V

Мрачный и угрюмый, Станислав срывал злость на ни в чем не повинном столике в баре на втором этаже. Сон не желал его слушаться, и то, что вытворяли герои, ни в какие рамки не лезло. Убедить себя, что это всего лишь будущая книга, после произошедшего удавалось с трудом.

«Я схожу с ума, — думало Бренар. — Слава Богу, что я хотя бы не пишу стихов».

А наяву спину ощупывал пронзительный взгляд хитрющих глазок Яра, и Станислав бесконечно болтал ложкой в чашке, хотя чай пил без сахара. Но легкий нервный звон успокаивал. За столик присел Морис, он был чем-то расстроен.

— Знакомого казнили, — сказал он. — Сынишку школьного друга. В газете прочел. Вот, — он протянул Бренару карту.

Станислав щелкнул ридером, и перед глаза выплыла фотография казненного смутьяна с усиками и бородкой. «Контрабандист пойман и казнен», — гласил заголовок, но Бренар не смог читать дальше. В голове вертелось одно: «Я проверял у него пульс… я проверял у него пульс… до и после…».

— А я их каждый день расчетам отдаю, — пьяно всхлипнул Морис, протягивая Бренару стакан. — Давай выпьем за душу этого мальчика и души всех, кого мы… кого я… о Господи! Давай просто выпьем за их души!

Станислав промолчал. В стакане бултыхались кубики голубоватого льда.

Яр, наклонившись к смазливой барменше, шептал ей что-то. Девушка с приклеенной улыбкой слушала. Никто не любил ссориться с Яром.

— У меня ведь план, — с отчаянной тоской бормотал Морис. Бренар оглянулся на барную стойку. — А еще у меня, кроме плана, жена и двое детишек. И я должен быть этим чертовым участковым, потому что иначе!.. Хорошо тебе, без семьи!

— У меня сестра, — ровно сказал Бренар. — На соседнем континенте.

— Ты не участковый!

— Да.

Помолчав, Станислав добавил:

— Повезло.

Мориса развозило на глазах. Похоже, до него не доходило, сколько глаз и ушей в этом баре — даже если не считать мерзавца Яра. А у Мориса, сам сказал, дети. Вот дурак. Бренар подавил попытку встать и немедленно уйти. Вместо этого он начал успокаивать друга, пытаясь перевести сменить тему. Но идиот Морис не успокаивался:

— У меня же план — не меньше пятнадцати очагов в неделю! Будет меньше — самого в бедняцкий квартал! Им нужна эта чертова эпидемия, — цеплялся Морис за пуговицу пиджака Бренара, будто за спасательный круг, — понимаешь, им нужна эпидемия!

Бренар с ужасом слушал излияния друга. С ужасом — не потому, что никогда этого не знал, а потому, что рушился привычный, спокойный, уютный мир, в котором, отгородившись стеной, можно не слышать, не видеть, не говорить. И тогда всего этого нет.

Наконец, он не выдержал и резко поднялся.

— Ты… к-куда? — осоловело протянул Морис.

— Извини, ты несешь пьяный бред, — громко сказал Бренар, поднимая свой дурацкий старомодный чемоданчик. Он был зол на весь мир, на Мориса особенно, и еще на себя — за то, что позволил втянуть себя в эту историю.

Распрощавшись, торопливо и агрессивно, Станислав сунул в щель стола карточку. Морис, не соображая, что делает, вытряс на стол несколько монет.

…Вечером Бренар долго не мог уснуть. Ворочался с боку на бок, думал много, о разном. На часах мигнуло четыре. Скоро надо будет вставать, но Бренар не мог отделаться от мысли о том, что все идет как-то не так. И Мария еще. Впервые Станислав боялся даже подумать, что будет с его героями завтра. «Только не пытайте ее», — шептал он, и очень хотел, чтобы его послушались.

Бренар вслушивался в витиеватые слова вердикта, и с каждым словом надежда гасла. На казнь посылали Марию, а ему казалось, что это умирает его совесть.

* * *

Мария не думала бежать, потому что отсюда не убегали.

Охапка соломы и опустевшая кружка, да цепи, небрежно сваленные в углу: ее даже не приковали, потому что отсюда не было пути. Каменный мешок не освещался, и сколько прошло времени, совершенно не ощущалось.

Говорят, бесновался граф, узнав о том, что схватили колдовку — но это Мари услыхала от стражников, когда вели сюда, а так неизвестность множилась, и знать хотя бы, сколько ночей прошло… Раз граф недоволен, может, он обратится к королю? Пытать ее не пытали, потому что отвечала она на все вопросы честно, ничего не скрывая. Даже про демона, с которым она беседовала, и который ее руками спас, получается, рыцаря, имя которого она наконец-то узнала — Арнольд… Рыцарь, не глядя в глаза, давал показания. Грустно было, но Бог велел прощать, и Мария прощала. Каждое слово прощала, каждое виноватое движение.

А голос внутри бесновался и проклинал, требовал, чтоб Арнольд убирался из какой-то книги… Иногда ей казалось, что голос сошел с ума, и тогда становилось вдвойне страшно. Мало того, что сама одержимая, так одержима одержимым бесом…

Но вот голос успокоился немного, и теперь говорил с ней спокойно и немного грустно. Говорил о разном. О жизни. О долге. О сердце. О душе. О содранной с мяса коже. А Мария соглашалась, Мария возражала, Мария спорила.

А иногда они просто рассказывали друг другу о своих мирах.

— А я так хотела на ярмарке побывать, — поделилась несбывшимися мечтами Мари.

— Господи, какая ты еще девчонка… — прошептал голос.

— Там яблоки золотые, и…

Мари сглотнула. Живот свело.

— А ярмарка Портмода — это всем ярмаркам ярмарка! Одним словом — столица…

— Как? Как ты сказала? — спросил голос.

— Портмод, — вздохнула Мари. — Город такой. Столица наша. Ярмарка там. И темница, в которой я сижу.

— Портмод… — пробормотал голос. — Бог ты мой, какие рояли в наших дубравах… Так, слушай, Мари: оглядись по сторонам…

— Темно. Ничего не видно.

— На ощупь! Ищи щель в степень. Легкую вогнутость, неправильную шероховатость…

Мари не понимала, что от нее хочет голос, но повиновалась. На третий раз, обойдя кругом камеру, она нащупала, наконец, длинную щель в стене, почти незаметную — но пальцы у Мари были тонкие, чуткие, а еще она очень хотела выбраться. И верила голосу. И он не соврал.

— Надави… черт, не помню где… дави, короче! Это потайной выход… Мари, давай…

Прошло два или три часа, пока Мари удалось коснуться потайной пружины, и скользнуть в темный проход.

— Ты ангел или демон? — набравшись смелости, спросила Мари.

— Я?! Я — сумасшедший! — расхохотался голос. — Я бездарный писатель, несчастный графоман, счастливый от того, что с неба свалился банальнейший ход!

— Какой ход? — переспросила Мари.

— Сюжетный. Потайной, то есть, — поправился голос, и велел: — Не мешкай!

Скользя в темноте, Мари добралась до развилки. Впереди светлело, но сбоку… Мари могла поклясться, что из бокового прохода…

— Чего застыла? Давай вперед! — в голосе послышались панические нотки. — Бе-ги!

— Подожди, — прислушалась Мари. — Я что-то чувствую.

Касаясь рукой влажной, сырой стены, девушка осторожно пробралась в большой коридор, выскользнув через такую же потайную дверь. Сердце кольнуло: а вдруг отсюда она не откроется?

«Дура!» — заорал голос.

Но Мари его уже не слушала. Там, впереди, за решеткой, она скорее почувствовала, чем увидела сутану инквизитора. Мари замерла, как вкопанная. Что за… И Сезар, кажется, удивился, увидев Мари.

— Либо ты святая, либо и вправду ведьма, — пробормотал он.

— Сезар! Погоди, надо найти ключи…

— Что ты мелешь! Немедленно убирайся отсюда, услышат стражники! Где ты собираешься искать ключи?!

— Не знаю… — прошептала девушка.

Мари стиснула пальцы на решетке, с отчаянием глядя на гордого инквизитора. Он и здесь не потерял осанки и властного взгляда. Только показалось в неверном свете факелов, или и правда серебро блеснуло не только на груди, но и в волосах?

Сезар отошел вглубь камеры и посмотрел исподлобья.

— Именем Господа нашего, повелеваю тебе: иди!

— Сезар?..

— Изыди, ведьма! Уйди, идиотка!

Мари с обидой взглянула на инквизитора. В коридоре раздались шаги. Сезар быстро подошел к решетке и резко оторвал от нее побелевшие пальцы девушки, молча указав в темноту. И было в его взгляде столько власти, что Мари, глотая слезы, поплелась к потайному ходу.

 

VI

Он словно сам бежал по этому тайному ходу. Тело вспоминало сладкое ощущение ужаса, тело помнило этот коридор, и память помнила… Сердце колотилось как бешеное, и перед глазами сияло: Портмод! Портмод! Вспомнились детские годы, счастливые годы, годы до эпидемии — их, школьников, возили на Капицу, планетку с остатками памятников средневекового уклада регрессировавших колонистов. Впрочем, к тому времени, когда на Капицу начали возить экскурсии, средневековье осталось там только в музеях. Юный Станислав выбрал экскурсию по старой тюрьме, и этот ход… он назывался «ход ведьмы». По другим источникам, говорил экскурсовод, из каменного мешка сбежала не ведьма, а святая. Бренан уже не помнил точно, кто там сбежал, но вот теперь, из глубин подсознания выплыл этот ход, и услышанная когда-то история обрела жизнь в героях его книги…

А может, и не в героях книги. Станислав до корней волос был материалистом. Но… Нет, он властен над сюжетом, решил Бренар. Он приложит все усилия, чтобы его герои поступали так, как он желает! И на это была очень веская причина.

Та, сбежавшая из реальных подземелий Портмода, тоже была Мария. Но она погибла сразу после побега.

И, если все это была настоящая история… Зарычав в бессильной ярости, Бренар, сжав кулаки, рухнул на кровать. Обессиленный, издерганный, все нервы сжегший на этой сумасшедшей гонке по подземельям, он заснул сразу, коснувшись подушки. Ему снился больной с участка Мориса, потом казненный контрабандист, а больше ничего не снилось.

* * *

Мари, сидя у бабушкиного очага, лихо уписывала лепешки с медом, с маслом, с сыром… с чем накладывали, с тем и уписывала. Бабушка — та, которая не к ночи будь помянута, ворчала:

— Чем тебе оруженосец плох?

— Да не люблю я его!

— А рыцаря этого, подлеца-предателя, любишь, значит?

— А он не специально! У него другого выхода не было!

— Ой, дура, дура… неужели ж и я… — бабушка задумалась о чем-то, и в хижине понесло паленым.

— Ох, матушки! Горят!..

— Кто горит? Где? — встрепенулась Мари, и тут же обмякла, расслабившись: лепешки горят. Всего лишь лепешки.

Но есть больше не хотелось. Зато Мари вспомнила вопрос, который давно хотела задать бабуле:

— Бабушка, а может так быть, что один человек другого на расстоянии чувствует, и все мысли его знает, и разговаривать с ним может?

— Может, — вздохнула бабушка и опять о чем-то задумалась. — Вот, помнится, все мы с дедом твоим, упокой Господь его душеньку, как отлучится он из дома, в город ли, на охоту… подстрелили-таки браконьера! так я все чую, что с ним случается… и как сгинул он, сразу почуяла: словно мне в сердце, вот тут, кольнуло. Это когда люди сильно-сильно душой друг на друга похожи, как две половинки яблока, бывает. И найти такую половинку — большое счастье, небывалое…

— А если человек этот на небе живет?

— Ангел штоль? — удивилась бабушка.

— Ну вот и не ангел вроде, а иногда как даже и бес, но человек. И так далеко живет, что никогда, говорит, не встретиться нам…

— Лучше думай о своем рыцаре, — неожиданно оборвала бабушка, и отвернулась к лепешкам.

Стук в дверь раздался неожиданно, и у Мари упало сердце. В такой глуши… На пороге появились воины и незнакомый инквизитор. Незнакомый?..

Мари бросилась с Сезару, обхватила ладонями обезображенное лицо. Пол-лица как не бывало — жгли, собаки, железом, и глаз выплыл, и обнажилась кость. Инквизитор застонал. Бабка, всплеснув руками, бросилась к травам.

— Да залечили уже, месяца три как, — отмахнулся было Сезар, но уйти от тисков старой знахарки было не так-то легко. — Мари, как я рад…

— А Арнольда отпустили, тоже?

Сезар скрежетнул зубами.

— Не поминай при мне эту мразь, — бросил коротко. — Пусть получает королевскую награду за спасение города.

— Принцессу? — спросила Мари, но Сезар ничего не ответил.

А потом они пили кислое молоко и ели лепешки. Кто-то из воинов шепнул Сезару:

— Это не та ли самая ведьма, которую сожгли заочно лет тридцать назад, да все ищут, чтобы сжечь взаправду?..

— Где? Не вижу никакой ведьмы, — отрезал Сезар.

— Да я что, я ничего, — смутился воин, пряча глаза.

Ощутимый тычок заставил мечника прикусить язык. Сзади стоял Генрих, оруженосец:

— Господин граф велел по чащобам зря не рыскать, а оставить здесь отца Сезара на выздоровление, а дорогу забыть крепко-накрепко. А потому и наобратно глаза я вам завяжу. Ну, поднимайтесь, пошли!

Нехотя отрываясь от еды, воины начали подниматься из-за стола.

— Господин граф лично поедет к королю, — добавил Генрих, глядя на Мари. — Но тебе не следует появляться там, где тебя знают… некоторое время.

— Почему? — спросила Мари.

— Если спасительница столицы умрет — появится новая святая, — вместо Генриха разъяснил Сезар. — А если останется в живых — будет ведьма.

…Вечером Мари тихонько подошла к инквизитору.

— Могу я спросить… о душе?

Сезар кивнул. Страшную полумаску скрывала темнота, и в профиль он по-прежнему был прекрасен.

— Если голос внутри меня говорит: не делай этого, не рискуй, живи, не иди к чумным, ты молода, тебе надо жить — это называется дьявольский искус?

— Это называется житейская мудрость, — ровно ответил Сезар, и в голосе звучала бесконечная усталость, и немного грусть.

— А если я думаю, отчего звезды на небе, и как достать до солнца, и как будут люди жить через тысячу лет — это…

— А это пора замуж, — отвернулся Сезар, и больше сегодня не говорил.

 

VII

Станислав стоял у посадочного модуля, и дрожал, хотя в зале было тепло. Полированная поверхность отразила силуэт, и Бренар подумал, что вот он весь: мутная тень, и больше ничего.

В груди росла тревога, хотя отпуск был рассчитан по правилам, и никто его ни о чем не спрашивал; по-бюрократически безразлично оформили документы и выписали билет. Но сердце колотилось как сумасшедшее, и Станислав знал, почему. Очень не нравилась ему прощальная улыбка Яра. «Счастливой дороги, Бренар». Вроде бы и нет в этих словах ничего плохого. Вроде бы все, как должно быть. Счастливой дороги.

Мориса взяли в тот же день, забрали из бара, где он приставал к посетителям. Был ли к этому причастен Яр — Бренар не знал. Что теперь станет с женой и детьми Мориса, Бренар не хотел думать. Его-то сестре, по крайней мере, ничего не грозит: у нее хорошая должность.

Объявили посадку, но до самого взлета Станиславу казалось, что придут — и снимут. Слишком многое он знал, и слишком многое хотел сказать. Не сняли.

Самый дорогой билет до Земли съел почти все его сбережения. Зато лететь пришлось всего двое суток — но и их Бренар провел, как на иголках. В груди росло ощущение беспричинной тревоги.

Но ничего не происходило. Он вышел в космопорту Найроби, на подземке добрался до Женевы, взял такси до Судебной Комиссии, заполнил в вестибюле бланк и сел ожидать на белый кожаный диванчик. Сердце стучало, хотя, если подумать — все уже кончилось. Но в спину словно глядел сквозь прицел снайпер.

— Вы с Ваторы? — с непонятным выражением спросил служитель. — Пройдемте…

Бренар шел по коридору и поглядывал на сопровождающих. Казалось, они неосознанно сторонятся ваторца. «Сволочи, трусы! Да ведь проблемы-то наши не от эпидемии вовсе», — думал Бренар.

Ему предложили кресло, но, нервничая, Станислав остался стоять. За стеклом разместилось несколько человек. Впереди сидел немолодой сухощавый мужчина с белыми волосами, и крутил в руках старинные очки. «Заразиться боятся», — Бернара взяла злость. Но надо было брать себя в руки.

— Я хочу сделать официальное заявление о преступных действиях правительства Ваторы, — начал он.

На него как-то странно смотрели, а седовласый надел и снова снял очки.

— Что вы на меня так смотрите? — возмутился Бренар.

— Нет, нет, ничего! Продолжайте, пожалуйста…

— Нет уж! Пока вы не объясните, в чем дело, я помолчу… — Станислав разозлился не на шутку. — Что я вам, зверёк в зоопарке?!

Земляне переглянулись.

— Да, мы, конечно, должны вам сказать… — седовласый не поднимал глаз на собеседника. — Только постарайтесь отреагировать вменяемо, это очень важно для нас и для Ваторы. Мы ведь не можем послать проверку без заявления хотя бы одного из жителей. У нас, вы же знаете, очень цивилизованное общество. Мы не можем рисковать хрупким миром, поэтому общение с каждой из планет строится на основе максимальной демократии. Никакого военного вмешательства. Никакого административного вмешательства. Никакого посягательства на внутренний суверенитет. Любое вторжение может производится только при наличии неопровержимых фактов, его обосновывающих, но никакого шпионажа — я имею в виду, такие данные не являются аргументами. Разведки официально не существует. То, что мы знаем, без подтверждения самих ваторцев — не повод рисковать миром в галактике… Издержки демократической процедуры.

— Я это знаю, — ровно ответил Бренар.

Землянин вертел в руках очки, не глядя на Станислава.

— Проблема в том, что все жители, вступающие в эти стены для официального заявления — а только такое принимается для протокола… Бренар, у вас в горле бомба.

Бренар провел рукой по лицу, усмехнулся. «Счастливой дороги, Станислав, — сказал ему Яр на прощание. — Приятно отдохнуть». Прощальная улыбка Яра была такой любезной.

— Обычно она взрывается в вестибюле. Открытый вызов Земле, демонстративная насмешка. Но выглядит все очень естественно — просто горло разрывают кристаллические отростки внезапно проснувшегося текоса. Обвинять правительство Ваторы мы не можем — вы ведь могли где-нибудь подцепить его сами, на одном из полюсов. Или вы, может, оригинал-самоубийца. У вас же это модно… В общем, Бренар, я не знаю, почему текосовая бомба не сработала, но она может рвануть в любой момент. Мы можем попытаться вытащить ее, но медики девяносто процентов ставят на детонацию. Повторяю: она может сработать в любой момент. Вы должны четко это осознать, принимая решение… Вы продолжите или сделаете заявление после операции?

«А если операция окажется неудачной? — подумал Бренар. — Ну и падаль ты, Яр… А может, и не Яр это вовсе».

— Итак, ваше решение? — голос землянина с белыми волосами был ровен и — едва уловимо напряжен.

Секунда — очень растяжимое понятие. Бренару казалось, он думал о жизни бесконечно долго. О годах прошлого и мгновениях будущего. О себе, о Морисе, о Мари, о контрабандисте с мальчишечьей бородкой… На самом деле прошло чуть больше секунды, и, набрав в грудь воздуху, Станислав начал рассказ:

— Правительство Ваторы пятнадцать лет живет за счет гуманитарной помощи, посылаемой на борьбу с эпидемией, — он говорил ровно, но быстро. — Все медикаменты продаются на черном рынке, в основном поставляются на такие же малоразвитые планеты. Это основная статья дохода…

Он говорил, а перед глазами стояла жизнь, которую он так и не успел прожить. Только мелькнул бесформенным силуэтом, чтоб сгинуть, как кусок рафинада, в темном водовороте…

— Это все? — срывающимся голосом спросил, наконец, человек за стеклом.

— Да, — сказал Бренар, стоя за стеклянной перегородкой и ловя свои последние мгновения, как когда-то ловили их его… пациенты. — Больше мне добавить нечего. Разве что…

И он скорее подумал, чем прошептал:

— Спасибо тебе, Мария…

* * *

Мари лежала на траве, и чувствовала, как по телу разливается слабость. Злобный дракончик, с которым она боролась несколько часов, наконец-то сдох. Вспух ярким огненным шаром, разлетаясь во все стороны чешуей. Вот только голос все равно молчал…

Неладное Мари почувствовала ночью, сквозь сон. Дракончик разевал пасть, и Мари поняла, что если он сомкнет зубы — случится непоправимое. Мари схватила железный прут, что калил отец, и всунула подлючке меж зубов. Дракон обозлился, взревел, прут гнулся, но держал. И Мари не давала зверюге сомкнуть зубы, хотя силы ее уходили по капле…

И когда совсем уже стало невмоготу, пришли маги, и захватили дракончика в сети, и отнесли в темную дальнюю комнату, и он лопнул от злости и от того, что Мари отпустила наконец прут…

Но вот прошло уже много часов, а голос молчал. Может, он просто спит?

В бесконечной голубизне плыли сказки, написанные облаками. Мари смотрела в небо и просила: пусть у каждой сказки будет счастливый конец.

И человек, которого она придумала, будет. Жить.

Осталось только правильно расставить ударения.

Можно, сразу два?

Очень надо.