1

Передо мною сидел совсем не Аполлон. Не восьмое чудо света, не венец творения. Смысл возникновения Вселенной в результате Большого взрыва и эволюции от одноклеточных до современного человека был явно не в его появлении на свет. Будь ему шестнадцать или семнадцать, будь я героиней американского школьного сериала, блондинкой с маникюром и глубоким вырезом, — тогда, может быть, да. Но на самом деле все было совсем не так.

Мы сидели за большим столом в самой обыкновенной учительской. Я ткнула Лену локтем в бок, она обернулась и посмотрела на меня:

— Что?

Я сидела вытаращив глаза и разинув рот. И взгляд у меня, наверное, был совершенно пустой.

— Что с тобой?

Я пыталась ответить, но не могла издать и звука, даже пискнуть не могла.

— У тебя температура?

Собрание только что началось. Наш директор — как ему только не надоест — вечно начинает с одних и тех же скучных приветственных фраз, которые вроде как должны нас вдохновлять:

— Мы стремимся… ради достижения наших целей… объединив усилия… в центре внимания… результат…

Как будто мы все дураки какие-то — ученики, учителя и родители. Как будто нельзя просто сказать: «Начнем встречу».

Неужели так трудно называть вещи своими именами? Зачем, например, называть библиотеку «комнатой собраний»? Почему нельзя назвать библиотеку библиотекой?

Вот о чем я думала, когда он вошел в учительскую.

Раньше я его не видела. Не греческий бог, а настоящий человек. С сердцем стало твориться что-то странное: его словно окутало чем-то мягким, как будто вокруг него кошка свернулась теплым клубочком, зажмурилась и замурлыкала, погрузившись в негу. У него было открытое лицо: прямой взгляд, он не прятал глаз, просто осмотрелся по сторонам. И озорной огонек, дремлющий в глубине взгляда до поры до времени. «Наверное, этот огонек нередко просыпается», — подумала я. Его походка излучала спокойную уверенность — не самоуверенность, а именно уверенность. Спокойствие, ощущение присутствия. Человек, присутствующий здесь и сейчас. Мужчина. Не шестнадцатилетний подросток. Не девятнадцати-двадцатилетний юноша. Мужчина. Мужчина в джинсах и вязаном свитере.

Он садится напротив меня, садится за тот же самый стол, но по другую сторону, потому что там есть свободный стул. Садится, глядя на меня. Он не ввалился в учительскую, не прошмыгнул и не прокрался, не помешал речи директора. Он берет стул и слегка отодвигает, чтобы сесть. Отодвигает без преувеличенной осторожности, как поступают некоторые — они-то, кстати, привлекают к себе гораздо больше внимания, чем тот, кто просто берет стул, слегка отодвигает и садится. И смотрит на меня. Прямо на меня, и тут озорной огонек просыпается и кивает мне, как малыш, которому захотелось поиграть: «Ку-ку!» Наверное, мои глаза улыбнулись в ответ. И тогда мне пришлось напрячь все силы, чтобы оторвать взгляд от него и посмотреть на Лену, сидящую рядом со мной.

А Лена — это мне сразу стало ясно — видела вовсе не то, что я. Мы не всегда видим одно и то же, многое мы воспринимаем по-разному. Обычно это не имеет ровным счетом никакого значения, но иногда я над этим задумываюсь. Как, например, сейчас. Хотя мы лучшие подруги, несмотря ни на что.

На собрании должны были обсуждать надписи на стенах — или «школьный вандализм», как выразился директор.

— Мы должны объединить усилия, чтобы всерьез взяться за решение проблемы вандализма в школе и сообща справиться с ней.

Серьезно, он так и говорит. Вы попробуйте произнести это вслух — уснете со скуки на середине предложения. И как он только держится… Неужели нельзя говорить как нормальный человек? Да еще и «вандализм». Я, конечно, не считаю красивым все, что малюют на стенах, но вандализм — это скорее разбитые унитазы или что-то в этом духе.

На собрании должны были говорить о надписях на стенах. Но не только:

— Андерс Страндберг.

Так он представился. Я машинально взяла ручку и записала, как только он произнес свое имя. Я должна была сделать репортаж о собрании для школьной газеты, но, кроме имени Андерса Страндберга, так ничего и не записала. Придется потом попросить Лену помочь. У нее-то не было температуры, если на то пошло.

— Лаура. 9 «Б».

Это я сказала. Хотела посмотреть на него. Почти получилось.

Андерс Страндберг, новый учитель. Раньше я его не видела. Но выглядел он очень знакомо, хотя и не был похож ни на кого из тех, кого я знаю. Я словно поняла, что он за человек. Будто бы поняла, как он слушает, как он проявляет участие, хоть и не особо много говорит. Я как будто сразу все это увидела, поняла и оценила. Мне хотелось быть рядом с ним. Время от времени я смотрела на Лену: интересно, заметила ли она то, что заметила я? Только бы заметила. Только бы не заметила. За все собрание я не произнесла ни слова.

Мы шли домой по зимнему вечернему городу — Лена и я. Минус два, только что закончился снегопад, мир приглушенный, огромный. Уличные фонари как теплые судовые огни, скрип снега под ботинками. Кошка, свернувшаяся вокруг сердца, будто в любимом кресле, мурлыкала и мурлыкала. Мне хотелось домой, к себе, в свою комнату. Хотелось сидеть там одной и гладить мягкую шерстку.

Но этого я сказать не могла. Не могла — и всё.

— Он учитель математики, да? Тот, новый.

Вот и все, что я смогла сказать, преодолев волнение. Я произнесла эти слова, чтобы продлить новое ощущение, чтобы оно оставалось со мной всю дорогу до самого дома. Чтобы Лена не начала говорить о собрании, о том, что я должна написать в школьной газете. Только не сейчас. Только не об этом.

— Угу.

Вдруг меня осенило. Я резко остановилась, скрип прекратился.

— Он у нас будет?

— Чего?

— Он у нас будет? По математике? Он будет вести у нас математику?

Лена посмотрела на меня немного озадаченно и, кажется, слегка раздраженно вздохнула, прежде чем двинуться дальше.

— Лаура, проснись, у нас математику ведет Май-Бритт. И будет вести дальше, до самого выпускного. А если совсем не повезет, и внуки наши будут у нее учиться.

На внуков в данный момент мне было наплевать. Я пыталась понять, хорошо это или плохо, что Андерс Страндберг не будет нашим учителем. Наверное, хорошо. Наверное. Кошка потянулась во сне.

Чтобы Лена не сменила тему, я пыталась заставить гудящий от напряжения мозг выдать что-нибудь еще — но не то, о чем мне больше всего хотелось говорить.

— А кто же тогда уволился?

Скрип Лениных ботинок не прекратился, но замедлился. Краем глаза я поймала ее оценивающий взгляд — довольно жесткий. Я не просто задала дурацкий вопрос, но еще и делала вид, что не понимаю, насколько он дурацкий. Притворялась, что я не Лаура, а кто-то другой. Школа наша небольшая, и мы знаем всех учителей наперечет — даже тех, кто у нас ничего не ведет. Странно задавать такие вопросы, проучившись в этой школе два с половиной года, да еще и являясь членом школьного совета, и вдобавок занимаясь школьной газетой, и вообще.

— Бенга, — отрезала Лена и прибавила шагу.

— А, ну да.

Лена почуяла неладное, я сразу поняла. Это меня беспокоило и в то же время совсем не трогало. Я как будто попала в промежуточное пространство, какие-то жизненные скобки.

Если бы все было как прежде, то я, наверное, попробовала бы завлечь Лену в это пространство. С колотящимся сердцем водила бы ее там, показывала бы важные вещи, с горящими щеками рассказывала, каково там находиться. Говорила бы о чем хотела. Но все стало не так, как прежде. Так странно — ведь ничего особенного не случилось. Никто, кроме меня, не чувствовал ничего необычного этим вечером. А мне все-таки казалось, что произошло что-то очень, очень важное. Что-то новое, что-то большое, что-то значительное. И я знала, что это «что-то» не понравится Лене. Может быть, она уже догадывалась — наверное, мой вид красноречиво говорил, в чем дело. Лена была настороже.

Мы попрощались у моего дома.

— До завтра, — сказала я и неуверенно улыбнулась.

— Пока.

Она резко повернулась и пошла домой. Я не видела ее лица, но была почти уверена, что она не улыбнулась в ответ.

 

2

Я проснулась в пять утра. Обычно я не просыпаюсь так рано, сплю крепко. Во всяком случае, в декабре, посреди зимней мглы, когда ночь длинна, темна и тиха. Летом все иначе. Летом иногда просыпаешься в три ночи от того, что солнце отыскало щелку между шторами и упрямо щекочет веки, пока не откроешь глаза.

Мозг казался почти пустым. Вычищенным и вымытым. Ни одной настоящей мысли, только еле уловимые предчувствия. Лежать было неудобно, как ни повернись. Подушка какая-то комковатая, под одеялом жарко, без одеяла холодно. Во всем теле блуждали какие-то беспокойные частицы. Лежать без движения было просто невозможно. Я не понимала, что за предчувствия выманили меня из сна — страшные или приятные. По крайней мере, сначала не понимала, а потом все стало проясняться.

Я увидела перед собой открытое лицо. Открытый взгляд. Темные, немного непослушные волосы, к которым хотелось прикоснуться — боже упаси! Запустить в них пальцы. Положить руку ему на голову. Я запустила пальцы в свои волосы, жидкие и скучные на ощупь, — и по телу все же пробежала дрожь.

Неужели я проснулась так рано из-за этого лица, этого взгляда, этих волос? Из-за этого мужчины?

Так ведь не бывает. Так не должно быть. Пятнадцатилетняя девочка не должна просыпаться в пять утра из-за мужчины. Из-за дяденьки. Дяденьки-мужчины.

А если все-таки проснулась?

Тогда надо срочно уснуть обратно.

Да ладно, все не так страшно — может быть, это ничего не значит.

Послушай, пятнадцатилетнюю девочку вообще не должны интересовать взрослые дяденьки, она не должна даже замечать их существование. Самое большее, что она сделает, — приподнимет бровь, если случайно заденет такого в коридоре. Зевнет и пойдет дальше.

А если она все-таки обратила внимание, что тогда?

Я снова заснула, положив голову на комковатую подушку, и спала урывками, пока внутри блуждали беспокойные частицы. Потом я услышала, как мама с папой возятся на кухне, в ванной и в прихожей. В двадцать минут восьмого они вышли из дома. Через три минуты я поднялась со своей неудобной кровати.

Сидя за кухонным столом, я пила чай и просматривала семейный раздел в местной газете. Мама всегда оставляет открытым именно этот разворот. Мы про это никогда не говорили, но она умудряется утро за утром прочитывать одинаковое количество страниц и оставлять открытым один и тот же разворот. И я начинаю с семейного раздела. Не там, где новорожденные, свадьбы и некрологи, а где гороскоп.

Овен: сейчас вашей жизнью управляет то, что вы не в состоянии контролировать…

Я не верю в астрологию. И в Бога не верю. Но каждое утро, с понедельника по пятницу, читаю дурацкий гороскоп в семейном разделе местной газеты (по воскресеньям газета не выходит). И примерно раз в год я молюсь Богу, в которого не верю. Как правило, об очень прозаических вещах. Например, чтобы в последний день учебы была хорошая погода. Хотя раньше я молилась чаще.

Почистив зубы, я долго стояла перед зеркалом и смотрела на свое отражение. Что я видела? Почти круглое лицо, обрамленное темно-русыми волосами, отнюдь не гладкими и послушными. Серьезные глаза, серьезные губы. Перед зеркалом мне легче состроить сердитую гримасу, чем улыбнуться. Мне не нравится моя улыбка — во всяком случае, та, что выходит перед зеркалом. По-моему, она не красивая, а показная — как будто я пытаюсь быть кем-то другим, не собой. И это заметно. На фотографиях я стараюсь выглядеть серьезной. Ненавижу, когда школьный фотограф просит «показать зубки», я не люблю свои зубы, мне не нравится мое лицо, когда я заставляю себя растягивать уголки рта в улыбке. Тогда я напоминаю себе волка. Или уголки рта начинают дергаться. Другое дело — когда улыбка вырастает изнутри, а не на губах и когда я сама ее не вижу. По-моему, тогда она красивее. То есть красивее — это, конечно, преувеличение, ничего особенно красивого во мне нет.

Поразмышляв о том, что я увидела в зеркале, я сделала то, что делаю очень редко, — отправилась в свою комнату, выдвинула нижний ящик стола, открыла маленькую косметичку, достала тушь, вернулась в ванную и встала перед зеркалом.

Лена позвонила в дверь в восемь ноль пять, за десять минут до начала уроков. Обычно мы приходим вовремя, а если нет — то не по Лениной вине, а по моей. Я иногда как бы зависаю, забываю, что надо следить за временем.

Лена хорошая. Классная. Свойская, как говорит папа. Ну, не о Лене, конечно, а о коллегах, которые ему нравятся. «Бёрье — свойский парень». Парень? Папа называет мужчин своего возраста парнями. А пятнадцатилетним нельзя называть парнями тех, кому за тридцать, даже за двадцать. Это «вводит в заблуждение», как говорит Ленина мама.

Интересно, сколько лет Андерсу Страндбергу. Сначала я хотела поговорить об этом с Леной, но потом почувствовала, что получится не очень… что будет неловко.

— Особенный день? — спросила Лена, когда мы были почти у самой школы.

— Что?

— Ну, ты накрасилась.

— А, это. Нет, просто… нашло.

В ту же минуту я пожалела, что взяла тушь. Я же почти не крашусь, зачем надо было делать это сегодня — в обычный школьный день, в обычную пятницу. Я вдруг почувствовала себя тринадцатилетней малявкой, которая пытается попасть на сеанс «только для взрослых». Но пойти смыть тушь я тоже не могла — уже поздно, Лена видела. Что за идиотизм — прийти в школу накрашенной и смыть тушь!

День получился странный. Время шло, уроки тоже — а я будто отсутствовала, чувствовала себя одновременно и радостно-возбужденной, и серьезной. Я будто чего-то ждала — чего-то большого и удивительного, словно была уверена, что это большое и удивительное обязательно произойдет, что оно уже рядом. Я толком не знала, что бы это могло быть. И Лене я ничего сказать не могла, просто не могла, вышло бы ужасно глупо.

Я несколько раз прошла мимо учительской. По дороге на обед, уже у самой столовой, притворилась, что забыла в классе ручку. На перемене после обеда пошла в библиотеку и стала искать книгу, хотя заранее знала, что ее там нет. Но ничего более явного не делала — чтобы никто не заметил, то есть чтобы Лена не заметила.

Такая вот тайная игра под названием «Сколько раз Лаура пройдет мимо учительской, не вызвав подозрений?».

Последним уроком была музыка, а я сидела и думала о том, что надо сделать еще шаг, что это часть игры, иначе день насмарку. Надо войти в учительскую. Надо попасть внутрь.

— Можешь идти домой, если хочешь, — сказала я Лене, когда мы стояли у шкафчиков и убирали учебники в сумки.

Лена удивленно посмотрела на меня.

— Можешь меня не ждать.

— А что ты собираешься делать?

— Надо кое-что узнать.

Я слишком долго копалась в шкафчике, чтобы врать, не глядя Лене в глаза.

— Хочу проверить, сдала ли рецензию, которую задавали по шведскому. Не помню.

— Я могу подождать.

Что я и говорю. Лена хорошая. Классная. Свойская. Но сегодня дело было не только в этом. Она что-то подозревала — и было что подозревать на самом деле. Я еще немного покопалась в шкафчике, разыскивая то, чего там не было.

— Ладно, я скоро приду. Но ты иди, если я задержусь. Зачем я это добавила? Глупо. Во-первых, не было причин задерживаться. Во-вторых, это лишь усилило ее подозрения. В-третьих… не знаю, что в-третьих.

Вопрос: в чем был смысл этого дня? Ответ: в том, чтобы находиться как можно ближе к учительской. И все-таки, открыв дверь, я была поражена. Кто стоял прямо у порога и надевал куртку? Прямо у меня перед носом. На расстоянии вытянутой руки.

Я так увлеклась игрой, что забыла, зачем играю. Забыла, чье открытое лицо и открытый взгляд были предметом игры. Кошка испуганно вскочила и убежала.

Рука замерла на ручке двери. Подошвы ботинок прилипли к полу. Приоткрытый рот так и застыл.

— Здравствуй, — сказал он со смехом.

Здравствуй, — сказал он со смехом.

Он засмеялся, но сначала сказал «здравствуй».

Что он сказал?

Он сказал «здравствуй».

Что он сделал?

Он засмеялся.

Что сделала ты?

Не знаю. Вроде кашлянула.

Что ты сделала?

Пришла в себя, ушла прочь.

Лена стояла у шкафчика.

— Сдала рецензию?

— Не знаю. Зацепилась за дверную ручку.

— Чего?

— Шучу. В учительской никого не было.

Идет снег. Почти стемнело. Под глухим снегопадом бежит кошка. Она тихо мяукает, просит, чтобы впустили. Ложится в кресло, сворачивается калачиком.

Дома, лежа в постели, я раз за разом вызывала в памяти образ смеющегося мужчины с открытым взглядом, обращенным ко мне. Я старалась задержать этот взгляд на себе как можно дольше.

 

3

Лена — Козерог и тоже не верит в гороскопы. И слава богу: у Козерогов гороскопы довольно неприятные. Все про карьеру и про деньги. «Вам не терпится совершить желанную покупку, но кто-то в вашем окружении может воспротивиться этому». И так всегда. Покупки. Никаких чувств. То есть у Лены есть чувства. Людей без чувств не бывает. Если чувств нет, то ты умер. Или по крайней мере не жив.

Но я, честное слово, никогда не видела Лену плачущей. Не видела, как она злится. Наверное, и радости настоящей я у нее не видела. Такой радости, когда не можешь усидеть на месте, когда внутри все бурлит, когда теряешь контроль над собой. Лена никогда не теряет контроль, она человек дела. Берется и делает — школьную газету, уборку в комнате. Она не сожалеет о несделанном, она просто делает.

У Лены очень четкие взгляды. Если что-то кажется ей неправильным, то она говорит напрямик. И обсуждать вопрос дальше нет смысла, ее точка зрения не изменится. Она никогда не сделает того, что кажется ей неправильным, — даже случайно, по ошибке. Иногда я думаю, что она слишком строгая; некоторыми мыслями мне даже не хочется с ней делиться — теми, которые ей не понравятся.

Лена — моя лучшая подруга. Ей пятнадцать, в январе будет шестнадцать.

Суббота — это хорошо. Здорово, когда нет уроков. Но в эту субботу все было не так здорово. Школа манила, как будто что-то ждало меня там — что-то тайное и необыкновенное.

Мы сидели в Лениной комнате и ели «субботние» конфеты. Да, мы до сих пор покупаем конфеты по субботам, как это всегда было в детстве. То есть не просто идем в магазин в субботу и покупаем конфеты. Субботние конфеты — совсем другое, для нас это своего рода ритуал, который мы поддерживаем в пику остальным. Мы придумали это в начале седьмого класса, когда все наши одноклассницы вдруг решили, что теперь они взрослые и крутые. Все просто обязаны были стать другими. Все, о чем мы раньше говорили, что делали прежде, стало ерундой. Забудь всю свою жизнь до седьмого класса и родись заново! Стоило заговорить о чем-нибудь, произошедшем полгода назад, как все отводили взгляд и делали вид, что не понимают, о чем идет речь.

Все остальные девчонки в классе стали краситься, но так неумело, будто их поколотили до синяков. Гулять по школьному двору на большой перемене теперь считалось величайшей глупостью, а если кто и выскакивал на улицу, то обязательно полуголым, даже в дикий холод. Нет, все обязательно должны бледной толпой тусить в школе, умирая от недостатка кислорода. Сидеть со скучающим видом в сером коридоре.

Говорить с теми, кто младше, означало подписать себе смертный приговор, особенно если заговорил с шестиклассником — то есть с тем, кем был еще совсем недавно. Как будто все детское было заразой, обрекающей на вечные муки в геенне огненной. Однажды наша одноклассница во время обеда пересела за другой стол, стоило нам с Леной упомянуть, что мы недавно смотрели детскую передачу, и тогда мы решили: пора. Пора начать сопротивление, ради нас самих. Мы стали перебирать все вещи, которые наши одноклассники теперь считали детскими, и остановились на субботних конфетах. Именно так: субботние конфеты. Прошло время, и большинство наших одноклассниц успокоилось. А субботние конфеты мы покупаем до сих пор.

Дома у Лены все время слушают музыку. У нас дома музыку слушаю только я, в нашей семье нет даже общего музыкального центра. Мои родители говорят о музыке только тогда, когда заходят ко мне в комнату и просят убавить звук. У Лены дома всё не так, в их гостиной постоянно звучит музыка, часто довольно необычная. На этот раз в доме звучала флейта: Ленина мама решила порадовать семью записью голландского ансамбля флейтистов.

Поверьте мне, человек — существо приспосабливающееся, может привыкнуть к чему угодно: к концертам мотоциклистов-тромбонистов, монгольскому горловому пению и фальцету из Болгарии. Но однажды Лена не выдержала. Ее папа купил диск с записью ансамбля, который не пел, а кричал, да еще и по-фински. Лена продержалась день, а вечером решительно выключила музыкальный центр.

— Если ты не перестанешь слушать этих сумасшедших, то я позвоню в отдел опеки и попрошу забрать меня из семьи.

Лена, как я уже говорила, человек дела.

Голландский ансамбль флейтистов звучал необычно, но не навязчиво. Особенно за плотно закрытой дверью Лениной комнаты, в которой мы листали старые журналы и жевали субботние конфеты.

В мыслях я то и дело возвращалась в школу, к учительской. К открытому лицу взрослого мужчины, к его проницательному взгляду. Кошка свернулась клубком у меня на коленях. В груди и в животе было немного щекотно.

Мне хотелось рассказать об этом, но заговорить о таком с Леной было невероятно трудно. Я знала: ей это не понравится. Мы столько рассуждали о том, какими хотим быть, какими должны быть. Мы решили, что ни за что не попадемся в дурацкие ловушки для девочек. Мурлыканье кошки, щекотка в груди и животе очень напоминали такую ловушку.

И все-таки мне очень хотелось рассказать обо всем, слова так и просились наружу.

Вопрос вертелся на языке не меньше получаса, свербил во всем теле, от макушки до пяток, а я старалась собраться с духом и спросить самым непринужденным тоном, как будто мне только что в голову пришло, случайно подумалось, пока я листала журнал.

Раз, два, три…

— Кто самый старший из парней, в которых ты влюблялась?

Лена немедленно подняла голову от журнала:

— Чего?

Самое ничтожное из всех жалких слов, которые можно услышать в ответ на самый вымученный из вопросов. Глубокий вдох, взгляд прямо в глаза:

— Кто самый старший из парней, в которых ты влюблялась?

— А что? Почему ты спрашиваешь?

Набираешься храбрости целую вечность, а теряешь в одно мгновение. Как я в ту секунду.

— Ну, я просто подумала…

Лена пристально посмотрела на меня:

— Ты на кого-то глаз положила?

Мы вдруг поменялись ролями — теперь вопросы задавала Лена.

— Не то чтобы…

— Не то чтобы? Это как? Это он положил на тебя глаз? Ох, если бы я могла ответить «да» на этот вопрос. Ага, один парень так и увивается за мной.

Суперклевый. Все время на меня смотрит, ходит за мной, ухаживает. Куда ни пойду — везде он, даже надоел уже…

— К сожалению, нет. Мы же не в голливудском фильме. И, кстати, я первая спросила.

— Такие вопросы не задают без повода. Ты знаешь это не хуже меня.

Я уже пожалела, что заговорила. Как мне вообще пришло в голову, что Лена станет вежливо отвечать на странные вопросы и даже не поинтересуется, почему я их задаю? Она не такая. Впрочем, я и сама наверняка ответила бы так же. Сказала «а» — говори «б». Только журналисты могут задавать вопросы без объяснений. И адвокаты в суде. Наверное.

— Эрик, — ответила Лена.

Она встала и подошла к письменному столу.

— Чего?

— Эрик. Ты спросила, кто старший из парней, в которых я влюблялась. Его звали Эрик, он работал у нас в садике. Мне было пять лет.

Она посмотрела на меня. Лицо серьезное, даже строгое.

— А теперь я хочу знать, почему ты спросила.

Вне всякого сомнения, она хотела знать. Правда, хотела знать — и знать именно правду. Всерьез. The truth and nothing but the truth.

Вдруг в дверь постучали. Это был Ленин папа.

— Ужин подан! Ты ведь поужинаешь с нами, Лаура?

Мой папа никогда не сказал бы такого Лене. Он совсем не такой милый и приятный. Иногда я даже сомневаюсь, помнит ли он Ленино имя.

Ужинать с Лениной семьей — обычно одно удовольствие. Но сегодня мне было бы нелегко сидеть с ними за столом и непринужденно болтать.

— Спасибо, мне надо домой, — ответила я, пряча глаза от Лены, встала и пошла к двери.

Ленин папа театрально схватился за голову, изображая отчаяние:

— Значит, ты покидаешь меня!

Проходя мимо, я слегка похлопала его по руке:

— Вы это переживете.

Я затылком чувствовала Ленин взгляд. Нерадостный, разочарованный.

Я шла домой. Субботним вечером. Декабрьским субботним вечером. В домах накрывали на стол к ужину, смотрели матч английской лиги, принимали душ после прогулки на лыжах. Мясной дух из кастрюль и сковородок струился на улицу. Декабрьским субботним вечером на улице ни души, даже малышей не видно. Лопатки и санки одиноко лежат во дворах, ждут светлого завтрашнего дня.

Чем занимается учитель математики субботним декабрьским вечером? Сидит за кухонным столом, погрузившись в решение уравнений? Играет в шахматы? Вряд ли. Но и вообразить его сидящим перед телевизором и следящим за матчем «Эвертон» — «Ньюкасл» с банкой пива в руке я тоже не могла. Хотя откуда мне знать.

Я видела перед собой скептический, оценивающий взгляд Лены. Что-то подсказывало мне, что она уже знает, о чем идет речь и почему я спросила, кто был старшим из парней, в которых она влюблялась. И я знала, что ей это не нравится.

Нас с Леной не застанешь сидящими в спальне со школьным альбомом на коленях. Мы не из тех, кто обводит ручкой фотографии самых красивых парней. Мы таким не занимаемся и никогда не занимались. Почти никогда не ходим на дискотеки. За все время учебы в старших классах сходили туда раз пять — и то в исследовательских целях.

Не то чтобы мы решили никогда не встречаться с парнями. И становиться мужененавистницами мы не собирались. И мне, и Лене кто-то нравился время от времени, и мы рассказывали друг другу об этом. Дело в том, что все должно быть очень правильно. Если ты влюбляешься в парня, то выбор должен быть верным. Парень должен быть подходящий: стиль, внешность, возраст…

У Андерса Страндберга возраст самый неподходящий. Влюбиться в человека неподходящего возраста некоторым образом означало предать подругу. Мы никогда об этом не договаривались, никогда не формулировали таких правил, но обе знали, что это так.

А если бы на моем месте была Лена? Решила бы я, что она предала меня, или нет? Наверное, нет. С другой стороны, мне легко говорить.

 

4

Город у нас не такой уж маленький. Можно пройти по улице Стургатан, от музейного парка до автобусной станции, не увидев ни одного знакомого лица.

Можно тайком курить за кинотеатром и не бояться, что на следующее утро мама вытащит тебя из постели — «я всё знаю, мне всё рассказали». Можно поехать на автобусе в центр, и шофер не обратится к тебе по имени и не спросит, как дела у мамы. Можно умереть и неделю проваляться дома, никто не обратит внимания. Но вот отправиться в кафе в воскресенье и не встретить там нового учителя математики — это, оказывается, невозможно. Ну почему мир иногда такой маленький?

Я сидела одна за столиком, пила чай, ела булочку с шафраном. Декабрь за окном — как на открытке. Огромные хлопья снега кружили над пешеходной улицей, между голыми деревьями и витринами, таяли на кончиках носов и бровях.

Над дверью звякнул колокольчик, и он вошел, стряхнув снег с ботинок. Оглянулся в поисках свободного столика. Таковых не оказалось. Я затрепетала. Вообще я не умею трепетать, я не хочу трепетать, это глупое занятие, трепещут только барышни в английских романах девятнадцатого века. Не то чтоб я много таких прочла — если честно, то ни одного, но так мне кажется. Я крепко обхватила чашку руками. Он увидел меня. Посмотрел на меня. Посмотрел на меня и улыбнулся. Он посмотрел на меня, улыбнулся и подошел к моему столику.

— Привет, — сказал он.

— Здрасте, — ответила я. Почти беззвучно: что-то застряло в гортани и мешало говорить.

— Можно присесть? — он положил руку на спинку стула.

— Конечно, — просипела я.

— Я только кофе выпью. Перед кино — иду на ближайший сеанс.

Он кивнул в сторону кинотеатра. Несколько хлопьев снега упали с высокого ворота его водолазки.

Пока он ходил за кофе, я думала вот о чем: я буду пить кофе вместе с Андерсом Страндбергом. Через пару секунд я буду сидеть и пить кофе с Андерсом Страндбергом, тем самым, у которого открытое лицо. Все это происходит на самом деле. В действительности. В Швеции. Сегодня.

Тут я разволновалась. О чем нам говорить? О чем могут говорить ученица и учитель математики? «Что скажете о среднестатистической температуре в ноябре?» Или: «Как у тебя с алгеброй?» Алгебра… Похоже на название болезни.

Когда он вернулся и сел за столик, я поняла, что глупо ухмыляюсь своим собственным шуточкам. Ничего хорошего. Я сосредоточилась на выражении своего лица, стараясь найти самое нейтральное.

— Ты уже написала статью?

— Что?

— Ты ведь должна была написать о собрании на прошлой неделе?

И кто это ему рассказал? Я сама, на собрании? Или Лена? Или, может быть, он опросил коллег-учителей? «Эта Лаура, ну, знаете, из 9 „Б“… она чем вообще занимается?»

Только не волноваться. Как бы то ни было, он меня заметил. Какая-то крошечная часть моего существа произвела на него микроскопическое впечатление.

И еще я совсем забыла о той статье. Совершенно вылетело из головы, что я обещала написать о собрании. Странно, что Лена не напомнила.

— Нам столько задавали. Я не успела.

Он кивнул и помешал ложечкой в чашке.

— Ты часто пишешь для школьной газеты? — спросил он, подняв голову и глядя на меня. Теплые голубые глаза. Темные волосы, густые и немного непослушные. Не очень длинные, но такие, что можно запустить руку и взъерошить. Короткая щетина (интересно, как часто мужчины на самом деле бреются?). Серый вязаный свитер с высоким воротом. Четко очерченный, красивый рот. Я кашлянула. Красивый рот? Это мои мысли? Да, мои. Кошка запрыгнула на стол. Я уткнулась носом в ее шерсть. Она быстро, еле заметно тронула лапой мою щеку. Я перестала судорожно сжимать чашку, руки больше не дрожали.

— Довольно часто. Но газета совсем новая. Первый номер вышел весной. Это Лена придумала, моя подруга. Она главный редактор.

Открытый и теплый взгляд голубых глаз.

— Сколько же человек в газете?

— В этом полугодии только мы с Леной. В самом начале было больше, но остальные уже закончили девятый класс…

«Закончили девятый класс». Так смешно и по-детски. Может быть, я так себя и чувствовала — смешной малявкой? Наверное.

Он взял чашку и отпил кофе. Осторожно поставил ее обратно.

— Я тоже немного пишу.

Глядя на него, я не знала, что ответить. Оказалась совершенно не готова к тому, что он станет говорить о себе, поделится чем-то личным. Отхлебнула чаю, лишь бы не сидеть столбом, и кивнула.

— Рецензирую книги для одной местной газеты.

Наверное, о таком следует знать? Может быть, сделать вид, что я знаю? Рецензии — дело серьезное. Не то чтобы недостижимое, но все же возвышенное.

— Ясно, — произнесла я самым глупым тоном — скучным и нейтральным, где-то на полпути между равнодушием и заинтересованностью.

— Ну ты знаешь… Иногда других дел много, трудно все успеть.

«Ну ты знаешь». Говорит как на равных. И взгляд полон искренности. Как будто перед ним не просто пятнадцатилетняя школьница, а пятнадцатилетняя школьница, с которой интересно общаться.

— Ой, — он посмотрел на часы и встал, — надо бежать. Фильм вот-вот начнется.

Он надел куртку.

— Спасибо за компанию. Увидимся.

Подошел к двери, открыл ее, вышел. Колокольчик снова звякнул.

Я не нашлась, что ответить. Даже не попрощалась.

Вернувшись домой, я застала маму в холле. В другом мире, не похожем на этот, я, пожалуй, впорхнула бы в дом, как героиня «Звуков музыки». Я этого фильма не смотрела, видела только одну сцену, где кто-то с песней на устах кружится по лугу. Только летний луг пришлось бы заменить на кружащиеся хлопья снега, добавить дверь, ручку двери, порог и самую обычную прихожую в самом обычном доме. И еще вообразить, что это хорошо поставленный танцевальный номер. Что-то такое плюс симфонический оркестр. В общем, совсем другой мир. Мир, в котором все живут как на киноэкране. А на самом деле я всего-навсего вошла в дом и в прихожей меня встретила мама.

Мама. И папа. И я. Не знаю, как объяснить, но я не понимаю, кто мы такие. Иногда я даже не понимаю, почему именно мы трое должны называться семьей. В семье люди чувствуют, что они вместе. У нас не так. То есть мы держимся вместе по старой привычке, потому что так было всегда. Но в глубине души мы вроде как чужие друг другу. Чем дальше, тем больше. Может быть, мама с папой и знают друг друга — должны, думаю. Но иногда я сомневаюсь и в этом.

Мы почти никогда не прикасаемся друг к другу. Так было всегда, и я никогда особо не задумывалась над этим, пока однажды не осталась ночевать у Лены. Кажется, в седьмом классе. Когда мы легли спать, в комнату вошел Ленин папа и поцеловал ее прямо в губы. Было ужасно неловко, странно, непривычно. Я думала, что в наших краях никто так не делает. Чтобы родители целовали своих детей-подростков — да никогда. А потом я поняла, что для большинства людей это обычное дело.

У нас всё так: три человека, дом, день идет за днем, год за годом. Такое чувство, будто никому из нас все это на самом деле не нужно.

Когда я была маленькая, все, конечно, было иначе. Жизнь шла своим чередом, ровно и надежно. Без объятий, поцелуев, взрывов смеха и радостного гама, солнце просто вставало и садилось. Утро, полдень, вечер. Еда, постель, чистая одежда. Я, мама и папа, без лишних раздумий.

Поймите меня правильно. Мы не мучаемся, никто никого не бьет, никто не страдает, ничего такого. Я знаю, что они меня по-своему любят. Но иногда я думаю о том, что теплоты могло бы быть больше, и тогда становится грустно.

— Я достала рождественские украшения, — сказала мама.

Перед ней стояли две коробки, из них торчали хлопушки, серпантин и войлочные гномы.

— Возьми, что хочешь, для своей комнаты.

Я взяла, что хотела. Два синих шара. Рождественскую звезду из прессованных опилок. Латунный подсвечник. Набитого опилками гнома, который уже давно не мог держать голову.

— Где ты была?

Вопрос можно задать по-разному. Равнодушно. Принужденно. Сердито. С затаенным подозрением. С искренним любопытством. Мама задала вопрос с выражением «это-совершенно-нормальный-и-естественный-вопрос-надеюсь-ты-правильно-меня-поняла». То есть немного напряженно. Попытка засчитана.

— В городе, в кафе.

Мама внимательно изучала гирлянду, которую только что достала из коробки.

Ясно. С Леной, да?

На секунду я представила себе, как рассказываю ей про нового учителя математики, который пил со мной кофе, но, естественно, ничего такого не сказала.

— Нет, одна.

Я лежала в кровати. В комнате раздавался полный трагизма голос Моррисси. На окне висела рождественская звезда и два шара. Отражая свет звезды, они сияли синим, и все это мерцало в стекле и разгоняло густую темноту за окном. Две стеариновых свечи стояли навытяжку в латунном подсвечнике, несчастный гном сидел, откинувшись на книжную полку, голова на старой книге «Мы на острове Сальткрока». Кошка лежала у меня на животе и мурлыкала, меня обдавало звуками «Wide to receive almost anything you’d care to give» [2]Готов принять почти все, чем тебе захочется поделиться (англ.).
.

Я думала. О нем. О темноте кинозала, где можно сидеть, тесно прижавшись к мужчине и положив голову ему на грудь, чувствуя, как под серым вязаным свитером уверенно бьется его сердце. Мужчина. Не мальчик, не бесформенный, колючий и нескладный подросток. Мужчина. Взрослый. Зрелый. Пишет рецензии для газеты. Ходит один в кино. Мальчики так не делают. Они передвигаются только стадом. Шумят и толпятся, иначе не могут.

— Один? Один в кино? Лаура, кто тебе сказал, что он пошел в кино один?

— Но он же сказал, что идет смотреть фильм.

— Ну и?

— Он не говорил, что идет в кино с кем-то еще.

— Я тебя умоляю. С чего ты взяла, что он станет рассказывать тебе все подряд?

— Но… ясное же дело…

— Лаура.

Дверь приоткрыта, папино лицо.

— Что?

— Лена звонит.

Ой. Здравствуй, реальность.

— Алло.

— Ты спала?

— Нет, я просто… лежала и слушала музыку.

Молчание. Надо что-то сказать, но ничего не приходит в голову.

Я кашлянула.

— Хотела узнать, как статья.

— Точно. Да, всё… Нет. Я еще не начала.

Лена ахнула.

— Лаура, мы же договорились, что все тексты будут готовы завтра! Ты забыла?

— Нет, то есть… Много дел было…

— Слушай, что с тобой?

— Со мной?

Я, конечно, тут же пожалела о своих словах. Ничего глупее и придумать нельзя. Лена любого видит насквозь.

— Да, с тобой. Я же с тобой говорю, — в голосе раздражение.

— Я знаю, я знаю, Лена, просто дело в том, что… прости меня, я не привыкла делиться с тобой такими вещами, мы с тобой о таком никогда не говорили…

И знаю, точно знаю, что тебе это не понравится. Я чувствую, что наша дружба под угрозой, все рушится, но если я скажу все как есть, станет еще хуже…

— Все хорошо. Я напишу статью.

— Ладно.

Молчание. Выжидание. Как два воина на безопасной дистанции друг от друга. Два воина, которые не знают, враги они или друзья.

— Чем занималась сегодня?

— Была в городе. Зашла в кафе.

— Одна?

Вопрос, на который мне совсем не хотелось отвечать, за несколько часов прозвучал дважды. Во второй раз мне пришлось выбирать между правдой и неправдой. И выбрать неправду. То есть я и в самом деле пошла в кафе одна, я же не виновата, что Андерс Страндберг зашел туда же, что там не было свободных столиков, что он увидел меня. Я же не пошла в это кафе вместе с ним. Хотя с удовольствием сидела бы там и дальше. И будь на его месте кто-то другой, кто угодно, я, конечно, рассказала бы об этом Лене.

— Да. Одна.

— Ладно, увидимся завтра.

— Да, до завтра.

Нехорошо получилось. Совсем нехорошо. Я не спросила ее, как дела. Не проявила интереса, не пошла навстречу. Ужас. Кошмар.

Я снова легла на кровать, стараясь вернуть себе то состояние — когда кошка лежит на животе. Но ни Моррисси, ни сияние окна не помогали. Я пыталась представить себе Андерса Страндберга, но вместо него всплывало Ленино лицо. Подозрительное. Неодобряющее. Я сдалась и задула свечи.

Папа чистил зубы в ванной. Я вспомнила, что мне требовалась консультация эксперта.

— Как часто мужчины бреются?

— Щево?

Полный рот пены.

— Я спросила, как часто мужчины бреются. Сбривают щетину.

— По-ражному.

Потрясающе четкий комментарий.

— Хорошо, спасибо. Спокойной ночи.

— Шпокойной.

Сидя за письменным столом, я пыталась сосредоточиться на статье.

— Он не сказал, что идет в кино с кем-то еще.

— Умоляю. С чего ты взяла, что он станет рассказывать тебе все подряд?

Какая разница, один он пошел в кино или не один? Какая разница, свободен Андерс Страндберг или женат, одинок или с кем-то встречается? О чем я вообще думаю? Я же не влюблена — по крайней мере, не по-настоящему, не всерьез. Я ведь его не знаю. Видела на собрании, потом в учительской, перекинулась парой фраз в кафе. Я просто глупая малявка, которая ничего не знает о жизни. Все, пора выбросить эту чепуху из головы.

Я открыла блокнот, в котором делала записи на собрании. Запись нашлась всего одна: «Андерс Страндберг».

 

5

Иногда утро начинается так: не успел ты встать, как день уже испорчен.

Иногда ночь проходит так: ты сидишь и пишешь статью о собрании, на котором речь шла о… о чем там шла речь?

Иногда утром ты даже глаза открыть не в силах.

Иногда встать с постели так трудно, что ты просто лежишь, с головой спрятавшись под одеяло.

Иногда у тебя есть все основания усомниться в правдивости гороскопов: «Этот день начнется блестяще».

Этот блестящий день начался так: мы с Леной пришли в школу и тут же кое с кем столкнулись. Угадайте, кто это был? И что он сделал? Остановился, посмотрел на Лену, посмотрел на меня, улыбнулся во весь рот и сказал: «Спасибо за компанию в кафе!» И еще угадайте, кто, кто стоял как идиотка и, по обыкновению, не знал, что ответить? А лучшая подруга этой дуры убедилась в том, что почти угадала еще вчера: кто-то тут врет.

«Лена, Лена, не смотри на меня так, я не виновата, я ни о чем не просила и ничего такого не хотела. И я не знаю, что мне теперь делать».

— Ты написала статью?

Холодно. Коротко. Как будто мы едва знакомы.

— Да.

— Хорошо.

Вот и весь разговор. Она отправилась в класс. Я пошла за ней, как пристыженная собака, пытаясь собрать остатки собственного достоинства. Она несколько раз протянула руку, я несколько раз отвернулась. Она больше и пальцем не шевельнет, это мне было известно.

Лена, Лена, ты всегда знаешь, что и как надо делать, что и как надо говорить, о чем лучше молчать. Ты решительна и деятельна. Но я не такая, я хуже.

Два года, восемь месяцев и три дня назад мне исполнилось тринадцать — второго апреля. Я пригласила Лиису, Марию и Лену. Лучшей подруги у меня не было, так что пришлось позвать их. Сначала я вообще не хотела праздновать, не было желания, но мама стала беспокоиться и уговаривать:

— Может быть, пригласишь Анну? Вы так часто встречаетесь.

Встречались. Начиная с детского сада и до недавнего времени, когда Анна со всей ясностью дала мне понять, что предпочитает другую компанию. Мама этого не заметила.

Так что позвала я Лиису, Марию и Лену. Лиису и Марию — потому что мы играли в одной баскетбольной команде, а Лену — потому что у нее тоже не было лучшей подруги.

Лииса и Мария были не разлей вода. До того дружили, что даже звонили друг другу с утра пораньше, чтобы договориться, во что одеться. А Лена была просто Леной. Так было всегда. У нее никогда не было лучшей подруги, но это ее как будто и не волновало. Она была самостоятельной, никогда не оглядывалась на других, прежде чем что-нибудь сказать или сделать.

Мне кажется, почти все уважали ее за это, но в то же время и побаивались, что ли.

День рождения пришелся на воскресенье. Лииса и Мария вручили мне один сверток. Внутри был дезодорант. Лена подарила мне афишу фильма с Чарли Чаплином. На ней был Чаплин с маленьким мальчиком в поношенной одежде. Они сидели на потертых ступеньках ветхого дома. Эта афиша до сих пор висит над моей кроватью.

Лииса и Мария только и говорили, что о дискотеке для старшеклассников, на которую они умудрились попасть накануне. Офиге-е-еть, сколько классных парней! Обалде-е-еть, сколько раз их приглашали на медляк. Они надеялись, что мы с Леной просто в о-о-обморок упадем от восторга. Но мы не упали. Может, нам и было бы интересно, если бы они не рассказывали о дискотеке так самоуверенно и напористо. Но вышло иначе: мы с Леной как-то объединились на фоне Лиисы и Марии. Наша реакция на их болтовню была одинаковой, мы это сразу почувствовали. С этого переглядывания и началась наша дружба — спасибо Марии и Лиисе.

После торта мы пошли в мою комнату и стали есть конфеты и чипсы, слушая диск Backstreet Boys, который мне подарили утром. Получилось вполне ничего себе, хоть Мария с Лиисой и бросали то и дело неодобрительные взгляды на разные предметы в комнате, при этом жуя конфету за конфетой. Я знала, что они начнут обсуждать мое уродливое жилище, как только окажутся за дверью. Но все равно получилось неплохо, благодаря Лене. Мы продолжали переглядываться — обе заметили оценивающие взгляды Лиисы и Марии. То есть все было нормально, а потом, довольно скоро, Лииса и Мария засобирались домой.

Как только миска с чипсами опустела, они переглянулись и встали, как по команде. Оглядели комнату в последний раз — видимо, чтобы увериться в том, что запомнили все уродливые вещи, которые нужно обсудить по дороге домой. Наконец Мария подошла к письменному столу, на котором лежали подарки, и указала жирным от чипсов пальцем на дезодорант.

— Если станешь им пользоваться, не будешь пахнуть потом, — произнесла она самым бесчувственным тоном, глядя не на меня, а на Лиису. Та утвердительно кивнула. Обе вышли из комнаты, но слова Марии остались. У меня сильно покраснели щеки, будто от пощечины, но внутри был холод, ледяной холод. Я застыла, чувствуя глубокую боль и изо всех сил стараясь не подать виду. Проводив их до двери, попрощалась. Даже поблагодарила за подарок.

Потом села на диван в прихожей. Точнее, упала — ноги не держали. Ледяной комок внутри медленно таял, превращаясь в горячую печаль. Но я не плакала. Вышла мама, вопросительно посмотрела на меня:

— Что такое? Тебе нехорошо?

Я покачала головой:

— Нет, все нормально.

А Лена сидела в моей комнате. Лена, которую я почти не знала, сидела в моей комнате. Она только что стала свидетелем унижения, какому я никогда раньше не подвергалась. Она все видела, все слышала. Что делать? Вернуться и сделать вид, что ничего не произошло? Вернуться и поговорить об этом? Вернуться и заплакать? Я не знала, как себя вести, но вернуться должна была в любом случае: она все-таки у меня в гостях.

Я открыла дверь. Лена сидела в том же кресле, что и прежде, в той же позе.

Она смотрела на меня. Лена сидела в кресле и смотрела так, будто и вправду все это время ждала моего возвращения.

— Ну и гадость! — произнесла она с таким выражением, что сразу стало ясно: Лена возмущена поступком Марии и сочувствует мне. Других слов не требовалось — мы и не стали больше говорить о том, что произошло. Ни тогда, ни позже.

Три дня спустя я выбросила дезодорант, а мы с Леной стали лучшими подругами.

День получился ужасный. Даже не то слово. Лену я почти не видела. На переменах она делала макет газеты. Обычно мы занимались этим вместе, но я предположила, что она не хочет находиться рядом со мной, и не стала навязываться. К тому же я здорово устала: бессонная ночь давала о себе знать все сильнее. Последним уроком была физкультура. Я попросила Анну сказать учителю, что мне стало плохо и я ушла домой.

И это была правда. Чистая правда.

 

6

Проснувшись утром, я обнаружила, что мне ужасно больно глотать, и еще меня знобило. Обычно я заболеваю на каникулы и праздники, когда меньше всего хочется лежать в постели. Этим утром я была только рада остаться под одеялом. Спасибо вирусам, прибыли вовремя.

Моя мама не относится к типу мам-наседок. Она не сходит с ума от беспокойства, стоит мне чихнуть. К врачу она меня водила всего несколько раз в жизни. Кажется, два. Первый — когда я была совсем маленькая и, гуляя по лесу босиком, наступила на ржавую колючую проволоку. Второй раз — когда заподозрила у меня воспаление легких, которое оказалось фарингитом: тогда я должна была молчать целых десять дней. В детстве я чуть ли не просила отвести меня к доктору, не то что другие дети. Наверное, мне хотелось, чтобы мама чуть больше беспокоилась обо мне.

Этим утром она пару раз заглянула ко мне, переспросила, справлюсь ли я без нее. Потом принесла чай в термосе, кувшин апельсинового сока, пару хлебцев, две таблетки жаропонижающего и свежую газету. Я предвкушала приятный день — если не считать боли в горле, конечно.

Мама закрыла за собой дверь. Я включила радио, негромко, и уже собралась принять таблетки, как вдруг вспомнила о Лене. Вообще-то я обычно звонила ей, если не собиралась идти в школу. Удивительно, как быстро все меняется. Всего за несколько дней. Лена так долго была неотъемлемой частью моей жизни, а теперь я не знала, звонить ей или нет. Что-то внутри меня говорило — позвонить нужно, и, поколебавшись пару минут, я встала, нетвердым шагом подошла к телефону в прихожей и набрала Ленин номер.

Удивительно, но никто не взял трубку. Я набрала номер еще раз, но дома, очевидно, никого не было. Очень, очень странно. Конечно, их телефон мог сломаться. Тогда она, наверное, позвонит в дверь, когда придет за мной. Я доковыляла до постели, с некоторым трудом проглотила таблетки и запила их соком. Лена не пришла. Я уснула.

Проснулась я в половине десятого, подушка была влажной от пота, боль в горле ослабела. Я налила себе чаю и уселась на постели почитать газету. Я не успела ее раскрыть — она раскрылась сама на страницах раздела «Культура». И взгляд мой, конечно же, сам собой нашел совершенно определенную статью. Написанную кем? Может быть, Андерсом Страндбергом? Разумеется. «Раздел „Культура“ рекомендует: вкусненькое к Рождеству». Как я поняла, советы читателям, которых вскоре ждут долгие рождественские каникулы. «Главный любовный роман XX века, „Серьезная игра“ Яльмара Сёдерберга». Рекомендация Андерса Страндберга.

Я прочла статью раз, потом еще один. Потом позвонила маме.

— Привет, это я.

— Привет, как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, — произнесла я тоном, слишком бодрым для больной школьницы. — То есть… горло немного болит.

— Но ты справляешься?

— Ну да. Я вот что хотела спросить: ты не можешь зайти в библиотеку и взять для меня книгу?

— Могу зайти в обед. Какую?

— Яльмар Сёдерберг. «Серьезная…» Погоди, посмотрю…

— Игра. «Серьезная игра». Стоит на книжной полке.

У нас дома не так много книг. Особенно в сравнении с Лениной семьей — у них намного больше. Гораздо больше. У них стеллажи занимают целую стену гостиной, от пола до потолка. Все книги красиво расставлены. Некоторые стоят, другие художественно сложены стопками. И еще стопка книг всегда лежит рядом с большим цветочным горшком на журнальном столике у дивана.

У нас дома все не так. В гостиной стоит уродливый темный сервант из грех частей. Одна из них наполовину закрыта стеклянными дверцами, за ними виднеется беспорядочное собрание фарфора и бокалов для шампанского, которые мы никогда не достаем. На Других полках просто вещи — фотографии, керамика, всякие безделушки. И только одна треть шкафа занята книгами. Внизу невысокие шкафчики с дверцами — самая уродливая часть этого сооружения, на мой взгляд. Но мне нравится их открывать. Там пахнет детством, моим детством. Запах старых фотоальбомов, дешевых сувениров, которые ни у кого рука не поднимается выбросить, домотканые салфетки, которые мы достаем только к Рождеству, и прочие вещицы, о назначении которых все давно забыли.

Когда я была маленькая, то могла часами сидеть у этих шкафчиков и играть с кастаньетами и веерами с Майорки.

Я почти никогда не вижу родителей за книгой. То есть маму — почти никогда. Папа иногда читает биографии и книги, написанные выдающимися политиками. Когда-то они оба, наверное, читали гораздо больше — все-таки книги дома водятся. Но мне не пришлось долго искать «Серьезную игру». «Биргитте от Бенгта, с любовью, Рождество 1979» — вот что было написано на первой странице. Ничего себе! Значит, папа подарил эту книгу маме за несколько лет до моего рождения. С любовью. Я даже смутилась немного, как будто вдруг увидела что-то интимное, не предназначенное для моих глаз. И снова испытала то чувство — будто я совсем не знаю собственных родителей. «С любовью». В нашей семье вроде так не говорят. Мы не говорим друг другу, что любим. Наверное, не потому, что на самом деле не любим друг друга, а просто не говорим, и всё, — нет такой привычки, что ли. Если у меня когда-нибудь появятся дети, я все время буду говорить им, что люблю их.

В общем, остаток дня я провела с Лидией Стилле и Арвидом Шернблумом. Когда они встретились, ей было девятнадцать, ему двадцать два. Это произошло в тысяча восемьсот девяносто седьмом году, почти за сто лет до моего рождения. Они все время казались мне старше своего возраста. Постоянно приходилось напоминать себе, что они молодые, а не… как это называется, среднего возраста.

Грустная книга. Все вышло не так, как они хотели. Жили в тисках правил — как нужно себя вести, особенно в отношении противоположного пола. Черт, ужасно было родиться женщиной сто лет назад. Не иметь права даже заговорить с мужчиной, если он не родственник: в лучшем случае просто не одобрят, в худшем — будет скандал. А Арвид: бедная продавщица забеременела от него, а ему хоть бы что.

Вечные слезы на глазах Лидии под конец немного надоедают, но хоть ее и описывают слабой и чувствительной, именно она оказывается самой смелой. Именно она хотя бы иногда действует по зову сердца. А Арвид все время ссылается на обстоятельства: «Выбора нет! Никто не выбирает себе жену, и любовницу, и детей. Они просто появляются, они есть, иногда ты их теряешь. Но это не результат твоего личного выбора!» Неужели это и вправду так? Разве твои собственные желания совсем не имеют значения? Но любовная история красивая. И книга хорошая. Может быть, не лучшая из тех, что я читала. Но хорошая.

Если бы все было как прежде, то вечером я позвонила бы Лене и рассказала, что прочла книгу. Она бы тоже прочла ее — наверное, у них дома «Серьезная игра» тоже есть. А потом мы стали бы обсуждать. Может быть, за чашкой чаю. Наверное, Лене книга понравилась бы не так сильно, как мне. Она обратила бы внимание на другие детали — не те, что заметила я. И тогда я стала бы сомневаться в том, что книга мне нравится. Но теперь все было не как прежде. И от этого внутри что-то сжималось.

Потом появилась кошка. Я пыталась представить себе, как Андерс Страндберг читал эту книгу. Лежал он или сидел? Наверное, сидел. Рецензенты вряд ли читают лежа, это же работа. В статье он написал, что впервые прочел книгу в возрасте семнадцати лет и что она, вероятно, повлияла на его представления о любви между мужчиной и женщиной гораздо больше, чем он мог себе представить. Что это означало? Что он в глубине души считает, что мужчина должен быть свободен, а женщина — приспосабливаться к обстоятельствам? Надеюсь, все не так плохо. Потом я подумала об одноклассниках. Попыталась представить себе, как они читают «Серьезную игру» — через пару лет. Нет, невозможно. Ни один из них не станет. Хотя Стефан — он, может, и прочел бы. Он не совсем такой, как остальные парни в классе. Их-то вообще сложно представить себе с книгой в руках.

Андерс Страндберг. О чем я вообще думаю? Бросилась читать книгу только потому, что он написал о ней. Зачем? Вообразила, что это сделает его ближе? И как это — ближе? Ближе к тому, чтобы положить голову ему на грудь? Но что там, в этой груди? Что мне известно о нем? Ничего. Сплошные девичьи фантазии, вот и все. Детский сад.

А кошка все мурлыкала и мурлыкала.

 

7

У меня еще побаливало горло, сил было мало, но в среду я все-таки решила пойти в школу.

Лена не звонила. Странно. Обычно мы всегда знали друг о друге главное — больна или здорова, дома или уехала. А теперь все было не как прежде, все было иначе. И на этот раз я опять не могла понять, что правильнее — позвонить или оставить в покое. Что для нее лучше? Потом я спросила себя, какое обвинение хуже: что ты звонишь слишком часто или слишком редко. «Слишком редко — хуже», — решила я. К тому же я не имела представления о том, что сказать, когда она возьмет трубку.

После десяти сигналов я почувствовала облегчение с примесью стыда. А потом возникло беспокойство, неприятное чувство, трепещущее в животе, как аквариумная рыбка. А вдруг что-то случилось? Вдруг кто-то серьезно заболел? Лена. Или кто-то из родителей. А клин, втиснувшийся между нами, — не я ли его вбила? — из-за него я чувствовала не просто тревогу, но и какую-то отлученность. Как будто я не имела права даже волноваться. В то же время я пыталась понять, чья дверь захлопнулась, и пришла к выводу, что Ленина. Но кто ее захлопнул? И кто должен ее открыть? И должна ли я сидеть у Лениного порога, как собака, ждущая, когда впустят? Или надо стучать, пока она не поймет, что я хочу войти? И хочу ли я?

Лены не было и в школе. И накануне ее не было. Барбру, наша классная и учительница шведского, дала понять, что не в восторге от нашего исчезновения, — особенно учитывая, что ни одна из нас даже не позвонила. Я извинилась, не в силах объяснять, что на этот раз отвечаю только за себя. Вообще это не редкость: учителя бросают обвинения, а у тебя нет сил объясняться. Иногда мы с Леной говорили об этом: пусть учителя ругают учеников, ради бога, только пусть ругают за дело и по-умному.

Я решила зайти к Лене после школы. По крайней мере чтобы посмотреть, на месте ли дом, водятся ли там еще люди, цел ли телефонный провод.

Конечно, без Лены в школе в сто раз скучнее. Мы знаем друг друга. Точно знаем, что означает поднятая бровь и как бесят иногда некоторые учителя и одноклассники. Есть, конечно, и нормальные ребята: на обществознании было даже интересно — я попала в одну группу со Стефаном и Йеспером, мы говорили о преступлении и наказании, законе и праве.

У меня возникло чувство, будто я встретилась с ними впервые за несколько лет. Как престарелая родственница, которая последний раз видела их на юбилее какой-нибудь тетушки и теперь удивляется: оказывается, маленький мальчик успел вырасти. Не знаю, чего я от них ожидала, — думала, наверное, что Йеспер полушутя предложит вернуть смертную казнь. Я ошибалась. И он, и Стефан оказались настоящими гуманистами, оба считали, что в тюрьмах должно быть качественное образование — чтобы у любого заключенного был шанс начать новую жизнь. Честно говоря, раньше я не замечала, что Йеспера сильно интересует образование и все такое. Похоже, я мало смотрела по сторонам и много чего упустила. Со Стефаном все всегда было более или менее ясно: все-таки у него мама — художник, а папа — джазовый музыкант или что-то в этом роде, они должны хорошо влиять на сына.

Зато они не согласились со мной в том, что в тюрьмах надо больше рассказывать о правах женщин. Наверное, я слишком многого требую. Если честно, я и сама не знаю толком, что имела в виду. Может быть, мне просто хотелось высказать точку зрения, с которой они никак не согласятся, не была я готова к тому, что у нас так много общего.

В обед я пошла в библиотеку. Обожаю библиотеки! То есть, извините, это уже перебор. Но я хочу сказать, библиотека — классное место. Дело не только в книгах; сама библиотека — это одно большое «пожалуйста, на здоровье, добро пожаловать!». Пожалуйста, сядьте почитать журнал. Пожалуйста, вот новые книги. Или, если хотите, вот старые. Прячьтесь себе за стеллажом от всего остального мира, если угодно.

А все эти случайные находки, которые делаешь, разыскивая что-то другое или просто перебирая книги без цели. На этот раз я буквально споткнулась об одну такую книгу. Она упала с подставки. «Летняя книга» Туве Янссон. Той самой, которая написала про муми-троллей. Но это произведение было не для детей. Я узнала обложку — видела ее раньше. Внутри разлилось тепло — Анника. Эта книга есть у Анники.

Анника — сестра моего папы. То есть моя тетя. Или подруга. Она всегда со мной, даже если мы совсем редко видимся.

Это она научила меня читать, когда нянчила меня, хотя сама говорит, что просто помогла мне «овладеть механизмом чтения» (по-моему, эта формулировка гораздо сложнее). Мне было пять лет. Она взяла карточки с буквами из игры «Алфавит» и разложила на кухонном столе. Я знала почти все буквы, но совсем не понимала, что есть принцип, который их организует. Буквы были вроде магических знаков — я сидела и делала вид, что пишу. То есть до меня все-таки дошло, что буквы надо писать. Я исписывала страницу за страницей в блокнотах в клеточку, которые папа приносил с работы.

Вдруг тайна раскрылась, словно по волшебству! Я помню тот вечер — это было событие, как будто отворилась дверь в новый мир. Видимо, сама того не понимая, я уже некоторое время стояла на пороге этого открытия. Когда Анника ушла домой, я заперлась в туалете и стала читать «Карлсона, который живет на крыше». У меня получалось! Но были и минусы: мама с папой перестали читать мне перед сном. Зачем, если я и сама справлялась. Если у меня когда-нибудь появятся дети, я всегда буду читать им перед сном. Каждый вечер, пока они не станут совсем взрослыми и не уедут от меня.

Анника — не просто тетя и подруга. Иногда она мой личный библиотекарь. Она читает огромное количество книг и любит рассказывать о них. И мне что-нибудь всегда советует. Возле ее кровати всегда громоздятся стопки книг, и еще она составляет длиннющие списки того, что нужно прочесть. Я не понимаю, как человек успевает столько читать.

У мамы с Анникой что-то не ладится. Я стала замечать это, когда немного подросла, но в чем дело — до сих пор не знаю. Они как будто держат друг друга на расстоянии. Всякий раз, как кто-нибудь заговаривает об Аннике, у мамы холодеет взгляд, тон делается более резким. И папа умолкает, как будто бережет силы. Я никогда не спрашивала, в чем дело, — просто не смела, не решалась приблизиться.

А с самой Анникой разговаривать легко — почти о чем угодно. Она слушает и принимает тебя всерьез, и сама она откровенна. Пару раз я ходила к Аннике вместе с Леной, но это было уже не то. Мне все казалось, что я пытаюсь угодить обеим, а расстояние между ними не уменьшается.

Мне кажется, Аннике понравился бы Андерс Страндберг.

Я взяла «Летнюю книгу» Туве Янссон. Карина, библиотекарь, просияла, одарив меня довольной улыбкой.

После обеда у нас была пара математики. Не могу сказать, что люблю этот предмет. Лена же по какой-то непостижимой причине любит, да еще и умеет, в отличие от нашей ненаглядной математички Май-Бритт, объяснять так, что даже я начинаю понимать. Не то чтоб я была совсем тупой, просто мозг закипает и пот течет по всему телу, когда цифры и знаки заводят в голове хоровод. Пара математики без Лены — это, прямо скажу, не подарок.

Лена. Я твердо решила зайти к ней после школы, хоть это и нелегко. Почему все так изменилось всего за несколько дней? Человек — хрупкий сосуд, как говорит Лена. Наверное, это строчка, которую она прочла в одной из трехсот тысяч своих книг.

А потом кое-что случилось, и мне стало не до книжек. Май-Бритт заболела — и кто, скажите, кто заменял ее?

Мы вошли в класс и расселись по местам. Я сидела одна — и хорошо, что успела сесть, когда дверь открылась и вошел Андерс Страндберг. У меня заколотилось сердце, колени задрожали, в горле пересохло. На этот раз он был в пиджаке поверх свитера. Простой черный пиджак. И никаких снежинок на воротнике.

Книга, которую я только что взяла в библиотеке, лежала на парте, и я стала читать текст на задней стороне обложки. То есть я изо всех сил пыталась прочесть, что там написано, не понимая ни слова, — наверное, так чувствуют себя дислексики. Но мне надо было куда-то уткнуться взглядом — не могла же я сидеть и таращиться на него с пылающими щеками, словно какая-нибудь барышня из усадьбы девятнадцатого века. Будто какая-нибудь Лидия Стилле.

Перечитав текст трижды, я осторожно подняла голову. Он стоял перед кафедрой, чуть откинувшись назад. Ждал, когда класс утихнет. Я не хотела, чтобы он смотрел на меня. Я хотела, чтобы он смотрел на меня. Я не хотела, чтобы он смотрел на меня. Я хотела, чтобы он…

Он посмотрел на меня. Просиял. Или просто испытал облегчение. Не то чтоб улыбка у него была до ушей (вообще жутко представить себе «улыбку до ушей») и в тридцать два, как говорится, зуба — будто в диснеевском мультике. Но я видела, что он приятно удивлен. Честное слово, я не выдумываю. У него был и вправду радостный вид. Такие вещи замечаешь с первого взгляда. Я знаю, что он обрадовался, увидев меня.

Урок был на повторение материала. Впереди была последняя в этом семестре контрольная. Андерс Страндберг раздал листки с упражнениями. Я с каким-то облегчением поняла, что он не будет два часа стоять у доски, повторяя параграф за параграфом, и мне не придется постоянно смотреть на него. Все время видеть его перед собой и думать о том, не слишком ли заметно обожание в моих глазах или, наоборот, не слишком ли часто я отворачиваюсь, было бы тяжело. И еще я испытывала облегчение, хотя и с примесью стыда, — от того, что рядом нет Лены.

Неужели я влюбилась?

Неужели Бог, существование которого я отрицала, все же указал на меня перстом?

Неужели этот Бог, в которого я не верю, сказал: «Вот она. Теперь ее очередь. Теперь у нее по коже побегут мурашки, мысли будут путаться, ее постигнут любовные разочарования, она испытает приливы счастья. Будет ворочаться во сне, просыпаться ни свет ни заря, ходить вокруг с расширенными от возбуждения зрачками. Будет дрожать, услышав его имя».

Неужели всё так?

И если всё так, если так оно на самом деле и есть, по-настоящему, всерьез, то дело плохо. Слишком уж неудачные исходные данные, они лишают эту влюбленность всякого смысла. Влюбиться в учителя — заведомо провальный проект. И очевидная глупость. Безумие. Ку-ку, у тебя все дома? Я видела себя со стороны, в классе, среди неуклюжих сопливых пятнадцатилеток. Если бы они вдруг узнали, что я сижу и пытаюсь понять, влюблена я в нашего нового математика или нет, то в их глазах я тут же превратилась бы в пришельца. Никто, это точно, никто из них не понял бы, о чем идет речь. А о чем они сами думали? О снегоходе, который достанут из гаража на выходных? О Леонардо Ди Каприо? О новом средстве против прыщей?

Может, влюбленность и превращает тебя в избранного, не такого, как все, но в то же время ты становишься одиночкой. Влюбленность связана с одиночеством. По крайней мере если влюбиться не там, не в того и не тогда, когда надо.

— Она хорошая.

Я вздрогнула. Он стоял совсем рядом, я испуганно подняла голову, почувствовав себя маленькой девочкой за большой партой. Хорошая? Кто? Что?

Он кивнул в сторону книги, лежащей передо мной:

— Туве Янссон. Хорошая писательница.

Он взял книгу хорошей писательницы с моей парты. Посмотрел на нее. Потом на меня. И улыбнулся. Эта улыбка предвещала прекрасную беседу. Теплота и мягкость. Кошка потерлась о мою ногу, робко взглянула на него снизу вверх.

— Ты ее читала?

— Да… то есть нет. Я ее только что взяла. На перемене.

Он положил книгу на парту. Кольца нет. Нет кольца. На пальце нет кольца.

— Все получается?

Я растерянно посмотрела на него. Наверное, он уже решил, что в тупости со мной никто не сравнится: что бы он ни сказал, я смотрю на него с таким видом, будто он говорит на иностранном языке.

— Справляешься с упражнениями?

— Да…

Сказала я, не написав ни единой цифры, не решив ни одного примера, не выполнив ни одного математического действия.

— Если что, обращайся, — сказал он и отправился дальше, от парты к парте. Интересно, их в институте учат этой медленной учительской походке?

«Если что, обращайся…»

— Господин учитель, извините, но я, кажется, в вас влюбилась.

— У меня вопрос. Что вы делаете сегодня вечером?

— Такое дело, парень: хочу быть с тобой!

Андерс Страндберг был хорошим учителем математики. Было видно, что он любил свой предмет, но не так, как некоторые учителя, которые словно мечтают, чтобы не осталось ничего, кроме их предмета. Он терпеливо помогал тем, для кого математика оставалась тайной за семью печатями. Однако я не спешила позвать на помощь. Все мои силы уходили на борьбу с дурацкими фантазиями, в которых мы лежали рядом на траве, в мягких лучах солнца, и он объяснял мне какую-то божественную математическую формулу. Формулу, которая раскрывала тайну Вселенной. Я пересмотрела фильмов, это точно.

И чувство юмора у него было. В нашем с Леной списке самых важных учительских качеств это — чуть ли не на первом месте. У всех умных людей есть чувство юмора, это мы давно поняли. Я слышала громкий визгливый смех Лиисы и Марии, когда он помогал им с каким-то упражнением. Громкий и визгливый смех говорит о недостатке интеллекта. Иногда и я так смеюсь.

Йеспер и Стефан смеялись совсем по-другому, когда Андерс Страндберг стоял возле них. Все трое хихикали, как первоклассники. Интересно, над чем. Вряд ли над каким-то уравнением.

Я совсем не собиралась оставаться в классе последней. Правда, я даже не думала об этом. Просто так получилось: Андерс Страндберг и я остались в классе, когда все остальные ушли. Он перебирал бумаги, лежащие на кафедре.

Некоторые слова, звучащие совсем обыденно в рядовой ситуации, порой бывает ужасно сложно произнести. Как, например, сейчас: я сто раз прокрутила в голове простые слова о том, что читала его статью, но никак не решалась сказать об этом. А вдруг он неправильно поймет? А вдруг увидит меня насквозь? А вдруг, вернувшись в учительскую, расскажет директору — тут-то они и посмеются всласть!

Я дала себе десять секунд. Молча отсчитывала, аккуратно укладывая книгу Туве Янссон в сумку поверх остальных. Вынула книгу, перевернула, снова положила… пять, шесть, семь, восемь…

— Я читала вашу статью. Про книгу.

— Правда?

Удивленно. И неподдельно радостно. Некоторые вещи действительно видны с первого взгляда. И порой это очень ободряет.

— И книгу прочла. Она есть у нас дома.

Он оставил свои бумаги. Посмотрел на меня. Как-то по-новому. Как будто всерьез приглядываясь.

— Вот как… это… здорово, — заключил он и коротко засмеялся. Таким дружеским смехом. — И как она тебе? Эта книга?

Ой. Об этом я и не подумала. Что надо что-то сказать и о самой книге. Я задумалась, пытаясь вспомнить свои впечатления.

— Хорошая. Довольно грустная. Они как будто в плену.

Кажется, он даже не догадывался о том, как внимательно рассматривает меня. Зато я догадывалась и даже знала наверняка, что у меня горят щеки. Его взгляд и смущал, и радовал меня. Время замерло. А потом в класс ворвались Лииса и Мария. То есть они вовсе не врывались, но все равно помешали, разрушили атмосферу. Они хихикали, топали, чавкали жвачкой. Одна из них, оказывается, забыла шарф. В классе тут же стало тесно.

Андерс Страндберг посмотрел на них растерянным и каким-то отсутствующим взглядом. Я застегнула молнию на сумке и пошла к двери. Как будто в классе мне больше не было места. Затем быстро обернулась и посмотрела на него с прежней неуверенностью.

— До свидания.

Попрощаться, по крайней мере, я смогла.

— Да, до свидания, — он вернулся к своим бумагам.

Потом поднял голову, посмотрел на меня еще раз и улыбнулся:

— Передавай привет Туве.

— Передам.

Как только мы вышли за дверь, Лииса и Мария с любопытством посмотрели на меня.

— Какой Туве? — спросила Лииса.

— Из 9-го «А»? — добавила Мария.

— Нет. Янссон, — ответила я. — Туве Янссон.

— Она из нашей школы? — спросила Мария.

— Не совсем. Она лежит у меня в сумке.

Они вытаращили глаза.

На улице почти стемнело. Шел снег. «Покой опускается снегом с неба» — это я однажды прочла такое стихотворение. Поэт из Йокмокка. Когда идет снег, я иногда его вспоминаю. Понимаю этот неяркий образ. Падал снег, а я отправилась к Лене.

Я шла к Лене, которая была моей лучшей подругой, с которой я последние несколько лет встречалась едва ли не каждый день, у которой гостила бессчетное количество раз. Теперь же мне казалось, что я иду к незнакомому человеку.

Несколько минут назад я стояла рядом с Андерсом Страндбергом. Разговаривала, пусть коротко и напряженно, но доверительно, с мужчиной, о существовании которого не подозревала неделю назад, а вот теперь он казался старым знакомым. Если бы меня спросили: «Ты знаешь Андерса Страндберга?» — то я ответила бы: «Знаю». Мне почти ничего не было известно о нем, и все же он был таким… своим.

Один человек стал чужим. Другой стал… нечужим. И одно случилось из-за другого. Если Андерс Страндберг снова будет чужим, станет ли Лена автоматически нечужой?

Я позвонила в дверь. Раз, другой, третий. Наконец мне открыли.

Человека, который стоял передо мной, казалось, только что достали из центрифуги. Или целый год не давали спать. Или, может быть, человек сутки проплакал. Красные глаза. Бледное лицо. Волосы, остриженные аккуратным каре, лежат не слишком опрятно. Ленина мама.

В первую секунду мне захотелось повернуться и уйти: я почувствовала, что это уже слишком для меня, пятнадцатилетней девчонки, заигравшейся в любовь. Но я не ушла.

— Ох, Лаура… тут немного…

Уголки рта задергались, она в любую секунду могла заплакать. В животе резануло, обдало холодом. Господи, что случилось?

— Лена не дома?..

Она глубоко, прерывисто вдохнула.

— Она у бабушки.

Я видела, как она борется с собой, стараясь сохранить самообладание.

— Хорошо… Понятно.

Я шагнула назад. Должна ли я остаться на месте? Спросить, что случилось? Еще шаг. Хочет ли она что-то добавить? Или мечтает поскорее закрыть дверь? Она с отчаянием посмотрела на меня. Раскрыла губы, словно собираясь что-то сказать, но слов не прозвучало. И закрыла дверь, бросив на меня извиняющийся взгляд.

Весь вечер я просидела, глядя в учебник математики, но никак не могла сосредоточиться. В голове вертелись образы прошедшего дня, заслоняя собой страницы учебника. Андерс Страндберг рассматривает меня, стоя в пустом классе. Полные отчаяния глаза Лениной мамы, стоящей на пороге дома.

Я так и не решилась открыть телефонный справочник, чтобы найти номер Лениной бабушки. Я должна была это сделать. Каждые пять минут я вспоминала об этом. Но так и не сделала.

 

8

Бессонница — не самое обычное для меня состояние, со мной такого почти не бывает. Иногда, особенно перед месячными, немного слабеют ноги и в животе какое-то беспокойство. И те несколько раз, когда я лежала с высокой температурой, спалось плохо: мне снились путаные, странные сны, которые переплетались с явью. Но когда я здорова, никаких трудностей со сном я не испытываю. Однако теперь все не так, как прежде.

Утром у меня было чувство, будто я проспала три минуты, не больше. Ночь выдалась беспокойной. Тело не слушалось, мне приходилось уговаривать себя пошевелиться и встать, хотя голова оставалась ясной. Мозг приказывал: «Встань, оденься, позавтракай». И тело понимало, но делало все не так: доставало не те продукты из холодильника, несколько лишних минут просидело на кровати с носком в руке, не понимая, на что его нужно надеть, дольше обычного чистило зубы. Образы вчерашнего дня роились в голове. Я пыталась упорядочить их, но безуспешно.

Я, конечно же, опоздала. Последние несколько сотен метров пришлось бежать. Сначала хотела зайти в приемную и узнать, нет ли вестей от Лены, — вдруг что-то прояснилось, — но это пришлось отложить на потом.

Уже ступив на лестницу и взявшись за ручку двери, я вдруг услышала:

— Лаура!

На школьном дворе никого, кроме меня. Ни души, никаких преград для этого голоса. Мое имя еще долго отзывалось бы эхом между каменными стенами, если бы не снег, если бы не тихий, приглушающий снег. Его голос, произносящий мое имя, отзывался бы эхом. Его голос, выкрикнувший мое имя на парковке у школы.

— Подожди.

Он подбежал ко мне с пачкой бумаг в одной руке и тяжелым портфелем в другой. Он выкрикнул мое имя, а потом подбежал ко мне. Перевел дыхание, прежде чем заговорить:

— Здравствуй. Да. Я хотел кое-что спросить.

«Я хотел кое-что спросить». Нервные волны побежали по всему телу, поднялись к горлу, растеклись по кровеносным сосудам, пока он переводил дыхание, чтобы продолжить.

— Или ты спешишь?

— Урок начался… — я посмотрела на часы, — пять минут назад.

— Ой. Прости.

Он легко засмеялся. Мы оба засмеялись.

— Можешь потом зайти в учительскую? Перед обедом? Тогда поговорим.

О чем? И как?

— У меня после этого урока окно.

— Отлично. Приходи. То есть если можешь.

Он зажал стопку бумаг под мышкой — той рукой, которой держал портфель, — и открыл передо мною дверь. Впервые в жизни мужчина открыл передо мною дверь. Я спокойно вошла, хотя мне было бы удобнее открыть дверь самой и впустить его, и побежала на английский.

Была я внимательна на уроке? Ответила ли я на вопросы о том, почему Лены нет уже неделю? Нет и нет.

Рабочий кабинет Андерса Страндберга представлял собой маленькую каморку рядом с учительской. Наверное, не очень-то весело там сидеть. Честно говоря, я никогда не задумывалась о том, в каких условиях приходится работать учителям, когда они не ведут уроки. К тому же эта каморка была рассчитана на двоих: он плюс, кажется, Май-Бритт. Математики должны держаться вместе. На его рабочем столе лежали стопки бумаг, сложенные кое-как, того и гляди рассыплются по полу.

Стоя рядом, я чувствовала, что начинаю привыкать к его присутствию. То, что я нахожусь рядом с ним, было уже не так непостижимо странно. Даже вполне естественно. Кошка стояла рядом, глядя прямо на него.

— Присаживайся, — сказал он, быстро взглянув на меня, и положил лист бумаги, на котором только что писал, на самый верх стопки — та чуть не упала. — Спасибо, что нашла время прийти.

На секунду мне стало немного неприятно. От всей этой ситуации вдруг повеяло холодом и сухостью. Как будто он был представителем власти, который вызвал меня для серьезной беседы, для начала обманув мою бдительность притворно-дружеским тоном. Как будто он вовсе не был тем Андерсом Страндбергом, каким я его себе представляла.

Но стоило ему оглядеться по сторонам, взглянуть на меня и засмеяться, как это неприятное чувство исчезло.

— Да, вот так я и живу!

Я немного расслабилась и даже пошутить смогла:

— Очень уютно.

И мы снова оказались на равных.

— Я тут кое о чем подумал. Не хочешь ли написать для газеты о какой-нибудь книге? Ну, знаешь, для той газеты, в которую я пишу.

Чего?! Простите, извините, я верно расслышала? Разве можно просто так взять и спросить? О таком? Это же огромный, гигантский, необъятный вопрос! Он что, этого не понимал?

Наверное, понимал. Он смотрел на меня дружеским и открытым взглядом, не торопя с ответом на огромный вопрос, который пока не нашел себе места в этой каморке. И у меня внутри.

— Не обязательно решать сейчас. Но я знаю, что Анки, редактор отдела культуры, хотела бы найти молодого автора, который может написать о любимой книге. Рекомендацию читателям перед Рождеством.

Господи боже мой! Написать статью для газеты! Подписанную моим именем! Да такую газету, может быть, читает куча народу! Писать в школьную газету — это одно, а в настоящую, ежедневную, подписка на которую стоит несколько сотен крон каждый месяц, — это, мягко говоря, нечто иное. И откуда мне знать, могу я или нет написать о книге так, чтобы это было интересно другим.

— Если тебе понравится книга Туве Янссон, например. Прочесть темной зимой повесть, действие которой разворачивается летом в финских шхерах, — неплохо, по-моему. Или можно написать о другой книге. Выбор, конечно, за тобой.

— Я не знаю…

Ну почему именно сейчас мне надо думать над вопросом, на который так трудно ответить? Над вопросом, который и радует, и пугает. Почему мне нельзя просто продолжать заниматься тем, что я наверняка знаю и отлично умею? И почему этот вопрос мне задает именно Андерс Страндберг?

— Никакой спешки. И ты ничего не должна. Если не хочешь, то просто скажи.

Слишком поздно — неужели он не понимает? Слишком поздно для таких слов. Теперь я все равно буду мучиться над этим вопросом, пока не позеленею. Что бы я ни решила.

— Хотя, конечно, — подмигнул он, — было бы здорово, если бы у меня в школе появилась коллега.

— Ну, я не знаю…

Какой словарный запас! Какие прекрасные данные для будущего рецензента!

В приемной мне сказали, что Ленин папа позвонил и сообщил, что Лена болеет и не придет в школу до конца недели. То есть Лена жива, мама жива, папа жив, бабушка жива. Уже что-то. Живы-то живы, но что происходит в их жизни?

Дома. Мама, кажется, заметила, что все не как обычно.

Я сидела у себя в комнате, пытаясь готовиться к контрольной по математике. Вчера вечером у меня ничего не получилось, и теперь я чувствовала, что никогда в жизни не была так плохо готова к контрольной. Завтра передо мной ляжет лист с заданиями, и это конец.

Голос Моррисси звучит достаточно громко, чтобы прочувствовать весь трагизм его песен. Длинные ряды уравнений. И вдруг я чувствую, что она стоит у меня за спиной. Вижу отражение в темном оконном стекле, чувствую ее присутствие. И воздух вокруг нее вибрирует от непонятной злобы. Дрожит. Выжидает.

— Что с тобой вообще происходит?

Голос неуверенно-визгливый, и я знаю, даже не глядя на нее, что она держится скованно. Слезы поднимаются на поверхность, из самого живота в горло, к глазам. Держаться. Не плакать. Проглоти ком. Еще раз проглоти.

— Что?

— Что-то происходит. Ты последнее время на себя не похожа.

Что-то происходит — но почему она так сердится? Почему ее так злит, что я не похожа на себя?

— А Лена, где она? Вы больше не общаетесь?

Этот голос, обращенный ко мне. Обвинительные интонации. Я ничего не могу сказать. Не могу рассказать, что происходит на самом деле, не могу объяснить, почему я не похожа на себя, не могу описать своих чувств. И я знаю, что от моего молчания только хуже.

Я слышу, как она садится на мою кровать, как берет в руки две книги, лежащие на тумбочке.

— Тебе Анника велела их прочесть?

Что вообще происходит? Теперь всем достанется, что ли, кто под горячую руку попался? Ну ладно, на этот вопрос по крайней мере можно ответить.

— Нет, не Анника.

Я все еще не смотрю в ее сторону. Но, судя по молчанию, она поняла, что зашла слишком далеко. Я уверена, что она не признается в этом. Поднимаю голову от учебника математики. Рождественская звезда светит тускло, синие шары утратили блеск и бессмысленно болтаются в окне. Во рту пресный вкус.

— Ты уроки делаешь?

Тщетная попытка спасти то, что давным-давно испорчено.

— У нас завтра контрольная по математике.

— Понятно.

Неловкое прикосновение руки к моим волосам — видимо, это было проявление нежности. Вздох с выражением — то ли чего-то хорошего, то ли чего-то плохого. Она выходит из комнаты, мы так ни к чему и не пришли, ничего не сказали друг другу.

И я так и не открыла телефонный справочник. Не нашла номер Лениной бабушки.

 

9

Гороскоп на день: «Вы невольно узнаете о себе нечто новое».

Может, мне позвонить тому астрологу, номер телефона которого напечатан под гороскопом, и обратиться за «личной консультацией»? Мне не помешало бы, честное слово. У меня же нет штата советников по разным вопросам, как у американского президента. И я давно не чувствовала себя такой одинокой и беспомощной, как сейчас. Неудивительно, что окружающие выражали недовольство тем, как я исполняю свои обязанности, — не так-то это просто без советов и без помощи. Если подумать, то за последнюю неделю меня похвалил лишь один человек.

Андерс Страндберг. Интересно, кто он по знаку Зодиака? Может быть, Скорпион? «Кто-то далекий думает о вас. Постарайтесь понять кто и свяжитесь с этим человеком».

Май-Бритт вышла на работу. Листки с контрольной мы получили из ее рук. Я думала о том, что если завалю эту контрольную, то смогу попросить родителей нанять репетитора. Не Май-Бритт, конечно, а кого-нибудь другого…

Шутка. Я, конечно, не думала всерьез о том, как мы будем сидеть рядом за маленьким кухонным столом, склонив головы над тетрадкой в клеточку, как будем греть ладони о чайные чашки. И о руке, которая не стала бы неловко гладить меня по голове, изображая нежность.

А потом сказка закончилась. Я увидела задания контрольной — удар под дых. Ничего не получалось.

Вычисления не сходились друг с другом. Я была готова поверить, что нам по ошибке выдали тест для студентов математического факультета какого-нибудь калифорнийского университета. А если никакой ошибки не было и эти задания предназначались нам, то меня и занятия с репетитором не спасут. Скорее надо будет пройти заново всю математику с седьмого класса.

На контрольных о смягчающих обстоятельствах и уважительных причинах лучше не заикаться. Оценки выставляются в соответствии с количеством верных решений, что бы ни происходило в твоей жизни. В восьмом классе Лена пришла на контрольную по математике с загипсованной ногой: накануне она неудачно упала на физкультуре. И хотя всем, включая Май-Бритт, известно, что Лена отлично знает математику, по результатам той контрольной ей снизили оценку за семестр. То, что ей было больно, что она не спала ночь, что ее одолевала слабость, — все это не имело ни малейшего значения. В сравнении с этим моя временная растерянность и рассеянность — вообще ничто.

За двадцать минут до конца урока я сдала листок с какими-то невнятными вычислениями, стараясь не замечать критически-вопрошающего взгляда Май-Бритт.

Домой идти не хотелось. Еще даже не вечер пятницы, а передо мною уже открывается перспектива длинных одиноких выходных.

Я села на автобус и поехала в центр. Без особой цели, не зная, чем себя занять. Я могла пройтись по магазинам, присмотреть рождественские подарки.

Могла зайти в кафе. Мы с Леной иногда ходим в кафе по пятницам, чтобы наградить себя пирожным после долгой трудовой недели. Приятное занятие. Сидеть в кафе в одиночку — другое дело, но тоже по-своему приятное. Ты как будто прячешься в толпе, сливаешься с остальными, наблюдаешь за людьми вокруг. Я люблю сидеть в общественных местах, рассматривая людей и слушая разговоры. Пытаюсь понять, кто они, чем занимаются, какие их связывают отношения.

Лена никогда не ходит в кафе одна. Она не такой человек. По-моему, она не понимает, зачем это нужно. Может быть, она не очень уверена в себе — и не хочет признаваться себе в этом.

Иногда меня вдруг охватывает неуверенность. Например, когда захожу в кафе. Гляжу по сторонам и не знаю, как себя вести. Эти несколько секунд, пока ты не нашел свободный столик и не сел, став одним из многих, — эти несколько секунд не очень-то приятны. Случалось, что я поворачивала назад, не дойдя до свободного места. Просто шла обратно к двери и уходила прочь.

В автобусе мне не хватало Лены, и по пути в кафе тоже. Подумав об этом, я почувствовала укол совести, а после — разочарование. Что-то случилось, что-то серьезное. И она не позвонила мне. У молчания всегда есть причины. Я предположила, что на этот раз причина во мне. Что я чем-то обидела Лену.

Я вышла из автобуса в центре, толком не зная, что делать и с чего начать. Универмаг «Олене» через дорогу — туда я и отправилась. Ходить по залам, взвешивая на ладони куски мыла, присматриваясь к ценам на домашнюю утварь, сравнивая разделочные доски с дюжиной тех, что я выстругала на уроках труда за все годы учебы в школе, — почему бы и нет. Но я выбрала другой путь и отправилась в музыкальный отдел.

Народу была уйма, не протолкнуться. Самая большая толкотня — у полок с хитами и у стойки распродажи. У полок с классикой виднелось несколько свободных квадратных метров. Я стала продвигаться вперед, сантиметр за сантиметром приближаясь к цели. Добравшись до стеллажа, стала перебирать диски. Никогда еще не покупала дисков с классической музыкой.

Рука на моем плече. Довольно большая рука на моем плече. Не папина рука на моем плече. Какой еще мужчина, кроме папы, может положить руку мне на плечо?

— Привет.

Рука все там же. Я замечаю, что улыбаюсь. Радуюсь, что не вижу своей идиотской счастливой улыбки со стороны. Счастливой улыбки, причина которой — рука, лежащая на моем плече и шепчущая мне секреты через куртку, свитер, кожу.

— Что-то мы в последнее время постоянно встречаемся.

Рука все еще лежит на плече. Я все еще улыбаюсь, глядя прямо перед собой. Хочу, чтобы рука и дальше там лежала. Хочу получше запомнить тепло этой руки.

И вдруг. Вдруг я что-то вижу. Я вижу кого-то. Кто-то стоит прямо передо мной, по ту сторону широкого стеллажа с дисками, в паре метров — и видит руку на моем плече, мою улыбку. Лена. Она стоит не двигаясь, и я ее вижу. И я ничего ей не говорю. Вместо этого я поворачиваюсь к мужчине, которому принадлежит рука. Смотрю на него, потому что не знаю, куда направить взгляд, куда деваться. Потом снова смотрю вперед и вижу, как Лена уходит прочь. И я не иду, не бегу за ней. Я просто стою. А рука больше не лежит у меня на плече.

— Ты нашла что-нибудь хорошее?

Тепло руки осталось, разбежалось тоненькими ниточками по телу. Но до головы не добежало. Голова холодная как лед. Холодная и пустая. Эй, что мне теперь делать? Как поступают в таких случаях?

— Может быть, выпьем кофе?

Кто это произнес? Я? Как я могла задать такой дурацкий вопрос? Почему нельзя было просто стоять, не отнимая инициативу у того, кто хотя бы владеет ситуацией? Но теперь слишком поздно, остается только жалеть о сказанном. Я не решаюсь смотреть на него. Не хочу видеть, как он вздрагивает от этого вопроса, как взгляд становится строже, не хочу слышать безрадостного и сухого смешка:

— Нет… не самый подходящий момент.

А потом учтиво, тускло:

— Но спасибо за предложение.

Я не хочу оставаться там. Я хочу уйти, я уже ушла, давно, меня там никогда не было.

— Понимаю…

Жгучая тошнота подкатывает к горлу. Медленное головокружение. Просто идти, идти прочь. Не оборачиваться и не смотреть, стоит ли он на месте и смеется ли мне вслед.

Всю дорогу до остановки автобуса я смотрела себе под ноги. Автобус стоял, как будто только меня и ждал. Хоть какая-то удача в моей идиотской жизни. «Надо стать отшельником», — думала я, пялясь в окно, чтобы никого не видеть, чтобы никто не видел моего лица. Лица неудачницы. Я была уверена, что это видно всем и каждому. Я плохая. Плохая, плохая, плохая.

«Вы невольно узнаете о себе нечто новое». О, необычайно насыщенный знаниями день в школе жизни! Итак, что же нового я узнала о себе?

Что я могу встретить Лену впервые за несколько тревожных дней и даже не поздороваться.

Что я могу стоять на месте только потому, что у меня на плече лежит мужская рука, хотя на самом деле должна бежать за Леной.

Что я могу предложить тому, кому принадлежит эта рука, пойти и выпить кофе, хотя на самом деле: а) должна бежать за Леной; б) так и не побежав за Леной, должна идти домой и мучиться угрызениями совести.

Воистину, за день можно узнать о себе многое.

Но, оказывается, не всё. Мне предстояло узнать еще кое-что о таких, как я, и о наших выходках.

Дома меня ждал ужин. Медленно снимая ботинки в холле, я слышала, как мама и папа накрывают на стол в кухне. Я слышала, как звонит телефон. Я видела, как папа выходит из кухни, чтобы взять трубку после третьего сигнала, и недоумевающе смотрит на меня, так как я в эту минуту сижу ближе всех к телефону. Он ответил и через пару секунд протянул трубку мне.

— Алло?

— Это Лена.

Без приветствия. Приглушенно. Отчужденно.

— О, это ты…

Снова не готова. Жизнь редко напоминает кино. Там люди в решающие моменты исполнены чувств. Там люди плачут, облегчая душу. Или проявляют силу, выдержку и героизм, завоевывая симпатии публики и не оставляя равнодушным ни одного зрителя. А на самом деле — часто ли так бывает в реальной жизни? В действительности реакции чаще всего наступают не вовремя. В действительности я стояла с телефонной трубкой в руке, чувствуя себя усталой, опустошенной, застигнутой врасплох.

— Папа встретил другую женщину. Помоложе.

Как выстрел из пистолета.

— Чего?

— Он переедет к ней. После Рождества.

Такая странная сдержанность в голосе, такой холод. Ни намека на ком в горле. И прицельный выстрел в сердце:

— Такие, как ты, и разрушают семьи.

Последний удар сердца. Ни вдохнуть, ни выдохнуть.

Ноги подгибаются. Последние в жизни слова:

— Но Лена, что…

— Так и знай.

Холодная констатация факта. Как телерепортер, ровным голосом сообщающий, что несколько миллионов детей в мире каждый год умирают от голода.

— Вот и всё.

Гудки.

 

10

Я выползла из постели ближе к обеду и отправилась на кухню. Мама готовила рисовую кашу. Я заварила чай и села ждать, оглядываясь по сторонам.

Я думала о репортажах вроде «В гостях у звезды», которые иногда видела, если у меня в руках случайно оказывался глянцевый журнал. Знаменитости, которые живут в каменных домах и словно только и ждут целыми днями, когда к ним наведается фотограф. Я вспоминала фотографии кухонь из этих репортажей. Там все тщательно продумано, но в то же время призвано изображать полную спонтанность. Гирлянда чеснока, висящая на стенке кухонного шкафчика, будто куртка, которую в спешке повесили на первый попавшийся гвоздь. Разноцветные стеклянные бутылки с маслами и маринадами на симпатичной полке похожи на компанию старинных друзей. Продуманное и будто бы беспорядочное сочетание старого и нового.

В нашей семье никто не подписывается на такие журналы. У нас дома все такое обычное, что никто даже не задумывается об интерьере. Хотя перед Рождеством, как сейчас, в доме очень уютно.

Я сидела на диване в старом халате и вяло листала газету. Мама суетилась между кастрюлей с кашей и раковиной. Выходила зачем-то из кухни, возвращалась, раздраженно убавляла огонь под кастрюлей. Напряжение на кухне постепенно превращалось в большой пузырь, который мог в любой момент лопнуть и обрызгать эту декабрьскую субботу печальным серым месивом.

И пузырь лопнул. Тысяча вопросов обвиняющим тоном: что произошло у вас с Леной? Зачем ты ездишь в центр? С кем ты там встречаешься? Что случилось? Почему ты ничего не рассказываешь? Как контрольная по математике? Хорошо ли ты занимаешься на уроках? Почему ты такая бледная? У тебя кто-то есть? Разве ты не понимаешь, что мы с папой беспокоимся?..

Я не помню, как все вышло, но секунду спустя пол был усеян осколками чашки, холодильник, кухонный шкаф и мама залиты чаем, я дрожала от злости, а еще через секунду и от стыда, потому что швырнула чашку на пол, и еще — от плача, потому что все было ужасно, ужасно, ужасно в этом забытом богом мире.

На пороге кухни возник испуганный папа:

— Чем вы тут занимаетесь, черт побери?!

Я бросилась в ванную, единственное надежное место в доме, по пути чуть не впечатав папу в косяк. Скорее за дверь, которая запирается на замок.

Внутри все полыхало. Сердце колотилось. Я беззвучно плакала, стоя перед зеркалом и глядя на свое лицо, искаженное страдальческими гримасами. Под мышками выступил пот, лоб блестел от влаги. День разбит на куски. Началась война. Сброшены первые бомбы.

Ванная была убежищем. Запертая дверь защищала меня от дальнейших упреков, от звуков ссоры на кухне. Не подпускала их ко мне. И все-таки злоба проникала внутрь. Почему они ссорились? Я слышала свое имя. Что они говорят обо мне? Я не хотела слушать, я была не в силах слышать. Но дух ссоры проникал и сюда, воздух ванной дрожал от напряжения.

Голоса стали утихать — тонкий мамин, бубнящий папин. Я знала, что мама не придет сюда мириться. Не могу объяснить почему — я просто знала. По опыту, наверное. Но кто виноват и в чем? Я сидела на унитазе, дожидаясь полной тишины. Осторожно открыла дверь, проверяя обстановку. Солдат не видно. Перемирие.

В наушниках громко пел Моррисси. Я сидела на кровати, пытаясь не подпускать к себе окружающий мир. Пыталась заполнить свое пространство чем-то иным — не тем, что имелось здесь и сейчас.

Почему нельзя сразу стать взрослой? Совершеннолетней — чтобы уехать из дома, голосовать на выборах, решать, что делать в жизни, чтобы сесть за руль и гнать под двести прочь, прочь отсюда… Почему надо ждать год за годом, когда тебе уже ясно, как устроен мир, но все еще нельзя распоряжаться собой, своим местом во вселенной? Почему надо оставаться частью системы, из которой тебе больше всего хочется выбраться и от которой никому никакой радости? Родители недовольны детьми, дети недовольны родителями. Ученики, скучающие в школе, учителя, не любящие учеников. Друзья, делающие вид, что нравятся друг другу, на самом деле только разочаровывают.

Maladjusted, maladjusted, never to be trusted… [3]Неприспособленный, такому нельзя доверять… (англ.).

На пороге возник папа. На нем уродливая спортивная шапка.

— Хочешь прокатиться на лыжах?

Раньше мы с папой часто что-нибудь делали вместе. Лет сто назад. Лыжные походы по замерзшей реке или в лесу, с какао и бутербродами в рюкзаке. Маленький мир, только наш и больше ничей. Иногда было здорово. Иногда я ныла, что устала и ноги замерзли. Куда все это делось?

Я сняла наушники и халат. Нашла на дне шкафа старые непромокаемые штаны и пыльную спортивную куртку, под которую умещались два свитера. Лыжи на крыше машины, мы едем к лыжне.

В декабре в лесу немного грустно. Короткий световой день больше напоминает сумерки. В лесу это еще сильнее заметно. И елки будто выше, зимой они кажутся более угрюмыми и одинокими. Птицы куда-то делись. Безмолвно и почти пустынно. И торжественно.

Мы отправились по пятикилометровому маршруту не спеша. С непривычки было трудно войти в ритм. Пару раз я даже чуть не потеряла равновесие, но потом дело пошло лучше.

Папа ехал впереди. Он из тех, кто проходит по пятьсот километров каждую зиму, — и, наверное, ни разу не упал на лыжне с тех самых пор, как впервые встал на лыжи в трехлетнем возрасте. Ради меня он, конечно, шел медленнее обычного, но мне все-таки приходилось стараться изо всех сил, чтобы держать темп. Как приятно просто скользить следом, сосредоточиваясь то на одной, то на другой лыже. Как медитация. Не думать, просто ехать. И шуршание лыж на снегу, и пружинящие палки. Я думала об этих звуках. Они ни на что не похожи, их слышишь только во время лыжной прогулки.

Когда нам оставалось два километра, пошел снег. Внезапный плотный снегопад, от которого слезятся глаза и ничего не разглядишь. Я дала снегопаду обнять себя, погрузилась в него, стала его частью. Я, лыжи и снегопад. И где-то впереди папин силуэт.

Мне еле хватило сил пройти маршрут до конца. На последнем подъеме у меня почти не работали руки и ноги. Папа ждал меня у машины с очищенным апельсином в руках. Я проглотила сочный фрукт, как будто меня не кормили неделю. А потом вспомнила, что с утра только выпила немного чаю.

— Ну что, еще кружок? — засмеялся папа.

Странно, что даже в такой день есть место шутке — пусть и немудреной.

Стекла машины запотели от нашего горячего дыхания и испарений. Вентилятор работал на полную мощность, говорить в таком шуме было невозможно. Хорошо, что папа вытащил меня на лыжню. Не говорить, не думать, дать телу поработать.

Пока мы были в лесу, мама разогрела сауну. К нашему приходу все было готово — раздевайся и заходи.

А потом — подогретая рисовая каша.

 

11

По воскресеньям газета не приходит. Следовательно, гороскопа на воскресенье не бывает. И хорошо. В воскресенье люди ходят в церковь. Похоже, многие и вправду это делают, но среди моих знакомых таких нет. Насколько мне известно.

Жить в Швеции и быть христианином, ходить в церковь по воскресеньям и ездить в молодежные лагеря для христиан, по-моему, смешно. Слишком уж просто. Вроде как ничего не дает человеку. Другое дело — во времена паломников. Собрать поклажу и отправиться в Иерусалим — это уже говорит о какой-то увлеченности. Или быть правоверным мусульманином, молиться пять раз в день и следовать всем законам Корана.

С другой стороны, сектанты, которые селятся в дремучем лесу, едят и спят по часам, действуют в соответствии с четкими схемами, отказывают себе в праве руководить собственной жизнью, — это тоже слишком просто, только наоборот. Конечно, надо отказаться от собственной жизни, оставить все в прошлом, но что ты получаешь взамен? Жизнь в полной изоляции, где твои собственные мысли, собственная воля не имеют никакого значения. Хотя этим воскресным утром я немного понимала таких людей. Но только немного.

В общем, в церковь я не пошла, мусульманкой не стала, не ушла в дремучие леса. Не говорю уж о паломничестве: после пробежки накануне у меня ужасно болели мышцы, ноги ныли, стоило только подумать о них. Что мне оставалось? Читать Туве Янссон.

Я стала читать «Летнюю книгу». Прочла всю. Восторг нарастал с каждой страницей. Потом сидела с книгой в руках, не сводя глаз с обложки: маленький изящный акварельный рисунок. Островок посреди трепещущего блестящего моря, между небом и водой, на линии горизонта. Я пыталась объяснить самой себе, что вижу в этой акварели.

«Как уверенное прикосновение руки. Как искренний друг. Как мир после освежающего дождя», — вот что я сказала себе. И вдруг поняла, что так можно начать статью. И так обрадовалась этому началу, что мне захотелось писать дальше.

«Тот, у кого нет собственного островка в море и бабушки, умной и чуточку упрямой, должен прочесть „Летнюю книгу“ Туве Янссон. Ее стоит читать хотя бы затем, чтобы познакомиться с блистательным „Трактатом о червяках, разрезанных надвое“, сочиненным девочкой Софией. И если вы соскучились по настоящей буре, эта книга для вас».

Написать продолжение оказалось сложнее. Я сочиняла весь день, весь вечер. Писала и переписывала, писала и переписывала. Было трудно, но здорово. Наконец я почувствовала, что более или менее довольна работой. Сосредоточься на чем-то, отключись от происходящего вокруг — и тебе станет легче.

Но поздно вечером в голове снова завертелись мысли о завтрашнем дне. Когда я думала о Лене, внутри все сжималось, а когда вспоминала об Андерсе Страндберге, сжималось и того сильней.

Была бы у меня умная бабушка, как в книге. Она бы утешила меня и дала совет. Она бы любила просто так, ни за что, ничего не требуя взамен.

Но бабушки у меня нет. Ни бабушки, ни дедушки. Правда, маминого папу я успела повидать — когда он, уже совсем дряхлый, жил в доме престарелых. К тому времени он совсем забыл шведский и говорил только по-фински.

 

12

— Привет, это Лена. Давай все забудем, я зайду за тобой через пару минут, пойдем в школу вместе.

Прозвучали эти слова в телефонной трубке утром в понедельник? Верный ответ: нет.

Поздоровалась ли она со мной, когда мы встретились у класса? Посмотрела на меня? Села за одну парту? Обедала за одним столиком? Попросила помочь принести тираж школьной газеты из типографии? Нет, нет и еще раз нет.

Она избегала меня и держалась в стороне от остальных. Ни с кем не сидела, ни с кем не говорила. И мне пришлось подыгрывать ей. Все это было странно, как будто понарошку. Как будто снимаешься в фильме.

Режиссер:

— Лена, слушай, у тебя должен быть совершенно пустой взгляд, постарайся. И что бы ты ни делала, не смотри на Лауру, ее для тебя не существует. Пожалуйста, побольше печали. Нет, не так, будто ты сейчас расплачешься, нужно что-то более сдержанное и серьезное. Отлично, держи вот это выражение. Супер.

А ты, Лаура, должна время от времени бросать взгляды на Лену. Нет, не пялиться, не таращиться, а поглядывать искоса. Именно так. Молодец.

Я:

— Слушайте, а о чем вообще фильм?

Режиссер:

— Не думай об этом, просто играй.

Я:

— А если я не хочу?

Режиссер:

— Разве у тебя есть выбор?

Я видела, что кое-кто поглядывает на нас, не понимая, в чем дело. Но никто ничего не говорил. Мне, по крайней мере. И Лене, кажется, тоже. Лииса и Мария пялились в открытую. Им явно нравилось происходящее — есть о чем посплетничать после уроков. Может быть, они собирались привлечь к обсуждению кого-нибудь еще. Хотя это вряд ли, кому это интересно.

Мы с Леной ходили по школе, каждая сама по себе, как две прокаженные. Не хватало только колокольчиков на шее. Хотя никто нас не изгонял — в обычном смысле то есть. Каким-то странным образом мы сами себя изгнали.

Главное — продержаться день. Заглянуть в проверенную контрольную, чтобы убедиться: дело плохо. Пообедать безвкусной рыбой. Я медленно двигалась по коридорам, дольше обычного сидела в туалете, пару раз безо всякого смысла прошлась по библиотеке, предварительно убедившись, что Лены там нет. Видела, как она кладет газеты в фойе. Я не понимала, как ей хватает сил на такие вещи. Но она стояла там, будто в трауре, и выкладывала на стол пачку за пачкой. Когда она ушла, я взяла одну газету и положила в сумку.

Там лежало кое-что еще. Статья о «Летней книге». Я не знала толком, что с ней делать. Если бы не встреча в «Олене», то я нашла бы Андерса Страндберга, чтобы отдать статью ему. Но теперь мне вовсе не хотелось его искать. С другой стороны, тащиться в редакцию самой и отдавать текст совершенно незнакомому человеку — это еще глупее. Я бы никогда не решилась. Ни за что.

— Здрасте, я Лаура, я написала статью, не хотите ли опубликовать?

Я уже подумывала махнуть на все рукой. С другой стороны, предложение было серьезным. А я трудилась целое воскресенье, чтобы написать эту статью, и к тому же получилось неплохо.

— Здравствуйте, меня зовут Лаура. Мне предложили написать статью для вашей газеты, она готова и лежит у меня в сумке. Подскажите, пожалуйста, где кабинет главного редактора.

Ну почему в жизни все так сложно?

Даже если Андерс Страндберг справедливо считает меня полной дурой, это ведь не должно помешать ему взять мою статью и показать ее кому следует. Наверное. Он ведь сам спросил, не хочу ли я написать рецензию.

Конверт лежал в сумке, и я дотрагивалась до него всякий раз, доставая какую-нибудь вещь. Я не могла решить, что лучше с ним сделать: отдавать не хотелось, оставить в сумке — тоже нехорошо. Вокруг было тихо и пусто; отдать статью Андерсу Страндбергу — это хотя бы какой-то поступок, какое-то действие. Но только через почтовый ящик в учительской.

Я готова была кому-нибудь заплатить, чтобы не идти в учительскую самой. Стояла и пыталась вычислить, когда у него начинается урок. Потом вдохнула, нырнула в кабинет, нашла его ящик, положила конверт и выскользнула в коридор.

Через секунду я увидела его — когда шла к своему шкафчику, чтобы взять одежду и пойти домой. Тогда это и случилось. Он шел навстречу, болтая с красивой учительницей немецкого по имени Моника. Им явно было хорошо вдвоем. Прекрасная пара. Симпатичные ровесники-коллеги, множество общих тем для разговора. Заметил ли он меня? Почти не заметил. Беглый взгляд, сдержанный кивок, больше ничего. Улыбнулся ли он? Промелькнуло ли хотя бы что-то в его взгляде? Нет. Нет. Сдержанный кивок — и он снова весь поглощен разговором с красавицей Моникой. Наверное, уже пригласил ее к себе домой, поужинать при свечах: устрицы, вино. Взрослая жизнь.

Зачем я унизилась, положив статью в его ящик? Почему я не могу просто исчезнуть с лица земли? Почему не могу раствориться в воздухе? Хотя бы ненадолго.

Я очень медленно натянула куртку, перчатки и шапку. С трудом сложила вещи в сумку и пошла домой. «Эй, рождественские гномики, давайте пить и веселиться!» Я чувствовала себя одной из тех несчастных, плетущихся по зимней улице одиночек, которым Карл-Бертиль Юнсон раздавал подарки. Только самого Карла-Бертиля не было, равно как и подарков, и саксофона из мультика что-то не было слышно.

Наверное, в эту минуту Андерс Страндберг показывал мою жалкую статейку красавице Монике, после чего они, всласть посмеявшись надо мною, упали в объятья друг друга. Надеюсь, падение завершилось неудачно и ужин при свечах пришлось отменить.

Если бы у меня были силы, я закричала бы прямо в зимнюю серую пустоту. То есть нет — я бы взвыла. Выла бы, как волчица, потерявшая волчат. Сидеть бы на скале и выть на луну…

О-у-у-у-у-у. О-у-у-у-у-у. О-у-у-у-у-у.

Я достала школьную газету и села за кухонный стол. Это Ленина газета. То есть ее начали выпускать благодаря Лениным стараниям, и то, что она продолжает выходить, — тоже Ленина заслуга. Она почти всё придумывает сама, и статьи тоже почти все ее. Я считаю себя помощником, которому иногда поручают сделать то да се.

Когда мы начали выпускать газету, нам сильно помогали Ленины родители. Они читали весь номер, прежде чем мы отдавали его в печать. Комментировали содержание, обсуждали его с Леной и даже предлагали свои изменения. Я завидовала. Мои родители вовсе не находили работу с газетой чем-то выдающимся. Я показывала им первые номера, но они, кажется, не особо внимательно читали, так что я перестала. Потом зависть отпустила. Во-первых, потому что я и так не ждала от родителей особого интереса. Во-вторых, потому что Ленина мама со временем стала проявлять слишком большой интерес к нашей работе. У нее было столько замечаний и предложений, что если бы мы, то есть если бы Лена следовала ее советам, то получилась бы совсем другая газета. Хорошо, что в самом начале нас было больше, — так было легче давать отпор. Если бы изданием занимались только мы двое, то еще неизвестно, что бы из этого вышло.

Я пролистала газету. Там в основном были материалы, которые мы запланировали еще до начала всей этой неразберихи. Моей статьи о собрании не было.

Сначала я ничего не почувствовала. И потом ничего. Но затем изнутри стало подниматься темное беспокойство — и чем дольше я сидела над газетой, тем сильнее оно становилось.

Я встала, пошла в свою комнату, легла на неубранную кровать.

Зачем она исключила мою статью? Если я написала плохо, то можно было сказать об этом. Хотя да, она больше не разговаривала со мной. Она не могла, потому что я предала ее: мой жалкий недоразвитый мозг ни с того ни с сего решил думать об учителе математики. Я сама виновата. Я не оставила ей возможности сказать, что моя статья не годится для ее великой газеты.

Я вернулась на кухню, открыла дверцу холодильника и долго стояла, тупо глядя перед собой.

Или она так отомстила — не опубликовав статью? Поставила меня на место, показала свою власть.

Я вошла в гостиную, включила телевизор и угодила прямо в мерзкую кулинарную передачу. Беспокойство быстро перешло в тошноту. Я выключила этих клоунов со всеми их жареными морковками и кефирными соусами, или что они там стряпали.

Обратно в комнату. Как зверь в клетке. Села за письменный стол и уставилась в окно, то есть на глухую торцовую стену соседнего дома. Встала и огляделась по сторонам. Начала перебирать диски. Нашла один, который почти никогда не слушаю.

Скрипичный концерт Баха, Иоганна Себастьяна. Подарок на какой-то день рождения от Анники.

Я была совершенно не готова к такому, музыка застала меня врасплох. Как будто кто-то стремился добраться до моего сердца, сразу, с первого такта. Как будто сердце вырвали из тела и стали перебрасывать между инструментами, между быстрыми, емкими нотами. Как будто музыка проникла в грудную клетку и заняла место сердца. Сильная и странная ликующая печаль разлилась по всему телу. Все темное внутри меня смешалось с чем-то красным и крепким.

Надо выбраться отсюда. Я больше не могла оставаться дома, мне хотелось на свежий зимний воздух, с музыкой внутри.

Я быстро оделась, вынула диск из проигрывателя, вставила в плеер. Быстро — чтобы музыка не успела отпустить меня, чтобы ни на секунду не разомкнулись ее объятия. Запирая дверь, я уловила слабый сигнал телефона, далеко, за звуками скрипок и клавикордов. Ну и пусть звонит, не променяю я небо и звезды на трель телефона.

Почему мне никто не рассказывал об этом? О том, что Иоганн Себастьян Бах так трогает сердце. Что он писал такую поразительную музыку, от которой приходится выбегать на мороз.

Почему его музыку не играют везде, все радиостанции, наполняя самые темные дни года сиянием и светом?

Я ступала легкими шагами. Не шла — ступала. Без цели — музыка направляла меня сама. С гордо поднятой головой, как будто звуки наполняли меня легкостью, я шла по нашему району, потом к большой дороге, которая вела к причалу. Вот и берег, я вышла на лед. Открытое снежное поле, широкое ледяное устье реки манили еще дальше, к горизонту. Но темнело быстро, фонари светили еле-еле. И только я собралась повернуть домой, как в плеере сели батарейки.

Великолепный мир, в котором я пребывала последний час, в одно мгновение обернулся жалким зимним вечером с тихим завыванием ветра, проникающим в ушные раковины, в слуховой проход. Дорога домой казалась очень длинной.

Все серое и тяжкое навалилось на меня с прежней силой. Я уже не ступала, а просто шла домой. Неохотно, опустив голову, засунув руки в карманы. Слабый ветер продолжал задувать в уши, наушники усиливали звук, но мне не пришло в голову их снять. Я снова была маленькой Лаурой с кучей проблем, нажитых собственной глупостью. Я и не заметила, что едва не столкнулась с каким-то человеком.

— Привет, Лаура. Гуляешь?

— Здрасте…

Ленин папа — тот самый, что нашел себе «кого-то помоложе», — выглядел почти как обычно. Улыбался приветливой улыбкой, но казался немного усталым.

— Что слушаешь?

— Баха…

Единственное, что мне не нравится в Бахе, — это его имя. Сложно произносить последний звук, особенно если идешь против ветра и во pry пересохло.

— Только батарейки сели.

Глупо, наверное, гулять с наушниками в ушах, слушая ветер.

— Да, случается. Батарейки садятся.

Я кивнула, не придумав лучшего ответа. Мы долго стояли молча, друг напротив друга. Я достала наушники из ушей.

— Ну ладно, не буду мешать, — сказал Ленин папа. — Увидимся.

— Ага, до свидания.

Я поплелась дальше, думая о Лениных словах в телефонной трубке: «Такие, как ты, разрушают семьи». Абсурдное обвинение. И обидное.

У них дома теперь, наверное, настоящий ад.

Хотя у Лениного папы был собранный, почти обыкновенный вид.

С другой стороны, он-то влюблен.

Это плохо или как? Можно ли папе влюбиться в кого-то, не в маму? И что делать, если это уже случилось? Продолжать жить как ни в чем не бывало, хотя все переменилось? Погубить свою жизнь, как Арвид Шернблум и Лидия Стилле?

Когда я вернулась, дома пахло жареным луком. Мама готовила еду. Выйдя из кухни в прихожую, она внимательно посмотрела на меня.

— Тебе звонили из школы. Учитель.

Я вздрогнула. Как будто током дернуло.

— Да?

— Сандберг или что-то такое. Андерс Сандберг.

— Страндберг.

Я наклонилась, чтобы расшнуровать ботинки, лишь бы мама не видела моего лица, этих широко раскрытых глаз, которые выдадут меня в ту же секунду.

— Что ему надо было?

— Он не сказал. Хотел поговорить с тобой.

— Ясно…

Все происходящее на мгновение показалось нереальным, меня обдало жаром, внутри шевельнулась надежда, совсем крохотная. И страх.

— Он обещал позвонить позже вечером.

Мамин взгляд. Подозревающий, неодобрительный. Раздраженный, обвиняющий взгляд. Господи, как же это противно. Как надоело постоянно слышать обвинения, от всех, отовсюду. Внутри поднялась волна злобы, видно, копилась уже давно. Я почувствовала, как пелена заволакивает мой взгляд.

— Что с тобой происходит? Почему у тебя все время такой вид?

Я швырнула шарф на диван. Ни звука.

— Что я все время делаю не так? Может, расскажешь?!

Она вернулась на кухню. Занялась кастрюлями, включила воду. Я отправилась за ней прямо в куртке и встала в дверном проеме, уставившись на ее сердитую спину. Я чувствовала, как внутри растет ненависть, ненависть к этой спине.

— Что это за учитель? Ты делаешь домашние задания?

— О господи! Позвонил учитель, и ты уже думаешь, что у меня проблемы в школе. Ты вообще видишь что-нибудь, кроме проблем?

Я так разозлилась, что еле стояла на месте.

— Это даже не мой учитель!

Она удивленно обернулась:

— Зачем он тогда звонил?

Мне казалось, я сейчас лопну. Разлечусь на тысячу кусков.

— Откуда мне знать, что ему нужно! Я же не говорила с ним! Меня дома не было, когда он позвонил! — орала я.

Умолкнув, я услышала, как к дому подъезжает машина. Мама вернулась к своим кастрюлям.

— Закончим этот разговор. Не надо при папе.

Вот как. Вот как просто, оказывается, закончить разговор. По крайней мере, для некоторых.

Значит, вокруг тишь да гладь. Семья садится за стол в тяжелом молчании.

Андерс Страндберг не перезвонил. И слава богу.

 

13

Светловолосая, голубоглазая, кукольно-красивая Люсия сияла идеальной улыбкой с первой полосы. На второй и на третьей полосе то же самое: ангельские Люсии и невинные Звездные мальчики в колпачках набекрень. Казалось, что с тех пор, как я сама вышагивала в таком одеянии, прошла целая вечность. Наверное, это было в шестом классе или еще раньше.

Наша семья не особо чтит традиции. Мы не составляем поминутный план на Рождество и Мидсоммар — праздник летнего солнцестояния. Мы не замачиваем треску и не собираем семь цветков в строго определенном порядке. Празднуем как получится. Иногда хорошо, иногда хуже. А у Лены дома таким вещам придают большое значение. Такого-то числа отливают свечи, такого-то лепят конфеты. И елку ставят в одно и то же время, каждый год, и украшают ее в строгом соответствии с давно заведенным обычаем, а потом до самой ночи рассматривают со всех сторон и дружно восхищаются. А потом приезжает толпа родственников, накрывают обильный стол и все в том же духе. У нас нет толпы родственников. Иногда на Рождество приходит Анника. А больше никого.

Когда я была маленькой и слушала рассказы о том, как празднуют другие, то ужасно завидовала. И даже пыталась научить родителей каким-то таким вещам. Хорошо помню один эпизод: в третьем классе кто-то рассказал, как родители спрятали рождественский подарок и привязали к нему нитку. Затем нитку протянули по всем комнатам, а другой конец прикрепили к кровати. Чтобы найти подарок, нужно было отвязать нитку и проследовать за ней по всему дому. Я предложила маме с папой сделать то же самое. Они и сделали. В подарок я получила пазл. Только вот незадача: папа спрятал подарок уже после того, как я проснулась, и я прекрасно слышала, в какой шкаф он запихнул сверток. Так что искать было совсем не интересно. И на следующий год я уже ни о чем таком не просила.

А теперь мне все равно. И Рождество я не очень люблю. По-моему, слишком много суеты по поводу праздника, на происхождение которого большинству из нас наплевать. Мне хватает украшений на окне и пары зажженных свечей.

День святой Люсии мне нравится больше. Хорошо, что все главное происходит утром и быстро заканчивается. В восемь — шествие с Люсией во главе, в половине девятого — уже никого. Можно, конечно, растянуть удовольствие, пожевав сухих шафранных булочек, но потом уж точно всё. Белую рубашку — обратно в шкаф, если повезет — на следующий год она все еще будет впору. С детского сада до шестого класса я участвовала во всех шествиях на День Люсии, если только получалось попасть. И до сих пор чувствую, как ранним утром в этот день все вокруг волнуются и ждут, хотя сама уже ни в каких процессиях не участвую. Я бы легко прожила без Рождества, Нового года, Вальборга и Мидсоммара. Но исчезни День Люсии — мне бы его не хватало. Когда я закончу школу, придется нелегко: довольно трудно достичь такого возвышенно-трепетного состояния, глядя на шествие по телевизору.

Я допила чай. Гороскоп решила на этот раз не трогать.

Актовый зал был заполнен почти до отказа, оставалось лишь несколько мест. Вокруг раздавался гул полусонных голосов. Кое-где — хихиканье, кое-где — смешки ломающимся басом. Ученики и учителя с седьмого по девятый класс плюс несколько родителей, которым, очевидно, разрешили прийти.

В первом ряду, у самой сцены, учительница музыки раскладывала ноты на пианино. Вместе с ней должна была играть учительница из классов помладше — на барабанах — и одна девятиклассница — на электрогитаре. В импровизированной оркестровой яме, повернувшись спиной к публике, сидели еще несколько человек.

Шествия на День Люсии, которые устраивают в нашей школе, славятся тщательной организацией; они и в самом деле хороши. Все дело в нашей учительнице музыки. Она всю душу вкладывает в работу: благодаря ее стараниям даже те, кому медведь на ухо наступил, кажутся музыкальными вундеркиндами. Подбор музыки — всегда приятный сюрприз. Играют не только традиционные песни, но и музыку с MTV, в этом исполнении она звучит даже лучше, чем в оригинале.

В зале погасили свет. На сцене горело десятка два стеариновых свечей, расставленных в трех канделябрах. Издалека послышалась песня о Люсии. От этой сдержанной силы стало тесно в груди. Внутри рождалось новое, необычное настроение. Как будто все чувства, мучившие меня последнее время, слились воедино. Печаль, ожидание, злость и одиночество. Декабрьская темнота и мяуканье кошки. Любопытство и удрученность. Возникло одно большое, яркое чувство того, что я живу, я — человек. Вот я, Лаура, я существую, в зал входит процессия с Люсией во главе, и я, Лаура, плачу. Я дала волю слезам, не думая о том, что меня увидят. Посреди зимней темноты, окутанная светом и музыкой, я плакала обо всем и ни о чем.

Шествие составлял школьный хор. Для учительницы музыки было делом чести, чтобы в хоре пели мальчики.

В этом году ей удалось заполучить четверых — одним из них был Стефан из моего класса. На них не было традиционных белых рубашек и колпачков. Парни были наряжены конюхами: тяжелые ботинки, какие-то серые штаны и красные флисовые куртки. Очень похоже. Гораздо лучше, чем традиционный ку-клукс-клановский вариант: белый балахон и колпак. Понимаю, почему мальчишки обычно отказываются участвовать в шествии.

За песней про Люсию последовало несколько других традиционных номеров. Я надеялась, что пение будет длиться долго, долго, чтобы можно было и дальше сидеть в коконе из музыки и света. Чтобы света хватило на потом, когда я выйду из зала и окажусь в обычном мире.

В перерыве между двумя песнями Стефан вышел вперед и взял микрофон. Я думала, что он собирается что-то сказать, но Стефан бросил взгляд на публику, сидящую в темноте, потом на оркестр и кивнул. Музыканты сыграли знакомое вступление, и тут я поняла, что он будет петь. Нетрудно догадаться, что когда он запел первую строчку «К одиноким» Мауро Скоччо, слезы полились с новой силой. Немного заезженная и, наверное, довольно дурацкая песня, как будто специально для меня ее написали. Можно было подумать, будто все праздничное шествие затеяно для меня, чтобы я сидела, чувствовала и плакала. Стефан так красиво пел — я и не знала, что у него такой голос. Ни одной неверной ноты. А когда хор подхватил куплет, минимум на два голоса, я заревела чуть ли не в голос. Но на этом сюрпризы не закончились. Едва мне удалось успокоиться после второго куплета, как из оркестровой ямы появился Страндберг и поднялся на сцену. Он сыграл соло на саксофоне. Я решила, что сплю и вижу сон. Наяву такого не бывает. Стефан на самом деле не поет, Андерс Страндберг не играет на саксофоне. Это мои сны сговорились, я в любую секунду могу проснуться и обнаружить, что заснула на скучнейшем уроке математики.

Стефан закончил петь. Публика разразилась аплодисментами, но все же не такими овациями, каких этот номер заслуживал. Вот идиоты, не поняли, что секунду назад были в миллиметре от настоящего, почти религиозного откровения.

Это была кульминация концерта, за которой последовал псалом «Свет над морем и землей», а после процессия покинула зал. Так что между выступлением Стефана и Андерса Страндберга и той минутой, когда в зале включили свет, мне удалось немного прийти в себя.

Мне хотелось продлить момент, а нужно было выходить в коридор и снова надевать маску старшеклассницы. Не хотелось встречаться с Леной. Не хотелось мучиться на уроках. Но все-таки пришлось встать и пойти к выходу.

Боковым зрением я увидела Андерса Страндберга. Он тоже шел к выходу. В одной руке саксофон, в другой сумка. Я замедлила шаг, чтобы посмотреть, что будет, если мы одновременно подойдем к двери. На концерте он играл так, что по коже бежали мурашки. А вчера он звонил мне. Зачем?

— Привет, Лаура!

Улыбка, теплая улыбка, ее лучи протянулись от его глаз и губ ко мне. Можно я останусь в этой картинке, по эту сторону двери, с этой улыбкой, в ее лучах?

— Как хорошо, что я тебя увидел.

Он опустил сумку на пол и стал укладывать в нее саксофон.

— Было так прекрасно, — произнесла я и тут же испугалась, что снова заплачу. Сглотнув, продолжила: — Не знала, что вы играете на саксофоне.

И тут же поняла, как глупо это прозвучало: как будто я знаю о нем все, кроме того, что он играет на саксофоне.

— Да, красивое получилось шествие. Приятно было поучаствовать. Это все Стефан, он предложил.

Наверное, вид у меня стал удивленный: Стефан?

— Да, мы с его отцом играем в одном ансамбле.

Вот оно как. Я-то ходила по школе и думала, что я избранная — единственная из всех удостоилась намека на дружбу с Андерсом Страндбергом. А он, оказывается, знаком со Стефаном. Играет вместе с его отцом, подумать только.

Уложив саксофон в сумку, Андерс Страндберг посмотрел на меня. Спокойный, внимательный взгляд. Вот и кошка потерлась о мои ноги.

— Я звонил тебе вчера.

Я кивнула и тут же занервничала. Что он собирается сказать?

— Тебя не было дома, а потом было уже слишком поздно, я не стал перезванивать.

Взгляд еще спокойнее. Еще серьезнее.

— Я просто хотел сказать, что ты написала чудесную статью о книге. Просто замечательную.

Я покраснела за мгновение. Ощутила удар сердца, необычно сильный, в ровной череде остальных ударов. И что мне отвечать?

— Спасибо…

Его взгляд… А кошка с блаженством терлась о мои ноги.

— Ты прекрасно пишешь, просто, но не безыскусно. Начало такое удачное — личные наблюдения.

Он помолчал немного, как будто бы размышлял над тем, что только что сказал. Потом продолжил:

— Могу я отнести статью в редакцию и отдать Анки?

— Да… конечно. Но вы думаете, она возьмет?

— Я, конечно, не могу ответить за нее, но почти уверен, что возьмет.

Я немножко подумала, все это было для меня в новинку.

— А что мне делать?

— Ничего. Анки свяжется с тобой. Насчет гонорара и прочего. Попросит личные данные.

Гонорар? Да уж, я много чего не знаю, это точно. Я, конечно, понимаю, что те, кто пишет в газеты, работают не бесплатно, но чтобы я…

Тут к нам подошел Стефан. По-дружески положил руку на плечо Андерсу Страндбергу, как старый приятель.

— О чем вы тут болтаете?

Они действительно были хорошо знакомы. Нет сомнений. Андерс Страндберг рассмеялся:

— А тебе лишь бы сунуть нос в чужой разговор!

— Ты чудесно пел, — сказала я Стефану. — Очень красиво.

Он заметно обрадовался и в то же время смутился. Шутливо пихнул Андерса Страндберга кулаком в грудь, чтобы перевести внимание на него.

— А как тебе этот трубач?

Веселость Стефана оказалась заразительной, я вдруг почувствовала себя смелее и раскованнее и улыбнулась им обоим.

— Прекрасно играет. Просто, но не безыскусно.

Андерс Страндберг одобрительно засмеялся, поднимая сумку с пола. Положил правую руку на мое левое плечо. Подмигнул мне и Стефану.

— Пойду-ка я в учительскую, может, достанется булочка с шафраном к кофе. Увидимся.

Андерс Страндберг дважды клал руку мне на плечо: сначала на правое, потом на левое. Он прикоснулся ко мне дважды… Я все еще чувствовала тепло его руки сквозь свитер.

Стефан еле слышно произнес: «Увидимся» — и вернулся к сцене, чтобы помочь собрать аппаратуру. Ничего не оставалось, как выйти в коридор, вернуться обратно в обычный мир. Едва я прикоснулась к ручке двери, как увидела девушку, идущую к выходу из дальнего конца зала. Очень знакомую девушку. Я сразу поняла, что она все видела и слышала. Когда она подошла настолько близко, что я смогла перехватить ее взгляд, в голове была только одна мысль: как бы этот взгляд не заморозил ее и заодно меня. Мне стало жаль ее, но в то же время я испугалась. Этот ледяной взгляд излучал почти настоящую ненависть. Она явно собиралась пройти мимо, сделав вид, что не видит меня.

— Ты выходишь или нет?

Пока я мешкала, она решительно схватила ручку двери и вышла в коридор. Я выскользнула за ней, не дожидаясь, пока дверь захлопнется у меня перед носом, и пошла следом.

— Лена…

Я не знала, что сказать. Просто не хотела, чтобы все так и продолжалось. Все это было как будто понарошку. Недостойно. Абсурдно. Она обернулась. Ничего не сказала, только посмотрела прищурившись.

— Может быть… поговорим?

Она не сводила с меня колючего взгляда, в котором были только злость и осуждение.

— О чем нам говорить? О твоих грязных интрижках? Нет, спасибо, сыта по горло.

Она повернулась и прошествовала дальше по уродливому коридору, по холодному каменному полу. Я рухнула на скамейку. Сидела, чувствуя, как ком в животе разрастается тупой болью. Тело казалось тяжелым, чужим. Идти на урок было невозможно. Я не хотела и не могла. Просто не могла.

Через несколько минут я встала со скамейки и вышла из школы.

Мною снова овладело тяжкое беспокойство, мне не хотелось идти домой, но другого варианта не было. Дома я, по крайней мере, могла побыть одна, мама с папой вернутся с работы через несколько часов. Главное — подальше от школы, подальше.

Я легла на кровать. Достала диск с записью Баха и надела наушники. Проматывая трек за треком, я искала вещь, которая совпадет с моим настроением. Найдя, нажала на «повтор». Концерт ре минор для скрипичного дуэта, вторая часть, largo та поп tanto. Буду слушать снова и снова, до скончания века, если потребуется.

Подумать только — кто-то умеет играть такую музыку. Быть внутри нее, в самом ее сердце, быть ее частью. Я закрыла глаза, попробовала представить себе скрипачей, женщину и мужчину — как на обложке диска. Вот они сидят на стульях, близко к краю сцены, сосредоточенные лица, тела мерно покачиваются в такт плавным движениям музыки. Контакт между ними, обмен взглядами. И клавикордист — он создает фон и вслушивается в голоса скрипок, ведет музыку вперед, восходящей волной.

Я понемногу расслаблялась. Должно быть, уснула. Образы внутри меня принимали фантастические формы. Я оказалась рядом с музыкантами, мне дали какое-то путаное поручение. И вдруг там возникла Лена, она смотрела на меня все тем же неодобрительным, отталкивающим взглядом. И я снова напряглась.

Я пыталась представить себе, как Лена узнала о том, что у ее отца роман с другой женщиной. Перебирала разные варианты. Например: он вечером зашел к ней в комнату, присел на край кровати, завел откровенный разговор. А может быть, ей рассказала мама. Или она услышала по недоразумению, через закрытую дверь, когда родители ссорились. Или случайно подслушала телефонный разговор.

Раньше я почти никогда не слышала, чтобы Лена плохо отзывалась о родителях. Она вообще не особо много о них говорила. Может быть, пару раз упоминала какую-то мелочь, которая ее раздражала. Чаще — но тоже довольно редко — она описывала смешные происшествия, и обычно речь шла о папе. Иногда рассказывала, чем они занимались на выходных, или повторяла чьи-то примечательные слова. Но все это без особого воодушевления. Порой это казалось мне странным — я-то высказывалась о нашем семействе довольно часто. Но потом я решила, что у них все так хорошо, что это такая счастливая семья, в которой нет никаких проблем. Я доверяла Лене и была с ней откровенна, но никогда не получала ничего подобного в ответ. Один секрет я решила не раскрывать — и поплатилась за это.

Ленина семья отличалась от нашей. Они занимались другими вещами — например, летом ездили на машине по Европе. А мы отдыхали на даче в ста пятидесяти километрах к северу от города. Ленина мама решила стать психотерапевтом и вот уже несколько лет училась. Моя мама работала в одной и той же бухгалтерии, сколько себя помню. Ленин папа был архитектором, мой целыми днями торчал в грязном порту и управлял грузоперевозками. Ленины родители слушали интересную музыку и покупали удивительные диски, записанные в самых разных уголках мира. Мои родители смотрели «Пойте с нами» по телевизору. У Лены дома за ужином вели разговоры и обсуждали разные интересные вещи. У нас дома за столом почти всегда молчали, а папе к тому же непременно нужно было слушать прогноз погоды по радио, и не дай бог кому раскрыть рот, когда диктор добирался до северного побережья.

Ленины родители всегда разговаривали со мной. Ее мама порой даже слишком усердствовала — хватала за руку, глядя на меня во все глаза: «Как здо-о-о-орово, что ты останешься ночевать у нас!» Ленин папа мне всегда нравился, с ним легко шутить. Мои же родители здоровались с Леной, но не более того.

Мне повезло. Маму с папой кто-то пригласил заранее отметить Рождество. По дороге с работы мама купила мне пиццу. Как только они ушли, я села перед телевизором в гостиной и стала медленно есть, переключая каналы с сериала на викторину. Спать легла еще до возвращения родителей.

 

14

Не думайте, что мама постучала в дверь моей комнаты, приоткрыла ее, вошла и присела на краешек кровати. Не воображайте, что она нежно спросила, как я себя чувствую, предложила остаться дома или сказала, что сама не пойдет на работу. Вы сильно ошибаетесь, если думаете, что она предложила съездить вместе в центр, пройтись по магазинам в поисках рождественских подарков, а потом посидеть в уютном кафе.

Она распахнула дверь, рывком. Но входить не стала. И все это — дверь, молчание и решительное возвращение на кухню — могло означать только одно: «Выходи!»

Я послушно встала, надела халат, весь в пятнах от чая, и отправилась на кухню с опущенной головой.

Мама стояла у раковины и перемывала кофейные чашки, и без того чистые.

— Что ты делала вчера?

Дайте-ка подумать, вчера? Вчера я, невинная маленькая девочка, сидела дома, ела пиццу и смотрела тупые передачи.

— Дома была…

Она со стуком поставила чашки на стол, брызги воды разлетелись во все стороны.

— Я имею в виду днем. Во время уроков.

Ага, понятно. Сомнений не оставалось — мама знает о том, что меня весь день не было в школе. Каким-то образом это стало ей известно. Нет смысла врать и сочинять.

— Я пошла домой сразу после шествия в честь Люсии.

Наверное, она не ожидала такого честного ответа и резко повернулась в мою сторону. На долю секунды мне показалось, что разговор может принять другой оборот. Но нет. Снова допрос.

— Почему ты ушла домой?

Дело плохо, но я решила быть честной до конца, ради самой себя. Чтобы сохранить достоинство.

— Мне было нехорошо.

— Ты заболела?

Я ушла домой, потому что у меня было тяжело на сердце. Потому что сначала я почувствовала тепло мужчины, рядом с которым мурлычет кошка, а в следующую секунду — лед ненависти лучшей подруги. Потому что Стефан пел для меня и всех одиноких, потому что мужчина, возле которого мурлычет кошка, играл на саксофоне так, что одиночество обернулось цветущим садом. Потому что Иоганн Себастьян Бах написал такой концерт для двух скрипок, что хочется идти и идти под зимним небом куда глаза глядят, лишь бы музыка не кончалась. Потому что Ленин папа влюбился, и это странным образом повлияло на мою жизнь. Потому что последнее время жизнь не сахар. Потому что моя мама не входит ко мне на цыпочках, не присаживается на краешек кровати, не кладет прохладную ладонь на мой юный горящий лоб…

— Не то чтобы заболела…

— Нет? Но что же тогда с тобой произошло? Объясни наконец!

В ее голосе звучало беспокойство — настоящая материнская тревога. Я слышала ее, чувствовала. Я даже понимала ее. Ведь мама совсем не знала, что происходит в моей жизни, а мне не хотелось, чтобы она беспокоилась. Но ее враждебность — то, как она распахнула дверь, повернулась спиной, молча ушла… все это мне мешало.

— Вчера я встретила Барбру.

— Барбру?

— Да, Барбру, твою классную руководительницу. Мы ужинали в одном ресторане.

Я представила себе, как это было. Мама и Барбру. Как они столкнулись у блюда с селедочным салатом. Как мама смутилась при встрече с Ее учительским превосходительством, заискивающе заулыбалась. Как Барбру плюхнула себе на тарелку розового салата и еще пару ломтей ветчины сверху, попутно просвещая ничего не подозревавшую родительницу.

— Она сказала, что ты последнее время сама не своя. Что у тебя усталый вид. И что будто бы вы с Леной больше не дружите.

«Больше не дружите» — какие-то казенные слова. Наверное, Барбру именно так и выразилась. Мама ни за что бы так не сказала.

— Вот она мне и сообщила, что тебя вчера не было в школе.

Тут-то любительница селедочного салата и ветчины и опростоволосилась. В школе я вчера была — и в кои-то веки ощутила что-то новое, что-то важное. Я увидела и услышала шествие в честь Люсии, от которого захватило дух. И поговорила о своей статье. С учителем, который умеет вдохновлять так, что Пожирательнице Ветчины и не снилось. Хотя это уже другая история.

— Ты, конечно, понимаешь, что меня беспокоят такие вещи! — почти прокричала мама и решительно вышла из кухни, глядя прямо перед собой, а потом оделась и вышла из дома, хлопнув входной дверью.

— Да, понимаю… — прошептала я в никуда, оставшись одна в пустом доме.

Все было так безнадежно, так непостижимо безнадежно. Как можно вот так просто взять и оборвать разговор… Или ссору, да что бы это ни было. Как фильм без развязки, без примирения, без финальных титров — против всех правил драматургии.

А что же с моей жизнью? Теперь она разделена на две части. Одна красная, горячая, пульсирующая нотами нежности, нотами боли. Рука, которая лежала у меня на плече, или воспоминание об этой руке. Чудесное пение и сладкая боль. Надежда и страх. И еще иногда — кошка.

А вторая часть — клочья и ошметки.

И они не хотели срастаться, эти части. Одна часть не складывалась с другой. Я стояла на кухне и чувствовала, что не могу сложить свою жизнь воедино. Что в любую минуту могу сломаться.

Халат весь в пятнах от чая. Всклокоченные волосы. Холодный пот под мышками. Тяжесть на сердце. В кабинете № 38 сейчас, наверное, Барбру стоит у доски и рассказывает про плюсквамперфект, а ученики 9 «Б» то ли слушают ее, то ли думают о своем. Как бы то ни было, Барбру уже отметила, что меня снова нет в школе.

А я все стояла на кухне. На сердце было тяжело. Десять минут, пятнадцать, полчаса. Найти бы силы. Но нет ни сил, ни желаний. Новости закончились, началась какая-то передача, слушатели звонили в прямой эфир, чтобы обсудить пенсии, некачественные продукты и бог знает что еще, а за окном светало, и телефон зазвонил так неожиданно, что я не сразу поняла, откуда доносится звук.

— Алло, — вяло протянула я.

— Добрый день, могу ли я поговорить с Лаурой?

Женщина. Голос незнакомый, полный силы и энергии. По крайней мере, не соцопрос на тему здравоохранения.

— Это я…

— О, замечательно. Здравствуй, Лаура, это Анки Вестерберг. Из газеты. Я позвонила наудачу.

Анки Вестерберг засмеялась.

— А ты оказалась дома.

— Да. Здравствуйте.

Гон мгновенно сменился со смешливого на серьезный:

— Ты написала прекрасный текст. Андерс принес его вчера.

— Да…

— Я сама обожаю эту книгу, она просто чудесная. И я очень хочу опубликовать твою рецензию.

— Да? Здо… здорово…

Снова смех. Вместо слов. И внутри меня тоже возник смех — вместо слов.

— Ты много пишешь?

Много ли я пишу? А что я вообще пишу?

— Не то чтобы много. В школьной газете пишу. Но не про книги.

Разве что по шведскому, когда задают. Отзывы на прочитанное и сочинения, но это вряд ли считается.

— Присылай мне тексты. Если у тебя есть. Или если еще напишешь.

Снова смех.

Я не знала, что сказать. Но это, кажется, совсем не смущало голос по имени Анки Вестерберг. Она, наверное, привыкла разговаривать с разными людьми. На то она и журналист.

— Рецензия выйдет на днях.

— Ой… как быстро.

Легкий смех. Но не такой, каким высмеивают. Просто сразу понятно, что человеку нравится общаться с другими людьми.

— Конечно, газеты так и работают. Иногда. Послушай, как насчет восьмисот?

— Чего?

— Восемьсот крон — тебя это устроит?

Восемьсот крон — да это же куча денег. Она что, серьезно?

Очевидно, серьезно. Я продиктовала свои данные и домашний адрес, а она пообещала, что деньги придут до Рождества.

— И не забывай, присылай еще тексты.

Разговор закончился. Халат был по-прежнему в пятнах, волосы — лохматыми, но все переменилось. Не то чтобы камень с души свалился, но на сердце сильно полегчало. Редактор отдела культуры настоящей газеты захотела опубликовать мою рецензию! Странно, даже как-то жутковато, но главное — это мое, личное. Моя удача. И никто ее не отнимет, никто не осудит.

Я оделась, перехватила пару бутербродов и пошла в школу.

Математика только что началась. Лена сидела за партой, стоящей у самой стены, в отдалении от других. Когда я вошла в класс, она демонстративно отвернулась. Оглядевшись, я нашла только одно свободное место — позади Стефана и Йеспера, в самом конце. Как только я села, Стефан кивнул в сторону Лены и вопросительно взглянул на меня. Что бы это ни означало, я пожала плечами в ответ.

Я смотрела на Лену, на ее спину. Очень одиноко выглядела эта спина. А шея — я чувствовала, как трудно сидеть вот так, вытянувшись и застыв. Время от времени я разглядывала Ленин профиль. Весь ее вид выражал полную замкнутость, она не подпускала к себе никого и ничего, даже взгляды.

Май-Бритт закончила объяснение. Класс тихо загудел, зашелестел учебниками и вздохами, заскрипел стульями. Я посмотрела на Стефана:

— Ты так красиво вчера пел.

— Да, ты уже говорила.

Он уткнулся в учебник. Йеспер нагнулся ко мне через голову Стефана:

— Правда, он очень вежливый и милый?

Йеспер засмеялся и пихнул Стефана в бок. Стефан скривился в ответ:

— Можешь стать моим агентом. Если Берт Карлсон тебя не опередит.

Иногда мне кажется, что парням намного легче общаться между собой, чем девчонкам. Им легче шутить, они ничего не усложняют. Как давно они дружат, Йеспер и Стефан? Сколько я себя помню. А сколько раз учителям в младших и средних классах приходилось растаскивать их в разные стороны, когда они колотили друг друга на школьном дворе? Миллион раз. Пройдет час — и они снова лучшие друзья. Потом я подумала о нас с Леной. Тяжко, тяжко.

— Ты знакома с Андерсом? — спросил Стефан.

— Ну не то чтоб знакома. Просто говорили пару раз. О книгах.

Наверное, странно, что именно о книгах — но Стефану так не показалось.

— Он классный.

Я кивнула.

— И офигенно играет на саксофоне.

Я снова кивнула. Могла бы добавить, что еще рядом с ним мурлычет кошка, но промолчала. Хотя и подумала.

Май-Бритт прошла мимо, требовательно взглянув на нас. Я старалась сосредоточиться на примерах, думая в то же время, как здорово сидеть вместе со Стефаном и Йеспером. Легко и просто. Никаких странностей. И, честно говоря, как будто на шаг ближе к Андерсу Страндбергу.

У меня за спиной просигналил автомобиль. Анника. Дорогая тетя Анника. Сто лет ее не видела.

— Что делаешь? — улыбающееся лицо в окошке с опущенным стеклом.

— Ничего.

— Поедем ко мне?

Если мне чего-нибудь и хотелось, то это поехать в гости к Аннике. Я запрыгнула в машину, не успела она договорить.

— Лена заболела?

Я непонимающе посмотрела на Аннику.

— Ну, раз ты одна. Вы же всегда ходите домой вместе.

— Ой, просто много чего произошло…

Я смотрела в окно машины, чувствуя, что не хочу об этом говорить. Не сейчас. Может быть, потом.

В сумке лежал плеер с диском Баха. Я достала его и включила проигрыватель в машине. Нашла восьмой трек, вторую часть концерта ре минор, largo та non tanto.

Музыка заиграла. Анника посмотрела на меня, улыбнулась и задумчиво кивнула. Мы ехали вместе с Бахом — по мосту, между изгибами перил, через весь город, на который опускались сумерки, и когда номер закончился, я тут же включила его снова. Когда мы подъехали к дому Анники, музыка все еще звучала. Анника заглушила мотор, и мы дослушали до конца.

— Да, в этой музыке много всего, — сказала Анника, выходя из машины.

Она заваривала чай, а я сидела в кресле в ее гостиной, оглядывая стеллажи с книгами, картины и камни, привезенные из разных уголков мира.

Анника вошла и поставила поднос с чашками на круглый столик. Опустилась в кресло напротив. Посмотрела на меня, отхлебнула чаю, снова взглянула на меня.

— Как дела дома?

Не знаю, откуда взялись слезы, просто потекли. Второй раз за несколько дней будто кто-то нажал на кнопку, и я расплакалась, как ребенок, который потерялся в большом магазине и разрыдался, вновь увидев маму.

Анника, конечно, видела, как я плакала в детстве, упав и ударившись, но с тех пор — вряд ли.

Я не привыкла плакать на людях, хотя иногда и хочется. Присутствие другого человека не дает мне плакать, где-то в груди образуется пробка. Когда я была маленькой, то завидовала плачущим девочкам, которых утешали взрослые. Мне казалось нечестным, что их ласкают только потому, что они могут заплакать, а я — нет. Если у нас с Леной и есть что-то общее, то это неспособность плакать на людях.

Анника пила чай, поглядывая на меня — осторожно, чтобы не смутить, и все же прямо, не исподтишка.

Через пару минут она принесла салфетки и положила их на столик. Я не рыдала, но слезы бежали из глаз, надо было высморкаться.

Я смущенно улыбнулась, вытерев щеки и нос, потом отпила чаю и почувствовала, как по телу растекается покой.

— Меня не бьют, — сказала я, глядя на Аннику. — Никто не пьет, не употребляет наркотики. Я делаю уроки и… если не считать последних недель, хорошо учусь и вообще паинька. Я не курю. Не ворую. Не общаюсь с сомнительными личностями. Не бегаю по парням, не рискую забеременеть. По вечерам все больше сижу дома.

Я взяла чашку в руки, опустила на колени.

— Последнее время было много… неприятностей. С Леной. И вообще. Хотя больше всего происходит здесь.

Я приложила руку к груди. Потом снова взяла чашку в ладони. Посмотрела на чай. Дождалась, когда поверхность станет совсем гладкой и спокойной. Увидела отражение челки и части лба.

— Но они все равно недовольны мною. По крайней мере мама. Она все время сердится и дуется. Папа, он… я не знаю… ничего не делает.

Я слегка покачивалась вперед-назад.

— Недавно мы вместе катались на лыжах. Пожалуй, ничего веселее и интереснее в нашей семье не случалось за последние несколько лет.

Я посмотрела на Аннику и засмеялась:

— Мы почти ни слова друг другу не сказали за всю прогулку. Проехали пять километров, съели по апельсину. Самое интересное событие за несколько лет. Просто ужас.

Анника тоже засмеялась:

— Точно сцена из комедии.

Насмеявшись вдоволь, она стала серьезной:

— Тебе пятнадцать, да?

Я кивнула и допила чай.

— Как ее сестре.

— Что?

— Как сестре твоей мамы.

Странная вещь — тело. Иногда оно реагирует быстрее, чем мысль.

Мгновенная волна леденящего холода. Дрожь в руках. Щеки горят. Непроизвольно подергивается какая-то мышца.

Как будто мозг уловил какой-то сигнал, но тут же понял, что известие слишком велико и сложно для осознания, поэтому сначала послал предупредительные импульсы телу: мол, приготовься, сейчас включится разум. Тело поняло что-то, чего не поняла маленькая дурочка Лаура.

Волна тошноты, легкое головокружение. Трясущимися руками я поставила чашку на столик. Подозрение, догадка, понимание… В эту дверь входила одна Лаура, а выйдет совершенно другая.

Я много раз читала, как «кровь отхлынула» от чьих-то там щек. И всегда думала, что так бывает только в книжках. Глядя на Аннику, я увидела это собственными глазами.

— Так ты не знала… — тихо, почти неслышно произнесла она.

Несколько часов спустя мне было известно куда больше, чем прежде. Но не всё. Анника рассказала мне историю, которую должна была поведать не она. Это была не ее жизнь, не она знала эту историю наизусть. Аннике были известны лишь некоторые части, которые давным-давно пересказал папа.

В рассказе не было полной ясности и четкости. Началось все с того, что бабушка умерла, когда мама была подростком. Это мне было известно. Мама не очень любила об этом говорить, но я все же знала. А вот что у мамы была младшая сестра, этого мне никто не рассказывал. Младшая сестра, которая покончила с собой, когда ей было пятнадцать. Она отравилась дедушкиным снотворным, которое он принимал, чтобы хоть немного передохнуть, чтобы хватало сил заботиться о дочерях, оставшихся без матери. Но сил ему не хватило.

Дальше речь в этой туманной истории шла о том, как маме пришлось взять на себя заботу о доме, младшей сестре и отце. О том, как сестренка, беспокойная душа, становилась все беспокойнее, все реже ночевала дома, а вскоре почти перестала там появляться. Несколько призрачных намеков на то, что ее находили пьяной на улице и привозили домой на полицейской машине, — Анника не помнила точно, но что-то такое происходило. Наверное, — так она запомнила — дедушка стыдился того, что он такой плохой отец, а мама стыдилась его и сестры, но никто им не помогал, да они и не просили о помощи. А групп социальной поддержки и кризисных служб тогда еще не изобрели.

Так что все шло своим чередом. Мама уехала из родной деревни, далеко, чтобы учиться, и решила забыть прежнюю жизнь.

А я ничего не знала. Даже имени маминой сестренки. Анника его забыла. Может быть, Аннели, а может быть, и нет. Эту историю она услышала давно. И это была не ее история.

Собственная жизнь вдруг будто стала чужой. Реальность перестала быть реальностью: откуда мне знать, что я — это и вправду я. Все пришло в движение, закачалось и пошло волнами. Как будто мама перестала быть той мамой, которую я знала пятнадцать с половиной лет, стала незнакомой, чужой — женщиной, которая не рассказала собственному ребенку о том, кто она на самом деле.

Анника предложила мне заночевать у нее. Я отказалась. Не потому, что мне хотелось домой, — мне никуда не хотелось, просто моя комната с моей привычной кроватью в эти минуты казалась самым надежным местом. Самым надежным из всех ненадежных мест.

— Хочешь, я к вам зайду? — предложила Анника, остановив машину у нашего дома.

Я покачала головой:

— Спасибо, не надо.

Она обняла меня и долго не отпускала. Я и не рвалась прочь. Я подумала, прямо вот такими словами: «Пусть она меня обнимает». Как будто в этих объятьях я могла раствориться, стать бестелесной. Пусть она меня обнимает, потому что она — это она. И еще мне казалось, что ей это нужно больше, чем мне, — чтобы показать, что она есть. Рядом со мной.

— Звони мне когда угодно. Если захочешь.

Она смотрела на меня глазами, полными слез:

— Пожалуйста.

Я зажгла свечу в своей комнате. Легла на кровать и стала смотреть на пламя. Слабость словно накрыла тяжелым одеялом. В голове проплывали образы, я старалась не подпускать их, думать о другом. Пыталась сосредоточиться на пламени. Хотела, чтобы музыка слилась с ним.

Рано или поздно все рушится. Рано или поздно все должно разрушиться.

 

15

Газета лежала на столе, открытая, как обычно, на страницах семейного раздела. Каждое утро мама перед уходом на работу успевала пролистать до этого места, именно до этих страниц. Некрологи. Объявления о смерти. Скорбящие родные объявляют о своем горе.

Я так и не поговорила с мамой. Как-то не получалось, я не знала, что сказать, не знала, как она отреагирует. Гороскоп я читать не стала, вообще ничего не стала читать, только некрологи. «Покойся с миром…», «скорбящие родные и близкие, светлая память…». Был ли в газете некролог после смерти маминой сестры? Что там написали? «Покончила с собой» и «оставила нас наедине с безмолвным бессилием»? Вряд ли. Таких вещей в некрологах не пишут. Может быть, и не было никакого некролога. Но похороны-то были. Кто же туда пришел? Кто, кроме мамы и дедушки? Пастор, это точно. А могила — она осталась? Ходит ли туда кто-нибудь?

Мертвая пятнадцатилетняя девочка, вот уже тридцать лет прошло, а ей все еще пятнадцать. Мертвая пятнадцатилетняя девочка, которая могла бы быть моей тетей. Или она все-таки была моей тетей, хоть и умерла за много лет до моего рождения? Можно ли стать тетей посмертно? Мертвая тетя без имени.

Смерть и скорбь, о которых я даже не догадывалась. Как можно утаивать такое? Или просто думаешь, что надо рассказать, но все как-то не к месту? И чем дальше откладываешь, тем труднее начать, так?

Мама не знает, что я знаю. Должна ли я скрывать это от нее так же, как она от меня? Должны ли мы прожить жизнь, храня тайну смерти? Должны ли мы унести свои тайны в могилу?

Дверь в кабинет шведского была приоткрыта. В дверях я столкнулась с Барбру — сумка на плече, пачка бумаг под мышкой.

— А, вот и ты… Все пошли в библиотеку. Я буду там через пару минут.

Я отправилась в библиотеку. Меня догнал стук каблуков по каменному полу.

— Последнее время у тебя много пропусков.

Я не хотела вести себя вызывающе или высокомерно — просто не нашлась, что ответить. Она ведь сказала правду: у меня много пропусков. Иногда меня нет в школе, потому что я должна быть в другом месте, потому что мне нужно заняться другими вещами.

— На тебя не похоже.

Точно, не похоже. Ни на меня, ни на мою жизнь, все встало с ног на голову.

В библиотеке несколько человек из нашего класса стояли перед экраном и что-то читали. И Лена с ними. И Стефан, и Йеспер. Мне навстречу вышла Карина, наш библиотекарь. Она положила руку мне на плечо и, просияв широкой библиотекарской улыбкой, сказала:

— Какая прекрасная статья! Прочла утром и так обрадовалась!

Статья? Утром? Я читала некрологи.

Барбру вопросительно посмотрела сначала на Карину, потом на меня.

— Вы не читали Лаурину статью в газете? В разделе культуры, между прочим.

Барбру стояла с вопросительным и кисло-недоумевающим выражением лица. Карина махнула рукой в сторону собравшихся перед экраном. Они смотрели на нас.

— Я поместила статью там. И статью Андерса Страндберга о «Серьезной игре» тоже. Подумать только, целых два человека из нашей школы публикуются в разделе культуры. Потрясающе! Правда?

Карина чуть ли не подтолкнула нас с Барбру к экрану.

Я совершенно растерялась, я даже не видела еще эту статью. Зато увидела Ленино лицо вполоборота: зубы стиснуты, глаза прищурены. Приблизившись к экрану, я увидела свой текст. Рядом со статьей Андерса Страндберга. Увидела, что они связаны между собой, что они образуют пару.

Стефан радостно разинул рот:

— Круто!

И не успело это короткое словечко слететь с его губ, как с Лениной стороны послышалось шипение:

— Нет пределов подхалимству.

Разумеется, речь шла обо мне. Имелось в виду, что я подлизываюсь к Андерсу Страндбергу. Умом я это поняла, но, видно, просто не могла принять еще один удар, поэтому другая, более важная часть сознания подсказала другое: произнося эти слова, Лена ранит саму себя. Она делает больно себе. У всех на глазах.

Ее спина в дверях библиотеки. Такая же одинокая, как тогда, в классе. Одинокая, отвернувшаяся ото всех Лена.

Никто не понял, что произошло. Ни Карина, ни Барбру, ни Стефан, ни Йеспер. Конечно, а как они могли понять. Стефан и Йеспер переглянулись и покачали головами.

Карина бросила на меня испуганно-вопросительный взгляд:

— Я что-то не то сделала?

— Нет, все в порядке, — ответила я. — Вы ничего плохого не сделали.

У Барбру был совершенно потерянный вид: она явно не понимала, что делать. Так и не придумав, что можно предпринять, она решила, что надо что-нибудь сказать.

— Да-а… — начала она, потом неуверенно улыбнулась и взглянула на Карину, ища поддержки. — Девочки-подростки — они такие.

Лучше бы молчала.

Карина занялась чем-то своим, библиотекарским, Барбру — учительским. Стефан и Йеспер остались на месте.

— Она вроде сильно на тебя обиделась, — сказал Йеспер.

Похоже на то. Но не так все просто.

— Ей сейчас, кажется, несладко…

— Кажется? Кому знать, если не тебе? — удивился Йеспер. — Вы вроде как подружки навек?

Стефан ничего не говорил, только смотрел на меня. Наблюдал.

— Столько всего произошло за последнее время. То есть… я не знаю.

На меня снова навалилась ужасная тяжесть, от которой хотелось упасть и просто лежать. Я покачала головой.

— Ладно, ничего, — сказал Стефан, посмотрев на меня, словно старший брат или даже дядя. Потом показал на статью:

— Очень классно написано, правда.

Его интерес согревал. Но многое стояло на пути у радости. Очерняло, уменьшало, размывало очертания, делало краски тусклыми.

Лены снова не было в школе. Она ушла. Куда? К кому? Насколько мне известно, ей некуда идти, кроме дома. Может быть, к бабушке — но мне казалось, что они никогда особо не дружили. А Анники у нее не было.

Когда я вернулась из школы, мама была дома. Как только я переступила порог, мама выпорхнула мне навстречу. Странно, в это время она обычно на работе. И вообще в ней светилось что-то новое, необыкновенное. Выражение лица было открытое, спокойное — такого я давно не видела.

— Привет, — сказала я, разуваясь.

— Много ли на свете людей по имени Лаура Карлсон? — я и забыла, что ее голос может быть таким звонким.

— А что?

— Я просто подумала — в сегодняшней газете статья Лауры Карлсон. О книге, которую я видела в твоей комнате.

Да что с ее голосом? Он напомнил что-то из далекого прошлого. Как будто она говорила с ребенком. Как будто мне не пятнадцать, а пять, и она только что получила открытку ко Дню матери, которую я сама сделала в детском саду.

— Магган, коллега, показала мне статью утром. Сама я не заметила.

Она гордо выпрямилась.

— Это ведь ты, да?

Я кивнула, немного смущенно. Непривычная ситуация. Когда мама последний раз радовалась и гордилась мною? Я и не помню.

— Я не знала, что ты пишешь для газеты.

И то правда, мы многого друг о друге не знаем. Многое держим в тайне друг от друга.

Я поставила ботинки на место и разделась.

— Мне в школе предложили написать об этой книге. А потом в газете решили напечатать мою рецензию.

— Это Барбру предложила?

Нет уж, точно не Барбру. Думаю, она знать не знает, что девочки-подростки способны на такое.

— Нет, другой учитель. Он у нас ничего не ведет.

Мама удивленно посмотрела на меня:

— Ничего не ведет?

Я поняла, что это звучит странно. Но рассказывать об Андерсе Страндберге мне не хотелось: не хватало еще, чтобы и она стала что-то подозревать. Но и таиться тоже не хотелось. Не в такую минуту.

— Он учитель математики. Пару раз заменял нашу учительницу.

Маленькая невинная ложь. «Пару раз» звучит убедительнее, чем «один раз».

— Он и звонил мне недавно.

— Понятно…

На секунду мне показалось, что мама станет выспрашивать, как и что, но, видимо, она передумала.

— Так приятно было прочесть. И на работе многие прочли, и им понравилось.

В голове зазвучал язвительный голос: «Вот, оказывается, что самое главное — чтобы другие увидели, чтобы она хотя бы на день стала мамой девочки, которая публикуется в газете!» И тут меня осенило: я ведь сама еще толком не видела своей рецензии, только мельком в библиотечной толчее. Лену статья разозлила, и она ушла из школы. Маму, наоборот, обрадовала, и она пришла домой раньше обычного. О статье все говорили, а я даже не успела посмотреть, как она выглядит в печати.

Газета лежала на кухонном столе. Утренняя страница с некрологами перевернута: «Раздел „Культура“ рекомендует: вкусненькое к Рождеству». Статья почти на полстраницы плюс та простая картинка с обложки книги. Заголовок взят из моего текста: «Соленый вкус моря темной зимой».

Тут мое внимание привлекла заметка внизу страницы. Точнее, одно из упомянутых там имен. Речь шла о тематической встрече в библиотеке: книги для чтения и книги в подарок к Рождеству. Вечером в субботу. Участники: Андерс Страндберг, рецензент… остальные имена были незнакомыми. Молодые поэты прочтут новые стихи.

— Я позвонила папе и рассказала про статью.

Я вздрогнула. Не заметила, что мама стоит у меня за спиной. Закрыла газету — не хотела, чтобы она увидела заметку.

— Правда?

— Он сказал: «Обалдеть!»

Мама засмеялась. От души. Такого я тоже давно не слышала.

Она налила себе чашку кофе и села за кухонный стол. Открыла газету. Интересно, в который раз? Я поставила чайник. Мама так погрузилась в статью, что не обращала внимания ни на что другое. Я думала о ее младшей сестре, той, которая умерла. Сможем ли мы когда-нибудь поговорить о ней?

— Слушай, Анника рассказала мне одну вещь. Что у тебя была младшая сестра.

— В общем, я слышала, что твоя младшая сестра покончила с собой.

— Мама, скажи, а нет ли у нас близкого родственника, о котором ты никогда мне не рассказывала?

— Надо, наверное, прочесть эту книгу.

Я залила чайный пакетик кипятком.

— Да, тебе стоит ее прочесть.

Что будет, если я заговорю о смерти? Испытает ли она шок? Разрыдается? Будет уничтожена — мною?

— Она дома?

— Чего?

— Книга. Есть она у нас дома?

Мама полностью погрузилась в статью, была совершенно поглощена текстом. Я ее не узнавала. Она стала другим человеком — передо мной сидела новая мама. Увлеченная, восхищенная мама. Как же тут заговоришь об умершей сестре.

— Да, книга есть. Надо сдать после Рождества.

За окном было совсем темно, черная ночь, хотя на часах не было еще и пяти. В моей комнате было так же темно. Мне это нравилось, мягкая тьма окутывала мысли.

Я пыталась думать. Старалась сосредоточиться, выстроить по порядку все, что произошло за последнее время. Не получалось. Когда я старалась представить Лену, то возникал кто-то другой — мама или Андерс Страндберг. Когда я пробовала думать о ком-то из них, мысли уплывали к «Летней книге» или к статье, на смену статье приходила Лена, Лену сменял Ленин папа, потом Анника, младшая мамина сестра…

Казалось, что мысли разбегаются. Как рыбки, которые стаей плывут в одну сторону, но тут же меняют направление, стоит опустить руку в воду. Рыбки исчезают, остается только застывшая от холода рука.

На ужин мама приготовила спагетти и мясной соус. Любимое блюдо моего детства. Раньше я всегда хотела, чтобы его готовили на мой день рождения. Теперь, конечно, нет. Но все равно было вкусно.

 

16

Овен: теперь вы должны поверить в себя…

Ночью началась оттепель. Теплый ветер, что-то около нуля или выше и слякоть. Легко дышалось влажным воздухом. Оттепель делала мир светлее, хотя зимняя темнота еще только сгущалась: близилось зимнее солнцестояние. Я шла в расстегнутой куртке, чувствуя легкий трепет внутри — привет от весны.

Встала я рано, чтобы не опоздать в школу: наступило время покаяния и исправления ошибок. Не ради кого-то — ради самой себя. Не для отчета Барбру. Не ради маминого спокойствия. Нет, просто я почувствовала, что пора нагонять, пора вернуть себе контроль над происходящим, пора управлять собой и своим временем.

У кабинета музыки никого не было, я пришла первой. По крайней мере, так я думала, пока не услышала звуки пианино. Кто-то нажимал на клавиши, подбирая мелодию, а затем, сложив фразу, проигрывал ее снова и добавлял аккорды.

Я приоткрыла дверь. Это был Стефан. Я вошла. Не прекращая играть, он поднял голову, улыбнулся и кивнул в знак приветствия.

— Привет, — ответила я и осторожно присела на стул.

Он несколько раз повторил одну музыкальную фразу, пробуя новые аккорды.

— Мне приснилась мелодия. Пытаюсь вспомнить.

Он начал сначала, стараясь найти продолжение.

— Я не знала, что ты и на пианино играешь.

— Я и не играю.

Он засмеялся, я вместе с ним.

— Ага, слышу.

Он играл, повторяя мелодию раз за разом. Она становилась все длиннее. Красивая мелодия, из тех, которым хочется подпевать.

— Когда я был маленький, все просил папу научить меня играть. Но обижался, когда ничего не получалось, и мы ссорились.

Я засмеялась — знакомо, знакомо:

— Это как я, когда просила папу научить меня ездить на велосипеде и ругала его, если падала.

— Да уж, умные мы были в детстве, ничего не скажешь.

Он стал играть дальше. Его будто и не смущало, что я сидела рядом.

— Может, ты напишешь текст к этой мелодии?

— Что?

— Текст песни. Если я подберу мелодию, конечно.

С чего мне вдруг писать текст песни? Да еще к мелодии, которая приснилась Стефану?

— Я… не знаю… я не умею, наверное.

— Умеешь, конечно.

Он поднял голову от пианино, перестал играть.

— Но, может быть, тебе музыка не понравится. Может, она тебя не вдохновит.

Он снова заиграл.

— Мне нравится. Красивая, — сказала я, глядя в окно на туманный рассвет.

— Ты легкий огонь…

Как это вышло, что я запросто сказала Стефану такие слова? Про какой-то легкий огонь…

— Вот видишь. Ты уже начала. Творить.

Оттепель, намек на лучшие времена, я сижу в кабинете музыки и слушаю, как Стефан подбирает мелодию, которая ему приснилась.

— Я плакала, когда ты пел на концерте.

— Что, так плохо пел?

Мы снова засмеялись, снова вместе. А потом в класс ввалилась толпа с Кайсой, нашей учительницей музыки, во главе. Стефан неохотно встал из-за пианино. Поднимаясь, он продолжал подбирать мелодию.

Лена вошла со всеми. Она перевела взгляд с меня на Стефана и уселась как можно дальше ото всех.

Кайса просила принести с собой любимую музыку. Лииса и Мария притащили скачанную из Интернета песню Бритни Спирс. Кайса сразу заговорила о законодательстве и авторских правах: какое у нас право копировать и использовать музыку без разрешения правообладателей? Правильный ответ законопослушного человека — никакого.

На улице было по-прежнему тепло. Ветер заметно усиливался. Сильные потоки теплого воздуха проникали во все потаенные уголки моего существа. Ветер подхватил меня и нес, мне казалось, что я погружаюсь глубоко-глубоко внутрь самой себя, приближаясь к точке, в которой прячется мое абсолютное истинное «я». Это движение походило на музыку, которой невозможно не повиноваться.

Тут со мной случилась странная вещь. На некотором расстоянии передо мной шел человек с пакетом продуктов в руке. Женщина. Я не обратила на нее особого внимания, автоматически отметила, что впереди идет женщина, что в руке у нее, похоже, пакет из супермаркета. И лишь спустя несколько минут я поняла, что эта женщина — моя мама. Я позвала ее, но встречный ветер был слишком сильным, и она ничего не слышала. Я снова закричала, изо всех сил: «Ма-а-ма-а!» Но она так и не обернулась. Я шла против ветра, звала маму, а она меня не слышала. Словно я кричала в пустоту. И что-то мешало мне догнать ее.

Я не спешила домой, мне хотелось еще этого сильного ветра, дающего храбрость. Я глубоко дышала, вдыхала всеми легкими, хотела, чтобы он наполнил меня до краев, чтобы хватило надолго.

Так я оказалась у Лениного дома. Увидела ее в окне. Она стояла неподвижно, лицом ко мне. Не раздумывая, я подошла к двери и позвонила. В ответ — ни звука, только ветер свистит. Я чувствовала, что она там, за закрытой дверью, полна решимости не открывать, не выдать себя ни звуком. Я позвонила еще раз, хотела что-то показать — не знаю что. Может быть, просто: вот я стою и звоню в дверь. Она, разумеется, не открыла и после второго сигнала. Почувствовав стыдливое облегчение, я ушла.

Пакет, который мама несла, когда я заметила ее на улице, стоял на кухне. Я достала продукты, убрала их в холодильник и в шкафы. Из прачечной доносились звуки: заработала стиральная машина, хлопнула дверца сушильного шкафа.

У себя в комнате я включила Баха и огляделась по сторонам: давно я не делала уборку. Принесла ведро воды и тряпку. Музыка приняла эстафету от ветра. Так: убрать все вещи со стеллажа, с письменного стола, с подоконника — прочь! Дорогу тряпке!

— А, ты уже пришла.

Мама на пороге. Ей удалось перекричать и Баха вместе с теплым ветром, и мой хозяйственный порыв. Я быстро обернулась и с удивлением увидела, что она только что из парикмахерской. Волосы пострижены, высушены, уложены и даже отливают незнакомой рыжиной. Я хотела сказать, какая у нее красивая прическа и что я видела ее на улице и звала, но она не слышала, — а губы произнесли совсем другое:

— Почему ты никогда не рассказывала о своей младшей сестре?

Сначала не произошло ничего, у меня перед глазами была та же картина: мама только что из парикмахерской, с легкой улыбкой на губах. Я с тряпкой в руке, жажду чистоты. Ветер и оттепель за окном.

Да и потом ничего особенного не случилось. Никто не заорал в приступе ярости, не упал в обморок, не разрыдался, даже голоса не повысил. Наоборот. Комната погрузилась в молчание, огромное ужасное молчание. Мамино лицо переменилось. Из него будто исчезла жизнь. Словно все живое, пульсирующее — даже рыжина в волосах — исчезло в зияющем пустотой холоде глаз. Эти глаза смотрели на меня, рот приоткрылся, словно подчинившись чужой воле, и тонкий, тусклый голос, которого я никогда не слышала прежде, произнес:

— Нет никакой младшей сестры.

Она повернулась, вышла из моей комнаты и закрыла дверь. Не хлопнула, а закрыла так, как будто выходила от врача, держа рецепт в руке.

А я стояла, сжав тряпку, и отчетливо чувствовала себя какой-то чужой. Так отчетливо, что меня можно было вырезать из окружавшего пространства.

Часы показывали четверть четвертого. Пятница. Зима, ветер. Я намочила тряпку, выжала, протерла полку, письменный стол и подоконник. Поставила все вещи на место, пошла в ванную, сполоснула тряпку, вылила воду из ведра, перевернула его вверх дном, положила тряпку на ведро для просушки, вернулась в комнату, закрыла дверь, легла на кровать и заплакала. Вместе с Иоганном Себастьяном Бахом. Который умер триста лет назад.

Проснувшись, я не могла понять, где я и какое теперь время суток. Что-то разбудило меня, и я встала, стряхнув с себя остатки глубокого сна и чувствуя ком тяжести внутри. За окном было темно. Чувство нереальности окружало дымкой.

Дверь в мою комнату была приоткрыта, из глубины дома доносились негромкие звуки: бормотало радио — только что начались новости, кто-то ходил по кухне. В остальном было тихо, как в могиле.

Будильник показывал без четверти шесть. Вечер, сообразила я. Я стала медленно вспоминать, что произошло, снова испытывая странное чувство одновременного присутствия и отсутствия. Присутствия в отсутствии. Отсутствия в присутствии.

В горле першило, во рту пересохло, хотелось воды, и тут на пороге возник папа. Он казался спокойным, смотрел серьезно, но ласково. Лицо было чуть усталым, чуть встревоженным. Но он улыбнулся мне, осторожно и немного печально.

— Ты как?

Я открыла рот для ответа, но вышел только хрип. Я откашлялась.

— Пить хочется, — выговорила я.

— Принести воды?

Я кивнула. В моей комнате было почти совсем темно, даже рождественская звезда не горела. На дисплее музыкального центра слабо светились зеленые цифры. Через приоткрытую дверь в комнату проникало немного света из прихожей, вот и все. Я лежала во мраке и казалась себе маленькой и больной. А какой я была на самом деле? Взрослой и здоровой?

— Хочешь газировки?

Папа держал в руке стакан. Протянул его мне, присел в изножье кровати.

Сладкий напиток зашипел во рту, оживляя пузырьками приглушенную медлительность, царящую вокруг. Было совсем тихо, только шипение в стакане и еле слышное бормотание радио на кухне.

— Где мама?

Папа серьезно посмотрел на меня:

— Она приняла таблетку.

Внутри пробежал холодок, в животе и кончиках пальцев что-то заныло. Я уставилась на свои руки, державшие стакан.

— Успокоительную.

Ясно, что не обезболивающую. Я не знала, что у нас водятся такие таблетки. Теперь узнала. И стала понимать, что они понадобились не впервые.

— Я давно считал, что мы должны рассказать тебе об этом. Но мама не хотела.

Я покосилась на него. Он смотрел в окно, куда-то вдаль. Мысленно вглядывался в какую-то жизнь, которая протекала рядом с моей и о которой я не догадывалась.

— Она спрятала это в себе. Глубоко внутри. Она и со мной об этом почти не говорила.

Тайны. Откровения. Ужасы. Может быть, и радости. Все это принадлежало только им двоим. Теперь и я заглянула туда. Было как-то неловко, как будто я подглядывала. Мне хотелось отстраниться, чтобы больше ничего не знать, чтобы вообще ничего не знать. Под одеялом было темно и тихо, спокойно и тепло. Так мало воздуха и никакого ветра. Меня подташнивало, я хотела отпить еще пузырящегося напитка, но стакан показался ужасно тяжелым. Все-таки у папы усталый вид.

Вообще-то мне больше ничего не хотелось. Но оставалась одна вещь, которую мне нужно было знать, чтобы все не прошло впустую. Я сделала глубокий вдох, наперед зная, что голос сорвется:

— Как ее звали?

Папа по-прежнему смотрел в окно.

— Ингела. Ее звали Ингела.

Имя звонко пронеслось по комнате. Ингела. Звук нарисовал образ девочки с длинными светлыми волосами, развевающимися на ветру. За образом потянулась не к месту веселая песенка, которую я когда-то слышала: «Ингела-ла-ла-ла-ла-ла!» Песня тут же отозвалась эхом в тишине. «Ингела-ла-ла-ла-ла!» Я не хотела ее слышать, но заглушить не получалось, невозможно отключить внутренний слух. Папа подошел ко мне, посмотрел:

— Тебе Анника рассказала?

— Да, — выдохнула я.

Мне пришлось собрать все силы, чтобы не запеть вслух.

— А ей ты рассказал? — спросила я.

Он кивнул, сжав губы.

— Но она и без меня кое-что знала. Кто-то из ее знакомых учился в том же классе.

— Что и Ингела.

Произносить это имя было странно. Оно будто не умещалось во рту, задевало десны и небо, угловатое и острое.

— Да.

Он снова посмотрел в окно.

— Анника много раз пыталась поговорить с мамой, чтобы ей стало легче.

Я словно смотрела фильм без звука: мама сидит в кресле с опущенной головой, Анника ходит вокруг, жестикулирует, убеждает, губы все время шевелятся, а мама только мотает головой.

— Анника думала, что я знаю.

Папа посмотрел на меня. Придвинувшись ко мне, он обхватил ладонями мои руки, все еще сжимающие стакан.

— Ты не виновата.

Я чувствовала, как внутри, поднимаясь с самого дна, растет плач.

— Ты не виновата в том, что ей плохо. Что она приняла таблетку.

Слезы жгли веки. Я и вспомнить не могла, когда папа последний раз так прикасался ко мне.

— Она вряд ли сможет сама поговорить с тобой. Она слишком долго таила все в себе. Нам надо помнить об этом.

Нам. Нам надо помнить об этом. Нам с папой.

 

17

Я стояла перед зеркалом в ванной. Стояла и рассматривала свое лицо. Очень серьезное, даже как будто постарело. Не то чтоб морщины появились или седые волосы, но что-то изменилось в выражении лица. Я попыталась улыбнуться. Ничего, конечно же, не вышло. Улыбка была неискренней, и зеркало это знало.

Маму я еще не видела. После таблетки. Я только что встала, было субботнее утро. Я слышала, как она ходит по дому. Что я могла ей сказать?

— Говорят, ты вчера принимала успокоительное.

— Нервы уже успокоились или как?

— Подарить тебе валерьянки на Рождество?

Кстати, насчет подарков. До Рождества оставалась всего неделя, а я еще не купила ни одного. Не придумала, что купить, даже не начинала думать. Обычно мы с Леной что-нибудь друг другу дарили, но в этом году — вряд ли. А вот маме с папой надо что-то купить. Может быть, и Аннике. Да уж, раньше все было проще: нарисовал рисунок — и дело с концом.

Интересно, а что бы я подарила Андерсу Страндбергу? Идиотская мысль, конечно, но все-таки мысль. Если бы я все-таки выбирала подарок для него, то на чем остановилась бы? Что дарят мужчинам не из числа родственников? Что обычно магазины рекламируют перед Рождеством? Дезодоранты? О боже, нет, дезодорант я не стану никому дарить даже под страхом смертной казни. Галстук? Смешно! Представила себе картину: я протягиваю сверток в форме завязанного галстука. Когда мужчины вообще повязывают галстук? Если не считать тех, кто работает в банке, — они-то, наверное, всегда должны быть при нем. Странная это вещь. Папа повязывает галстук только на похороны. Или по большим праздникам.

Я оделась и заправила постель. Пошла на кухню. Там была мама. Она мельком взглянула на меня.

— Чай заварен, — быстро произнесла она и отвернулась.

Чай по утрам пью только я. На кухонном столе лежал хлеб, а еще масло и сыр. Обычно в выходные, когда я выхожу завтракать, все уже давно убрано в холодильник. Значит, это жест доброй воли. Бессловесный кухонный язык. Спагетти с мясным соусом на ужин.

Завтрак на столе. Добродушные, но неуклюжие жесты вместо слов.

Мамина спина. Что она скрывает? О чем она думает? О том, что случилось вчера? Проспала ли она всю ночь от одной таблетки? Должна ли я что-то сказать? Подойти, положить руку на плечо: «Я понимаю, что тебе тяжело!» Как бы она отреагировала? И что бы я сделала, если бы она заплакала?

Я ничего не сказала. Не подошла, не положила руку на плечо. Я жевала бутерброд. Пила чай.

В дверь позвонили. Мама обернулась и вопросительно взглянула на меня. Я ответила таким же вопросительным взглядом — значит, никто из нас не ждал гостей. Раньше, всего несколько недель назад, можно было с уверенностью сказать, что это Лена. Но это был Стефан. Он стоял у порога, на нем была меховая шапка, ужасно смешная. Наверное, один он во всей школе носит такую. Единственный, кому хватает смелости. Почему это Стефан стоит на пороге нашего дома в смешной шапке?

— Это ты? Привет.

— Привет, — ответил он. — Я хотел сперва позвонить и проверить, встала ты или нет, но потом забыл. Но ты вроде как встала?

Я кивнула. И вдруг почувствовала радость от того, что Стефан стоит на пороге нашего дома в смешной шапке. Я почувствовала, как в открытую дверь струится свежий воздух. У Стефана тоже был радостный вид. Хотя у него почти всегда радостный вид.

— Я, может быть, не вовремя?

— Да ты чего, заходи.

«Да ты чего, заходи» — я, кажется, так обычно не разговариваю. Такой грубовато-веселый тон — не знаю, откуда он взялся. Может быть, свежим воздухом навеяло. С другой стороны, ко мне уже сто лет никто не заходил, кроме Лены. Я не привыкла встречать гостей на пороге. Стефана — точно. Или, может быть, он уже был у нас?

— Кажется, я один раз был у тебя на дне рождения, еще в садике.

Вот телепат! Непринужденным жестом снял шапку и бросил на полку.

— Я вчера дописал мелодию. Держи.

Мелодия. Которая ему приснилась. Я задумалась. Кажется, вчера мы сидели вместе в кабинете музыки — да, вчера. В прошлой жизни. Он достал из кармана кассету с записью и протянул мне, потом снял куртку и разулся. Я растерянно смотрела на кассету в руке.

— О… Здорово.

Мама выглянула в прихожую. Сначала удивленно посмотрела на Стефана, потом на меня. Я поняла, что она его не узнала.

— Это Стефан из моего класса, — сказала я.

Он все так же непринужденно подошел к маме и протянул руку.

— Здрасте.

Мама явно такого не ожидала. И я тоже. Впервые кто-то пришел ко мне в гости и поздоровался за руку с моей мамой.

— Здравствуй. Мы встречались, но давно…

Она вдруг смутилась, я никогда не видела ее такой. Она не знала, куда деть взгляд, что сказать и что сделать, как девочка. Я почувствовала ее растерянность, и мне захотелось помочь.

— Может, чаю? — предложила я Стефану. — Есть свежезаваренный.

— Конечно.

Я взяла чайник, пару чашек и отнесла на подносе в свою комнату. Стефан опустился в кресло, и я закрыла дверь. Наливая чай, я заволновалась. Огляделась по сторонам: не дай бог где-нибудь валяется мое белье. А Стефану все было нипочем. Он уселся поудобнее и отхлебнул чаю.

— Люблю обычный чай. Мамаша моя теперь только зеленый японский пьет и все время забывает купить нормального для меня. А зеленый чай, прямо скажем, не подарок. Вкус удобрений.

Я взяла чашку и присела на край кровати. Мои ноги слишком близко к его ногам. К тому же я сидела гораздо выше — как-то странно было смотреть на него сверху вниз.

— Мне кажется, ей и самой не нравится, — продолжал он. — Но она ни за что не признается.

— Зачем же она тогда его пьет?

— Хороший вопрос, — кивнул Стефан, глядя на меня. — Она решила, что это полезно для здоровья, профилактика рака и прочая фигня. Может, и так, но ни один человек в здравом уме не станет пить крысиный яд — только потому, что это полезно для здоровья.

Я засмеялась. Здорово, что Стефан такой разговорчивый.

— А сахар есть?

— Конечно.

Я сходила на кухню за сахарницей и двумя ложками. Кассета лежала на кухонном столе, я взяла и ее. Мама посмотрела на меня с легким блеском в глазах. Потом подошла и быстро обняла. Так быстро, что я почти ничего не почувствовала.

— В морозилке есть булочки, если хотите.

— Хватит и чая. Но все равно спасибо.

Я поставила сахарницу на столик, положила ложечки.

— Можно включить? — я держала кассету в вытянутой руке.

— Конечно.

Он бросил в чай три куска сахара и помешал.

— Я для того и принес. Чтобы ты послушала.

Я вставила кассету в музыкальный центр и нажала кнопку. Села на пол возле кровати, чтобы не нависать над Стефаном.

Я узнала мелодию, которую он подбирал в кабинете музыки. Но теперь она была ярче. И инструментов больше.

— Это папин синтезатор. Он помог мне подобрать некоторые аккорды. И еще добавили смычковых.

Мне нравилась эта мелодия. Она была такой ясной. Простой, но не безыскусной, если позволите. И аранжировка была такой воздушной — под эту музыку легко дышалось.

Вот чем Стефан и его папа занимались вчера вечером. А моя мама глотала таблетки, чтобы уснуть. Темнота, наполнявшая вчера мою комнату, казалась еще глубже в сравнении с этой живой музыкой. Я сглотнула, ощутив ком в горле, — нет, не плакать, не сейчас. Постаралась сосредоточиться на образах, которые вызывала эта мелодия. Еще там, в кабинете музыки, я думала о легком огне. В голове возникла строчка: «Ты легкий огонь, ты трепетный свет…» Я решила, что эти слова надо запомнить наизусть — не хотелось искать ручку и бумагу. Хотелось только чувствовать этот огонь и свет.

Стефан сидел в кресле и слушал музыку, слегка похлопывая ладонями по подлокотникам в такт, покачивая головой. Похоже, его вовсе не смущало то, что я слушаю сочиненную им музыку. Есть люди, у которых в характере совсем нет смущения и неуверенности, которым ничуть не трудно показывать себя. К ним относится и Стефан. Как только мелодия закончилась, он посмотрел на меня:

— Как тебе?

— Очень красиво. Правда, здорово.

Я умолкла, боясь, что голос сорвется.

Вдруг мне захотелось рассказать ему о том, как я прожила вечер пятницы. Сколько здесь было тяжести и темноты. И как все это контрастировало с мелодией на кассете. Сколько в этой музыке света. Как она вдохновляет. Мне показалось, что Стефану можно рассказать такое, я была почти уверена в этом. Но не сейчас. Может быть, в другой раз.

— Ну как, хочешь написать текст?

— Хочу попробовать. Очень.

Я сама не ожидала от себя такого быстрого ответа. Наверное, заразилась раскованностью и свободой Стефана. И правда, мне хотелось попробовать.

— Круто. Мне кажется, мы сделаем хит.

Я засмеялась:

— Ты будешь петь. И Йеспер протолкнет тебя на «Евровидение». Если, конечно, Берг Карлсон его не опередит.

— Точно.

Стефан сложил руки на животе, откинулся назад и сделал нарочито серьезное лицо.

— Хм-м. Папаша пусть играет на синтезаторе — если, конечно, не найдем кого-нибудь помоложе и посимпатичнее. А Стратте — на саксофоне. Успех гарантирован!

— Стратте?

— Это Андерса так называют. Хотя прозвище, конечно, дурацкое.

Андерс «Стратте» Страндберг. Спасибо за напоминание.

— А ты на чем-нибудь играешь?

В моем послужном списке, если не считать шествий на День Люсии, был только один семестр в музыкальной школе, класс флейты. Потом учитель серьезно заболел, а замены ему не нашли. К Рождеству я сдала флейту в школу, этим все и закончилось.

— Нет, разве что на треугольнике.

— Не так уж плохо.

Я улыбнулась, представив себя с треугольником в вытянутой руке. На «Евровидении».

— Но ты ведь знаешь, что приз вручают автору текста и композитору, — продолжал Стефан. — В прямом эфире и все такое. А потом будет вечеринка. И в газетах напишут.

На вечеринке с кучей знаменитостей, Стефаном и Андерсом Страндбергом. Здорово мы придумали. А что бы подумала Лена, если бы услышала нас? Лена. Она была так далеко. Лена, моя лучшая подруга, стала чужим человеком. Ее строгость, ее склонность осуждать то, что ей не нравится, — наверное, все это я видела и раньше, но не могла и представить, что она и меня так строго осудит…

— Ты много думаешь, да?

Стефан, прищурившись, посмотрел на меня и улыбнулся. Меня подкупала его прямолинейность, приятно было сидеть рядом с ним. Даже то, что его прямота заставляла меня смущаться, было приятно.

— Мне нравятся люди, которые умеют думать, — сказал Стефан.

Получается, он сказал, что ему нравлюсь я. Сказал это, сидя в моей комнате, в моем кресле, у меня дома.

— Ты идешь вечером в библиотеку?

— Чего?

— Я видел, что Андерс Страндберг участвует в какой-то встрече. Что-то про книги.

Точно. А я и забыла.

— Не знаю…

Почему Стефан спросил меня об этом? Неужели мой интерес к Андерсу Страндбергу так очевиден? Неужели Стефан догадался?

— Я хотел сходить. Можем пойти вместе.

Вместе со Стефаном. Пойти с ним в библиотеку субботним вечером. Интересно? Да. Да, очень интересно.

— Хорошая мысль. То есть… конечно, давай пойдем.

Стефан встал с кресла.

— Увидимся там? У библиотеки без четверти семь?

— Да, увидимся.

Я проводила его в прихожую. Он стал одеваться.

— Мне нравится твоя шапка.

— Мне тоже. Нашел ее у дедушки на чердаке.

Он натянул шапку на уши.

— Сороковые годы или что-то в этом роде. Йеспер отказывается идти рядом, когда я ее надеваю.

Я засмеялась.

— А я-то думал, что он мой верный друг и оруженосец. Как я ошибался!

— Может быть, он еще привыкнет.

— Тогда зима должна длиться о-очень долго.

— Надеюсь, так и будет.

— Увидимся вечером.

— Увидимся.

Я слушала кассету Стефана, пока не запомнила мелодию от начала до конца. Три куплета и припев после каждого. Не очень похоже на песню для «Евровидения». Ритм не тот, модуляции в конце нет. В общем, никаких предпосылок для громкого сценического успеха. Я сделала несколько заметок. В голове возникали слова и фразы, но я не пыталась подстроить их под мелодию — пока.

Перед обедом я помылась в сауне. Подливала воду на раскаленные камни, пока не стало почти невыносимо жарко. Будь я на даче, прыгнула бы в прохладное море. Дома можно разве что выйти в раздевалку — она же прачечная — и открыть дверь на улицу, стараясь не показываться в дверном проеме. На даче я не боялась, что меня кто-то увидит раздетой. В городе мне не хотелось оказаться в поле зрения соседей, даже плотно обернувшись полотенцем. Странно, конечно, но ничего не поделаешь.

Я быстро намылилась и включила самую холодную воду, какую только могла терпеть. Вместо моря. Потом долго сидела и ждала, пока сердце снова забьется ровно. Чувствовала себя не только физически чистой, но и душевно — такое бывает только после бани.

Ужин приготовил папа, что случается нечасто. Запеченный сиг и картошка. Он любит готовить рыбу, которую сам поймал. Когда я вернулась из сауны, папа готовил салат. По радио, очень кстати, шла кулинарная передача. Он встретил меня улыбкой.

— Полезно послушать, что они там советуют. Раз уж я затеял возню на кухне.

В кухне царило какое-то особенное настроение: спокойствие, сосредоточенность, добродушие, искренняя доброжелательность.

— Накроешь на стол?

— Конечно. Только оденусь сначала.

Я постояла перед шкафом, решая, что надеть. Хотелось бы что-то красивое, но все же удобное. Чистые джинсы и не совсем застиранный джемпер.

Папа достал тарелки и стаканы. Я расставила их на столе и выдвинула ящик со столовыми приборами.

— Чистых нет, придется мыть, — сказал папа, поливая сига сливками.

Он поставил форму в духовку, а я принялась мыть посуду, с удовольствием вдыхая уютный запах почти готового субботнего ужина.

— Я слышал, у тебя сегодня были гости.

— Да…

Доброжелательность. Добродушная попытка продолжить вчерашнюю беседу, удержать близость. Непривычный разговор.

— Стефан заходил, одноклассник.

Могла бы и подробнее рассказать. Я вытерла посуду.

— Он принес кассету с музыкой, которую сам написал. Я попробую слова написать. Слова песни.

Папа остановился и посмотрел на меня с радостным удивлением:

— С ума сойти. Ты пишешь стихи?

Я разложила приборы на столе.

— Раньше не пробовала. Но с чего-то ведь нужно начать.

Папа кивнул:

— Верно. Всегда с чего-то нужно начинать.

Он поставил на стол кастрюлю с картошкой и открыл духовку, чтобы проверить рыбу.

— Давно Лена не появлялась.

— Угу. Давно.

О Лене я больше ничего не могла сказать. Я встала у кухонного окна, папа посмотрел на меня, словно понимая, что мне нечего добавить.

— Позови маму, скажи, что все готово. Кажется, она лежит с книжкой.

Мама предложила подвезти меня, но я решила одеться потеплее и пройтись пешком. На улице заметно похолодало, я с удовольствием шла по свежему морозу.

Предвкушение чего-то неизвестного приятно растекалось по телу. Зимний вечер, мои шаги, темнота, фонари — я чувствовала, что живу. Интенсивное ощущение самой себя, своего присутствия в мире.

Я ждала встречи со Стефаном. Почему он решил пойти в библиотеку субботним вечером? Потому что был знаком с Андерсом Страндбергом? Андерсом «Стратте» Страндбергом. Или его интересовали книги? Я не знала и не стала спрашивать. Вообще-то я почти ничего не знала о Стефане. Но семья у них была богемная. Может, он знаком с кем-то из тех молодых поэтов, которые будут выступать в библиотеке.

Андерс Страндберг. Стоило подумать о нем, как внутри что-то задрожало. Я гордилась тем, что знакома с ним, взрослым мужчиной, который пишет о книгах и играет на саксофоне. Гордилась тем, что он знаком со мной, хотя это, наверное, громко сказано. Когда человек становится знакомым? Я даже со своей мамой толком не знакома, хотя живу с ней вместе уже почти шестнадцать лет.

На мосту через реку задувал холодный ветер. От него становилось еще холоднее, стыла голова, мороз покусывал щеки. Тепло, наверное, в Стефановой меховой шапке. Она, должно быть, рассчитана на сорокаградусный мороз с ветром. Помню такое только однажды за всю жизнь. В феврале. Необычный был день. Дом потрескивал от мороза, но за окном было тихо и спокойно. Как будто все живое затаило дыхание из уважения к могуществу холода, который мог оказаться смертельным, проникнув в малейшую щелку, в крохотный зазор. Лииса и Мария пришли в школу без шапок. Мы с Леной только покачали головой, глядя на эти два потенциальных менингита. К счастью, обошлось.

Стрелка еще не доползла до без четверти семь, но Стефан уже ждал у библиотеки. Я чувствовала, что щеки у меня ярко-красные.

— Ты шла пешком?

— Да.

— Тебе бы мою шапку.

— Да, я тоже об этом подумала.

— В следующий раз скажи.

Мы вошли. Я отправилась в туалет, чтобы высморкаться и попить воды. В библиотеке было много народу — больше, чем я ожидала. Стулья в несколько рядов, в углу небольшая сцена с микрофоном и стульями для ведущего и гостей. У стоек и сбоку от лестницы горели свечи. Внутри у меня все сжалось от ожидания, пронизывающего воздух.

Среди слушателей были в основном женщины средних лет, хотя встречались и мужчины, и несколько молодых парней и девушек. Мы нашли два свободных стула по соседству, довольно далеко от сцены. Впереди, в двух рядах от нас, я увидела знакомую спину и затылок — и ощутила беспокойство. Ленина мама. Я вытянула шею, чтобы увидеть, кто сидит рядом с ней. Две незнакомые женщины. Две женщины с такими же, как у Лениной мамы, прическами каре. Я украдкой огляделась по сторонам, но Лены не было видно.

Стефан положил шапку на колени. Мне нравилось, что он рядом. И его меховая шапка. Ведущая вышла на сцену и объявила программу. Откроют и завершат вечер стихи, а между выступлениями сотрудники библиотеки имеют честь представить нескольких местных деятелей культуры, которые порекомендуют книги для чтения и в подарок к приближающемуся Рождеству.

Место ведущей заняла девушка примерно моего возраста. Невысокого роста, черный джемпер и юбка яркой расцветки. Встав перед микрофоном, она обвела взглядом публику и закрыла глаза. Потом приблизила лицо к микрофону, и рот зашептал:

— Кровь. Кровь. Ты моя кровь. Ты моя бледная кровь, моя огненно-красная кровь, моя черная кровь…

Она прочла длинное, гипнотизирующее стихотворение о крови — наизусть от начала до конца. Открыла глаза и спустилась со сцены, глядя прямо перед собой и не обращая внимания на аплодисменты.

Вот это смелость, подумала я. Мне бы такие нервы. Я посмотрела на Стефана. Он поймал мой взгляд и улыбнулся. И тут я почувствовала, как на мое плечо снова легла рука. Я уже стала привыкать к этому прикосновению, можно было бы и не волноваться — но внутри все равно что-то встрепенулось.

— Здравствуйте, друзья мои, — прошептал знакомый голос.

Я обернулась, и взгляд мой встретила теплая улыбка: Андерс Страндберг готовился к выходу на сцену вместе с еще несколькими людьми.

— Рад вас видеть!

Что говорят человеку, который вот-вот выйдет на сцену? Я никогда прежде не оказывалась в подобной ситуации. По крайней мере, не при такой публике. А вот Стефану явно не привыкать. Или, может быть, дело было в его характере — прямом и открытом. Он даже шутку ввернул:

— Удачного шоу!

— Шоу, — усмехнулся Андерс Страндберг и покачал головой.

Четыре человека вышли на сцену и сели в кресла. Одна из них, женщина с кудряшками, взяла микрофон. У нее было радостное лицо и уверенная манера держаться на публике, говорила она на мягком, певучем диалекте. Женщина представилась как Анки Вестерберг, редактор отдела культуры. Значит, вот с кем я говорила по телефону пару дней назад. Кроме нее и Андерса Страндберга, на сцене были пожилая писательница и актер, лицо которого мне было знакомо. Он, кажется, установил рекорд по количеству взятых в библиотеке книг.

Они говорили весело и оживленно, даже когда речь шла о серьезных книгах, и с такой легкостью находили нужные формулировки! Писательница увлеченно рассказывала о книге, написанной женщиной, которая в юности потеряла брата и только много позже осознала, как это повлияло на всю ее жизнь. Я подумала, что эту книгу хорошо бы дать прочесть маме. И тут же поняла, что никогда не решусь это сделать.

Я почти все время смотрела на Андерса Страндберга. Здесь можно было глядеть сколько угодно — что еще делать зрителю. Он тоже иногда бросал взгляд в нашу сторону — даже когда не говорил. Можно ли каждый раз встречаться взглядом? Вежливо ли это? Или выдает меня с головой? А если я не буду смотреть на него, что тогда? Он совсем потеряет интерес, я перестану быть в числе его «друзей»? Как я поступила бы, если бы речь шла о другом человеке? Стала ли бы вообще задумываться об этом? Я склонилась к Стефану и прошептала:

— Ты прав, я очень много думаю. Наверное, иногда даже слишком много.

— Ничего, — прошептал он в ответ.

Вечер продолжался так же приятно. Несколько книг показались мне интересными, и я запомнила их названия. Бумаги и ручки я с собой не взяла. А вот Ленина мама — да, я видела, как она записывает что-то после рассказа о каждой книге. Иногда она наклонялась к женщинам, сидящим рядом, и прически-каре покачивались в знак согласия. Под конец выступили парень и девушка: они прочли поэтический диалог, двигаясь по сцене в заранее продуманном порядке. Это было здорово. Аплодисменты долго не стихали.

— Тебе бы спеть здесь, — сказала я Стефану. — Эта публика оценила бы.

Стефан обрадовался:

— Конечно. А ты бы, наверное, заплакала.

Люди вокруг зашевелились, вставая со своих мест, разговоры стали громче. Похоже, никто не спешил выходить на мороз. Я обнаружила, что забыла взять с собой автобусное расписание, и уже хотела спросить Стефана, как он думает добираться домой, но тут увидела Андерса Страндберга, который прокладывал дорогу к нам между рядами стульев; за ним следовала Анки Вестерберг.

— Я решил, что вам надо познакомиться, — с воодушевлением произнес он.

Я встала. Было тесновато, мы оказались прямо посередине потока спешивших к выходу. Анки поздоровалась со мной за руку:

— Как здорово, что ты пришла. Замечательно!

В эту минуту мне не хватало раскованности, как у Стефана, и легкости, с какой он находил нужные слова.

— Да, здорово.

— Хороший получился вечер. И стихи, и наша беседа.

Широко улыбаясь, она смотрела то на меня, то на Андерса Страндберга, ища подтверждения своим словам.

— Классные стихи. Правда, Лаура?

— Да, хорошие.

Я проклинала свой скудный словарный запас. Собрав всю храбрость, какая имелась, я сказала:

— Здорово, что она прочла такое длинное стихотворение наизусть. Та, что читала первой.

— Это точно! — подхватила Анки Вестерберг на своем певучем диалекте, энергично кивая. Кудряшки качались в такт. Она продолжила: — И какая концентрация, какая связь с публикой! Значит, можно говорить с закрытыми глазами, а контакт со слушателями будет лучше обычного. Надо попробовать.

И она изобразила ту девушку, но совсем без издевки.

Вдруг кто-то крепко схватил меня за руку.

— Привет, Лаура, и ты здесь? — это была Ленина мама. Она все держала меня за руку, слишком долго, даже неловко стало. Посмотрела на меня, потом на Андерса Страндберга и на Анки Вестерберг с затаенным восхищением во взгляде, кивнула в знак приветствия. Потом решительно повернулась ко мне.

— Лене очень одиноко. Ты могла бы и позвонить.

Громко. Резко. Обвиняюще. Как удар под дых.

При всех. У меня защипало глаза, лицо окаменело. Я открыла рот, но не нашлась, что ответить. Выглядела, наверное, дурочкой. Она смотрела на меня широко раскрытыми глазами, лицо тоже каменное. Посторонилась, пропуская людей, двигающихся к выходу, а потом и сама пошла прочь, не сказав больше ни слова.

Мне хотелось исчезнуть, провалиться сквозь землю, лишь бы не стоять перед этими людьми. Глядя исподлобья, я видела, что Андерс Страндберг внимательно смотрит на меня. Взглянула на Стефана. Он еле заметно покрутил указательным пальцем у виска — кажется, понял. Я посмотрела на остальных, чувствуя неловкость: наверное, раз я виновата, то должна что-то сказать, завершить разговор. Но Андерс Страндберг меня опередил.

— Подвезти вас домой? Нам по пути.

— Лучше не надо, — отозвался Стефан. — Если машина та, старая.

Андерс Страндберг бросил на меня нарочито серьезный взгляд:

— А ты? Поедешь на «Саабе»? Он не совсем новый, конечно, но техосмотр вчера прошел.

Стефан презрительно хмыкнул:

— И сколько же пришлось отстегнуть?

Неприятное ощущение стало рассасываться.

— Среди автомобилей бесподобен, — сказала я.

— Что?

— Когда я была маленькая, у нас был «Сааб». Однажды я спросила папу, как расшифровывается название, и он ответил — «Среди Автомобилей Бесподобен».

— Слыхал? — Андерс Страндберг засмеялся, глядя на Стефана.

Анки Вестерберг взяла меня за руку — куда мягче и приятнее, чем Ленина мама.

— Помни, что я жду твоих новых текстов.

— Хорошо.

Андерс Страндберг пошел за своей курткой. Мы со Стефаном тоже стали одеваться.

— Ленина мама с тобой не очень-то вежлива.

— Да уж. Но им сейчас нелегко. Будет развод.

— Ага, но все равно неприятно.

Он надел меховую шапку, дружески похлопал меня по спине и спросил шутливым тоном:

— Ну, каково тебе среди культурной элиты?

— Чего?

— Ну, ты ж теперь с Анки Вестерберг дружишь.

— Я в этом всем не разбираюсь. Кто элита, кто не элита.

— Скоро все поймешь. Но вот пишет ли культурная элита тексты песен для «Евровидения»…

— Нет уж, такими вещами элите заниматься не пристало.

Андерс Страндберг позвал нас. Мы шли бок о бок через фойе, он смотрел прямо перед собой и вдруг сказал:

— И он еще ругает мою машину. В такой-то шапке!

Машина и вправду была не новая. И садиться в нее было ужасно холодно — все же простояла на морозе два часа без подогрева. Завелась она, впрочем, с первой попытки. Андерс Страндберг включил обогреватель и вентилятор. Я сидела, сунув под себя руки в варежках, чтобы не застудить что-нибудь важное ненароком, и попросила подвезти меня первой — не было ни малейшего желания появляться у своего дома в машине Андерса Страндберга наедине с ним самим. Не очень хочется смахивать на американскую старшеклассницу, которая возвращается с первого свидания.

— Спасибо, что подвезли, до свидания! — сказала я и захлопнула дверцу.

 

18

Открывая дверь в класс, я почувствовала, как в груди будто бы что-то зашевелилось. Сердце забилось чаще. Кровь словно лишний круг по телу пробежала.

Стефан, как обычно, сидел вместе с Йеспером за последней партой, даже смотреть не пришлось. Месяцем раньше я бы даже не вспомнила о них, входя в класс. Несколькими днями раньше я просто села бы рядом с ними, ни о чем не думая. Но теперь все было как-то по-другому. Стефан побывал у меня дома. Мы вместе провели субботний вечер. Я неуверенно взглянула в их сторону. Стефан осторожно улыбнулся мне и быстро повернулся к Йесперу. И оттого, что он так быстро отвернулся, я села за другую парту — ближе к двери.

Лена посмотрела на меня, проходя мимо. Задержалась на мгновение, набрала воздуха в легкие, словно собираясь что-то сказать, но все же не остановилась. Может, мама рассказала ей, что видела меня в библиотеке? Может, и с кем я была — тоже рассказала? Узнала ли она Стефана? Сказала ли, как крепко схватила меня за руку?

Если Ленина мама не узнала Стефана, если она не упомянула о нем, говоря с Леной, то никто, кроме нас самих, не знает, что мы ходили в библиотеку вместе. И кроме Андерса Страндберга, конечно. И Йеспера, если Стефан ему рассказал. Но его осторожная улыбка и то, как быстро он отвернулся, говорили об обратном.

Не было, конечно, ничего особенного в том, что мы сходили туда вместе. И все же это было удивительно. Как и то, что он пришел ко мне домой и принес кассету со своей мелодией, предложив встретиться тем же вечером. Удивительно, что сказал: «Ты много думаешь, да?»

Интересно, а Стефану все это тоже кажется удивительным? Это ведь он все придумал: что я могу написать текст на его музыку, что можно зайти ко мне домой, потом вместе пойти в библиотеку. Может быть, и отвернулся он так быстро потому, что для него все это тоже было необычно? Или, может быть, дело в том, что со мной было скучно — так скучно, что он уже и сам не рад своей затее?

— Честно скажи, Лаура, почему ты пошла с ним в библиотеку?

— О чем ты?

— Ты прекрасно знаешь, о чем я, Лаура. Не в саксофонисте ли Андерсе Страндберге — он же учитель математики, он же рецензент — дело?

— Может быть…

— Разве Стефан — не просто прикрытие, как пишут в романах?

— Не знаю…

— Использовала невинного мальчика в своих грязных целях. Позор.

— Но…

Может быть, так оно и было. Сначала. Но не только. И мне не хотелось, чтобы Стефан решил, будто я скучная. Я была бы рада снова куда-нибудь с ним пойти. Мне хотелось сочинить стихи. Вот приду домой и сяду писать.

Барбру записала на доске изменения в расписании последних дней перед каникулами, повернулась к нам, обвела класс решительным взглядом и произнесла:

— А теперь, друзья мои, займемся предпраздничной уборкой!

Она смотрела на нас с улыбкой затейницы, словно ожидая какой-то особой реакции. Таковой не последовало, и Барбру снова превратилась в обычную учительницу. Игривая улыбка исчезла. Мне вдруг стало жаль ее. Ждала, наверное, что мы воспримем новость как первоклашки, станем удивленно переглядываться, пытаясь понять, что за уборку она имеет в виду. Но за партами, устремив на Барбру пустые, непроницаемые взгляды, сидели старшеклассники.

— Сегодня вся школа объединит усилия в борьбе с хулиганскими надписями.

Вот эти словечки — «объединить усилия» и «в борьбе» — ужасно раздражают. Учителя сидят на своих совещаниях и пишут в блокнотах, что все должны «объединить усилия» и что-то сделать. Но ведь такое не случается по заказу. Можно отдать указание, можно велеть выполнить задание, но нельзя заставить «объединить усилия» как по волшебству. Так не бывает.

Каждому классу выделили участок. Нашему досталась комната отдыха. Ведра, тряпки, щетки, скребки, перчатки и разнообразные чистящие средства выстроились на столе для пинг-понга в ожидании учеников, которым не терпится «объединить усилия в борьбе с надписями».

Задание ни у кого не вызвало восторга, некоторые громко запротестовали; но, с другой стороны, закончив «борьбу», мы могли отправляться домой.

— Все надписи — долой!

Как лозунг на митинге. И мы кое-как взялись за работу, вооружившись тряпками и прочими инструментами борьбы с вандализмом.

Все надписи — долой. Всё, кроме краски, которой выкрашены стены. Я взяла пару перчаток и тряпку и посмотрела на Стефана по другую сторону стола. Он улыбнулся — и на этот раз не отвернулся.

Все надписи — долой. Оглядевшись по сторонам, я заметила какие-то слова на стене у окна. «Сардина хочет, чтобы банку повернули к морю и открыли», — вот что там было написано. Я узнала эту строчку, где-то я это уже читала. Строчка из стихотворения — но автора я не могла вспомнить. Хорошие слова — поразительно, что кому-то пришла в голову такая мысль.

Стефан подошел и наклонился ко мне:

— Все надписи — долой, не забывай!

И отошел в сторону вместе с Йеспером.

Я вздохнула и принялась осторожно стирать строчку мокрой тряпкой. Никакого эффекта. С тяжелым сердцем я стала тереть сильнее. По-прежнему никакого эффекта — только краска вокруг надписи посветлела. Новая попытка, еще немного чистящего средства. Сардина не сдавалась, она крепко держалась за стену — вместе со своей тоской по морю.

Дома я достала замороженную пиццу и разогрела. Мне предстояло провести несколько часов наедине с текстом, которого еще не существовало, зато уже было настроение, волнующее предчувствие, нетерпеливое ожидание. Мне хотелось скорей превратить все это в слова. Скорее отдать готовый текст Стефану. Я заварила чаю и налила себе большую чашку. Закрыла дверь в свою комнату, чтобы ничто не мешало, не спугнуло те слова, которые я еще не успела поймать и записать.

Я прослушала запись пару раз, чтобы запомнить ритм и мелодию, и села за письменный стол. Ручка и бумага лежали передо мною. Я решила не выходить из комнаты, пока текст не будет готов. Ну, разве что в туалет — или чтобы налить еще чаю.

Это стало первой строчкой припева, слова подошли к ритму и мелодии. Тут же возникло продолжение: «…ты трепетный свет».

Теперь в тексте был некий «ты», и кто же это? Кто-то конкретный? Может быть, Стефан так подумает? Я решила, что это «ты» просто вызвано музыкой и что любое сходство с реальностью — чистая случайность. Существует же художественный вымысел — может быть, это он и есть?

Оставалось написать три куплета. Прошел уже час. Мне предстояло выпить не одну чашку чаю, чтобы дописать текст до конца.

В пять двадцать я услышала, как открывается входная дверь. Мне оставалось сочинить всего одну строчку — в первом куплете, как это ни странно. Там было пустое место — строки, которая рифмовалась бы со словами «снежинка в ночи, сиянье зимы».

Я записала множество рифм на слово «зимы»: умы, тюрьмы, сумы… Но как я ни старалась, строчка не выходила. В голове было пусто, мозг отключился. Так досадно: не хватает всего одной жалкой строчки!

После ужина позвонила Анника:

— Просто хотела узнать, как у тебя дела.

— Спасибо, хорошо.

Так всегда говорят. Но на этот раз слова были искренними. Мне и вправду было хорошо.

Я чувствовала, как она думает, собираясь что-то сказать. Я знала, о чем пойдет речь, и ждала, когда она заговорит. Села на пол в своей комнате, туго натянутый провод телефона прижало дверью.

— Вы поговорили?

Осторожный вопрос, деликатный тон.

— Она не захотела, — ответила я приглушенным голосом. — Я пыталась… То есть… Не было подходящего момента. Ничего не вышло. Она очень… расстроилась.

— А ты?

— Я?

— Ты расстроилась?

— Да… Ей пришлось принимать таблетки… успокоительное.

Стоило мне вспомнить об этом, как внутри снова что-то сжалось.

— Лаура, ты не виновата.

— Ну да…

— Не позволяй себе думать, что ты виновата.

Ком переместился вверх, в горло.

— Ей тогда никто не помог, она так и не проработала, не проговорила свою утрату. А потом заперла эту травму внутри себя. И это не имеет отношения к тебе. Даже не думай.

Глаза защипало. Мне стало грустно, но это была не холодная и одинокая печаль. Слова Анники, ее забота, ее решительное сочувствие согревали меня, пробуждали радость посреди грусти. Как на день Люсии, в актовом зале школы. Печаль и вместе с ней радость. Радостная печаль. Печальная радость. Я вспомнила слова, вышитые на салфетке в доме престарелых, где жили бабушка с дедушкой: «Разделенная радость вдвое больше, разделенная печаль вполовину меньше». Я запомнила это сразу, как только разгадала тайну букв, — в то время я читала все подряд, все надписи, все, что состояло из букв. Тогда я и не думала о том, что означают слова на салфетке. А сейчас вдруг вспомнила. Вышитая крестиком мудрость.

— Я думала прийти к вам на Рождество. Если можно. Рождество. Осталось несколько дней. Завтра надо пойти за подарками.

— Я разрешаю.

— Отлично. Тогда увидимся.

Я стала мыть посуду. Нужно было чем-то заняться. Мама с папой вешали фонарики на елку во дворе. Я открыла дверь, и на меня устремился поток свежего морозного воздуха.

— Анника придет к нам на Рождество.

Родители изумленно посмотрели на меня, подняв головы от елки.

— Вот как, — произнесла мама. — Но…

— Никаких «но».

Я улыбнулась. Они посмотрели друг на друга и удивленно улыбнулись в ответ. И я закрыла дверь.

Когда я уже засыпала, в голове возникла недостающая строка:

 

19

Я вписала строчку в первый куплет, вложила листок в пластиковый файлик и осторожно спрятала в сумку, рядом со спортивной одеждой. Я хотела, чтобы песня была рядом со мной, хотела отдать ее Стефану в подходящей обстановке. Одна мысль о том, что он прочтет, и пугала, и воодушевляла. Мне и правда хотелось этого. Но, может быть, художественный вымысел завел меня слишком далеко. Может быть, я… выдала себя.

Мы столкнулись у раздевалки после физкультуры. Сердце забилось изо всех сил. Листок с текстом трепетал в сумке. Я хотела показать его. Но не смела.

— Я написала…

И снова какая-то пробка в горле. Слова будто застряли на полпути. Мне пришлось основательно прокашляться, прежде чем я смогла продолжить. Стефан посмотрел на меня с мягкой улыбкой.

— В общем, я вчера написала текст. На твою музыку.

— Здорово. Он у тебя с собой?

— Нет, — быстро соврала я, даже не моргнув. И даже не понимая зачем. — Он дома.

— Можно прочесть?

— Да… конечно.

Я немного подумала.

— Я, наверное, смогу зайти к тебе домой сегодня вечером. Чтобы показать текст.

И тут мне почудилось, что это совсем не то, что было в субботу, когда Стефан зашел ко мне домой. Что мое необдуманное предложение слишком прямолинейно. Я тут же пожалела о своих словах и подумала, что надо бы сбавить обороты.

И взгляд у Стефана изменился — стал более серьезным. Вопрошающим. Или это я внушила себе. Может, надо сделать вид, что я вдруг вспомнила о том, что листок лежит в сумке, что я просто забыла о нем? Или я снова слишком много думаю?

— Или я могу принести его завтра в школу, — я попыталась выпутаться из собственных силков.

— Нет, лучше приходи ко мне вечером, — быстро ответил Стефан.

И что-то блеснуло в его глазах.

Второй раз за последний месяц я села в автобус и поехала в центр, покупать рождественские подарки, с некоторым волнением вспоминая, что произошло в прошлый раз: стеллаж с дисками в музыкальном отделе «Олене», рука Андерса Страндберга на моем плече, Ленин взгляд, мое дурацкое предложение выпить кофе. Как мне хотелось лечь и умереть… Ленин звонок вечером. Мысль о тех происшествиях больше не была невыносимой — лишь неприятной. Мне больше не хотелось сбежать за тридевять земель или умереть. Та пятница казалась такой далекой. Неужели я такая бесчувственная, стряхнула с себя все проблемы и тут же бросилась писать любовные песни, не успев разобраться с прежней влюбленностью?

В городе было полно народу: взрослые и дети, охотники за покупками, спешащие по делам, веселые и не очень. Из колонок доносился звон рождественских колокольчиков. Люди так толпились, что за спинами не было видно товаров на прилавках, а уж о том, чтобы подойти поближе к этим прилавкам, нечего было и думать. Километровые очереди в кассы и общая атмосфера на грани истерики. Я чувствовала себя сардиной, рвущейся прочь из банки, к морю. Соблазн бежать прочь был велик. Сесть в автобус, вернуться домой, зажечь свечу и думать о младенце из Вифлеема. Я выбралась на улицу и стала размышлять, где может быть поспокойнее. Надо найти место, где воздух не дрожит от напряжения и спешки. Барахолка! В подвале одного старого дома. Мы с Леной были там однажды. Стоит попробовать.

Магазинчик находился в паре кварталов от центра. Самодельная вывеска и надпись «Открыто». Запросто можно пройти мимо, не обратив внимания. Я спустилась в подвал по крутой лестнице.

Посетителей, кроме меня, не было, а вот вещей — сколько угодно. Просто уйма. От сахарниц до диванов в стиле рококо. Книги, диски, игрушки, кухонная утварь, птичьи клетки, коллекции марок и прихватки. И много чего еще. Уж здесь-то наверняка можно найти что-то хорошее. Надо только поискать. Как говорится, присмотреться к лесу и разглядеть деревья.

У самой стены, за письменным столом, который, возможно, тоже продавался, сидел старичок. Бросив на меня хитрый взгляд, он кивнул в знак приветствия. Я кивнула в ответ. Приятно, что не пришлось нарушать тишину словами, — здесь было так спокойно и умиротворенно. Ни звона колокольчиков, ни рождественских песен, ни объявлений о специальных предложениях к Рождеству, ни взмокших от пота плачущих детей. Только редкие покашливания старика. Сардина почуяла море.

Я несколько раз медленно обошла переполненную вещами комнату, замечая всё новые предметы. Потрясающий скворечник со всевозможными украшениями, миниатюрной изгородью из жердочек и маленьким почтовым ящиком. Абажур из бутылочных крышечек. Гипсовый бюст Бетховена. Я потрогала фарфоровую кукольную посуду, понюхала старое одеяло, погладила белое кружево скатерти. Чуть не оцарапала палец о гвоздь, торчащий из самодельной табуретки. А старичок все покашливал.

Час спустя я направлялась к выходу со старым пакетом в руке. Внутри лежали три рождественских подарка: бетонная подставка для книг — Аннике, красивый расписанный вручную цветочный горшок — для мамы и кассета с записями птичьих голосов — для папы. Я была довольна уловом — и ценами тоже: все вместе стоило меньше сотни.

Уже открыв дверь, я вдруг кое-что заметила. На стене слева висела небольшая картина. Зимний пейзаж, написанный маслом. Приглушенные тона. Открытое поле, дальше еловый бор. Сумерки, луна и несколько точек, изображающих, наверное, звезды. Настроение этой картины глубоко тронуло меня — как образ, который давно живет внутри, который всегда с тобой, где бы ты ни был. Как повторяющийся сон. Я ощущала себя внутри картины, как я стою там, именно я, рядом с лесом. Сердце застучало, дыхание сбилось. «Песня Лауры». Маленькие, крошечные буквы — но надпись все же читалась. Картина называлась «Песня Лауры».

У меня закружилась голова. Хотелось заплакать. Хотелось стоять и смотреть на картину, присесть перед ней. Я вышла из Магазинчика и села на ступеньки крутой лестницы. Пахло бетонным подвалом и пылью. Было прохладно. Сердце сильно билось.

Переведя дыхание, я вернулась внутрь и посмотрела на картину, надеясь обнаружить имя художника. Нашла: «А. С.».

Старичок кашлянул. Я вздрогнула: совсем забыла о нем, забыла, что в мире есть другие люди. Я посмотрела на него.

— Четыреста крон.

Купить картину? Об этом я даже не подумала. Одно ее существование уже поражало до глубины души. Владеть картиной, которую написал другой человек, — хотела ли я этого? Да. И в кошельке моем осталось ровно четыреста крон. А потом мне еще заплатят за статью. Могу себе позволить.

— Вместе с рамой.

Старичок засмеялся. Я улыбнулась в ответ.

— А кто ее написал, вы не знаете?

— Андерс Страндберг.

На этот раз закашлялась я. Погодите-ка. Это безумие, сумасшествие, это за гранью разумного.

— Как вы ска… Андерс? Страндберг?

Старичок вопросительно посмотрел на меня:

— Ты о нем слышала? Кажется, он так и не обрел известности. И до старости не дожил. А жил в нашем городе.

Не дожил до старости. То есть умер. То есть это не тот Андерс Страндберг.

— Я приняла его за другого человека.

Старичок просиял:

— Ты, наверное, про внука его. Имя то же самое. Музыкант — и чем там он еще занимается? Журналист, кажется.

Значит, дедушка музыканта написал картину, которая теперь лежала на моем столе. Скоро «Песня Лауры» будет висеть на стене в комнате Лауры. В раме. Удивительно. Поразительно. Очень странно. Я ведь могла выйти из магазинчика, так и не заметив ее. Могла вообще не пойти туда, я ведь и не собиралась даже, я туда обычно не заглядываю.

Красиво завернув подарки, я положила их в нижний ящик стола. Картина осталась лежать на столе: когда будет время, хорошенько подумаю, куда ее лучше повесить.

«Песня Лауры» на столе — и песня Лауры в сумке. Я достала файлик с листком и положила в конверт. Мама с папой уже поужинали. Я подогрела свою порцию колбасы с пюре в микроволновке, быстро поела, взяла конверт и оделась, чтобы идти к Стефану. Может быть, сначала позвонить? Убедиться, что он дома. А если ответит не он? Как мне представиться? «Здравствуйте, это Лаура». Нет, так нельзя — они меня не помнят. «Здравствуйте, это Лаура, одноклассница Стефана». Ужасно глупо, как первоклашка. Придется идти без звонка. Может быть, Стефан «забыл позвонить», собираясь ко мне, по той же причине.

— Привет, Лаура! — радостно произнесла мама Стефана, открыв дверь.

Либо у нее была очень хорошая память на лица, либо Стефан рассказал ей о том, что я приду. Я надеялась на второе. Хотя мне, конечно, не жалко — пусть у мамы Стефана будет хорошая память.

— Заходи. Стефан в подвале. Я его позову.

Она спустилась по лестнице, а я осталась стоять у входной двери в куртке. Отдать конверт и уйти? Или войти? Я стояла, не раздеваясь, ожидая дальнейших указаний.

Оглядевшись по сторонам, я убедилась, что в этом доме действительно живут творческие люди. На стенах в прихожей много ярких картин, написанных в одном стиле. Я догадалась, что это картины мамы Стефана. Там же — несколько вставленных в рамку детских рисунков Стефана и его младшего брата. Много фотографий, красивые коряги и музыкальные инструменты. Меховая шапка Стефана на полке. Я, как обычно, мысленно сравнила увиденное с нашей прихожей и, как всегда, признала поражение своего дома. Он казался таким скучным. Но скоро на стене в моей комнате будет висеть настоящее произведение искусства.

— Здорово.

Стефан поднялся по лестнице, перешагивая через ступеньку. За ним шла мама, ступая на каждую. На щеках Стефана краснели пятна, которых я не замечала раньше. Он остановился на верхней ступеньке и пропустил вперед маму. Она перевела взгляд с него на меня и улыбнулась. Вид у Стефана был смущенный.

— Я принесла песню, — сказала я после того, как его мама вышла из прихожей, и протянула конверт через перила.

— Спасибо, — ответил Стефан, держа конверт в вытянутой руке и неуверенно глядя на меня. — Ты торопишься?

Я посмотрела на часы, хотя прекрасно знала, что они показывают половину восьмого.

— Вроде бы нет…

Стефан кивнул в сторону подвала.

— Йеспер тоже тут. Мы играем на «Плейстейшн».

Сказав это, он смущенно засмеялся — как будто признался, что играет с «Лего».

— Может, хочешь поиграть с нами?

Он спросил не из вежливости. Он искренне хотел, чтобы я осталась.

— Я не умею.

— Научишься за минуту.

— Ладно…

Кажется, Стефан обрадовался. Я разделась. Когда мы спускались по лестнице, он повернулся ко мне и помахал конвертом:

— Потом прочту! Здорово.

Мы прошли через комнату вроде гостиной, на стенах которой висело еще больше картин, чем в прихожей, а потом оказались там, где, очевидно, Стефан и обитал. Йеспер сидел на полу, полностью сосредоточенный на телевизоре и на джойстике, который держал в руках. На экране соревновались скутеры. Стефан улыбнулся мне и посмотрел на Йеспера.

— Алло, оторвись на секунду. У нас в гостях дама.

Меня еще никто в жизни не называл дамой. Йеспер бросил растерянный взгляд на нас, стоящих у него за спиной.

— Чего? Ой… привет.

Скутеры финишировали — все, кроме одного, въехавшего в сугроб. Наверное, это Йеспер, подумала я. Он вздохнул:

— А я так удачно шел…

Стефан засмеялся, глядя на меня:

— Он всегда так говорит, когда гоняет в одиночку!

Йеспер шутливо передразнил:

— Всегда так говорит… Я правда удачно шел!

Комната Стефана была почти вдвое больше моей, но обставлена скромно. Письменный стол без ящиков. Стеллаж с несколькими книгами, множество дисков и музыкальный центр. Широкая кровать. Телевизор. На стенах морские карты, афиша старого вестерна, несколько детских фотографий Стефана в рамках и тканый вымпел с изображением Джими Хендрикса. Йеспер сидел, скрестив ноги, на большом персидском ковре. Он напомнил мне Тюре Свентона из детских детективов.

Стефан положил конверт с текстом песни на стол и взял второй джойстик с пола.

— Хочешь попробовать?

— Я лучше сначала посмотрю.

Я села на кровать и стала следить за игрой, ничего не понимая: ни кто играет за кого, ни как управляют персонажами.

Мама Стефана постучала в дверь и предложила чаю. Мы со Стефаном, очевидно, подумали об одном и том же — о мамином зеленом пойле. Он бросил на меня быстрый взгляд, и мы обменялись улыбками, полными взаимопонимания.

— Нет, спасибо, — ответил он маме. — Я не хочу потерять оставшихся друзей.

Мама Стефана засмеялась:

— Вообще-то я купила обычного чая.

Стефан посмотрел на нас с Йеспером:

— Хотите?

— Да, спасибо, — ответила я — прямо маленькая воспитанная девочка, которая сидит на краешке кровати и наблюдает за тем, как играют мальчики.

Мама Стефана вышла, и я решила, что не хочу так же тихо и послушно сидеть на кровати, когда она вернется.

— Давайте я попробую, — сказала я и пересела на ковер.

Было непросто, но постепенно стало получаться. Проехав несколько кругов, я уже держалась на дороге, почти не вылетая на обочину. Стефан и Йеспер давали дельные советы и отчаянно болели за меня, когда я стала приближаться к финишу, обогнав остальных. К сожалению, я слишком разволновалась и совсем потеряла скорость.

Потом мы соревновались между собой и я, конечно, все время приходила последней, несмотря на то что Стефан пару раз пытался поддаться. Заметив это, Йеспер громко запротестовал:

— Да за поддавки вообще можно дисквалифицировать!

— Чего? — невинно переспросил Стефан. — Это что, новые правила Евросоюза?

Играть оказалось ужасно интересно, я могла бы просидеть еще несколько часов с джойстиком в руках.

Интересно, когда я последний раз играла с таким азартом? Наверное, отвечая на вопросы викторины во время классного часа года три назад.

Мама Стефана принесла чай и имбирное печенье, за ней примчался младший брат Стефана. Я пыталась вспомнить, сколько ему лет. Он точно учился не в старших классах. Может быть, десять или одиннадцать.

— Можно поиграть?

Стефан посмотрел на маму, явно прося помощи. Та лишь невинно улыбнулась в ответ. Стефан вздохнул:

— Деткам твоего возраста в это время положено спать.

— Сейчас всего девять. Мне еще полчаса можно не спать.

— В наше время все было иначе, — пробурчал Стефан. — «Веселые картинки Бьорне». Посмотрел — и в кровать.

Братишка бросил свирепый взгляд на Стефана.

Йеспер встрепенулся.

— Уже девять? Черт, я должен был быть дома полчаса назад.

— Вот видишь, — жаловался Стефан маме. — Даже Йеспер ложится спать в половине девятого. А этому вы разрешаете полночи бузить.

— Я обещал матери помочь принести елку, — пояснил Йеспер, — мне надо бежать!

Мальчик тут же уселся перед экраном и запустил игру за две секунды. Спустя еще три он с головой ушел в нее, полностью отключившись от окружающего мира. Мы со Стефаном сидели на полу, попивая чай с печеньем и наблюдая за игрой. Это, вне всякого сомнения, был игрок высшего класса: выбирал самые трудные маршруты и худшие погодные условия. После двух гонок он повернулся к нам и совершенно серьезно поинтересовался:

— Вам не о чем говорить?

Переглянувшись, мы рассмеялись. Он бросил на нас непонимающий взгляд и вернулся к игре.

Стефан взял еще печенья и торжественно посмотрел на меня:

— Чудесная зима в этом году, не правда ли?

Я чуть не подавилась чаем, попеременно смеясь и кашляя. Утирая слезы, я пыталась вдохнуть полной грудью. Стефан изо всех сил старался сохранить серьезное выражение лица.

— Говорят, погода и далее будет чудесной.

Я захохотала.

— Но это, говорят, только на побережье — чем дальше от моря, тем холоднее.

Вскоре мы оба смеялись так, что чуть не падали навзничь. Брат Стефана недоуменно смотрел на нас, и тут в дверь постучали.

На пороге стоял Андерс Страндберг, недоумевая, отчего это мы валяемся на ковре, пытаясь перевести дыхание.

— Я не помешал?

— Нет!

Стефан встал и утер слезы.

— Я просто пытался поддержать беседу.

Андерс Страндберг засмеялся:

— Я только хотел поздороваться. Мы репетировали.

Он махнул рукой назад — наверное, имея в виду, что там папа Стефана.

— Здрасте, — одновременно выпалили мы со Стефаном, переглянулись и снова расхохотались, как малыши, которым показали пальчик.

Андерс Страндберг притворно покачал головой.

— И еще меня попросили передать гонщику, что пора ложиться спать.

Гонщик оторвался от игры и вопросительно взглянул на Андерса Страндберга.

— Да, именно тебе, — ответил тот.

Братишка Стефана дошел до конца маршрута, медленно выключил приставку и понуро отправился прочь. Мы смотрели ему вслед.

Вдруг я кое-что вспомнила:

— Я сегодня купила картину.

Оба посмотрели на меня.

— Картину Андерса Страндберга.

— Моего дедушки? Здорово. Где?

— На барахолке в городе.

Стефан вопросительно посмотрел на нас.

— О чем это вы?

— Сегодня я увидела одну картину. Выбирала подарки к Рождеству в магазинчике вроде секонд-хенда. Художника звали Андерс Страндберг. Продавец сказал, что это «дедушка музыканта».

Произнося последние слова, я попыталась изобразить диалект старичка. Вышло не очень, но Андерс Страндберг и Стефан все же улыбнулись, оценив мои старания. Почувствовав отклик, я продолжила:

— Знаете, как называется картина?

Они, конечно, не знали.

— «Песня Лауры».

— Как? — не понял Андерс Страндберг.

— Ничего себе, — ахнул Стефан. — Невероятно. Оба умолкли, глядя на меня широко раскрытыми глазами. Я почувствовала, что голова снова начинает кружиться. Перед глазами плыли неясные образы в странных сочетаниях, я вспомнила запах подвальной пыли. Картина была бессловесным рассказом о чем-то важном. Или все это случайность? Или все-таки послание мне? Глаза налились слезами, откуда-то взялось всепоглощающее чувство избранности.

— А что на картине? — тихо спросил Стефан.

Я сглотнула.

— Зимний пейзаж. Луг или что-то вроде. А за ним — еловый бор.

Но голос не сорвался.

— У меня такое чувство, будто я там была.

Стефан посмотрел на меня, словно понимая, о чем я говорю.

— Странно, — задумчиво произнес Андерс Страндберг. — Я думал, он писал только морские пейзажи.

— А кто такая Лаура? — спросил Стефан. — Бабушка?

— Нет, бабушку звали Эдит. Не знаю…

«Песня Лауры». Печальная песня без слов, полная тепла. Воздух был словно наэлектризован. Если бы они оба вдруг посмотрели на меня, я бы заплакала. Но они не посмотрели. Я встала, засобиралась домой.

— Здорово было бы взглянуть на эту картину, — сказал Андерс Страндберг.

— Я могу как-нибудь принести ее в школу.

— Или я могу зайти к тебе домой.

Я посмотрела на него, не веря своим ушам.

— Чтобы тебе не пришлось носить картину туда и обратно, — добавил он.

Андерс Страндберг — ко мне домой. Я не упала в обморок и даже не задрожала. Сердце не забилось сильнее. Я вообще ничего особенного не почувствовала.

— Конечно, — ответила я. Что тут такого. Либо картину в школу, либо Андерс Страндберг ко мне домой.

Стефан тоже встал. Он подошел к письменному столу и взял конверт, показал мне и улыбнулся.

— Потом прочту. Песню Лауры.

Выйдя на мороз, я ощутила, как горят щеки. И не только щеки — горело все тело. Я чувствовала жар и воодушевление. Я шла по вечерней зимней улице — точнее, меня уносило потоком, в котором переплетались образы и события, неясные предчувствия. Мороз холодил горящие щеки.

На часах было десять. На улице уже никого не было, только изредка мимо проезжали машины. Я свернула на нашу улицу. Около моего дома стояла Лена. Неподвижно, лицом к входу.

Я замедлила шаг, словно боясь ее спугнуть — будто она дикий зверь в лесу. Она увидела меня, и мне показалось, что она не знает, что предпринять: остаться или сбежать? Она выбрала нечто среднее: начала уходить, но медленно. Я догнала ее. Теплота и воодушевление поддерживали меня, и я решила ни за что не отпускать от себя эти чувства. Что бы ни случилось.

— Привет.

Она уклончиво кивнула в ответ.

— Ты хотела зайти ко мне?

Разумеется, нет. Точно не в такое время. Но мне хотелось задать именно этот вопрос.

— Нет, — ответила она, немного поколебавшись. — Я просто гуляла.

Мы стояли друг напротив друга. Я смотрела на нее, Лена смотрела на свой ботинок, ковыряющий снег, спрятав руки в карманы куртки.

— Я… Это…

Я ждала продолжения:

— Да?

— Ай, ладно…

Она подняла голову.

— Ты тоже гуляла?

Держаться за тепло внутри, не расцеплять пальцев.

— Нет, я была у Стефана.

Вышло удивительно непринужденно.

— Мы играли на «Плейстейшн».

Я засмеялась. И правда звучит как «играли в „Лего“». По Лениному лицу пробежала горькая тень.

— Интересно?

— Да, интересно.

Я хотела добавить подробностей, чтобы она поняла, как было здорово, но у меня и без того было огромное преимущество, и мне совсем не хотелось ее добивать.

Я не хотела сдаваться, но и причинять ей боль не было ни малейшего желания.

Она стояла передо мной, держа руки в карманах, и смотрела на свои ботинки. Такой Лены я раньше не видела. Лены, которая была не совсем Лена. Может быть, я даже ждала ее. Давно ждала.

— Дома сейчас нелегко?

Она бросила на меня быстрый взгляд и так же быстро пожала плечами:

— Не знаю. Просто… так много…

Она умолкла, силы явно покидали ее.

— Мне надо домой. Холодновато.

Я кивнула. Наверное, и вправду было холодно, но я не мерзла. Лена пошла прочь.

— Увидимся, — сказала я.

— Угу, — ответила Лена.

 

20

Последний день перед зимними каникулами. Гороскоп на день: «Сегодня не стоит слишком усердствовать в работе». Казалось бы, куда уж проще — но нет, я все-таки умудрилась проявить чрезмерное усердие. Не учла одну маленькую деталь. Когда я пришла в школу, там было совершенно пусто.

Я несколько раз посмотрела на часы: десять минут девятого. Вокруг ни души. Я знала, что мои часы идут точно, но все же решила обойти школу в поисках других. Остановилась возле библиотеки, которая была закрыта, но в просвете между неплотно задернутыми занавесками виднелись настенные часы, висящие над библиотекарской стойкой. Они на минуту опережали мои. Сомнений не оставалось: я о чем-то забыла. Вряд ли о переводе часов. И вряд ли о переносе начала каникул на день раньше. Скорее всего, о том, что сегодня нет первого урока. Ну конечно, как всегда. В кои-то веки приходишь вовремя, а не несешься сломя голову — и оказывается, что тебя здесь вообще не ждали.

Я отправилась к выходу, надеясь по дороге выяснить, во сколько же сегодня начинаются уроки: ни объявления, ни сторожа, ни учителя.

Мои шаги гулким эхом разносились по коридору. Никого. Во всей школе была только я. Так мне казалось, пока я не увидела, как кто-то проскользнул в двери актового зала. Это точно был Стефан. Я прибавила шагу и вскоре подошла к залу. Они были закрыты, и меня вдруг охватило сомнение: что происходит внутри?

Прижавшись ухом к двери, я пыталась уловить хотя бы звук. Но внутри было совершенно тихо. Поколебавшись пару секунд, я постучала и открыла дверь.

Меня встретили два удивленных лица: Стефана и Андерса Страндберга. Что они там делали?! В такое время? Я засмеялась — и потому, что у обоих был такой удивленный вид, и потому, что обнаружила именно этих двоих. Что-то мы последнее время постоянно встречаемся. Кажется, кто-то произносил эти слова совсем недавно?

Они не засмеялись в ответ. Даже не улыбнулись. Оба стояли, уставившись на меня, будто на инопланетянку, которой здесь вовсе не место. Ни тени улыбки. Они даже не поздоровались. Я чувствовала, как мои губы, как все лицо застывает в гримасе. Куда делся наш со Стефаном вчерашний смех? Сближение, история с картиной — все это будто ветром сдуло… Может быть, я ошиблась? Ум требовал объяснений.

Андерс Страндберг прокашлялся.

— Что… что ты здесь делаешь?

Я словно одеревенела, глядя на них двоих, и не могла заговорить. Нет, раскованность, смех, игры на «Плейстейшн» — это все не для меня. Я до конца жизни буду тщательно взвешивать каждое слово, буду обдумывать каждое действие, больше не буду воображать, что нравлюсь человеку, стоит ему обратить на меня немного внимания.

— Кажется, сегодня нет первого урока — я забыла.

Стефан мотнул головой в знак понимания, но продолжал смотреть на меня как на пришельца. Он, похоже, и не думал сказать мне, во сколько начнутся уроки. Как я могла так ошибиться в нем, наивная дурочка?

— Ты не знаешь, во сколько начнутся уроки?

Стефан посмотрел на Андерса Страндберга. Что случилось? Неужели так сложно ответить на этот простой вопрос? Андерс Страндберг встретился взглядом со Стефаном, потом посмотрел на меня.

— Все собираются в десять. Каждый класс в своем кабинете. А потом вы пойдете в актовый зал, чтобы посмотреть рождественский… — он кашлянул, — рождественский концерт.

Я еще раз посмотрела на Стефана, давая ему последний шанс сказать хоть что-то, разбить лед. Но сказать, очевидно, было нечего.

— Извините, что помешала.

И даже дверью не хлопнула — сил не было.

Значит, это я просто вообразила, что есть люди, которым я нравлюсь, люди, с которыми мне хорошо и которым хорошо со мной. Плевать, какого они пола, учителя это, профессора или одноклассники, плевать, влюблена я, очарована или просто испытываю симпатию. Мне было важно чувствовать себя человеком среди других людей, чувствовать себя собой. Значит, я ходила и воображала себе всякое такое. Ничего не стеснялась, не боялась проявлять симпатию. Без смущения хохотала, валяясь на ковре в комнате Стефана. Без утайки рассказала о картине, о «Песне Лауры».

На школьном дворе было совершенно пусто. Ночью был снегопад. Единственное, что виднелось на снегу, — мои же собственные следы. Теперь я могла вернуться домой той же дорогой. Было тихо. Тихо, как в склепе. Как в загробном мире. Если не считать шелеста моих шагов по снегу, дыхания, звука распахнувшегося окна в зимнем воздухе.

— Лаура!

Человек всегда слышит свое имя, останавливается и пытается понять, откуда его позвали. Я отчетливо услышала, что меня позвал Стефан. Он кричал, высунувшись из окна актового зала, и махал мне рукой:

— Лаура, иди сюда!

Он был так далеко, я не могла разглядеть его глаз, но видела, что выражение лица совсем не то, что пару минут назад. Подойдя ближе, я заметила, что рядом с ним стоит Андерс Страндберг: обычный Андерс Страндберг, не тот официозный тип, что сообщил о сборе классов в десять часов. Я прибавила шагу, чтобы они не замерзли насмерть, торча у открытого окна. Когда я подошла совсем близко, они улыбнулись. Улыбнулись немного смущенно. Стефан покачал головой.

— Глупо вышло!

Он осторожно засмеялся, глядя на меня. Андерс Страндберг ободряюще кивнул:

— Мы не могли дать тебе уйти вот так просто.

— У тебя был такой грустный вид, — сказал Стефан.

Всему нашлось объяснение. Может быть, я все-таки не ошиблась, может быть, все же есть люди, которым я нравлюсь.

— Мне ужасно понравились твои стихи. Я прочел их вчера, как только ты ушла.

— Очень хороший текст, — вставил Андерс Страндберг.

— И я подумал, что было бы здорово включить эту песню в рождественский концерт, — продолжил Стефан. — И спросил Андерса, не может ли он подыграть на саксофоне. И мы договорились встретиться и порепетировать с утра.

— Это был сюрприз, — снова вставил Андерс Страндберг.

Остальное я и сама поняла. Я застала их врасплох, явившись в зал собственной персоной, хотя должна была, как и все остальные, спать дома. Я поняла, что они хотели избавиться от меня, чтобы не испортить сюрприз, потому и вели себя так странно. И еще я поняла, что им было невмоготу смотреть, как я ухожу прочь, грустная и обиженная.

— Теперь это уже не сюрприз, — улыбнулся Стефан. — Но это, наверное, не беда.

Я засмеялась. С облегчением — потому что мне улыбнулся Стефан. Именно тот Стефан, какого я хотела видеть. И еще потому, что рядом с ним сочувственно улыбался Андерс Страндберг.

— Точно, не беда, даже наоборот. Вам все-таки нужно разрешение авторов, чтобы исполнить песню. А я один из них.

Придя домой, я снова заварила чаю и достала из морозилки пару булочек. Я улыбалась, видя перед собой тех двоих в окне актового зала. И себя саму у окна. Они позвали меня, потому что у меня был грустный вид. Может быть, я зря так расстроилась? Может быть, надо было держать себя в руках? Может быть, у меня слишком тонкие нервы? Если бы я задержалась на минуту, то объяснение последовало бы сразу. С другой стороны, разве можно быть кем-то другим, а не тем, кто ты есть? Может ли «Песня Лауры» звучать иначе?

Занавес открылся, и концерт начался. Ученики и учителя играли и пели: рождественские песни в новых обработках и просто песни, хором и соло. Что-то было смешно, что-то совершенно поразительно. Меня изумили Лииса и Мария — они танцевали под композицию Бритни Спирс, и это было здорово: каждое движение они отработали до полной синхронности.

Стефан и Андерс Страндберг исполнили «Песню Лауры». Стефан пел и играл на пианино, Андерс Страндберг подыгрывал на саксофоне. Представила песню и авторов Кайса. Но в тот момент, когда она произносила наши имена, кто-то ужасно закашлялся. Кажется, многие не услышали ее слов. Ну и ладно. Я и так едва нашла в себе силы слушать песню, слышать свои слова из уст Стефана. Он так красиво пел, так потрясающе красиво!

Лена услышала наши имена. Она сидела на ряд ближе к сцене и, обернувшись, бросила на меня взгляд, полный спокойного удивления. Ни презрения, ни злобы, просто удивление.

Закончился рождественский концерт, а вместе с ним и учебный день, семестр.

Выйдя из зала, я почувствовала, что ужасно устала. Не знаю почему. Ноги словно свинцом налились, мне пришлось сесть на скамейку, чтобы передохнуть, прежде чем идти домой. Как будто я пробежала марафон, бежала и бежала, не зная зачем.

— Ты ждешь кого-нибудь?

Ленин голос. Я не заметила, как она присела рядом со мной. Я посмотрела на нее, встретила ее печальный, но открытый взгляд.

— Нет, я никого не жду.

— Хорошая песня. Очень хорошая.

В ее голосе не было и тени сарказма или злобы. Она говорила искренне.

— Спасибо.

Мне хотелось улыбнуться ей, показать, как для меня важно, что она села поговорить со мной, но выходило не очень. Впрочем, ее, похоже, не пугало, что перед ней сидит свинцовый слиток.

— У вас еще есть песни?

Я покачала головой, глядя на нее.

Мы встретились взглядами, и она тут же отвернулась. Она сидела в куртке, зажав рукавицы и шарф между коленями, глядя в пол. Долго сидела в такой позе, пока мимо нас проходили люди, а из актового зала доносились голоса и звуки передвигаемой мебели. Лена откашлялась.

— Я не рассказывала тебе, как все было на самом деле, — выдохнула она. Было слышно, что она долго готовилась, прежде чем произнести эти слова, что ей тяжело. Я почти слышала, как они падают и ударяются о пол. Она по-прежнему глядела на свои ботинки. Я смотрела сбоку на ее лицо и вдруг заметила, что оно как-то смягчилось.

— Я не хотела, чтобы ты узнала, что у нас дома не все гладко.

Она повернулась ко мне, осторожно встретилась со мной взглядом, снова медленно отвернулась и уставилась в пол.

— Я боялась потерять тебя.

Эти слова она произнесла еле слышно и снова посмотрела на меня. Мы долго сидели и смотрели друг на друга.

— Заходи как-нибудь в гости, — сказала я.

У нее был серьезный взгляд.

— Ты правда этого хочешь?

— Да, хочу.

Она дважды обернула шею шарфом и надела рукавицы.

— Тогда до встречи.

— До встречи.

И эта встреча будет не такой, как прежде, подумала я. Она может быть лучше. Намного лучше. Я не уверена, но может быть. Я видела, как Лена уходит прочь по коридору. Вдруг она остановилась, повернулась ко мне и пошла обратно. Легче, чем прежде. Радостнее.

— Я тут подумала… Давай напечатаем твои стихи в газете? В школьной.

Я, может быть, и не очень хотела, но обрадовалась ее предложению. И тому, что она сказала «напечатаем» — то есть мы вместе. Что она остановилась и вернулась, чтобы это сказать.

— Может быть. А они подойдут?

— Подойдут.

— Ладно. Тогда давай.

Снова похолодало. На выходе из школы меня обдало волной свежего, морозного воздуха. Я взбодрилась, остановилась подышать. Долго стояла, чувствуя, что должна сделать что-то важное. Я вернулась в школу. Пошла прямо в актовый зал.

Он как раз выходил, увидел меня и остановился прямо передо мной.

— Ты еще здесь? — широко улыбнулась я.

— Да уж, куда я денусь.

Я посмотрела на него. Хочу чаще бывать в лучах этой улыбки, подумала я.

— Я, наверное, повторяюсь, но ты очень-очень красиво пел.

— Точно повторяешься!

Мы засмеялись, и я почувствовала, что, насмеявшись со Стефаном, я пойду домой, и упаду спать, и буду спать долго-долго. И еще я подумала, что это Рождество, несмотря ни на что, будет очень даже неплохим.

Мы вместе вышли из школы.

— Не хочу повторяться, но и твои стихи очень даже ничего.

Мы шли рядом.

— Может быть, на «Евровидение» и не попадут, но в школьной газете будут.

Стефан засмеялся.

— Ничего себе, это же огромные тиражи! Мы прославимся на весь мир. По крайней мере ты — музыку в газетах не очень хорошо слышно.

— Об этом я как-то не подумала.

Идти вместе с ним было просто. Просто и весело.

— Ты серьезно тогда сказал, про шапку?

Стефан бросил на меня удивленный взгляд:

— Что?

— Что ты можешь одолжить ее мне в любой момент.

— А, да. Конечно. Уши замерзли?

— Да, немного.

Он снял с себя шапку сороковых годов и водрузил ее мне на голову.

— Я скоро верну.

— Не беспокойся.

Я и не беспокоилась. Совсем не беспокоилась. Давно я не была так спокойна.

Я шла домой по зимней улице в уродливой шапке Стефана. Она приятно согревала. Как кошка, прикорнувшая на коленях.

Мяу.

 

«Песня Лауры»

 

Об авторе

На вопрос: «Почему вы пишете книги?» Катарина Киери отвечает так: «Скорее всего, потому, что меня страшно интересует эта сложная штука — человек в окружении других людей. Потому, что хочу высказать что-то, что чувствую. Потому что хочу примириться с самой собой. Потому что однажды я поняла, что боль не является противоположностью счастья. И еще потому, что у меня получается. Чем бы я ни пробовала заниматься, писать книги выходит лучше всего».

«Я не знаю, как появляются идеи моих новых книг. Иногда произведение рождается из картины, которая появляется голове, иногда из нового чувства, или мне просто хочется исследовать форму или жанр, а случается, что вся история просто „уже существует“ в моей голове, и ее остается только записать.

Раньше я думала, что буду писать только стихи, но сейчас мне все чаще хочется писать прозу.

Меня часто спрашивают, много ли я общаюсь с подростками, раз пишу книги для них. Это немного странный вопрос, мне кажется. Ведь никто не спрашивает, много ли я общаюсь со взрослыми, когда я пишу для них».

Катарина Киери родилась в 1965 году на самом севере Швеции. По образованию она педагог и больше десяти лет работала воспитателем в школьной «продленке», но с 2000 года занимается только литературой и журналистикой. Катарина пишет книги и для детей, и для взрослых, и для подростков. Она называет себя «скептически настроенным романтиком».

Книги Катарины были отмечены несколькими литературными премиями:

• Премия за вклад в культуру г. Лулео, 1993

• Стипендия Rubus Arcticus, 1999

• Премия Арнольда Рёрлинга, 2000

• Премия для дебютирующих писателей от издательства Raben & Sjogrens, 2002

• Стипендия Ганса Петерсона, 2004.

• Литературная премия журнала Vi:s, 2004. Премия Lunde Q, 2006

• Стипендия от Шведской Академии, 2006

• Премия за вклад в культуру г. Норртелье, 2007

В 2002 за повесть для подростков «Совсем не Аполлон» Киери была номинирована на самую престижную в Швеции премию имени Августа Стриндберга, а в 2004 — получила ее за книгу «Никто не спит».