— Ты ждешь ребенка? — спросила Деваяни.

Я оцепенела. Оцепенела от неожиданности, от ужаса, от стыда.

Мы с Деваяни выросли вместе, она была моей единственной подругой. Сейчас бы нам обмениваться женскими секретами, сочувствовать друг дружке, радоваться нашей близости. Что же я сделала в одной из прошлых жизней, если судьба меня и этого лишила?

Когда Деваяни мне бросила в лицо: «Позор!» — вся кровь во мне закипела. Деваяни не знает, какие узы нас с ней соединяют, не знает, что позор Шармишты — это и ее позор. Ведь мне достаточно произнести одно слово — и весь дворец перевернется кверху дном! Вся Хастинапура! Весь мир! Если я назвала бы отца моего ребенка!

Я вкусила бы мимолетную, но упоительную сладость мести. И осквернила бы обряд наречения маленького Яду. Одно слово — и погасли бы праздничные огни во дворце. Деваяни никогда бы не простила короля, она бы отравила ему жизнь упреками и укорами. Супружество было бы разрушено — кто знает, что еще могло бы произойти, произнеси я заветное имя.

Стать причиной бед для человека, которого люблю, — ради того, чтобы изведать сладость мести? Нет, никогда. Но и прослыть распутной девкой — сама не знаю, что заставило меня сказать о святом, о благословении… Но, сказав это, я вдруг почувствовала, что верю в истинность моей же выдумки. Но может ли ложь соединяться с чистыми намерениями?

Сколько яда было в голосе Деваяни, когда она спросила, не Кача ли этот святой? Будто не знает, как чист душою Кача, как оскорбительно само предположение, будто Кача мог нарушить обет безбрачия… И это Деваяни, всем сердцем любившая его! Забрасывать грязью белый лотос, как можно, как можно! Я же только сказала: великий святой! Уж если Деваяни хотела уязвить меня, могла бы назвать Яти. Но упоминать о Каче…

Деваяни унизила меня при всех в тот день, когда впервые появился Яти. Бедный Яти действительно безумен, а в чем причина его безумия, я так и не смогла понять…

Когда же Яти жил в Ашокаване, я всячески избегала его — он так злобно смотрел на меня, что от ужаса подкашивались ноги. Я никому не решалась пожаловаться и менее всего — королеве-матери, которая и так обливалась слезами при виде сыновнего безумия. Будь что будет, думала я.

Как-то ночью я проснулась, почувствовав, как чьи-то ледяные пальцы подбираются к моему горлу. Я хотела крикнуть, но пальцы душили меня. Не знаю, как удалось мне вырваться, распахнуть дверь в соседний покой. В полосе света, упавшей на ложе, я увидела Яти. Он не сделал попытки бежать, сидел на краю моей постели с чудовищной ухмылкой на лице. Не помня себя от страха, я позвала на помощь — Яти сорвался с места и выпрыгнул в окно… Потом пришлось всем говорить, будто мне приснился страшный сон.

И все же — пусть лучше бы Деваяни обвинила меня в связи с сумасшедшим — сказала бы, что он отец моего будущего ребенка! В конце концов, это унижало бы только меня. Но злоба, с которой она готова оговорить Качу…

Неужели любовь может бесследно пройти? Видимо, может, раз Деваяни предполагает в Каче худшее…

Ну и что? Деваяни способна забыть вчерашнюю любовь, а Шармишта — нет. Ни забыть, ни предать.

Что сказал бы Кача, если б услышал ядовитые слова Деваяни? Ах, Кача ничего бы не сказал. Кача просто улыбнулся бы.

Когда он пришел проститься со мной, уезжая из Ашокавана, я спросила:

— Когда же мы теперь увидимся, Кача?

Кача улыбнулся:

— Кто знает? Кто властен над судьбой? Она может завтра же вернуть меня сюда. Или закрыть мне путь в Ашокаван на десять лет, а то и на все двадцать.

Он недолго пробыл в Ашокаване, но укрепил мою душу. Кача дал мне новые силы, и я точно заново родилась.

— Где ты будешь находиться, Кача?

— В Гималаях.

— Ради чего ты обрекаешь себя на испытания?

— Ради чего? Если бы я мог надеяться, что испытания помогут мне воздействовать на Деваяни, я бы всю жизнь провел в гималайской пещере.

Никогда, никогда я не завидовала Деваяни! Даже когда она стала королевой Хастинапуры. Но, услышав эти слова, я подумала: какая она счастливица. Человек чистой души и святой жизни готов вынести любые испытания ради нее — чего больше могла бы Деваяни желать? С чем в мире может сравниться величие такой любви?

Кача улыбался, отвечая на мой вопрос, но я понимала, что он говорит серьезно. Кача не оправдывал многие поступки Деваяни, но он любил ее. Велика боль сердца, раненного любовью, но кто может исцелить ее?

Кача объяснил мне цель своего паломничества в Гималаи:

— Святой Шукра решился на испытания неслыханной суровости, ибо он желает добиться способности творить чудеса не меньшие, чем воскрешение из мертвых. Сумеет он сделать это — и вспыхнет новая война между богами и асурами, начнутся новые беды. Боги, люди, асуры — все обитают в одном мире, другого мира нет и не будет. Из-за чего же рвать на куски эту прекрасную землю и небо над ней? Целыми ночами я не сплю, пытаясь понять, ради чего каждое новое поколение затевает новую войну? Ради чего? Неужели Шиве угодны войны, кровопролитие, вражда и страдания? Я готов принять любое испытание, все стерпеть, все вынести, чтобы, упав к его ногам, взмолиться: даруй мне мантру, способную всех примирить и положить конец войнам!

После отъезда Качи и королевы-матери я почувствовала себя очень одинокой. Что ждет меня в будущем? Деваяни так и будет держать меня в Ашокаване, пока не состарюсь? На помилование нет никакой надежды.

Прибыв в Ашокаван, Кача сразу спросил обо мне и разыскал мою каморку в дальнем углу двора. Увидев его, я встала на ноги и не садилась, сколько он меня ни уговаривал.

— Шармишта больше не принцесса, которой дозволяется сидеть в твоем присутствии. Я самая обыкновенная прислужница.

— Шармишта, разве знает мускусный олень об аромате мускуса? Так и ты. Черная работа не может сделать тебя иной, чем ты есть. Ты можешь жить рабыней, но душу твою нельзя поработить. Разве не к этому устремлены усилия мудрецов, которые подвергают испытаниям плоть, чтоб дать душе свободу?

— Но, Кача, — сказала я, страдая от смущения, — я прислужница Деваяни, которая никак не может угодить ей. Мне ли рассуждать о возвышенном! Я должна все время помнить — мне суждено прожить жизнь рабыней, так и не став ни женой, ни матерью.

— Ты не прислужница, а моя сестра! У меня две сестры — Деваяни и Шармишта.

Кача смотрел прямо в глаза и продолжал:

— Но ты мне больше чем сестра — ты моя наставница. Я ведь считал, что приношу себя в жертву, когда отправился на поиск секрета сандживани, но ты пожертвовала большим. Я недостойный ученик твой, и я тебя молю не думать о себе как о служанке. Пускай весь мир видит в тебе служанку, для меня ты королева. Не ты рабыня, а Деваяни — порабощенная страстями, тщеславием, самовлюбленностью. Раб тот, кто не в силах совладать с собой. А ты — ты отказалась от себя, от собственного счастья и приехала в Хастинапуру. Ты избрала самый прямой и самый трудный путь от человека к богу — самопожертвование. Ты не прислужница, Шармишта, ты святая, Я понимаю, неловко младшей сестре, когда перед нею склоняется старший брат, но ты только по возрасту моложе меня, зрелостью души ты меня превосходишь. А потому…

И Кача, молитвенно сложив руки, склонился передо мной.

В растерянности я бросилась к Каче, сжала его руки и тут же испугалась: ему, отшельнику, должно быть неприятно прикосновение женщины! Я не забыла, как у Шукры в обители он все время держался на расстоянии от Деваяни. Я попыталась было отдернуть руки, но Кача мне не дал.

Он все понял:

— Сестра моя, не всякого прикосновения избегают! Если бы здесь была моя мать, разве, не желая отпускать сына, она бы не удерживала его руками? У любви есть свои права, Шармишта!

Великий боже! Кача действительно зовет меня сестрой! Что мне еще надо?

— Сестра моя! — продолжал Кача. — Благословенная моя сестра! Ты познала материнство прежде, чем стала женой. Ты мать всего королевства асуров. Я могу пожелать тебе только, чтоб не убывала в тебе сила духа, благодаря которой ты сумела пожертвовать собой!

Кача укреплял мой дух, но как только он уехал, меня охватила глубокая тоска.

Я пыталась снова найти прибежище в рисовании и рисовала все, что попадалось на глаза, но моя отяжелевшая душа не откликалась на красоту природы.

Воспоминания опять исподволь завладевали мной. Красный кружок, который пальцем я поставила на лбу его величества, когда он уходил в поход. И пальцы Качи, которыми он придержал мои. О, это было не одно и то же!

Я плохо спала ночами. В тишине я слышала шум реки, катившей свои волны в море. Волнами кровь бежала в моих жилах, горяча тело. Мне снились путаные сны… Однажды ночью я никак не могла уснуть. Я зажгла светильник и села рисовать. Мне пришла на память история короля Пуруравы и его возлюбленной Урваси, и я стала набрасывать сцены из легенды. Ночь была душной, рука моя двигалась вяло, мысли разбегались, и я сама была удивлена, когда увидела, что Пурурава на моем рисунке — вылитый король Яяти. Я обрадовалась, ибо много раз слышала от королевы-матери, что ее Яяти весь в деда. Ну а Урваси? Конечно, это Деваяни, неземная красота которой одна лишь и могла подсказать мне черты небесной танцовщицы. Дело не только во внешнем сходстве — мне, столько раз слышавшей, каким тоном обращается Деваяни к мужу, нетрудно было представить себе, как произносит она слова Урваси:

— Невозможно завладеть навеки женским сердцем, ибо женщина в сердце своем ненасытна, как волчица…

Портрет его величества — в образе короля Пуруравы — явно удался мне, и я решила его закончить. Несколько дней, проведенных за работой над портретом, были счастливыми. Завершив работу, я поместила портрет в угол и, посмотрев с расстояния, осталась им довольна. Я не могу считать себя художницей, но черты его величества я уловила и запечатлела.

Когда я была девочкой, мама очень гордилась моими волосами — черными, как смоль, густыми и блестящими. Она их каждый день сама расчесывала и заплетала в косы.

— Ты у нас счастливая, Шама, — говорила мать, — не у всякой девушки косы до колен. Есть примета — у кого такие косы, та находит свое счастье, где не ждет.

Ах, мама!

Самой мне надоело ухаживать за волосами, и теперь я просто подбирала их на затылке.

Нет на свете девушки, которую не волнует ее внешность. Но девушки не для себя наряжаются и вертятся перед зеркалом…

Бессонными ночами, когда я себе внушала, будто мне просто жарко из-за длинных и густых волос, я вспоминала стихотворение, прочитанное лет в шестнадцать. Женщине не спится яркой лунной ночью, а ее возлюбленный уснул. Желая закрыть наготу любимого от завистливого ока луны, но, опасаясь потревожить его сон, женщина выдергивает шпильки из прически, которой он недавно восторгался, и распущенными волосами укрывает его от лунного света.

Юная Шармишта мечтала, испытывая странное волнение, о том, как это сделает и она — у нее же длинные волосы.

Теперь эти стихи вызывали одну тоску.

Возлюбленный? Супруг, с которым соединена жизнь? О чем я?

Целыми днями я перебирала в памяти слова Качи, каждое слово — опять и опять. Но по ночам…

Ночи я проводила в обществе портрета его величества. Садилась перед ним в позе лотоса и заводила нескончаемый разговор.

Однажды вечером я повесила на портрет гирлянду из свежих цветов и коснулась ее губами.

И устыдилась, так устыдилась… Что бы подумал Кача, если б узнал об этом поцелуе? Его сестра Шармишта, его любимая сестра! Не может совладать с собой… Трудно обуздывать желания, но все-таки возможно, я знала, что возможно, и старалась изо всех сил… Соблазн похож на лунный свет — он пробивается в любую щелочку. И потому я прикоснулась губами к цветам, которыми украсила портрет.

Только теперь я стала понимать, какой неимоверно тяжкий путь избрал для себя Кача. Но Кача же мужчина.

А Шармишта женщина. Мужская телесная оболочка и женская. Разум мужчины и разум женщины. Женская доля и мужская. Как разнятся они! Естество мужчины тянет его к тому, что выше повседневных забот, — к славе ли, к познанию души и бога, к ратным подвигам. Женская душа погружена в земное, простое, повседневное: семья, муж, дети, дом, служение другим. Женщина умеет жертвовать собой, безропотно смиряться с тяготами жизни — во имя обыкновенных, зримых дел. В отличие от мужчины возвышенные понятия для нее должны облекаться в земное, ощутимое, живое. Ей необходимо знать и видеть то, ради чего она безраздельно жертвует собой, чему отдает и счастье свое, и слезы. Мужчину влечет к себе возвышенное, женщина возвышает собой земное.

Моя жизнь была пуста. Сколько я сумею продержаться в этой пустоте? Чем это кончится? Тем, что, не в силах справиться с отчаянием, сама уйду из жизни? Я устрашилась этой мысли, но не смогла прогнать ее совсем.

Однажды лунной ночью я снова погрузилась в путающие меня думы. Мне показалось, что я слышу скрип колес. Колесница? Какие глупости — уже не за мной ли, прислужницей, шлют колесницы? Должно быть, в Ашокаван пожаловал гость. Ну что же, слуги проводят гостя в его покои…

Но постучали в мою дверь. Вошел слуга и объявил, что меня желает видеть святой паломник. Уж не Кача ли? Нет, не он!

Как же так? Зачем слуга приводит ко мне ночью незнакомца?

— Что делать у меня святому человеку? — спросила я. — Ты должен проводить его с почтением в гостиные покои.

— Ее величество сама привезла святого паломника в Ашокаван и велела отвести его сюда. Ее величество вернется за ним…

Святой молча стоял, сложив ладони в приветствии. Он выглядел величественно и осанкой скорее походил на короля, хотя его манера держаться говорила о застенчивости и робости. Коралловые четки, висевшие на его шее, блестели, точно ожерелье. Мне показалось смутно знакомым его лицо, но я не смела всматриваться, ибо обычай требовал склониться к его ногам.

Я предложила святому человеку сесть на подушки посредине комнаты, но он сказал хриплым голосом:

— Мягкие подушки не для живущих в пещерах. Я сяду здесь в углу.

Я бросилась усаживать его в тот угол, который он себе облюбовал, — и помертвела. Он сядет прямо перед портретом его величества, который я теперь каждый вечер убирала свежими цветами. Он увидит, он может рассказать об этом Деваяни, а если она неправильно истолкует мои чувства…

Подняв глаза, я обомлела — отшельник внимательно разглядывал рисунок. Но ничего не говорил.

Он посидел в сосредоточенном безмолвии, потом спросил — все тем же странным, хриплым голосом, который, однако, звучал ласково:

— Чего желаешь ты, девушка?

— Ничего, гуру.

— Ты сказала неправду.

Я молча опустила глаза Неужели он видит скрытое в моей душе, этот святой?

— В сердце твоем любовь. Предмет твоей любви совсем рядом, но кажется тебе недосягаемо далеким.

Я будто онемела.

— Готова ты пойти на жертву во имя любви?

— О да! — сказала я, не успев подумать. — На любую жертву!

Я прикусила язык, но было поздно — тетива спустила стрелу.

Святой неподвижно сидел, закрыв глаза. После долгого молчания он промолвил:

— Ты мне не веришь. Запри дверь и ты увидишь, какую силу имеют мои заклинания.

Я не могла шевельнуться. Он встал на ноги и, возложив руку на мою голову, повторил:

— Запри дверь. Настал заветный час твоей жизни.

В его прикосновении была магическая сила: вдруг успокоившись, я шагнула к двери и заперла ее.

Указывая на рисунок, он спросил:

— Ты любишь Яяти?

Я не смела поднять глаза.

— Все еще не веришь? Не хочешь поверить, что моему внутреннему глазу открыто все? Хорошо. Я могу убедить тебя. Есть ли здесь дверь, ведущая в подземный ход?

— Нет.

— Есть.

Он дотронулся до еле видного выступа в стене, и стена бесшумно ушла вбок, открывая ступени, уходящие в темноту.

Не только я — наверняка никто в Ашокаване не подозревал о существовании подземного хода. Откуда мог знать о нем этот пришелец из ночи?

С улыбкой наблюдая за моей растерянностью, он второй раз нажал на выступ — стена закрылась.

— Ты любишь Яяти, а мы, отшельники, считаем благословенной истинную любовь. Силой моих заклинаний я сделаю так, что Яяти к тебе придет. Он придет подземным ходом и окликнет так, как звали тебя дома.

— Шама?

— Он так и позовет — Шама. Ты не испугаешься, ты нажмешь вот на этот выступ и откроешь ему. Следи только за тем, чтобы тебя никто не подстерег.

Я едва верила собственным ушам.

Что-то смутно тревожило меня в облике и поведении незнакомого святого, но я не могла понять, что именно. Будто почувствовав мою тревогу, он отвернулся, шагнул к двери и уверенным движением отпер ее.

А вдруг это козни Деваяни, подославшей святого, чтобы выпытать мою сердечную тайну, а потом поднять на смех?

Но незнакомец уже перешагнул через порог, его обступили слуги, и я слышала, как он раздавал благословения хриплым своим голосом. Тут же застучали копыта и заскрипели колеса — приехала Деваяни.

— Сестричка Шама! — крикнула она, как в детстве, — Понравился тебе отшельник?

Как далеко отодвинулись времена, когда мы звали друг друга сестричками!

— Очень понравился. Я готова служить ему всю жизнь, если позволит ваше величество!

Деваяни расхохоталась в ответ. Щелкнул бич возничего, и колесница умчалась.

И эту ночь, и многие ночи потом я провела в страхе, любопытстве и сомнениях. Но теперь я всегда проверяла, заперта ли моя дверь, перед тем, как отойти ко сну. Засыпала я поздно и с неохотой, точно чего-то ожидала. Человеку свойственно жить надеждой, какой бы призрачной она ни была.

Меня сильно взволновало известие, что Деваяни отбывает погостить в обители отца.

В день ее отъезда я места себе не находила от тоски. Деваяни может увидеть моих родителей, а я — нет… К ночи, однако, ожидание сменило тоску. Я лежала, устремив взгляд на портрет его величества, и не заметила, как задремала. Сквозь дрему мне послышалось, будто меня окликают.

— Шама! Шама! — звал знакомый голос.

Я проснулась. Сомнения не было. Голос глухо доносился из-за стены. Не помню, как я встала, как нащупала выступ в стене и нажала. Легко и бесшумно скользнула вбок стена. Передо мной стоял король. Мое сердце бешено стучало от невероятного счастья. Голова кружилась, я едва держалась на ногах. Король поддержал меня. В следующий миг я была в его объятиях.

И река влилась в океан.

Я открыла глаза. Где я? На седьмом небе? На ложе из белых цветов, принесенных водами Мандакини? На качелях, овеваемая прохладным душистым ветерком с гор Малаягири?

Месяц заглядывал в окно, пряча улыбку в прозрачный облачный рукав.

Король повернул мое лицо к себе и спросил:

— Где это видано, чтобы невеста скрывала лицо от жреца?

— С кем только ни сравнивали месяц поэты, никто еще не видел в нем жреца!

— Напротив, — возразил король, — месяц всегда был жрецом любви и освящал любовные союзы, такие, как наш с тобой!

Моя голова лежала на плече короля, и месяц видел нас вместе. Мне казалось, будто я омыта лунным светом. Нет, это был не лунный свет, а сознание того, что я любима. Я женщина. Женщина, которая любит и знает, что любима.

Можно ли вообразить себе мощь океана, послушав морскую раковину?

Можно ли насладиться прелестью весны, нюхая нарисованный цветок?

А рассказать о том, какое счастье любовь, — можно?

Женщину мало трогает оболочка слов. Она всегда стремится погрузиться в чувство, выражением которого было слово.

Праматерь жизни богиня Парвати из любви к Шиве перенесла испытания и сушью, и ливнями, и жарой, и холодом. Желала ли Парвати возвыситься душою через страдание? О нет. Только получить право быть у ног любимого, служить ему. Да будет Парвати примером для всех женщин, да научит она нас настоящей любви. Я следовала по стопам Парвати…

Я любила короля Яяти, ни на миг не забывая, что он супруг Деваяни, я любила короля Яяти.

Две доверенные служанки были посвящены в нашу тайну и больше никто. В нашу сладкую тайну, в тайну ночи, вечной покровительницы влюбленных. В тайну четырех стен и подземного хода.

На рассвете, когда стена смыкалась за королем, еще не остыв от его ласк, я уже мечтала о том, чтобы поскорей минул день, уже была опьянена нетерпеливым ожиданием ночи. И все же внутренний голос говорил мне: «Остановись, подумай, что ты делаешь! Куда ты мчишься очертя голову? Ты преступила все границы!»

Мое тело раскрывалось навстречу ласкам короля, а душа сжималась от сознания — я преступница!

Напрасно твердила я себе, что настоящая любовь всегда благословенна, что платой за нее всегда бывает самопожертвование, что я готова на жертвы…

И напрасно напоминала я себе, что Деваяни ненавидит меня, а я стараюсь не допускать в душу ненависти к ней…

Но голос все твердил, что поступаю я дурно, дурно, дурно!

Тогда я припадала к статуе Парвати и молила ее:

— Дай мне силу любить короля, как ты сама любишь бога Шиву! Не любит женщина, неспособная всю себя принести в жертву любви!

Тебе все ведомо, о Парвати, дай мне силы сохранить чистоту помыслов, верь мне — я не преступница!

Но как ни терзалась я этими мыслями, все равно я была счастлива! Целый день я легкокрылой бабочкой носилась по Ашокавану, озабоченная лишь одним — как получше принять ночью короля. Ночь приходила, прекрасная и душистая, как танцовщица на любовное свидание. Я боялась только одного — что королю не удастся вырваться из дворца.

В юности я зачитывалась стихами. Даже сама пробовала писать о любви, понятия не имея о том, что это, лишь смутно предчувствуя любовь. Как ребенок, поймав отражение луны в зеркальце, думает, что это и есть луна…

Надо полюбить, чтобы узнать, что такое любовь — прохладный лунный свет и палящая ярость солнца, живая вода и смертоносный яд…

Ах, да о чем я!

Однажды король долго не приходил. Кто-то сказал, что у него важное совещание с главным министром. Было уже далеко за полночь, а я все ждала и ждала… Шармиште отведено место в королевском сердце, но она не смеет приблизиться к особе короля. Даже щедро одаривая меня любовью, моя судьба скупилась…

Не находя себе места от нетерпения, я решилась нажать выступ в стене. Спустилась во мрак и замерла. Нет, я испугалась не темноты — что, если я войду не вовремя в опочивальню короля? Что, если выдам нашу тайну? Судьба и так долго благоволит нам, она непостоянна, кто знает… Вдруг Деваяни возвратилась без предупреждения? Страшно даже подумать, что сделала бы Деваяни, узнав об измене короля!

Я убежала к себе. Не суждено мне любить открыто. Принцесса Шармишта не имеет права на то, что дозволено последней нищенке!

К тому времени, когда пришел король, моя подушка успела намокнуть от слез. Король заснул, но я лежала без сна. Блаженство в его объятиях не могло утишить тревогу в моей душе — и под благословенным пологом любви я думала о смерти. Пусть бы землетрясение разрушило Ашокаван и мы погибли бы в объятиях друг друга… Пройдут века, отроют, может быть, наши кости, и никто не будет знать, что нас настигла кара за золотые мгновения, которые я так бесстыдно воровала…

Стыдно думать только о себе, укорил меня внутренний голос. А король? Как я посмела распорядиться и его счастьем… Я вздрогнула, а он почувствовал сквозь сон мой страх.

— Трусишка! — Он привлек меня к себе, и холодный ужас растаял от тепла его тела.

Наутро страхам было суждено вернуться. Я пробудилась ото сна, чувствуя какую-то странную вялость. Меня тошнило. Служанки, посвященные в секрет, увидев, что со мной, переглянулись со значением. Перехватив их взгляды, я поняла без слов — я буду матерью. Радость, ужас, стыд — я испытала все чувства одновременно.

Обыкновенно молодая женщина спешит рассказать матери о том, что у нее будет ребенок. Я б тоже рассказала матери и представляю, как бы она ликовала! Шармишта, с детства знавшая, что ей предстоит быть королевой, стала служанкой. Но королева и прислужница с одинаковым трепетом вступают в материнство — природа справедливей человека. Прислужница тоже станет матерью, но справедливость природы может обернуться проклятием в глазах людей.

Как распорядится моей судьбой Деваяни, когда увидит, что я жду ребенка? Что скажут мои родители, когда известие достигнет их ушей? Сочтут меня распутницей?.. А как я докажу обратное?

Мне показалось, что мои служанки тоже испугались. Теперь они уже, наверное, раскаивались в том, что пособничали нашей с королем любви, и трепетали при мысли о гневе Деваяни. Деваяни все еще гостила у отца, но ведь рано или поздно она вернется. И тогда…

В растерянности я подумала о Каче — как мне недоставало его! Кача ободрил бы меня. И если б даже он счел, что его сестра поступила дурно, все равно пришел бы мне на помощь. Но Кача далеко, и я совсем одна. Одинокая, беспомощная Шармишта.

Беспомощная? Может ли возлюбленная короля Хастинапуры считать себя беспомощной? Как может страдать от одиночества любимая жена короля Яяти? Я посмеялась над собственной робостью.

Всякое утро я давала себе слово посвятить наконец короля в мою тайну. И всякое утро меня охватывала немота. Язык переставал повиноваться мне.

И все же однажды…

— Нам дальше не удастся сохранять тайну нашей любви! — сказала я.

— В чем дело? — насторожился король. — Болтают слуги? Или Деваяни подослала соглядатаев?

— Нет, нас никто не выследил. Но… Я буду матерью!

Улыбка исчезла с лица короля. Он снова привлек меня к себе, но это было не объятие влюбленных — напуганные дети искали поддержки друг у друга.

Мне было непонятно молчание короля, а его испуг вызывал недоумение. Король Хастинапуры — и боится?

Он заговорил — речь его была сбивчивой, мне нужно было догадываться, что он имеет в виду. Король говорил о проклятии, о том, что святой Шукра не простит его…

Конечно, король был прав! Я ли не знала ревнивость и мстительность Деваяни, вспыльчивость и своенравность ее отца… Опасения короля были оправданны.

Если обрушится на короля гнев святого Шукры, я никогда не прощу себе того, что стала причиной его бед. Возможно ли предположить, что доброе имя Шармишты окажется важнее счастья ее любимого?

Настоящая любовь всегда готова на жертвы. Пусть Деваяни выставит меня на позор — она не узнает, кто отец ребенка…

Через несколько дней Деваяни возвратилась во дворец. Теперь король не сможет покидать свои чертоги на ночь. И значит, я лишаюсь счастья быть с ним и больше не могу искать утешения в его ласках.

Потянулись бесконечные, бессонные, одинокие ночи. Мои глаза пересохли от жажды видеть короля, как сохнут в жару губы. Любовь сводила меня с ума, и много раз я припадала к портрету короля, осыпая его поцелуями. Время мчалось, как горячий конь. Деваяни была уже на девятом месяце. Она не появлялась в Ашокаване и только раз послала за мной. Я в страхе поспешила во дворец, но с облегчением убедилась, что Деваяни ни о чем не подозревает.

Вечером того дня кончилась моя тоска.

Я стояла у окна, любуясь ночью. Узкий серп луны мне улыбался над верхушкой большого дерева. И вдруг мне стало хорошо и радостно от мысли, что точно так же в моем чреве зреет еще одна луна, прибавляясь с каждым часом. Я люблю ее и буду любить еще сильней, когда она отделится от меня. Король посещал меня в недолгие ночные часы, а эта новая жизнь со мной все время. Она затмит собою все — боль от разлуки с королем, тоску по его ласкам, уколы взглядов и слов придворных.

Кача говорил, что чувствует присутствие бога в себе — может быть, именно так, как я в себе эту искорку жизни? Должно быть так, и потому люди святой жизни всегда покойны и доброжелательны.

Вот почему считается, что материнство — высшее счастье женщины. Как ни прекрасны листья лианы, ее подлинная краса в цветах, ибо цветок есть обещание новой жизни.

Мне нравилось разговаривать с крохотной жизнью внутри меня. Я спрашивала:

— Хорошо ли тебе в моем чреве? Твоя мать — прислужница, но она ею стала ради своей страны. Твой отец — король Хастинапуры. Он всевластен, но его власти не хватило на то, чтобы дать мне счастье. Ты теперь моя единственная надежда, кроме тебя у меня никого нет.

Я целыми часами разговаривала с моим малышом, иногда мне казалось, что он все понимает и отвечает мне. Но даже если то были выдумки — все равно, наши беседы очищали мою душу от тоски и одиночества, как дождь очищает небеса.

У меня начали появляться причуды — если бы я была рядом с мамой, с какой готовностью бросалась бы она выполнять их…

Однако мои желания были не совсем обычными для беременной — мне хотелось бродить по лесам, мерещилось, будто я забираюсь на самые верхушки деревьев, обрываю голубые цветы с лиан, вплетаю их в косы. Или будто я натыкаюсь в лесу на льва, но не пугаюсь, а ласково треплю его гриву.

Деваяни родила сына. Мне было велено присутствовать при обряде наречения. Положение мое уже становилось заметным, но я рассчитывала, что Деваяни будет поглощена хлопотами и вообще не заметит меня. Я ошиблась. Как я ни старалась не попадаться ей на глаза, Деваяни меня увидела и пожелала показать мне первенца.

— Тебе Ашокаван на пользу, — внимательно оглядывая меня с головы до ног, протянула она. — Ты не скучаешь там одна, Шармишта?

И усмехнулась.

— Сперва скучала. Но теперь в Ашокаване две служанки, которые еще в детстве ходили за мной. Мы с ними болтаем, вспоминаем прошлое.

— Вот как? Кто еще у вас бывает?

— Кто туда придет?.. Паломники иногда заходят, ищут приюта и ночлега. Они рассказывают нам, что видели, мы хлопочем вокруг них, и время проходит незаметно.

Когда Деваяни отпустила меня, мне показалось, будто я вырвалась из когтей тигрицы.

Я занялась делами, но куда бы я ни отправилась, рядом оказывалась старуха, служанка Деваяни, о которой ходили слухи, будто она все выведывает по поручению королевы. Я уже совсем было собралась возвращаться в Ашокаван, когда за мной снова прислали от Деваяни. Я дрожала, входя в ее покои. Деваяни выслала прислугу и резко спросила меня:

— Ты ждешь ребенка? Позор!

— Я не распутница… Милостью великого святого…

Всю ночь я не сомкнула глаз. Я не предала мою любовь, но какой ценой?

Почему ж я не сказала в лицо Деваяни: «Кача здесь совершенно ни при чем. Не нужно вмешивать его».

Теперь поздно. Мне остается только молча молить Качу о прощении — Кача, брат мой, прости слабую и глупую сестру твою…

Роды были так трудны, что я думала — не выжить мне. Пусть будет сын, сын, плакала моя душа, и пусть я увижу его, прежде чем расстанусь с жизнью…

Я раскрыла глаза: кромешная тьма, будто от смертного сна пробудилась. Чей-то голос сказал:

— Мальчик! Крепкий и красивый!

Лишь трое присутствовали при обряде наречения моего сына — мои верные служанки и я сама.

Мой мальчик был сыном короля, но рожденным несчастной Шармиштой. Смею ли я назвать его именем прадеда короля — великого воителя Пуруравы? Не наведу ли я этим на мысль об отцовстве малыша? Я долго думала и, наконец, решила — пускай зовется Пуру.

Обряд наречения был совершен в саду — мои руки служили младенцу колыбелью, луна над садом заменила игрушки, которые обычно вешают на колыбель, колеблемые ветром ветки были праздничными гирляндами.

Пуру стал источником нескончаемого счастья в моей жизни. Я не могла налюбоваться им — мягкими волосиками, сияющими глазками, жадным ротиком.

Он рос — учился переворачиваться, ползать, садиться, подружился с птицами, цветами и лунным светом.

Летело время.

Ходили слухи, будто премудрый Шукра, прервав на сутки свои пещерные бдения, вышел к людям. Однако из-за болезни маленького Яду Деваяни не поехала к отцу. Я хорошо понимала, что, пока она находится в Хастинапуре, я не могу даже мечтать о встрече с королем. Ничего, думала я, Пуру со мной, он помогает мне переносить разлуку с любимым.

Моему сыну скоро должен был исполниться год. Святой Шукра снова собирался показаться людям, и Деваяни очень хотелось отвезти к нему внука. В день ее отъезда я сгорала от нетерпения, как юная невеста. Проведя бог знает сколько времени перед зеркалом, я уложила волосы в затейливую прическу. Пуру, разыгравшись, испортил мне ее. Впервые он рассердил меня, да так, что я даже шлепнула его по ручонке, но, увидев изумление в глазах малыша, сама же расплакалась и осыпала его поцелуями.

Пуру давно спал, минула полночь, а я все ждала и ждала. Прошел еще час, прежде чем послышалось легкое постукивание в стену. Через минуту король заключил меня в объятия.

Разлука была долгой, нам столько нужно было друг другу сказать, но слова не шли, и мы лишь молча целовались.

Король долго сидел около спящего Пуру, рассматривая крохотное личико и вздыхая.

— Прости меня, Шама, — сказал он, беря мою руку в свои, — я ничего не в силах сделать для маленького Пуру. Не торопи меня, и настанет день…

Я не хотела, чтобы он продолжал.

Деваяни, уезжая, установила самую настоящую слежку за мной, и наши свидания с королем были нечастыми, но все-таки изредка нам удавалось повидаться.

Один раз Пуру не спал, когда пришел король. Пуру в тот день расшалился, играя в саду, и я с трудом увела его домой. Дома он плакал и никак не хотел засыпать. Я укачивала и убаюкивала его, но Пуру просыпался, едва я отходила от колыбели. Тут и вошел король. Он хотел взять Пуру на руки, но малыш отпрянул и уцепился за меня.

Возвращение Деваяни положило конец и этим встречам.

Пуру начинал говорить, и я взяла в привычку по вечерам усаживаться с ним перед портретом короля. «Скажи: папа!» — учила я его. Мне так хотелось, чтобы Пуру звал короля отцом, хоть я и понимала, что позволяю себе мечтать о недоступном…

Пуру заполнял собою мою жизнь, я все реже вспоминала о том, что запретила себе помнить. И только иногда…

Когда тоска лишала меня покоя, я обращалась мыслями к Каче, к словам, сказанным им на прощанье. А если я и в этом не находила утешения, тогда, старательно вымывшись и расчесав волосы, я облачалась в карминное сари, перешедшее в мое владение после того, как я его надела по ошибке в тот роковой день.

Мягкие складки карминного шелка окутывали меня…

Я была в карминном сари и в то утро, когда за мной прислали — Деваяни немедленно требовала меня с сыном к себе. Ужас охватил меня — Деваяни выведала тайну, что теперь будет? У меня не было времени переодеться: слуга торопил меня.

Едва переставляя от страха ноги, я переступила порог покоя Деваяни. Она сразу заметила карминное сари, но даже бровью не повела.

Деваяни нужна была не я, ей был нужен Пуру: тот знаменитый предсказатель снова посетил столицу, и Деваяни решила проверить его.

Она не забыла, как в прошлый раз, посмотрев на мою ладонь, он объявил, что у меня родится сын, которому суждено взойти на Львиный трон Хастинапуры.

Деваяни затеяла целое представление, где все было продумано до мелочей. Кормилице было велено нарядить принца Яду и Пуру в одинаковые платья, дать им игрушек, оставить их вдвоем, чтобы они привыкли друг к дружке и играли вместе, будто братья. Когда дети увлеклись игрой, в покои королевы ввели предсказателя. Он долго изучал правые ладошки мальчиков, посмотрел и левые ладошки, вернулся снова к правым…

Погладив Яду по ручонке, он со вздохом произнес:

— Нет счастья в будущем у этого малыша… А этот, — он посмотрел на Пуру, — будет великим королем.

Я замерла, но Деваяни только рассмеялась:

— Твоя наука лжет!

И видно, чтобы сбить предсказателя с толку, добавила:

— Они же братья. Они оба принцы. Как могут так разниться их судьбы?

— Ваше величество, — сдержанно ответил предсказатель, — пути судьбы таинственны и скрыты от нас. Мне открыто только будущее — не причины, влияющие на него!

Как раз в эту минуту отворилась дверь и вошел король. Сердце мое оборвалось — Пуру потянулся к нему и залепетал: па-па-па-па! Какая удача, что никто не обратил внимания на малыша и не понял его лепета!

Предсказатель удалился, и Деваяни, даже не посмотрев в сторону Яяти, приказала мне следовать за ней.

Она прошла в опочивальню короля. Я помедлила у порога, но Деваяни жестом приказала мне войти и сама затворила дверь.

— Ты не забыла, надеюсь, что ты моя прислужница? — спросила Деваяни, когда мы остались наедине.

— Помню, ваше величество.

— Я многое прощаю слугам. И буду прощать. Но я не потерплю распутства при моем дворе.

— Я распутница?

— А разве нет? Незамужняя женщина рожает сына — разве она не распутница?

— Меня благословил святой.

— Как его звали?

— Что людям до имени человека, который отрекся от мира?

— Людям есть дело до имени отца твоего ребенка.

Я молчала.

— Я королева. Если ты ослушаешься, я могу назначить тебе любую кару. Завтра я созову весь двор, и предо всеми ты будешь обвинена в прелюбодеянии. Докажи свою невиновность или…

Не помня себя, я прижала Пуру к груди и бросилась вон.

— Куда ты? — голос Деваяни пригвоздил меня к месту.

Мне еле удалось сдержать крик ужаса. Король, где же король, он один может спасти меня… но тогда все откроется!

Я не позвала на помощь, не двинулась с места.

Деваяни приблизилась к восточной стене, нажала на выступ, открылся ход. Не говоря ни слова, она указала на ступени.

Я повиновалась. Деваяни спускалась за мной. Я не знала, куда меня ведут, какая судьба мне уготована.

Мы остановились перед дверью в какой-то чулан.

— Входи! — приказала Деваяни.

Когда за нами закрылась дверь, Деваяни, продолжала:

— Здесь никто не найдет тебя. Ночь — твоя, а завтра ты либо назовешь имя твоего любовника, либо глашатаи объявят, что ты прелюбодейка! Ты знаешь, как карается прелюбодеяние?

Деваяни улыбалась.

— У тебя есть и другой выход — сейчас же назови мне имя отца ребенка, чтоб я знала, почему ему предсказывают трон.

— Я родила от благословения святого человека, — упрямо отвечала я.

— Ах так? Тогда может быть святой сумеет тебя вытащить из этого чулана своими молитвами?

— Почему же нет? Все может быть!

Мне было нечего терять, но, как я ни храбрилась, мое сердце упало, когда в двери повернулся ключ и послышались затихающие шаги королевы.

Сколько времени я провела во мраке? Пуру плакал, напуганный темнотой, но успокоился, когда я накрыла его краем сари…

Вдруг резкая вспышка света ударила мне в глаза. Глухо прогрохотал гром. Только теперь я разглядела крохотное оконце под самым потолком. Не знаю, почему вспышка молнии заставила меня вспомнить о Каче. Что же, на мне надето его карминное сари, которое либо убережет меня, либо поможет сохранить спокойствие в минуту смерти. Я успокоилась и, крепко прижав Пуру к себе, заснула. Меня разбудил скрип двери. Надежда и страх разом взметнулись во мне — пришли освободить меня? Или Деваяни несет мне чашу с ядом?

В неясном свете я узнала фигуру короля. Он молча потянул меня за руку. Мы быстрым шагом прошли по подземелью — кажется, в южном направлении. Король нашарил выступ к стене — мы оказались в хорошо знакомом мне проходе, который вел в Ашокаван. Я быстро шла, и Пуру, проснувшись от тряски, завел было свое «па-па-па», но я зажала ему рот ладонью.

В моей комнате король впервые заговорил:

— Не медли ни минуты. Колесница ждет, мой друг Мадхав отвезет тебя. Быстрее! Не знаю, удастся ли нам свидеться. Не плачь, спеши.

Король поцеловал меня, коснулся губами Пуру — и за ним закрылась дверь.

Я бросилась к колеснице, и невидимый в темноте возничий сразу щелкнул бичом.

Мы не успели выехать из города, как полил проливной дождь. Занимался промозглый рассвет. Колесница уносила нас по лесной дороге.

Не знаю, сколько прошло времени — неожиданно колесница остановилась у разрушенного храма.

— Ваше высочество!

Я вздрогнула от забытого обращения.

Насквозь промокший Мадхав склонился в низком поклоне.

— Ваше высочество, мы прибыли.

— Король приказал отвезти меня сюда?

— Да, ваше высочество, а мне приказано немедля возвращаться, чтобы не возбуждать подозрений. Вашему высочеству нельзя в столицу — это смертельно опасно.

— Не можете ли вы передать королю несколько слов?

— Приказывайте.

— Скажите: Шармишта вечно будет всем сердцем любить короля, будет благословлять его, даже умирая. Шармишта во всем покорна воле короля и так же воспитает она Пуру.