Лена — Козерог и тоже не верит в гороскопы. И слава богу: у Козерогов гороскопы довольно неприятные. Все про карьеру и про деньги. «Вам не терпится совершить желанную покупку, но кто-то в вашем окружении может воспротивиться этому». И так всегда. Покупки. Никаких чувств. То есть у Лены есть чувства. Людей без чувств не бывает. Если чувств нет, то ты умер. Или по крайней мере не жив.

Но я, честное слово, никогда не видела Лену плачущей. Не видела, как она злится. Наверное, и радости настоящей я у нее не видела. Такой радости, когда не можешь усидеть на месте, когда внутри все бурлит, когда теряешь контроль над собой. Лена никогда не теряет контроль, она человек дела. Берется и делает — школьную газету, уборку в комнате. Она не сожалеет о несделанном, она просто делает.

У Лены очень четкие взгляды. Если что-то кажется ей неправильным, то она говорит напрямик. И обсуждать вопрос дальше нет смысла, ее точка зрения не изменится. Она никогда не сделает того, что кажется ей неправильным, — даже случайно, по ошибке. Иногда я думаю, что она слишком строгая; некоторыми мыслями мне даже не хочется с ней делиться — теми, которые ей не понравятся.

Лена — моя лучшая подруга. Ей пятнадцать, в январе будет шестнадцать.

Суббота — это хорошо. Здорово, когда нет уроков. Но в эту субботу все было не так здорово. Школа манила, как будто что-то ждало меня там — что-то тайное и необыкновенное.

Мы сидели в Лениной комнате и ели «субботние» конфеты. Да, мы до сих пор покупаем конфеты по субботам, как это всегда было в детстве. То есть не просто идем в магазин в субботу и покупаем конфеты. Субботние конфеты — совсем другое, для нас это своего рода ритуал, который мы поддерживаем в пику остальным. Мы придумали это в начале седьмого класса, когда все наши одноклассницы вдруг решили, что теперь они взрослые и крутые. Все просто обязаны были стать другими. Все, о чем мы раньше говорили, что делали прежде, стало ерундой. Забудь всю свою жизнь до седьмого класса и родись заново! Стоило заговорить о чем-нибудь, произошедшем полгода назад, как все отводили взгляд и делали вид, что не понимают, о чем идет речь.

Все остальные девчонки в классе стали краситься, но так неумело, будто их поколотили до синяков. Гулять по школьному двору на большой перемене теперь считалось величайшей глупостью, а если кто и выскакивал на улицу, то обязательно полуголым, даже в дикий холод. Нет, все обязательно должны бледной толпой тусить в школе, умирая от недостатка кислорода. Сидеть со скучающим видом в сером коридоре.

Говорить с теми, кто младше, означало подписать себе смертный приговор, особенно если заговорил с шестиклассником — то есть с тем, кем был еще совсем недавно. Как будто все детское было заразой, обрекающей на вечные муки в геенне огненной. Однажды наша одноклассница во время обеда пересела за другой стол, стоило нам с Леной упомянуть, что мы недавно смотрели детскую передачу, и тогда мы решили: пора. Пора начать сопротивление, ради нас самих. Мы стали перебирать все вещи, которые наши одноклассники теперь считали детскими, и остановились на субботних конфетах. Именно так: субботние конфеты. Прошло время, и большинство наших одноклассниц успокоилось. А субботние конфеты мы покупаем до сих пор.

Дома у Лены все время слушают музыку. У нас дома музыку слушаю только я, в нашей семье нет даже общего музыкального центра. Мои родители говорят о музыке только тогда, когда заходят ко мне в комнату и просят убавить звук. У Лены дома всё не так, в их гостиной постоянно звучит музыка, часто довольно необычная. На этот раз в доме звучала флейта: Ленина мама решила порадовать семью записью голландского ансамбля флейтистов.

Поверьте мне, человек — существо приспосабливающееся, может привыкнуть к чему угодно: к концертам мотоциклистов-тромбонистов, монгольскому горловому пению и фальцету из Болгарии. Но однажды Лена не выдержала. Ее папа купил диск с записью ансамбля, который не пел, а кричал, да еще и по-фински. Лена продержалась день, а вечером решительно выключила музыкальный центр.

— Если ты не перестанешь слушать этих сумасшедших, то я позвоню в отдел опеки и попрошу забрать меня из семьи.

Лена, как я уже говорила, человек дела.

Голландский ансамбль флейтистов звучал необычно, но не навязчиво. Особенно за плотно закрытой дверью Лениной комнаты, в которой мы листали старые журналы и жевали субботние конфеты.

В мыслях я то и дело возвращалась в школу, к учительской. К открытому лицу взрослого мужчины, к его проницательному взгляду. Кошка свернулась клубком у меня на коленях. В груди и в животе было немного щекотно.

Мне хотелось рассказать об этом, но заговорить о таком с Леной было невероятно трудно. Я знала: ей это не понравится. Мы столько рассуждали о том, какими хотим быть, какими должны быть. Мы решили, что ни за что не попадемся в дурацкие ловушки для девочек. Мурлыканье кошки, щекотка в груди и животе очень напоминали такую ловушку.

И все-таки мне очень хотелось рассказать обо всем, слова так и просились наружу.

Вопрос вертелся на языке не меньше получаса, свербил во всем теле, от макушки до пяток, а я старалась собраться с духом и спросить самым непринужденным тоном, как будто мне только что в голову пришло, случайно подумалось, пока я листала журнал.

Раз, два, три…

— Кто самый старший из парней, в которых ты влюблялась?

Лена немедленно подняла голову от журнала:

— Чего?

Самое ничтожное из всех жалких слов, которые можно услышать в ответ на самый вымученный из вопросов. Глубокий вдох, взгляд прямо в глаза:

— Кто самый старший из парней, в которых ты влюблялась?

— А что? Почему ты спрашиваешь?

Набираешься храбрости целую вечность, а теряешь в одно мгновение. Как я в ту секунду.

— Ну, я просто подумала…

Лена пристально посмотрела на меня:

— Ты на кого-то глаз положила?

Мы вдруг поменялись ролями — теперь вопросы задавала Лена.

— Не то чтобы…

— Не то чтобы? Это как? Это он положил на тебя глаз? Ох, если бы я могла ответить «да» на этот вопрос. Ага, один парень так и увивается за мной.

Суперклевый. Все время на меня смотрит, ходит за мной, ухаживает. Куда ни пойду — везде он, даже надоел уже…

— К сожалению, нет. Мы же не в голливудском фильме. И, кстати, я первая спросила.

— Такие вопросы не задают без повода. Ты знаешь это не хуже меня.

Я уже пожалела, что заговорила. Как мне вообще пришло в голову, что Лена станет вежливо отвечать на странные вопросы и даже не поинтересуется, почему я их задаю? Она не такая. Впрочем, я и сама наверняка ответила бы так же. Сказала «а» — говори «б». Только журналисты могут задавать вопросы без объяснений. И адвокаты в суде. Наверное.

— Эрик, — ответила Лена.

Она встала и подошла к письменному столу.

— Чего?

— Эрик. Ты спросила, кто старший из парней, в которых я влюблялась. Его звали Эрик, он работал у нас в садике. Мне было пять лет.

Она посмотрела на меня. Лицо серьезное, даже строгое.

— А теперь я хочу знать, почему ты спросила.

Вне всякого сомнения, она хотела знать. Правда, хотела знать — и знать именно правду. Всерьез. The truth and nothing but the truth.

Вдруг в дверь постучали. Это был Ленин папа.

— Ужин подан! Ты ведь поужинаешь с нами, Лаура?

Мой папа никогда не сказал бы такого Лене. Он совсем не такой милый и приятный. Иногда я даже сомневаюсь, помнит ли он Ленино имя.

Ужинать с Лениной семьей — обычно одно удовольствие. Но сегодня мне было бы нелегко сидеть с ними за столом и непринужденно болтать.

— Спасибо, мне надо домой, — ответила я, пряча глаза от Лены, встала и пошла к двери.

Ленин папа театрально схватился за голову, изображая отчаяние:

— Значит, ты покидаешь меня!

Проходя мимо, я слегка похлопала его по руке:

— Вы это переживете.

Я затылком чувствовала Ленин взгляд. Нерадостный, разочарованный.

Я шла домой. Субботним вечером. Декабрьским субботним вечером. В домах накрывали на стол к ужину, смотрели матч английской лиги, принимали душ после прогулки на лыжах. Мясной дух из кастрюль и сковородок струился на улицу. Декабрьским субботним вечером на улице ни души, даже малышей не видно. Лопатки и санки одиноко лежат во дворах, ждут светлого завтрашнего дня.

Чем занимается учитель математики субботним декабрьским вечером? Сидит за кухонным столом, погрузившись в решение уравнений? Играет в шахматы? Вряд ли. Но и вообразить его сидящим перед телевизором и следящим за матчем «Эвертон» — «Ньюкасл» с банкой пива в руке я тоже не могла. Хотя откуда мне знать.

Я видела перед собой скептический, оценивающий взгляд Лены. Что-то подсказывало мне, что она уже знает, о чем идет речь и почему я спросила, кто был старшим из парней, в которых она влюблялась. И я знала, что ей это не нравится.

Нас с Леной не застанешь сидящими в спальне со школьным альбомом на коленях. Мы не из тех, кто обводит ручкой фотографии самых красивых парней. Мы таким не занимаемся и никогда не занимались. Почти никогда не ходим на дискотеки. За все время учебы в старших классах сходили туда раз пять — и то в исследовательских целях.

Не то чтобы мы решили никогда не встречаться с парнями. И становиться мужененавистницами мы не собирались. И мне, и Лене кто-то нравился время от времени, и мы рассказывали друг другу об этом. Дело в том, что все должно быть очень правильно. Если ты влюбляешься в парня, то выбор должен быть верным. Парень должен быть подходящий: стиль, внешность, возраст…

У Андерса Страндберга возраст самый неподходящий. Влюбиться в человека неподходящего возраста некоторым образом означало предать подругу. Мы никогда об этом не договаривались, никогда не формулировали таких правил, но обе знали, что это так.

А если бы на моем месте была Лена? Решила бы я, что она предала меня, или нет? Наверное, нет. С другой стороны, мне легко говорить.