Кто я? Где я? Рай это или ад?

Яяти. Сын короля Нахуши, властитель Хастинапуры, супруг Деваяни.

Кто такая Деваяни? Я с ней ничем не связан.

Нет, связан. Она мой враг еще по прошлым жизням. Она и в этой жизни ввергла меня в ад.

Но разве я в аду? Какие глупости приходят мне на ум! Здесь рай, и я уж не помню, сколько лет вкушаю райское блаженство.

Сколько лет? Восемнадцать, кажется. А может быть, восемнадцать тысяч лет я наслаждаюсь райской жизнью, принимаю напиток бессмертия из рук небесных танцовщиц и под древом, дарующим исполнение желаний, стоит мое ложе. Я провожу на нем и дни и ночи, почти не замечая, с кем делю его. В один прекрасный день супруга самого Индры раскроет мне объятия.

Сама Индрани. Индрани, из-за которой так страшно проклят был король Нахуша. «И дети короля Нахуши, и дети детей его…»

Я сын короля Нахуши, но я счастлив. Мой брат Яти убежал в леса, скитался в одиночестве, пока не лишился разума. А я купаюсь в море счастья, и все мои печали пошли ко дну.

Нет, не все. Осталась память о Шармиште. Где она, что с ней, с моей Шармиштой? Всего вина на свете не хватит, чтобы смыть воспоминания, всей крови, пролитой на охоте, мало, чтобы залить их… Я помню о Шармиште даже в объятиях умелых чаровниц.

Не знает счастья Яяти. Нет, не знает.

Но что такое счастье? И что — несчастье? Я не могу понять, счастлив ли я или нет. Я — прежний Яяти или стал иным? Кто я такой? Зачем я? Где я?

Солнце светит или яркая луна? А может быть, вокруг темно?

Я больше ничего не понимаю, — может быть, я схожу с ума?

Рядом с ложем — кувшин вина. После того как не стало Мадхава, это — мой единственный друг. Надежный друг, мы никогда не расстаемся. Любимый друг, он ограждает меня от бед.

Но что это? Откуда? Откуда эти ведьмы? Их много, они закружились в танце, кривляясь, дергаясь… О боже, ведьмы ногами топчут трупы юных дев… И распевают песню! Какая ж это песня, она похожа на шипенье разъяренных кобр. Ведьмы дуют в небо, и гаснут, один за другим гаснут светильники звезд, все погружается во тьму.

Что они натворили? Возвестили конец света… Но они приближаются ко мне! Одна, оскалив зубы, страшно хохочет прямо мне в лицо.

— Узнал меня! — визжит она. — Ведь ты нас знаешь, меня и моих сестер! Мы так старались развлечь тебя получше, а ты нас даже узнавать не желаешь?

Из-за ее спины выскочила другая, длинная и тощая, она корчит рожи, тянется ко мне руками и сюсюкает:

— Давай позабавимся, ну давай же… Я тебе за это буду молоденьких приводить, красивеньких, одна другой краше! Выбирай, какую хочешь?

Ведьма разжала кулак — на ее ладони лежат ракушки… Не ракушки — глаза! Глаза Мадхави, глаза Тараки, глаза, глаза, глаза!

— Поиграем в глазки! — хихикала ведьма.

Я, наверное, кричал.

Сейчас все тихо. Никого нет. Опустевший кувшин, пустота в голове и в сердце.

Пустота вокруг меня, пустота внутри. Душа, как подстреленная птица, бьет крыльями, пытается взлететь, но, срываясь, падает, падает в пустоту.

Плещется винное море, в котором я сладостно утопаю, шепча каждой новой волне:

— Глубже, унеси меня глубже… На самое дно, где тихо, совсем тихо…

Тишину нарушил неясный звук. Где-то занималось утро и пели птицы. Я долго вслушивался.

— Пора, ваше величество, — послышался голос.

— Что пора?

— Пришла пора.

— Чей это голос? Чему пришла пора? Бог смерти Яма зовет меня? Не может быть! Посланец бога смерти ошибся. Эй, уходи! Иди за дряхлым старцем, по чью душу тебя послали! Зачем ты явился в Ашокаван? Я король Яяти, властитель Хастинапуры, мне еще не пора, о нет! Разве может так скоро наступить моя пора! Я еще молод, мое тело еще не утолило жажду жизни, уходи!

— Пора, ваше величество, пора вставать!

Я рассмеялся. Это же Мукулика, а я было принял ее за посланца самой смерти!

— Так что, пора? — спросил я.

— Да, ваше величество.

— Какой прекрасный вечер. А роза есть?

— Да, ваше величество.

— Свежа ли?

— Едва раскрывшийся бутон.

— Налей вина и подай мне одеться! — приказал я Мукулике.

Я подошел к окну.

Как описал бы поэт благоухание и прелесть этого вечера? Небо на западе окрасилось в винный цвет, будто солнце, не допив дневную чашу, расплескало остатки по небосклону…

Вино, охота, женщины — все остальное тлен. Пока они существуют, мужчина счастлив.

Вино помогает ему порвать оковы нравоучений и жить свободно, не думая на каждом шагу, не преступает ли он границу между добром и злом.

Охота — в этой жизни есть только один настоящий выбор: быть или охотником, или дичью. Сильный становится охотником, слабый ищет себе оправдание, болтая о добре, невинности, жертвенности. Но жертвенный огонь — это ведь погребальный костер жертвы. Красивая женщина — всего лишь живая игрушка для утоления минутной страсти. Олень — это пища, которую всевышний создал для охотника.

Правда, женщина может дать мужчине и забвение, даруемое вином, и упоение победы, знакомое охотнику.

Я снова поднял глаза к небу, но закатные краски уже померкли, и тьма поглотила мир. Неостановимое время стерло яркость небес, как стирает оно все…

Мне больше не хотелось смотреть в окно. Я отвернулся и снова рухнул на ложе. Мукулика, уже подавшая мне платье, засуетилась, не зная, что ей делать. Да неужели эта пожилая женщина — Мукулика? А ведь это она меня впервые посвятила в тайну влечения, дала изведать мне всю сладость этой тайны. Куда девалась та Мукулика, откуда эта рыхлая старуха?

Завтра и я стану таким…

Вчера, сегодня, завтра. Куда ушел вчерашний день, наступит ли завтрашний — что толку размышлять об этом? Тлен. Единственное, что существует на самом деле — вот этот миг. Я восемнадцать лет прожил в сиюминутности. Я остановил вином и наслаждениями бешеное вращение Колеса времени. Оно не движется, и я знать не желаю ни прошлого, ни будущего.

Мукулика. Прогнать Мукулику, чтобы ее не видеть больше? Нет, это трудно сделать: она и райское блаженство моей жизни связались воедино.

Страшная ночь восемнадцать лет назад! Клятва, которую я принес: я больше никогда к тебе не прикоснусь!

Я вышел из опочивальни Деваяни, пылая огнем неутоленной страсти, унося в сердце отравленные стрелы унижения. Убить себя, думал я, отомстить Деваяни, уйти в отшельники.

Сам не знаю, что привело меня к вратам обители, в которой поселился духовный наставник Мукулики. Мне показалось знакомым его лицо, я был уверен, что видел его раньше, но смятение чувств помешало мне вспомнить. Позднее эта тайна раскрылась — то был не кто иной, как Мандар. Негодяй Мандар, повинный в гибели Алаки — он оклеветал несчастную Алаку, а мать поверила ему…

Я должен был сорвать с Мандара личину гуру, я должен был отплатить ему за мучительную смерть моей названой сестры!

Что же остановило меня?

Как изловчился Мандар подчинить меня себе? Как вышло, что я подпал под его власть?

Слух о великой святости Мандара шел по всему королевству, и народ отовсюду стекался к нему. Мандар приобрел облик настоящего гуру, держался со скромным достоинством, а его красивый голос завораживал слушателей не меньше, чем слова, произносимые им. Покой нисходил на смятенные души. Кто искал здесь прибежища от непонятности мира, кто приходил, сбившись с жизненного пути, кто — напуганный жизнью. Иные, однако, искали в обители Мандара не утешения, а развлечений, которые здесь были куда доступней, чем в других местах, ибо в обитель захаживало много молодых прелестниц, а Мандар давал им те же советы, что и мне.

В ту ночь Мандар спас мне жизнь, направив в заводь ее ладью, стремглав мчавшую к самоубийственным порогам. Одно забвение могло меня спасти, ибо не в силах был я больше помнить о том, как предал Шармишту, о том, как меня унизила Деваяни. Добродетель, порок, нравственность, распущенность — что мне за дело до игры теней, когда так подлинно мое страдание?

Мандар повел меня кратчайшим путем к забвению, и долгие годы он вместе с Мукуликой помогал мне быть счастливым.

Впервые увидев Мандара в его обители, я подумал о Яти. Яти стремился к богу, ненавидя жизнь, истязая даже собственную плоть, и ненависть свела его с ума. Мандар упивался жизнью, его бог был красотой, вином, весельем…

Яти и Мандар — что между ними общего? Каждый из них презирал путь другого; по меньшей мере, так казалось на первый взгляд. Учение Мандара было проще и соблазнительней: жизнь мимолетна, она цветок, который увянет завтра, им нужно насладиться, пока он свеж; во что бы то ни стало насладиться — для этого он создан. Не наслаждение порок, а воздержание, ибо оно противоречит закону жизни.

Следуя заповеди Мандара, я все же испытывал порой сомнения: вспоминал поучения святого Ангираса, беседы с Качей и спрашивал себя: уж не лишился ли я рассудка? Что я делаю? Куда иду?

Но Мандар с улыбкой читал на память предания из древних книг или рассказывал о мудрецах, познавших высшую истину через радости жизни. Всего же больше Мандар любил доказывать мне тленность воспринимаемого нами мира на простых примерах из жизни.

Однажды мы вдвоем поехали на прогулку. Свернув с королевской дороги, наша колесница остановилась перед жилищем горшечника.

Разглядывая горшки, кувшины, блюда, выставленные на продажу, Мандар неожиданно спросил:

— Вам нравится эта посуда, ваше величество?

— Очень! — искренне ответил я. — Горшечник — искусный мастер!

— И другой горшечник, он тоже искусный мастер! — засмеялся Мандар.

Я не понял, о ком он говорит.

— Разве бог не горшечник? — продолжал Мандар. — Он тоже лепит сосуды из праха. Так создал он вас, меня. Сосуд разбивается, и прах возвращается к праху. Если бы были они живыми, эти горшки, я бы посоветовал им: не наполняйтесь одной водой, пусть в вас вольется вино, амрит, напиток богов. Наполняйте себя поскорее, чем только можете, ибо завтра вы обратитесь в черепки, и тогда вам и капли в себе не удержать!

Во время другой прогулки с Мандаром мы увидели погребальный костер. Мандар заставил меня приблизиться, ибо, как он утверждал, история жизни умершего весьма поучительна. На костре горел труп совсем еще молодого человека. Мандар рассказал, что этот юноша, устремясь к познанию высшей истины, принял обет безбрачия. Девушка, с которой он был сосватан с детства, чуть не сошла с ума от горя. Она была готова лишить себя жизни, но ее спасла Мукулика, призвав несчастную в обитель. Юноша умер, и сейчас его тело простерто на огненном ложе, и языки пламени обвивают его, обращая в пепел то, что было жизнью. Юноша умер, ни разу не изведав наслаждения, теперь же это невозможно, ибо прахом рассыпается плоть, служившая оболочкой его душе.

Глядя на огонь, я представил себе, что сам сгораю на погребальном костре…

Мандар положил руку на мое плечо:

— Ваше величество, жизнь человека мимолетна, и все в ней тленно. Никому не дано остановить время. Не насладившийся цветком сегодня не может надеяться на завтра, ибо завтра станет другим. Жизнь состоит из золотых мгновений, им нет числа, но жизни человека есть предел. Жизнь будет продолжаться, и вечно цветение цветов, но человек конечен.

Мандар повел меня в дом мудреца, который был прославлен своей ученостью. Я вспомнил дом: мы приходили сюда с Мадхавом, когда умирал король Нахуша. Однако ученого пандита я не узнал бы ни за что: дряхлый, выживший из ума, почти слепой, с трудом переставляющий ноги старец. И эту развалину терзали плотские страсти, будто ища отмщения за былое пренебрежение ими. Пандит не знал покоя ни днем ни ночью. Он выбегал на дорогу и жадно разглядывал молодых женщин, пытался заговаривать с ними. Окрестные мальчишки насмехались над стариком, но он не обращал на них внимания. Семья пробовала запирать пандита на ключ, тогда он рисовал непристойные картинки углем на стенах и, не смущаясь присутствием своих внуков и правнуков, ласкал и целовал рисунки…

В обители Мандара я видел много стариков, которые вели себя как молодые, видел молодых женщин, искавших удовольствий под прикрытием святости. Я понял: все люди жаждут одного. Высокие слова о праведности, долге, добродетели нужны только для молитв и для приличия. На самом деле человеку не это нужно: он ищет удовольствия, удовольствия любой ценой.

Жизнь беспощадно коротка, и неизвестно, когда смерть оборвет ее, поэтому так дорого каждое мгновение с его сочностью, ароматом, весельем.

Вот в чем заключался смысл урока, преподанного мне Мандаром.

Меня закружило в водовороте этой новой жизни. Сменялись времена года, сменялись годы, почти не замечаемые мной, как перестал я замечать смену дня и ночи. Никакие перемены не затрагивали меня. Как возлагают поутру цветы перед изображениями богов, чтобы на другой день заменить их свежими, так появлялись каждую ночь все новые красавицы в моей опочивальне. Я не задумывался ни над тем, откуда они, ни куда исчезают наутро — я знал только, что чаша моих удовольствий не должна иссякнуть, а следить, чтобы она постоянно была полна до краев, — забота Мандара и Мукулики.

Однако были, были две ночи, которые мне не забыть, которые снова и снова снятся мне в страшных снах.

…Мукулика привела ко мне девушку необычайной красоты и, оставив ее со мной, с улыбкой затворила за собой дверь. Я был пьян и не всматривался в ее лицо. В моих объятиях красавица пролепетала — Мадхав… Мадхав… Уже потом, когда я отстранился от нее, она сказала горестно и внятно:

— Куда же ты, Мадхав? Не покидай меня!

Я вздрогнул, я снова склонился к ней — и только тут узнал Мадхави. Мукулика, должно быть, опоила ее каким-то зельем, чтобы затащить ко мне, или Мандар своими заклинаниями одурманил… Кто знает, что они творили в угоду мне!

На рассвете Мадхави медленно очнулась, медленно осмотрелась вокруг, пытаясь понять, где она, и с диким криком бросилась вон. На следующий день в Джамне выловили ее труп.

Но чаша должна была оставаться полной, поэтому не могло быть в моей жизни перемен. Настала ночь, когда Мукулика втолкнула в мои покои совсем молоденькую девушку — едва раскрывшийся цветок. Девушка замерла передо мною, опустив голову. Я не стал всматриваться в ее лицо. Только наутро, пробудившись от тяжкого сна, я обнаружил, что рядом со мной лежит Тарака!

Потом я узнал, что Тарака сошла с ума. Она проводила целые дни, плетя цветочные гирлянды, пока однажды не приняла за цветы искры от костра и не сгорела.

Я стал причиной гибели нареченной моего дорогого друга и его любимой племянницы. Ужас от содеянного должен был отрезвить меня, но нет — теперь я искал забвения и от этих воспоминаний, уходил все дальше по пути, который открыл мне Мандар, ибо иного пути у меня не было. Я укрывался от жизни в винном дурмане, в охотничьем азарте, в женских ласках. Страдание, одиночество, беззащитность отступали перед ними. И даже смерть, хоть она и подкарауливала меня, о чем я не забывал, и иной раз ощущал ее близость.

Но Колесо времени вращалось, ничего не меняя в моей жизни.

— Скоро полночь, ваше величество, — послышался голос Мукулики.

Я открыл глаза и улыбнулся ей.

Одевшись, я подошел к большому настенному зеркалу — я выглядел по-прежнему молодым, я мог понравиться любой красавице. Время не разрушило ни мое лицо, ни тело, напротив, мне даже казалось, что я выгляжу еще лучше! Все тот же Яяти, который впервые поцеловал Алаку. Великий боже, сколько их было после Алаки! Мне вдруг почудилось, будто я вижу в зеркале отражения бесчисленного множества женских лиц.

Я отступил на шаг, наваждение исчезло, и в зеркале остался только я. Причесываясь, я всмотрелся — нет, мне не показалось! Седой волосок! Такой заметный, страшный, похожий на обсыпанный пеплом, грозно указующий перст святого, который меня проклинает!

Проклятие старости на голове Яяти!

Старость — последний, тяжкий акт в нелепой драме жизни.

Яяти — старик, скоро ему недостанет сил, чтобы нить из чаши наслаждения. Но моя жажда не утолена! Может быть, мне померещился седой волосок, как перед тем мерещились женские лица в зеркале? Я закрыл глаза, снова открыл их в надежде больше не увидеть седину… Но волосок блестел, как серебро, упрямо предвещая скорое наступление старости.

Я не желал предвещаний, не желал им верить! Обратно, в прошлое, в юность! В те времена, когда я поцеловал Алаку, Алаку, чьи волосы отливали не серебром, а чистым золотом. Среди всех женщин, которых я познал, мне ни одна не встретилась с такими волосами.

Отвернувшись от зеркала, я спросил Мукулику:

— Ну где же твоя роза?

— Она вас ждет.

— Какие у нее волосы? Золотые?

Должно быть, Мукулика подумала, что я пьян. Не отвечая, она с улыбкой поспешила распахнуть дверь: на шелковой подушке сидела юная красавица. Она метнула в меня быстрым взглядом и опустила голову. Я сделал шаг к ней — она была прекрасна, как изваяние богини любви, и было невозможно поверить, что мое прикосновение способно оживить эту застывшую красоту.

Но тут раздался испуганный голос Мукулики:

— Ваше величество!

— Что случилось? — негодующе откликнулся я.

— К вам главный министр!

— Я занят!

— Он говорит, что принца захватили в плен!

Принц в плену? А я старею, серебряный волосок, не золотые волосы…

Главный министр порывался что-то втолковать мне через дверь, но я уже давно утратил интерес к государственным делам. Я не желаю отрываться от юной красавицы, я скоро сам буду в плену у старости!

Выйдя из опочивальни, я хотел сказать, что… Но министр опередил меня — королева Деваяни в отчаянии, принц Яду захвачен в плен, королева в слезах… В слезах! Она не плакала, когда выгнала Яяти ночью из своих покоев, выгнала, как приблудного пса. Слезинки не пролила в ту ночь, зато теперь прислала главного министра напомнить о моем долге короля и отца. А сама Деваяни хоть раз вспомнила о долге супруги? Подумала о том, что добродетельная жена прощает своему мужу ошибки? Попыталась помочь ему или равнодушно наблюдала, как уносит его бурным течением? Может быть, королеве Деваяни не хватило смелости прийти мне на помощь? Но говорят: любовь ничего не страшится. Просто Деваяни никогда не любила меня, не Яяти ей нужен, а королевская власть.

Главный министр продолжал говорить: теперь он убеждал меня немедленно отправиться во дворец.

К чему? Меня гораздо больше волнует мысль о той, что ждет меня на шелковой подушке.

Броситься на выручку Яду? Отбить его с оружием в руках — или быть убитым в схватке? О нет, я еще не устал от жизни, от золотых волос, пусть даже появились серебряные, предвещая старость, но старость еще не наступила, зачем же торопиться к смерти… Я не поеду спасать Яду!

Главный министр наконец умолк. Погруженный в собственные мысли, я не слышал, чем он закончил свою речь. Однако я должен был ответить.

— Передайте королеве, — сказал я, — мою благодарность за то, что она обо мне вспомнила через столько лет.

Главный министр был не из тех, кто соглашается признать свое поражение, поэтому он снова взялся за меня. Не в силах дольше сдерживать раздражение, я оборвал его:

— Я ничего не сделал бы, даже если бы в плену оказался не принц, а сама королева!

С этими словами я возвратился в опочивальню. Прекрасная как изваяние, незнакомка поднялась с подушек мне навстречу. Я отстранил ее — что, если она заметит седину и станет думать обо мне как о старике? О нет, никто не смеет видеть старости Яяти! Король Яяти вечно пребудет юным!

Я снова посмотрелся в зеркало — проклятый волосок!

Красавица устала ждать и положила руку мне на плечо. Я обернулся к ней — ее блестящие кудри были черны, как смоль.

— Убирайся! — велел я.

Она растерянно смотрела на меня, не понимая, в чем ее провинность.

— Мукулика! Забирай свою розу!

— Что случилось? Она не угодила вам, ваше величество?

— Волосы у нее черные! Черные — и золотом не отливают! Чтоб завтра же ты привела ко мне другую, с золотыми волосами!

Мукулика, как всегда, склонилась в поклоне, но стала говорить, что едва ли сумеет быстро выполнить мое желание, что ей требуется помощь Мандара…

— Даю вам с Мандаром две недели, — прервал я ее. — Но если в этот срок вы не найдете девушку, которая мне нужна, я прикажу обоих вас посадить на грязного осла и возить по всей Хастинапуре! Сейчас ведь новолуние?

— Да, ваше величество.

— Даю тебе время до полнолуния. В ночь полнолуния ты явишься вместе с золотоволосой красавицей, не то…

Мукулика стояла, сложив ладони перед грудью.

— Чего ты ждешь? Сначала меня рассердил этот дурак-министр, теперь ты… Ступай!

Наутро я проснулся довольно поздно и сразу посмотрелся в зеркало. Великий боже! Я разглядел еще один седой волосок.

Я заперся в опочивальне, терзаемый тоской и страхом. Мысли мои снова и снова возвращались к Шармиште. Ей мог бы я открыть свое сердце, рассказать о том, как страшусь приближения старости и смерти, как разочарован в прожитых годах. Она бы залила слезами мучительный огонь, испепеляющий меня, но Шармишты нет. Я одинок, я один во всем мире.

Любовь — всегда притворство, будь то любовь родительская или супружеская. Истинной любовью человек любит только самого себя: свою плоть, свои удовольствия, свою гордыню. А разве хрупкое, мимолетное, непонятное чувство, рождающееся из близости мужчины и женщины, может именоваться любовью? Короткая вспышка страсти — это любовь?

Я лежал с закрытыми глазами и мог показаться спящим, но град невидимых ударов обрушивался на меня. Ненавистные воспоминания на части рвали мое сердце. Мне хотелось закрыться от прошлого, но повернуться к будущему я не смел. Один лишь путь был мне открыт — перестать жить.

Тут я засмеялся. Если бы мне достало отваги лишить себя жизни, разве не сделал бы я это восемнадцать лет назад?

Однако я избрал иной путь, так хорошо знакомый мне. Чаша наслаждений не иссякла, я еще не дождался прелестницы, чьи кудри будут отливать золотом…

— Ваше величество, здоровы ли вы? — раздался голос Мукулики у моего изголовья.

— Почему ты так долго отсутствовала? — сердито спросил я.

— Я была во дворце, ваше величество.

— Зачем?

— Главный министр сильно разгневался, и я боялась, как бы он не нажаловался королеве. Я бедная женщина, живу в тени вашего милосердия и щедрости, но если королева…

— Хватит!

— Во дворце большое ликование, ваше величество!

— По какому поводу? Я ведь еще не умер! Или королева празднует пленение Яду и собирается взойти на трон?

Мукулика со страхом посмотрела на меня.

— Ваше величество, принц Яду на свободе!

— Как на свободе?

— Говорят, какой-то молодой герой отбил принца у врагов! Теперь принц Яду вместе с ним возвращается в Хастинапуру. Я своими глазами видела гонца, который прискакал с этой вестью.

Мое сердце должно было исполниться радости при известии о том, что мой сын избежал опасности… Но я сказал:

— Принц Яду на свободе. Я рад.

И устыдился собственного безразличия. Что со мной? Неужели мои чувства мертвы, мое сердце испепелено? Да жив ли Яяти или живет одно лишь его тело?

Мукулика тем временем продолжала сообщать мне новости:

— И отца королевы тоже ожидают в Хастинапуре…

Святой Шукра? Означает ли это, что он уже достиг желаемого? Как мне быть, уехать подальше от Хастинапуры?

— Королева пригласила в Хастинапуру и святого Качу…

После минутного колебания Мукулика уже шепотом закончила:

— Собираются короновать принца. Королева хотела бы, чтобы принца Яду благословил и святой Шукра, и святой Кача.

Меня лишают престола? Не бывать этому!

— Разве святой Кача уже выполнил обет?

— Так говорят, ваше величество.

— Значит, настало время всем выполнить обеты. Что ж, я желаю исполнить свой.

— Ваше величество?

— Подай вина.

— Но сейчас утро…

— Подай вина. Делай что велю, даже если велю подать мне яду.

Мукулика наполнила чашу.

— Я жду красавицу с золотыми волосами. Пока не приведешь ее, не смей будить меня. Я буду спать.

О эти две недели! Не замечал я, как занимается новый день, как гаснет. Из черной океанской глуби, как рыбы, всплывают на поверхность мысли. Ночами лунная дорожка ложится на воду, становясь все ярче с каждой новой ночью. Очень скоро наступит полнолуние. Пусть лунный свет играет на золоте кудрей. Потом…

— Яяти! Куда ты? Этот путь ведет прямо в ад!

Я отвечал голосу разума:

— И рай и ад сейчас уже недалеки, не правда ли?

— Правда. И расположены они близко друг от друга.

— Тогда чего же мне страшиться? Вдруг вместо ада я окажусь в раю?

— О нет! Только перед ребенком распахнуты врата и в рай и в ад. Вырастая, он сам закрывает райские врата, а снова открыть их уже не может. Не закрывай врата, несчастный, одумайся!

Я осушал новую чашу, и голос постепенно затихал. Я погружался в сон. Во сне я видел колесницу, запряженную шестеркой горячих коней. Кони мчались в густом тумане, я плохо различал их, кони почему-то обращались в людей, я, всматриваясь, убеждался, что каждый — Яяти! И возничий тоже Яяти! Но не в силах был он направить движение колесницы, и она с грохотом неслась в неведомое, вздымая клубы пыли…

На четырнадцатую ночь мой сон обрел конец: взмыленные кони-люди примчали колесницу в тесное ущелье, по одну сторону громоздился крутой утес, по другую — зияла бездна. Один из коней, закусив удила, повлек колесницу к бездне и с оглушительным грохотом…

— Шама! — закричал я, пробуждаясь.

Отчего к Шармиште воззвал я из бездны? Мой сон был предзнаменованием беды. Но почему Шармишта? Могло ли быть, что в этот миг ее душа покидала наш жестокий мир?

Я схватил чашу и пил до тех пор, пока не заснул, как мертвый.

Луна сияла в небе золотой чашей, изливавшей на мир чистый лунный свет.

Сменилась третья стража, когда в опочивальню вошла Мукулика с приятной вестью: после долгих поисков Мандар нашел красотку с золотыми волосами, и этой ночью она будет у меня. Я сгорал от нетерпения. Вернется ли юность и времена Алаки, когда моя рука коснется этих кудрей?

— Где этот золотой цветок? — спросил я.

— В обители Мандара.

— Смотри у меня, Мукулика! Если вы с Мандаром попытаетесь надуть меня, если цветок окажется с изъяном — я прикажу вас обезглавить. А тебя велю перед казнью обрить наголо и провезти по городу. Пусть я провел годы в стороне от государственных дел, я пока что король Хастинапуры.

С трудом сдержав себя, я задал вопрос Мукулике:

— Где вы нашли цветок?

— В Хастинапуре, ваше величество.

— Так почему цветок еще не здесь? Опять вы с Мандаром хитрите!

— Помилуйте, ваше величество! Эта девушка только сегодня утром издалека пришла в Хастинапуру.

— Зачем она пришла?

— Говорят, будто ищет своего возлюбленного.

— Возлюбленного? — Мне стало смешно. — Надо было ей сказать, что возлюбленный уже ждет ее в Ашокаване!

— Завтра утром она поймет это, ваше величество, но пока…

— Кто ее возлюбленный?

— Молодой воин. Ей сказали, что он должен вернуться в Хастинапуру вместе с принцем Яду. Девушке не терпелось встретиться со своим героем, она оставила старуху, с которой путешествовала, и прибежала на рассвете в город. А тут узнала, что принц Яду с войском прибудет только вечером, и огорчилась. Ее увидел ученик Мандара и привел в обитель.

— И что она?

— С ней трудно сладить, ваше величество! Не желает слушать даже самого гуру. Он велел запереть ее в чулане, но она не смирилась, пока Мандар не успокоил ее своими снадобьями. К полуночи она придет в себя, и мы…

— К полуночи? Я не желаю ждать так долго! Зачем Мандар дал ей такое сильное снадобье?

— Ваше величество, она подняла крик, в ашраме полно народу, все съехались, чтобы увидеть святого Шукру, да и принц Яду сегодня возвращается, что, если б ее услышали? Гонец привез известие, что нынче вечером святой Шукра прибудет во дворец, почти в одно время с принцем. Гуру Мандар подумал: раз ваше величество будет встречать их, то лучше доставить девушку попозже…

— Мандар болван! А ты еще глупей, чем он! Мне дела нет, вернулся принц или еще в пути! Сию минуту пошли за девушкой! Доставь ее в Ашокаван в паланкине, чтобы никто не видел!

Глядя на девушку, в беспамятстве простертую на моем ложе, я спрашивал себя, не во сне ли это — Алака, ожившая Алака, юная и прелестная, лежала в моей опочивальне. Чистым золотом отливали ее волосы, ровно вздымалась грудь, будто Алака, ничуть не изменившись за все эти годы, снова была со мной.

Скоро ли она очнется? Зачем проклятый Мандар так опоил ее своим снотворным зельем?

Я не знал, сколько прошло времени, не знал и сколько мне осталось. Чаша с вином стояла нетронутой, я жаждал иного забвения, мне не терпелось коснуться наконец золотых волос. Юность возвратилась ко мне. Этой ночью Алака будет со мной, а обо всем другом я не желаю помнить. Кто знает, что будет завтра? Святой Шукра, Деваяни… Но пока — я счастлив, и никто не лишит меня счастья!

— Ваше величество! — позвали из-за двери. — Ваше величество! Скорее!

В чем дело? Я был в ярости.

— Сюда идет королева! С ней сам святой Шукра! Он гневается, спрашивает: где король?

У меня подкосились ноги. Я почувствовал слабость, как после долгой тяжелой болезни. Медленно отворив дверь, закрыл ее за собой.

Деваяни окинула меня быстрым взглядом и пренебрежительно отвернулась. Ее отец, раздраженно меривший шагами ковер, остановился, грозно вперясь в меня.

— Яяти, перед тобою не великий святой. Я твой тесть, и только потому переступил я твой порог. Ты узнаешь меня?

Я едва нашел в себе силу, чтоб поклониться ему.

— Твой разум помрачен вином, поэтому я повторяю, кто я. Я Шукрачария. Тот самый Шукра, кто обрел силу воскрешать мертвых и поставил на колени богов. Сегодня я перед тобой. Сегодня перед тобой отец Деваяни, человек, обретший силу, превышающую сандживани. Я вошел в этот дом, чтобы узнать, как живет моя единственная дочь, и нашел ее в глубокой горести. Грязная обезьяна! Редчайшую жемчужину вручил я твоему попечению, а ты отбросил ее, как стекляшку?

Гнев святого Шукры был страшен. С большим трудом я вымолвил:

— Я виноват, премудрый и пресветлый Шукра, я виноват! Но не я один был причиной наших семейных бед…

— Отец! — разъяренная Деваяни вскочила на ноги. — Ты для того меня сюда привел, чтобы твою дочь осыпали оскорблениями? Прошу тебя, уйдем. Ты утомлен путешествием. Мой муж распутник, он погряз в пороке, он хуже демона!

— Но лучше женщины, которая способна любить только себя! — не сдержался я.

Деваяни бросила на меня взгляд, полный ненависти, и повернулась к отцу:

— Отец, принц Яду уже въезжает в Хастинапуру, а ты здесь тратишь время на пьяного развратника!

Шукра отвел руку Деваяни.

— Дочь, я люблю тебя больше всего на свете, но ты глупа. Из-за твоей глупости я воскресил из мертвых Качу, а он выведал тайну сандживани. Я столько лет тебя не видел, но не успел приехать, как ты со слезами стала жаловаться на мужа, теперь же… Я не прощу тебя, Яяти. Ты будешь покаран страшной карой!

Деваяни нежно прильнула к отцу:

— Забудь о нем! Он поймет, что натворил, когда принц Яду воссядет на престол Хастинапуры. Я долее не жду счастья в семейной жизни. Только одного хочу я: увидеть Яду на Львином троне, и после этого я готова уйти с тобой и жить в пещере!

Вот она, месть Деваяни! Пусть я давно ушел от государственных дел, пусть я давно не думаю о благе подданных, но Яду не займет престол Хастинапуры без моего согласия! Деваяни не столько заботится о сыне, сколько желает насладиться моим унижением!

— Я король. Как может Яду короноваться на престол, если я сам того не пожелаю?

— Справедливо, ваше величество, — спокойным голосом ответил Шукра, — никто не смеет посягнуть на вашу власть. Но Деваяни — королева. Вступая в брачный союз с ней, вы дали слово чтить его святость.

— Да, премудрый.

— Сдержали вы слово?

— Нарушил, но, премудрый Шукра, молю вас о прощении! Я был молод, я стал жертвой соблазна…

— Ты был молод. А Деваяни была старухой?

— Я умоляю о прощении!

— Можно простить проступок, но не целую жизнь.

Святой Шукра смолк и погрузился в раздумье. Мне показалось, что я прикован цепью к скале на склоне огнедышащей горы, которая вот-вот извергнет лаву.

— Король, — заговорил вновь Шукра, — ты бросил Деваяни ради Шармишты. Так или не так?

— Я не любил Деваяни! — вырвалось у меня.

Голос святого Шукры загремел, как гром:

— Ты осквернил святость брака, ты нарушил слово, данное мне, самому Шукрачарии! Ты будешь покаран!

— Но, великий Шукра, молодость слепа!

— Я исцелю тебя от слепоты. Вот мое проклятие — да обратишься ты немедля в дряхлого старца!

Я рухнул к его ногам, сраженный.

Собравшись с духом, я приподнялся и глянул в зеркало.

Мое лицо было изрезано глубокими морщинами, волосы белы как снег. Изможденный, плачущий старик смотрел на меня. Но в этой оболочке скрывался прежний Яяти, и его жажда по-прежнему была неутолима. Он помнил, что в опочивальне осталась юная красавица с кудрями, отливающими золотом. Полночь миновала, красавица, должно быть, давно очнулась. Я даже не успел коснуться ее волос, теперь же девушка с лицом Алаки мне недоступна… Я дряхлый старец, но мои страсти сохранили пыл. Какая мука!

Я посмотрел на Шукру. Он сидел на золоченом табурете, низко опустив голову. Деваяни тихо плакала у его ног.

— Отец, что ты наделал, отец…

Надежда затрепетала в моем сердце. Я с мольбой сложил ладони перед грудью:

— Будь милосерд, великий Шукра! Я только телом одряхлел, но не душою. Я хочу жить, я готов быть верным супругом Деваяни, но разве сможет Деваяни разделить ложе с бессильным стариком? Сними с меня проклятие, о всемогущий Шукра!

— Отец, прошу тебя, сними проклятие! — рыдала Деваяни. — Я не могу его видеть в этом обличье! Отец, пускай он станет прежним!

Шукра медленно поднял голову.

— Король, — печально сказал он, — невозможно вернуть выпущенную стрелу и произнесенное проклятие. Ты супруг моей дочери. Хотя и поздно, но пробудилось в тебе желание жить с Деваяни в праведном брачном союзе. Снять проклятие я не могу. Могу лишь изменить его. Если отыщется юноша твоей же крови, кто согласится променять свою юность на твою дряхлость — да будет так! Но только помни, король: ты сможешь возвратить ему юность единственно ценою твоей жизни. Если с мыслью обо мне ты трижды возгласишь: «Возвращаю тебе юность!» — он снова станет юным, но ты, ты умрешь!

— Что ты говоришь, отец? — вскрикнула Деваяни. — Это проклятие страшнее прежнего!

Вспыхнув гневом, Шукра поднялся на ноги.

— Неблагодарная дочь! Моя вина, это я с детства избаловал тебя своей любовью. Я сделал все что мог ради твоего счастья, ты же ответила мне оскорблениями! Я больше не желаю видеть ни тебя, ни твоего супруга!

С этими словами святой Шукра покинул покой.

Мы остались наедине: дряхлый старец и красавица. Деваяни избегала меня взглядом, я же старался спрятать от нее седину и морщины. Супруги, связанные священными узами, мужчина и женщина, ставшие чужими за восемнадцать лет.

Мне послышался шорох и шаги за дверью опочивальни: девушка с золотом в волосах, наверное, встала с ложа. О, это золото в волосах…

Из зеркала на меня смотрел отвратительный, сморщенный старикашка. Неужели он действительно может помолодеть? Шукра вновь разжег во мне огонь надежды, но где юноша, который согласится пожертвовать собой ради меня? Юноша моей же крови…

В дверях появилась приближенная служанка Деваяни и доложила ей:

— Ваше величество, принц Яду желал бы испросить позволения видеть королеву!

Я поспешно отвернулся, пряча свое уродство от двух молодых стройных воинов, входивших в покой. Яду столько лет не видел отца!

Но Яду — мой сын. Плоть от плоти и кровь от крови. Тот, кто мог бы возвратить мне молодость, даровать мне блаженство жизни…

Эта мысль молнией расколола мрак, в который я с отчаянием погружался.

Принц Яду простерся у ног Деваяни. Узнав, что королева в Ашокаване, говорил он, спеша увидеть мать, он решил отправиться к ней. Он был встревожен, он надеялся, что мать будет встречать его у городских ворот. Он привел к королеве смельчака, которому обязан жизнью…

Я слушал голос Яду и вместе с тем ловил каждый звук из-за дверей опочивальни, сжигаемый желанием и надеждой.

Обратив лицо к сыну, я окликнул его. Он вздрогнул.

— Ты не узнал меня? — Я старался говорить спокойно. — Я король Яяти, твой отец. Сыновний долг велит тебе любить меня.

— Разумеется, ваше величество.

— Сыновний долг — жертвовать собой ради отца.

— Я готов на любую жертву, ваше величество!

— Яду! — вскрикнула Деваяни.

Деваяни отомстила мне — теперь наступал сладостный миг моего возмездия. Звериная ярость охватила меня: желание жить, желание мстить, желание вновь ощутить свою силу! Я больше не боялся Шукру. Он покарал меня внезапной дряхлостью, а дряхлый старец думает только о себе. Я заставлю Яду отдать мне молодость, я на глазах у Деваяни выведу из опочивальни золотоволосую юную красавицу!

— Отныне, — сказал я Яду, — ты король Хастинапуры. Я отказываюсь от престола в твою пользу.

— Как прикажет мой отец.

— Но я вручаю тебе бразды правления с одним условием…

— Ты демон, — стонала Деваяни. — Остановись…

— С одним условием. Ты видишь, я дряхл и слаб. На мне лежит проклятие, но юноша моей крови может освободить меня от него. Сними проклятие — в обмен на королевство. Отдай мне юность, король Яду, она к тебе вернется после моей смерти. Так обещал святой Шукра. Твоя мать может подтвердить его слова…

Принц Яду побелел и отступил на шаг. Деваяни бросилась к сыну, с рыданиями сжала его в объятиях:

— Сын, твой отец безумен! Его свело с ума желание вновь стать молодым! Не слушай его, сын, он не в своем уме! Поедем во дворец, сын, скорее во дворец! А он пусть остается здесь и разглядывает в зеркале свои седины!

Яду с мольбой устремил на меня взгляд. Я понял, что потерпел поражение. Надежды больше нет.

— Скорее, Яду! — торопила сына Деваяни. — И скажи, как зовут твоего отважного спасителя. Я стыжусь того, что он стал свидетелем позора в нашем доме!

— Но я принадлежу к вашему дому, матушка! — впервые заговорил незнакомец. — Я не чужой вам.

— Сын мой, как может быть чужим нам тот, кто спас жизнь принца Яду! Но то, чему ты был свидетелем…

— Матушка, я готов исполнить долг, которого страшится принц.

Огонь надежды запылал во мне.

— Ты готов отдать мне свою юность?

— Почту за честь, ваше величество.

— Но разве ты не слышал — нужен юноша моей крови!

— Я ваш сын, ваше величество!

— Что? — Деваяни всмотрелась в юношу. — У короля один сын — наследный принц Яду!

— Я не думаю о престоле, матушка. Я только хочу исполнить сыновний долг. Я сын его величества, и никто не может лишить меня права пожертвовать собою ради него.

— Ты сын Шармишты? — гневно спросила Деваяни.

— Да. Я Пуру.

Вот он, миг торжествующего возмездия! Я должен не упустить его. Ко мне вернется молодость. Деваяни понесет заслуженную кару.

Я посмотрел на Пуру. Он стоял передо мной в ожидании моего решения без тени страха на лице.

Я видел его малышом. Теперь он стал красивым, сильным юношей. Пуру еще совсем не знает жизни и готов пожертвовать ею ради меня. Мне нужно произнести одно слово — и цветение его молодости оборвется, согнутся плечи, пепел покроет волосы, заслезятся ясные глаза… Я колебался, я не решался сделать этот шаг…

Деваяни решительно шагнула к Пуру.

— Ты действительно Пуру? Сын Шармишты, Пуру? Что же ты молчишь! Я слышала, что Шармишта так любила короля! Будь же достоин своей матери и выполняй свой долг. Чего ты медлишь? Не раздумывай — обменяй свою молодость на его дряхлость!

Меня закружило в водовороте мыслей:

— Красавица, чьи волосы отливают золотом, в моей опочивальне… Как я ждал ее, а теперь, когда свершение так близко, отставить чашу, не изведав влаги? Тогда мне следовало восемнадцать лет назад уйти в отшельники, отречься от желаний… Одно-единственное слово — и я буду свободен от проклятия… Ведь Пуру не умрет, я не гублю его, он проживет несколько лет стариком, я отдам ему за это престол Хастинапуры… Потом… Великий Боже, придет же час, когда я пресыщусь наслаждениями… и тогда я верну Пуру его молодость!

Пуру не ответил Деваяни. Он склонился к моим ногам и твердо сказал:

— Отец, ради блага других пожертвовала собой принцесса, став рабыней. Я сын ее. Позволь мне взять на себя бремя твоей старости!

— Да будет так! — вырвалось у меня.

И в ужасе я закрыл глаза…

Я открыл их, желая благословить своего добродетельного сына — и отпрянул: передо мной был полуслепой старик с трясущимися руками.

Деваяни, хладнокровно наблюдавшая за нами, быстро вышла из моих покоев, уводя с собой принца Яду.

Пуру неверными шагами приблизился к зеркалу. При виде своего отражения он закрыл руками лицо. Может быть, он раскаивался в принесенной жертве? Он не промолвил ни слова. Отвернувшись от зеркала, Пуру прошел в угол и с трудом опустился на подушки.

Расставаясь со мной, Шармишта молила: пусть всегда осеняет Пуру благословляющая рука короля! А я — какой удар обрушил я сегодня на него! Мне захотелось обнять Пуру, утешить его… Но я уже знал, что не посмею. Порок всегда труслив.

Сколько событий способны вместить в себе краткие часы. Вино рождает призраков, и я бы мог подумать, что содеянное просто привиделось мне, если бы не жалкий старик на подушках. А вдруг это призрак? Голова моя шла кругом.

Старик Пуру повернул голову в мою сторону. Избегая его взгляда, я подошел к зеркалу — мне показалось, я стал моложе прежнего. Смятенный разум требовал покоя, а в возрожденном теле с новой силой пылало желание. Я отворил дверь в опочивальню.

Девушка, сидевшая на ложе, встретила меня недоуменным взглядом, явно не понимая, где она очутилась и кто я. Я улыбнулся ей, благодаря судьбу за возвращенную мне юность. Девушка ответила было улыбкой, но, увидев, что я приближаюсь к ней, испуганно отпрянула, вскочила, метнулась в дальний угол. Я страстно желал ее, желал поскорее обо всем забыть в ее объятиях! Но в тот миг, когда я протянул к ней руку, за стеной раздался плач. Рука моя бессильно опустилась.

Вначале я подумал, что Пуру оплакивает необдуманную жертву, но тут же понял свою ошибку — рыдала женщина. Служанка, обнаружившая незнакомого старика? Не следовало торопиться в опочивальню, даже не распорядившись, чтобы Пуру устроили на ночлег!

Рыдания звучали все громче. Я не мог их дольше выносить! Оставив испуганную красавицу, я вышел из опочивальни. Пуру недвижно сидел на подушках, а у его ног заходилась в плаче женщина. Как она смеет, прислужница, тревожить покой короля?!

— Пуру! — сердито позвал я. — Пуру, ты теперь король! Король не должен делать ничего в ущерб своему достоинству. Почему ты позволяешь ничтожной прислужнице касаться твоих ног?..

Слова застыли на моих губах. Женщина оглянулась на мой голос — то была Шармишта!

О, пусть разверзнется земля и примет Яяти в свое чрево!..

Шармишта! Я ей сказал, прощаясь восемнадцать лет назад: «Одному богу ведомо, когда и как мы теперь встретимся». Вот как мы встретились.

Шармишта, моя возлюбленная Шама! Обнять ее, утешить, осушить ее слезы… Мне? Что может сделать для оленихи охотник, сразивший ее олененка?

Сколько раз, целуя Шармишту, я ее уверял, что Яяти и Шама — одно целое, а сегодня стал ее убийцей.

Шармишта рыдала, обхватив ноги сына, каждая ее слеза прожигала мне сердце, а я не смел сказать ей ни слова.

— Ваше величество! — услышал я голос Шармишты. — Как это случилось?

Великий боже, как это случилось? Не случилось, это содеяно мной! Я вымогал у Пуру его чистую юность в обмен на мою мерзкую старость! Я понимал, все понимал, но был не в силах превозмочь свои страсти, свою постыдную ненасытность!

Я презрел отцовский долг. Я преступил закон обыкновенной человечности. Я предал плоть свою и кровь свою ради минутной прихоти. Я заплатил юностью сына за собственное распутство. Восемнадцать лет я с превеликим тщанием возводил храм своих удовольствий, и каким чудовищным шпилем я увенчал его сегодня!

Шармишта отдала мне себя. Она одарила меня беспредельной, бескорыстной любовью. Я должен был бы жизнью заплатить за каждую слезинку Шармишты. Не в долге дело, смерть за нее была бы моим счастьем. Сейчас я только своей смертью могу вернуть ей счастье ее жизни, вернуть Пуру юность. Но только… Но ведь для этого я должен умереть!

Смерть. Мой самый страшный враг, незримо преследовавший меня с детских лет. Смерть. От страха перед ней я искал спасения в удовольствиях. Смерть — неведомая, непонятная, неизбежная. Что же — самому шагнуть к ней? Без колебаний радостно заключить ее в объятия?

Шармишта с надеждой и ожиданием смотрела на меня — или мне казалось? Восемнадцать лет назад, уходя в неизвестность, Шармишта не укорила меня ни взглядом, ни вздохом. Она шла на муки, чтобы охранить меня от мести Деваяни.

Шармишта умеет любить… И Мадхав умел… И Кача умеет…

Неужели мне не под силу такая любовь?

Только сейчас стал мне открываться свет, и сиял он все ярче и ярче. В этом свете прозревал я простую истину: отдавая себя другим, получаешь больше, чем беря от других для себя!

Как ни проста эта истина, она впервые в жизни открылась мне только сейчас.

Шукра обратил меня в старика, изменив при этом лишь облик, Шармишта преображала мою душу. Рождался новый, незнакомый Яяти, дружески взывая к Смерти: приходи! Я жду, я понял, что только смерть и любовь истинны. Я готов следовать за тобой во мрак. Я не боюсь, ничего не боюсь, ибо в руке моей светильник — любовь Шармишты.

Больше я не боялся приближения к Шармиште. Нежно протянув к ней руки, я помог ей подняться и, коснувшись губами лба, сказал:

— Не тревожься, Шама. Божьей милостью, все уладится.

— Пуру станет прежним? — с робкой надеждой вопросила она.

Я засмеялся:

— Через миг он будет прежним!

— Не смейтесь надо мною, ваше величество! Что можно сделать? На Пуру напустили порчу.

— Ты права.

— Кто? Кто погубил моего мальчика? Премудрый Шукра? Мой сын спас принца Яду, но Деваяни все равно его не пощадила! Что делать, ваше величество, что мне делать?

— Успокойся, Шама, успокойся! Не плачь, вернется к Пуру молодость. Не Шукра виноват…

— Но кто же? Какой враг…

— Врага зовут Яяти.

Шармишта вздрогнула и отстранилась.

— Яяти зовут его. Я растоптал и отцовский долг, и человеческий. Шукра наслал старость на меня, а я — на Пуру. Я — гнусное чудовище. Я твой враг, я враг Пуру.

Шармишта смотрела на меня непонимающим взглядом, не веря моим словам. И оттого, что, и теряя последнюю надежду, Шармишта отказывалась верить в мою порочность, мне захотелось плакать. Каким величием исполнена душа человека, как сильна в ней вера в добро! Она живет добром, любовью, служением людям, дающим ей силу без страха встретить смерть. Лишь плотью человек слаб, душа его сильна.

За эти годы я растратил душу. Шармишта не только сберегла свою, ее душа окрепла в испытаниях. Мне же открыт один путь: я должен, не жалея ни о чем, пожертвовать собой во имя молодости Пуру и принять смерть в свои объятия с тем же предвкушением блаженства, с каким я принимал страсть, истощавшую мою душу.

Но Шармишта, осознавшая, что лишь ценой собственной жизни могу я возвратить Пуру молодость, обливаясь слезами, пала передо мной на колени:

— Я мать, король, я мать, но я ведь и жена! Мне нужны оба глаза, оба, не один!

Мое сердце согрелось от ее слов. Но прошло мое время принимать любовь, и пришло время возвращать полной мерой любовь.

— Уже очень поздно, Шама, — ответил я ей. — Мы поговорим утром. Обещаю тебе — Пуру станет прежним. До утра же я оставлю тебя с сыном. Ты вырастила великого мужа, способного на великие жертвы. Сейчас он нуждается в твоем утешении.

Я закрыл глаза и вызвал в памяти образ святого Шукры, повторяя про себя:

— Желаю возвратить моему сыну похищенную у него юность. Я готов принять смерть, премудрый Шукра.

Дважды произнеся эти слова, я почувствовал, как все вокруг пришло в движение, завертелось волчком. Мне хотелось бы в последний раз взглянуть на Шармишту, но нужно было договорить… Сквозь странный гул услышал я:

— Кача приехал…

Больше я ничего не помню.

Не знаю, долго ли я был в беспамятстве.

Когда я пришел в себя, как будто вечерело. Я услышал песнопение. Потом все смолкло. Кто-то приблизился ко мне. Я почувствовал на лбу сандаловую пасту. Я вгляделся — то был Кача.

Кача улыбнулся мне, но я не мог ответить, губы не слушались меня.

— Отдыхайте, король, — шепнул Кача, и снова все исчезло.

Я проснулся ранним утром. На востоке разливалась заря. Негромко звучал гимн Солнцу. У восточного окна Кача молился огненному шару, восходившему над землей.

— Лучами возносимый бог, склоняюсь пред тобой. Победоносный свет, разгоняющий мрак, склоняюсь пред тобой. Сила духа, побеждающая тьму желаний, склоняюсь пред тобой. Душа Вселенной, живущая и в человеке, и во всем живом, склоняюсь пред тобой. Огнетелый и огневласый, да движется вечно твоя колесница, да озарит твое сиянье глубины наших душ, как озаряет темные глубины ущелий и пещер, где рыщут хищные звери. Бог тысячи лучей, славлю тебя!

Кача приходил в мою опочивальню петь гимны каждое утро и каждый вечер. Для собственного удовольствия или для моего наставления — не знаю, но знаю, что мог слушать эти песнопения без конца. Они переносили меня в иной мир, где росли розы без шипов, где даже камни источали благоухание. Кача жил в этом мире и без устали повествовал о нем.

— Благоухание незримо, но человек обоняет его. Неизъяснимое благоухание исходит и от человеческой души, — говорил Кача.

— Желание смертоносно, но не плоть оно убивает, а душу, — говорил Кача.

— Орел, парящий в высоте, видит, как глубоки пропасти в горах, но подстерегающий его человек, разгоряченный погоней за удовольствиями, опасности не видит, — говорил Кача.

— Хочешь понять страх оленя, убегающего от охотника и падающего замертво? Отдай оленю лук и стрелы, а сам стань преследуемым животным.

— Научиться любить? Пусть станет твоим гуру океан, дерево, мать.

— Невозможно удовлетворить желание. Оно подобно жертвенному огню — чем больше жертвуешь, тем жарче пылает.

Я слушал поучения и песнопения Качи, и новая жизнь вливалась в меня. Придворный лекарь позволил мне вставать, беседовать с навещавшими меня. Среди них была Деваяни, которая, как и я, словно родилась заново. Деваяни выказывала добросердечие, какого я не знал за ней, и всячески старалась услужить мне. Было непонятно: Кача ли совершил это чудо преображения или события той ночи, последовательность которых я понемногу восстанавливал со слов Деваяни, Шармишты, Пуру, Яду.

…Я успел дважды повторить слова, предписанные святым Шукрой, но в третий раз не договорил их, лишившись чувств. Что было дальше?

Кача, много лет проведший в уединенной гималайской пещере, сосредоточением и отречением от земного достиг духовного совершенства, давшего ему могущество не меньшее, чем у Шукры. Кача сумел возвратить Пуру его молодость.

Я заметил, однако, что Кача неохотно говорит о тех обетах, которые дают люди святой жизни, дабы взрастить в себе особые способности. О своем могуществе Кача вообще не упоминал, поэтому я не решался расспрашивать его.

Однажды в беседе Кача сказал:

— Ваше величество, человек отличается от животного тем, что оценивает свои мысли и поступки, животному же это не дано. Однако, родившись людьми, мы не порвали цепь перерождений, связующую нас с животными, в нас живы слепые, звериные желания. Непозволительно осуждать гуру, но еще менее позволительно скрывать истину. Шукрачария достиг великой мудрости, но не постиг умения владеть собой. Шукра подвержен вспышкам гнева. Можно ли надеяться, что человек, не победивший в себе несдержанность, но получивший обетами могущество, всегда употребит его во благо? Познавший тайну сандживани Шукрачария вооружил ею асуров, и те пошли войной против богов. Асуры были готовы торжествовать победу, но я выведал их тайну и между враждующими сторонами установилось равновесие сил. Однако долго ли оно продолжится? Едва одна из сторон получит перевес — начнется новая война! Жизнь в постоянном ожидании войны отягчает дух, понуждая человека искать опоры в животной страсти выжить. Нет, для счастья всех людей необходимо, чтобы каждый умел управлять своими желаниями.

Беседы снова сблизили нас с Качей. Я понимал всю правоту его слов, я разделял его тревогу, но сомневался в том, что люди могут идти его крутым путем. И скорбел, что не в силах помочь другу.

Спустившись с гор, Кача услышал разговоры о том, как я живу в Ашокаване, и поспешил ко мне. В дороге его перехватил гонец от Деваяни с приглашением пожаловать на коронацию принца Яду. Это известие настолько встревожило Качу, что он решил отправиться прямо в Ашокаван.

Как вовремя он появился! Благодаря Каче я жив, а Пуру снова молод. Но это не все: приезд Качи спас меня от поступка, который был бы страшнее смерти.

Девушка, чьи волосы отливали чистым золотом…

Услышал бог последнюю мольбу погибающей Алаки, мольбу, исполненную любви к Яяти, несбывшегося желания служить Яяти. Ибо Алака снова родилась на свет в глухой деревне и возвратилась в Хастинапуру нареченной моего сына!

И Шармишта возвратилась в Хастинапуру. Шармишта с Алакой остановились в деревне близ столицы, надеясь получить известия о судьбе Пуру. Они боялись, что и Пуру взят в плен вместе с соратниками принца Яду; когда же пришли вести о счастливом спасении принца и его возвращении в Хастинапуру, набрались духу войти в столицу. Проснувшись в назначенное утро, Шармишта обнаружила, что Алака исчезла! От крестьян она узнала, что девушку видели на хастинапурской дороге, и бросилась вдогонку. Целый день Шармишта искала Алаку по всему городу, но так и не нашла. С тяжелым сердцем побрела Шармишта к городским воротам, где уже собралась ликующая толпа встречать принца Яду, — вдруг рядом с принцем увидела она Пуру! Шармишта едва поверила своим глазам.

— Слава принцу! — кричали в толпе.

— Слава спасителю принца!

— Слава герою!

Принц Яду ехал, положив руку на плечо Пуру. Толпа неистовствовала. Шармишту оттеснили в сторону. Она вначале надеялась дать сыну знак, но поняла, что он ее не увидит. Вокруг говорили, что принца и неизвестного героя ожидает королева, и Шармишту охватил страх: она не знала, открыл ли Пуру принцу свое происхождение? Как поступит королева, оберегая будущее сына: наградит его спасителя или расправится с претендентом на престол?

Шармишта бросилась ко дворцу и увидела, что принц со свитой скачут по дороге в Ашокаван.

Я вообразил, как моя бедная Шама, снедаемая страхом за сына, бежит ночью, одна, в Ашокаван… Счастливая звезда Яяти вовремя привела в мои покои и Шармишту и Качу!

Но лишь увидев Яти, я понял, что на свете бывают не просто чудеса, но чудеса из чудес.

Яти приехал в Хастинапуру, как только до него дошли слухи о моей болезни. При виде старшего брата я попытался коснуться его ног, но Яти не дал мне подняться с постели, а, нагнувшись ко мне, крепко обнял. Я не мог надивиться: одичавший в лесах безумец и полный любви и сострадания аскет — неужели это один человек? О, если бы нас видела мать — своих сыновей, обнявших друг друга.

— Ты больше не покинешь Хастинапуру, Яти!

— Почему?

— Потому что, как старший в семье, ты должен по праву занять престол.

— На шкуре антилопы сидится лучше, чем на троне, Яяти. Попробуй — и ты убедишься.

Яти, разумеется, сказал это в шутку, но его слова заронили в мою душу семя, и семя начало прорастать.

Всю жизнь я был рабом моих страстей, и обезумевшие кони примчали на самый край пропасти мою колесницу. Настало время укротить их бег, отринуть страсти. Я принял решение уйти от мира, и Кача поддержал меня, а Шармишта пожелала быть со мной. От Шармишты я не ожидал иного, но когда и Деваяни сказала, что не расстанется с нами, я был потрясен.

Я думал, что Деваяни преобразилась от общения с Качей, который часто и подолгу беседовал с ней. Однако, полушутя спросив Качу, как удалось ему совершить это чудо, я услышал ответ, изумивший меня:

— Вы ошибаетесь, ваше величество. Я много лет пытался убедить Деваяни, что она идет губительным путем, но тщетно. Чудо случилось все в ту же ночь, но совершил его не я, а Пуру.

— Пуру?

— Вы предложили Пуру королевство в обмен на его молодость. Но едва молодость вернулась к Пуру, он простерся у ног Деваяни и сказал: принц Яду — старший из двух братьев, и трон принадлежит ему по праву первородства. Пуру заявил, что хочет быть не королем Хастинапуры, а преданным сыном и братом. Он поклялся в этом жизнью Шармишты.

Я узнал, что Деваяни была сражена великодушием Пуру. Обняв его, как сына, она сказала:

— Пусть король и подданные Хастинапуры изберут достойнейшего. Пуру, ты наградил меня сыновней преданностью, которая дороже всех королевств мира. Я должна коснуться ног Шармишты, вырастившей сына, способного так отважно любить и жертвовать собой. Если бы с детства я была научена любить и ставить долг превыше всего, жизнь моя была бы иной. Я хочу учиться у тебя, Пуру. Ты отдал молодость отцу, уступил престол брату. Я желала бы лишь одного — уметь быть такой, как ты!

Что было дальше? Мое повествование близится к концу.

Хотя и отказался Пуру от престола, но народ Хастинапуры потребовал, чтоб он стал королем. Поражение, понесенное принцем Яду в битве против дасью, не было забыто, ходили слухи о новом вторжении, и Хастинапура нуждалась в сильном правителе. Народ желал Пуру, и Деваяни не перечила народной воле.

В день коронации Пуру мы собрались в дорогу. Когда обряд был завершен, Кача спросил нас, готовы ли мы уйти от мирских дел.

Деваяни и Шармишта в один голос ответили, что готовы.

— Ваше величество? — обратился Кача ко мне.

— Я больше не король. Просто Яяти. Но я хотел бы закончить еще два дела.

— Какие же, Яяти?

— Мать Мадхава стара и одинока. Я хотел бы забрать ее с собой и позаботиться о ней. И еще… И еще я хотел бы без утайки поведать людям обо всем, что с нами было.

Пришел Пуру проститься с нами и испросить последнее благословение.

— Да прославишь ты наш род в веках и доблестью своей, и праведностью, — сказал я сыну.

— Что сделать для вас, ваше величество?

— Я больше не король.

— Что сделать для тебя, отец?

— Я больше не глава семьи. Не отец, не муж, не брат. Отрекшийся от мира не знает семейных уз. Запомни, Пуру, в благоденствии или в беде — всегда следуй своему долгу. Жизнь прекрасна и в ней много радостей. Не отвергай их, ибо они — жизнь, но помни, что рука долга должна крепко держать поводья желаний.