О записи альбома The Red Hot Chili Peppers, отношениях с Джеком Шерманом и о наркотиках

После того как мы подписали контракт со звукозаписывающим лейблом, Фли и я сделали офисы EMI нашим домом вне дома. Немного людей там относились к нам хорошо, и у нас было определённое чувство, что если бы там был избранный круг групп на их лейбле, мы бы не были в нем, а были бы оставлены на его дне. У нас даже были проблемы с проходом мимо охранников на главном входе. Каждый раз, когда мы шли туда, мы проходили мимо огромного Роллс-ройса, припаркованного у входа. Мы спрашивали, чья это машина, и они отвечали: «О, это машина Джима Мазы. Он глава компании». И когда бы мы ни просили о встрече с ним, нам всё время говорили, что нам не стоит этого делать. Он не занимался каждодневным ведением дел каждой группы. Я могу вам гарантировать, что он даже не знал, что группа Red Hot Chili Peppers вообще существовала на его лейбле.

Однажды Фли и я пошли туда днём, и Джейми Коэна, который и подписал нас на лейбл, не было на месте. Мы потребовали увидеть босса, и его секретарша вышла и сказала:

— Его нет сейчас. Он на очень важном собрании правления со всем персоналом EMI International. Они все туда ушли.

Мы с Фли выглянули за угол, посовещались и решили, во что бы то ни стало, привлечь к себе внимание в EMI. Мы пошли в небольшую ванную, разделись и направились прямо к двери, за которой проходило собрание. Мы ворвались туда, запрыгнули на стол, бегали туда-сюда, орали и бесились. А потом мы обернулись и поняли, что на собрании были не просто люди. Это была целая интернациональная команда EMI со всего мира. И у них были эти их дипломаты и бумаги, и графики, и таблицы, и ручки с карандашами, а мы всё это разнесли к чертям. Когда всё успокоилось, мы спрыгнули со стола, выбежали из комнаты и с трудом надели трусы, отбиваясь от охранников, которым сообщили о нашем вторжении. Мы рванулись вперед как две капли ртути и смылись от охраны через парковку и вверх по Голливудскому бульвару, после чего мы примчались в Уэдлз парк. Там мы присели и забили огромный, толстый косяк зелёной гавайской травки, чтобы отметить то, что мы дали знать EMI, кто мы такие. Где-то на половине косяка, меня начало хорошенько забирать.

— Хорошая была идея, правда? — спросил я Фли, — Но вдруг они вышибут нас с лейбла? Им всё это явно не понравилось. Ты только подумай, как они на нас орали. О боже, что если у нас никогда больше не будет контракта?

Когда нас отпустило, мы позвонили Линди узнать, не выкинули ли нас ещё. Но в результате все по-тихому развеялось, и мы готовились к записи нашего первого альбома. Джэйми и Линди хотели знать, кого мы хотели бы видеть в роли продюсера альбома. Фли и я без сомнений предложили Энди Гилла, гитариста Gang of four. Их первый альбом Entertainment вдохновил меня снова начать танцевать, когда я жил с Донди. Их музыка была такой угловатой, жёсткой и резкой, воплощением такого художественного английского фанка. И лирика Гилла была великолепной и социополитичной. Но всё указывало на то, что они не воспринимали себя слишком серьёзно.

Линди связался с менеджером Гилла, и Энди согласился нас продюсировать, мы считали это своей победой. Когда мы встретились с ним, и он нелестно отозвался о своей предыдущей работе, мы должны были заметить дурной знак. Но мы начали препродюсирование альбома в студии SIR на Санта Монике прямо рядом с Вайн, в паре кварталов от нашего с Дженнифер нового дома. У меня было немного денег, Дженнифер продала MG, и мы наскребли достаточную сумму, чтобы снять маленький домик на проспекте Лексингтон. Он находился в довольно сомнительном районе Голливуда, который приютил всех возможных проституток: от трансексуалов до маленьких мальчиков.

Энди Гилл начал работу над препродюсированием с Клиффом, Джеком, Фли и мной, но для меня это ни черта не значило. Я вообще не врубался, какого хрена этот продюсер делает? Это была странная, некомфортная для меня ситуация, и это давление начало влиять на меня. Я уходил в ужасные наркотические разгулы, окончательно исчезая целыми днями. В основном я принимал кокаин, потому что у меня была пара неплохих кокаиновых дилеров. Боб Форест познакомил меня с парнем, который играл в известной рок-группе в Лос-Анджелесе. Он жил в огромной высотке в Голливуде. Я был таким жуликом и хитрецом, что он наотрез отказывался даже подпускать меня к своей квартире. Когда я приходил, он скидывал с балкона банку на веревке, куда я должен был положить деньги. И только после этого он сбрасывал мне кокаин. Но самым надёжным источником кокаина были сделки на парковке рядом с торговым центром. Кто-то сказал мне, что когда ты паркуешь свою машину, тебе лишь нужно сказать: «Мне нужен билет, — или — Мне нужно полбилета». Это был код к покупке кокаина. Я ходил туда утром, днём и вечером и употреблял кучи таких «билетов».

Ко всему прибавился и героин. Дженнифер ненавидела меня, когда я принимал кокаин, потому что я исчезал, вёл себя странно и был не самым приятным и дружелюбным человеком. Она не боялась врезать мне, орать и набрасываться на меня. Но однажды вечером мы были в клубе «Power Tools» на окраине города, и я побежал к Фэбу, который недавно переехал в огромный чердак дома в квартале от клуба. Мы пришли к нему, и он продал мне маленький, крошечный, миниатюрный микро-пакетик сильнейшего китайского героина, такого сильного, что его даже не нужно было вкалывать.

Мы вдохнули немного, и это было, как нырнуть в небо. Дженнифер это понравилось, мы пришли домой и занимались сексом двенадцать часов подряд. Это было началом нескончаемой героиновой сексуальной карусели, в которой она и я приняли участие. Но этот первый кайф — чувство, которое вы обречены искать всю свою жизнь, потому что, когда принимаешь в следующий раз, это хорошо, но всё же не так. Тем не менее, китайский порошок был очень дешёвым и казался таким безвредным. Это не было вроде того, что я был на улице, занимаясь странным дерьмом, или вкалывая иглы в руки, оставаясь в итоге с сотнями синяков и капающей повсюду кровью. Это казалось гораздо более изящным, тусоваться на этом чердаке среди картин, французов, вдыхать немного и чувствовать эйфорию. Это длилось и длилось, и когда ты просыпался утром, у тебя ещё было в кармане немного денег. Китайский порошок был очень подлой наркотой. Сначала он показывал тебе рай, а потом открывал ад.

Дженнифер и я начали принимать больше героина, но я всё ещё продолжал свои маниакальные кокаиновые разгулы. Когда я мог, я крал новую машину Дженнифер, старое такси, которое она называла цирковой арахис, потому что он был цвета тех зефирных конфет с орехами. А когда я не мог, мне приходилось идти пешком к моему новому дилеру, писателю, который жил в паре миль от меня. Он занимался и героином, и кокаином, что было довольно удобно для меня. Но у меня с ним не было хороших сделок, с тех пор как он тоже стал принимать. И конечно, я сам был таким клиентом с шилом в заднице, который всегда будил его или просто тормошил, пока он меня не впустит.

Однажды я принимал кокаин у него, но настолько обезумел, что он вышвырнул меня вон. Я всегда был скрупулёзен по поводу использования стерильных шприцов и стерильной ткани, когда начинал принимать, но сейчас мне было всё равно. Если было нужно, я использовал шприц, который находил на улице. Вместо стерилизованной ткани я использовал часть носка или чаще фильтр от сигареты. Сначала я пользовался только стерилизованной водой из источников, чтобы рассвести порошок, но тогда я просто открывал крышку бачка в туалете, искал разбрызгиватель для газона или даже лужу.

Это сумасшедшее поведение начало вторгаться в мою профессиональную жизнь. Я стал пропускать репетиции и сессии записи. А потом я даже начал пропускать некоторые концерты, включая большое панк-рок шоу в Olympic Auditorium на окраине города, где мы играли с нашими друзьями The Circle Jerks и Suicidal Tendencies.

Я ушёл в разгул за пару дней до этого. И когда день шоу пришёл, я не мог остановиться принимать. Я всё говорил себе: «О'кей, это последний грамм, который я приму, а потом поеду на шоу». То, что я так подвёл группу, было самым мучительным чувством, которое у меня когда-либо было. Но Кейт Моррис (Keith Morris), мой друг из The Circle Jerks, заменил меня. Он пел одну и ту же строчку, «Ты получаешь то, что видишь» («What you see is what you get»), в каждой песне. И это был не единственный раз, когда я пропускал концерт, потому что постоянно кололся. Мы играли одними из первых в Long Beach, и я был никакой, поэтому подростков из толпы пригласили спеть вместо меня. А в другой раз пел брат Линди.

Мы решили записывать альбом на студии Эль Дорадо, которая располагалась прямо в Голливуде, на Вайне. Эль Дорадо была классической старой голливудской студией с отличным старинным оборудованием. На роль инженера мы взяли Дэйва Джердена, легко идущего на контакт, опытного и знающего человека за микшерным пультом. Энди Гилл был далеко не таким, каким мы его представляли. Он был приятным парнем, но очень английским, отстранённым, умным и безбашенным. Мы же были агрессивными изменчивыми индивидуалистами, а теперь рядом был этот мягкий английский парень в красивых брюках. Даже, несмотря на то, что нам всем он нравился, и он был заинтересован в нас, он не становился нашей правой рукой. Он, конечно, не разделял нашу музыкальную эстетику и идеологию. Они находились как бы ниже него. Он уже был там, делал это, это было отлично, но давайте двигаться дальше, идти куда-то ещё. А мы думали: «Куда-то ещё? Это то, чем мы являемся!». Поэтому было небольшое напряжение.

Однажды я заглянул в блокнот Гилла, и прочел рядом с песней Police Helicopter «дерьмо». Я был уничтожен тем, что он отклонил её как дерьмо. Police Helicopter была бриллиантом в нашей короне. Она воплощала дух того, кем мы были, это было движущей, колющей, угловатой, шокирующей атакой звука и энергии. Чтение его заметок закрепило в наших головах мнение: «О'кей, теперь мы работаем с врагом». Это стало как бы «он против нас», особенно против Фли и меня. Создание этого альбома стало реальной битвой.

Стилем Энди было создать хит любой ценой. Он должен был всего лишь сделать нас лучшей группой, какой мы могли быть. Мы создавали реально красивые, жёсткие, интересные мелодии, а он говорил: «О, нет, нет, вы никогда не попадёте на радио с такой музыкой». Мы отвечали: «А ты что думаешь? Мы делаем это не для того, чтобы попасть на радио». Он говорил: «А я делаю. Я стараюсь, чтобы что-то здесь могло попасть на радио». Джек Шерман также не разделял нашу с Фли точку зрения. Он был новичком в группе и гораздо больше сотрудничал с Энди, чем со Фли и мной для получения чистого, подходящего для радио звука.

Если эти двое объединились, то из-за того, что Энди видел Джека в качестве своей марионетки, которую он мог контролировать в студии. Мы всё время спорили о звуке гитары Джека. Энди пытался смягчить его, а мы сделать безбашенным. «Это слабо, мягко и хрупко, а это панк-рок песня, и звук должен быть грязным и жёстким!», кричали мы.

Часть нашего расстройства связанного с Джеком вызывало то, что он был отполированным гитаристом, у который не имел панк-рок происхождения. Плюс к этому он был таким аккуратным в отличие от Фли и меня. Однажды Джек готовился играть в студии, и я пришёл туда рано. У него в руках была маленькая тряпочка, которой он мягко чистил гриф своей гитары. А потом он полез в свою древнюю докторскую сумку со всяким барахлом и достал оттуда то, что выглядело как освежитель воздуха. И он начал ловко разбрызгивать спрей по грифу своей гитары.

— Что это, чёрт возьми, такое? Что ты делаешь с гитарой? — спросил я.

— О, это «Фингериз». Он помогает пальцам легче скользить вверх-вниз по грифу, — сказал он.

Я привык к Хиллелу, который играл так жёстко, что его пальцы начинали отваливаться. Он знал, что вечер удался, если его гитара покрыта кровью. А здесь был этот парень, который по-пидорски разбрызгивал спрей на свой гриф, чтобы пальцы легче скользили. Я начал подкалывать его:

— А у тебя есть «Фингериз»? Выходя из дома, не забудь свой «Фингериз».

А он ответил:

О, да ты наверное и не знаешь, что такое уменьшенный септаккорд.

Первые пару дней на студии всё было прекрасно. Но скоро я понял, что Энди рассчитывает на звук, который нам никак не подходил. В конце сессий записи Фли и я буквально вырывались из студии в аппаратную, сворачивали все регуляторы на пульте и орали: «Иди на хрен! Мы тебя ненавидим! Это полное дерьмо!». Энди всегда был абсолютно спокоен. А Дэйв Джерден был как одна из тех кукол с кивающей головой на заднем сидении машины: «Мы должны слушать Энди. Мы должны слушать Энди».

Еще мы записали некоторый лёгкий материал. Однажды вечером в студии, в середине горячего спора с Энди, Фли сказал:

— Ладно, подождите. Мне нужно выпустить из себя моё большое блистательное дерьмо.

— О да. Обязательно принеси потом мне, — сказал Энди шутливо.

— О'кей, — ответил Фли.

— Я не забуду, что ты пообещал, — сказал Энди.

Я вышел вместе с Фли из комнаты. И всю дорогу в ванную мы говорили: «Давай на самом деле принесём ему дерьмо».

Итак, Фли облегчился, и мы положили это в пустую коробку из-под пиццы, которую нашли в студии. Мы побежали обратно по коридору и принесли эту дерьмовую пиццу Энди. Он только закатил глаза и сказал:

— Как предсказуемо.

По сей день Фли указывает на тот случай чтобы показать, почему мы были такой хорошей группой: потому что принесли дерьмо Энди Гиллу.

Я, конечно, помню взрывы счастья того периода. Новые песни, такие как Buckle Down, True men, Mommy, Where's Daddy и Grand Pappy DuPlenty, все звучали волнующе и великолепно. Но я был ужасно расстроен, когда услышал финальные миксы Get Up and Jump, Green Heaven и Police Helicopter. Все эти песни звучали так, как будто они были пропущены через стерилизующую машину Goody Two. Когда мы играли их, они звучали так жёстко, а тогда они звучали как попсовая жвачка.

Всё это давление повлияло на Дейва Джердэна, он лечился от язвы желудка и пропустил неделю работы. Потом Энди пришлось лечь в клинику, чтобы удалить раковую опухоль. Пока он был в госпитале, Фли и я пытались уговорить Дейва Джердэна переделать альбом, но он не пошёл на это.

Альбом был выпущен, но не особо хотелось это отмечать. Я чувствовал, что мы приземлились между двух вершин в яму компромисса. Мне не было стыдно за него, но его нельзя было поставить рядом с нашей демо-записью. Нашей реакцией было: «О'кей, это наш альбом, и давайте двигаться дальше». Особенно после того, как я прочитал первый обзор. Я взял «BAM», маленький музыкальный журнал из Bay Arena, и они просто убили альбом. Меня это очень ранило, но я осознал, что иногда людям нравится, иногда — нет. Я не мог придавать слишком много значения тому, что журналисты говорили о нашей музыке. Потом у нас был совершенно отвязный обзор в одном из первых выпусков журнала Spin, то есть мы получили инь и янь в музыкальных обзорах. В любом случае, о нас написали хоть где-то кроме раздела Dee Dah в Лос-Анджелес Уикли.

Прямо перед выходом альбома, мы позировали для нашего первого постера. У нас уже были фотосессии в носках до этого, и она было неизвестной, но это был наш первый официальный промо-постер. Перед фотосессией я взял маркер и стал рисовать на груди, животе и плечах Фли. Это были просто линии, загогулины и точки, но это смотрелось отлично. Тогда мы часто носили всякие безумные шляпы, но пришёл Клиф, и он обставил нас всех. У него было огромная маска, с большой шляпой и такими перчатками, что невозможно было увидеть ни дюйма его кожи. Он выглядел как покрытый тканью робот. Потом Фли обнял мою голову и мы сделали этот постер.

Мы вели себя перед камерой как придурки на всех снимках. Группа родилась в эру, когда позёрство, статичность и симпатичная мальчуковость была повсюду. Все старались выглядеть так красиво, насколько это возможно, делая при этом хреновую и пустую музыку. А мы было анти ко всему, что было популярно. Поэтому вести себя как придурки и корчиться было нашим естественным ответом всем этим людям, объявляющим себя совершенством.

Мы также сняли первое видео. Enigma\EMI дали немного денег, и мы наняли Грэхэма Уиффлера, который снял клипы для этой странной группы из Сан-Франциско, The Residents, которую мы очень любили. Он создал видео для True Men Dont Kill Coyotes. Мы пришли и провели восемнадцатичасовой день съёмок, выскакивая из-под сцены сквозь норы в песке, потому что какой-то фермер поливал своё кукурузное поле. Мы полностью пожертвовали своими телами. Если нужно было десять раз подряд переклинивать своё тело, мы делали это. Я помню, как на следующий день ходил и чувствовал себя столетним. Мне нравилось видео, хотя было странно смотреть на некоторые кадры и видеть Джека Шермана вместо Хиллела.

Наверное, неделю спустя после выхода альбома, без моего ведома, Фли позвонил Джонни Лидон из Sex Pistols и пригласил пройти прослушивание на роль басиста его новой группы Public Image. Фли спокойно пошёл и прошёл прослушивание. Не так, как это было на его прослушивании для Fear, когда он играл в What Is This. Прослушивание для Public Image прошло хорошо, и его сразу выбрали. Затем он посоветовался с Хиллелом, как это было со мной, когда его хотели получить Fear. Они послушали обе группы, и Хилел спросил Фли, хотел ли он всего лишь помогать Линдону играть или хотел быть креативным звеном чего-то нового. Фли решил остаться с нашей группой. Спасибо Богу за это, потому что тогда я был рваной тряпичной куклой человека. Я уверен, что Фли постоянно думал: «О, Господи, я не могу полагаться на этого уродца. Он умирает здесь, покрытый следами уколов. Черный и синий с головы до ног. Угоняет машины, пропадает, садится в тюрьму. Просто долбаный псих. Как я могу мириться с этим?».

Однажды у нас должна была быть репетиция, но я не пришёл. Джеку Шерману не терпелось чем-то заняться, но Фли сидел с басом на коленях и опущенной головой.

— Эй, давай сделаем что-нибудь, — сказал Джек.

— Заткнись, — прорычал Фли.

— Что с тобой? Чем ты так расстроен? Почему мы не можем заняться делом? — жаловался Джек.

— Если бы твой друг мог умереть в любую минуту, ты бы тоже был расстроен, — сказал Фли.

Я не слышал о такой его реакции. Тогда давно, насколько я помню, Фли никогда не выражал ничего подобного по отношению ко мне. Когда бы мы ни говорили об этом, никогда не было ничего вроде: «Я волнуюсь за тебя. Я думаю, у тебя проблемы, ты можешь привести себя к тому, что умрёшь молодым». Всегда было так: «Я не могу так. Ты просто оставил меня. Мне нужен тот, на кого я могу положиться». Я думал, что он был больше похож на Джека и не воспринимал себя хранителем своего брата, а целенаправленным профессионалом, которому было нужно надёжное сотрудничество.

Альбом был выпущен летом, и чтобы продвинуть его, мы запланировали поехать в Нью-Йорк и сыграть на Новом Музыкальном Семинаре CMJ, который являлся самым важным событием для раскрутки альтернативных групп.

Я практически не мог играть в Нью-Йорке, не из-за кокаина и героина, а потому что злоупотреблял другим наркотиком — алкоголем. Я был дома в Мичигане на ежегодном летнем визите. Я привёз с собой Дженнифер, которая приехала со своей обычной причёской канареечно-жёлтого цвета с розовыми перьями, торчащими из головы. Когда я представил её своей семье, они не знали, как к ней подойти. Она была похожа на гигантское поле цветущих нарциссов. И первым, что она сделала, было то, что она пошла прямо на персиковое поле за домом и построила вигвам. Я думал, она хотела построить игрушечный вигвам, но у неё была эта истинная страсть к исконной американской культуре, поэтому она провела весь день и часть ночи в лесу в поисках прутьев для вигвама. Я не знал, взяла ли она материал с собой, потому что у неё всегда были с собой сумки полные вещей и рваной ткани, но она закончила строительство пятнадцатифутового в высоту добротного вигвама, который выстоял следующую резкую мичиганскую зиму.

До того как уехать из Лос-Анджелеса, я принимал гораздо больше героина, чем хотел бы. Я начал вводить правила, что буду принимать всего раз в неделю, потому что если сделаешь это больше одного раза в неделю, ты будешь в опасности быть сбитым с ног. А потом было что-то вроде: «Я сделаю это дважды на неделе, но я не буду делать это всю следующую неделю». Подходит третий день, и ты думаешь: «Я просто буду делать перерыв на день между двумя днями, когда я принимаю, потому что так я никогда не протяну ноги». А потом это было так: «Если я сделаю это два дня подряд, а потом не буду два дня, а потом только один день буду это делать, я не протяну ноги». Я проигрывал эту битву.

Тем временем Дженнифер отлично подружилась с моими сёстрами. Моя мама понятия не имела, что и думать об этой симпатичной сумасшедшей птичке. Конечно, как и все мамы, она не осознавала, что самой сумасшедшей птицей в доме был её собственный сын. Однажды вечером мне было плохо, потому что у меня закончился мой крошечный запас наркотиков, который я взял с собой. Интуитивно я знал, что мне нужно было лекарство, чтобы снять боль, поэтому я оставил Дженнифер дома с моей мамой и встретился с моим другом Нэйтом, который был в баре с кучкой темных и скрытных парней со Среднего Запада. Они все были одинаково одеты, пили то же самое, водили одинаковые машины, работали в похожих местах и жили в одинаковых домах. И много пили. Алкоголь никогда не был моим наркотиком номер один, два и даже три. Я пил регулярно, я просто никогда не мирился с происходящим. Но мне было плохо, и я плыл по течению в этом баре, который был безумным и кривым, без особого духа. Так я начал пить пиво из чего-то, похожего на большое ведро для попкорна. Я пил и пил там со всеми, и мы напивались, и это срабатывало, заменяя мне все те запасы, что у меня закончились. Я думал, всё было нормально, но я даже не знал, насколько меня унесло.

Дорога обратно к дому моей мамы занимала около двадцати миль по прямой загородной дороге. Я никогда не надеваю ремни безопасности даже сейчас. Но тогда, когда я прощался с Нэйтом, я, шутя, придавал ремню огромное значение. Итак, я вдавил педаль в пол фургона субару моей мамы, меня понесло со скоростью 80–90 миль в час. Я очень устал и стал засыпать, резко вздрагивая от этого. Так было несколько раз, а потом я решил, что просто закрою глаза на секунду. Я был так пьян, что мои силы угасли.

Я отрубился, машина выехала на встречную линию, скатилась в кювет, врезалась, и в тот момент я очнулся и увидел огромную стену деревьев передо мной: «Деревья? Какого…». Бум — машину сплющило о ствол вяза, и двигатель уже был рядом со мной на сидении водителя, а руль сломался и ударил мне в лицо. Я бы остался там без сознания и в крови неизвестно насколько, если бы не тот факт, что один человек издалека услышал аварию. По счастливой случайности этот человек был парамедиком, у которого, как оказалось, на дороге стояла машина реанимации.

Через несколько минут мы позвонили пожарникам, они приехали, вытащили меня из машины и спасли мне жизнь. Парамедики кружили вокруг меня, спрашивая, кто был президентом страны. Я отвечал на все вопросы отлично, хотя и не понимал, почему они проверяли меня на предмет повреждения мозга. Я не осознавал, что вся моя голова широко раскололась, и я напоминал тарелку спагетти с фрикадельками.

Меня сломя голову повезли в ближайший госпиталь, и моей бедной маме сообщили обо всём. Она была дома и помогала своему мужу Стиву восстановиться после четырёхэтапной общей операции. Но уже через несколько минут моя мама и сестра Дженни входили в операционную. Они смотрели на меня как на привидение. Я спросил, могу ли я воспользоваться ванной, и медсёстры неохотно позволили мне это. Я пошёл прямо к зеркалу. Из него на меня смотрел человек-слон. Моя верхняя губа настолько распухла, что почти закрывала нос. Мой нос выглядел как миска с цветной капустой, распластанная по всему лицу. Левый глаз был полностью закрыт, но выглядел так, как будто в нём застрял биллиардный шар. И повсюду была кровь. Я постоянно думал: «О, боже, я никогда снова не буду выглядеть как человек». Я мог видеть только одним глазом, но я видел достаточно, чтобы узнать, какой была другая часть моего лица, если это можно было назвать лицом.

Я пробыл в госпитале неделю, принимая петкодан каждый день и явно перевыполняя план по приёму, полюбив этот новый заменитель героина. Доктор в итоге разгадал мою игру и запретил мне эти препараты. Спустя несколько дней буря утихла, и меня вылечили от переломов. У меня был сломан череп, глазница, была раздроблена околоорбитная поверхность, тончайшая кость, поддерживающая глаз. Пластическому хирургу пришлось работать с фотографией, которую принесла моя мама. Но с помощью небольшого количества титана и nефлона он вернул меня к привычному образу.

Я позвонил Линди, извинился и сказал, что, вероятно, не восстановлюсь к CMJ шоу. Но Фли спросил, смогу ли я выступить. Тогда на мне была специальная маска, которая выглядела довольно круто, так что мы решили, что я буду выступать в ней. Дженнифер сделала для меня фиолетовую футуристическую угловатую ковбойскую шляпу, и я сел в самолёт с маской на лице, в фиолетовой ковбойской шляпе и в моей кожаной куртке с чашками. Группа сыграла как нельзя лучше на этом выступлении. Я помню, как нервничал, боялся, ужасался и заводился, и это было впервые, когда я осознал, что мне нужно каким-либо образом взять этот адреналин и этот страх, эти мысли, и воплотить их в выступлении. Это было чувство, которое осталось со мной на всю жизнь, потому что я уже не испытываю такого перед шоу, я уже не так волнуюсь.

После шоу Фли и я ворвались в медиа-комнату MTV. Джордж Клинтон, Мадонна, Лу Рид и Джеймс Браун были на съёмках, но Фли и я заняли место для интервью. Это было началом нашей обычной рутины «двуглавого монстра»; в отличие от других групп, у нас не было единственного человека, который бы говорил. Мы были двумя крикунами с самого начала, когда сидели на одном стуле и делили один микрофон. Это то, что со временем, к сожалению, рассеялось, потому что мы с лёгкостью поддерживали и настраивали друг друга, заканчивая предложения и мысля в унисон. Странное чувство соревнования, которое всегда было между нами, не мешало тогда нашей единственной цели. Мы были просто счастливы быть в центре внимания и делиться этим. Я думаю, что это плохо, если симбиоз пропадает со временем. Это грустно. Мы приходили в клуб «Zero» довольно рано и представлялись людям именами Внутри и Снаружи. И начинали эту фишку Эбботта и Костелло: «Я Снаружи? Я думал, я Внутри». «О, я снова Внутри?». Мы спали рядом на вокзалах. А сейчас вы не увидите нас живущими в одном доме.

Мы чувствовали себя самой великой и успешной группой в мире. Мы не считали группы, продавшие много альбомов и игравшие на стадионах, более успешными, чем мы. EMI был разочарован нашими продажами, и когда они сказали нам, что наш альбом не продавался, я ответил:

— О'кей. А в чём проблема?. Я не был одним из тех парней, которые вырастали с мечтами о золотых альбомах. Для меня мечта была здесь, передо мной: гастроли по Америке в синем минивэне шевроле. Каждый раз, когда мы играли, приходили люди, им было не всё равно, мы зажигали для них и отдавали для этого всё.

Ничто не может описать, каким неподготовленным я был для всего этого. Линди сказал:

— Мы едем в тур.

И мы ответили:

— О'кей. Куда едем?

Именно тогда мы встретились с Трипом Брауном, нашим первым музыкальным агентом. Я даже не знал, что такое музыкальный агент, но оказалось, что кроме менеджера, нужно иметь ещё другого чувака-проныру — не то чтобы наши парни были пронырами, но в общем-то они из рода проныр. Итак, Трип подписал нас на этот тур, который состоял из шестидесяти концертов по всей Америке за шестьдесят четыре дня. Нам даже в голову не приходило сказать: «Эй, так много концертов и без выходных!».

Перед отъездом, группа купила красивый, синий с белыми полосками, минивэн шевроле. Линди получил его от церковной группы, он был большой и мощной полноприводной тачкой, от которой срывало крышу. Несколько раз когда Линди давал мне сесть за руль, я почти взлетал. Боб Форест вёл минивэн на наш первый концерт в Детройт. Боб был талантливым автором песен и артистом, но он предложил сопровождать нас в дороге, поэтому мы наняли его. Но Боб за рулём нашего минивэна на дорогах страны, это не так просто, как кажется. Это был парень, который не мог накопить и пяти долларов. Он случайно растрачивал любые деньги, которые ему давали, на самые бесполезные вещи, которые никак не были связаны с бензином, маслом или местом проживания. Поэтому по приезду в Детройт он стал пьяной развалиной.

— Как так вышло, парни, что вы летели, а мне пришлось ехать? — спрашивал он.

— Потому что мы наняли тебя везти оборудование. Это твоя работа, — говорили мы ему.

И нам постоянно приходилось выслушивать от него: «Я, конечно, счастлив быть здесь, но идите на хрен, парни, я должен выступать».

Наше первое шоу было в прекрасном старом месте, которое называлось Сент-Эндрюс Холл. Тогда мы проводили саунд-чек почти перед каждым шоу, если это было реально возможно. Джек был настолько дотошным, насколько можно. Он придирчиво указывал на каждую мыслимую проблему. «Этот шнур только восемь футов в длину, а должен быть двенадцать, потому что мне нужно стоять здесь и слышать нужный звук из моих мониторов, и мне нужно найти мой «Фингериз», потому что в дороге струны стали сухими». Мы были готовы сойти с ума и разнести это место, а он стоял там и протирал лады на гитаре.

Мы начали проверять звук True Men, и несмотря на то, что публики не было, я начал отрываться с первой ноты, просто чтобы настроиться. Должно быть, я сделал неловкое движение в танце так, что выдернул штекер или толкнул гитару, или толкнул его, или вырубил его педаль. Это было не специально, но он ушёл. Он ушёл со сцены и сказал:

— Я не могу быть в группе, где так проходят саунд-чеки. Дайте мне билет на самолёт до дома.

Линди сгладил конфликт, и Джек сыграл тем вечером.

Джек обвинил меня в том, что я специально пытался выдернуть шнур из его педали. Но невозможно контролировать танец, когда крутишься как волчок. Я никогда не проявлял физическую агрессию по отношению к нему. Для меня и Фли неотъемлемой частью сценического опыта было испытать боль. То есть, если было больно, то это знак, что выступление было значимым. Если спускаешься со сцены с кровью на голове или теле, то ты выполнил свою работу, ты пошёл туда и выложился на все сто. Сцена — это сцена, это не место для ограничений. А Джек один раз даже провёл линию на сцене и сказал мне не нарушать его пространство. Но зачем отрезать себя от своего друга и музыканта духовно или физически?

Прямо в начале тура я знал, что наши отношения с Джеком не сложатся. Мы набивались в синий минивэн, ездили из города в город, вообще не зарабатывая денег. Фли рвал струны на басу каждый вечер, а басовые струны довольно дорогие. И он сказал:

— Я бы хотел обсудить кое-что. Мне приходится менять струны на басу перед каждым концертом, это слишком много в день, и я думаю, это должно быть общим расходом группы.

Джек затрезвонил:

— Это не расходы группы. Ты выбрал этот инструмент. Я не буду скидываться на басовые струны.

Фли почти напал на него там в фургоне.

Во время тура случалось много странностей. Мы играли в Гранд Рапидсе, и старый друг моего папы Алан Башара был промоутером. Он организовал нам концерт в месте под названием Громовой Цыпленок где-то на окраине. Это была большая провинциальная лачуга, где обычно проходили концерты кантри или кавер-групп REO Speedwagon. Даже то, что вся моя семья и родственники были там, не останавливало нас в нашем привычном шоу. Тем вечером Фли выпил пару бутылок пива перед концетом, а также он не совладал с ликёром, поэтому прямо на сцене он вынул свой член из штанов. Это было не просто высунутым из штанов членом, это было восклицательным знаком в конце песни. Но родители закрыли детям глаза, и люди ринулись к выходу.

Мы уехали из города, и на следующий день в местной газете появилась статья с огромным заголовком: «ЕСЛИ БЫ У МЕНЯ БЫЛ ТАКОЙ СЫН, Я БЫ ЕГО ЗАСТРЕЛИЛ». Все местные церковники только и говорили о том, насколько ужасными мы были, что мы были дьявольским семенем. Моя мама так это не оставила. Она ответила с горячим материнским сердцем и написала письмо редактору: «Вы не знаете моего сына. Он один из лучших людей на Земле. Его способность сострадать и помогать его ближнему выше всего, что вы делали в жизни. Я настаиваю на том, чтобы вы взяли назад все негативные слова, которые вы сказали о моём мальчике».

Спустя пару недель в дороге, стало ясно, что Боб был не самым ответственным водителем в мире. Поэтому Линди нанял парня по имени Бен, и ещё один человек втиснулся в синий фургон. И Бен, и Боб получали что-то около двадцати долларов в день на еду, и Боб заключил с Беном сделку. Он отдавал ему половину его дневной зарплаты, если Бен выполнял все его обязанности в дороге. А оставшиеся деньги Боб тратил на пиво.

И наркотики. Каждый вечер мы по возможности что-то принимали. У меня не было героиновой зависимости, но была постоянная тяга к кокаину, особенно когда я был пьян. Спустя ещё немного времени в дороге, я превратился в радар по поиску наркотиков. Мы играли в каком-нибудь замшелом клубе, и я находил человека, который, по-моему, должен был быть дилером или хотя бы должен знать дилера. Люди, принимающие наркотики, найдут их по запаху даже в пустыне, если нужно. И они найдут кодеиновый сироп от кашля или человека, у которого есть рецепт на то, что больше всего напоминает наркотик. Это странно, но я оставался в живых и очень хотел быть частью жизни, в то время как разрушал эту жизнь внутри себя. У меня была эта двойственность: убивать себя наркотиками, а потом есть действительно хорошую пищу, упражняться, плавать и стараться быть частью жизни.

Иногда у нас были наркотики, но не было шприцов, чтобы вколоть их. Мы остановились на безумной окраине Кливленда однажды, и я ужасно не хотел выходить из мотеля, чтобы найти наркотики, поэтому я послал Боба. Прошёл час. Два часа. От Боба ни звука. Я вышел в ту страшно холодную ночь и спросил прохожего, где кто-нибудь может найти наркотики в Кливленде. Он направил меня в работающую всю ночь кофейню около трёх кварталов оттуда. Вдалеке я увидел неоновый свет, и это был маяк надежды. Я вошёл и осмотрел помещение. И точно. Там за одним из задних столиков сидел Боб в рваном пиджаке, со спутанными волосами, с двумя сумасшедшими большими чёрными девками.

Я подошёл к ним и увидел, что одна из этих огромных девок сидела по другую сторону стола. Похоже, она взяла Боба в оборот. Я подумал, что она выглядит как чёрный кливлендский трансвестит. Но позже я присмотрелся и увидел за всей этой помадой, ресницами и светящейся одеждой серьёзную мускулатуру, и понял, что она точно чёрный кливлендский трансвестит. А потом я увидел, как она вся была на Бобе, положила руку ему на член, соблазняя его. Я закричал:

— Отвали от моего друга! Отвали от моего друга!

Я уже готов был полезть в драку, но увидел, что Боб улыбался, ему было хорошо. Они сидели там часами и покупали ему выпить. А мы так и не достали наркотики в ту ночь.

Но мы нашли их в Чикаго. Мы играли в полном зале, и я вышел на сцену в колпаке палача, который я носил в клипе True Men. Затем я снял маску и нырнул в зрителей, в то время как пел. Группа отлично зажигала, а одна сексуальная, миниатюрная, клубная девочка, которая была безумно симпатичной, схватила меня, бросила к своим коленям, сдёрнула мои штаны-стретч и начала делать мне минет прямо там. Я оценил этот шаг, но у меня не было времени и намерения заниматься сексом именно тогда. Я хотел круто зажечь в этом месте.

Мы закончили шоу, и каким-то образом Боб сумел достать внушительное количество кокаина. Мы остановились в маленьком огороженном районе Трэйвлодж в старой части города c колючей проволокой вокруг. Но нам было всё равно, потому что у нас был кокаин, таблетки и немного пива. Мы пошли к себе в комнату и начали принимать огромные количества купленного в клубе кокаина. Бедный Бобби постоянно был в кокаиновом психозе и постоянно говорил, как он должен остановиться, потому что полицейские вертолёты шли на посадку за окном. Он приклеился к окну, уверенный, что видит вертолеты. Я точно не помню, были ли вообще вертолёты, но если бы они были, им было бы наплевать на двух парней принимающих кокаин в Трэйвлодж.

Боб просто обезумел и был готов побежать на стоянку и сдаться полиции. Я пытался его успокоить. Он вроде собирался, но потом снова начинал: «Они идут. Они идут снова». Он часами сжимался от страха, пока кокаин не закончился, как это обычно выходит. Потом мы проснулись в пять утра, и наш мозг требовал ещё допамина. Мы нашли немного выпивки, выпили и загнали себя в эту полусонную палату пыток, где птички Сатаны поют за окном. Это было далеко не весело. Одно из самых угнетающих ощущений, известных человечеству, приходит в этот утренний ад, когда кончается кокаин, и ты находишься в каком-то захудалом отеле, а солнце поднимается, и нужно куда-то идти. Несколько раз в том туре, я проводил эту ночь наркотиков и потом садился в фургон, спал на полу под сидениями всю дорогу до места концерта, а когда нужно было вставать и как-то находить силы для шоу, чувствовал себя как восковая фигура с ядром из пенополистирола.

Прошёл месяц тура, когда мы приехали в Нью-Йорк, и для Боба это было слишком. Мы остановились в отеле «Iroquois» на Таймс Сквер, которая была в шаге от роскошного отеля. Фли, я и Боб жили в одной комнате, и я пошёл к пожарному выходу, чтобы прорепетировать песни, потому что это был Нью-Йорк, и я на самом деле хотел сделать всё в лучшем виде. Я собирался показать в Нью-Йорке новый имидж: женская шапочка для купания, реально большие солнечные очки, моя привычная пэйсли-куртка, и надувной жилет для шоу в клубе «Pyramid» который я украл, когда летел в Детройт. В нужный момент я включил патроны с углекислым газом и надулся.

Тем вечером у нас была самая фантастическая публика — смесь из оттягивающихся королев, хиппи, конченых наркоманов, готов и панк-рокеров. Мы зажигали и выполнили нашу миссию, а потом пошли на разные вечеринки. На следующий день мы собрались пред нашим отелем, рядом с фургоном. Мы должны были играть в «Maxwell's» в Хобокене, Нью-Джерси. Боб не спал всю ночь, и для него эта история реально подошла к концу. Он толкал свой чемодан по тротуару, ударяя ногами землю, вопил и орал:

— Со мной не будут так обращаться!

— Обращаться как? Ты ешь три раза в день, тебе дают жильё и платят. Бен делает всю работу за тебя, и всё, что тебе остаётся делать — только пить, а ты всё равно куда-то пропадаешь. Так как мы к тебе относимся? — спросили мы.

— Это всё насмешки. Разве вы не знаете, кто я? Я ничего не смогу, если Бен будет здесь. Я ухожу. Я ухожу из этого из этого грёбанного тура, — сказал он.

— О'кей, отлично, а нам нужно ехать, в общем увидимся в Лос-Анджелесе.

— Нет, я действительно больше не поеду с вами, — настаивал он.

Нам стало порядком свободнее, когда он ушел. Мы всегда заботились о нём, наслаждались анархией его общества, но к тому времени, когда мы приехали в Нью-Йорк, это перестало быть веселым. Поэтому мы уехали и оставили его там. Он орал, кричал и шипел всё время, что мы уезжали. Мы поехали заканчивать наш тур, а он остался в Нью-Йорке и стал работать дилером наркоты, чтобы как-то жить, до возвращения в Лос-Анджелес

Когда принимаешь много алкоголя или кокаина, мышление становится искажённым и хочется делать много вещей, которые ты бы обычно не делал. Хотя не знаю, из-за наркотиков ли я спал с разными девушками более чем половину тура, пока любовь всей моей жизни была где-то в Лос-Анджелесе. В то время моей жизни у меня вообще не было морали. Даже при том, что я никогда не переставал любить Дженнифер, думал о ней каждый день и звонил ей при любой возможности, я легко ей изменял. Это стало импульсом. Если ты не ищешь женщин активно, ты теряешь этот импульс, и даже если ты передумываешь и думаешь, что не прочь, был бы заняться сексом, становится уже сложно. Но если так происходит каждый вечер, и ты в этой зоне, это становится лёгким, особенно если ты в центре внимания. Это как раз то, чего я хотел на тот момент в моей жизни.

Все изменилось спустя несколько лет. В один момент эта энергия изменилась, и не нужно было усилий, чтобы заняться сексом с девушками, потому что я был в известной группе. Это и стало моментом, когда я перестал хотеть заняться с ними сексом. Когда мы были панк-рок группой, о которой никто не знал, я хотел завладеть вниманием людей и показать им кто я. Это было весело, в этом был смысл, и я не видел в этом ничего странного. Конечно, я говорил Дженнифер, что был верным, так что я не просто изменял, я ещё и лгал. Но я был бесконтрольным эгоистичным эгоманиаком, всегда хотевшим получить своё утром, днём и ночью.

Иногда требовалась хитрость, чтобы получить своё, особенно, когда нас селили хотя бы по двое в комнату. Нужно было быть изобретательным. Иногда можно было использовать ванную за сценой или комнату на вечеринке после шоу. Когда я жил с Линди, от случая к случаю не было проблем. Однажды вечером я столкнулся с одной девушкой из Небраски. Ирония в том, что Небраска — кукурузный штат, а её лобковые волосы напоминали точную структуру кукурузного шёлка. В жизни встречал много разных лобковых волос: густые, длинные, короткие, бритые, какие угодно. А у этой девушки рос чёрный кукурузный шёлк на лобке. Она была милой, кроткой, не девкой, не шлюхой, не какой-то девкой, слоняющейся за кулисами. Я привёл её в нашу комнату, а Линди был невозмутим. Он просто лежал в кровати, вставил затычки в уши, надел маску на глаза и отключился.

Иногда я объединял мою страсть к наркотикам с девушками. Мы только что отыграли в Южной Каролине, я был немного пьян, и поэтому сразу отправился на охоту за кокаином. Бармен в клубе нашёл для меня полграмма, и я быстро с ним расправился. Поэтому я был бесконтрольно возбуждённым, когда одна толстая девушка подошла ко мне. У неё был где-то пятьдесят третий размер, с необычной короткой формой. Её талия была довольно большой, а груди как огромные ракеты, которые располагались от локтей вверх до конца рук. Она была симпатичной, хотя вовсе не тот тип, на который я когда-либо западал. Но у неё был наш альбом, и она сказала мне, что я её любимый поэт всех времён. Она дала мне письмо, в котором среди прочего говорила, что мой член — это дельфин, а её киска — океан, и что я должен поплавать в этом океане. Она также написала, что поклоняется даже земле, по которой я ходил, и что она — мой слуга и сделает всё, что угодно для меня.

— Можешь найти для меня кокаин? — спросил я.

Конечно, она могла. Нам просто нужно было поехать в трейлер её дяди в соседний район. Мы приехали туда, там были пушки, пивные бутылки, сигареты, карты для покера, это было настоящей прибежище белой швали в трейлерах. Она достала кокаин, мы пошли в её маленькую квартирку и сделали абсолютно всё. Когда закончился кокаин, вся одежда слетела с нас сразу же, и у меня был лучший секс в туре с наименее вероятным кандидатом. Потому что она не была типично сексуальной, не было давления, случилось то, что случилось. И мы занимались этим всю ночь с её большой, красивой, похожей на подушки грудью и её безумными экстра-большими формами. Всё время, что мы трахались, она говорила мне, что её мечта сбывалась и к тому же в самом лучшем виде. Позже я обнаружил, что она положила в письмо для меня двадцать таблеток кислоты, так что я смог обменять их в следующем городе на немного кокаина.

К нашему приезду в Новый Орлеан тур уже сворачивался, но уровень удовольствия и взволнованности возрастал. Мы играли в одном из зданий старой Мировой Ярмарки, и у нас были шикарные комнаты за кулисами, с душевыми, кроватями и коврами от стены к стене. Мы уже закончили сет, когда прекрасная молодая женщина зашла в нашу гримёрку. У неё были обесцвеченные белокурые волосы, красные как пожарная машина губы и гигантские ресницы, которые делали её похожей на перевоплощённую южную версию Мерилин Монро. Так как я был склонен заниматься этим всё время, я сделал первый шаг до того, как кто-либо с ней заговорил. Я схватил её за руку, завёл в ванную и спросил, не побудет ли она рядом, пока я принимаю душ.

Как только я начал принимать душ, она стала безупречно исполнять роль Мерилин, поющей Happy Birthday Джону Кеннеди. Я вышел из душа, готовый начать. Она тут же сбросила одежду, и мы занялись любовью на полу. Я знал эту девушку пять минут, но был уверен, что привязался к ней. Мы провели ночь вместе, и я узнал больше о ней, включая то, что она посещала Католическую школу (позже она станет вдохновением для песни Catholic School Girls Rule).

На следующий день мы поехали в Батон Руж, и, конечно, она поехала с нами. Когда мы спустились со сцены, она подошла ко мне и сказала:

— Мне нужно тебе кое-что сказать. Мой папа — шеф полиции, и весь штат Луизиана ищет меня, потому что я сбежала. О, и кроме того, мне всего лишь четырнадцать.

Я был не очень испуган ее признанием, потому что даже если бы она сказала шефу полиции, что влюблена в меня, он не застрелил бы меня ни за что. Но я очень хотел отправить её домой ко всем чертям. Итак, у нас был секс ещё раз, и она сделала мне интересный комплимент, который я никогда не забывал. Она сказала:

— Ты занимаешься со мной любовью как профессионал.

Я сказал, что ей надо поразмыслить над этим, потому что ей особо не с чем сравнить. Я посадил её на автобус и отправил назад в Новый Орлеан.

А с Джеком Шерманом всё дошло до предела предыдущей ночью в Новом Орлеане. Мы прошли через все круги ада с ним по всей стране, и он несколько раз почти уходил. Но тогда мы играли довольно хорошо, и шоу становились лучше и лучше. Всякие шутки между песнями были огромной частью наших выступлений. Это было в порядке вещей для нас, выделять время на разговор со зрителями. Эти перерывы бесили Шермана. В Новом Орлеане Фли порвал струну во время первой песни, и я начал дурачиться. Джек бросал на меня злобные взгляды или говорил продолжать шоу, в общем, высказывался негативно. На это я ответил, вылив на него несколько кувшинов ледяной воды, пока он играл соло. Это не было актом ненависти, это было больше театрально, то есть то, чем ты занимаешься, если ты вокалист.

Джек в шоке посмотрел на меня и схватил свой микрофон:

— Я хочу, чтобы вы все знали — это историческое шоу, потому что это последний вечер, когда я играю с Chili Peppers.

Затем я подошёл к микрофону:

— Я хочу, чтобы вы все знали, что это шоу исторических пропорций, потому что это последний вечер, когда нам нужно играть с этим засранцем.

По-настоящему театрально. Зрители были в наших руках. Они гомонили: «Это часть шоу? Все по правде?». И все молчали. Джек и я уставились друг на друга. Он подошёл к микрофону и сказал:

— Я думаю, ты должен передо мной извиниться, чувак…

Ещё одна пауза, и потом я наклонился к микрофону:

— Я думаю, это ты должен извиниться, чувак.

К тому времени Фли сменил струну, он вернулся, и мы продолжили играть. Но это была одна из самых зрелищных взбучек, потому что она вызвала суматоху и сделала из этого шоу-бизнес.

Джек был крайне прямым человеком, ну просто очень прямым. Он это даже не играл. Это и было тем, что нравилось в нас людям. Отзывы после шоу были такими: «Музыка действительно интересная. Мы отлично потанцевали. И вы, парни, самые забавные из всех, что мы видели».

Да благословит Бог Джека за то, что он не оставил группу в подвешенном состоянии. Несмотря на то, какими нелепыми, враждебными и озлобленными были наши с ним отношения, это время было важно для нас. Даже на том бесконтрольном туре каждый раз, когда я спускался со сцены, я чувствовал себя на подъёме. Это было самым лучшим кайфом. Не играло роли даже то, что на улице холодно, а нашим закулисьем был открытый внутренний дворик. Мы всё рано шли в этот холод, истекая потом и говоря: «Вы можете в это поверить? Им понравилось. Давайте выйдем на бис и сыграем новую песню».

Мы вернулись из этого тура, имея около пятисот долларов на брата, поэтому Дженнифер и мне пришлось покинуть дом в Лексингтоне. Дженнифер пошла жить к своей маме, а моей целью в жизни стало скорее накачаться наркотиками. Я всё больше и больше пристрастился к спидболам. Весь смысл спидболов в том, что ты идёшь в двух направлениях одновременно, и это безумно божественное чувство. Вместо чистого, лёгкого, белого кокаинового эффекта ты также получаешь мягкий героиновый эффект, поэтому это не просто супер-прозрачное кристальное чувство, в этом есть и что-то от тёмного логова опиума. Ты получаешь лучшее из обоих миров; ваш серетонин и ваш дофамин высвобождаются одновременно.

Когда мы вернулись из тура, мы поняли, что нужно отпустить Джека Шермана, и это было грустно. Мы знали насколько трудно для любого человека, который находится на разных с нами страницах, было пройти через всё. Но мы также знали, что настало время вернуться к чему-то более жёсткому, что было привычным для нас.

Итак, мы втроём пошли на квартиру к Джеку в Санта Монику, где он жил со своей новой женой. Фли и я спорили снаружи.

— О'кей, кто это скажет? Я думаю, ты должен говорить.

— Почему я должен? Я говорил в прошлый раз.

По-моему, в итоге Фли взял на себя обязанность сказать донести эту новость. Но сначала нам нужно было пройти по длинной дороге к дому Джека. И как только мы пошли с точным намерением, мы начали истерично смеяться от волнительного возбуждения и острых ощущений рассвета новой и незнакомой нам эры. И чем больше мы понимали, что нужно быть серьёзными, отрезать всё начисто и двигаться дальше, тем больше смеялись и не могли остановиться.

Мы подошли к двери, безуспешно пытаясь подавить смех. Мы вошли и сказали ему:

— Всё кончено. Мы увольняем тебя. Ты больше не в группе.

Он был ошеломлён и зол. Мы развернулись и ушли.

Однажды после того, как мы уволили Джека, Фли спросил меня:

— Что бы ты подумал, если бы Хиллел захотел снова вернуться в группу?

Я знал, что Фли не предложил бы такого, не поговорив с Хиллелом. Я сказал ему:

— Что бы я подумал? Да я бы своего первенца отдал за то, чтобы вернуть его в группу. Без вопросов. Пошли.