I

Решётки, блестящие в солнечных лучах; решётки, рассекающие лезвиями пространство; решётки, грузно лязгающие за спиной. Здание дышало стариной и основательностью, лазеры и камеры стыдливо прятались и вжимались в стены — древние, бетонные. И только воздух был не затхлый, подвальный, как полагается древности, а по-медицински стерильный, с неуловимым привкусом стационара.

Станислав Бренар подходил этому бетонному монстру, тяжёлым монолитом вставшим над городом: такой же основательный, консервативный, словно не от века сего. Ему и без карточки при первом знакомстве хотелось приставить к имени солидное «Dr.», а карточки у Бренара были тиснёные, плотной бумаги, с золотым обрезом. Краем глаза Станислав заметил, как скользнул по полированной поверхности стены расплывчатый силуэт: детали не рассмотреть, но зачем? Облик его не подчинялся прихотям моды, и вечными были старомодного кроя костюм и чемоданчик, про который сослуживцы в шутку говорили: «Все боится времени, но время боится бренарова саквояжа».

Человек, к которому направлялся Бренар, доктору был незнаком. Собственно говоря, знакомство с ним не представляло для Бренара ни малейшего интереса. Ежедневно перед ним появлялись новые лица — старые, молодые, чаще мужские, реже женские, злые, отчаявшиеся, деланно-весёлые, безумные — и Бренар уже давно перестал обращать на них внимание, как не обращают внимания на кусочки рафинада, каждый день новые, но неизменно одинаковые, когда их поглощает чёрная бездна кофейного водоворота…

Станислав пощупал у пациента пульс, скорее для проформы, чем по необходимости: расслышать, как дико колотится сердце, он мог бы, наверное, ещё за дверью.

— Уже? — спросил мужчина и облизнул губу.

— Не волнуйтесь, — сказал Бренар, вынимая из упаковки таблетку и кидая её в высокий стакан. Сосуд наполнился шипением. — Выпейте, вам станет лучше.

Гуманность, по мнению Бренара, никогда ещё не вредила пациентам. Хотя на его памяти было несколько громких процессов, когда приговоренным отказывали в последней милости и транслировали их ужас, отчаяние или браваду в прайм-тайм, с утренним повтором в новостях.

Не прибегая к аппаратуре, Бренар оценил действие препарата и решил ещё немного подождать. Глаза преступника погасли, лихорадочный блеск исчез, хотя человек все ещё непроизвольно вздрагивал. За годы службы Бренар навидался множество реакций, и эта была довольно типичная.

Ожидая результата, Станислав с завидным терпением изучал стену. Пришпиленная к ней женщина с ребенком двух или трёх лет, наверное, с девочкой, не будила в нем никаких эмоций. Эмоции на этой работе были роскошью.

— Время, — одними губами сказал Бренар, повернувшись к комиссару, когда его безупречное чувство времени тикнуло профессиональным будильником.

К мужчине подошли, помогли подняться, вывели в коридор. Бренар шёл следом мимо постов и дверей, а мысли скользили далеко, далеко, где есть женщина, которой нет.

— Привет! — хлопнул по плечу, нарушая всякую процедуру, Яр Штапелев, комиссар седьмого участка. Это, получается, был его подопечный, и Бренару пришлось смириться с соседством. Яра он не любил. Яра вообще не особенно любили.

Сегодня процедура была стандартная, Бренар механически отмечал в консервативном бумажном блокноте пункты и параграфы. Для этого человека выбрали электрификацию организма, и теперь служители деловито прилаживали электроды к вискам и груди. Соображения выбора казни Бренару известны не были, да он и не интересовался.

Выставив все галочки, он уселся на стул боком к стеклянной кабинке, за которой ловил свои последние мгновения незнакомый ему человек. Бернар поймал себя на мысли, что не запомнил его лица. Какой он был? То есть пока ещё есть? Рыжий, черноволосый? Кажется, не блондин. Поворачиваться и рассматривать человека Бренар не стал, потому что мысли улетели в ином направлении: в сторону антикварной брошюры — не репринта, а подлинника XIX века. Заказ, стоящий трехлетней зарплаты Бренара, должны были доставить с Земли через неделю. Интересно, неделя — это много или мало? Вот для этого, под электродами?..

Неожиданно Бренар заметил, что вновь думает о работе, и это его слегка обескуражило. Мысли вновь и вновь возвращались к приговоренному, и Станислав с усилием подавил желание оглянуться на человека. Сегодня он что-то не в меру впечатлителен. А при его профессии нельзя. Врач при палаче… Спокойная, консервативная профессия, с глубокими историческими корнями. Профессия, при которой нельзя воспринимать чужую жизнь и смерть близко к сердцу. Сердце-то своё.

Бренар давно понял, что есть особые профессии: чиновник, журналист, врач… чтобы не сгореть лучиной, надо носить броню обязательно: немного чёрствости, чуть-чуть циничности, каплю флегмы и отстранённости. Если всем сочувствовать, всем сопереживать… Хватит ли тебя на всех? Помнится, на какой-то конференции насмешил их, умудренных, вопрос девчонки из интернатуры. Что-то вроде «что делать, если я попаду в отделение для тяжёленьких, и какой-то младенчик помрёт?». Ей, помнится, ответили: «Если отделение для сложных детей, за смену нормально терять ноль целых четыре десятых ребенка. А вот если ноль-пять или ноль-шесть, это уже нехорошо». А она расплакалась…

На этой профессии нельзя жить с содранной кожей.

Когда все уже было кончено, Бренар взял журнал и неторопливо направился к кабинке. Свидетели вставали с мест, расходились.

— Я, комиссар, признаться, не ожидал, — раздраженно выговаривал Яру представитель Судебной Коллегии Земли. — Я понимаю, у вас здесь чрезвычайная обстановка, вы живёте как на вулкане, и процент казней от общего числа осужденных невысок…

— Единичные случаи, — вставил Яр.

— Да, единичные… но трансляция на три континента! Прямой эфир в новостях! Дикость какая-то, средневековье…

— Ничего подобного, — Яр был невозмутим. — У нас нет ни олова, ни колесования. Правда, иногда, в исключительных случаях, например, после попыток терактов, транслируем расстрелы…

— А текос?

Спорящие удалились, и Бренар не расслышал, что Яр говорил дальше. Да и, признаться, это его особенно не интересовало. Он отметил прекращение жизнедеятельности приговоренного, расписался и неторопливо направился к выходу.

— Станислав! — окликнул его палач. — Тебя Морис спрашивал. Просил зайти.

— А что ему надо? — рассеянно спросил Бренар, но тот уже отвернулся. — Ладно, сам узнаю.

Обедали медики как тюрьмы, так и поликлиники и стационара города в одной столовой. Как-то так совпало, что все эти учреждения соседствовали в одном громадном здании, огражденном тройным рядом колючей проволоки. Штурм медицинского комплекса был делом безнадёжным, но забавно, что сумасшедшие всегда находились.

* * *

В доме кузнеца Марка, как всегда, было шумно и копотно. Стук костей, стук кружек, пробный звон новехонького металла наполнял комнату.

— Эй, девка, жбан пивка сюда! Побыстрее!

Из кладовки мышкой юркнула девочка-подросток, щуплая, худенькая, пальцем переломить. Тяжелый жбан прогнул назад спину, и казалось, девчушка грохнется сейчас, и пиву конец. Не с пола же его слизывать? Слегка расплеснув, девчонка все-таки водрузила жбан на дубовый стол. Кузнец, кивнув, отослал дочь, махнув рукой в сторону кладовой.

— И что там? — пригубляя терпкое пиво, спросил он гостя.

— Говорят, чума в столице. Король туда ни ногой, замок в Товерне запер, даже маршала не пустил. Все, кто могли, из столицы выехали… а раз выехали, значит, чума может и дале идти. Правда, сейчас ворота, говорят, закрыли, а стража стреляет каждого, кто через стену лезет.

Дом кузнеца всегда был чем-то вроде корчмы для окрестных деревень. Только девок, как у корчмаря, и пьяных драк не водилось, и голытьбы не было, потому как собирались здесь люди взрослые, солидные, которые за делом к Марку пришли. Ну и вообще поговорить приходили. За обществом следил Марк самолично. И тому, кто вел себя неподобающим образом, кулак кузнеца въезжал в харю без поклонов и незамедлительно. А ведь еще и железа у Марка видимо-невидимо было! Оружейником он был знатным. Ну и вилы, они тоже вещь неглупая.

Разбойники Марка никогда не навещали. И хоть сыновей у кузнеца, на горе, не было, трое подмастерьев и ученики могли задать трепака целой деревне. Но, конечно, без сыновей не то.

В доме кузнеца водились только дочки — сейчас остались Мария и младшая, Хильдегарда. Лучшего кузнец не наделал: от трех жен нарожал семерых дочерей, плюнь да выбрось. Несколько померло во младенчестве, сделав тем самым одно доброе дело в своей жизни, старшая сгинула где-то в городе, вторая вышла замуж в соседней деревне, дитя носила. Кузнец мечтал, чтоб был мальчик.

— Говорят, чуму эту видали лет тридцать тому, и называли «потница», — продолжал гость, степенно оглаживая бороду. Борода и легкий акцент выдавали северянина, здесь-то ходили с голыми подбородками. — Человека бросает то в жар, то в холод, хрипит, бывает, потеет сильно, ну и помирает, знамо дело…

Кузнец кивал.

— А чирьи есть?

— Чирьев, сказывают, нет.

За соседними столами гуторили те, что пришли то за гвоздем, то за подковой, то за тем, то за этим.

— Эй, Мари! Н-неси ж-жбан! Д-девка…

«Скажи, что у него цирроз», — велел голос.

— Эй, кузнец! — возмущенно и пьяно вопил гость. — П-пусть н-несет, с-с… с-сс… с-скажи ей!

Мария, оглянувшись, пристально посмотрела на пьянчужку, и тот замолк. Ведовским взглядом смотрела Мари редко, но так взглядом и примораживала. А вот то, что этому дурню пить — через год домовину ладить, это ей голос сказал.

Голос полезный был. Помнится, повивальные бабки только руками всплескивали, как Мари над смертницами иголкой работала. С совсем малых лет кузнецову девчонку за знахарку признали, как и бабку ее, ведунью, не к ночи будь помянута… А в доме Мари гостей обносила, огородничала, ну и вообще по хозяйству. Спорая была, как мать. Только та была кровь да огонь, а Мари — тоща, как курченок.

— Сказывают, и после потницы выживают, — продолжал гость с севера. — Но не очень. Поэтому заразу лучше на порог не пускать. Как видишь — стрелой браконьерской, граф тебе только спасибо скажет!

— Да и в хозяйстве сгодится… — подмигнул отец, глядя, как Мари, ужом снуя мимо тесно наставленных столов, расставляла кислую капусту и настрелянное браконьерами мясо. Шутка была сомнительная: про Марка говорили, что он ест человечину, а в подвалах у него кровь в жбанах, в крови той дочки-ведьмы в полную луну купаются. Что ж, люди всегда говорят. А уж думают ли при этом — бог его знает. Кузнец слухи не опровергал. Зато и желающих к нему ночью в дом залезть немного было.

— Слушай, Мари, дело такое… — окликнул знахарку один из парней, ряболицый и простоватый. Смущаясь и придерживаясь за ремень, сидел он боком и как-то странно. Мария нахмурилась, подозревая похабное.

Но, похоже, парня прищучило всерьез.

— Чирей на заднице, — жалобно произнес больной, оглядываясь на сотоварищей. — Не чума ли? Пособи… только резать не надо! — испуганно заключил он. Дружки захохотали.

— Ты б еще дурную болезнь девке полечить предложил, — подмастерье искренне возмутился. К Марии подмастерья относились, как братья, и лезли защищать при каждом удобном случае — чтоб либо язык почесать, либо кулаки. — Вот ужо, погоди! Придет ее батя-то, он тебе прут каленый к чирью-то приложит!

Угроза была верная: было дело, прижег кузнец раскаленным прутом зад охальнику.

— Выживешь, «чумной», — Мари сходила в кладовую, связала в узелок сушеных трав. — Отвар сделаешь, на чистую тряпицу положишь. Только чистую, смотри — знаю я вас!

Разнеся еду и обнеся жаждущих, Мари выскользнула в прохладу октябрьского вечера. У осины уже ждал Генрих, из оруженосцев графа: надежный человек, приближенный к графской особе за доблесть и отвагу. Граф обещал ему должность начальника стражи — рыцаря простолюдину не дадут.

— Письмо снесешь? — шепнула Мари.

— А господин рыцарь жениться надумал, — Генрих скучающе глядел в небо. Сердце девушки ёкнуло. — Знатная невеста. Господин граф свидетелем будет.

Мари сникла. Спросила:

— А долго ли рыцарь пробудет у графа?

— Да почти оклемался.

— Так письмо-то снеси…

— Снесу.

Мари вернулась в комнату, со свежего воздуха заметны сразу стали чад под потолком, копоть, натоптанная грязь на полу. Пахло телом, кожей, едой. Грязно поглядел верткий, пронырливый Гуго, и Мари стало обидно. Из пристройки тянуло запахом горячего железа. В который раз Мари пожалела, что не родилась мальчишкой.

Мужчины обсуждали чуму, колдунов, а еще брюхатую Анну с Гнилых Низинок, что нагуляла от ландскнехтов. Мир, как обычно, замер в предчувствии апокалипсиса. И, как обычно, повсюду ждали неминуемого и на этот раз окончательного конца света.

— Эй, Мари!.. — крикнул отец, и Мария, подхватив кувшин, поспешила к гостям.

 

II

На обед собирались на втором и третьем этажах бокового корпуса, и Станислав, шагая от кабинета к лифту, от лифта к столовой, думал о своих снах. Сны складывались в книгу, в интересную, живую книгу о юной знахарке-ведьмовке. А еще над ним висел долг в библиотеке, за просрочку «Медицины древности».

— Представляешь, — нагнал Яр. — Этот гад говорит: я на вас проверку нашлю!

Бренар поморщился, Яр напомнил ему похабника Гуго из сна, что нехорошо смотрел на Марию. Хотя что между ними может быть общего? Тот низкий и рожей не вышел, а Яр высокий, красивый блондин. Станиславу даже смешно стало, как вообще можно сравнивать героя ненаписанной книги с живым человеком. Но сходство было.

— Натравит он, — не отставал Штапелев. — Если бы могли, давно бы уже… Интересно, кто им показания-то даст? Вот ты дашь?

Бренар попробовал не слушать, сосредоточившись на подсчете штрафа. Выходило больше трех сотен, но, может, удалось бы скосить сумму взяткой?..

В столовой Мориса не оказалось, и Бренар, взяв пакет сока, направился к тюремному корпусу. До конца перерыва оставалось пятнадцать минут, и задерживаться не было смысла. На ходу посасывая пластиковую трубочку, Бренар думал над сюжетом. Но герои не хотели ему подчиняться, и что будет дальше, сам автор не знал. Поэтому было интересно.

А в камере ждал уже новый пациент — из тех, что появляются в жизни минут на сорок, и исчезают из кэша, не оставляя после себя ни образа, ни памяти. Но этот молодой человек удивил даже Бренара.

На казнь парнишка собирался, как на митинг.

— Подонки! — вопил щенок. — Убийцы! Палачи! Не за себя, за людей обидно!

— Шприц? — спросил Бренар, раскрывая саквояж.

— Хрен ему, а не шприц, — поморщился пожилой усатый комиссар. Да уж, повезло ему с подопечным, ничего не скажешь… А может, действительно повезло. Кажется, это волевое лицо в ореоле черных волос Станислав уже видел на листовках со штампом «Внимание, розыск». Вроде бы это был командир какой-то банды из проблемных кварталов.

— Так что от меня требуется? — спросил Бренар, чувствуя некоторое раздражение.

— Заключение, что в течение последних двенадцати часов никакое обезболивающие не действовало на организм.

— Ого.

Заполнив бланк, Бренар передал бумагу комиссару.

— Мне нужно присутствовать на казни?

— Боюсь, это займет много времени, доктор. Это главарь банды, и трансляция рассчитана надолго… «Марафон». Заходите завтра, между одиннадцатью и двенадцатью утра, если опоздаете, ничего страшного… А мне вот с ним сидеть всю ночь.

Бренар, выйдя из корпуса, направился к подземке, так и забыв спросить, какая казнь назначена этому мальчишке с бородкой и усиками. Явно не милосердная текосация — новая модная казнь, для которой с полюсов завозили крохотные кристаллики текоса — местной кремниево-органической заразы, обладающей свойством мгновенного развития кристаллической структуры в теплой среде. Кристаллик обволакивали термоизоляцией, распадающейся от подаваемого с пульта сигнала, и под восторженный крик зрителей на экранах расцветали чудесные радужные цветы: из головы, живота, спины преступника. Порой текос вживляли в руку или ногу — если приговоренному суждена была не смерть, а членовредительство; иногда, на манер четвертования, кристаллическими цветами разрывались кисти и ступни по очереди — это называлось «Текосовый крест».

Такой вот мгновенно-растущий бамбук. Была такая казнь в древнем Китае — жертву привязывали к колышкам за руки-ноги, так, чтоб спина пришлась на росток бамбука. За ночь он прорастал тело насквозь. А текос разрывал ткани мгновенно и не без эстетической привлекательности: некоторые самоубийцы уходили из жизни красиво, вживляя себе эти мерцающие кристаллы. Яр даже предложил проводить казни с подсветкой — красивее.

Бренар задумался и вздрогнул, когда над ухом раздалось:

— А, слава Богу! А я думаю, что делать, если не найду…

— Позвонить, — ответил Бренар, ставя ногу на эскалатор. Можно было бы взять такси, но подземный транспорт сейчас был самым безопасным; да и с эстетической точки зрения приемлемей. Последние годы Бренар не любил смотреть на город. Плачевное это было зрелище.

— А я хотел с тобой пропустить стаканчик, — извиняющимся тоном продолжал Морис. — Проблема есть…

— Мне на шестнадцатую ветку, — сообщил Бренар.

— А мне на семнадцатую, — огорченно ответил Морис. — Не поболтаем. Я вот чего… ты не сможешь меня сегодня в вечернюю заменить? С четырех до десяти, не больше. Лето, еще светло будет. А?..

— Заме… — Бренар споткнулся. — Тебя заменить?!

— Ну да, — сник Морис. — Понимаешь, срочно к детям съездить надо.

Бренару подумалось, что в сравнении с Морисом его работа была, наверное, сплошным подарком. С редкими буйными всплесками вроде сегодняшнего. Станиславу стало стыдно.

— Конечно, Морис. Я тебя заменю, — быстро сказал Бренар, чтобы ответить раньше, чем он бы успел пожалеть о сказанном.

* * *

С детства Мария любила сочинять сказки. Облака, травинки, былинки — все они таили в себе свои собственные истории.

А еще у нее была одна, очень тайная сказка. Про того, кому принадлежит таинственный голос, звучащий в голове. Голоса, как известно, слышат либо одержимые, либо святые. Обладатель этого голоса жил на небесах, но соблазны порой подкидывал совсем не небесные. Сначала Мари рассказывала о нем сказки сестрице, Гарде, когда та была маленькая, а потом перестала. Теперь рассказывала только травинкам. Эх, было бы много пергамента — написала б книгу! Мари-то была грамотная, отец ворчал, что девки дуры, но учил. И написала бы книгу, как у графа про чужеземные края — сама не видала, но оруженосец рассказывал, как граф открывает ее вечерами и кто-то из дам читает перед огнем, а граф играет локонами любимой жены.

Жизнью жены граф был обязан дочке кузнеца Марка.

Многих лекарей перепробовал граф, когда графиня умирала, истекая кровью в родильной горячке. Дошло и до Марии. «А какая она из себя, ваша знахарка?» — спрашивал граф у деревенских. «Ну, какая… известно какая — кузнецовая! — отвечали селяне. — От кузнеца на кузнеце деланная, на кузнице рожденная, от кузницы силу берущая». Известно ведь, кузнец сам без колдовства не бывает, то-то и живет всегда наособицу…

Мари успела вовремя, чтобы остановить руку лекаря, намеревавшегося отворить графине кровь. С тех пор граф к Марку очень благоволил. Жена у графа была драгоценная, ненаглядная.

Сидела Мари на каменистом обрыве, над речкой, и думала: вот все девки как девки, о женихах да о приданом, а она о том, да о сем… Как хорошо вот было бы встать сейчас над обрывом, и броситься в небо, как делают это ангелы, живущие на других звездах, седлающие удивительных птиц…

— Эй, ведьмовка! Ты чего? Прыгать удумала? — осторожно окликнули сверху. Мари обернулась: к ней, на уступ, спускался ученик отца. — Домой не ходи, там за тобой пришли. Отец сказал — к бабке беги, не к ночи будь помянута, или схоронись где…

Сердце стукнуло и оборвалось. Рухнуло, застучало, как осыпь по каменистому склону. Бурля, захватывал ужас водоворотом.

Мари, не слушая, что мальчик кричал дальше, подобрав юбки, бросилась бегом — через рощу, затем вниз, по склону, через поле, через ручей, потом напрямик. Пятку что-то кольнуло, но Мари не остановилась. Неужели, Господи… Неужели!

Мари, запыхавшись, ворвалась в дом, и чуть не налетела на фигуру в шелковой сутане. Серебряное распятие покачивалось у самого ее носа, а висело оно на груди молодого человека, который внимательно глядел на Мари сверху вниз, сложив перед собой руки.

— Я тебе что сказал… — недобро глянул отец.

— Вы позволите нам побеседовать наедине? — обратился к Марку инквизитор. Он был красив и не страшен, но в глазах сияла непререкаемая власть.

Отец, грохнув дверью, вышел, и инквизитор кивнул Марии:

— Садись.

Будто он у себя дома! С как можно большим достоинством Мари уселась, важно подобрав юбки, как делала это графиня. Инквизитор усмехнулся.

— Можешь звать меня Сезар.

…Чем больше слушала Мари инквизитора, тем безнадежней казалось ее положение. Отказаться — навлечь святой гнев. Да отец и ждать не будет — не уйти отсюда красавцу Сезару, покатятся под лавку его смоляные кудри под алой шапочкой! За дверью раздавались голоса, и Мари твердо решила не допустить кровопролития. Иначе придут мстящие и испепелят весь край. Знаем, слыхали.

Потому же отметался и яд, которым можно отравить Сезара, подсыпав, как отвернется, а потом сбежать… Ну, а остальные?

А если согласиться, да показать всю свою ведовскую силу да явить голос — сожгут, непременно сожгут, как станет она не нужна…

Куда не кинь — всюду клин.

— Любишь жизнь? — тихо спросил инквизитор.

Мари не ответила.

— А они тоже любят, только умирают в столице сотнями… Пока не поздно — прошу… я тебя прошу.

И зачем сказал? Голос кричал: спасайся, беги, а Мари кивала согласно.

— Тонкая у тебя кожа, — заметил Сезар, беря в руки ее запястья, где под светло-коричневым загаром бились голубые жилочки.

Опустив голову, Мари ощущала на себе его взгляд и понимала, как выглядит в его глазах — тощим цыпленком. Другие в тринадцать уже и замужем, и младенец у груди, а она…

За дверью выругался отец, звякнул металл.

Мари кивнула еще раз, и еще.