Потерянный вечер с продолжением
В один из дней Леднев пригласил меня посетить с ним вместе очень престижный по тем временам московский дом, вернее, квартиру в доме, отведенном ответственным работникам ЦК КПСС. Поводом для визита был не то день памяти умершего хозяина, не то день рождения не только живой, но жизнерадостной и жизнелюбивой его вдовы. В любом случае по этим дням дом непременно навещал тогдашний заведующий отделом ЦК, друг покойного хозяина, Юрий Андропов. Хозяйка предупредила, что появлялся он не более, чем на десять минут и лишь с целью вручить букет цветов, сказать какие-то теплые слова.
Таким образом, передо мной вставала крайне непростая задача: за считанные мгновенья так ему понравиться, чтобы он тут же захотел взять меня на работу в свой отдел. Забегая вперед, надо признать, что свою задачу — создать образ германиста, пригодного для работы в Международном отделе ЦК, я выполнил из рук вон плохо.
Понятно, что затея была безнадежной, ибо в течение столь краткого времени можно успеть возненавидеть человека, но никак не проникнуться к нему уважением. По настоянию Леднева число гостей свели до минимума: помимо нас с Валерием была приглашена лишь одна восхитительная молодая дама, кроме юности поражавшая еще стройностью фигуры и необычностью лица с озорными, карими, втянутыми к вискам на китайский манер глазами. Убежденная в своей неотразимости, она легко и непринужденно держалась в обществе людей, проживших по крайней мере вдвое дольше нее.
В России традиционно все напитки делятся лишь на две категории: крепкие и слабые. Хозяйка в качестве аперитива предложила нам сразу армянский коньяк. Идея показалась всем настолько удачной, что аперитив затянулся бы, не раздайся звонок в прихожей, возвестивший о появлении главного гостя. Недолго пощебетав у входной двери, хозяйка вернулась с большим букетом цветов в сопровождении высокого мужчины лет пятидесяти с угловатым лицом и пухлыми губами. Сквозь очки в тонкой золотой оправе за нами наблюдали внимательные и холодные глаза. Если лицо его на мгновение посещала улыбка, то большие передние лопатообразные зубы делали лицо добрым. Двигался вошедший несколько странно, по-моряцки, широко расставляя ноги и сильно раскачиваясь из стороны в сторону.
— Андропов, — представился он сам.
Нас же представила хозяйка дома: Леднева как журналиста, меня — как германиста с неопределенным местом работы. Прекрасная Н, назовем красавицу так, молча обменялась с ним улыбкой, из чего стало ясно, что они были знакомы раньше.
Не теряя ни минуты и не давая строптивому гостю возможности тут же исчезнуть, хозяйка пригласила всех к столу.
Рассадка была продумана самым тщательным образом.
Н. оказалась по левую руку от почетного гостя, я — по правую. Первый тост хозяйка, наполнив до краев рюмки водкой, провозгласила за память покойного мужа и здоровье гостя, его друга. Андропов поддержал, однако тихо попросил меня налить ему легкого вина. Кивком головы то же желание высказала и Н. Мы втроем отпили из бокалов чудесного грузинского «Ахашени».
Я с удовольствием отметил про себя, что мой сосед не так уж рвется покинуть наше общество, как того опасалась хозяйка. Он увлеченно беседовал с Н. о событиях московской театральной жизни.
Ненадолго Н. отлучилась на кухню, чтобы помочь хозяйке, и Андропов, за неимением лучшего, обратился ко мне.
Я сбивчиво рассказал свою биографию, к которой он проявил минимум интереса, перейдя сразу же к проблеме разделенных государств, — видимо, она волновала его много больше, нежели мое прошлое. Корея, Вьетнам, Китай и, конечно же, обе Германии.
По его мнению, положение в этих странах наглядно иллюстрировало соотношение сил капитализма и социализма в мире: ни одна из сторон не в силах победить, и поэтому обе готовы поделить. Он даже позволил себе шутку, что его отделу ЦК эти «половинки» доставляют наибольшие хлопоты, ибо по отношению друг к другу они проявляют заметно меньше терпимости, чем ко всему остальному миру.
Затем он перевел разговор на Германию, в качестве специалиста по которой я был ему представлен, и поинтересовался моим мнением относительно перспектив развития наших отношений с немцами, как мне тогда показалось, умышленно не уточнив, с какими.
Поскольку сам он в разговоре высказывался достаточно непринужденно, я решил, что наступил «момент откровения», и коротко изложил свою точку зрения.
При этом я понимал, что мне предоставляется уникальная возможность блеснуть эрудицией. Поэтому изложение своей концепции начал с краткого экскурса в ту часть истории, когда на протяжении столетий постоянно предпринимались попытки объединения Германии. Здесь упоминался Вестфальский мир 1648 года, Венский конгресс 1815 г. и, наконец, успешные шаги Бисмарка при императоре Вильгельме I после франко-прусской войны 1871 г. К этому добавлялись и собственные мои наблюдения, сделанные в Германии по окончании войны 1945 года.
Все сказанное сводилось к тому, что в будущем вряд ли можно рассчитывать на длительное существование двух немецких государств и что уже сегодня следовало бы строить отношения с обеими Германиями с учетом неизбежного воссоединения разделенной нации. Оригинальностью и новизной этот вывод не отличался. Все те, кто хоть как-то соприкасался с германской проблемой, осознавали неизбежность процесса. Понимал это и Андропов. Но то, о чем думал он, вовсе не обязательно должен был высказывать кто-то другой. Малозаметная граница дозволенного оказалась нарушенной.
Вдохновенное изложение будущего Германии было прервано коротким и едким замечанием.
— Видите ли, мы сегодня больше заняты тем, чтобы укрепить позиции ГДР перед ФРГ, а не наоборот. Так что…
В соседней комнате хозяйка, сев к пианино, стала что-то наигрывать. Сочтя свою миссию законченной, я также перебрался в гостиную. Скоро там оказался и Андропов. Видимо, чувствуя себя уютно и безопасно в нашей компании, он попросил хозяйку сыграть что-нибудь знакомое. Музицирование закончилось тем, что мы все вместе пели необыкновенно популярные тогда «Подмосковные вечера».
Голос у Андропова был сильным, и он несколько заглушал всех остальных.
Хозяйка сияла от счастья: вместо привычных и торопливых десяти минут Андропов задержался у нее в гостях на два с половиной часа. Что ж, она вполне могла считать вечер удавшимся, хотя, пожалуй, не за счет ее обаяния.
Перед тем, как был объявлен десерт, Андропов вдруг заспешил и, попрощавшись, тут же удалился.
Я вызвался отвезти Н. домой. Прощаясь у двери, она неожиданно положила руку поверх моей:
— Не расстраивайтесь, Слава. Вы все сделали правильно. Ошибка была залажена в самой идее знакомства в гостях: Андропов — человек аскетического склада, он не станет решать служебные дела во время застолья. Кроме того, он никогда и ни с чем не спешит. Может быть, когда-нибудь еще он и вернется к вашей персоне А пока я посоветовала бы вам строить свою жизнь, забыв о сегодняшнем вечере. Так будет мудрее.
Леднев отнесся к происшедшему с куда большим оптимизмом.
— Ах, подумаешь! Не удался этот вечер, организуем другой. Но тебе место найдем!
На том мое пребывание между надеждой и реальностью закончилось и началось серо-будничное отбывание повинности, длиться которому суждено было несколько лет. И все же обещанная интрига состоялась. Правда, организована она была не популярным в московских журналистских крутке Ледневым, а мало тогда известным политиком с большим будущим — Леонидом Брежневым, который хитро задумал и в одночасье осуществил свержение всемирно знаменитого Никиты Хрущева.
Вначале к этому событию все отнеслись совершенно спокойно. Да и я воспринял новость с интересом, но достаточно равнодушно, никак не полагая, что перемещения на небосклоне мегазвезд как-то отразятся на моей судьбе.
Как во всяком государстве со времен древности, смена главы государства в СССР тогда, в 1964 году, повлекла за собой, в частности, и замену главы ведомства государственной безопасности.
В конце правления Хрущева во главе этой службы стоял выдвиженец комсомола. Давно преступившие черту зрелости, эти «лидеры коммунистической молодежи» откровенно рвались к власти, что, естественно, несказанно пугало престарелых членов Политбюро. Последние называли первых «младотурками» и побаивались их. Смена власти дала «старцам» идеальную возможность освободиться от «молодой» циничной смены.
Следует отдать справедливость Брежневу: он неплохо разбирался в людях. Почти за 20 лет пребывания у власти он не назначил на ответственный пост ни одного, кто не сохранил бы личной преданности ему. Любопытно, что даже в последний период его правления, когда оно становилось чисто формальным, а сам Брежнев физически превратился в полную развалину, никто из них не посмел выступить против него.
Почему именно Андропов был назначен на пост руководителя госбезопасности, остается загадкой. Если не считать несомненной личной преданности, он не обладал ни одним из необходимых для спецслужб качеств. По складу ума Андропов несомненно был рожден масштабным государственным деятелем. Мозг его устроен был наподобие быстро решающего компьютера. О своих достоинствах он догадывался и, нисколько не греша завышенной самооценкой, сознавал свое интеллектуальное превосходство над всеми другими из числа брежневского окружения, включая и «самого».
Свое назначение на пост главы госбезопасности он расценил как временную карьерную неудачу, с которой оставалось не только смириться, но и попытаться обратить ее в успех, то есть использовать ее как трамплин для прыжка на «самый верх». Этим лишь и можно объяснить его подчеркнутое нежелание вникать в профессиональную сторону деятельности вверенного ему аппарата. Все эти вопросы он с удовольствием передоверил своим заместителям. Сам же продолжал жить жизнью политика, имеющего свою точку зрения по самым различным вопросам.
Он прекрасно понимал, что существует лишь один способ реализовать его политические идеи: сделать своим союзником Брежнева, и шел по этому пути весьма успешно.
Наибольших же результатов он достиг в навязывании Брежневу своей внешнеполитической концепции. Куда скромнее выглядели его усилия по внутренней перестройке в стране. Это он откладывал до того времени, когда полностью и безраздельно возьмет бразды правления в свои руки. Одной из основных составных его политико-философской концепции было проведение демократизации в стране, что он представлял, однако, исключительно как процесс постепенный и обязательно проводимый сверху. Иначе, по его мнению, в государстве наступит хаос, которого он опасался превыше всего.
Слова «демократия» он не употреблял вообще, пользуясь при необходимости термином «цивилизация». Андропов был убежден, что к более цивилизованному обществу Советский Союз должен прийти через более жесткий политический и экономический режим, чем тот, который существовал при Брежневе. Показательно, что понятия «порядок» и «цивилизация» следовали у него неизменно одно за другим.
В частных беседах он неоднократно вслух размышлял об опыте Ататюрка, огнем и мечом европеизировавшего Турцию, велевшего впредь пользоваться латинским алфавитом и сечь головы тем, кто осмелится носить фески.
Особенно часто стал он ссылаться на политический опыт этой страны, когда в начале 70-х годов резко ускорился процесс экономического подъема Турции. Причем в этом процессе его больше всего занимала положительная роль Западной Германии.
Он неоднократно высказывал мысль о том, что Западная Германия «постоянно инициирует и распространяет волны цивилизации», благотворно влияя на те государства, которые умеют и хотят этим даром пользоваться.
Все, что говорилось и думалось по этому поводу, он вне всяких сомнений примерял к России. И здесь, понятно, «турецкий аргумент» был далеко не последним доводом, склонявшим его к преодолению инертности и догматизма, в деле сближения с Западной Германией и Европой в целом.
Известие о приходе Андропова в госбезопасность застало нас с Ледневым в Доме журналистов. Всесторонне обсудив эти события, мы заключили, что оно никоим образом не повлияет на мое дальнейшее существование, а потому поиски нового места работы для меня решили продолжить.
Некоторое время спустя Леднев сообщил, что меня ждет на прием главный редактор газеты «Советский спорт», откуда сам Валерий уже успел перебраться в «Советскую культуру».
Писать о достижениях спортсменов — занятие не самое интеллектуальное. Иметь дело с культурой много приятнее, но для этого нужна специальная подготовка и специфические знакомства, которых у меня не было. Между культурой и спортом пролегала широкая, давно вспаханная и обильно удобренная полоса политических изданий. Но этот пирог был уже не только поделен, но и съеден. А потому и мечтать о нем было нечего.
Итак, серым дождливым днем я вошел в кабинет главного редактора спортивной газеты. За большим столом сидел миниатюрный человек, за спиной которого виднелся громадный плакат с изображением пяти олимпийских колец. В одно из них точно вписывалась голова редактора, окруженная им, будто желтоватым нимбом.
— Чем занимался? — голос его звучал сурово, словно у военврача, возглавляющего комиссию по отбору новобранцев. Я задумался, с какого момента моей биографии следует начать. Он пришел мне на помощь: — Ну что — гири таскал, бегал, прыгал? — спросил он не спеша, с олимпийским спокойствием, пристально перед тем поглядев на меня.
Обратно я тоже шел пешком. Дождю не было конца, настроение было гнусное. Так, глядя себе под ноги, и вошел в свой служебный кабинет.
— Где ты пропадаешь?! Мы с ног сбились, разыскивая тебя… Тобой интересуются из секретариата «с самого верху». Вот тебе номер телефона и выпутывайся сам как знаешь.
Я позвонил. Несколько суховатый, вежливый голос сообщил:
— Юрий Владимирович интересовался вами. Не могли бы вы завтра в одиннадцать зайти к нему?
Я смог.
На следующий день точно в указанное время я открыл дверь приемной. Дежурный сверил мое лицо со стрелкой часов, глянул на пульт с многочисленными лампочками и позволил мне двигаться дальше.
Сквозь своего рода шкаф со встроенными в него двумя дверьми я вошел в длинный кабинет, отделанный деревянными панелями. Посредине — большой стол с традиционным зеленым сукном. На одной стене портрет Ленина, на другой продолжатель его дела — Брежнев.
Андропов поднялся из-за стола, обошел его с правой стороны и двинулся мне навстречу. Мне показалось, что за эти годы он постарел, появившийся живот отнюдь не украшал его прежде стройную высокую фигуру. Освободившийся от волос лоб еще больше выдался вперед. После обмена рукопожатиями он предложил мне сесть, а сам отправился в обратный путь, огибая массивный красного дерева стол, будто вросший в паркет пола под тяжестью всего виденного и услышанного в этих стенах.
Я сел на предложенный мне стул, не ожидая ничего хорошего от этого разговора. Утешала меня лишь уверенность, что здесь меня не спросят, поднимал ли я штангу или метал диск.
Я оказался прав. Андропов повел разговор о журналистике и журналистах, называя имена, которые мне были хорошо знакомы. Из рассказа было ясно, что и он общался с ними, если не тесно, то постоянно.
— Поддерживаете ли вы контакты с иностранными журналистами? — неожиданно поинтересовался он.
Я честно перечислил всех немецких журналистов, аккредитованных при Отделе печати МИД, с которыми был знаком. К слову рассказал и о парадоксе, который наблюдал среди немецкой «фракции» журналистского корпуса: с наибольшей симпатией к Советскому Союзу относились те из них, которые прошли через русский плен после войны и, как ни странно, сидя за колючей проволокой, сумели полюбить нашу страну.
Наиболее интересной личностью среди них был Герман Перцген, до и после войны представлявший в Москве «Франкфуртер альгемайне». 10 лет провел он во Владимирской тюрьме по обвинению в шпионаже против Советского Союза. Как Перцген ухитрился набрать там столько симпатии к России, остается тайной. Было непонятно и то рвение, с которым он боролся за каждый день пребывания в Советском Союзе.
Когда кого-нибудь из советских дипломатов заслуженно или без всяких на то оснований высылали из Германии, он непременно стоял первым в ответном списке на выдворение из Советского Союза. Узнав об этом, он тут же вылетал в Бонн и известными только ему путями умудрялся уладить конфликт.
С Перцгеном я встречался нечасто, почти всегда в официальной обстановке, и мне хотелось задать ему один и тот же вопрос: основывается ли его отношение к России и русским на чувстве вины или имеет под собой иную почву?
Спросить об этом я так и не осмелился, опасаясь вторгнуться в запретную зону тонких душевных нитей, из которых была соткана натура этого непростого и несомненно благородного человека.
Все послевоенные годы он провел в Москве, и мне довелось несколько раз слышать от него, что он хотел бы умереть в России. Странное желание. Но ему удалось его осуществить.
— Вы с таким теплом рассказываете о ваших немецких знакомых… — произнес Андропов.
— Я с большим уважением отношусь к людям, способным на сильные чувства.
— Скажите, а ваши взгляды на Германию и ее будущее не претерпели каких-либо изменений?
— Только укрепились.
— Вот и прекрасно, — Андропов откинулся на спинку кресла. — Вас характеризовали как человека разумного и знающего.
— Спасибо тому, кто думает обо мне столь лестно…
— Это люди, которые долго присматривались к вам, и я им доверяю. Но не будем терять время. — И продолжал: — Мы, я имею в виду — наша страна, из-за упрямства, неповоротливости, а порой и недальновидности некоторых руководителей попали в достаточно неприятное положение, близкое к политической изоляции. Если нам в ближайшее время не удастся выкарабкаться, мы нанесем себе серьезный ущерб…
Кто-то позвонил по телефону, по-моему, из домашних.
Андропов внимательно выслушал, обещал перезвонить, как только освободится, и тут же продолжил мысль:
— Хрущев стукнул башмаком по трибуне ООН в Америке, шокировав всех, затем он постучал по пустому портфелю, заявив, что там у него суперсекретное оружие, после чего похлопал по плечу Кеннеди и уверил его, что одним ракетно-атомным ударом может уничтожить весь мир. Кому нужно было это вранье?!
Андропов поиграл лежащими на столе карандашами и отложил их резким движением в сторону.
— Порой в политике блефование допустимо, но это занятие в любом случае не для глав государств. На этом уровне нужно быть, а не казаться. В итоге Хрущев помог американскому военно-промышленному комплексу выбить из Кеннеди деньги, которых тот иначе не выделил бы и раскрутить на полные обороты военный маховик, обеспечив для советских людей еще многие годы неустроенной жизни. Не достаточно ли уже прошедших после войны двадцати с лишним лет?
Я смотрел на него и никак не мог сообразить, почему он именно меня выбрал в качестве слушателя этого длинного пропагандистского монолога.
— Вы, наверное, думаете сейчас: вот пришел новый человек из Международного отдела ЦК и начнет закручивать теперь все дела по-новому, на международный лад?
— Как вы знаете, я здесь тоже не старожил.
— Значит, тем лучше поймете меня. Я не намерен разрушать существующие традиции, но считаю своим долгом иначе расставить акценты. Время поджогов складов и разрушения мостов позади. Настало время их наводить. Давайте сегодня проводить нашу внешнюю политику, как сказал бы Клаузевиц, «другими средствами». С американцами это сложно. Они признают только силу, а потому с нами на равных говорить не станут. Нам нужно строить свой дом в Европе, и тут без Германии не обойтись. Однако с самого начала немцам необходимо объяснить, что, строя его, мы не собираемся вбивать клин между ними и союзниками. Но для того, чтобы быть искренними с ними, нам самим нужно в это поверить.
Слушая его, я думал о том, какой сильный отпечаток на людей накладывает партийная карьера, как убеждены они, что язык — важнейший человеческий орган. И Андропов словно бы разгадал мои мысли:
— Похоже, я слишком затянул свое вступление. Зато теперь буду краток: нужно быстро, скажем, в течение полугода-года добиться установления совершенно новых отношений с Западной Германией. Отношения эти должны быть исключительно честными, доверительными и непременно динамичными. Для этого нужно найти кратчайший путь на самый политический «верх». А как известно, самый краткий путь— это прямая. Нам надо установить прямой канал между нашим руководством и руководством ФРГ, в обход всех внешнеполитических ведомств. Они в данной ситуации будут лишь тормозить дело. По линии Громыко уже есть в этом направлении какое-то шевеление, но это затянется надолго. Нам же необходим результат сегодня, самое позднее — завтра, но никак не через пять или десять лет.
Это была, безусловно, яркая речь добросовестного партийного пропагандиста, но отнюдь не главы организации военного типа, где не убеждают, а приказывают. Меня это и подкупало, и раздражало одновременно.
— Для начала нам необходимо с немцами открыто объясниться — кто что может и кто чего хочет. Пока же между нами глухая стена из взаимных претензий и подозрений. Каждый слышит только самого себя. Одним словом, задача ваша сводится к следующему: изложите письменно, как вы все это себе представляете, только коротко, и принесите мне. Сколько времени вам на это понадобится? Четыре дня? Шесть?.. Цифры пять я не люблю, она уж больно примитивна Говорят, Ленин любил единицу….
У меня ни любимой, ни нелюбимой цифры не было, и я согласился на шестерку.
Четыре дня я провел в бесплодных размышлениях. На пятый, примитивный, по шкале Андропова, день, я написал еще более примитивную бумагу. На первый план выдвигалась попытка обосновать необходимость моей поездки в Германию. Последующие пункты плана объясняли и обосновывали разумность и целесообразность первого.
Андропов с удивлением взглянул на меня, увидев две куцые машинописные странички. После чего мгновенно пробежал их глазами и с еще большим изумлением принялся разглядывать меня сверху вниз и в обратном направлении, позабыв даже предложить мне стул. Затем он отвернулся и уставился в окно. Повисла неприятная пауза. Я продолжал стоять, прекрасно понимая, что вся моя дальнейшая судьба зависит от того, укажет ли он мне в следующий момент на дверь — или на стул.
— Садитесь, что же вы стоите? И договоримся с самого начала: впредь, если что и будем писать на бумаге, то лишь то, что можно безбоязненно оставить для любопытных. Все же остальное придется держать в голове. — Он вернул мне легкомысленно заполненные странички со словами: — При выходе отдайте в секретариате на уничтожение. — И продолжил совсем другим голосом: — А теперь вернемся к нашему разговору на прошлой неделе.
И он терпеливо, почти слово в слово повторил уже сказанное им во время той встречи. Из чего я с удовлетворением заключил, что план его не был экспромтом, как мне показалось вначале, а хорошо продуманной и вполне сложившейся в его голове программой.
— Это вам еще раз о стратегии, — завершил он изложение своей политико-философской платформы. — Теперь — о тактике. Вам ни в коем случае не следует надолго уезжать в Германию: во-первых, всех русских, на длительное время уехавших за границу, считают шпионами. С этой позиции завоевать чье-то доверие нереально. Во-вторых, для поддержания действенного контакта на высоком уровне необходимо быть постоянно и хорошо информированным. Информационный канал между руководителями двух таких стран не может быть улицей с односторонним движением. Необходим живой обмен идеями, информацией, а потому следует быть в курсе самых последних событий. События же, которые будут прежде всего интересовать ваших оппонентов, происходят здесь, в Москве. Потому и оставаться вам следует здесь, дома, а туда выезжать лишь по необходимости. Где встречаться? — вот вопрос. Как встречаться, под каким предлогом выезжать туда — все эти проблемы вы и должны будете решать сами. И меня в это не втягивайте. Обо всем, что будет касаться поступающей информации, докладывайте мне, и дальнейшие указания получите тоже от меня. В остальном же продолжайте заниматься журналистами, журналистикой — это вас избавит от многих вопросов любопытствующих.
Я решил не упускать момента и расставить все точки над «i» до конца.
— Я думаю, Юрий Владимирович, одному мне будет сложно справиться со всеми сторонами поставленной задачи, в особенности если придется часто ездить туда-сюда.
Андропов досадливо щелкнул пальцами.
— Очень хорошо, что вы об этом напомнили. Конечно, вы не невидимка, и ваше появление на Западе разными людьми может быть истолковано по-разному. Невозможно предугадать, что кому придет в голову во всех этих политических хитросплетениях. Люди иногда или вовсе исчезают, или их находят завязанными в мешке. А потому вам обязательно нужен спутник, лучше всего — журналист.
— Такой есть. Валерий Леднев.
Я чуть было не продолжил: «Да и вы с ним уже знакомы», но вовремя сдержался. Нужно было соблюсти правила игры.
— Это из «Советской культуры»?
— Совершенно верно. Он часто бывает в Германии, и появление его там в очередной раз покажется вполне естественным. К нему привыкли.
— Вы знаете, о нем говорят разное. Если же вы считаете его надежным человеком…
— Абсолютно. Я давно знаком с ним…
— Древние говорили: знать долго не значит знать хорошо. Но решать вам. Леднев так Леднев. Но ответственность за все от начала до конца несете вы. И спрашивать мы будем с вас.
Это была не угроза, а обычная партийная формулировка: спрашивать с одного за все и за всех.
Есть люди, которые без труда словно бы предугадывают ваши действия на расстоянии. Стоит вам только намылиться под душем, либо уединиться в самом маленьком и уютном помещении вашего жилища… — как они тут же набирают номер вашего телефона.
Мой друг Леднев в полной мере обладал этим даром. Стоило мне вернуться в свой служебный кабинет, раздался звонок.
— Скажи, пожалуйста, когда ты был в последний раз в Доме журналистов?
Я задумался.
— Не напрягайся! Скажу тебе и так: давно. Если мы не появимся там самое позднее — сегодня, подумают, что мы умерли. Таким образом, слухи необходимо предупредить и опровергнуть. Пусть не радуются нашей преждевременной кончине.
Вечером, точно в назначенное время, я сидел за столиком журналистского ресторана. Леднев появился с опозданием, а потому в прекрасном расположении духа. Сообщив самые свежие новости обо всех и вся, он вдруг хлопнул себя по лбу:
— Совсем забыл! На прошлой неделе я случайно встретил…
И он назвал имя одного известного ученого-политика, с которым когда-то вместе учился в институте. Позже тот работал в Международном отделе ЦК, став со временем членом ЦК.
— Так вот, он рассказал мне, что пару недель назад виделся с Андроповым, и тот среди прочего задал ему вопрос относительно моей персоны. В ответ на что мой однокашник якобы хорошо обо мне отозвался…
— Редкий случай! Нынче считается дурным тоном говорить друг о друге хорошо.
— Оставим его, поговорим лучше о нашей судьбе. Мне непонятно, зачем я понадобился Андропову? Теперь, когда он не в ЦК, а в госбезопасности?.. Может, я что-нибудь сболтнул лишнее на людях? Не знаю, к чему теперь готовиться, к тюрьме или…
— Скорее, к «или».
Слушая Леднева, я был неприятно удивлен столь примитивным способом, к которому прибегнул Андропов, наводя справки о Валерии. Ведь у него под началом был многочисленный, великолепно оснащенный аппарат, готовый в любой момент представить любую информацию, включая рентгеновские снимки мыслей Леднева во время сна.
Я тут же придумал себе несколько объяснений: непрофессиональность нового шефа госбезопасности, привычка партаппаратчика составлять личные характеристики, выведывая мнения людей друг о друге, или, наконец, боязнь доверить свои планы и начинания аппарату, пока ему чуждому, еще не заполненному верными людьми.
Я решил не томить больше друга и объяснил, что ждет его в ближайшем будущем. Мой рассказ настолько ошеломил его, что он забыл даже про украшавшую стол бутылку.
Выждав, когда улягутся эмоции, я предложил перейти к делу, то есть прежде всего тщательно перебрать кандидатуры всех немецких знакомых журналистов, работавших в Москве.
Верные Табели о рангах, мы начали свои попытки с пресс-атташе посольства ФРГ в Москве, господина Райнельта. Немолодой, симпатичный и подвижный дипломат с удовольствием принял наше приглашение отобедать с ним в ресторане гостиницы «Украина». Располагалась она как раз напротив его московской квартиры, что давало ему возможность чувствовать себя как дома.
Чрезвычайно быстро он убедил нас в том, что панически боится немецкого посла и своей жены, а кроме того, никакими серьезными знакомствами у себя в стране не располагает.
Куда большие надежды возлагали мы на московского корреспондента «Франкфуртер альгемайне» Германа Пертцгена, о котором я уже говорил. Упомянув о том, что свою работу в Москве он начал еще до войны, я не рассказал о тогдашнем его знакомстве с германским военным атташе, которому он, по всей видимости, оказывал какие-то услуги.
В конце войны Пертцген был интернирован советскими властями в одной из восточноевропейских стран, доставлен в Москву, отдан под суд и осужден на десять лет тюрьмы за шпионаж. О его пребывании во Владимирке и последующем возвращении в СССР в качестве корреспондента все той же газеты читатель уже знает. Так же, как и о его малообъяснимой любви к нашей стране, которую цинично использовали в своих интересах советские власти.
Мы встретились с Германом, когда он был занят сбором материалов для своей новой книги. В течение всей нашей беседы он, всякий раз извиняясь, то и дело вынимал блокнот и делал в нем пометки.
Перспектива оказаться главными действующими лицами его политического бестселлера нас почему-то не устраивала, и мы поспешили распрощаться с этим тонким, на редкость интересным и необычайно благородным человеком.
От встречи с корреспондентами газеты «Ди Вельт» и агентства ДПА мы отказались сразу: им было не до нас по сугубо личным причинам. К тому времени оба ухитрились жениться на московских дамах: один — на неудавшейся актрисе, другой — на сотруднице одного из отелей «Интурист». Немудрено, что оба находились в состоянии сильного и затяжного шока, который испытывает почти каждый иностранец, столкнувшись в условиях семейной жизни с русской душой, спрятанной в женском теле.
Время шло, а дело не двигалось. Впрочем, меня пока никуда не вызывали и не задавали никаких вопросов. Ясно было, однако, что в этом здании и на этом уровне никто и ничего не забывает — придет день, когда от меня потребуют отчета. Тогда уж, конечно, несколько страничек общих рас-суждений не понадобятся. Достаточно будет одной строчки, чтобы расписаться в своей беспомощности.
Настроение было отвратительным, хотя впадать в пессимизм смысла не было. Жизнь любит ставить людей в сложные ситуации, и только подведя к черте отчаяния, когда кажется, что все уже потеряно, вдруг в последний момент указывает направление выхода из тупика. Многим знаком этот эффект, и все по-разному объясняют его, чаще всего упрощая и называя «случаем».
Пусть будет так.
5 мая 1968 года Отдел печати МИД СССР давал традиционный прием по случаю Дня печати для аккредитованных в Москве иностранных журналистов. На втором этаже Дома журналистов на Суворовском бульваре, в Мраморном зале, были расставлены столы. Кто-то произнес традиционно бесцветную речь, после чего все традиционно сгрудились у столов с «московской» водкой и бутербродами с икрой.
Когда и то и другое почти исчезло со столов, в зале стало шумно и оживленно. Маститые советские обозреватели принялись запальчиво убеждать своих иностранных коллег в том, во что сами не очень верили. Те, в свою очередь, зябко ежились от жидкой аргументации, но голоса не повышали, не желая портить отношений.
В тот вечер я почему-то оказался у рояля, снесенного со сцены вниз, в зал, и не без любопытства наблюдал со стороны разгул необузданного, подогретого парами спиртного, цинизма.
Кто-то окликнул меня. Я повернул голову: Хайнц Лате, представлявший в Москве «Франкфуртер фрае прессе» и писавший еще для нескольких немецких газет. Он шел прямо ко мне.
Это был умный, интеллигентный, прекрасно знавший и хорошо понимавший Россию человек. Для меня он являлся частью того же, до сих пор не разгаданного, феномена, что и Перцген: пройдя через русский плен, он умудрился полюбить страну, где столько лет провел за колючей проволокой. После освобождения он приложил массу усилий, чтобы как можно скорее вернуться в Россию, уже в качестве корреспондента.
Хайнц очень своеобразно объяснял факт победы России над Германией в последней войне: русские подолгу терпят бремя своего, российского рабства, но совершенно не переносят гнета, навязываемого извне, пусть и более цивилизованного по форме.
Среди коллег-журналистов Лате славился фантастической работоспособностью и одержимостью в делах. Чтобы не терять время на прогулки по лесу и одновременно вдыхать свежий воздух, он, начиная с ранней весны, выезжал в Подмосковье, расставлял среди деревьев стол и работал до сумерек.
Зная несколько особенно любимых им уголков леса, мы с Валерием неоднократно разыскивали его, идя на разносившуюся далеко по лесу трескотню пишущей машинки. Его немецкие коллеги шутили, что Хайнц работает ровно 28 часов в сутки. Работа и впрямь была его страстью в той степени, которую немцы называют «Sucht».
Протягивая руку при встрече и ограничиваясь не более, чем односложным приветствием, он тут же задавал вопрос вроде: «А что ты думаешь по поводу последнего выступления Хрущева?» Как и все иностранные журналисты, он искренне сокрушался, когда того сместили. Вот и сейчас, подойдя ко мне на приеме, он с этого и начал:
— Ах, как жаль, что нет Никиты Сергеевича! Он работал на нас, журналистов, как вол. Бывало, расскажет какую-нибудь историю, мы ее целую неделю пережевываем для разных газет по-разному, а теперь вот, иди, выдумывай сам! Но еще противнее, конечно, пересказывать написанное другими. Кстати, ты читал последний номер «Международной жизни»? Там жуткая статья относительно новой восточной политики Кизингера и Брандта. Как можно так поверхностно писать? Ведь это журнал вашего министра иностранных дел Громыко?..
Честно скажу, я не часто заглядывал в это издание, хотя журнал действительно был рупором нашего внешнеполитического официоза. Но невежество свое обнаруживать мне вовсе не хотелось. Выручил опять же случай. Как раз в эту минуту мимо нас проходил главный редактор журнала Шалва Санакоев, с которым я был шапочно знаком. Его я и схватил за рукав:
— Вот немецкий журналист недоумевает по поводу одной публикации в вашем журнале. Думаю, вы сможете лучше меня объяснить?..
Тот мрачно выслушал Лате и стал рисовать ему, в полном соответствии с духом упомянутой статьи, мрачную картину, где ГДР будет «проглочена» ФРГ путем воссоединения. Становилось тоскливо.
На этот раз положение спас не случай, а Леднев, подошедший вместе с официанткой, которая, повинуясь полету его фантазии, накрыла часть рояля салфеткой и расположила на ней бутылку водки, рюмки и тарелку с закуской.
Леднев был одним из самых близких друзей Лате, а потому сейчас, в затруднительный момент, он пришел нам обоим на помощь.
— Довольно политики, — бесцеремонно заявил он тоном, не допускающим возражений. — Приглашаю господ журналистов к роялю.
Он сиял, в полном восторге от своей выдумки.
— О, ein echter musikalischer Picknic! (О, настоящий музыкальный пикник!) — При всей своей любви к России Лате пил мало и без удовольствия. Когда все стали расходиться, он неожиданно предложил: — Мои домашние уехали в Германию, поедем ко мне, продолжим наш пикник? Обещаю политики не касаться.
В его уютной квартире на Кутузовском проспекте мы просидели до восьми утра. Вспоминая эту встречу, я не могу сказать, что ночь прошла спокойно.
Таким я видел Хайнца в первый и последний раз. Во-первых, он пил наравне с нами. Во-вторых, не сдержал слова и говорил только о политике. В-третьих, его приглашение было не вполне бескорыстным: у него возникла потребность выплеснуть все, что накопилось в душе за долгие годы жизни в Советском Союзе, но для этого необходима была не просто аудитория, а люди, с которыми можно говорить откровенно. Высказываться, а тем более писать критически о том, что происходило в нашей стране, было тогда небезопасно. Но и носить все в себе такому человеку, как. Хайнц, было невыносимо.
Тема ограничивалась советско-западногерманскими отношениями, претензии сводились в основном к узости внешнеполитической концепции нашей страны и тенденциозности пропаганды, которая безоглядно и некритично вставала на сторону официоза.
В какой-то момент мне даже показалось, что Хайнц специально подготовился к нашей встрече: каждый свой аргумент он тут же подкреплял вырезками из советских и немецких газет, заранее подобранных и разложенных соответственно темам.
— Вот поглядите, сколько всего написано у вас о возрождении нацизма в Германии!
Хайнц поднял высоко над столом кипу вырезок из советских изданий и опустил ее перед нами.
— А теперь посмотрим, много ли откликов появилось в вашей прессе по поводу многочисленных судов над нацистскими преступниками, которые проходили и проходят в ФРГ..
Он поставил перед нами пустую бутылку. Выдержав паузу и насладившись достигнутым эффектом, он положил перед нами толстую пачку вырезок из немецких газет на эту же тему.
— Или вот, полюбуйтесь, вся эта кипа вырезок — статьи в вашей прессе по поводу того, как ФРГ стремится поглотить ГДР путем воссоединения. А вот заявление канцлера Кизингера, сделанное год тому назад, не потрудился процитировать никто!
И он зачитал одну за другой несколько цитат из немецких газет: «Объединение Германии не может произойти против воли Советского Союза».
— Или вот, высказывание нашего министра иностранных дел Вилли Брандта по поводу обеих Германий: «От урегулированного соседства к сотрудничеству». Ваша же пресса квалифицирует эти высказывания как «вбивание клина между странами Варшавского пакта путем поочередного установления ФРГ дипломатических отношений с соц-странами». И ведь эту линию поддерживает и вдохновляет старейший в мире министр иностранных дел!
Обычно благожелательный и невозмутимый, почти флегматичный, с добрым, круглым и широким, как луна, лицом, хозяин дома метался в тот вечер от стола к полкам, оттуда к подоконнику, хватал вырезки, какие-то склеенные страницы, совал их нам в руки, непрестанно промокая взмокший лоб и протирая запотевшие очки.
Накипевшая боль выплескивалась не только потоком слов, но и через поры. Мы делали попытки его успокоить, но тщетно.
— Я люблю вашу страну, ваших людей, хочу помочь им, но постоянно ощущаю свое бессилие. Оставаясь один в этой комнате, я часто от отчаяния кричу, по-настоящему, в полный голос. Да так, что сам теперь начинаю верить, что здесь вовсе нет подслушивающих устройств, о которых так много говорят. Иначе сидящие в наушниках примчались бы на крик.
— Зачем кричать? Нужно ведь дело делать…
— А что я могу? Здесь я — бывший солдат вермахта, сражавшийся против Советского Союза, представитель «страны возрождающегося фашизма». Кто здесь меня слушать станет?
— А у вас по-другому?
— В Германии мне, конечно, проще, я там — представитель прессы, которую побаиваются, а значит, уважают. Я могу попросить любого политика принять меня, и он не откажет, более того, выслушает концепцию, которую я ему изложу. Если же моей репутации человека, хорошо знающего Россию, окажется недостаточно, на то есть еще мой главный редактор. Для него же визит к президенту или канцлеру страны — все равно что звонок в дверь к соседу по квартире. Кстати, всякий раз, когда я бываю в Германии, мы часами беседуем на «русскую тему». И он тут настроен весьма прогрессивно.
В последний раз, например, мы сошлись в том, что ситуация находится в состоянии полной стагнации. Нужны новые, смелые шаги, на которые консерваторы ни у нас, ни в Советском Союзе органически не способны. И тем не менее сдвинуть этот камень с места пора пришла.
Валерий знал, о ком идет речь: с главным редактором «Франкфуртер фрае прессе» Шмельцером он познакомился во время своего пребывания с Аджубеем в Германии.
— Как же, очень хорошо помню, — подтвердил Леднев. Симпатичный, немного хромающий, пожилой и весьма влиятельный в Германии человек.
Мы с Валерием обменялись взглядом, полным взаимного упрека: как можно было забыть про Хайнца Лате и главного редактора его газеты Шмельцера! Как можно было забыть об их личном знакомстве!
Пребывание хрущевского зятя в Германии запомнилось немцам как событие скандально-сенсационное, хотя они и готовы были к тому, что многовековая традиция непотизма, которой славились и Рюриковичи, и Романовы, жива в России. В соответствии с нею, ближайшие родственники и свойственники государя — сыновья, шурины, зятья, племянники и братья — оказывали непомерно значительное влияние на управление страной.
Продолжили эту византийскую традицию в советское время Василий Сталин, Алексей Аджубей, Юрий Брежнев. Последнего, кстати, коротко и точно охарактеризовал в своей недавно вышедшей книге «Путь на Восток» граф Отто фон Амеронген: «Поставив подписи под документами, Юрий Брежнев тут же отправлялся в бар. От кофе он отказывался в пользу виски. В обязанность одного из его сопровождающих входило следить за тем, чтобы не подпускать его к бутылке, хоть ненадолго до обеда».
В 1968 году Аджубей, после того как закатилась звезда самого Хрущева, оставался уже не у дел, однако небольшая книжица, выпущенная вскоре после его нашумевшего визита, среди авторов которой значился и Леднев, должна была послужить своего рода визитной карточкой для продолжения его знакомства с солидными немецкими издателями и владельцами газет.
— Как же, отлично помню! Вы приезжали в Германию вместе с зятем Хрущева, Аджубеем, не так ли?..
Все это в тот памятный вечер у Лате пришло нам обоим на ум как-то сразу, и мы, не сговариваясь, изложили свой план Хайнцу, не ссылаясь, конечно, ни на Брежнева, ни на Андропова.
Надо сказать, что вопрос о том, кто стоит за нами, Хайнца не интересовал вовсе. Позже он объяснил нам отсутствие любопытства своим прекрасным знанием реалий у нас в стране: без санкций с «самого верху» мы не отважились бы ни на подобный план, ни на поиск путей его реализации.
В одной речи, относящейся к середине шестидесятых годов, Громыко окрестил ФРГ «возмутительницей спокойствия». Этот ярлык мы тут же переклеили Лате. Он не счел нашу находку остроумной, но и не обиделся. С той поры во всех разговорах по телефону и беседах с глазу на глаз мы называли его только так — «возмутитель спокойствия».
Время шло, я теперь уже был готов ко встрече с Андроповым, однако от него по-прежнему сигналов не поступало.
С наступлением лета Хайнц уехал в Германию, но, судя по всему, и там не мог найти себе покоя. Не реже раза в неделю он находил предлог, чтобы позвонить мне или Ледневу. Не касаясь, естественно, заветной темы и не задавая вопросов, он умел как-то на секунду замолкнуть, и становилось ясно, что он весь в ожидании новостей из Москвы. Ничего не услышав в ответ, он осторожно клал трубку телефона на положенное ей место.
Однажды вечером Хайнц позвонил мне домой и, по обыкновению, едва поздоровавшись, возбужденным голосом спросил:
— А ты знаешь, какие мосты наводит Бонн?
Я знал, о чем шла речь. По указанию Громыко наша пресса произвела очередной пропагандистский залп по Западной Германии. Раздражение Москвы было вызвано тем, что ФРГ, установив дипломатические отношения с Румынией, попыталась расширить процесс дипломатического признания на все соцстраны, за что и была обвинена в попытке развалить Варшавский блок. Статьи в «Правде» и «Известиях» так и назывались: «Welche neue Politik hat Bonn ausgehaekt?», а также «Weihe Bruecken schlaegt Bonn?»
Я не стал успокаивать Хайнца, ибо и сам не мог навести порученные мне мосты самостоятельно, а Андропов по-прежнему не давал о себе знать.
Отчасти мне было понятно его молчание: до нас ли ему? После длительных переговоров с Дубчеком СССР решил ввести войска в ЧССР. Уверен, Андропов лучше всех остальных из числа советского руководства представлял себе, что происходит: он был послом в ВНР в 1956 году, когда, понятно, не без его инициативы туда были введены советские войска.
Увиденное и пережитое в те дни оставило тяжелый след в его сознании. Он рассказывал, что бессонные ночи, наполненные душераздирающими криками распинаемых, подобно Христу, на столбах у советского посольства в Будапеште, повергли его жену в тяжелое психическое состояние, из которого она так и не вышла до конца своих дней.
Эти соображения могли кое-что объяснить для меня, но не для Лате, который был не в силах понять происходящее. Да, откровенно говоря, и мне было мучительно сознавать, что я напрасно втянул Хайнца Лате, а теперь и его главного редактора в игру, хоть и благородную, но не нашедшую своего партнера.
Хайнц сдержал слово, переговорил с шефом, и тот обещал использовать все свои возможности для установления прямого контакта между высшим руководством СССР и Германии.
