Я проснулась в пять утра. Обычно я не просыпаюсь так рано, сплю крепко. Во всяком случае, в декабре, посреди зимней мглы, когда ночь длинна, темна и тиха. Летом все иначе. Летом иногда просыпаешься в три ночи от того, что солнце отыскало щелку между шторами и упрямо щекочет веки, пока не откроешь глаза.

Мозг казался почти пустым. Вычищенным и вымытым. Ни одной настоящей мысли, только еле уловимые предчувствия. Лежать было неудобно, как ни повернись. Подушка какая-то комковатая, под одеялом жарко, без одеяла холодно. Во всем теле блуждали какие-то беспокойные частицы. Лежать без движения было просто невозможно. Я не понимала, что за предчувствия выманили меня из сна — страшные или приятные. По крайней мере, сначала не понимала, а потом все стало проясняться.

Я увидела перед собой открытое лицо. Открытый взгляд. Темные, немного непослушные волосы, к которым хотелось прикоснуться — боже упаси! Запустить в них пальцы. Положить руку ему на голову. Я запустила пальцы в свои волосы, жидкие и скучные на ощупь, — и по телу все же пробежала дрожь.

Неужели я проснулась так рано из-за этого лица, этого взгляда, этих волос? Из-за этого мужчины?

Так ведь не бывает. Так не должно быть. Пятнадцатилетняя девочка не должна просыпаться в пять утра из-за мужчины. Из-за дяденьки. Дяденьки-мужчины.

А если все-таки проснулась?

Тогда надо срочно уснуть обратно.

Да ладно, все не так страшно — может быть, это ничего не значит.

Послушай, пятнадцатилетнюю девочку вообще не должны интересовать взрослые дяденьки, она не должна даже замечать их существование. Самое большее, что она сделает, — приподнимет бровь, если случайно заденет такого в коридоре. Зевнет и пойдет дальше.

А если она все-таки обратила внимание, что тогда?

Я снова заснула, положив голову на комковатую подушку, и спала урывками, пока внутри блуждали беспокойные частицы. Потом я услышала, как мама с папой возятся на кухне, в ванной и в прихожей. В двадцать минут восьмого они вышли из дома. Через три минуты я поднялась со своей неудобной кровати.

Сидя за кухонным столом, я пила чай и просматривала семейный раздел в местной газете. Мама всегда оставляет открытым именно этот разворот. Мы про это никогда не говорили, но она умудряется утро за утром прочитывать одинаковое количество страниц и оставлять открытым один и тот же разворот. И я начинаю с семейного раздела. Не там, где новорожденные, свадьбы и некрологи, а где гороскоп.

Овен: сейчас вашей жизнью управляет то, что вы не в состоянии контролировать…

Я не верю в астрологию. И в Бога не верю. Но каждое утро, с понедельника по пятницу, читаю дурацкий гороскоп в семейном разделе местной газеты (по воскресеньям газета не выходит). И примерно раз в год я молюсь Богу, в которого не верю. Как правило, об очень прозаических вещах. Например, чтобы в последний день учебы была хорошая погода. Хотя раньше я молилась чаще.

Почистив зубы, я долго стояла перед зеркалом и смотрела на свое отражение. Что я видела? Почти круглое лицо, обрамленное темно-русыми волосами, отнюдь не гладкими и послушными. Серьезные глаза, серьезные губы. Перед зеркалом мне легче состроить сердитую гримасу, чем улыбнуться. Мне не нравится моя улыбка — во всяком случае, та, что выходит перед зеркалом. По-моему, она не красивая, а показная — как будто я пытаюсь быть кем-то другим, не собой. И это заметно. На фотографиях я стараюсь выглядеть серьезной. Ненавижу, когда школьный фотограф просит «показать зубки», я не люблю свои зубы, мне не нравится мое лицо, когда я заставляю себя растягивать уголки рта в улыбке. Тогда я напоминаю себе волка. Или уголки рта начинают дергаться. Другое дело — когда улыбка вырастает изнутри, а не на губах и когда я сама ее не вижу. По-моему, тогда она красивее. То есть красивее — это, конечно, преувеличение, ничего особенно красивого во мне нет.

Поразмышляв о том, что я увидела в зеркале, я сделала то, что делаю очень редко, — отправилась в свою комнату, выдвинула нижний ящик стола, открыла маленькую косметичку, достала тушь, вернулась в ванную и встала перед зеркалом.

Лена позвонила в дверь в восемь ноль пять, за десять минут до начала уроков. Обычно мы приходим вовремя, а если нет — то не по Лениной вине, а по моей. Я иногда как бы зависаю, забываю, что надо следить за временем.

Лена хорошая. Классная. Свойская, как говорит папа. Ну, не о Лене, конечно, а о коллегах, которые ему нравятся. «Бёрье — свойский парень». Парень? Папа называет мужчин своего возраста парнями. А пятнадцатилетним нельзя называть парнями тех, кому за тридцать, даже за двадцать. Это «вводит в заблуждение», как говорит Ленина мама.

Интересно, сколько лет Андерсу Страндбергу. Сначала я хотела поговорить об этом с Леной, но потом почувствовала, что получится не очень… что будет неловко.

— Особенный день? — спросила Лена, когда мы были почти у самой школы.

— Что?

— Ну, ты накрасилась.

— А, это. Нет, просто… нашло.

В ту же минуту я пожалела, что взяла тушь. Я же почти не крашусь, зачем надо было делать это сегодня — в обычный школьный день, в обычную пятницу. Я вдруг почувствовала себя тринадцатилетней малявкой, которая пытается попасть на сеанс «только для взрослых». Но пойти смыть тушь я тоже не могла — уже поздно, Лена видела. Что за идиотизм — прийти в школу накрашенной и смыть тушь!

День получился странный. Время шло, уроки тоже — а я будто отсутствовала, чувствовала себя одновременно и радостно-возбужденной, и серьезной. Я будто чего-то ждала — чего-то большого и удивительного, словно была уверена, что это большое и удивительное обязательно произойдет, что оно уже рядом. Я толком не знала, что бы это могло быть. И Лене я ничего сказать не могла, просто не могла, вышло бы ужасно глупо.

Я несколько раз прошла мимо учительской. По дороге на обед, уже у самой столовой, притворилась, что забыла в классе ручку. На перемене после обеда пошла в библиотеку и стала искать книгу, хотя заранее знала, что ее там нет. Но ничего более явного не делала — чтобы никто не заметил, то есть чтобы Лена не заметила.

Такая вот тайная игра под названием «Сколько раз Лаура пройдет мимо учительской, не вызвав подозрений?».

Последним уроком была музыка, а я сидела и думала о том, что надо сделать еще шаг, что это часть игры, иначе день насмарку. Надо войти в учительскую. Надо попасть внутрь.

— Можешь идти домой, если хочешь, — сказала я Лене, когда мы стояли у шкафчиков и убирали учебники в сумки.

Лена удивленно посмотрела на меня.

— Можешь меня не ждать.

— А что ты собираешься делать?

— Надо кое-что узнать.

Я слишком долго копалась в шкафчике, чтобы врать, не глядя Лене в глаза.

— Хочу проверить, сдала ли рецензию, которую задавали по шведскому. Не помню.

— Я могу подождать.

Что я и говорю. Лена хорошая. Классная. Свойская. Но сегодня дело было не только в этом. Она что-то подозревала — и было что подозревать на самом деле. Я еще немного покопалась в шкафчике, разыскивая то, чего там не было.

— Ладно, я скоро приду. Но ты иди, если я задержусь. Зачем я это добавила? Глупо. Во-первых, не было причин задерживаться. Во-вторых, это лишь усилило ее подозрения. В-третьих… не знаю, что в-третьих.

Вопрос: в чем был смысл этого дня? Ответ: в том, чтобы находиться как можно ближе к учительской. И все-таки, открыв дверь, я была поражена. Кто стоял прямо у порога и надевал куртку? Прямо у меня перед носом. На расстоянии вытянутой руки.

Я так увлеклась игрой, что забыла, зачем играю. Забыла, чье открытое лицо и открытый взгляд были предметом игры. Кошка испуганно вскочила и убежала.

Рука замерла на ручке двери. Подошвы ботинок прилипли к полу. Приоткрытый рот так и застыл.

— Здравствуй, — сказал он со смехом.

Здравствуй, — сказал он со смехом.

Он засмеялся, но сначала сказал «здравствуй».

Что он сказал?

Он сказал «здравствуй».

Что он сделал?

Он засмеялся.

Что сделала ты?

Не знаю. Вроде кашлянула.

Что ты сделала?

Пришла в себя, ушла прочь.

Лена стояла у шкафчика.

— Сдала рецензию?

— Не знаю. Зацепилась за дверную ручку.

— Чего?

— Шучу. В учительской никого не было.

Идет снег. Почти стемнело. Под глухим снегопадом бежит кошка. Она тихо мяукает, просит, чтобы впустили. Ложится в кресло, сворачивается калачиком.

Дома, лежа в постели, я раз за разом вызывала в памяти образ смеющегося мужчины с открытым взглядом, обращенным ко мне. Я старалась задержать этот взгляд на себе как можно дольше.