Положение в Афганистане складывалось наихудшим для советской стороны образом. Афганские революционеры, люди по преимуществу молодые, получившие образование в советских вузах, захватив власть, провели реформу, естественно, как было написано в советских учебниках, то есть по образцу послереволюционных преобразований в СССР: отобрали землю у помещиков, оставив им не больше десяти гектаров, национализировали обрабатывающие предприятия.

Внешне все как будто соответствовало существовавшим представлениям о развитии революционного процесса, не учитывалось лишь сознание людей, которое оставалось на полу-феодальном уровне.

У советского руководства все происходившее в соседней стране не вызывало ни малейшего одобрения. И лишь заученное представление о «классовом подходе» и занимаемая должность вынуждали некоторых обнаруживать в публичных выступлениях энтузиазм по поводу афганской революции.

Как-то мне довелось разговаривать с Андроповым непосредственно после закончившейся его встречи с лидером афганских революционеров Тараки, который приехал в Москву. Судя по всему, это была их не первая встреча, проходившая как обычно в частной обстановке.

Андропов возвратился со смешанным чувством: уважения к революции и людям ее свершавшим — и сомнения по поводу выбранного для этого события времени. В подробности вдаваться он не стал, но, как бы подводя черту под увиденным, заметил:

— Видишь, как полна жизнь парадоксов! Когда-то мы мечтали о «всемирной революции», теперь же не рады ей даже в соседней стране. — Он оперся обеими руками о стол и добавил: — Эх, если бы эта революция года на два-три позже началась, как все хорошо сложилось! У нас осталось бы время до конца выравнять отношения с американцами, вместе с немцами стабилизировать ситуацию в Европе, а тогда и все события в Афганистане воспринимались бы как нормальная эволюционная трансформация… С другой стороны, только что в разговоре правильно заметил Тараки: революция — как роды, ее нельзя отложить.

— Это уже до него было сформулировано классиками марксизма.

— Естественно! Тараки — выходец из цивилизованной семьи, человек образованный, а кроме того, прекрасно знаком с нравами и обычаями своей страны. Он с гордостью поведал мне сейчас, что они только что приняли очень важный закон: снижение выкупа, «калыма», который молодые люди должны выплачивать за своих невест. Молодежи Афганистана это, оказывается, крайне важно, — и Андропов развел руками, словно говоря: стоило ли ради этого затевать революцию? — Да, — подытожил он, — Тараки, безусловно, умный, смелый и честный человек! Настоящий революционер. — На секунду умолкнув, он добавил, поморщившись: — Пьет, правда, много.

— Мусульманин и — пьет?

— Ну, так и Ататюрк был не православный, а, говорят, очень неравнодушно относился к русской водке.

Еще раз к разговору об Афганистане мы вернулись, когда захвативший власть Амин казнил Тараки. На этот раз беседа наша протекала в традиционном русле американо-советского противостояния. Тема эта была близка и понятна. Стоило политической или экономической неудаче настичь нас, как срочно начинались поиски «злоумышленника-американца», которые, не будем таить греха, часто оказывались успешными.

Итог и прогноз были неутешительными: американцы через Амина постараются втянуть нас в авантюру, которая позволит им взять реванш за Вьетнам. Несмотря на всю драматичность выводов, последнее обстоятельство могло только обрадовать.

Если руководство страны понимало, что противоположная сторона намеревалась втянуть его в какую-то авантюру, оно инстинктивно должно было воспротивиться этому.

То, что произошло позже, можно объяснить лишь политическим гипнозом и ничем иным.