И отправился Турханов в ад, но не в тот примитивный, который выдуман наивными религиозными фанатиками, а в современный, созданный настоящими учеными, архитекторами и инженерами, овладевшими гитлеровским учением о превосходстве нордической германской расы над всеми остальными расами для практического претворения в жизнь бредовых, идей фюрера о мировом господстве. После страшной пытки при помощи горячей и холодной воды, называемой фашистами санобработкой, Владимиру Александровичу выдали тюремный костюм, сшитый из полосатой дерюги, и заперли в камеру в полуподвальном этаже, из единственного окна которой просматривался только кусочек неба. Здесь стояли две железные койки, наглухо прикрепленные болтами к специальным гнездам в цементном полу. На каждой из коек лежало по тюфяку и по подушке, набитых грубой ржаной соломой. Они были застелены простынями из мешковины и старыми байковыми одеялами. Усталый и измученный, Турханов завалился на одну из коек, закутался в одеяло, пригрелся немножко и уснул как убитый.

Бой башенных часов у главного входа в тюрьму разбудил заключенных. Пронзительно зазвенели электрические звонки в коридорах. Послышались голоса надзирателей, которые приказывали вставать побыстрее и сделать уборку в собственных камерах. Никому не хотелось подвергаться лишним наказаниям, поэтому все хефтлинги беспрекословно исполнили требование надзирателей.

Одновременно с тюрьмой проснулся и город. Послышались автомобильные гудки. Где-то совсем близко, сотрясая землю, застучал паровой молот. Издалека доносились голоса двух дикторов – мужчины и женщины, читавших по радио оперативную сводку германского командования.

В семь часов принесли завтрак, состоявший из трех ложек картофельного пюре, ста граммов черствого хлеба и чашечки эрзац-кофе из жженых желудей на сахарине. Деятельность благотворительных обществ на внутренние тюрьмы гестапо не распространялась. Не принимались для заключенных и передачи от сердобольных людей, главным образом старушек. Поэтому на дополнительное питание рассчитывать не приходилось. Чтобы организм максимально использовал те крохотные порции питательных веществ, которые содержались в тюремном пайке, бывалые заключенные всегда ели медленно, тщательно пережевывая и обсасывая каждый кусочек пищи. Турханов этому искусству научился еще во франкистской тюрьме. Но немецкие фашисты оказались намного скупее своих пиренейских собратьев, и Турханов остался после завтрака таким же голодным, каким был до завтрака.

Рассвело. Из узенького решетчатого окна в камеру проникли лучи утреннего солнца. Они осветили часть противоположной стены. Оказывается, вся она была исписана заключенными. Одни надписи были сделаны карандашом или углем, другие выцарапаны на штукатурке гвоздиком или другими острыми предметами. Узники писали на разных языках. Турханова сначала заинтересовали надписи по-русски. «Дорогие товарищи! – гласила одна из них. – Сегодня меня расстреляют. Смерти я не боюсь. Товарищей не выдал. Пощады не просил. Не опозорил высокое звание советского гражданина. Прощайте, товарищи! Лейтенант Алексеев. 3 июля 1944 г.».

«Двух советских офицеров ночью увели на расстрел. В коридоре один из них крикнул: «Да здравствует Советский Союз! Да здравствует коммунизм!» Если придется принять смерть, я тоже приму ее, как они. Сержант Ярандайкин. 5 августа 1944 г.», – оставил свой автограф другой заключенный.

«Пытают каждый день. Бьют до потери сознания, потом обливают холодной водой и опять бьют. Терпеть больше нет сил. Сегодня повешусь. Родные мои! Товарищи! Отомстите фашистам за мою погубленную жизнь! Степанов Иван. 12 сентября 1943 г.», – оставил о себе память третий заключенный.

«Я – русский и горжусь этим. Никого не выдал. Всю вину принял на себя. Приговорили к смертной казни. Сегодня приговор приведут в исполнение. Умру как коммунист. О моей смерти прошу сообщить в Саратовский горвоенкомат. Майор Савельев. 1 мая 1943 г.», – гласила следующая надпись.

«Мама! Не огорчайся, что твой сын попал в плен, я и здесь продолжал борьбу. Сегодня меня расстреляют. Прощай, мама! Рядовой Павка Быков, комсомолец. 24.3.44 г.», – попрощался с матерью советский патриот.

«Мой отец живет в городе Алатырь. Его заветы я выполнил: бил фашистов шесть месяцев, пока не сбили мой самолет. Умираю с сознанием выполненного долга. Передайте об этом отцу. Петр Смирнов. Февраль 1942 года».

«Нахожусь здесь двадцатый день. Пытают ежедневно. Все тело в синяках и в гнойных ранах. Но я не предал товарищей. Теперь мои мучения закончились. Суд приговорил к расстрелу. Ночью расстреляют. Как хочется жить, но спасения нет. Одно утешение: пощады не просил, не плакал, не унижался перед врагами. Прощайте, дорогие товарищи! Продолжайте борьбу. Не бойтесь. Ваши имена уношу с собой в могилу. Ларионов».

Надписей много. Одни писали не спеша, печатными буквами, крупно и разборчиво. У других, должно быть, не было времени, и они в спешке нацарапали кое-как, без подписи и указания даты. Одна из таких надписей сделана простым карандашом на немецком языке. Турханов прочитал ее несколько раз. «Октябрьская революция в России указала мировому пролетариату путь к светлому будущему. Я вместе с товарищами вступил в Австрийскую коммунистическую партию. Четверть века мы честно боролись под знаменем великого Ленина. Мы понимали, что защита единственной в мире социалистической страны – священный долг каждого коммуниста, где бы он ни находился. Еще лучше поняли мы это; когда Гитлер напал на Советский Союз. Если бы фашистам удалось победить Красную Армию и уничтожить социализм в СССР, то вопрос об освобождении рабочего класса из-под ига капитала мог бы растянуться на века. К счастью народов, этого не случилось. Первое в мире социалистическое государство выстояло, его армия как ураган несется на запад, освобождая из-под фашистского ига одну страну за другой. Мы же, европейские коммунисты, сделаем все, чтобы помочь Красной Армии как можно скорее смести с лица земли фашистскую нечисть. К сожалению, мне, не удастся увидеть родную Австрию свободной. Дорогие товарищи, друзья, родные и близкие! Не унывайте! Не сдавайтесь! Мстите фашистам за нашу смерть на каждом шагу. Да здравствует Советский Союз – освободитель всех народов! Да здравствует Коммунистическая партия – вдохновительница всех побед мирового пролетариата! Пришли палачи. Они открывают дверь. Они поведут меня на казнь. Прощ…»

Австрийский коммунист не успел закончить свое письмо к потомкам. Он даже не успел поставить свою подпись. Поэтому его имя осталось неизвестным. Но его слова не пропали даром. Они пробудят в сердцах заключенных волю к борьбе. Турханов почувствовал это сразу, как только прочитал заветы этого революционера.

«Лет сомнения, авторы этих надписей уничтожены фашистами. Очевидно, такая же участь ожидает и меня. Но без борьбы я не сдамся. Но у борца в тюрьме руки связаны. Надо найти способ вырваться на свободу, чтобы не только бороться, но и победить», – задумался Турханов, глядя на стену, испещренную надписями узников.

В это время из коридора послышался топот ног, кто-то повернул ключ в замке и открыл дверь.

– Вас вызывает следователь, – сообщил надзиратель. – Выходите!

Чтобы скрыть свое знание немецкого языка, Турханов притворился, что не понял. Надзиратель ко всему привык. Привык он и к иностранцам, которые ни слова не знали по-немецки. С ними объяснялся он языком жестов. И на сей раз он прибег к помощи этого универсального средства. Турханов «понял» его с первого же жеста и вышел в коридор, где поджидали два конвоира в форме СД. Они повели полковника сначала по длинному коридору, потом спустили по лестнице в подвальный этаж. Словно нарочно, чтобы нагнать страх на новичка, навстречу им попались два конвоира, тащивших волоком окровавленное тело заключенного, очевидно потерявшего сознание во время допроса с пристрастием. Должно быть, конвоиры давно привыкли к подобным картинам. На безжизненное тело хефтлинга они даже не обратили внимания, а прошли молча и привели Владимира Александровича в следственную камеру, где его уже дожидался гестаповец. Одет он был, как и другие, в черную форму. Огромный нос с горбинкой придавал его лицу хищное выражение, тонкие сжатые губы и бесцветные прищуренные глаза говорили о его жестокости. Правда, маленький рост и болезненная худоба не внушали ни особого страха, ни почтения, но Турханов знал, что в гестаповских застенках для проявления жестокости существуют. заплечных дел мастера, которые по первому сигналу даже таких вот выродков рода человеческого всегда готовы подвергнуть несчастных нечеловеческим мукам.

Как раз в то время, когда конвоиры ввели Турханова в камеру следователя, зазвонил телефон.

– Гауптштурмфюрер Кляйнмихель слушает, – подобострастно заговорил гестаповец, схватив телефонную трубку и вытянувшись в струнку, словно перед большим начальником, но, услышав ответ, разочарованно.сел на место. – Ах, это ты, Отто… Здравствуй, дорогой!… Да, времени нет. Даже не передохнешь… Конечно, они. Не люди, а мразь какая-то… Да, если бы только от меня зависело, я бы давно всех скрутил в бараний рог… Да, да. В другой раз. Ну, бывай, дорогой…

Этому капитану СД долго не везло в жизни. В детстве его обижали и взрослые, и ровесники. В школе он был самым отстающим учеником, не блеснул он своим умом и в университете, куда его устроил богатый папаша. Товарищи кое-как терпели его в своем обществе, но никакого уважения к нему не питали, ему же страстно хотелось и почета, и уважения. Чего только он не делал, чтобы изменить к себе отношение других в лучшую сторону. Водил товарищей по ресторанам и ночным клубам, расплачиваясь папашиными деньгами, приглашал их на загородные прогулки и пикники по воскресеньям, устраивал у себя на квартире пирушки с участием девиц. Но ничего положительного не добился. Товарищи ели, пили и гуляли за его счет, но своего отношения к нему не изменили, а наоборот, больше третировали его, больше унижали. Были и такие, которые охотно пользовались его кошельком, а вместо благодарности делали одни подлости. Из-за таких вот любителей пожить за чужой счет ему не раз пришлось иметь неприятные объяснения с полицией. Наконец все это ожесточило Кляйнмихеля, и он воспылал желанием отомстить неблагодарным товарищам. Надо было придумать такое, чтобы, самому оставаясь в тени, причинять вчерашним своим друзьям крупные неприятности. Долго он искал надежные пути к осуществлению своего коварного замысла. И случай помог. При очередном посещении полиции после дебоша, устроенного его собутыльниками в театральном буфете, полицейский инспектор, тайно сотрудничавший с гестапо, обстоятельно расспросив об учиненном дебоше, поинтересовался также политическими настроениями отдельных его участников, дав при этом понять, что его могут освободить от уплаты крупного штрафа, если он честно расскажет все, что знает о своих друзьях, об их стремлениях и планах на будущее. Кляйнмихель согласился. Тогда полицейский инспектор познакомил его со своим другом, сотрудником гестапо, который в местном отделении занимался сбором компрометирующих материалов на студентов и профессоров университета. Выслушав исповедь новичка, матерый гестаповец начал поучать.

– Знаешь, почему ты не добился до сих пор ни почета, ни уважения? – спросил он и сам же ответил: – Потому, что начал не с того конца. Ни деньгами, ни лаской, ни добрым отношением к людям никогда не добьешься успеха в обществе. Люди уважают только тех, кого боятся. Нас, сотрудников гестапо, боятся все, и мы являемся желанными гостями в любом доме, в любом учреждении. Запомни это, честно сотрудничай с нами, тогда не будут страшны тебе ни коварство друзей, ни ненависть врагов, ни придирки университетских преподавателей.

Кляйнмихель запомнил и скоро добился если и не уважения, так страха и унижения тех, кто его до сих пор только презирал. Пока учился, он был платным осведомителем, а когда окончил юридический факультет, его приняли в гестапо в качестве следователя.

Правда, и на этом поприще он не добился особых успехов. За пять лет работы следователем он самостоятельно не раскрыл ни одного мало-мальски опасного преступления. Поэтому начальство поручало ему расследование мелких дел, по которым не стремились добиться судебного приговора, а довольствовались внушением страха перед карательными органами. Для этой цели Кляйнмихель был действительно незаменимым работником. Никто не мог сравниться с ним по части пыток и издевательств над несчастными арестантами. Мучил он их не только с чувством, толком, расстановкой, как говорили знатоки, но и с наслаждением. Поэтому никто из его подследственных не выходил из тюрьмы неискалеченным, а если и выходил и возникала опасность снова подвергнуться аресту, он скорее предпочитал покончить жизнь самоубийством, чем еще раз очутиться в лапах этого изверга.

Положив телефонную трубку, Кляйнмихель обратил свой взор на Турханова.

– Как звать-величать? – задал он свой обычный первый вопрос, сверля допрашиваемого своими бесцветными и злыми глазами.

Турханов сделал вид, что не понимает его. Тогда следователь повторил свой вопрос еще громче, но ответа не добился.

– Должно быть, не понимает по-нашему, – высказал свое предположение один из конвоиров. – Говорят, он русский. Может, позвать переводчика?

– Не надо, – махнул рукой Кляйнмихель. – Язык, на котором говорит великий фюрер, должны знать все. Спрашиваю последний раз: как звать-величать?

Подождав несколько секунд, он схватил металлическую линейку и, угрожающе размахивая ею, вплотную подошел к хефтлингу:

– Чего молчишь, вонючая свинья? Или язык проглотил? А ну-ка, открой рот, я проверю!

С этими словами концом линейки гестаповец сильно ткнул Турханову в зубы.

Владимир Александрович еще по испанскому опыту знал, как держать себя на допросах. Страх перед следователем, как правило, поощряет последнего на беззаконие, – но и вызывающее поведение допрашиваемого обычно не приносит ему никакой пользы. Лучше всего, по возможности, всегда оставаться спокойным и отвечать на вопросы следователя, ни на минуту не забывая о своих интересах. Точно таким же образом собирался он вести себя и в данном случае, но бессмысленная жестокость этого кретина вызвала в нем такое негодование, что он на мгновение потерял самообладание и нанес ему прямо в зубы такой сильный удар, которому, будь он на ринге, позавидовал бы даже профессиональный боксер. В тот же миг следователь отлетел к противоположной стене, сел на пол и не менее минуты находился в состоянии нокаута. Тем временем перепуганные конвоиры схватили Турханова за руки и застыли в напряженном положении, ожидая дальнейших распоряжений. Некоторое время в камере слышалось только тяжелое, прерывистое дыхание четырех мужчин. Потом Кляйнмихель медленно очухался, открыл глаза, держась пальцами за подбородок, пошевелил нижней челюстью, словно желая убедиться на месте ли она, и, поняв, что враг находится в цепких руках конвоиров, быстро выхватил пистолет и начал целиться, но полковник не растерялся, строго посмотрел на фашиста и, не думая, поймет он его или нет, властным голосом приказал по-русски:

– Отставить! Сейчас же спрячьте оружие!

И тут случилось самое удивительное: Кляйнмихель как-то странно фыркнул, будто ему в лицо неожиданно плеснули холодной воды, помотал головой из стороны в сторону наподобие быка, получившего удар обухом по темени, покорно спрятал оружие в кобуру и, медленно поднявшись, сел на свое место за столом. Причем, тут он сообразил, что начальство ни за что не простило бы убийства этого важного арестанта без допроса. «Хорошо, – решил он, с ненавистью глядя на него, – мы еще успеем рассчитаться. Ты еще не раз пожалеешь об этом ударе в челюсть. А пока постараемся выяснить, что ты за птица».

– Переводчика! – крикнул он хриплым голосом.

В ожидании вызова тот, должно быть, стоял за дверью, ибо тут же в камеру вошел лысый человек, держа в руках немецко-русский словарь.

– Спросите, как его зовут и кто он такой? – попросил следователь, указывая глазами на Турханова.

Лысый человек выполнил его просьбу. Причем не удержался от «доброго совета», добавив от себя несколько слов:

– Только говорите правду. Они все равно добьются своего. Не поймите меня превратно. Я не желаю вам ни худа, ни добра, а говорю об этом лишь потому, что плохо переношу сцены пыток.

– Ни в чьих советах не нуждаюсь! – гордо ответил Турханов. – Я заявляю отвод следователю, нарушающему элементарные требования закона. Больше он не услышит от меня ни одного слова.

Заявление Турханова показалось следователю неслыханной наглостью. В первое мгновение ему захотелось вызвать палача, чтобы вдоволь насладиться нечеловеческими муками этого гордеца, но, посмотрев ему в глаза, он понял, что тот действительно пойдет на все и сдержит свое слово. Тогда он вынул из папки лист бумаги и начертал на нем следующие слова: «В камере Турханова воду перекрыть. Арестанта кормить только пересоленной рыбой, а воды без моего разрешения не давать ни капли».

Подписав это распоряжение, Кляйнмихель еще раз посмотрел на Турханова, злорадно улыбнулся и вручил бумажку старшему конвоиру.

– Передайте ее старшему надзирателю лично! – приказал он. – Хефтлинга отвести в камеру!