобного, дорогая Карин! Данное оборудование поставлено Германией в Россию во времена дружбы 30-х годов и установлено на одном из уральских заводов, где сегодня русские производят танки, которые грузят на платформы и отправляют на фронт, чтобы убивать немцев. Продолжим, пожалуй?

Лютая зима. Мороз за сорок. Ветер гонит снег острыми колючими клиньями по сугробам, из которых тут и там высовываются то замерзшая лошадиная голова, то обезображенное болью и отчаянием лицо человека. Высоко над снегом торчит из сугроба замерзшая человеческая рука, словно хочет предупредить о чем-то идущих мимо.

И в этот момент откуда-то сверху в комнату вливается музыка, белым саваном накрывая чудовищные надругательства человека над самим собой. Со все нарастающей силой звучит адажио соль-минор Альбинони.

Наконец музыка умолкла и воцарилась тишина, какая наступает после только что миновавшей грозы.

— Итак, господа, слово предоставляется вам, — и Вилли с загадочным видом уселся на край стола.

— Снежный сюжет с трупами — это зима 1941–1942 годов под Москвой, — твердо заключил Генрих.

— Ответ верный, — не менее решительно согласился Вилли.

А дальше началась великая путаница.

Шагающие через лес к озеру жизнерадостные молодые люди оказались не пионерами, как первоначально предположили зрители, а членами организации «Гитлерюгенд», юные пассажиры речного теплохода, наоборот, членами советского комсомола, организовавшего речной круиз по только что достроенному Химкинскому водохранилищу под Москвой.

— Ну как, лихо я замешал документальный кинококтейль? — ликовал Вилли.

Карин, которая не разгадала ни одного сюжета, и, естественно, не желая признаваться в этом, была склонна всю вину возложить на кого угодно, кроме себя.

— А скажи, Вилли, для чего ты монтировал этот фильм? Кому он может понравиться?

— Мне, кстати, понравился, и даже очень, — решительно вмешался Генрих. — Правда, на мой взгляд, для полноты исторической правды в фильме отсутствует главное: мотивы действий и цели обеих сторон.

Вилли усмехнулся.

— А вот это уже прямая дорога в концлагерь. Жена и без того каждое утро начинает с того, что умоляет сжечь кинопленку. Я пока держусь, но, думаю, надолго меня не хватит. А жаль! Правда, у меня немало разрозненного материала как раз на тему «Кто и почему?». Приберегу до лучших времен.

— Надеюсь, они не за горами, — согласился Генрих.

* * *

Возвращались молча. Однако как только перешагнули порог отеля, жизнь вновь стала казаться волшебной. Некоторый дискомфорт, правда, внесли пустые места за столиком, которые обычно занимали Шанель и барон.

— Никогда не могла правильно оценить суть человеческих отношений. Встречаясь с Коко ежедневно, я порой уставала от общения с нею. Иногда появлялось желание освободиться от ее напористости, уединиться. А вот она уехала, и вдруг образовалась какая-то пустота, которую некем заполнить.

— Ну, конечно, это неизбежный эффект сильной личности, — улыбнулся Генрих. — Будем с нетерпением ждать ее возвращения, чтобы вновь заполнить образовавшиеся внутренние пустоты.

— Я так и знала, что ты станешь иронизировать по поводу моих чувств.

— Прости, Карин, но маленький герой моего любимого Марка Твена произнес запомнившуюся мне фразу: «И лень было камень бросать, да случай было жалко упустить».

Карин чуть было ни выронила чашку от смеха.

— Генрих, дорогой, откуда у тебя на все случаи жизни либо примеры, либо цитаты?

— Дело в том, что в школе у меня было два увлечения — спорт и книги. Все, что было прочитано, вбивалось в детский мозг, как гвозди, и до сих пор они там сидят.

— Ради Бога, не растеряй запас того, что делает тебя непохожим на всех остальных. Это ведь, поверь мне, дар бесценный. — Она наклонилась, обняла его за шею и поцеловала.

 

Глава седьмая

Ноябрь — не самый лучший месяц для путешествий по Германии. То дождь, то снег с дождем, непременно приправленный порывистым колким ветром. И все же для Отто наиболее непригодной для передвижения на автомобиле оставалась Россия, где люди почему-то не стали строить автострады, чтобы наслаждаться скольжением по безупречному асфальтовому покрытию, а традиционно предпочитали мучительную езду по бездорожью.

Гладкое течение мысли неожиданно прервалось, когда под Билефельдом шоссе неожиданно преградил наскоро сооруженный шлагбаум, а словоохотливый полицейский бросился им навстречу:

— Извините, господа, должен предупредить вас о наличии двух глубоких воронок на моем участке, на 24-м и 64-м километрах дороги!

— Странно, вчера мы тут проезжали, и все было нормально.

— Совершенно верно! Сегодня ночью англичане сбросили несколько «подарков» на наши головы. Эти уроды должны были бомбить заводы, но там их поджидают зенитки, а тут — выкинул груз на шоссе — и лети быстрее домой за наградой!

— Скажите, а вода где-нибудь поблизости есть?

— Тут недалеко, в километре отсюда небольшая гостиница. Хозяйка — вдова майора. Заезжайте, не пожалеете.

— Да я же спросил про воду.

— Зачем вам вода? У нее прекрасное пиво, домашнее варенье, главное же, она сама — пальчики оближешь! — и он, продемонстрировав это жестом, сально захихикал.

— Поехали, Отто, — скомандовал Шелленберг.

Пожилой дамский угодник с сочувствием проводил взглядом автомобиль с безнадежными импотентами.

«Чего стоят карьера, богатство, дорогая машина с шофером по сравнению с преждевременной потерей интереса к женщинам, а значит, и к жизни», — подумал он, усмехнувшись, и бодро зашагал к шлагбауму.

Несмотря на ночные проказы англичан, дальше ехали как в мирное время, не сбавляя скорости. Автострада была пуста, лишь изредка попадались навстречу военные грузовики. Мотор работал усыпляюще ровно.

Вальтер достал из лежащего рядом портфеля лоснящийся глянцевой бумагой конверт, осмотрел его с обеих сторон и засунул в нагрудный карман. «Так будет надежнее», — подумал он и невольно вернулся мыслями к началу дня.

Как и было оговорено по телефону, ровно в десять он появился в приемной главы кельнского «Штайн-банка».

— Шеф уже ждет вас, — с загадочной улыбкой встретила его секретарь, давая понять, что знает больше, чем может сказать.

Когда Шелленберг переступил порог святилища, глава богатейшего в Европе частного банка барон Курт фон Шредер, подписывая одну за другой деловые бумаги, поднял на вошедшего взгляд.

— О, Вальтер! Извини! Сейчас вот закончу с этой писаниной, и мы спокойно займемся делом. Присаживайся.

Шелленберг занял предложенное ему место и, наблюдая некоторое время за тем, с какой тщательностью банкир выводил свою подпись крупно и витиевато на каждом документе, вспомнил сказанное однажды отцом: «Чем мельче человек, тем крупнее его подпись».

Шредер этих слов не слышал и продолжал старательно, размашисто и крупными буквами выводить свою фамилию. Подписав последнюю бумагу, он облегченно вздохнул и переместился из-за стола в уютное кресло.

— Дорогой Вальтер, ты оказал финансовому сообществу неоценимую услугу. Значительные средства, оказавшиеся в рискованной зоне, были перемещены благодаря твоей информации в надежное место, другими словами — спасены.

— Что ж, я рад.

— Радоваться будем вместе. Ты нам предоставил полезную информацию, мы тебе в ответ приготовили приятный сюрприз, — с этими словами Шредер подошел к сейфу, вынул оттуда запечатанный конверт и вручил его Шелленбергу. — Это — наша благодарность за твои усилия. Все условия пользования счетом там же, в конверте, а будешь ли ты ставить в известность твое руководство — решать тебе. Мы же со своей стороны гарантируем полную тайну вклада — это основа нашего дела.

— Благодарю за такую приятную неожиданность. Жаль лишь, что она может быть чревата тяжелыми последствиями. Если американский маховик раскрутится, то ценой тому станут жизни многих немцев.

— Что поделаешь, Вальтер, — взмахнул обеими руками, взывая к Богу, банкир. — Как говорится, каждому свое.

* * *

Автомобиль весело бежал по бетонным плитам автострады, едва слышно постукивая колесами на температурных швах.

Шелленберг ткнул большим пальцем в то место нагрудного кармана, где покоилась, уложенная ближе к телу, плата за своевременно оказанную услугу. Размер ее в возбужденном воображении Вальтера, колебался весьма серьезно. Он не спешил распечатывать конверт.

Выбор места для вскрытия тайны тоже оказался непростой задачей. Семейный очаг, выбранный им поначалу, был заменен на служебный кабинет, который после некоторого размышления, уступил место заведению Бригит.

Вальтер отпустил водителя и вошел в хорошо знакомый дом, окруженный вековыми деревьями, усыпавшими все вокруг своими опавшими листьями.

— Если можно, в «одиночку» и бокал красного, — попросил гость, целуя в щечку хозяйку.

Чистенькая маленькая служебная комнатка с одним окном, небольшим столом и двумя стульями идеально подходила для интимного действа.

Большой бокал старого венецианского стекла, наполненный красным вином, появился тут же. Хозяйка сразу вышла, пообещав вскоре вернуться. Все складывалось идеально для таинства вскрытия конверта. И вот оно, вожделенное мгновение.

На первой извлеченной из конверта странице оказался длинный перечень отчислений в пользу государства и еще каких-то маловразумительных учреждений, на которых он не остановился и сразу опустил взгляд в правый нижний угол, где под жирной чертой были выбиты шесть оглушивших его цифр — 912 625 рейхсмарок, к которым мелким шрифтом добавлялась совсем мелкая сумма — 65 пфеннингов.

Существенной роли для клиента они не играли, но подчеркивали щепетильность и кристальную честность банка в отношениях с клиентами.

Вальтер еще раз пробежал взглядом по бумаге и ощутил, как испарина распространилась по телу.

«Это же миллион!» Ни одно другое сочетание цифр до сих пор не производило на него столь разящего впечатления, хотя и прежде ему приходилось иметь дело с подобными суммами, организуя отчисления солидными иностранными компаниями, представленными в Германии, весомых влияний в фонд друзей рейхсфюрера Гиммлера.

Кстати, эти старания весьма сблизили его со вторым человеком в Германии. Но то были чужие, абстрактные деньги, о которых он имел абстрактное представление. А тут — его собственные, которые, обналичив, сразу же можно положить себе в карман и, доставая каждую следующую купюру, обрести цепочку неземных наслаждений!

Отрезвил лишь один коварный вопрос — докладывать Гиммлеру о полученном вознаграждении или можно умолчать?

Тут ему вспомнился скандал, разразившийся с генералом Фрицем Тиле. Войдя в совет директоров филиала американской компании «ИТТ» в Германии, генерал получал солидное денежное содержание. Узнав об этом, старейший член нацистский партии, министр почт Вильгельм Онезорге и личный друг фюрера, доложил тому, что Тиле живет на деньги противника Германии.

Реакция была яростной — фюрер приказал сорвать с генерала погоны и отправить рядовым на Восточный фронт. Гнев фюрера, как всегда, оказался скоротечным, погоны генералу удалось сохранить, равно как и служебное кресло. Поговаривали, что решающую роль в нейтрализации конфликта сыграло вмешательство Гиммлера, который поначалу затянул исполнение воли фюрера, а затем и вовсе уговорил его сменить гнев на милость.

С другой стороны, мучаясь вопросом «докладывать — не докладывать», Вальтер вспомнил о том, как развивались события в совсем недалеком прошлом, когда ему пришлось приложить немало усилий для того, чтобы убедить банкира Шредера пожертвовать первый миллион в фонд рейхсфюрера. Тогда Гиммлер ограничился тем, что пожал ему руку, сказав: «У вас, Вальтер, несомненный талант уговаривать солидных людей совершать полезные для нас поступки».

Сегодня скорее всего повторится то же самое. С небольшим изменением: вместо пожатия руки возможно похлопывание по плечу стоимостью почти в миллион рейхсмарок.

Говорят, вино помогает устранить сомнения. Вальтер взял непомерных размеров бокал, наполненный щедрой рукой Бригит, и осушил его залпом до дна.

Давно уже больная печень, мужественно переносившая прежде наносимые ей алкоголем удары, теперь вдруг взбунтовалась, возмущенная пренебрежительным отношением ее владельца к советам врача.

— Вальтер, что с тобой? Тебе плохо? Да на тебе лица нет! — растерялась вошедшая Бригит. — Опять приступ?

— Да вовсе нет. Все наоборот, я просто стал очень богат.

— Понятно. Прошлый раз все так же начиналось с бреда.

Она приложила руку к его лбу, потом к шейной артерии.

— Смотри, ты мокрый, как мышь. Идем, ляжешь в моей комнате, там прохладно, окна выходят в сад и воздух чистый.

— Но я совершенно здоров, просто я стал очень богат.

— Да ты ведь никогда бедным и не был. Денег у тебя всегда было в полном достатке, вот здоровья тебе не хватает! Посмотри на себя, с тебя пот ручьем льет!

— Верно, — неожиданно согласился Вальтер.

Он с трудом поднялся и, опираясь на Бригит, побрел в ее комнату, где тут же рухнул на кровать. Однако измученный организм и не думал униматься. Едва он коснулся подушки, как почувствовал сначала горечь во рту, а затем тошноту в горле. Бригит раздела его, принесла таз и села рядом на кровать.

Когда рвотные позывы на время затихали, она бежала с тазом в ванную, быстро опустошала и вымывала его и спешно возвращалась обратно. Так продолжалось всю ночь.

В какой-то момент ей показалось, что лицо Вальтера слилось по цвету с безжизненной белизной наволочки подушки. Она попыталась нащупать пульс на запястье, затем на шее — безуспешно. Сердце не давало о себе никаких сигналов. Умер!

Она выбежала в коридор, сорвала было телефонную трубку с аппарата на стене, но через секунду вернула ее на место, бригадный генерал СС обнаружен мертвым во внебрачной постели — ведь это следствие, суд по подозрению в убийстве генерала в военное время!

Бригит содрогнулась.

Первым импульсивным желанием было позвонить единственной близкой подруге Карин, но та ведь в Париже и вернется лишь в конце месяца!

За это время ее успеет осудить военный трибунал или отрубят голову в берлинской тюрьме Плетцезее. Нет, этого нельзя допустить. Кто-то из знакомых сказал, что хранит в доме цианистый калий на случай, если у него обнаружат рак. Возможно, он поделится с нею.

Она готова все продать, всего лишиться, лишь бы ее не мучили! В какой-то момент Бригит как наяву увидела свою отрубленную голову, лежавшую в корзине, и удивилась лишь тому, что глаза были открыты и с упреком смотрели на нее.

С трудом передвигая отяжелевшие ноги, она подошла к двери своей комнаты, толкнула ее и окаменела.

Перед ней сидел на кровати, свесив ноги, голый покойник, старательно выдавливая из себя в таз отвергаемое его чревом содержимое.

Бригит бросилась к нему, обтерла тело смоченным в теплой воде и уксусе полотенцем, уложила в постель и сама улеглась рядом, радуясь ровному дыханию и не испытывая отвращения к генеральскому храпу.

Было ли у нее к нему какое-то высокое чувство, сказать трудно, но благодарность за то, что он не подвел ее своей смертью — несомненно.

Домой Вальтер вернулся ровно в полночь, под бой старинных часов, стоявших в углу гостиной и отбивавших лишь каждый полный час, не размениваясь на половинки, а тем более на четверти.

Встречавшая его в коридоре жена Ирен едва устояла на ногах, увидев вошедшего мужа.

— Вальтер, милый, да на тебе лица нет!

— Ну, нет лица, значит, оно и не нужно.

— Хорошо, лицо, может быть, и необязательно, но без здоровья не обойтись. Ведь врач сказал, что у тебя печень на пределе.

— Ирен, дорогая, мы все на пределе, а потому я пойду, пожалуй, спать. Завтра утром у меня важная встреча.

* * *

Когда на следующее утро Шелленберг появился в кабинете рейхсфюрера, то застал Гиммлера стоящим у окна.

— Заходите, Вальтер, садитесь, — бросил, не оборачиваясь, хозяин кабинета через плечо. — Надеюсь, вы в курсе высадки американцев в Северной Африке.

— Не только в курсе. Я успел заранее предупредить нашего друга банкира Шредера о готовящейся операции американцев с тем, чтобы он успел переместить свой капитал в более надежное место.

— А вот это правильно! Мы им поможем, и они нас не забудут. Так что, если предложат вознаграждение, не отказывайтесь! — и он изподлобья глянул на Шелленберга. — Оно вам может очень пригодиться.

«Вот хитрая лиса! Уже все разнюхал, предусмотрел и теперь великодушно разрешил», — мелькнуло в голове у Вальтера.

— Что ж, банки — это хорошо. Но после высадки американцев и при усиливающемся натиске русских это не более, чем тактика. А вот борьба на два фронта — это уже стратегия.

— Это не стратегия, а наша верная гибель, господин рейхсфюрер.

И от того, что сорвалось с языка, во рту у Вальтера стало сухо. Одного пораженческого высказывания было достаточно, чтобы рейхсфюрер просто нажал на кнопку, вызвал дежурного офицера и приказал комендантской роте тут же, во дворе службы имперской безопасности, расстрелять пораженца.

Гиммлер же молча сидел за столом, низко опустив голову. Напольные часы в углу кабинета прожужжали заведенной пружиной, затем противно щелкнули и точно как домашние отбили половину истекшего часа.

Шелленберг почувствовал, как несколько капель пота, скопившиеся где-то за левым ухом, не выдержав собственной тяжести, одна другой скользнули вниз за воротник.

Рейхсфюрер поднял голову и сквозь толстые линзы очков уставился на Вальтера, который тут же вновь невольно вспомнил о комендантской роте, все еще прозябавшей праздно во дворе.

— Вы упомянули о нашей предстоящей гибели, но ничего не сказали о том, как ее избежать.

— Необходимо немедленно начать переговоры о перемирии, устранив предварительно главное препятствие.

— Каким образом?

— Бескровным, естественно. Например, строгая изоляция на вилле в Берхтесгадене. После чего вы в качестве канцлера ведете переговоры с Америкой и Англией, для которых коммунизм куда менее приемлем, чем национал-социализм. Да, конечно, уступки неизбежны, но суть в их масштабах.

Рейхсфюрер задумался и долго смотрел перед собой в пол. Затем поднял голову и, уставившись теперь в окно, поинтересовался:

— А как вы смотрите на то, чтобы повторить предвоенный маневр с русскими? Они понесли чудовищные людские потери, втрое большие, чем мы, и теперь должны быть сговорчивее.

— Поздно, господин рейхсфюрер. Кроме того, уже древние знали, что «нельзя дважды войти в одну и ту же воду». Да и русские сегодня совсем не те, что в сорок первом. Мы их многому научили.

Гиммлер едва заметно покачал головой, скорее, в знак согласия с самим собой.

— Как вы считаете, Вальтер, сколько еще у нас есть времени на… — он долго подыскивал подходящее слово, — обдумывание?

— Как минимум год. Как максимум — тоже год, в лучшем случае, полтора.

— Полтора!? — почти обрадовался рейхсфюрер. — За это время можно многое успеть.

— Что именно?

Он вновь уставился своими рыбьими глазами из-за толстых линз на Вальтера.

— Я предпочитаю более безопасный вариант, чем предлагаете вы.

— А именно?

— Видите ли, все воюющие армии проходят через одни и те же этапы. Пока они в наступлении — эйфория близкой победы, при отступлении — депрессия поражения.

— Могу я говорить откровенно?

— В этом и есть смысл нашей беседы, а может быть, и отношений.

— Прекрасно! Тогда, согласитесь, сегодня единственная серьезная опасность для нас — это русские.

— Я был в России, а на днях долго беседовал с адмиралом Канарисом, который только что вернулся из ставки фюрера в Житомире, где у абвера серьезные агентурные возможности. Так вот, он рассказал, что проехал по многим деревням, где видел дома, врытые в землю, в которых ютятся люди. То есть то, что у нас было триста лет назад, во времена Тридцатилетней войны.

— Вполне резонно, но исторически малоубедительно, если учесть, что высокую римскую цивилизацию с ее акведуками, прекрасными дорогами, тканной одеждой и совершенной правовой системой сумели разрушить варвары, прикрывавшие свой срам шкурами животных.

— Послушайте, Вальтер, ваша излишняя эрудиция только уводит нас в сторону.

«Эрудиция не может быть излишней», — подумал Вальтер.

— Вернемся к главной мысли, от которой вы меня отвлекли. Итак, поражение ведет к возникновению в армии недовольства руководством страны. Именно это мы и наблюдаем сейчас в Германии, и нам остается лишь, не вмешиваясь, терпеливо дожидаться, когда же наше доблестное офицерство созреет для решительного шага.

Несколько секунд Гиммлер сидел молча, ритмично постукивая карандашом по полированной столешнице, и, наконец, продолжил:

— Меня, Вальтер, сегодня беспокоит полное пренебрежение высшим военным руководством элементарными требованиями конспирации. Они позволяют себе открыто обсуждать решения фюрера, а иногда даже вслух потешаться над лидерами партии. Представьте, на днях один заслуженный генерал, кавалер креста с бриллиантами, рассказывает другому генералу анекдот: «Все знают, что рейхсмаршал Геринг любит появляться на публике в окружении экзотических зверей, обычно с какой-нибудь дикой кошкой. Но однажды он предстал перед народом, ведя на поводке обезьянку. Публика удивилась — неужели маршал поменял привычки? А тут какой-то мальчонка в толпе возьми да и закричи: «Да это же наш министр пропаганды господин Геббельс!».

Гиммлер недолюбливал хромоногого министра-уродца, который окончательно разрушал в представлении немцев образ героического лидера национал-социализма и истинного арийца, и внутренне не одобрял необъяснимую благосклонность к нему фюрера.

— Кстати, я докладывал фюреру распространенное в интеллектуальных кругах мнение о том, что путь на экран для немецких кинозвезд лежит теперь исключительно через будуар нашего министра пропаганды.

— И как отреагировал фюрер?

— Странно. Он долго и внимательно рассматривал меня, а потом сказал: «Я пристально слежу за выпускаемой нашей киностудией кинопродукцией и прихожу к выводу, что она становится все лучше. Не сомневаюсь, что это говорит об успешной работе министра пропаганды. А если любая другая активность министра работает на пользу процветания Германии, то не вижу оснований ему в этом препятствовать.

— Неожиданная реакция фюрера, — искренне удивился Шелленберг.

— Вы полагаете? Так это еще далеко не конец. — Далее фюрер передал мне запись беседы советского посла в Швеции Коллонтай с кем-то из близких ей людей. Запись была сделана шведской контрразведкой и передана нашим военным. — Гиммлер порылся, достал лист бумаги с небольшим текстом и не спеша зачитал его. Временами он отрывался от бумажки, поднимал глаза, чтобы насладиться впечатлением, которое производило услышанное на Шелленберга.

«Один из адъютантов доложил Сталину, что командующий фронтом Рокоссовский «ведет неподобающий образ жизни».

— Что, пьет?

— Нет, алкоголем не интересуется.

— Ворует?

— Что вы, кристально честен.

— С подчиненными несправедлив?

— Солдаты его обожают, на руках носить готовы.

— Так что же тогда «не подобает»?

— Женщинами увлекается не в меру. Все-таки — командующий фронтом, пример должен подавать… Что делать будем?

Сталин молча набил табаком трубку, неторопливо поднес спичку, затем наклонился к помощнику и тихо произнес: «Завидовать будем!».

— Как реагировал фюрер? Посмеялся?

— Наоборот, посерьезнел. Затем надолго задумался и произнес: «Знаете, Генрих, я думаю, на сегодня в мире осталось три гения — Гитлер, Черчилль и Сталин». И это был первый случай, когда фюрер поставил кого-то рядом с собой.

— Жизнь вносит свои поправки.

— Похоже, да. Ровно полгода после покушения на Гейдриха я оставлял вакантным место руководителя службы имперской безопасности в расчете предложить его вам, притом, что фюрер с самого начала настойчиво рекомендовал Кальтенбруннера.

— Но Эрнст — австриец, со всеми родимыми пятнами его нации — выпивоха, гуляка, бабник…

— Зато он земляк фюрера, родился в тех же местах на берегах Дуная, а это, — и рейхсфюрер многозначительно поднял вверх указательный палец, — имеет сегодня решающее значение. На одной земле и образ мышления складывается схожим, что выдвигает на первый план не достоинства человека, а степень его преданности.

— Не знаю, где родился Марк Брут, но он, тесно связанный семейными узами с Цезарем и многим ему обязанный, первым всадил императору нож в грудь.

— Я смотрю, Вальтер, вы не в силах обойтись без исторических параллелей.

— Стараюсь, но искушение велико — параллели напрашиваются сами собой.

— Что ж, в заключение хочу сказать: никакие вынужденные кадровые перемещения не переубедят меня в том, что Шелленберг является одним из самых талантливых сотрудников госбезопасности Рейха. А потому все остальное — лишь вопрос времени. Наберитесь терпения, и все расставится по своим местам. — Гиммлер посмотрел на часы. — Будем считать, что на сегодня довольно. Ко мне сейчас должен пожаловать Канарис. Обращаю ваше внимание на него. Несмотря на военный конфликт, адмирал умудряется поддерживать деловые отношения с отдельными представителями воюющих, полувоюющих и, естественно, нейтральных стран. Поэтому, несмотря на ваше желание заполучить абвер в свое распоряжение, рекомендовал бы вам поддерживать с Канарисом добрые отношения. В складывающейся обстановке он может оказаться нам весьма полезен.

— С Канарисом мы почти дружим. Так что, желаю вам приятной беседы, — поднялся из кресла Шелленберг.

У выхода из здания госбезопасности, он увидел идущего навстречу адмирала.

— Вальтер, приветствую! Да что-то вид у вас мрачноватый!

— Вот ищу повод для веселья. Как вы думаете, кого фюрер назначит во главе безопасности вместо Гейдриха?

Адмирал удивленно посмотрел на Шелленберга.

— Как — кого? Вас, конечно.

— А вот и не угадали, господин адмирал! Фюрер назначил на этот пост представителя доблестной австро-венгерской империи Кальтенбруннера.

— Что вы говорите? — и Канарис задумался на секунду. — Впрочем, у фюрера есть безусловная и устойчивая склонность возвращаться к истокам своей жизни. — Он внимательно посмотрел на собеседника, затем едва дотронулся до предплечья его левой руки.

— Не расстраивайтесь, Вальтер. Провидение не случайно расставляет людей во времени. У него есть своя непоколебимая логика. Уверен, близок тот час, когда вы будете его благодарить за то, что вас миновало это назначение.

Канарис вновь на секунду умолк, а затем, очевидно пытаясь скорректировать излишне сказанное, заключил:

— Поверьте мне, если не старому, то пожилому морскому волку. Фюрер пощадил вас, молодого, способного сотрудника…

— Какого же молодого? Я всего на семь лет моложе австрийского назначенца!

— Семь лет! Это как раз то время, что мы находимся у власти. Поэтому не сокрушайтесь. Жизнь всегда стремится в балансу отрицательного и положительного. И если ей это не удается, люди пытаются по своему усмотрению компенсировать одно другим.

— Вы — неисправимый оптимист.

— Просто реалист. Не будем далеко ходить. Помните семейную трагедию нашего маршала Геринга? После консилиума врачи сообщили, что любимой жене остается жить от силы две-три недели. Узнав об этом, фюрер преподнес маршалу в подарок роскошный «Мерседес». Геринг усадил в кабриолет больную жену и они отправились в поездку по горным дорогам Германии и Австрии. Поездка стала таким счастьем для нее, что она прожила еще более полугода. Все это совпало по времени с самоубийством любимой племянницы фюрера Гели Раубал. И именно тогда фюрер произнес: «Чтобы достичь цели, нам надо быть очень внимательными друг к другу и абсолютно безразличными к судьбе остальных».

— Вы правы, господин адмирал, фюрер очень точно и порой безжалостно формулирует свои мысли. Рейхсфюрер Гиммлер, будучи в прекрасном расположении духа, поведал мне с гордостью, как болезненно происходила в середине 30-х годов передача основных полномочий в ведомстве госбезопасности от Геринга ему.

Убеждая маршала в необходимости такой перестановки, фюрер прямо сказал: «Вы, Герман, легендарный и бесстрашный летчик, кавалер высшего ордена «За заслуги» и благородный рыцарь. Но именно поэтому вы не сможете исполнить то, что нам предстоит совершить. А вот Гиммлер, как бывший совладелец птицефермы, привыкший рубить курам головы, в состоянии перенести накопленный на домашней птице опыт на кого угодно, не испытывая при этом моральных терзаний».

— Фюрер в очередной раз оказался прав. Сегодня, чтобы добиться преимущества над остальными, необычайно выгодно уметь просто отрывать головы. — Адмирал посмотрел на часы. — Ох, Вальтер, с вами время летит быстро! И это, несомненно, положительный признак. А пока — до свидания, — и адмирал бодро зашагал вверх по лестнице, при этом его и без того субтильная фигура стала быстро уменьшаться в пространстве, пока и вовсе не исчезла за массивной дверью.

«Хитрость может на время подменить ум, но ненадолго. Адмирал же обладает и тем, и другим», — подумал, усаживаясь в машину, Вальтер.

* * *

Ожидание всегда связано с надеждой, но предполагает терпение. Каждое утро, отправляясь на прогулку и проходя при этом через вестибюль отеля, Генрих бросал взгляд на любимый диван Коко, грустно и одиноко стоявший на прежнем месте, озадаченно разведя в стороны подлокотники, в ожидании своей несравненной любимицы. Она же по-прежнему не появлялась по причинам ему не понятным, но, конечно, уважительным.

«Это — эффект личностей. Исчезая пусть даже на время, они оставляют аромат своего присутствия, почти осязаемый — на людях, на предметах — на всем, с чем соприкасались», — подумал Генрих.

Пройдя неспешным шагом несколько кварталов, Генрих к своему удивлению обнаружил за собой слежку. Два филера, поднятые зарей, примитивно дублировали его маршрут, следуя по противоположной стороне улицы. Это обстоятельство не столько обеспокоило, сколько озадачило Генриха.

«Так неряшливо работать за человеком из абвера спецслужбы Рейха не должны были бы себе позволить. Это скорее всего зашевелившиеся молодчики французского коллаборациониста генерала Петена, — успокоил себя Генрих. — Обстановка резко меняется, и ими все больше овладевает страх, вызванный усилившейся активностью французского Сопротивления, просачивающейся информацией о продвижении русских на запад, а теперь еще и о высадке англичан и американцев в Северной Африке».

Когда же на следующее утро совершая моцион по тому же маршруту, Генрих не заметил за собой наблюдения, это вызвало у него настоящее беспокойство. Он живо вспомнил заповеди своего пожилого московского инструктора, натаскивавшего его на практических методах ухода от слежки. На слова тот был скуп, но очень точен: «Выйдя на задание и не обнаружив за собой «любопытствующих», не думай, что их нет. Скорее, ты их пока не видишь. А потому не совершай никаких «драматических кульбитов», а займись анализом обстановки вокруг себя».

Памятуя о заветах маэстро сыска, Генрих решил продлить уже отработанный маршрут прогулкой по одному из блошиных рынков Парижа.

— Месье что-то ищет? — сразу у входа подошла к нему молодая симпатичная шатенка с озорными улыбающимися глазами.

— Месье ищет, конечно, женщину, — попытался отшутиться расхожей фразой Генрих, о чем тут же пожалел.

— Считай, что ты ее уже нашел, — воскликнула рыночная красавица и потащила его в свой уголок.

Освободиться из цепких рук парижской торговки удалось лишь ценой покупки за хорошую цену миниатюрного заводного пианино, отбивавшего в пику оккупантам хрупкими молоточками «Марсельезу».

После «очищения» рыночной толпой Генрих неторопливо возвращался в отель, попутно стараясь освободиться от осевшей в мозгу фразы московского наставника: «Если не видишь, не значит, что их нет».

— Ваша супруга ожидает вас к завтраку в вестибюле, — склонился портье при входе.

Карин выглядела великолепно. Тщательно уложенные волосы, чуть зарумянившиеся щеки и, как всегда, безупречная осанка, придававшая всей фигуре величественный вид. Генрих наклонился и поцеловал ее в щеку.

Завтрак мало отличался от вчерашнего по содержанию и был также изыскано сервирован, как и накануне.

— Спешу тебя обрадовать. Звонила Шанель, чтобы сообщить, что только сегодня ночью вернулась в Париж. Просила разрешения украсть тебя ненадолго. Я ответила, что воровство принципиально не одобряю, особенно если речь идет о таком дефицитном в военное время материале, как мужчина.

Не успела Карин упомянуть имя Шанель, как та, как в сказке, появилась перед ними собственной персоной. Вид у нее был крайне усталый. В остальном все было по-прежнему: несколько ниток крупного жемчуга — подарок герцога Вестминстерского, — на шее и серьги с крупными жемчужинами в россыпи бриллиантов. Она делала видимые усилия, чтобы поддерживать прежний оптимистичный дух общения.

— Приятного аппетита!

— Спасибо. Позвольте пригласить и вас принять участие, — Генрих привстал, чтобы предложить свободное кресло.

— Благодарю, свой утренний кофе я уже выпила, а все остальное позже. Предлагаю вам, господа, утреннюю прогулку по Парижу.

— К сожалению, через десять минут у меня свидание с парикмахером, которого я ждала уже целую неделю, — извинилась Карин. — Так что желаю вам приятно провести время.

При выходе из гостиницы навстречу им поспешил приветливо улыбавшийся ослепительным рядом белоснежных зубов молодой человек.

— А вот и мой шофер, месье Ларше, — кивнула Габриэль и тут же четко дала скупое указание:

— Мы с господином покатаемся пару часов, а ты тем временем пообедай и вели, чтобы счет записали на мой номер. Ты все понял? Я сама сяду за руль.

— Мадам, как говорят у нас в Париже, за ваши деньги — любой каприз!

Габриэль поморщилась, но в ее планы сейчас никак не входило демонстрировать свой стиль отношений с личным шофером.

Недолго попетляв по центральным улицам Парижа, они остановились у небольшого ресторанчика, в котором Коко, как оказалось, была не только завсегдатаем, но и желанной гостьей. Хозяйка поспешно предложила два места за столиком в уголке и тут же подала два кофе с теплыми круассанами.

— Почувствуете голодное недомогание, дайте знать, — с улыбкой подмигнула хозяйка.

— Это мое убежище, сюда я прихожу только с очень близкими людьми. Вот и вы попали в их число.

Генрих учтиво склонил голову в знак признательности.

— Я польщен.

— Генрих, ваш изысканно-ироничный тон мне близок, но я ловлю себя на том, что он мешает мне перейти с вами на «ты».

— Не стоит ломать голову, Габриэль, зовите меня просто — Ваше величество!

Она улыбнулась и безнадежно махнула рукой.

— Перейдем к делу. Итак, вы, я надеюсь, помните день нашего отъезда из Парижа. Так вот, примерно через сутки мы с «Воробышком» были уже у пограничного пункта Андэ на франко-испанской границе. По дороге он вручил мне паспорт с испанской визой. На вокзале по приезде нас встретил какой-то человек по фамилии — она полистала записную книжку — Кучман, и передал мне наличными крупную сумму денег.

— Маленький человек с большими деньгами — и занятно, и подозрительно. Впрочем, это не существенно.

— Я тоже так сочла. Наконец мы добрались до Мадрида и остановились в отеле «Ритц» в фешенебельном квартале Прадо.

— Восхищаюсь вашей бескорыстной преданностью сети отелей «Ритц».

— Да и людям я тоже предана и верна. Так вот, следуя твоим рекомендациям, я не стала форсировать события, а села писать письмо английскому премьеру. Я не просила его прямо о встрече, но намекнула на то, что при личном свидании могла бы рассказать много интересного.

— И какова была реакция?

— Со стороны британского посольства никакой.

— А помимо него?

— Незадолго до отъезда позвонил какой-то англичанин и пригласил в кафе неподалеку, там же, на Прадо. Немолодой холеный мужчина передал мне письмо от премьера. Был он немногословен и от каких-либо комментариев категорически отказался. Я прямо спросила, не из английского ли он посольства, на что он сухо ответил: «Нет, я из Соединенного королевства». На том мы и расстались, но при прощании он сухо передал устную просьбу автора уничтожить письмо сразу по его прочтении. Но я решила сначала показать его тебе. Не спрашивай, почему. Не смогу ответить. Думаю, что это мое понимание мужчин, помноженное на долгий опыт общения с ними, — и она протянула Генриху исписанный не до конца лист бумаги.

«Дорогая Габриэль! Ваше письмо, дошедшее до меня окольными путями, получил. Чему был весьма рад. Что же касается вашей благородной миссии, то, к сожалению, она безнадежно запоздала. Влиять на ход событий можно, на ход истории — затруднительно. К тому же — и это главное — большинству людей свойственно менять убеждения в зависимости от обстоятельств. Как мне стало известно, нечто подобное произошло и в нашем близком окружении. О содержании вашей миссии стало заранее известно тем, кому знать о ней не следовало вообще, отчего она утратила всякий смысл. Все это весьма прискорбно, но не трагично. Тем не менее прошу вас, дорогая Габриэль, быть впредь предельно осторожной при выборе поля для вашей активности.

Вам дано свыше создавать для людей нечто красивое и возвышенное. Политика же — грязна и прозаична, это не ваше дело.

Благодарю за заботу о моем здоровье. Болезнь моя вовсе не так серьезна, как выглядит издалека. События же в целом развиваются столь стремительно, что я надеюсь на нашу скорую встречу там же, как и прежде, и в прежнем кругу. С уважением — У.Ч.»

Генрих вернул прочитанный листок. Помолчали.

— Как мне следует поступать после получения такого письма?

— Следовать мудрым советам мудрого политика и полностью посвятить себя и талант процветанию не имеющей пока себе равных фирмы «Шанель».

— Этого мало. А еще?

— А еще — воздержаться от визитов в отель «Мажестик».

Она вздрогнула и уставилась на Генриха.

— Откуда ты взял, что я…

— Дорогая Габриэль, в этом отеле обитает не только Бланке, но и целая стая его сотрудников, которым и поручено было исполнение твоей просьбы.

— Да черт возьми, как же я не подумала!? — и она глубоко затянулась сигаретой, которую тут же погасила в пепельнице: — С другой стороны, представь мое состояние, когда я прочла в одном американском деловом журнале, что сейчас во всем мире каждые полчаса продаются как минимум четыре флакона духов «Шанель № 5». И это, когда на половине земного шара ручьем льется человеческая кровь и миллионы живут на грани голодной смерти? И вот представь себе теперь, как бойко будет продаваться моя «Шанель», когда все это безумие будет позади и люди снова захотят жить, как прежде? Но где при этом буду я?

— Под «я» ты подразумеваешь свой коммерческий интерес?

— Ты человек, далекий от коммерции, и тебе недоступно чувство горечи от сознания упущенной выгоды.

— Смешно было бы возражать, но хочу напомнить об одной банальной истине — любая война заканчивается миром, после чего наступает период жестокого сведения счетов между победителями и побежденными.

— Да и я в этом не сомневалась, правда, думала, что до этого еще очень далеко, но оказалось, — не закончив фразы, она обернулась к стоявшей за стойкой хозяйке: — Франсуаза, принеси нам, пожалуйста, Кальвадос и что-нибудь к нему.

На столе в мгновение ока появились небольшие тарелочки со свежим овечьим сыром, еще теплым хлебом и невзрачная на вид бутылка «Кальвадоса» с двумя рюмками и нарочито потертой этикетки. Рюмки опустошили тут же и молча, после чего Шанель, не поднимая глаз, решительно двинула свою рюмку в сторону бутылки — жест, понятный даже тугодуму.

От выпитого в голове стало вдруг ясно, а на душе легко.

— Должна тебе признаться, Генрих, что та часть жизни, которую я уже осилила, была всегда поделена между модой, которую я создавала, и мужчинами, которых я за руку водила по свету. Как правило, я оплачивала их заоблачные счета, что делаю и по сей день. Моя же мечта — отношения с мужчиной, где бы не присутствовали деньги. Правда, до сих пор мне этого не удалось.

— Предлагаю поступить следующим образом: я сейчас же оплачиваю счет, и ты начинаешь жить по новым правилам.

Шанель вдруг зашлась истерическим смехом, с которым ей удалось справиться, лишь оказавшись за рулем машины. Ехала она, правда, так осторожно, что первого же их остановил немолодой полицейский.

— Я что-нибудь нарушила? Я соблюдаю все правила.

— Вот именно поэтому, мадам! Вы не едете, а крадетесь, и я заподозрил, что вы немного выпили.

— Ошибаетесь, дорогой, я не немного выпила, а абсолютно пьяна.

— Видите, я оказался прав! Куда вы следуете, мадам Шанель?

— Вы знаете мое имя?

— Ваше имя знает весь Париж, вся Франция!

— Я еду домой, в отель «Ритц», здесь, за углом.

— Великолепно! Тогда следуйте осторожно за мной, — он сел на стоявший рядом мотоцикл и двинулся впереди машины.

Когда скромная кавалькада остановилась у парадного входа в отель, полицейский, как полагается, продвинулся несколько вперед, уступив место сопровождаемому лимузину. Горстка гостей, включая шофера Ларше, уже ждали у подъезда. К ним присоединился и Генрих.

Коко, выйдя из машины, направилась к стоявшему поодаль у своего мотоцикла полицейскому.

— Хочу поблагодарить вас за снисхождение и одновременно спросить, почему вы сопроводили меня не в участок, чтобы наказать, а домой?

— Видите ли, мадам, в другое время я поступил бы именно так — наказал вас за серьезное нарушение, несмотря на имя и знаменитость. Но сегодня нас, французов, серьезно унизили другие. Поэтому нам наказывать друг друга было бы уже слишком. Дождемся лучших времен, тогда и будем разбираться между собой. А пока прощайте, мадам, желаю успеха!

Он сунул руки в громадные кожаные перчатки с высокими крагами, запустил небрежным толчком ботинка мотор и с грохотом исчез.

* * *

День спустя Генрих сидел во дворе небольшого бистро за столиком под громадным каштаном, с веток которого время от времени шумно срывались созревшие за лето колючие плоды и, встретившись с землей, распадались на две равные половинки, выпуская на свет необыкновенной красоты ярко-коричневое глянцевое ядро.

— Пришел попрощаться и поблагодарить за безупречное сотрудничество, — произнес знакомый голос.

— Мне было очень приятно лично встретиться с человеком, о делах которого знал только по бумагам, сидя в Москве.

— Вот и отлично. А теперь попрошу передать в Центр следующее сообщение: «Имел длительную беседу с «моделью», которая подробно рассказала о провале миссии к английскому премьеру. Изложение письма премьера прилагается. В ближайшее время ее вызывают в Берлин, где планируется встреча с Шелленбергом. Содержание беседы передам по ее возвращении. Зубр». Итак, у меня пока все.

— Вам просили передать благодарность за своевременную информацию о планировавшейся встрече немцев с английским премьером. Встреча была заблокирована благодаря нашей активной позиции и вмешательству президента США. Дома у вас все хорошо. Родители живы-здоровы.

— Спасибо, — Генрих поднялся из-за стола. — Желаю и вам успехов.

— А я вам — удачи. Надеюсь на скорую встречу.

— Не исключаю. Живем по соседству.

* * *

Война формирует не только образ мышления людей, но и расписание поездов. Обычно состав, курсировавший между Парижем и Берлином, отправлялся с Северного вокзала французской столицы, следовал через Кельн и, спустя двадцать часов с небольшим, прибывал на вокзал «Цоо» в Берлине. Теперь же поезд двигался через эльзасский Метц, дальше — через Эмс и находился в пути не менее 25 часов. Это обстоятельство, впрочем, нисколько не огорчило Генриха и заметно обрадовало Карин.

— Мы возвращаемся тем же путем, что и приехали, — заметно оживилась она.

А дальше произошло нечто невероятное.

Положив вещи на полку, молодая пара, как и положено, вновь спустилась на перрон, чтобы продемонстрировать традиционное превосходство отъезжающих над остающимися.

Едва они ступили на платформу, как на них, бесцеремонно расталкивая вокзальную толпу, словно вихрь, налетела Шанель. Вид у нее был необычайно возбужденный: расширенные зрачки, разметавшиеся волосы…

— Успела, слава Богу! — произнесла она, с трудом переводя дыхание.

— Что случилось, Габриэль? — взволновалась Карин.

— Я пришла утром на завтрак и увидела пустые кресла за вашим столом, поняла, что вас не будет, и мне стало невыносимо больно. Я села в машину и приказала Ларше гнать на Северный вокзал, не взирая ни на какие правила. И вот я здесь, опять с вами, пусть и ненадолго.

— Спасибо тебе за искренность, Габриэль, — Генрих обнял ее.

— А вам — за то, что вы такие теплые люди. Сегодня Динклаге сообщил, что нам вскоре предстоит поездка в Берлин для встречи с высоким начальством. А я обрадовалась тому, что снова увижу вас.

«Господ пассажиров просят занять свои места, поезд отправляется без сигнала через несколько минут», — прозвучал жестяной голос из репродуктора. Пассажиры послушно разбрелись по вагонам. Войдя в купе, Карин и Генрих подошли к окну. Габриэль стояла напротив и грустно смотрела на них.

Когда вагон тронулся она продолжала стоять неподвижно, постоянно уменьшаясь в размерах, пока не исчезла из виду совсем.

 

Глава восьмая

Поезд медленно, без очевидного на то желания, покидал мирный в самый разгар войны Париж. Разобравшись наконец во всех хитросплетениях железнодорожных путей парижских пригородов, состав, выбрался на прямую дорогу и облегченно и монотонно застучал колесами.

Шниттке решил воспользоваться оставшимся временем пребывания за пределами родины, уединившись с дамой в своем купе. Однако идиллия, в которую он было с наслаждением погрузился, пришлась кому-то не по душе.

В полночь поезд осторожно подъехал к франко-германской границе, по обе стороны которой находились немецкие пограничники. Чуть поодаль двое молодых французских чиновников живо обсуждали какую-то скабрезную тему, сально хихикали и активно жестикулировали, изображая то, что, казалось, трудно было воплотить в словесную форму. В вагон поднялся офицер в чине капитана, самоуверенности которого вполне хватило бы любому полковнику.

— Извините за беспокойство, прошу ваши документы! — обратился он к Шниттке. После чего придирчиво ознакомился с предъявленным удостоверением и, понизив голос, предложил пройти с ним в небольшое станционное помещение.

— Скажите, капитан, а поезд не уйдет, пока…

Капитан глянул на приезжего как на аборигена, оказавшегося вдруг в центре Нью-Йорка.

— Здесь ни одно колесо не сделает даже пол-оборота без моей команды!

Шниттке с уважением отнесся к всемогуществу мелкого чина и послушно последовал за ним.

В плохо освещенном углу комнаты, превращенной в контрольный пост немецкой железнодорожной полиции, расположилась за уставленным приборами столом женщина-телеграфист, на вид лет тридцати пяти. Освоившись с полутьмой помещения, Шниттке глянул на сидевшую к нему в полоборота телеграфистку, и, едва не споткнувшись, попытался разобраться в сложившейся ситуации.

С капитаном все было понятно — служака скрупулезно выполнял все предписания, чему безропотно следовали и его подчиненные.

Единственно неразгаданной до конца личностью для Шниттке оставалась телетайпистка. Одно было очевидно — приступив к формированию ее организма, природа глубоко задумалась, сделать ее мужчиной или женщиной и до сих пор не пришла к окончательному решению.

Размышления Шниттке прервал появившийся откуда-то капитан, предложивший гостю пройти в его кабинет, небольшую гостиную, стены которой пестрели следами снятых хозяевами дорогих им фотографий и картин.

Шниттке с попутчиками разместился в полупустом привокзальном ресторане, уже, судя по всему, готовому к наплыву гостей с обеих сторон пограничного столба.

Не предложив сесть, хозяин вручил гостю запечатанный конверт, а сам отошел в сторону.

Шниттке небрежно вскрыл конверт, из которого, словно притаившаяся там птичка, выпорхнул сложенный вдвое лист: «Вам надлежит вместе с «Зубром» и его спутницей немедленно возвратиться в Париж, где Вы получите в нашей резидентуре все дальнейшие задания». Под этим стояла подпись «Сократ». Подписной псевдоним заместителя адмирала Канариса, капитана первого ранга Бюркнера.

— Поезд на Париж через два часа. Останетесь здесь или поедете в гостиницу? — бесстрастным голосом поинтересовался капитан.

— Капитан, а кофе у вас есть? — вопросом на вопрос ответил Шниттке.

— Не бог весть какой, но по крайней мере не суррогатный. До Парижа в лучшем случае шесть часов езды и это, если повезет, а если нет, то… — он неопределенно развел руками.

Вскоре на столике в небольшой, ставшей тут же такой уютной комнатке, распространился бодрящий запах настоящего кофе и появилась тарелка с темным печеньем. К тому прилагались два журнала парижских мод и номер какой-то провинциальной немецкой газеты.

Парижский поезд оказался не вполне комфортабельным, но очень жизнерадостным. Пассажиры не скрывали радости от того, что, вырвавшись из превращенного в руины Берлина, они скоро окажутся в Париже, где, несмотря на варварские военные времена, все напоминает о прекрасной мирной жизни.

Сказочный миф несколько омрачила небольшая заметка в немецкой газете о бомбардировке англо-американскими военно-воздушными силами заводов Форда в Пуасси, всего в двенадцати километрах от Парижа. Впрочем, большого эффекта эта тревожная новость не произвела, поскольку никак не отвечала общему приподнятому настроению пассажиров.

Вопреки царящему повсюду хаосу войны поезд отправился из Метца точно по расписанию, в полночь, под бой курантов на привокзальной площади, захватив с собой лишь два вагона из всего состава. Стоя на перроне, капитан счел излишним сделать прощальный жест и выражать чувства, которых он не испытывал.

* * *

Под своды парижского вокзала Гар-дю-Нор состав подкатился на тридцать минут раньше расписания. Это, впрочем, никого не удивило. Даже к беспорядку в расписании движения поездов можно привыкнуть.

— Отель «Ритц», пожалуйста, — стараясь как можно отчетливее произнести незамысловатую фразу, попросил Генрих.

В знак согласия водитель опустил флажок на счетчике вниз, после чего автомобиль, шурша резиной по брусчатке, двинулся с места.

* * *

Портье — понятие круглосуточное. И каковым бы ни было его душевное и физическое состояние на момент вашего появления, он непременно и невозмутимо вручит вам несуразно большой и тяжелый железный ключ от номера с громадным деревянным набалдашником, который впредь при всем желании вы будете не в состоянии разместить ни в одном из карманов, а потому вынужденно, уходя, вернуть его тому же портье.

Душ, ароматная ванна и наконец пуховые подушки должны были, казалось, стать завершением бессмысленных метаний между Берлином и Парижем.

Но Париж не тот город, добравшись до которого чужестранец сразу ложится спать. Заехавшая ранним утром пара попыталась разрушить привычный стереотип, впрочем, бесполезно. Не спеша спустились в ресторан. Было раннее утро воскресного дня. В громадном зале с высоченными колоннами заняты лишь три столика. За правым, в отдалении, как обычно, вальяжно восседали немецкие офицеры. Они хохотали так громко, что стоявшие смирно на стойке буфета кристально чистые фужеры начинали невольно подталкивать друг друга хрустальными боками, распространяя дребезжащий шепот по всему залу.

Столик в противоположном углу оккупировали тоже немцы, но в штатском, которые тоже непрестанно смеялись, правда, на два регистра тише.

Третий столик занимали румыны, от которых не исходило ни шума, ни запаха. Они были полностью поглощены процессом пережевывания пищи.

— О, как только я узнал, что вам заказаны апартаменты, тут же заказал вам и столик на завтрак, — затараторил, изогнувшись перед Карин и Генрихом, подлетевший метрдотель, светясь улыбкой.

— Очень мило с вашей стороны. А когда можно ожидать к завтраку мадемуазель Шанель?

— Обычно в восемь тридцать. Однако вчера вечером она была в дурном настроении и просидела за стойкой бара до одиннадцати вечера, пока не появился наконец ее друг, который и сопроводил ее в апартаменты. Думаю, сегодня на завтрак мадемуазель к нам не пожалует.

Прогнозы метрдотеля тут же получили свое опровержение.

Стоило ему закончить свой вкрадчивый прогноз, как в ресторанную залу, с трудом переставляя ноги, вошла Коко. Вид у нее был неважный.

Глубокие морщины на лице, мешки под глазами от недосыпания и усталая походка — все в целом могло вызвать только сострадание к человеку, своим талантом подарившим миру понятие элегантности и ощущение красоты в безрадостное военное и послевоенное время. Осторожно ступая по паркету, словно по скользкому льду, она полностью сосредоточилась на перемещении своих ног. За нею следовал, выделяясь ростом, элегантностью и военной выправкой, фон Динклаге.

Из-за столика, радостно улыбаясь, поднялась Карин и шагнула ей навстречу.

«Жизнь заканчивается добрыми явлениями», — мелькнуло в голове Шанель.

Она вынула из сумочки очки и, водрузив их на переносице, глянула через затемненные стекла. Мираж не рассеялся.

— Коко, милая, как я рада видеть тебя! Мне так тебя не хватало! — Карин шла навстречу, широко распахнув руки.

Реальность и мистика поделили окружающее пространство пополам, и Шанель судорожно решала, к какой половине ей примкнуть. Проблему легко решила Карин. Она предложила всем переместиться из громадной ресторанной залы в маленькое кафе-бар с низким потолком и уютным угловым диваном, на который тут же взобралась Шанель, сбросив туфли и поджав ноги. А потом распорядилась принести ей плед и кофе. Это позволило быстро согреться, и глаза потеплели.

Мужчины расположились чуть поодаль и за неимением общих тем погрузились в военную.

— Ты не представляешь, как мне стало страшно, когда поезд увез вас оставив меня наедине с хищником, требовавшим от меня что-то. В мастерской работницы устроили забастовку, видите ли, нечем кормить детей! Нечем кормить — не рожайте. Богатые дамы требуют, чтобы я из их безобразных тел ваяла статуэтки. Я рекомендую — не жуйте так много и так часто!

— Коко, у тебя скверное настроение и ты видишь сегодня все в черном свете. Давай взглянем на вещи с другой стороны. Ведь у тебя такой приятный партнер по жизни.

— Что?! — воскликнула Шанель и опустила ногу на пол. — На днях мне прислали счет из казино, где за пару часов «приятный партнер» проиграл сумму, равную недельному доходу парижского филиала фирмы «Шанель». Я, естественно, заплатила, но предупредила.

Подошел официант и молча разлил свежий кофе, с которым обновилась и тема беседы.

— Коко, тебе необходим отдых, причем немедленно, иначе…

— Ты хочешь сказать, покой? Скажи об этом Динку. Он требует, чтобы я немедленно отправилась с ним в Берлин для встречи с Шелленбергом.

Она поежилась и, подозвав официанта, попросила подать многозвездный коньяк. Мгновенно появились два коньячных бокала тонкого стекла и бутылка, на этикетке которой красовался самодовольный черный силуэт Наполеона в горделивой позе, определенно запечатленной до его российского похода и «битвы народов» под Лейпцигом.

Шанель трижды пригубила бокал, лицо скоро разрумянилось и, погрузившись снова в мягкий плед, она продолжила откуда-то издалека:

— Ты понимаешь, мне от них нужно лишь одно — верните мне мои права на «Шанель № 5». И я буду…

— Но ты же сама продала их в Америку.

— Ну да, да, по глупости, было другое время, а теперь-то они приносят миллионные доходы, но не мне, — и она высунулась из пледа, словно песчаный зверек из норки, — а кому-то! Слава Богу, ты — человек не коммерческий и понять не можешь, как трудно жить с сознанием упущенной выгоды! Оно не покидает ни днем, ни ночью, это досада невыносимая. И на протяжении многих лет!

— Ах, оставим это. Как я понимаю, тебе предстоит встреча с мужчинами могущественными.

— О чем ты говоришь?! Какие мужчины? Не Вальтера ли Шелленберга ты имеешь в виду? Как рассказывают женщины, имевшие с ним дело, он использует постель только, чтобы выспаться на левом боку. — Коко ехидно хихикнула. — По сравнению с другими из окружения он, якобы, светлая голова и хорошо образован, но хилый и неприятный до безобразия. Такое впечатление, что всю его плоть поддерживает только мундир. Впрочем, Вальтер — не цель, а всего лишь этап.

— Понятно, конечная цель — это…

В ответ Шанель извлекла из сумочки сложенный вчетверо лист бумаги и зачитала охрипшим голосом:

— Политика и мода — это два самостоятельных компонента, от смешения которых получается дурно пахнущий коктейль.

Она аккуратно уложила зачитанную бумажку в сумочку, вновь поудобнее завернулась в плед и умолкла.

— Признаться, Габриэль, не вижу серьезных причин для пессимизма. Ты мне всегда говорила, что у фирмы стабильная прибыль. Твой близкий друг, — Карин сделала жест в сторону Динклаге, — был принят самым фюрером и имел с ним часовую беседу. Можешь себе представить, что означает часовая беседа с фюрером?

— Да и знать не хочу! Я хочу лишь знать, кто вернет мне права на «Шанель № 5» и те миллионы, которые теперь гребут Вертхаймы. А ведь обещают все. Даже уполномоченный по деевреизации Франции Курт Бланке. Такой, знаешь ли, сорокалетний бонвиван. Обещал мне тут же вернуть все права, да, видно, забыл.

— И ты забудь.

— Забыть? Согласно последней публикации сегодня каждую минуту в мире продается флакон «Шанель № 5». Ты представь, какие деньги текут мимо меня?

— Нет, не могу.

— Счастливая.

* * *

Андэй — уютный пограничный городок, расположенный в бухте атлантического океана, на границе Франции и Испании, в Аквитании, стране басков. Население города живет полностью вопреки административному делению. Французы женятся на испанках в погоне за экзотикой, испанки же — исключительно по любви. По крайней мере, они настаивают на этом. Как бы ни было на самом деле, дети, рожденные в этих браках, начинают говорить сразу на двух языках, что для них — в порядке вещей и не предполагает никакой исключительности.

Шниттке с попутчиками остановились в полупустом привокзальном ресторане, приготовившемуся к наплыву гостей со всех сторон.

— Начался обычный психоз, когда все разом подозревают друг друга и каждый выслеживает соседа.

— И к чему это приведет? — с неизменным доброжелательным спокойствием поинтересовалась Карин.

— А вот об этом мы узнаем завтра! — неожиданно рассмеялся Шниттке.

— Но кое-что известно уже сегодня.

— И что же?

Генрих усмехнулся:

— Два дня назад адмирал проследовал тем же путем, что и мы, ужинал в ресторане, в котором мы сейчас сидим, и останавливался в гостинице на самом берегу океана, зарегистрировавшись под именем Шпитц. Этим псевдонимом он уже пользовался, когда перемещался по Европе, например в гостинице «Сент-Готтар» в Берне и «Четыре сезона» в Мюнхене.

— Вот это фокус! — всплеснул руками Шниттке. — Когда и где ты сумел собрать информацию, не сходя с места?

— Дорогой мой, информация, как грибы, растет повсюду вокруг нас, но, чтобы ее добыть, надо хотя слегка нагнуться, и тогда разглядишь за стойкой портье, который за мелочь в кармане посвятит в сокровенные тайны интересующих тебя персонажей.

— Например?

— Прибрежный городок Андэй, где мы с вами находимся, четыре года назад стал местом встречи фюрера с испанским диктатором. Вполне возможно, в ожидании немецких гостей испанец устроился на одном из стульев, на котором сидите вы или я.

— Послушай, Генрих, это все уже история, и сегодня нас интересует не испанский диктатор, а немецкий генерал, который бывал у нас в доме еще во времена, когда я была неразумным ребенком, — неожиданно резко вмешалась в разговор Карин.

— Сегодня важно одно, адмирал прибыл сюда два дня назад и поселился в небольшой скромной гостинице на берегу залива.

— Прекрасно, на сегодня более, чем достаточно, остальное перенесем на завтра, — Шниттке сделал несколько глотков вина, поморщился и поднялся из-за стола. — Желаю вам хорошо провести время, а я пойду посплю, устал чертовски.

* * *

Забросив солидную порцию воды в залив, океан утихомирился.

Карин и Генрих неспешно шли вдоль берега, изредка нарушая тишину негромкой фразой. Берег был более словоохотлив, унося все городские шумы к морю, где их сразу поглощала всеядная морская пучина.

Пребывание вдали от всего, на берегу теплого, но бурного моря, предполагает общение с какими-то экзотическими духами.

В тот вечер он предстал в облике мальчишки лет десяти, синеглазого и черноволосого, явившегося то ли со стороны моря, то ли пришедшего со стороны суши.

— Мадам, — начал он на смеси французского и баскского, — уверяю вас, прогулка у моря прекрасно сочетается с дарами моря на ужин. К вашим услугам мой ресторан, лучший на побережье. Можете занять столик в нашем уютном зале или на свежем воздухе под навесом.

— Пожалуй, мы последуем твоему совету, — любезно согласилась на хорошем французском мадам, чем бесконечно обрадовала парнишку.

Указывая дорогу и вежливо пропуская гостей вперед, он проводил их до входа в заведение и, представив выбежавшему навстречу официанту, отошел в сторону.

Карин по достоинству оценила тактичное поведение молодого человека и сунула ему в ладонь монету. Слегка склонив голову в благодарность, тот мгновенно исчез.

Официант предложил им уютное место чуть поодаль от троих шумных мужчин, которые на мгновение затихли, но, услышав французскую речь, вновь продолжили громкую дискуссию на родном немецком.

Иностранцы, оказавшись в чужой стране, часто впадают в заблуждение, будучи уверенными в том, что никто вокруг их понять не может, а потому ведут застольный диалог громче, чем это необходимо.

Вместе с подносом, полным самыми диковинными обитателями моря, за столом у шумной компании появился четвертый немецкий гость.

— Как наш морской лев? — поинтересовался тот, что сидел у края стола, отодвигая опустошенные пивные кружки в сторону.

— Сидит в шезлонге на террасе, смотрит в сторону залива и медитирует.

— Пусть порадуется напоследок. Атам, кто знает…

— Не оставляй его одного надолго. Не приведи судьба, исчезнет! Нам головы одним махом снесут!

— А головы нам зачем? Нас ноги кормят.

И тем не менее перспектива лишиться пусть и не самой важной, но нелишней части тела, заставила вновь пришедшего спешно проглотить внушительный кусок какого-то морского зверя и, щедро запив непонятное блюдо пивом, быстро вернуться к выполнению служебного долга. У двери он обернулся и сообщил оставшимся:

— Завтра объект выезжает на юг, билеты заказаны на поезд до Малаги.

Оставшиеся за столом явно загрустили, желание говорить пропало. Из сочувствия к себе они еще заказали пива и выскребли всю рыбу с блюда, оставив нетронутым лишь скелет. Затем, расплатившись каждый за себя, разошлись.

Под навесом стало поразительно тихо, хотя остальные посетители продолжали беседу.

Принесли салат из креветок, заправленный свежим оливковым маслом местного производства и лимоном. Первое молчание нарушила Карин:

— Я должна предупредить адмирала об обстановке, которая складывается вокруг него. Когда я была еще совсем ребенком, он часто бывал у нас, брал меня на руки, и мы подолгу во что-нибудь играли. Мама обожала его, а с папой они подолгу беседовали, сидя у камина. Дядя Вильгельм командовал тогда подводной лодкой, бывал во многих частях света и был, к тому же, прекрасным рассказчиком.

Карин немного подумала, покачала головой и решительно согласилась сама с собой. Она поманила пальцем зазывалу, маячившего у входа.

— К вашим услугам, мадам!

— Мог бы ты передать записку господину, сидящему на веранде, но так, чтобы никто…

— Мадам, — лучезарно улыбнулся тот, — молчание входит в стоимость оказываемых мною услуг! И хозяин тоже ничего об этом знать не будет.

Карин вырвала лист из блокнота и быстро написала на нем по-французски: «Очень соскучилась, мечтаю о встрече. Преданная тебе с детства Луиза». Сложив листок вдвое, она сунула его в руку ожидавшего служки. Потом протянула ему купюру.

— Это задаток. Выполнив задание, получишь такую же.

Последние слова парень вряд ли расслышал, уже метнувшись к цели. Вернулся он скоро, сияя от восторга.

Карин развернула тот же листок, но сложенный вчетверо.

«На выезде из Кордовы бензоколонка, за ней таверна «Дон Кихот». 21-го с 12 до 14».

— Молодец, ты выполнил все условия, — заулыбалась Карин, протягивая обещанную купюру.

* * *

На улице внезапно и заметно похолодало. Хайнц припарковал машину чуть поодаль от входа в таверну «Дон Кихот», укрывшуюся от дороги за несколькими оливковыми деревьями. Карин накинула на плечи клетчатый плед, вышла из машины и тут же исчезла за дверью, украшенной тяжелым медным кольцом.

Она заняла столик у окна, села спиной к двери и заказала вина, к которому подали тарелку со смесью сухофруктов и грецких орехов. Кроме нее в таверне оказались лишь пожилая супружеская пара, а также молодой человек в форме почтового служащего. Царила усыпляющая тишина. У пожилой пары за десятилетия совместной жизни исчерпались все темы для обсуждения, а молодому телеграфисту говорить и вовсе было не с кем.

Ждать пришлось недолго. Войдя в помещение, адмирал уверенно направился в сторону Карин.

— Ну, здравствуй, моя дорогая! — послышался голос за ее спиной.

Карин обернулась.

Невысокий голубоглазый мужчина грустно улыбался. Темная фетровая шляпа с широкими полями и длинное, скроенное по последней моде пальто из тонкой шерсти заметно подчеркивали его и без того небольшой рост.

— Дядя Вильгельм! Здравствуйте! Рада видеть вас в здравии и…

— Скажи, как папа? — прервал он, снимая пальто и усаживаясь за стол.

— Спасибо, хорошо. Когда меня нет, сидит в нашем домике под Берлином один и целыми днями читает все, кроме газет.

— Передай ему, когда вернешься, привет от «морского волка», как он меня всегда в шутку называл, да и скажи, что зубы у зверя еще целы и отточены, но отдельные уже шатаются. Что поделаешь — такова судьба каждого, переступившего пятидесятилетний рубеж.

— Вы готовы сделать заказ? — вкрадчиво спросил бесшумно подкравшийся к ним хозяин таверны и официант в одном лице.

— Креветки в оливковом масле, только без чеснока, — сказала Карин.

— А вам как всегда?

— Да, но сегодня тоже без чесночного соуса.

— Скажите, дядя Вильгельм, как ваши дела, только говорите правду!

— Если откровенно, то мы подошли к первой фазе гибели империи с обычным финалом: победителя на трон, побежденного на эшафот. А пока мы будем пожирать друг друга. Пир людоедов уже начался.

Хозяин принес блюдо с креветками, купающиеся в шипящем масле, зеленый салат из хрустящих молодых листьев, а затем поставил на стол глиняный кувшин и такие же стаканы. Натюрморт завершали хрустящие ломти теплого хлеба.

— Вы правы, в мире происходит массовый психоз. Ваш заместитель Бюркнер зачем-то послал меня опекать вас, притом, что за вами по пятам следует госбезопасность.

— Леопольд делает все разумно, используя наступившую неразбериху для того, чтобы выйти из игры, сохранив лицо. Суд над нами неизбежен. Каков он будет, и кто станет верховным судьей, пока неясно. Очевидно же, что и тебе надо немедленно уходить как можно дальше от дел неженских.

Дверь распахнулась и на пороге показались двое местных парней, удивительно похожих друг на друга, хотя один был жгучим брюнетом, а другой — голубоглазый блондин.

Карин с тревогой глянула на адмирала.

— Не беспокойся, дорогая, это мои люди. В гражданскую войну в Испании оба были убежденными фалангистами, теперь склоняются, скорее, к демократии. Для меня же люди, попробовавшие обе крайности — самые надежные. Сейчас они удерживают моих преследователей на бензоколонке. И колеса им поменяют, и мотор переберут, — тут их фантазия неисчерпаема.

— Ну, скажи мне, что же теперь будет с Германией и ее союзниками?

— Знаешь, однажды мне в одном из западноафриканских заповедников показали стаю громадных диких кошек, рыскающих по саванне. Так вот, если одна из кошек, обессилев, начинала спотыкаться или, что еще хуже, падала без сил, вся стая накидывалась на нее и разрывала на куски. Вот сегодня Германия как никогда близка к такому трагическому финалу. Стая ее не пожалеет. По пути сюда я заехал на верфи на побережье, где строят подлодки по заказу Германии. Раньше меня приветствовал почетный караул, играл оркестр, не говоря уж о том, что в Мадриде меня непременно удостаивал аудиенции король. Сейчас же ко мне вышел цеховой мастер и заявил, что у руководства важное деловое совещание и меня принять не могут, после чего молча, не попрощавшись, удалился, не предложив даже чашки кофе. Запомни, мир не терпит слабых и побежденных. Допустим, со мной и фалангистами все ясно, а что ждет вас?

— Я не вправе давать советы, но предпочла бы пересидеть смутное время вне Германии. Рано или поздно все уляжется.

— Спасибо, мой дорогой друг, но такого места для меня в мире нет. А потому считаю правильным явиться к ответу добровольно, а не закованным в цепи.

Черноволосый и блондин допили кофе, громко брякнули кружками о стол и поднялись.

— Ну вот, моя дорогая, наше время истекло, — грустно улыбнулся адмирал. — Кланяйся папе, а если придется встретить моего заместителя где-то вне кабинета, передай ему, что все договоренности с моей стороны остаются в силе. Но — только если увидишься с ним в частном порядке. А сейчас я еду в Альхецирес, посмотрю, что там осталось от нашей резидентуры, в одночасье разгромленной нашим славным министром иностранных дел фон Риббентропом и его зятем — послом в Испании. Мы вложили уйму сил и денег, чтобы закрепиться на Гибралтаре, а он пустил все, извини, в навоз. И все, благодаря интригам и недальномыслию господ, сбившихся вокруг фюрера.

— А что сам фюрер?

Адмирал помолчал.

— Человек может находиться у власти не более двух выборных сроков. А потом жующие зубы стачиваются, зубы мудрости выпадают — или их приходится удалять, а глаза «замыливаются» и фокус зрения расплывается. Ах, ладно, будем прощаться. Счастливой тебе дороги!

Адмирал повернулся и зашагал к выходу.

* * *

Июль, как это часто бывает, выдался в Берлине душным. Домашние животные, не рискуя вступать в конфликт с людьми, и без того перепуганными катастрофическими сообщениями с фронтов и ежедневными разрушительными бомбежками с воздуха, предусмотрительно попрятались в отведенные судьбой уютные щели среди руин, надеясь на правило, что дважды снаряд в один и тот же окоп не попадает.

Обеденная церемония в Германии — такое же значимое событие, как и воскресная месса, также ограниченная четкими временными рамками.

Обычно адмирал довольствовался обедами, которые ему подавали в кабинет, изредка сам спускался в офицерскую столовую, которую называл кают-кампанией. На сей раз адмирал выбрал иной, неожиданный вариант, чем вызвал смятение у обслуживающего персонала. Адмирал позвонил и сообщил, что будет обедать дома.

Жизнь, однако, и тут внесла существенные поправки.

Едва адмирал занял обычное место в торце стола, зазвонил телефон. Горничная поставила перед адмиралом первое блюдо и сняла трубку.

— Господин адмирал только что приступил к обеду и просит вас позвонить позже.

Но ее попросили все же срочно передать трубку адмиралу.

Немцы — не англичане, для которых соблюдение обеденного ритуала безусловно важнее любых событий в мире, включая объявление войны, а потому обслуга дрогнула.

— Слушаю вас, — бодро начал говорить адмирал, но тут же умолк. Взяв себя в руки, он произнес уже совершенно иным голосом. — Вы с ума сошли! Кто же мог сподобиться на такую преступную низость? Англичане, русские? Во время войны это больше, чем удар в спину, это преступление против государства!

Адмирал не жалел ни слов, ни красок. Он хорошо знал, что с момента расформирования абвера и его отстранения от дел, он автоматически превращался в «объект пристального наблюдения» имперской безопасности. Более того, теперь он переходил в категорию людей, за которыми по данному им же ранее распоряжению тут же устанавливалась слежка, телефоны подлежали прослушиванию, с последующим тщательным анализом записей.

Теперь, когда положение столь радикально изменилось, он почувствовал со всей ясностью всю серьезность своего положения.

Войдя в новый кабинет, адмирал выслушал доклад адъютанта, согласно которому покушение на фюрера провалилось, заговорщики схвачены, часть из них уже расстреляны без суда и следствия. Идут активные поиски сочувствующих и соучастников. Отнести себя к таковым адмирал не решился бы даже в дурном сне. Несколько необычно звучала заключительная часть доклада, в которой адмиралу возвращалось право ношения формы. И, несмотря на то, что фюрер подписал бумагу еще до покушения на него, подействовало это на адмирала успокаивающее. Он даже постарался упорядочить свой распорядок дня: обедать исключительно дома, затем гулять в парке с любимыми таксами, спать ложиться рано и в одно и то же время, просыпаться неспеша. Складывалось ощущение, что жизнь без шпионажа может быть не только возможна, но и прекрасна. Главное из преимуществ — возможность спокойно предаваться размышлениям.

Адмиралу было совершенно очевидно, что самым главным промахом заговорщиков и сочувствующих им была склонность вести дневники, то есть, страсть запечатлевать навеки и предавать бумаге свои мысли, чувства, звучавшие невинно сразу после прихода фюрера к власти и совершенно иначе в эпоху, когда Германия под руководством фюрера стала безнадежно проигрывать развязанную ею войну.

Теперь вставал вопрос об ответственности за поражение. Фюрер мог быть только победителем, виновными за поражение должны были стать все остальные.

По Германии прокатилась мощная волна арестов, накрывшая высокопоставленных военных, представителей администрации и прочих чиновников. Суды работали круглосуточно по налаженной схеме, весело штампуя смертные приговоры, словно путевки в новую жизнь.

Адмирал выключил радио, пыхавшее ненавистью к уродам и подонкам, посмевших покуситься на фюрера в такое трудное время, и вышел на улицу.

Июльский день выдался жарким, и даже стройные сосны, поднявшиеся высоко в предместье Берлина Шляхтезее не могли уберечь землю от палящего солнца. Пройдя пару километров по лесу, он зашел в небольшую пивную, стоявшую чуть в стороне от дороги, и занял столик в дальнем углу.

Здесь он однажды оказался, прячась от дождя. Сейчас, подавая заказанный бокал красного вина, хозяин не узнал в маленьком невзрачном человечке автора удивительных и успешных хитросплетений коварных политических интриг, приведших Европу к последней и жесточайшей «битве народов», близившейся теперь к своему трагическому концу Правда, зайдя за стойку, хозяин все же наморщил лоб, пытаясь вспомнить, где он мог видеть почему-то запомнившееся лицо.

— Разрешите предложить вам еще бургундского? Мы получили его с большим трудом, да и за немалые деньги.

Адмирал согласился. Вино того стоило.

— А что, скидку вам французы не делают?

— Делали, когда под оккупацией были. Фермеры и виноделы отслеживали показания политического барометра. Нынче читают сводки с фронтов. Как только наши делают шаг назад, они — шаг вперед, повышая цены. До чего ж поганая нация! — хозяин безнадежно махнул рукой и направился за стойку.

Адмирал улыбнулся и прислушался невольно к шумной дискуссии, которую на повышенных тонах вели двое работяг, немолодых и абсолютно убежденных в своей правоте.

— Когда мы на Восток без остановки шли, вся эта знать военная мундиры из сундуков вытащила, железные кресты нацепила и руку вверх научилась вскидывать. Хайль фюрер орали до хрипоты. А вот теперь его же взорвать решили. Вот им и цена. И правильно фюрер их теперь на виселицах, как вонючие гирлянды, велел развесить!

— Полностью с вами согласен, эти сапоги хотят фюрером расплатиться за все, чего не сумели сами, — неожиданно поддержал их сидевший за соседним столиком молодой человек в жилетке.

Он встал из-за стола и, сильно хромая, направился в сторону единомышленников.

Адмирал расплатился, вышел на улицу и двинулся в обратный путь к дому. Солнце продолжало старательно греть землю, но тем не менее дышать стало куда легче. Он шел по пригородному вычищенному лесу, пытаясь разобраться в бесконечных путаных тропинках и таких же мыслях, стремительно закручивавшихся в тугой узел.

Понятие «немецкий народ», всегда казавшееся ему расплывчатым, но обязательным, теперь представлялось как нечто, противоречащее его восприятию самого себя, а потому абсурдным. Сегодня он — блестящий морской офицер, проплывший под и над водой все моря, стал, как теперь говорят, просто «сапогом», проигравшим все сражения.

Мысль оборвалась в тот момент, когда перед глазами возникло серое современное трехэтажное здание с модной плоской крышей. Он редко смотрел на этот дом с бокового фасада, а потому не сразу признал в нем свое пристанище.

— Господин адмирал, через час ожидается прибытие ваших гостей, у нас все к приему готово, — почти по-военному доложила идеально воплощавшая амплуа мажордома пожилая дама.

Адмирал поднял на нее глаза, и на его лбу сложились три глубокие складки.

— Спасибо.

* * *

Поднявшись к себе в кабинет, адмирал опустился в кресло, прикрыл глаза и вновь погрузился в размышления. Еще вчера задуманный приятный вечер в окружении людей своего круга выглядел событием и приятным, и заурядным. Сегодня же после посещения местной пивной привкус был совершенно иным. Все, что ранее казалось безусловным, стабильным и прочным, вдруг пошатнулось, показалось дряхлым и даже вовсе нежизнеспособным и никчемным. Адмирал откинулся на спинку кресла, глянул поверх стола на противоположную стену, и вдруг ощутил на себе суровый взгляд отца, который мрачно и в упор смотрел на него с портрета, выполненного каким-то незадачливым художником. Отец никогда не говорил пространно, но всегда внятно и конкретно. Вспомнились слова:

— Послушай, Вильгельм, я ведь тебе уже однажды сказал свое слово: не лезь в политику. Политика — это отхожее место для проходимцев и дилетантов. Ни к чему нормальному и созидательному не пригодных. Кроме лжи и зловония от них ничего не исходит. У нас в роду все были металлургами, до грязных дел не опускались. Твои дед, отец, наконец, твой старший брат Карл, поднявшийся до генерального директора у такого гиганта как Тиссен, все мы посвятили жизни металлу, и он нас не подвел. Когда ты родился, я с первым зубом положил тебе в рот серебряную ложечку в надежде, что и ты…

Монолог отца был прерван стуком в дверь.

— Господа гости прибыли! — доложила прислуга.

«Зачем я это затеял в такое неподходящее время? — с досадой спрашивал себя адмирал, выходя к гостям. — Все это просто пир во время чумы».

Единственный, кого он в этот вечер действительно желал бы видеть, а, точнее, слышать, был уже довольно известный в Берлине пианист Хельмут Маурер, дом которого располагался по соседству. Близкое соседство и искренне трогательное отношение адмирала к музыке позволяли музыканту чувствовать себя легко и непринужденно в доме военного столь высокого ранга.

После небольшого фуршета пианист подошел к роялю, открыл крышку, обнажив клавиши. А когда опустил на них руки, гостиная наполнилась музыкой, завораживающей своей красотой и изысканностью. Казалось, музыка, стремительно вторгшаяся в это помещение, способна легко развеять мрак, со всех сторон подступавший к этому зданию. Звуки музыки нарушил телефонный звонок, оглушивший, словно набатный колокол. Прислуга бросилась к аппарату и быстро поставила его на стол перед хозяином, держа провод над головой.

— Канарис. Слушаю вас, — как можно тише ответил он трубке.

— Шелленберг. В исполнение приказа шефа гестапо Мюллера я должен арестовать вас.

Адмирал опустил руку с трубкой, лицо приняло необычное выражение, но он тут же взял себя в руки.

— Что ж, приезжайте.

Шелленберг появился в сопровождении хауптштурмфюрера СС. Адмирал поднялся из кресла и пошел навстречу вошедшим, по дороге судорожно размышляя, следует ли арестованному подавать руку исполнителю приказа об аресте? Вопрос решил без труда и привычно вошедший вслед за Шелленбергом эсэсовец, громко рявкнув, отнюдь не в светском тоне:

— Посторонним покинуть помещение!

Испуганно цепляясь друг за друга, благородная публика покинула гостиную. Крышка рояля осталась открытой.

— Вам что, нужна отдельная команда? — повернулся эсэсовец к пианисту.

В ответ на очевидную и недопустимую грубость тот легко пробежался тонкими пальцами по клавиатуре, громко захлопнул крышку инструмента и, приложив к губам указательный палец, произнес вполголоса:

— Тсс! Господин хауптштурмфюрер, истинная музыка требует тишины и покоя, чем и отличается от барабанного боя на плацу. Желаю вам успеха в благородном деле!

Тот возмущенно сглотнул, но не успел ответить. Шелленберг предостерег его упреждающим жестом:

— Не ввязывайтесь в дискуссию с интеллигентами! Кроме неприятностей и возни, ничего не получите.

Адмирал решил воспользоваться образовавшейся паузой.

— Господин Шелленберг, прошу вас пройти ко мне в кабинет.

Оставшись наедине с Шелленбергом, адмирал, понизив голос на октаву, сказал:

— Дорогой Вальтер, надеюсь, вы всегда догадывались, что я отношусь к вам с особой симпатией, по достоинству оценивая ваши интеллектуальные качества. Что же касается меня, мой жизненный земной путь подошел к концу, и вы это знаете.

— Господин адмирал, в военных архивах обнаружены дневники с вашими записями двадцатых годов с несомненно критическими высказываниями в адрес национал-социалистического движения, тогда еще не партии. О фюрере там нет ни слова, но сегодня после преступного покушения на него, на это могут взглянуть несколько иначе.

— А потому, Вальтер, оставьте меня минут на двадцать в одиночестве.

— Что ж, но учтите, дом окружен и попытка…

Шелленберг словно споткнулся, вспомнив слова рейхсфюрера Гиммлера, сказанные накануне: «Если адмирал предпочтет самоубийство аресту, не препятствуйте этому».

Адмирал словно угадал его мысль. Неспеша подошел к секретеру, достал оттуда пистолет в кобуре и положил его на стол.

Шелленберг предпочел оставить этот жест незамеченным. Он вышел в гостиную, налил вина в бокал и осушил его одним глотком.

— Как адмирал? — поинтересовался хауптштурмфюрер, успевший продегустировать несколько сортов крепких напитков, уютно разместившихся на приставном столике.

— Переодевается, — Шелленберг шумно погрузился в кресло с высокой спинкой. Стоявшие напротив английские напольные часы с тяжелыми гирями и большим медным маятником звучно отбили положенное время.

Шелленберг был по складу характера человеком гражданским, хотя военный мундир носил с радостью, поскольку раздутый в плечах крой его скрадывал ущербность его тщедушной плоти.

Сидя в кресле, он поочередно бросал взгляд то на часы с надоедливо болтавшимся маятником, то на дверь, из-за которой вот-вот должен был раздаться выстрел, возвещающий о добровольном уходе из жизни доблестного адмирала, к которому он, собственно, не испытывал ничего, кроме симпатии.

Шелленберг внимательно следил за действиями хауптштурмфюрера, который старательно переставлял на столике бутылки с разнокалиберным алкоголем, словно фигуры на шахматной доске. Время от времени он отдавал очевидное предпочтение одной из них, переливая часть содержимого сначала в бокал, а потом в себя, не подавая, впрочем, ни малейших признаков опьянения при этом. Такому запасу здоровья эсэсовца Шелленберг искренне позавидовал.

Тем временем, окрашенная в невыразительно кремовый цвет дверь кабинета продолжала блекло отбрасывать по стенам лучи уходящего солнца, проникавшие сквозь высокие окна, врезанные в толстые бетонные стены.

Напольные часы в очередной раз отбили время. Миновали два временных срока, оговоренные им для переодевания, прощания и прочих сантиментов. И тут Шелленберга посетила мысль, не менее оглушающая, чем два ожидаемых выстрела.

Нежданное прозрение пришло к Шелленбергу. Он понял, что так и не дождется оглушительного прощального выстрела.

Адмирал и тут оказался на высоте: зачем вульгарно палить из пистолета? Пуля разворотит голову так, что и пришедшие на похороны не смогут узнать в покойнике оставшегося для них героем бесстрашного адмирала-подводника.

Как он мог упустить из виду, что, после ликвидации абвера адмирал был сослан в Лауенштайн, дальнюю глушь, где были по указанию самого Канариса построены лаборатории и цеха, разрабатывавшие и производившие для военной разведки всякого рода опасные вещества, в том числе и на случай самоликвидации.

Самый элегантный способ «неизбежное принять достойно» — сделать пару глотков из пузырька, припасенного еще со временем планового визита с инспекцией в Лауенштайн. Шелленберг еще некоторое время сидел в кресле, обдумывая, как он будет докладывать «наверх» о случившемся.

Шелленберг толкнул дверь, вошел в кабинет и замер.

«Самоликвидатор», как было принято называть вынужденных самоубийц в разведке, сидел в глубоком кресле, крепко прижимал к себе правой рукой Сабину, левой рукой Каспера, своих любимых такс. Те же, стоя на коротких задних лапах, тщательно вылизывали и щеки, и шею, и уши хозяина. В отличие от него, собаки точно знали, что прощаются с ним навсегда.

— Извините, Вальтер! Я, кажется, злоупотребил вашим добрым ко мне отношением. Но прощание с милыми сердцу существами всегда плохо укладывается во временные рамки. Итак, я готов.

Адмирал поднялся. Шелленберг невольно глянул на пистолет, по-прежнему лежавший на столе. Канарис перехватил его взгляд:

— Дорогой Вальтер! Морской офицер не стреляет в себя. У него всегда другая цель.

* * *

9 апреля 1945 года, то есть менее чем за месяц до взятия русскими Берлина, в концентрационном лагере Флоссенбург, затерянном в лесу между Прагой и Нюрнбергом, был повешен адмирал немецкого флота, легендарный глава гитлеровской контрразведки абвера Вильгельм Канарис.

Ровно в шесть утра, когда адмирал поднялся на эшафот, его любимая такса Сабина выскочила из дома и завыла так горестно и страшно, что вскоре вокруг нее собралась толпа сочувствующих. Люди бросали еду, пытались как-то утешить, но она никого не видела и не слышала, продолжая горько страдать.

— Собаки в отличие от людей не могут управлять своими чувствами. У них все выплескивается наружу, и горе, и радость, — коротко заключил вызванный кем-то пожилой кинолог.

Он сделал Сабине укол, и она умолкла навсегда. Каспер последовал за ней неделю спустя — жизнь без обожаемого хозяина и любимой подруги потеряла всякий смысл.

* * *

Аквитанский курорт Андэй мрачно встретил приехавшую из Испании пару. С утра полил мелкий дождь. Люди торопились найти укрытие, втягивая головы в поднятые воротники или пряча их под зонтиками. Белоснежные стены домов покрылись неряшливыми кляксами с ржавыми краями.

Мрачным оказался и обычно жизнерадостный Шниттке, неожиданно присевший за столик, за которым расположились Карин и Генрих.

— Что-то вы не веселы, господин капитан первого ранга, — поинтересовался Генрих.

— Чему прикажете радоваться? Все рушится. Люди бегут. Вчера два наших сотрудников отправились в Португалию. Сели поужинать в ресторане. За ужином я спросил, а когда обратно? Тут они переглянулись.

— С этим спешить не будем. Посмотрим, куда маятник качнется. А пока, как всегда — с поражением начинается паучья возня в банке. Люди с аппетитом пожирают друг друга.

— Прав был Наполеон, от абсурда до инсульта — один шаг.

— Наполеон говорил несколько иначе, но суть та же, — с осторожностью заметила Карин.

Шниттке недобро глянул на нее:

— А суть, мадам, в том, что все мы скоро превратимся в навоз.

— Так уж сразу? — поинтересовалась она.

— Нет, не сразу, — не поддержал он шутливой интонации. — Сначала мы едем в Париж, и в отеле «Ритц» совершаем групповое самоубийство. В Берлине уже шесть генералов совершили этот обряд.

— Не думаю, что нам надо следовать их примеру.

Шниттке влил в себя двойную порцию сливовой водки.

— Тебе, может быть, и нет, а мне есть над чем подумать.

Подошел хозяин гостиницы.

— Уважаемые господа немцы, не желая быть навязчивым, хотел только спросить, нет ли у вас каких-либо особых пожеланий? Мы неизменно с особым вниманием относимся к немецким гостям.

— Это за что же? — с развязной ухмылкой поинтересовался Шниттке.

— За то, что вы, немцы, в критический момент истории так отнеслись к нашей испанской трагедии. А ведь первая личная встреча Франко с Гитлером была именно здесь, в этом ресторане. Франко тогда встретил Гитлера на перроне вокзала, и они вдвоем пришли сюда, в мой ресторан, сели вон в том углу. Охрана канцлера плотным кольцом окружила все здание, любопытные собрались вокруг. Мы зажарили на вертеле телячью ляжку, но выяснилось, что фюрер вегетарианец. Нас ведь предупреждали, но мы поверить не могли, что от такого блюда можно отказаться.

— А ногу-то куда вы дели? — негодующе поинтересовался Шниттке.

— Ах, да, вечером гостям подали. Такого они и не ждали, съели с удовольствием, да еще и за фюрера тосты поднимали.

— Ну, а как же фюрер? Остался голодным? — с улыбкой поинтересовалась Карин.

— Не знаю, ему из вагона-ресторана какое-то специальное блюдо принесли из капусты с яблоками. Франко даже ради политики сдержаться не смог и попросил кусок мяса.

В подтверждение слов хозяин представил гостям на обозрение фото, на котором оба диктатора фальшиво улыбались друг другу.

— Спасибо за вкусный рассказ, — прервал хозяина Шниттке, и, пожалуйста, принесите еще двойной киршвассер.

Профессионализм взял верх: нельзя перегружать гостя своим присутствием. Хозяин тут же удалился и прислал с официантом нераспечатанную бутылку вишневой водки. Шниттке принял это как должное, тут же наполнил рюмки и предложил выпить за адмирала.

— Недавно он был здесь проездом, мы просидели до глубокой ночи, обсуждая главное — что ждать от грядущего.

— И к чему пришли? — поинтересовался Генрих.

— В лучшем случае — виселица, в худшем — гильотина. Смотря, какой придумают сценарий.

* * *

На следующее утро все трое отбыли в Париж, который встретил их весьма настороженно. В отеле «Ритц», большая часть номеров оказалась свободной. Шниттке прямо с вокзала отправился в резидентуру абвера, Карин и Генрих распаковали чемодан и спустились в ресторан, который оказался пуст, если не считать многодетной румынской семьи, завтракавшей в дальнем углу у окна.

Усаживаясь за столик, Карин поежилась и обняла себя за плечи обеими руками.

— Если позволите, я принесу вам плед? — предложил официант.

— Ни в коем случае, он будет напоминать мне о грядущей старости!

— А вот что-нибудь перекусить нам, пожалуйста, принесите, и обязательно — кофе, — постарался развеять мрачные мысли Карин Генрих.

Разубеждать молодых дам в неизбежности их грядущего старения — вещь сложная, а потому официант был благодарен Генриху за поддержку. Благодарность оказалась в высшей степени щедрой: на столе появились блюдо с жареным фри, ветчина двух сортов, тосты, укутанные словно младенцы в белоснежные салфетки, кусочки сливочного масла на льду и домашний клубничный джем.

Аппетит приходит во время еды.

Внезапно и надолго исчезнувший Шниттке появился, когда стол уже был накрыт. Ранее в отель «Ритц» он не приходил «по оперативным соображениям», а в ресторане появился, демонстрируя полную уверенность в себе и, сев за стол, потребовал выпить чего-нибудь покрепче кофе. Официант с улыбкой предложил русской водки.

— Самая настоящая, из немецких трофеев начала войны, — подчеркнул он.

— А вот это великолепно! — пришел в восторг Шниттке. — Давайте выпьем и вспомним, как браво все начиналось и как мрачно заканчивается.

Водка всем пришлась по душе и кстати.

— А вы знаете, она ведь сладкая! — изумилась Карин после трех глотков.

— Вот и прекрасно! — восхитился Шниттке, — и, пока мы еще в трезвом уме и здравой памяти, давайте решим наши служебные задачи.

— Кстати, когда я набрался мужества и предложил адмиралу не возвращаться в Берлин, он только усмехнулся.

— Дорогой Шниттке! Абвер, то есть, мы с вами, ухитрились оставить в оккупированных нами странах от Волги до Ла Манша не самые светлые воспоминания о себе. А, как вам известно, платить приходится не только по счету в ресторане, но и за содеянное в жизни. Нас же принесет в жертву победителям наше же руководство, которое судорожно и спешно пытается переложить вину на низы. Это заигранный сюжет в истории человечеств.

Шниттке помолчал, а затем вдруг спохватился, открыл портфель и выложил на стол две разновеликих пакета.

— Ах ты, черт, чуть не забыл! Вам, мадам, предоставляется бессрочный отпуск с полным содержанием по линии командования военно-воздушных сил Германии. Тебе, Генрих, оплаченный отпуск на полтора месяца с правом получения содержания в любой резидентуре. А это — подписанные бланки для передвижения по территориям, где еще слышится немецкая речь. Ну вот, кажется, я исполнил свой долг, а потому имею полное право, — он умолк, пытаясь собрать расползавшиеся в стороны пьяные мысли.

Генрих поднял глаза на Карин, и ему показалось, что оценки их схожи. Люди пьяные и трезвые воспринимают мир по-разному, хотя миру они одинаково безразличны.

— Кстати, — продолжил Шниттке, — наши коллеги, которых я повстречал в Андэй, рассказали, что после покушения на фюрера арестовано пять тысяч высших военных и не военных чиновников, большинство которых казнены, в основном через повешение.

— И чего же нам ожидать? — спокойно поинтересовалась Карин.

— Того, что эта цифра вырастет в тридцать, а то и в пятьдесят раз. — Шниттке помолчал, затем поднялся из-за стола.

— Что ж, завтра утром еду в Берлин. Вновь надену форму и буду служить дальше, правда, уже непонятно кому. Пошли слухи, что мы теперь не военные, а «государственно безопасные», — Шниттке криво улыбнулся, поцеловал на прощенье Карин в щеку и крепко пожал руку Генриху.

— Жаль, жаль расставаться с вами. Мой дружеский и искренний вам совет — воспользуйтесь отпусками и не спешите возвращаться. Кровавая вакханалия в Берлине закончится не скоро. Одним словом, желаю вам как можно лучше вывернуться из этого вертепа.

* * *

Рано утром следующего дня Генрих спустился из гостиничного номера вниз к стойке портье и застал того за замысловатым занятием — он с усердием, достойным лучшего применения, начищал медные подвески к ключам от номеров. Спросив портье, как лучше добраться до зоопарка, Генрих наткнулся на полное непонимание того, как можно отвлекать такими глупостями занятого человека.

— Нашел занятие в наше время — на зверей смотреть! Лучше в зеркало бы глянул, получил бы то же самое удовольствие, — пробурчал портье.

Он достал из-под стойки потертую карту и изобразил на лице дежурную улыбку.

Выйдя из отеля, Генрих медленно пошел по тротуару, разглядывая под ногами гранитные плиты мостовой, отшлифованные поколениями парижан. Наконец, он остановился, поднял голову и удивился. Перед ним была массивная стена дома, сплошь завешенная черно-белыми рекламными щитами, на которых не было ничего, кроме исполненным черным по белому или наоборот знакомого всем имени — Шанель.

Справа — дверь с вывеской «Служебный вход», рядом на углу дома, как полагается, казенная табличка: «Рю Камбон, 29–31».

Дверь открылась и выпустила пожилую женщину, следом за которой на улицу вырывались стрекочущие звуки работающих швейных машин, чему Генрих искренне порадовался.

«Какая же властная вещь — мода!» — усмехнулся он про себя. — Война поливает человеческой кровью землю и губит души, а люди озабочены тем, в каком покрое пиджака и форме шляпы лучше предстать в свете».

Дошла очередь и до воспоминаний о самой Коко Шанель. Двигаясь в сторону бульвара, Генрих вдруг вспомнил, как Карин терпеливо уговаривала Шанель забыть про неудачную сделку с Вертхаймом и спокойно жить дальше.

— Ты — человек, от коммерции далекий и не сможешь понять, что «Шанель № 5» — аромат уникальный, сродни озарению свыше, которое может ниспослано, может быть, один раз в сто, даже двести лет. И оно было ниспослано мне, а я его подарила этим жидам Вертхаймам!

— Но ведь не подарила, а продала! Может быть, продешевила, но тем не менее.

— Оставь это. Главное, сегодня власть в мире принадлежит немцам, и я уверена, что они восстановят справедливость и вернут мне все права на «Шанель № 5». Сейчас эти флакончики расхватывают повсюду, главное, а Штатах, словно горячие каштаны перед Рождеством, а я, выбравшая именно этот аромат среди многих, оказалась в стороне и лишь глотаю слюни!

Базарная тема и площадный стиль речи мадемуазель Шанель утвердили Генриха в мысли о том, что талантливые люди весьма часто, если не как правило, позволяют себе преступать самые исконные нормы человеческого общения, чего не позволяют себе люди самые простые и искренние.

Генрих неторопливо шел по узким улочкам квартала, зажатого между Вандомской площадью и Оперой. Иногда он пользовался затертым до дыр приемом, остающимся на вооружении всех разведок мира, останавливался перед афишами и пропускал за спиной вечно спешащих по делам парижан.

Генрих протиснулся между деревьев и присел на краю деревянной скамейки у могучего забора из давно некрашеных металлических прутьев. Подняв голову, он прочел на поблекшем от времени и непогоды уличном указателе «Рю де ла семетьер» — кладбищенская улица и, не меняя позы, поставил на боковой стороне заборного столба две четко отпечатавшиеся параллельные линии.

«Ну просто молодец — как верно подбирает место встречи: тишина, покой и подходы удобные», — успел он похвалить своего младшего коллегу.

В подтверждение его мыслей из-за угла неожиданно показалось шумное семейство — нарядная дама вела в церковь на первое причастие, «коммюньон», своих детей. Девочка лет десяти в пышном белом кружевном платье с белым венчиком из цветов в густых волосах бежала вприпрыжку впереди, а за нею двигался брат степенным шагом, в идеально подогнанном темном костюмчике и крахмальной сорочке, заботливо оправляя свой первый в жизни галстук. Переполненная радостью жизни девчушка, проходя мимо Генриха, повертелась перед ним сначала влево, затем вправо и, подмигнув, весело помчалась дальше, довольная собой.

* * *

— Рад видеть вас в добром здравии, — молодой человек добродушно улыбался, жестом приглашая гостя к столику в саду под многовековым платаном.

— Скромное, уютное местечко, у вас хороший вкус.

— Это скорее заслуга хозяйки дома, у которой я снимаю квартиру. Принадлежала она к высшему свету, с которым рассорилась, купила два чудесных дома и живет припеваючи на доходы от них.

— Не сожалеет о былом светском блеске?

— Боже упаси! Все ее близкие друзья при ней остались, а ведь это весь парижский бомонд! Причем весь цвет: Стравинский, Нежинский, даже Дягилев — все люди невероятного таланта, многие из которых давно остались без источников дохода. Потому и дорожили дружбой с такими, как моя хозяйка.

— А что они делали во время оккупации? И чем они живут здесь?

— Живут выбиванием долгов друг у друга и распространением слухов. Вот сейчас в балетных кругах шепотом судачат о том, что любимец немецкого маршала Геринга, который назначил хореографом Гранд опера Сержа Лифаря, опасаясь мести со стороны французского Сопротивления, особенно после высадки англо-американцев во Франции, соорудил в квартире Коко Шанель тайное укрытие для себя из двух больших платяных шкафов. Так вот, моя квартирная хозяйка пришла в полный восторг, увидев это сооружение. Но пора заканчивать увертюру и переходить к делу. Стол я проверил на излучение — чисто, так что начнем по делу.

Генрих кивнул.

— Просили передать, что дома у вас все в порядке, родители здоровы, очень беспокоятся о вас. Отпраздновали ваш день рождения как всегда вдвоем и при свечах.

— Спасибо за радостную весточку.

— Теперь о делах. Война подошла к концу.

— Еще Клаузевиц сформулировал ставшей классической формулу: у каждой войны есть начало и есть конец, даже у столетней. Кстати, передайте в Центр, что, если верить тайному заключению видных германских ученых-психологов, фюрер настроен на суицид и стремится предварительно отправить на тот свет как можно больше людей из своего близкого и преданного окружения. Психологи называют это явление чем-то вроде «запредельного эгоизма».

— Вы знаете, я столкнулся с этим уже здесь, во Франции. Рядом с домом, в котором я живу, находится прекрасная вилла с чудесным садом и куда менее привлекательной хозяйкой, рано овдовевшей исключительно по причине дурного характера. Да и она умерла вскоре от рака поджелудочной железы. Оставила завещание, в котором распорядилась усыпить ее любимую сибирскую кошку с ее тремя очаровательными, еще слепыми котятами, появившимися накануне, и обоих красавцев кокер-спаниелей, верно служивших ей многие годы.

— Да как же так? И что — всех несчастных убили?

— Я договорился с ее мажордомом, французом славянского происхождения, забрал всех зверей к себе, теперь мы с ними живем в подвале дома. Не перестаю изумляться, насколько животные человечнее людей, как чутко они осознают приближение опасности. Кошка спокойно побросала своих еще слепых младенцев по одному в корзину, обычно суетливые собаки послушно встали в строй и пошли за мной. На следующий день появились ветеринары со шприцами, заполненными ядами, и я им объяснил, что вчера все животные разбежались. Ветеринаров это сомнительное объяснение вполне устроило. Как и выплаченное вознаграждение за невыполненную работу. Выпив по стакану вина, они удалились с миром. Животных в течение недели разобрали местные жители, хотя и сами жили впроголодь.

Подошел официант и поставил на стол графин с красным вином, два простых бокала, тарелку с кусочками жареного на гриле овечьего сыра, и копченых сардин. Вдохновленный Генрих решился на тост.

— За тех, кто не склонил перед злом голову и не спрятал ее под крыло от страха!

Они выпили с серьезным видом, настроившись на деловой лад.

— В связи с разворачивающимся в стране террором, масштабы которого предсказать трудно, вам предлагают срочно свернуть активные действия и, учитывая разгром абвера, выводить ваших людей и самим выходить из страны. Для этого вам рекомендуют использовать железнодорожный маршрут Берлин — Берген на острове Рюген, а оттуда два раза в неделю отправляется паром из шведского порта Трелленборг.

— А дальше что?

— Дальше — другая история. Недели полторы назад на приеме в Копенгагене к нашему послу подошел шведский чиновник не самого высокого ранга и поинтересовался, как далеко собираются продвигаться русские танки по балтийскому побережью после падения Кёнигсберга? «До тех пор, пока не получат приказа остановиться», — ответила советский посол Александра Коллонтай. Уже на другой день она была вызвана в Министерство иностранных дел шведского королевства, где ее уведомили о том, что Швеция намерена официально разорвать дипломатические отношения с Германией и в полном объеме восстановить их с Россией, в частности, и по вопросу «перемещенных лиц» — русских.

Подошел официант и спросил, всем ли довольны гости.

— Более, чем довольны! Мы с приятелем просто наслаждаемся — уютно, вкусно, обслуживание безупречное, — улыбнулся в ответ и почти не слукавил Генрих.

Пожилой официант, хорошо знавший цену словам, сдержанно улыбнулся и забрал пустые тарелки.

— Ну, а теперь последнее и довольно непростое дело, — почему-то вдруг вкрадчивым голосом заговорил парижский коллега.

— Стало быть, по восходящей движемся?

— Пожалуй, да. Дело в том, что на вашей планируемой эвакуации, точнее, всего в восемнадцати километрах северо-западнее Бергена, находится большое по местным понятиям рыбачье поселение со своей больницей, школой и всем прочим. А вот на самой северной оконечности острова немцы еще в прошлом веке построили маяк, который с началом этой войны серьезно модернизировали, как, впрочем, и все фортификационные сооружения на острове. Так вот, еще в эпоху наших добрых отношений с Германией в тридцатых годах на Рюгене поселилась не без нашего участия молодая очаровательная эстонская немка, которую пригласили работать оператором-телетайписткой с задачей обрабатывать информацию, получаемую с маяка, касающейся происходящего на балтийском театре военных действий. Все эти годы отчаянная барышня с риском быть разоблаченной передавала в Центр сведения о дислокации судов противника в Балтийском море, пользуясь мастерски подобранными ею тайниками.

Официант подошел в тот момент, когда рассказчик пригубил стакан с водой.

— Не желают ли господа попробовать наш фирменный буйябез, который только что сварил наш повар? Он этим знаменит — знатоки утверждают, не хуже, чем на марсельском рынке в базарный день!

Господа охотно согласились, ведь любопытно, на марсельском рынке им бывать не приходилось, да и слово было незнакомое.

Перспектива отведать что-то экзотическое никак не повлияла на настроение рассказчика. Стоило официанту удалиться, он запальчиво продолжил, жадно глотнув воды:

— Так вот, сегодня Центр просит включить радистку в план эвакуации ваших людей через Рюген в Швецию.

— Не вижу препятствий.

— А они, к сожалению, есть. Дело в том, что, согласно нашей информации, около двух лет тому назад на остров в качестве наказания был сослан за пьянство и разврат майор службы имперской безопасности Зиберт, без права покидать место ссылки до конца войны.

Генрих вдруг задумчиво улыбнулся.

— Как же тесен мир! Вы знаете, Зиберт был одним из первых, допрашивавших меня, когда я явился к немцами под Псковом. Прекрасно помню: был полдень, я сидел в кабинете офицера абвера и в третий раз излагал на бумаге выученную наизусть и уже опостылевшую мне версию перехода на сторону противника. Неожиданно, без стука распахнулась дверь и ввалился тот самый Зиберт, неся за собой шлейф стойкого сивушного перегара.

Бесшумно подошедший официант аккуратно поставил перед гостями два глиняных горшка с дымящейся средиземноморской ухой и небольшую корзиночку с румяными гренками под аппетитной корочкой из пикантного сыра «грюйер». Острое блюдо, чарующий запах экзотических специй погрузили собеседников в молчаливое чревоугодничество. Первым из туманного небытия выплыл Генрих.

— И что же вам известно сегодня о прекрасной эстонке?

— Да ситуация неутешительная. Небезызвестный вам Зиберт стал проявлять к ней повышенное внимание. Когда трезв, молча провожает ее до маяка, держась на почтительном расстоянии. И непонятна цель этого преследования. Прилип, как мокрый лист.

— Банный лист.

— Так ведь любой лист в бане мокрый?

— Наверное. Какие указания мне — не лист ведь сушить?

— Центр поручил вам организовать эвакуацию эстонки с острова. Условия связи с нею получите обычным путем.

— Что ж, оставить женщину в беде не соответствует кодексу чести. Завтра же этим делом займусь.

На том они и расстались, от души поблагодарив хозяина.

* * *

Портовые питейные заведения отличаются от городских обязательным присутствием морской символики в в виде настоящего рулевого колеса, снятого с почившего парусника, бороздившего волны еще в девятнадцатом веке, и рыболовной снасти, сработанной совсем недавно на небольшой фабричке где-нибудь рядом, под Килем или Любеком, которая и в воду никогда не погружалась и запаха рыбы не чуяла, а вот, вися под потолком, пивных паров и едкого дыма дешевого табака нанюхалась вдоволь.

Майор Зиберт зашел в пивную, спрятавшуюся в подвале старого дома, где он снимал крошечную квартирку во втором этаже с двумя крошечными окнами, глядевшими на пристань. От пристани раз в неделю отчаливал небольшой двухпалубник, направлявший по капризному Балтийскому морю в шведский порт Треллеборг.

После проигранной тяжелой битвы за Кёнигсберг общее настроение на острове резко упало. Отступавшие вдоль морского побережья под натиском советских войск подразделения вермахта ни видом, ни духом своим не внушали бодрости гарнизону острова.

Массовыми стали неведомые прежде случаи дезертирства. По приказу Верховного командования вдоль дорог, по которым пятились войсковые подразделения вермахта, устанавливались виселицы, предназначенные для позорной казни солдат, не справлявшихся со страхом перед противником.

Дубровский и Скиба выпили по кружке пива и с вожделением поглядывали на аппетитные куски рыбы, томившие на сковородке в собственном жиру.

Но они, как оказалось, собрались отобедать не одни.

— Господину майору как обычно? — в интонации официанта прозвучала обычная готовность услужить и минимальная степень уважения.

Майор в штатском — это, по традиции, человек незаслуженно обиженный и недооцененный начальством, а потому по праву причисляющий себя к категории жертвенных мучеников.

Пока майор усаживался за столом, Дубровский успел разглядеть и оценить его со стороны.

Щеки, словно опадающие листья, уныло свисали по обе стороны пастозного лица, лилового цвета мясистый нос, испещренный синеватыми хитросплетениями тонких коварных капилляров, тяжело нависал над слюняво-влажным ртом. Сорочка грязно-серого цвета наводила на мысли о ее несвежести, равно как не восхищал и сильно помятый жизнью и хозяином мундир. Впрочем, даже лишенный согласно приказу об увольнении наградных отличий, он, безусловно, был свидетелем блестящего прошлого хозяина.

Майор поспешно влил в себя сорок граммов сливовой водки, перед этим резко запрокинув голову, и какое-то время оставался в этой позе, после чего, вернув голову на прежнее место, отпил несколько глотков пива из кружки и, почувствовав облегчение, улыбнулся и закрыл глаза. А когда открыл их, вернувшись из мира грез в мир реальный, осознал, что он не так уж и плох, если смотреть на него без предубеждений.

— Ребята, может, примите в свою кампанию отставного майора?

— Примем, примем, господин майор, если согласитесь выпить с нами, — весело отозвался Дубровский.

— Прекрасно! Будем считать, что договорились, — обрадовался майор.

Он взял кружку с недопитым пивом, заодно прихватив и пустую стопку, и с трудом передвигая затекшие ноги, переместился на соседний столик.

— Нам бутылку чего-нибудь покрепче, — поманил пальцем официанта Дубровский. — Да и чего-нибудь пожевать.

— Постное или пожирнее? — поинтересовался с деланной учтивостью и нескрываемым сарказмом официант.

— Повкуснее, — нашелся Скиба.

Первый тост был универсальным, впрочем, как и все последующие — за мужскую солидарность. После нескольких тостов Скиба выложил обе руки на стол. Немец с опаской покосился на них, а Дубровский глянул на Скибу так сурово, будто тот выложил демонстративно на стол не кулаки, а нечто куда более интимное. Не желая раздражать коллегу, Скиба широко улыбнулся и вновь убрал руки под стол.

Очень скоро содержимое первой бутылки подошло к концу и стало ясно, что главным и, пожалуй, единственным ведущим беседу за столом стал немец.

Подошел официант, открыл бутылку водки и налил ее во все стопки.

— Я готов освежить господам и закуску, — улыбнулся официант.

— Обязательно, — оживился Скиба, — только теперь пожирнее.

Майор предпочел порцию крепкой выпивки жирной свинине. Он был полностью погружен в рассуждение о проявленной к нему несправедливости.

— Меня вот всего лишили. И на остров в ссылку отправили, правда, в отличие от Робинзона Крузо, обитаемый. Жена забрала детей и ушла. Хорошо, хоть местные по-человечески ко мне относятся. Дали бумаги, согласно которым я на пароходике Балтику могу пересекать туда — обратно. Но на берег сходить — ни-ни. Вот так. Шведы тут же в наручники замкнут и обратно в Германию…

— Оно значит, ты, вроде, турист, но с ограничениями. И кому это нужно?

— Как кому? Рейху! Дезертиры почуяли запах жареного и стремятся в какую-нибудь страну сбежать, отсидеться, а потом, когда все наладится, вернуться в смокинге с котелком и тросточкой с серебряным набалдашником.

— Так ты набалдашники им отвинчивал, что ли?

— Зачем? Я этих дезиков здесь в порту и даже на пароме отлавливал. И в тюрьму Плётцезее направлял. На моем счету уже четверо обезглавленных, а еще за пятерых мне обещана полная реабилитация.

— Так чего ж ты ждешь?

— О! Не все так просто. Есть тут одна… Одна… В общем, не хочет она ложиться ко мне в постель, значит надо ее сдать гестапо как английскую шпионку.

— А у тебя на нее компрометирующие документы есть? — не унимался Дубровский.

— Какие документы? Сегодня, когда моя страна стоит по колено в крови, когда русские взяли кровью мой родной Кёнигсберг, достаточно моего рапорта. Вот выберу трезвый вечерок и нацарапаю все как следует!

В подтверждение «благих намерений» майор опрокинул одну за другой две стопки и, прежде, чем окончательно потерять связь с реальностью, не без усилий выдавил из себя:

— Отнесите меня домой, — и поднял при этом указательный палец к небу.

Дубровский и Скиба подхватили размякшее тело майора и легко подняли его на два этажа выше. Наверху Скиба толкнул единственную дверь ногой и все трое ввалились в полутемную комнату с двумя крошечными средневековыми оконцами, которые веками сохраняли тепло в жилище.

Внимание обоих гостей привлек огромный полевой бинокль, лежавший на узком подоконнике по соседству с тарелкой, смердящей накопившимися окурками.

— Он поднимающихся по трапу пассажиров пересчитывает, — высказал несложную догадку Скиба, кивнув на лежавшего на кровати майора.

Тот подтвердил догадку раскатистым храпом.

Выйдя из комнаты и спустившись вниз, Скиба жадно глотнул свежего воздуха и долго стоял, лишь покачивая головой.

— Да-а, мы в концлагере пристойнее барак содержали, чтобы вот так в свиней не превратиться.

— Вернуться не хочешь? — хмыкнул Дубровский.

— Обязательно вернусь! — вдруг с неожиданной яростью воскликнул Скиба. — Мне там кое с кого еще серьезный должок востребовать надо!

* * *

Война несколько упрощает отношения между мужчиной и женщиной, но отнюдь не отменяет их.

— Вы, молодой человек, очевидно, не отдаете себе отчета в том, что мы уже шесть лет непрерывно воюем. А война не освежает цвет лица женщины.

В устах блондинки это звучало как кокетство, и, хотя ей было уже под шестьдесят, она ничуть не сомневалась, что время над нею не властно.

Увидев перед собой сравнительно молодого, симпатичного мужчину, которых на одиноком острове можно было пересчитывать по пальцам, блондинка чрезвычайно оживилась.

— Ах, молодой человек, вы пришли вовремя. Предлагаю пообедать вместе, заодно обсудим вашу проблему. Нам понадобится не больше десяти минут!

Предположение оказалось верным, поскольку ситуация была совершенно очевидна: продвижение советских войск вдоль балтийского побережья полностью спутало карты немецкого командования. Суда под всеми флагами метались вдоль побережья, укрываясь от штормов, следовавших один за другим, и так же регулярно меняли флаги на мачтах, пытаясь угнаться за положением на фронтах.

Вынужденное общение с представительницей шведско-германской судовой кампании очень скоро дало понять, что, на фоне ее личной трагедии, бурные события последнего этапа страшной войны казались ей не более, чем пустой суетой.

— Ну что за стоны, русские, русские идут! Что? В первый раз? Были они тут и раньше, приходили они к нам, потом — мы к ним. А через какое-то время расходились без драки! И жили по-прежнему. А вот теперь мне такая страна зачем, если я из-за ненужной мне войны мужа потеряла?

— Погиб? Примите искренние соболезнования, фрау.

— Живехонек вернулся, да только не ко мне, а к моей лучшей подруге, которая еще в начале войны выскочила замуж за майора в Баварию. Но он еще в сорок втором под Москвой погиб. Ей остался роскошный дом с угодьями, обслуга, ну, и деньги, конечно. Мой муженек от меня же об этом и узнал, и как только его легко ранили в пятку, сразу после лазарета прямехонько и направился к ней! А не ко мне, вот так! А тут все хнычат — русские идут, да пусть идут, уж хуже не будет.

— Да, пути мужчины неисповедимы, — сочувственно промямлил Генрих.

Столь примитивное толкование не обескуражило, а, скорее, привело женщину в недоумение.

— Какая уж тут исповедь? Я ему всегда говорила — ступаешь по земле, смотри под ноги! Не послушал меня, вляпался!

Разговор принимал затяжной и бесперспективный характер.

Помогли, как всегда, напольные часы с боем, стоявшие в углу. После змеиного шипения, неровного постукивания изношенными шестеренками, они вдруг разразились незамысловатой мелодией, с которой начинается музыкальное образование ребенка, когда родители сочтут это обязательным.

Генрих резко встал, словно услышал звуки гимна.

— Простите, фрау.

— Да что вы, но очень жаль, ведь самое интересное впереди. Но если вы спешите, отложим до следующего раза. Что же касается парома на Треллеборг, я вам тут же сообщу в гостиницу, когда появится оказия. До свидания!

* * *

Выйдя из поезда на Гар-дю-нор на десять минут раньше, чем предполагало расписание и не обнаружив у входа такси, Генрих быстро нырнул в метро.

Отель «Ритц», обложенный по фасаду мешками с песком, чем-то напоминал съежившегося от холода клошара.

Ночной портье, пребывая в полудреме, вяло объяснил, что Карин вместе с мадемуазель Шанель находятся у нее в номере.

Стук в дверь только с третьей попытки принес результат. Наконец, дверь отворилась и на пороге появилась Карин в накинутом на плечи шотландском пледе, сочные и яркие клетки которого плохо сочетались с явно подавленным настроением.

Несколько мгновений она стояла, словно окаменев, затем вдруг закрыла глаза, шагнула через порог и рухнула в его объятия.

— Ты вернулся! Вернулся! Неужели это наяву? — повторяла она, разглаживая его лицо ладонями.

Генрих, стоявший в проеме двери, сделал, словно в танце, большой шаг вперед, захлопнул за собой дверь. И они остались вдвоем в неярко освещенной небольшой прихожей.

— Мне неуютно, мне страшно жить без тебя. Не оставляй меня одну!

В коридоре послышались шаги, к ним из спальни вышла Шанель. В ночной сорочке, босиком, со слипшимися волосами, она с трудом удерживала равновесие, хватаясь за углы мебели, словно специально для того расставленной.

— Генрих, ты очень вовремя приехал! Мне как раз сейчас нужен твой совет! Далеко не уходи — я только приму ванну, приведу себя в порядок, и мы чудесно позавтракаем втроем.

Генрих спустился вниз, занял место в углу зала ресторана и заказал кофе, к которому сметливый официант принес два круассана и пару утренних газет, заметно похудевших в результате пристального наблюдения за их содержанием со стороны немецкой цензуры.

Наконец появились две знакомых дамы. Косметика сделала все, что было возможно и более того, однако устранить окончательно следы бессонных ночей, обильно сдобренных алкоголем, с лица мадемуазель Шанель, было ей с годами уже не по силам.

— Что, разве уже началась охота на ведьм? Почему мы не за моим столиком? — вместо приветствия спросила Шанель.

— Вашему столику необходима реставрация, мадемуазель, — подскочил метрдотель. — Отвалилась ножка, придется укреплять. А вещь антикварная!

— Спасибо за предупредительность! — улыбнулся Генрих. — Кто сегодня может поручиться за то, какая нога откажет?

— Дорогой Генрих! Не слушай ты эти бредни алчных плебеев по поводу ремонта антиквариата! Это все выжимание денег, и больше ничего!

— А вдруг? Разве это денег не стоит?

— Все деньги, деньги! Мне сейчас не до этого. Я попала в западню с обеих сторон! — воскликнула Шанель. — С одной стороны, немецкого абвера, с другой стороны, французской и английской разведок, причем, как я теперь понимаю, еще с самого начала войны. И вот теперь, конечно, все начнут сводить со мной счеты.

Видимо, Шанель надо было выговориться.

— Немцы еще в сороковом году подослали ко мне своего агента, барона Вофреланда, который ловко сыграл на моем искреннем стремлении вызволить из заключения в Испании моего несчастного племянника, больного туберкулезом, Андре Паласса, и помочь мне лишить проклятых евреев Вертхаймеров всех прав на производство и продажу моих духов. Ради этого я готова была пойти на все, за что теперь и придется платить очень дорого. Я ведь по наивности и доверчивости не предполагала, что популярный в европейских аристократических кругах известный эстет, гомосексуалист Жискатори, барон де Вофреланд, был агентом сразу нескольких разведок.

— Да, — согласился Генрих, — этот плейбой был давно под наблюдением и голлистской службы безопасности в Лондоне, и французских спецслужб как агент абвера еще с 1940 года, а гестапо он был завербован еще в 1939 в Марокко.

— Откуда мне было знать? А теперь, когда русские взяли Кенигсберг, помогли союзникам сломить немцев в Арденнах, и Париж будет освобожден завтра-послезавтра, «Сопротивление» начнет сводить счеты со всеми, кто был успешен во время оккупации. А сопротивляться-™ они начали, лишь, когда все уже стало ясно, — ухмыльнулась она.

— Сводить счеты со всей парижской интеллектуальной элитой? — не удержался Генрих.

— Ну да, — вздохнула Шанель. — Что-то я не хочу завтракать. Лучше отдохну. Пойду к себе.

Оставшись вдвоем, они допили кофе в полном молчании. Карин почти умоляюще подняла глаза на Генриха:

— Давай пройдемся, мне не хватает воздуха.

Они вышли на Вандомскую площадь и пошли в сторону Сены, мимо Комеди франсэз к рю де Риволи.

— Ты выглядишь очень усталой.

— Коко впала в тяжелую депрессию и, видимо, инстинктивно почувствовала, что выход только в том, чтобы выговориться. А у нее сейчас нет более доверительного слушателя!

Генрих промолчал. Карин продолжила:

— Причина не только в очевидном крахе нацистского режима, на который она сделала ставку, но и в том, что это ее роковой просчет, второй в ее жизни. И с этим она не знает, что делать. Непосредственно над ней самой нависла нешуточная угроза. Собственно, висит и сейчас. Еще в сороковом году у нее начался бурный роман с немецким бароном Ганс-Гюнтером фон Динклаге. С момента оккупации Парижа в 1940 году, связь с нею стала для него бесценной. Коко была вхожа в дома всей без исключения европейской элиты — и аристократической, и интеллектуальной. Ее дружба с Черчиллем, с которым, о чем она охотно рассказывала, — они в двадцатых годах ловили на севере Шотландии лосося, и многолетняя интимная связь с герцогом Вестминстерским, так же, как и о том, что ради него она рассталась с великим князем Дмитрием Романовым, открывали ей двери во все парижские салоны.

— Ну, что ж, надо с почтением относиться к последнему всплеску чувств пожилой и обреченной на одиночество дамы.

— Генрих! Как ты далек от понимания людей этого круга. С самого начала Коко двигали сугубо корыстные соображения.

— Понятно, что все имеет свою цену. Племянник был освобожден, но с 1941 года она получила свой цифровой номер как агент абвера и кодовое имя «Вестминстер», то есть неизбежно стала известна всем спецслужбам. А вот с духами она просчиталась. Представь: она уже выстроила и щедро оплатила связями в нацистских верхах планы вернуть все права в рамках деиудизации во время оккупации Парижа, когда немцы прибирали к рукам имущество еврейских фирм и иного имущества. Но тут выяснилось через адвоката Курта Бланке, который был ее главной надеждой и одновременно членом СС, возглавлявшим до 1944 года парижское «бюро по «деиудизации» на тогдашнем языке, «устранению иудейского влияния», и что Вертхаймеры, «держа нос по ветру», еще в 1939 году на доверительной основе передали все права своему партнеру, коренному французу и богатому землевладельцу Феликсу Эмио. О «деудизации», таким образом, и речи идти не могло, а все надежды, купленные ценой сотрудничества с самой верхушкой Рейха, рухнули. Разве не повод для депресии — ведь Париж освобожден и Сопротивление, войдя в силу, станет жестоко сводить счеты с «коллаборационистами».

— Карин! Но ведь это, собственно, вся парижская интеллектуальная элита!?

— Да, конечно, ведь в оккупированном Париже не только она — все французские интеллектуалы работали на новых хозяев, не задавая себе лишних вопросов, как и сейчас. Как могла мощнейшая в мире армия капитулировать в течение двух недель? Не только Коко, и Морис Шевалье, Жан Кокто, Саша Гитри и, главное, Серж Лифарь, — все прекрасно устроились при немцах. Вот позавчера вечером, представь, за разговором в спальне Коко, вдруг раздается глухой стук в стену, довольно громкий. Я испуганно и оторопело глянула на нее — что происходит в ее личных апартаментах?

Коко раздраженно погасила сигарету:

— Опять Лифарь проголодался!

Я взглянула вопросительно.

— Ну да, Серж уже вторую неделю прячется в моей спальне в платяном шкафу, панически боясь, что его выследит Сопротивление.

— А чего бояться Лифарю, он не иудей, украинец из глубинки, директор балетной труппы Гранд Опера, бывший любовник Дягилева и звезда «Русских сезонов».

— Да неужели ты главного не знаешь? Ведь на пост в Опера его назначил никто иной, как Геринг, которому во время единственного визита Гитлера в Париж в июле 1940 года, в День взятия Бастилии, Гитлер со свитой отправился в Опера. И Лифарь ему понравился. Он танцевал в поставленном им еще в 1935 году «Икаре», после чего была сделана висевшая во все время оккупации его фотография со всем нацистскими высшими офицерами, а вся труппа под его руководством прилежно танцевала для немцев. Ведь парижанам было не до балета. И, кстати, премьера его балета «Метаморфозы» в июле 1944 не состоялась прямо перед поднятием занавеса — выключили электричество. Труппе стало ясно, что союзники приближаются. Тут-то и началась истерика, Боюсь, худшее для них еще впереди.

Генрих замедлил шаг.

— И об этом она тоже тебе рассказала?

— И не только об этом. Но и о многом другом. Мы ведь проговорили почти двое суток! — улыбнулась Карин.

Генрих прибавил шагу.

— Ты права. Давай вернемся в отель, я должен еще попрощаться с моим старым парижским приятелем, а ты пока сложи вещи, завтра в полдень мы отправляемся в Любек, если поезда еще ходят. Здесь моя миссия закончена.

* * *

Так и не дождавшись возвращения Генриха, Карин, сложив вещи в чемоданы, позвонила портье и попросила вынести их в холл гостиницы.

Утром робкий стук в дверь разбудил ее. Накинув халат и стараясь не разбудить Генриха, Карин открыла дверь и, сунув в руку служке пару франков, прочла протянутую записку: «Дорогая! Завтракайте без меня, мне придется срочно уехать. Ваша Коко».

Молча, осторожно дотронувшись до плеча, Карин разбудила Генриха и протянула ему записку. Не без труда вернувшись к реальности и дважды прочитав текст, он, приподнявшись на подушке, вернул ей листок и вновь откинулся на подушку:

— В чем я и не сомневался. Сейчас самое время, она дождалась подсказки.

— Не говори загадками!

— Пойдем завтракать, я тебе все объясню.

* * *

Войдя через северный вестибюль парижского вокзала Гар-дю-Нор, Карин и Генрих увидели пустые перроны. Поезд Париж-Кельн как и все остальные в северном направлении были отменены, поскольку в Арденнах еще шли бои. В зале ожидания пассажиров первого класса им предложили сесть в поезд, который шел южнее, через Страсбург, Дюссельдорф и Кассель.

Дорога оказалась долгой, поскольку стоять приходилось подолгу, пропуская военные эшелоны. Наконец, лишь к вечеру следующего дня удалось сесть в поезд на Ганновер, чтобы оттуда добраться до Любека.

В вагоне первого класса пожилой элегантный господин, сидевший напротив Карин, приподняв шляпу и отложив в сторону массивную трость с золотым набалдашником, не снимая перчаток, поинтересовался:

— Вы тоже бежите за границу?

— Я возвращаюсь домой из-за границы, — любезно ответила Карин.

На вокзале в Любеке их встречали Дубровский и Скиба, которых Генрих из поезда уведомил телеграммой.

Карин с интересом стала их разглядывать. Лица их были жесткими, но вполне доброжелательными.

Далее в Травемюнде к парому отправились машиной.

Шведский паром, готовый к отплытию от причала в Травемюнде, был добротным судном постройки начала века, с каютами красного дерева и мягкими диванами, внушавшими чувство покоя и респектабельности, главное же, абсолютной безопасности, несмотря на военное время и бурные воды Балтики.

Дубровский и Скиба вели себя в обществе Карин сдержанно и приветливо. Все скоро разошлись по каютам, ибо ошвартоваться в Трелленборге должны были рано, к шести утра.

Реальность, однако, оказалась совсем иной.

На рассвете сон пассажиров прерван сильный толчок, причиной которого могла быть только резкая остановка двигателя. Быстро одевшись, в отличие от большинства пассажиров, Дубровский и Скиба выскочили на палубу и, поняв в чем дело, спустились вниз, чтобы разбудить Генриха. Втроем они поднялись на верхнюю палубу и увидели, что путь парому преградил немецкий военный катер, подававший сигнал с требованием заглушить двигатель.

Из рупора капитана катера раздалась по-немецки та же команда. Помощник капитана парома хриплым спросонья голосом ответил из рубки по-шведски:

— Вы находитесь в шведских территориальных водах, Швеция — нейтральная страна, и освободите воду!

— С каких пор? — так же хрипло хмыкнул в рупор по-немецки голос с катера.

— Освободите воду, или я иду на таран.

— Нам приказано проверить документы пассажиров.

— Поздно! Вы в Швеции. Освободите воду!

И катер послушно дал задний ход.

* * *

На причале в Трелленборге, еще в предрассветном тумане все пассажиры быстро растворились, сойдя с трапа, где и показывать документы было некому — на серой дощатой будке пограничников висел внушительный замок.

Все четверо оказались на пустом причале. Туман рассеивался медленно, Карин с удивлением увидела у самой кромки воды огромных бакланов, издававших очень громкие и неприятные гортанные звуки.

— Какие страшные птицы! Мне так хотелось убежать от войны и в мирной Швеции увидеть что-то доброе.

— Ты просто устала от беды и горя, — обнял ее за плечи Генрих. — Это ведь просто птицы и бояться их стоит только мелкой прибрежной рыбешке.

Дубровский и Скиба, тем временем, достали остатки ужина и стали охотно делиться им с чайками.

— Скажи, Скиба, сколько людей остались бы жить, если бы в концлагере каждому хоть раз в неделю бросали столько кусочков хлеба?

— Мне в штрафной колодец с ледяной водой спускали по цепи один в день, и запивать приходилось той же водой.

Поодаль справа просигналила фарами машина — их встречали.

Генрих подошел к ним и, обняв за плечи, пожал им руки:

— Ребята, все, что привелось пережить и сделать вместе, останется с нами навсегда. Не прощаюсь, увидимся на Родине! А мне здесь надо еще многое закончить, чтобы никогда не случилось поворота вспять.

— Да и нам еще кое с кем надо свести счеты, — вдруг посуровел лицом Скиба. — Пока они с приближением наших не убежали на Запад.

— Ты прав. Каждый из нас должен пройти свой путь до конца.