Твердо решив найти ответ на загадку Р300 у психопатов, я изучил тысячи научных статей, опубликованных по поводу этого компонента. Параллельно я постоянно представлял свое неожиданное открытие о Р300 у психопатов на научных конференциях. Я придумал плакат с изображением больших разноцветных графиков мозговых волн, которые сразу бросались в глаза. Однако никто не мог сказать, что означает странный компонент Р300.
Потом я напечатал вариант плаката размером поменьше и, приезжая на конференции, просил других ученых, занимавшихся ССВП, посмотреть на мои графики. И опять ничего.
Тогда я стал брать свои данные на чужие выступления и просил на них взглянуть. Я заводил дружбу с аспирантами из лабораторий, которые занимались исследованиями ССВП. Никто никогда не видел ничего похожего на мои странные результаты. По правде говоря, большинство аспирантов первым делом думали, что мои результаты – артефакт. Но я упирал, что получаю такие результаты раз за разом, и они часто просили меня еще раз взглянуть на графики и просто смотрели на них несколько минут. Потом поднимали глаза и извинялись; странная кривая никому не была знакома.
Примерно через год моих поисков ответа с графиками в руках я стал терять терпение. И у меня появились опасения, что я не смогу защититься на докторскую степень, если не найду разгадки.
И тут меня пригласили выступить на европейской конференции в Будапеште. Может быть, подумал я, кто-нибудь в Европе поможет мне решить загадку странных мозговых волн психопатов? Я принял приглашение и полетел через океан, чтобы выступить с докладом о необычном Р300 у психопатов.
Слушатели нашли мои результаты очень интересными, но никто не смог ответить, что они значат. На той же конференции присутствовал доктор Роберт Найт, невролог, которого я знал еще по учебе в Дэвисе. Боб опубликовал результаты своего исследования, показавшего, что у пациентов с поврежденными лобными долями мозга аномальный Р300. Но аномалии отличались от тех, что мы видели у психопатов. Тем не менее я спросил у Боба про свои графики.
Мы пошли в бар под открытым небом, откуда открывался вид на город, и заказали по паре пива. Боб предложил мне подать заявку на факультет в Калифорнийском университете в Беркли, куда он только что сам перебрался из Дэвиса. Меня очень интересовало место на факультете, но я сказал ему, что вряд ли сумею скоро защититься, если не найду удачной интерпретации странного Р300 у психопатов.
– Дай-ка я еще раз взгляну на твой график, – сказал он.
Какое-то время он внимательно его изучал. Мы с ним работали с одним и тем же программным обеспечением, поэтому он был хорошо знаком с пользовательскими графиками и отображением моих результатов. Чуть погодя он поднял на меня глаза и сказал:
– По-моему, я что-то такое уже видел. Только не помню где. – Он положил график на стол. – Я пришлю тебе список моих статей. Можешь посмотреть, может, есть где-нибудь такой же.
Боб прислал мне список более чем двухсот опубликованных им статей.
Я пошел в библиотеку и потратил уйму денег, чтобы откопировать все его статьи. Потом я их внимательно проглядел. Ничего. Я проверил второй раз, и опять ничего. Можно сказать, я стал экспертом по научным работам Боба Найта.
Я написал Бобу и сказал, что не нашел у него ничего похожего на мои графики, но все равно поблагодарил его за список. Он ответил, что я могу еще проверить написанные им главы книг. Иногда его группа публиковала в них данные ЭЭГ.
Обычно ученых заботят только рецензируемые публикации в научных журналах, когда двое или больше коллег анонимно критикуют рукопись и дают отзыв, чтобы редактор мог решить, принять ее или отвергнуть. Большинство приличных изданий публикуют только 10–20 процентов полученных статей, так что довольно трудно добиться, чтобы твою рукопись опубликовали в рецензируемом журнале. Главы книг, с другой стороны, часто пишутся по просьбе того человека, который составляет книгу, и они, скорее всего, не рецензируются. В научном мире главы книг ценятся не так высоко, как статьи в рецензируемых журналах.
Боб написал главы к более чем пятидесяти книгам. Снова в библиотеку, снова тратиться на копии.
Список книг был составлен в алфавитном порядке по фамилии ведущего автора. Копии глав я сложил в пачку в том же порядке на кухонном столе и просматривал их за ужином одну за другой, выискивая ЭЭГ. Пробираясь сквозь пачку листов, я неторопливо выпил целую бутылку вина.
Наконец я добрался до последней главы, написанной Ямагучи и Найтом для книги, опубликованной в 1993 году. Это было исследование Р300 у пациентов с поврежденными боковыми и средними частями височных долей. Я перевернул страницу, посмотрел на график и раскрыл рот (см. рис. 3).
Вот и он. У пациентов с поврежденными височными долями та же странная Р300-реакция, что и у психопатов. Я не мог этому поверить. Главу я запомнил наизусть.
Рис. 3. Графики мозговой активности психопатов из Kiehl et al. (2005; левый график) и Yamaguchi and Knight (1993; правый график) в ответ на слуховые стимулы. Оба графика адаптированы к одному и тому же масштабу. Отрицательная амплитуда сверху. Обратите внимание на схожести между кривыми психопатов и пациентов с поврежденными височными долями. У обеих групп увеличенная негативная реакция на 200-й миллисекунде, уменьшенная позитивная реакция на 350-й миллисекунде и увеличенная негативная реакция между 400-й и 800-й миллисекундой по сравнению с контрольной группой
Время от времени мы с Бобом встречаемся на конференциях. Недавно он выступал с лекцией, и кто-то из аудитории спросил о данных из одной его старой публикации. Он посмотрел на меня и сказал: «Я не помню, но вот Кент Кил, спросите у него».
Аудитория засмеялась, я взял переданный мне Бобом микрофон и рассказал о результатах из работы 1993 года за авторством Ямагучи и Найта.
Окно в разум психопата
Вооруженный разгадкой необычного Р300 психопатического мозга, я точно знал, какие исследования я должен провести, чтобы еще ближе подойти к ответу, что идет не так у них в голове.
Большинство спланированных мной исследований имели целью изучить, есть ли у психопатов аномалии в средних и боковых частях височной доли. К этим областям относятся миндалевидное тело, гиппокамп и полюс височной доли (полное его название – передняя верхняя височная извилина; см. рис. 4).
Миндалевидное тело – область, находящаяся глубоко в мозге, которая отвечает за усиление значимой информации. Это усиление прерывает текущий ход мысли и заставляет обратить внимание на стимул. Например, вы идете по людной улице, слышите грохот и быстро поворачиваетесь, чтобы найти источник шума. Этот шум только что был усилен миндалевидным телом, и вы почувствовали легкий испуг, который сообщил вам, что вам обязательно нужно обратить внимание на то, что происходит. Такую реакцию обеспечивает работа миндалевидного тела.
Миндалевидное тело также помогает определить, какие стимулы надо усилить, и доводит эту информацию до внимания; например, понять, что не стоит хвататься за раскаленную сковороду или лизать электрическую розетку. Миндалевидное тело помогает научиться этим базовым ситуациям страха и эмоций.
Гиппокамп – это место в мозге человека, где находится память. Он отвечает за объединение и хранение воспоминаний. Эта область мозга продолжает расти всю жизнь, становясь с возрастом все толще. Гиппокамп особенно хорошо хранит эмоциональные воспоминания.
Височный полюс здесь слегка чужой. Миндалевидное тело и гиппокамп – классические члены лимбической системы, которая, как считается, отвечает за управление аффективными и эмоциональными процессами в мозге. Височный полюс, однако, не входит в лимбическую систему, впервые описанную нейроанатомом Полем Брока (1824–1880) и Джеймсом Папезом (1883–1958). Височный полюс относится к так называемой гетеромодальной ассоциативной коре. Это значит, что туда поступает и там интегрируется сенсорная информация. Так, слуховая и зрительная информация сходятся в височном полюсе и сливаются для последующей более тонкой обработки – примерно так, как монтажеры сводят звук и видео, чтобы получился кинофильм.
Рис. 4. Схема боковой (вверху) и средней (внизу) части человеческого мозга. Средняя часть – это как если бы вы разрезали мозг посередине и разделили обе половинки, чтобы посмотреть, что там внутри. Числа соответствуют карте отделов коры больших полушарий головного мозга, разработанной анатомом Корбинианом Бродманом в 1909 году. Ученые пользуются картой Бродмана, поскольку это облегчает сравнение результатов разных исследований и разных лабораторий. В странной Р300-кривой у психопатов участвует миндалевидное тело (34), гиппокамп (27) и височный полюс (38)
Исследования показали, что повреждения правого височного полюса могут приводить к ухудшению просодии речи. Просодия – это аффективная интонация речи. Люди, у которых поврежден височный полюс, не могут описывать или с трудом определяют, какую эмоцию передает аффективная речь. Кроме того, повреждение височного полюса может привести к ухудшению восприятия абстрактных компонентов речи, таких как метафоры.
Мой обзор литературы о функциях миндалевидного тела, гиппокампа и височного полюса привел меня к ряду новых направлений в исследованиях. В некоторых я тоже использовал ЭЭГ. Однако по-настоящему меня захватили исследования при помощи новой техники – функциональной магнитно-резонансной томографии (фМРТ).
МРТ и мозг психопата
В магнитно-резонансной томографии (МРТ) используется комбинация сильных магнитных полей и радиоволн, которая создает поразительные изображения человеческой анатомии. МРТ используется с середины 1980-х, и сегодня томографы есть во всех больницах США. МРТ не применяет радиации или рентгеновских лучей и потому считается неинвазивным методом, совершенно безопасным для исследовательских целей.
Помимо создания прекрасных изображений анатомии мозга, новейшие технические достижения в МРТ позволили ученым изучить мозг в действии. В самой распространенной методике, имеющейся в арсенале ученых, используется модифицированная система МРТ, которая измеряет происходящие в мозге изменения кровообращения с маркированным кислородом. Подобно мышцам, нейроны мозга нуждаются в кислороде для работы. В легких кислород связывается с гемоглобином в крови, и кровеносная система доставляет нагруженный кислородом гемоглобин в мозг (и мышцы). Сигнал насыщенной кислородом крови отличается на МРТ от сигнала крови, в которой кислорода мало. Насыщенная кровь ярко-красная (артериальная), а лишенная кислорода – синяя (венозная). Томограф можно настроить так, чтобы он фиксировал точные снимки участков мозга, куда доставляется и где потребляется кислород (например, цвет меняется с красного на синий). В течение нескольких минут ученые могут определить, какие области мозга потребляют кислород, в то время как исследуемый выполняет те или иные задачи. Это называется определением уровня оксигенации крови функциональной магнитно-резонансной томографией (BOLD МРТ). Обычно эта методика называется коротко функциональной МРТ, или фМРТ.
Функциональная МРТ была изобретена в 1992 году, когда я еще учился в Дэвисе. Я работал с профессорами Майклом Газзанигой и Роном Мэнганом, которые сразу же начали использовать фМРТ у себя в лабораториях. Благодаря замечательной научной атмосфере университета я смог познакомиться с техническими аспектами МРТ с ее первых лет.
К тому времени, как я отправился в Университет Британской Колумбии летом 1994 года, я успел проработать с данными фМРТ более двух лет. Обосновавшись в Ванкувере, я стал искать лучшую МРТ-систему в городе, где мы могли бы проводить функциональные исследования в томографе на психопатах. Техника BOLD МРТ предъявляет большие требования от МРТ-системы, потому что при сборе функциональных данных заставляет ее работать на максимуме возможностей. В обычном режиме на томографе можно собрать около 10–20 изображений. Но фМРТ дает от 10 до 20 тысяч изображений. Помимо специального оборудования, помещение должно быть оснащено проекционными системами высокого разрешения, видеоэкранами, оптоволоконными устройствами и особыми, совместимыми с МРТ кабелями. Я часто ловлю себя на мысли, что «совместимый с МРТ» на самом деле – эвфемизм выражения «сумасшедше дорогой». Например, обычный джойстик для видеоигр может стоить 20 долларов, а оптоволоконный, совместимый с МРТ джойстик стоит около 2 тысяч. Так, чтобы получить возможность проводить функциональную томографию на простом томографе, нужно его очень много дорабатывать, тратя немало денег.
Мне удалось выяснить, что больница Университета Британской Колумбии только что приобрела совершенно новенький магнитно-резонансный томограф «Дженерал электрик» 1,5Т. Я донимал их звонками, пока не выяснил, кто отвечает за новую систему. Оказалось, что это доктор Брюс Форстер, радиолог; с ним мне и нужно было встретиться.
Я начал разведку с того, что обошел всю территорию больницы в поисках бокса с томографом. Оказалось, что он встроен прямо с торца больницы и имеет собственный служебный подъезд с кирпичной дорогой. Я предположил, что дорогу проложили, чтобы обеспечить доставку системы. Клинические сканеры весят до 27 тонн и требуют специальных помещений.
Я вошел в университетскую больницу через кафетерий в подвале и стал искать указатель к томографу. Таблички привели меня по длинному коридору к главному входу отделения МРТ. Я подошел к администратору, представился и спросил, нельзя ли поговорить с доктором Форстером. Администратор заметила, что его кабинет наверху, но он как раз собирается уходить, поэтому, если я хочу его застать, мне надо бежать со всех ног.
Я бросился по коридору, потом вверх по лестнице – плюс два этажа. Я распахнул этажную дверь и быстро зашагал по коридору среди радиологических кабинетов. Было около шести часов вечера, и в одном из кабинетов в конце коридора была открыта дверь и горел свет.
Когда я подошел к двери, из кабинета вышел человек, и мы с ним столкнулись. Я скомканно пробормотал извинение. Увидев, что я посторонний, он спросил, не помочь ли мне найти дорогу. Я совершенно не заметил надпись на входе в коридор, где значилось «Посторонним вход воспрещен».
– Да, я ищу доктора Форстера.
– Это я. Чем могу помочь? – ответил он.
– Я аспирант УБК, изучаю преступников-психопатов. Я хотел бы узнать, нельзя ли как-нибудь доставить их к вам из тюрьмы строгого режима и просканировать на вашем новом томографе, – невозмутимо сказал я.
Он кашлянул, шагнул назад и по-новому оценил ситуацию.
Доктор Форстер был идеально одет; даже его носки подходили к костюму. У него была безупречно постриженная бородка и зачесанные назад волосы. Он был похож на современного Зигмунда Фрейда.
Наконец он заговорил – очень низким, но при этом мягким и властным тоном:
– Давайте присядем, и вы мне расскажете подробнее, что у вас на уме.
Он показал на стулья в его образцово чистом кабинете. Я вошел и сел. Он сел за ближайший к двери стол.
– Так что вы там хотите сделать? – спросил он.
Я рассказал ему об исследовании, которое проводил я и доктор Хэр, о своем опыте работы с фМРТ под руководством доктора Газзаниги и доктора Мэнгана в Дэвисе. Я и еще один аспирант из лаборатории доктора Хэра собирались обратиться к канадскому департаменту исполнения наказаний с просьбой разрешить нам доставить заключенных из тюрьмы в больницу, чтобы мы просканировали их мозг. Я хотел знать, способен ли его сканер на фМРТ.
Он откинулся на спинку стула и сказал, что никогда в жизни не подумал бы, что кто-то будет просить проверить на его томографе преступников-психопатов.
– Расскажите подробнее, – сказал он.
После получасового разговора доктор Форстер отвел меня вниз, к комплексу МРТ.
Мы подошли к установке, и он представил меня своему главному физику – доктору Алексу Мэки. Доктор Мэки возглавлял исследовательскую группу, которая занималась поражениями белого вещества мозга. В течение дня томограф был постоянно занят пациентами больницы, но Мэки договорился с руководством, что сможет проводить исследования каждый вечер среды с шести до полуночи и даже позже.
Я быстро изложил доктору Мэки свои познания и опыт работы с фМРТ.
– Вот как, – сказал он. – Мы тут собрали самую лучшую аппаратуру как раз на тот случай, если кому-нибудь вздумается сделать фМРТ.
Тут вмешался доктор Форстер и сказал, что был бы счастлив, если бы его группа первой в Канаде использовала функциональную томографию для дооперационного картирования.
Дооперационное картирование – процедура, которую проводят нейрохирурги перед тем, как удалить опухоль и соседние ткани мозга. Нейрохирургам нужно убрать всю пораженную ткань, не затрагивая важные, или элоквентные, зоны коры. Элоквентными называются те зоны коры мозга, которые управляют такими способностями, как речь и движения языком. Раньше дооперационное картирование происходило следующим способом: пациенту удаляли череп и электрически стимулировали мозг, чтобы выяснить, какие его части за что отвечают. Хирурги кропотливо определяли элоквентные зоны мозга при помощи электрических записывающих устройств, довольно похожих на аппаратуру для ЭЭГ, прежде чем взять скальпель и удалить опухоль и соседние ткани, которые тоже могли быть поражены.
Однако фМРТ позволяет провести такое дооперационное картирование без скальпеля. При помощи сканера ученые могут разметить области, занятые в языковых и моторных функциях. Так нейрохирург получит карту элоквентной коры пациента, и ему не нужно будет удалять череп и прибегать к электрической стимуляции.
В Университете Британской Колумбии также работал доктор Дзюн Вада, первооткрыватель методики, при которой одно из полушарий мозга погружается в сон с помощью анестезии. Таким образом хирург может выяснить, какая сторона мозга отвечает за язык. У большинства людей это левое полушарие. Но у некоторых – примерно 10 процентов населения – языком управляет правое полушарие. При резекции опухолей безопаснее удалять мозговую ткань из полушария, которое не отвечает за язык. Методика Вады помогает локализовать языковые центры.
Однако это инвазивная процедура, и порой пациенты умирают от нее самой, прежде чем доберутся до операции для удаления опухоли. Если бы удалось заменить методику Вады неинвазивной функциональной томографией, это имело бы очень важное значение.
Так что я вызвался проводить дооперационное картирование для доктора Форстера. Доктор Мэки также великодушно позволил мне добровольно работать вместе с его группой в МРТ-исследованиях белого вещества. И мы втроем решили вместе придумать, как просканировать мозг заключенным на новеньком больничном томографе.
Даже удивительно, что доктор Форстер просто не выбежал из кабинета, когда я бесцеремонно выложил ему план привезти к нему уголовников из тюрьмы строгого режима в 130 километрах от больницы, снять с них наручники и уложить в томограф. Я, может быть, забыл сказать доктору Форстеру, что нам придется снять с них наручники перед сканированием, потому что в комнате с томографом не может находиться металл. Я решил, что об этом мы договоримся позже, когда дойдет до дела. Ему и так будет о чем подумать.
В следующие несколько лет я почти каждую среду с шести до полуночи работал с доктором Мэки. Я часто сам был добровольцем, подопытным кроликом, который ложился в сканер и что-нибудь испытывал на себе, когда Алекс с его командой аспирантов разрабатывал новые последовательности импульсов. За эти годы мой мозг просканировали десятки раз. В конце концов я узнал, что томограф – очень удобное место для сна. Сейчас мне вообще трудно не заснуть, как только я оказываюсь в томографе.
Мы сумели провести несколько дооперационных картирований пациентов доктора Форстера. Он был в восторге и представил наши данные на нескольких профессиональных симпозиумах, говоря о тех возможностях, которые эта новая технология могла бы открыть перед такими пациентами.
Одной из них была восемнадцатилетняя девушка с небольшой мальформацией кровеносных сосудов мозга. Примерно за неделю до нашей встречи она стала испытывать такие симптомы, как покалывание в лице, руках и языке. И однажды она проснулась и не смогла сказать ни слова, хотя оставалась в ясном сознании. Она зашла в комнату матери и отца и попыталась сказать им, что случилось, но упала в обморок. Обезумевшие от страха родители привезли ее в приемный покой больницы УБК, где доктор Форстер и нашел аномалию. Он предложил девушке пройти дооперационное картирование с помощью фМРТ.
Я составил специальные задания, чтобы выяснить, какие участки мозга отвечают у нее за работу рук, лица и языка в ее мозге. Потом я придумал задание, чтобы определить участки мозга, управляющие речью. В день сканирования мы с ней встретились, и я потренировал ее выполнять задания. Она с большим любопытством расспрашивала о предстоящей процедуре, но глаза выдавали ее тревогу и опасения. Она волновалась, что мы найдем что-нибудь плохое.
Мы выяснили, где перепутались ее артерии и вены и какие части мозга связаны с той областью, которую собирался наглухо заклеить нейрохирург. Дело в том, что в этой процедуре действительно используется клей, чтобы закрыть неправильно работающую артерию. Однако ткани мозга, которые снабжает кровью эта артерия, могут отмереть, лишив девушку способности управлять лицом, руками или языком, то есть возможности говорить.
Потом я мучительно бился над анализом данных картирования, ведь я должен был сделать все возможное, чтобы не допустить ошибки. Я не хотел, чтобы нейрохирург удалил важную часть мозга из-за моего просчета. Мы вместе с хирургом просмотрели результаты, и я рассказал ему обо всех недостатках и ограничениях техники фМРТ.
Нейрохирург воспользовался нашими результатами, чтобы добраться до нужного места и заклеить артерию. К всеобщему восторгу, девушка полностью поправилась.
Разработка заданий для фМРТ
Я собирал данные нейровизуализации по выходным, когда не работал в тюрьме. Большинство аспирантов охотно давали себя просканировать в обмен на изображение мозга. Мы еще не успели проработать на томографе и года, а почти все аспиранты УБК уже получили снимки собственного мозга. Наша команда разрабатывала задачи и процедуры, с помощью которых мы собирались исследовать заключенных, как только организуем их транспортировку в больницу. Долгими днями в отделении МРТ я накапливал и анализировал данные и еще более долгими днями в тюрьме интервьюировал заключенных и собирал все новые ЭЭГ.
Я бы не смог скоординировать доставку психопатов из тюрьмы для исследования с помощью функциональной томографии, если бы мне не помогали многие другие люди. Андра Смит, аспирантка УБК, сначала изучала проявления агрессии на крысах, но потом у нее обнаружилась на них сильная аллергия. Поэтому она стала изучать психопатию и работать с заключенными. Мы с Андрой много дней провели за совместной работой в тюрьме; именно она написала большинство заявок на гранты, которые мы получили для финансирования нашего проекта. Ни одно оригинальное исследование с нейровизуализацией психопатов не было бы закончено без ее самоотверженной помощи.
Доктор Питер Лиддл, физик и психиатр, сыграл важную роль, подготовив нас к сложностям анализа изображений мозга. Перед тем как доктор Лиддл перебрался в УБК, он был основателем и членом группы, которая работала в Хаммерсмитской больнице в Лондоне и создала пакет программного обеспечения для статистического параметрического картирования, или СПК. Питер взял к себе молодого психиатра Карла Фристона, чтобы тот помог ему провести клиническую оценку пациентов с шизофренией. Карл также интересовался математикой и разработал набор самых популярных в мире компьютерных программ для анализа данных нейровизуализации. Более чем в 80 процентах рецензируемых публикаций всего мира использованы СПК для анализа снимков мозга. Мне повезло работать с Питером, Карлом и их сотрудниками и овладеть наилучшими способами анализа данных нейровизуализации с первых лет после возникновения этой области науки.
У новой установки МРТ в университетской больнице оказались свои заморочки. Мы выжимали из машины все возможное, и инженеры «Дженерал электрик» не ожидали, что возникнут такие проблемы, которые возникли у нас. Одна из них заключалась в том, что система могла сделать не более 512 изображений подряд. Но ведь во время функциональной томографии мы собираем тысячи изображений за сеанс. Ища решение этой трудности, я познакомился с несколькими учеными-коллегами, которые тоже пытались избавиться от этой помехи и решить другие проблемы с томографом «Дженерал электрик».
На конференции по МРТ в Ванкувере в том же году я познакомился с аспирантом-физиком из Висконсина Брайаном Моком. За бутербродами и пивом он буквально перевернул наш процесс сбора данных на сканере. Брайан дал нам код, который позволял брать данные МРТ и реконструировать первичные данные на другом компьютере. Именно эта «офлайновая реконструкция» Брайана дала нам возможность обойти ограничение на 512 изображений. Потом Брайан сказал, что, если мы хотим, чтобы сканер работал быстрее, можно отключить пару тепловых датчиков. Такое впечатление, что инженерам «Дженерал электрик» даже в голову не пришло, что ученые будут настолько напрягать томограф при сборе данных функциональной МРТ, и они встроили туда маленький частотный регулятор, вроде ограничителя скорости в автомобиле. Брайан научил меня, как его отключить.
После обеда с Брайаном я позвонил техникам и велел им отключить регулятор на томографе. Потом я попросил их сделать последовательность снимков фМРТ на «фантоме» (бутылке с водой, которую мы используем для испытаний). Техники сунули фантом в томограф и просканировали его. Оказалось, что наш сканер стал работать на 40 процентов быстрее! Просто удивительно.
Как только Брайан окончил аспирантуру, его тут же взяли в «Дженерал электрик». Теперь он руководит группой по разработке аппаратуры для магнитно-резонансной томографии, и я каждый раз при встрече предлагаю ему выпить и закусить за мой счет.
Еще по электронной почте я познакомился со студентом Мэрилендского университета Винсом Калхуном, который пытался решить ту же проблему – ограничение скорости сканеров «Дженерал электрик», на которых он тоже работал. Винс был инженером и искал новые способы анализировать нейронные сети мозга. Тогда я поделился с Винсом хитростями, которые узнал от Брайана Мока. Через несколько лет мы с Винсом Калхуном вместе стали младшими научными сотрудниками. И уже Винс ставит мне выпивку и закуску за свой счет.
Моя однокашница Андра Смит воспользовалась моим источником кофе из «Старбакса» и стала раздавать его в конвойной службе канадского департамента исполнения наказаний. Конвойная служба отвечает за транспортировку заключенных из одной тюрьмы в другую или в специальные медицинские учреждения. Примерно через полгода раздачи бесплатного кофе Андра поинтересовалась, не смогут ли они доставить заключенных из нашей тюрьмы в университетскую больницу для томографии. Ей ответили, что с радостью помогут.
Тюремная охрана опасалась сообщать заключенным, в какой день их повезут в больницу на МРТ. Региональная конвойная служба хотела сделать все возможное, чтобы они не спланировали побег. Она особенно беспокоилась насчет того, что они свяжутся с сообщниками на воле, и те помогут им сбежать во время перевозки. Наш проект пришлось готовить в полной секретности.
Проблема побега была весьма серьезной. 18 июня 1990 года сообщники заключенного угнали вертолет и посадили его прямо у ограды канадской тюрьмы строгого режима (по забавному совпадению носящей название Кент). Побег организовал один заключенный, отбывающий пожизненный срок, и еще один присоединился к нему уже после посадки вертолета. Преступники стреляли в охранников и одного серьезно ранили. План побега они как будто взяли прямо из голливудского боевика. Заключенные с сообщниками выбрались из тюрьмы, но их схватили несколько недель спустя, когда они прятались в лесу.
Как-то я разговаривал с начальником конвойной команды о мерах безопасности и спросил, запретят ли заключенным звонить по телефону в те дни, когда мы кого-то повезем на исследование. Он сказал, что в эти дни в тюрьме планируется отменить все телефонные звонки, чтобы заключенные не смогли никому позвонить и рассказать, что их повезут в больницу.
«Пожалуй, хорошая идея», – подумал я. Но потом спросил: а что, если сигнал – это отсутствие звонка? Иными словами, если заключенный звонил одному и тому же человеку каждый день и вдруг не позвонил, это может быть знаком.
Этого начальник не ожидал. Поэтому в течение нескольких недель перед первым сканированием в тюрьме в произвольные дни отключали телефоны для всех. Канадский департамент исполнения наказаний – это нечто; на что он только не шел ради нашего исследования.
Как-то утром в середине лета мы приступили к осуществлению нашего проекта по сканированию мозга. Вооруженный конвой доставил пятерых психопатов за 130 километров из Эбботсфорда в Ванкувер. Всего было четыре машины. Первая разведывала дорогу и ехала минут на десять раньше остальных, чтобы убедиться: впереди все чисто. Потом ехала спецмашина, сразу же за ней грузовик с людьми. Он был похож на бронированную машину инкассаторов. Через пять минут после грузовика ехал последний автомобиль с двумя до зубов вооруженными охранниками.
В университетской больнице устроили специальный подъездной путь и расставили охрану по всей территории. Там даже поставили деревянные щиты, которые закрывали подъезд к отделению МРТ вместе с грузовиком. Грузовик мог подъехать по кирпичной дороге и припарковаться в десяти шагах от входа.
Я никогда не забуду первый раз, когда мы доставляли заключенных.
Я проснулся еще до рассвета и стал готовиться к предстоящему дню. Мы убрали из помещения с томографом все, что можно было бы использовать как оружие. Мы попросили больничную охрану проверить периметр и убедиться, что никакие сообщники не прячутся поблизости и не попытаются обеспечить кому-нибудь побег.
По дороге в больницу я купил пару дюжин пончиков и много-много кофе для охраны и заключенных. Доктор Лиддл и доктор Форстер уже были на месте, как и мои коллеги Андра Смит и наш проверенный техник Труди Шоу.
Первая машина прибыла в семь утра, задолго до того, как большинство сотрудников больницы пришло на работу. Вошли охранники и все осмотрели, проверили и перепроверили все наши меры предосторожности. Вызвали по радио грузовик с заключенными, велев водителю заезжать на нашу импровизированную парковку. Когда грузовик остановился, охранники закрыли деревянные щиты и открыли огромную металлическую защелку, запиравшую заднюю дверь бронированного грузовика. Заключенные, пристегнутые к полу, сидели на стальных лавках. Их отстегнули и провели в больницу. Заключенные щурились в ярко освещенном помещении, привыкая к свету после темного грузовика. На них были наручники и ножные кандалы, пристегнутые цепями к поясу. Шаркая, заключенные прошли в комнату ожидания и уселись на плюшевые банкетки. Охранники расстегнули цепи, чтобы они могли выпить кофе с пончиками, а кандалы на руках и ногах оставили.
Первым в списке стоял мой старый приятель Ричи-Шокер. Его провели в помещение с томографом для подготовки. Я описал процедуру и дал Ричи примеры задач, которые он будет выполнять в томографе.
– Вы мне скажете, если с моими мозгами будет что-то не так? – спросил Ричи.
– Не удивляйся, если окажется, что их у тебя нет, – поддел кто-то из конвойных.
Видимо, Ричи уже доставил им несколько неприятных минут, когда вышел из камеры голышом в пять утра перед транспортировкой. Конвой был не в восторге, пока он одевался.
Охранник встал на одно колено, чтобы снять с Ричи кандалы, и он мне улыбнулся. Когда все цепи спали с Ричи, он потер запястья, и мы вошли в комнату сканирования. Я заметил, что доктор Форстер пристально наблюдает из окна операторской. Ему пришлось смириться с тем, что с заключенных полностью снимут наручники и цепи, прежде чем они войдут в комнату. Вот только не стоило мне советовать ему посмотреть кино «Воздушная тюрьма» с Николасом Кейджем и Джоном Малковичем, где целый самолет уголовников освобождается от цепей и захваты вает управление; доктора потом несколько недель мучили кошмары.
Ричи-Шокер запрыгнул на стол томографа. Мы позиционировали его и убедились, что ему удобно. Труди дала Ричи пневматический шарик и объяснила, что это «тревожная кнопка», подающая сигнал в пункт управления, и его нужно сжать только в том случае, если он почувствует, что ему срочно нужно выйти из сканера. Я понял, что сейчас будет, еще до того, как это произошло.
Ричи-Шокер сжал шарик. В комнате оператора раздался пронзительный сигнал и напугал доктора Форстера, который пролил кофе на костюм. Поднялась шумная суматоха, пока группа пыталась отключить сигнал тревоги.
Ричи улыбался, видя, какой из-за него поднялся тарарам; он велел мне обязательно всем сказать, что его зовут Шокер.
Труди еще несколько минут возилась с Ричи; я показал ему экран, на который он будет смотреть во время выполнения заданий. Потом мы с Труди вышли, и я закрыл за собой тяжелую дверь с магнитным экраном. Лязг защелки вызвал у меня такое же чувство, как от закрывающегося тюремного замка, но в этот раз я сам запирал своего первого психопата.
Труди только посмеялась над выходкой Ричи. В то утро все были на взводе, и его маленькая шутка сняла напряжение.
Мы сели у пульта управления и запустили протокол нейровизуализации. Мы обратились к Ричи по интеркому; он был готов.
Томограф знакомо запикал, когда столкнулись магнитные поля и радиоволны стали рассылать протоны. Через несколько минут на экране компьютера появились первые изображения мозга уголовника-психопата.
Я посмотрел на них, почти ожидая увидеть в мозге Ричи какую-то огромную дыру. Доктор Форстер тоже рассматривал экран компьютера, заглядывая поверх моего плеча. Он протянул руку, нажал на несколько кнопок, и изображения стали сменяться: сначала целая серия снимков мозга сверху вниз, потом справа налево. Я изо всех сил следил, как бы Ричи не выбрался из томографа и не попытался сбежать. К счастью, он был все время виден нам в операторской, а из комнаты сканирования был только один выход.
Доктор Форстер сказал, что психопатическое поведение Ричи нельзя объяснить какой-нибудь опухолью или другой заметной аномалией мозга. Компьютерные алгоритмы тщательно проанализируют его мозг.
К чести Ричи надо сказать, что он сделал все, о чем его просили. Он хорошо выполнил все задания, не очень шевелил головой, и снимки выглядели прекрасно. Когда стол томографа выехал из туннеля, Ричи вразвалочку зашел в операторскую и уселся на стул. Охранник застегнул на нем ручные и ножные кандалы.
Я разрешил Ричи посмотреть на его мозг на компьютерном экране.
– Удивлен? – спросил я.
– Да, но не шокирован, – ответил Ричи с усмешкой. – Рад видеть, что у меня черепушка не пустая. Дайте мне знать, если у меня окажутся самые лучшие мозги, ладно?
Он ухмыльнулся и посмотрел на меня своими пустыми глазами.
Я должен быть выяснить, чем отличается мозг Ричи от остальных, что скрывается за холодным, невыразительным, безэмоциональным взглядом его глаз.
Остаток дня прошел как по маслу. Мы просканировали всех заключенных, и никто не нажал тревожного сигнала. Я всем раздал снимки мозга. Заключенные сравнивали их друг с другом, как мальчишки. Ричи сказал остальным, что у него самый лучший мозг. Он показал всем толстое мозолистое тело на снимке и даже обвел его, чтобы все увидели. Я дал им короткий урок анатомии, раздавая снимки. Так Ричи узнал, что мостик, соединяющий два полушария и называющийся мозолистым телом, у него оказался необычно толстым.
Конвойные и заключенные весь остаток дня шутили про «мозоль на мозгах» у Ричи. Мы всех накормили пиццей, и в третьем часу дня караван отправился в обратный путь после чрезвычайно успешной сессии.
Я смотрел, как армированный грузовик ползет по кирпичной дорожке, возвращаясь в тюрьму, и почувствовал, как начинает стихать прилив адреналина, бурлившего в моей крови весь день. Организм сказал мне, что у меня больше не осталось сил, но мне хотелось дать компьютерам задание обработать и продублировать все данные.
Вернувшись в лабораторию, я запустил скрипт, который сам написал, чтобы компьютеры за ночь проанализировали данные, и пошел на парковку, чтобы тоже вернуться домой.
В следующие несколько лет мы организовали еще 10 сессий и просканировали более 50 заключенных тюрьмы строгого режима. Все прошло гладко, не считая разве что мелких осложнений. Я чрезвычайно признателен региональной конвойной службе и остальным сотрудникам канадского департамента исполнения наказаний, персоналу университетской больницы и особенно техникам по работе с МРТ и моим коллегам по лаборатории.
Первые результаты
За два года до сканирования Ричи мы разработали задачи, с помощью которых хотели изучить дисфункцию мозга у психопатов. В частности, мы хотели создать такие задачи, которые бы задействовали лимбическую систему мозга, которая в основном связана с эмоциональными процес сами. Учитывая типичный для психопатов глубокий де фицит чувств, нас в первую очередь интересовало, что покажет нейровизуализация относительно лимбической системы.
Больше всего нас занимала та ее часть, которая называется миндалевидным телом. Я зову его усилителем мозга. Высказывались предположения, что миндалевидное тело – главная область нарушения у психопатов. Другие просканированные нами важные участки мозга включали переднюю и заднюю поясную кору, которая, как считается, связана с реакцией на эмоциональные компоненты речи и другие стимулы.
Моим любимым тестом, который возник из наших пилотных исследований, была парадигма эмоциональной памяти. В этом тесте исследуемых просят запомнить список из двенадцати слов, которые одно за другим предъявляются на экране. После фазы кодирования следует двадцатисекундная фаза повторения, когда участники обдумывают только что увиденные слова. Затем наступает фаза проверки, когда на экране снова друг за другом возникают двенадцать слов. Половина взята из предыдущей фазы кодирования, а вторая половина – новые слова, которые не предъявлялись до этого. Нажимая или не нажимая на кнопку, участник исследования должен показать, взято ли слово из предыдущего списка или нет. В течение пятнадцати минут предъявляется около двадцати разных списков.
Однако мы не говорили испытуемым, что списки состоят из нейтральных и эмоциональных слов. Эмоциональные слова – это, например, «ненависть», «убить», «смерть». Нейтральные слова – это слова вроде «стол», «стул», «нога». Мы обнаружили, что обычные люди вспоминают эмоциональные слова лучше нейтральных и что миндалевидное тело и передняя и задняя поясная кора больше задействованы в обработке эмоциональных слов, чем в обработке нейтральных. Удивительно, чего только не узнаешь о работе мозга с помощью функциональной томографии.
Я смотрел на огромный компьютерный монитор, пока маленькая красная полоска медленно ползла к концу, показывая, что анализ данных приближается к стопроцентному завершению. Я почти закончил обработку первого исследования, где сравнивались результаты психопатов и непсихопатов в тесте на эмоциональную память. Понадобилось четыре тюремных транспорта, чтобы привезти достаточно заключенных. Я часами вылизывал данные до идеального состояния, чтобы оптимизировать анализ. Мне пришлось исключить нескольких просканированных, потому что они слишком сильно двигали головой, из-за чего изображения оказались слишком размытыми. Я перепроверял все по два и по три раза, чтобы обеспечить полную достоверность результатов, которые должны были вот-вот появиться на экране.
Я сидел, попивал кофе и ждал. Казалось, что полоска ползет наверх целую вечность, но вот, наконец, она остановилась у последней отметки.
На экране возникли слова «обработка завершена». Я бросился к клавиатуре и впечатал данные, которые хотел сравнить.
Где в мозге психопатов проявился недостаток эмоциональной обработки слов?
Компьютер Sun зажужжал, напрягая процессор и память. Когда на экране стали появляться изображения первых результатов исследования по нейровизуализации преступных психопатов, я подумал о том, какая дорога привела меня сюда: о всех выходных и будних днях, которые я провел в тюрьме, о всех поездках взад-вперед, интервью с заключенными, встречах с руководством больницы и департамента исполнения наказаний, о всех наших планах, о всех прошедших годах.
Экран заполнило крупное изображение четырех снимков мозга, где синий цвет показывал те области, где у психопатов проявился дефицит эмоциональной обработки. И я раскрыл рот.
Миндалевидное тело и передняя и задняя поясная кора были выделены ярко-синим цветом – то есть они менее активны у психопатов, чем у обычных людей.
Это был один из тех редких случаев в жизни ученого, когда исследование показало именно то, что ты и ожидал. У психопатов оказался дефицит именно в тех областях, где мы и предсказывали. У них аномальный мозг. Я смотрел на первое прямое научное доказательство того, что их мозг отличается от мозга любого нормального человека.
Слезы вдруг заполнили мои глаза, пока я вглядывался в экран.
Я распечатал цифры и выбежал в коридор, чтобы узнать, не осталось ли в кабинетах кого-нибудь из коллег, чтобы показать им результаты.
Доктор Лиддл был у себя и говорил по телефону. Я ходил взад-вперед мимо его двери, пока он не положил трубку. Тогда я вошел и передал ему листы.
Он посмотрел на них, улыбнулся и без колебаний сказал:
– Надо отправить это в Science.
– Вы думаете, что Science напечатает статью о психопатах? – спросил я.
– Да. Это слишком интересно. Редакторы, может быть, даже не сразу сообразят, что с этим делать, – ответил он. – Пусть это будет вашей первой задачей; давайте отошлем статью. И покажите остальной команде. Это просто замечательно.
Журнал Science считается лучшим научным журналом в мире. Редакция публикует лишь небольшую долю присылаемых статей. Для большинства ученых опубликовать работу в Science – это предел мечтаний.
Я вернулся в лабораторию и стал писать о результатах первого исследования преступных психопатов с помощью фМРТ. Я корпел над текстом, желая найти правильный баланс и интонацию для читателей журнала.
Мы отправили рукопись через пару недель и с тревогой ждали ответа, который скажет нам о нашей участи. Прошла неделя, и ни слова. Я вернулся в тюрьму, чтобы отвлечься от мыслей о статье.
Редакция Science ответила через десять дней, что отправила нашу рукопись на рецензирование. Около 90 процентов статей не проходят дальше первого редактора. Первое препятствие мы преодолели.
Проползли еще две недели в ожидании рецензии. Я чуть ли не каждые две-три минуты проверял почту. Когда пришло письмо из Science, я чуть не упал со стула. Коллеги, прочитавшие нашу статью, пришли в восторг – и сердце у меня скакнуло к горлу. У рецензентов есть только мелкие замечания, которые нам следует учесть в правке. Редакторы Science предложили нам прислать исправленную статью. Моя команда была в экстазе. Я постарался как можно лучше учесть все комментарии и снова отправил статью в редакцию.
Прошло еще две недели, и потом я получил письмо, которого никогда не забуду. Нашу статью в итоге отвергли. Редакторы написали, что, хотя результаты им очень понравились, их смутил слишком малый размер выборки и что общественность может извлечь слишком категорические выводы из нашего исследования. Наша работа, сказали они, имеет огромное значение для судебно-правовой системы, и, прежде чем опубликовать ее в Science, редакция хотела убедиться, что результаты могут быть воспроизведены на более крупной выборке психопатов.
Я был ошарашен. Мы несколько лет работали над этим исследованием. Большинство участников моей группы буквально рисковали жизнью, чтобы его завершить.
Но все-таки я понял, что редакторы журнала правы. Наша выборка действительно слишком мала. У нас в исследовании было всего восемь психопатов и восемь непсихопатов. Слишком трудно было доставить в больницу больше заключенных. Число участников у нас было вполне типично для исследований психиатрических пациентов с помощью МРТ, но это действительно ставило некоторые важные научные вопросы, которые могла бы решить более крупная выборка.
Наша команда собралась, чтобы обсудить варианты. Мы решили отправить рукопись в лучший психиатрический журнал Biological Psychiatry. Ответ с рецензией пришел довольно быстро, и нашу рукопись приняли для публикации. Первая статья об фМРТ-исследованиях на преступных психопатах была готова. Мои коллеги радовались от души, но я не разделял их энтузиазма. Я был раздражен, мне хотелось большего. Я хотел просканировать больше психопатов, и мне не хотелось, чтобы меня хоть когда-нибудь еще могли упрекнуть в недостаточности данных. Я должен был найти решение.
Путь вперед
Закончив первое фМРТ-исследование, я вернулся к своим энцефалограммам и интервью с новыми заключен ными. В свободное время я написал статьи о пяти ис следованиях для диссертации и подачи в рецензируемые журналы.
Моя диссертация близилась к завершению, и я собирался, так сказать, прыгнуть в последний горящий обруч – защитить докторскую в университете. В УБК защита проходит устно, и кафедра приглашает участвовать все университетское сообщество.
Другие аспиранты посоветовали мне опубликовать все диссертационные исследования в рецензируемых журналах еще до защиты. Таким образом, можно всегда сказать экзаменационной комиссии, что твоя работа отвечает критериям, по которым судят любого ученого, – публикации в серьезном журнале. Если опубликовать свои работы до защиты, смысл, по крайней мере для аспирантов, в том, что защита пройдет гладко и ты гарантированно получишь степень доктора психологии.
Поэтому я написал обо всех своих пяти исследованиях и опубликовал их до защиты диссертации. Вообще говоря, в тюрьме я собрал так много данных, что написал еще где-то пятнадцать статей и тоже их опубликовал. На самом деле я должен был написать намного больше; данные все еще ждут своей очереди в папках на полках у меня в кабинете, напоминая, что я обязан их опубликовать или погибнуть.
Дожидаясь, пока диссертационная комиссия назначит дату моей защиты, я вернулся в тюрьму, чтобы чем-нибудь занять голову.
Доктор Бринк попросил меня провести оценку риска заключенных. В Канаде оцениваются все преступники перед освобождением из тюрьмы. Специалист проводит беседы с заключенными и изучает их личные дела. Затем полученную из этих источников информацию вносят в формулу, которая учитывает все отягчающие и смягчающие факторы и определяет итоговый балл. Низкий балл означает, что у заключенного низкий риск совершения новых преступлений; высокий балл – что он, вероятнее всего, снова нарушит закон в ближайшие три года. Этими баллами обычно пользуются комиссии по УДО, чтобы назначить условия освобождения.
Например, если заключенный получает высокий балл, комиссия может дать рекомендацию перевести его на такой режим, при котором он проводит день на свободе, а ночь – в тюрьме. Таким образом заключенный может постепенно влиться в общество. Со временем он получает больше льгот. Это снижает факторы риска и способствует интеграционным факторам, обеспечивая безопасность общества. По-моему, такой порядок хорош для всех, в том числе, и даже в первую очередь, для заключенного.
Проводя оценку риска, я всегда спрашивал заключенных, хотят ли они вернуться в тюрьму. Все как один отвечали «нет». Я говорил им, что цель этого интервью – понять, как уменьшить вероятность, что они снова нарвутся на неприятности после освобождения. Многим заключенным было интересно, какие факторы способствуют риску, а какие помогают избежать рецидива.
Хотя Перечень психопатических черт создавался совсем для другой цели, он поразительно точно предсказывает, кто снова преступит закон, а кто нет. Да, у заключенных, набравших высокий балл по перечню, в 4–8 раз больше вероятность рецидива, чем у заключенных, набравших низкий балл. Вторые обожают ППЧ; первые от него совсем не в восторге.
Однажды прямо во время интервью пришел другой заключенный и стал колотить в дверь. Его было видно в окошко. Тот, кто сидел у меня в кабинете, сказал, что придет попозже, и мы договорим. Он не хотел мешаться под ногами у того, кто стоял за дверью. Я согласился.
Это был психопат с высокими баллами по перечню. Его звали Мартин. Он часто ввязывался в неприятности в тюрьме, о нем шла дурная слава. Я открыл дверь, чтобы впустить Мартина и выпустить другого заключенного.
Мартин в явном возбуждении мерил шагами кабинет. Потом сел и бросил мне на стол лист бумаги. Я подошел к столу с другой стороны, взял лист и сел.
– Что случилось, Мартин? – спросил я.
– Вы можете мне сказать, что означает этот хренов ППЧ? Я только что получил оценку риска, и доктор заявил, что я психопат. Он сказал, что якобы у меня очень высокий риск повторного преступления. Я вам не Ганнибал Лектер, – сказал он.
Я посмотрел на фотокопию оценочного листа. Мартин набрал 35 баллов. Во время нашего интервью для исследования я дал Мартину чуть больше – 39 баллов, но, когда человек попадает в один процент из ста, как те, кто набрал 37 или 39 баллов из 40, это не имеет большого значения, что у меня он оказался в 99,8-й процентили, а не в 99,5-й.
– Я могу рассказать вам о ППЧ. Мы используем его в нашем исследовании, как и многое другое.
– Давайте. Что это все за муть – отсутствует эмпатия, раскаяние, и всякое дерьмо?
Он так разозлился, что брызгал слюной.
– Помните, вы рассказывали мне про своих жертв?
– Помню, – ответил он.
– Вы же говорили, что снова сделали бы это?
Мартин с большой жестокостью изнасиловал нескольких женщин.
– Разумеется. Ну и что? Эти суки сами нарвались. Что вы хотите сказать?
Я помолчал, ожидая, догадается ли Мартин про отсутствие эмпатии, которое так ясно выразилось в его последнем заявлении. Нет, не догадался.
– Так вот, ваше отношение к этим женщинам и то, что вы не можете понять, как на них повлияли ваши действия, дает вам высокий балл по пункту «отсутствие эмпатии и раскаяния».
– А, вот оно что. Да, погано, – ответил он.
– Помните, вы рассказывали, как кинули своего начальника и как вымогали деньги у родителей?
Для Мартина забрезжил свет.
– Черт. И вот это означают мои баллы? – спросил он.
– Да, – честно ответил я.
– А другие пункты, они что значат? – спросил он.
Я объяснил Мартину несколько пунктов.
Он только кивал. Он по всем пунктам вписывался в Перечень психопатических черт. Во всех сферах жизни Мартин был образцовым психопатом.
– Господи. Так вот что все это такое, – сказал он, уже улыбаясь.
– Да, именно это, – снова ответил я.
– Ну так вот, вся эта психопатическая муть – просто бред собачий; я не хочу, чтобы меня звали психопатом.
В ответ я только посмотрел на него с самым невозмутимым видом, на который только был способен.
Мартин сдвинулся на краешек стула, схватил мою ручку, перевернул к себе копию своего оценочного листа и стал что-то быстро писать. Он зачеркнул слово «психопатия» вверху и надписал большими печатными буквами «СУПЕРМЕН». Он повернул листок, чтобы показать мне свое творение, и сказал:
– Я не психопат. Это неправильное слово. Теперь это называется «Перечень суперменских черт». А я супермен.
Мое невозмутимое лицо невольно разъехалось в улыбке. Пожалуй, я прибавил бы Мартину балл по первому пункту – «болтливость и поверхностное обаяние».
Мартин выбежал из моего кабинета и в следующие дни перед всеми хвалился своими баллами по «Перечню суперменских черт». Сокамернику Мартин велел называть себя суперменом, иначе он его изобьет.
В тюрьме не бывает скучно.
Наступил день моей защиты в университете. Я надел свой единственный костюм, еще раз просмотрел слайды и убедился, что презентация полностью готова. В аудиторию набилось человек двести студентов и преподавателей. По всей видимости, защита диссертации о психопатах интересовала многих.
Я закончил получасовое выступление и с благодарностью выслушал аплодисменты, а потом начались вопросы. Я не торопился, отвечая на них, но старался, чтобы ответы были краткими. Моя защита продолжалась всего-то час. Потом комиссия попросила меня выйти, пока она будет решать, провалил я защиту или нет.
Через несколько минут открылась дверь, и мой научный руководитель доктор Роберт Хэр протянул мне руку и сказал:
– Доктор Кил, не хотите ли вернуться в комнату?
Я защитился!
Вот я и стал доктором психологии и нейронаук Университета Британской Колумбии. Толпа зааплодировала, когда я вернулся в зал и поблагодарил всех за внимание.
Комиссия постановила, что я защитился «с отличием», и президент университета согласился с этим. Это высшая честь, которой удостаиваются лишь немногие диссертанты.
В лабораторию доктора Лиддла я вернулся научным сотрудником со степенью доктора.
Вскоре после моей защиты доктор Хэр ушел из университета, но по-прежнему вел активную исследовательскую работу. Я оказался его единственным студентом с опубликованными исследованиями мозговой активности и нейровизуализации психопатов.
Всего через три месяца моей научной работы уже с докторской степенью доктор Лиддл срочно пригласил меня к себе. Он объяснил, что по семейным причинам он с женой возвращается в Англию. Я был слегка ошарашен. Ведь я планировал проработать с ним еще три года.
Я понял, что мне придется искать новое место. К тому же моя работа в канадской тюрьме строгого режима подходила к концу.
Столкновение
Я вернулся в свою зону комфорта – тюрьму, чтобы продолжить работу над исследованием мозговых волн при помощи новой системы ЭЭГ, которую мы только что сконструировали. У нее было шестьдесят четыре канала, в восемь раз больше, чем у предыдущей. Дополнительные каналы позволяли мне охватить всю голову исследуемого во время записи, а не разрозненные участки, как с восьмиканальной системой, с которой я начинал.
Я также обновил свое резюме и разослал его по всем вакансиям мира, соответствовавшим моей квалификации. Чтобы не тревожиться мыслями о том, куда занесет меня жизнь, я оставался по уши погруженным в мои тюремные заботы. Я снова стал приходить в тюрьму до рассвета и не брал обеденного перерыва, довольствуясь сэндвичем с арахисовым маслом и вареньем.
Однажды в пасмурную, дождливую среду я вышел из тюрьмы в пять вечера, чтобы поехать в больницу и поработать с доктором Мэки и его группой на одном из наших обычных вечерних сеансов. Его студенты попросили снова просканировать мой мозг.
Дворники на моей маленькой «тойоте» совсем истрепались, и я едва видел шоссе сквозь проливной дождь. Я снизил скорость, чтобы улучшить видимость. Фонари вдоль улицы стояли довольно далеко друг от друга, из-за чего в неосвещенных местах дорогу было видно очень плохо. Я еще больше сбавил ход.
Тут у моего левого уха раздался громкий шум, и я так подскочил, что чуть не вылетел сквозь крышу. Волна дождевой воды залила мой грузовичок, и я резко повернул, чтобы избежать удара. «Тойота» пошла юзом, я инстинктивно стал разворачивать руль в обратную сторону, надеясь, что она не съедет с шоссе, как гидроплан. Дворники бешено метались по стеклу, мне удалось выправить машину и остаться на дороге. Я понял, что слева мимо меня проехал здоровенный полуприцеп. Именно в тот момент, когда мы проезжали залитый водой участок шоссе.
Фары у меня, наверное, плясали по всему шоссе, и водитель полуприцепа увидел, что я в беде. Он включил аварийку и просигналил, что собирается затормозить у зоны отдыха.
Я так крепко сжимал руль, что руки онемели. Я в бессознательном состоянии поехал за грузовиком до въезда в зону отдыха. В крови бурлил адреналин.
Я остановился рядом на парковке. Водитель выскочил из кабины и подошел ко мне. Я опустил окно, и внутрь полился дождь.
– Вы как? – спросил он.
– Да нормально, кажется, – еле выговорил я.
– Вас так мотало по всей дороге; вы здорово справились.
– Спасибо.
Я не стал говорить ему, что только по чистой удаче не съехал на обочину и не свалился в кювет.
– Извините, пожалуйста. Я не заметил лужи. Сам чуть не потерял управление.
– Все в порядке, – сказал я. – Ничего страшного. Никто не пострадал.
Я в первый раз внимательно посмотрел на его полуприцеп, нет ли там повреждений от воды. На его боку синим цветом было написано «магнитно-резонансный томограф». Я перечитал надпись еще раз.
– Что у вас в грузовике? – спросил я.
– Томограф, – сказал он.
Я распахнул дверь, грубо толкнув шофера.
– Эй, вы чего? – сказал он, чуть не упав, так что ему пришлось опереться на грузовик. – Это же несчастный случай, – пробормотал он, – давайте решим все миром.
– Да нет, – сказал я, поднимая руки в знак примирения, – я не со зла. Только скажите мне, что у вас в прицепе?
С видимым облегчением, но все же озадаченный моим поведением, шофер сказал:
– А вам какое дело?
– Я изучаю осужденных психопатов, – сказал я. – Такой томограф, как у вас в прицепе, можно использовать для исследования? Если да, нельзя ли отвезти его в тюрьму?
Шофер попятился от меня; у него на лице явно читался страх.
– Чего-чего? – спросил он.
Я опять поднял руки в успокоительном жесте.
– Простите, – сказал я, – попробую объяснить сначала. Меня зовут доктор Кил. Я психолог, изучаю психопатов. Пытаюсь выяснить, что с ними не так.
Я сделал шаг назад, прикидывая размер грузовика.
Это был полноразмерный полуприцеп на двух осях, которые были расставлены чуть шире обычного. В нижней части он отстоял от земли всего на десяток сантиметров. Я решил, что, наверное, из-за этого еще больше увеличился поток воды, захлестнувшей мою «тойоту». На высоте около 120 сантиметров в середине полуприцепа располагалась дверь.
– Можно мне заглянуть внутрь? – спросил я.
– Извините, – ответил он, – мне нельзя открывать дверь, пока я не доберусь до места.
– Да ладно, – сказал я, – вы же чуть не столкнули меня с дороги. Самое меньшее, что вы можете для меня сделать, – это дать мне заглянуть внутрь.
– Ладно, но только на секунду. Мне надо отвести его в Сарри.
Сарри – пригород Ванкувера.
Водитель нажал кнопку на двери, и она открылась. Он повернул выключатель, и раздался щелчок замка.
Потом он подошел к маленькой дверце внизу и надавил на нее. Дверца упала, он протянул руку и вытащил раздвижную лестницу.
Он поднялся по ней, достал из кармана ключ, отпер и открыл дверь. Я поднялся за ним.
Шофер щелкнул четырьмя выключателями, и внутреннее помещение залил яркий свет. Я сощурился, чтобы привыкли глаза. В полуприцепе было три отделения. Справа дверь к аппаратуре, которая управляла томографом. В середине, где стоял я, находился длинный, узкий пульт управления со столом и стулом. Слева дверь с окошком. Мне было видно томограф у дальней стенки полуприцепа – он стоял прямо посередине между необычно расставленных осей, нужных, как я решил, чтобы уравновесить груз.
Меня словно магнитом потянуло к двери томографа.
– Не ходите туда, – сказал шофер. – Он работает. Не знаю почему, но мне велели его никогда не отключать.
Я пустился было в объяснения физики сверхпроводящего магнита, но потом передумал и просто сказал, что его нельзя отключать, потому что запускать по новой слишком дорого.
– А, – ответил он.
Однако по его тону было слышно, что знание принципа работы аппарата убедило его, что я не вру про свою профессию.
Шофер объяснил, что мобильный МР-томограф используется для пациентов больниц на территории вокруг Ванкувера. Он ездил по больницам, где людям нужно было сканирование, но не было томографа. Шофер перевозил его, куда требовалось.
Мобильный томограф оказался не того типа и качества, которое было нужно нам для исследования, но он заставил меня задуматься. Я знал, что технология не будет стоять на месте и инженеры найдут способ поместить хорошие томографы в прицепы. И тогда я смогу привезти такой прицеп в тюрьму и просканировать целую уйму психопатов.
Я поблагодарил шофера и, сидя у себя в «тойоте», смотрел, как он отъезжает. «Когда-нибудь», – думал я.