Шел 2000 год, и мое пребывание в Британской Колумбии близилось к концу. Мой главный научный руководитель, основоположник современных исследований психопатии, доктор Роберт Хэр ушел из Университета Британской Колумбии, а мой руководитель в постдокторантуре Питер Лиддл вместе с семьей решил уехать в Ноттингем, в Англию. Мне нужна была работа. Я разослал дюжину заявлений на ученые должности. Я репетировал и оттачивал свою речь для будущих собеседований. В то время я не знал, то ли мне снова идти в постдокторантуру или попробовать прямо устроиться на кафедру какого-нибудь университета. Я наводил справки, чтобы узнать, каково там, в мире.

В несколько следующих месяцев я побывал на собеседованиях в Висконсинском, Флоридском, Йельском университетах и в университете при Коннектикутском центре изучения здоровья. Все выразили желание взять меня на работу. В Йеле мне предложили занять место на факультете и проводить исследования по нейровизуализации пациентов с посттравматическим стрессовым расстройством (ПТСР). Йельский университет специализировался на изучении мозговых процессов, занятых в этом расстройстве.

Что интересно, в ПТСР задействованы почти те же системы мозга, что и в психопатии, только, можно сказать, в противоположном направлении. У пациентов с ПТСР наблюдается излишняя активность миндалевидного тела и передней поясной коры в ответ на яркие стимулы. У психопатов наоборот – сниженная активность. Я подумал, что это был бы неплохой вариант для меня. Я мог бы несколько лет изучать ПТСР и потом попробовать найти возможность продолжить исследование психопатов. В Йеле была превосходная программа судебной психиатрии, и профессора выразили большой интерес к моим открытиям о мозге психопатов.

В университете при Коннектикутском центре изучения здоровья я проходил собеседование в постдокторантуру у доктора Винса Кларка. Мы с Винсом познакомились за несколько лет до того, на научной конференции, когда я показывал ему странные ЭЭГ психопатов. Винс изучал мозговую активность много лет, и мои результаты его заинтересовали. Винс только что получил грант от Национального института по проблемам наркомании на изучение Р300 и фМРТ-активности у наркоманов. Вместе с сотрудниками он нашел, что амплитуда Р300 может предсказать, какие пациенты вернутся к употреблению наркотиков. Это было поразительное открытие: чем меньше Р300, тем больше вероятность, что пациент снова станет наркоманом. Я подумал, нельзя ли по Р300 предсказать, какие осужденные уголовники снова совершат преступление.

Наше с Винсом собеседование прошло на отлично. Однако перед самым концом он мне сказал, что, как бы ни хотелось ему работать со мной в постдокторантуре, у меня слишком успешная научная карьера и я обязательно должен получить постоянную должность на факультете, если смогу.

Потом он попросил меня дать лекцию, пока я в Коннектикуте. Дело в том, что группа ученых планировала формирование нового исследовательского центра, и, пока я в городе, я мог бы перед с ними выступить. Лекцию я должен был читать в учреждении, о котором до тех пор еще не слышал, – в Институте жизни.

В своем гостиничном номере я вышел в Интернет и прочитал, что Институт жизни (ИЖ) – третья старейшая психиатрическая больница в США. Он располагается посреди большого кампуса в Хартфорде, столице штата.

На следующий день Винс заехал за мной в гостиницу и отвез в Институт жизни на выступление. У института была безупречная территория. Деревья пламенели во всем ярком блеске осени, и кирпичные здания больницы были для них изумительным фоном. Винс сказал, что территорию проектировал ландшафтный архитектор Фредерик Лоу Олмстед, который создал Центральный парк в Нью-Йорке. По слухам, Олмстед работал над проектом, пока был пациентом больницы.

У Института жизни насыщенная и долгая история в психиатрии. Здесь лечился один знаменитый пациент Х. М. (это его инициалы). Х. М. страдал хронической (некупируемой) эпилепсией, и, чтобы избавить его от припадков, ему произвели радикальную билатеральную резекцию височных долей. Хирургическая операция удалила участки мозга Х. М. с левой и правой сторон, которые управляли памятью; это помогло снять припадки, но зато у Х. М. появились уникальные проблемы с памятью. Он уже не мог кодировать новые события. Если бы вы с ним встретились, поговорили, потом ушли и возвратились бы через 15 минут, он бы вас не вспомнил. К Х. М. так и не вернулась способность к новым воспоминаниям. По всей видимости, он окончил дни недалеко от института в доме престарелых в Вест-Хартфорде.

Я зашел в туалет и потом прошел в аудиторию, где увидел четверых мужчин: Винса и еще троих весьма почтенного возраста. Они обедали тем, что принесли с собой.

Винс представил нас друг другу: доктор Джон Гете, Лес Сильверстейн и Харольд Шварц. Всем было лет под шестьдесят, и казалось, что их гораздо больше интересует обед, чем мое выступление.

Это была самая малочисленная аудитория, перед которой меня когда-либо просили выступать. Тем не менее я включил компьютер и прочел им свою лекцию о перспективах исследований мозга применительно к психиатрии в следующие десять – двадцать лет.

Винс велел мне не стесняться, поэтому я решил распространиться поподробнее и стал говорить о том, как нейровизуализация может изменить процесс диагностики и лечения психиатрических заболеваний. Потом я вывалил на них все свои данные о психопатах, полученные с помощью МРТ.

Когда я закончил, доктор Шварц захлопал, потом к нему присоединились остальные. Они сгрудились, и доктор Шварц что-то зашептал Винсу. Винс знаком показал мне собрать вещи. Мы спустились в кафетерий, где слегка перекусили. Винс сказал, что после обеда доктор Шварц ждет меня на личную встречу.

Я завалил Винса вопросами, что происходит, но он сказал, что поклялся все держать в секрете.

– У них есть томограф? – спросил я.

– Нет, – ответил он.

– У них есть ученые, занимающиеся мозгом?

– Нет, здесь больше никто не занимается нейронауками.

Я ума не мог приложить, почему меня туда позвали.

Мы с Винсом немного погуляли по территории. Я не мог не признать, что пейзаж там потрясал воображение.

Когда пора было идти к доктору Шварцу, Винс проводил меня к главному административному зданию.

Помощник доктора Шварца Рут Блэк пригласила меня в приемную у его кабинета.

Чуть погодя у Рут зазвонил телефон. Она сняла трубку, кивнула и сказала:

– Доктор Шварц сейчас вас примет.

Мимо нескольких двойных дверей она провела меня в большой круглый кабинет, который выглядел так, будто его скопировали с Овального кабинета в Белом доме. Доктор Шварц сидел за широким столом. Окна за его спиной выходили на постриженные лужайки института. В кабинете стояли два диванчика друг напротив друга и два удобных кресла по обе стороны. Доктор Шварц встал. Мы пожали руки, и он жестом предложил мне сесть на диван.

У меня мелькнула мысль лечь, как на приеме у психиатра, но я решил, что доктор Шварц, пожалуй, не оценит моей шутки.

– Наверное, вы спрашиваете себя, зачем вы здесь, – сказал Хэнк, как он попросил его называть.

Я вежливо ответил:

– Да. Мне интересно, к чему такая секретность.

– ИЖ планирует вложить большие средства в какие-либо исследования, и мы разговаривали с разными людьми, чтобы понять, в какую область психиатрии инвестировать. Мы рассматривали генетику, нейровизуализацию и некоторые другие. Ваше сегодняшнее выступление убедило нас, что нейровизуализация имеет огромный потенциал и может привести к значительному прогрессу в диагностике и лечении психических болезней.

Хэнк помолчал для эффектности, пока я осознавал сказанное им о «вложении больших средств».

Он продолжал:

– Я к тому же сам учился на судебного психиатра, и мне очень понравилась ваша работа с психопатами. Возможно, мы могли бы облегчить вам эту работу здесь, поскольку у нас договор со штатом на всю судебную психиатрию в сотрудничестве с университетом при Коннектикутском центре изучения здоровья.

«Интересно», – подумал я.

– Мы решили совместно с кафедрой психиатрии Йельского университета найти директора в новый исследовательский центр, который мы создаем. У института с Йелем сложились тесные отношения, и мы планируем предложить ему несколько направлений деятельности при спонсировании института с целью создать психиатрический центр мирового класса. Мы уже давно проводим собеседования с потенциальными директорами, но пока я не нашел ни одного, кто вдохновил бы меня или наш комитет. Мы разговаривали только с немногими избранными и не рекламировали ни центра, ни своих планов.

Так вот откуда такая секретность. Они тайком интервьюировали кандидатов на директорское место.

– Как это финансируется? – спросил я.

– Несколько семейств пожертвовали средства на это начинание. Мы получили один дар по завещанию, особенно подробный и весьма щедрый. Жертвователь выказал желание, чтобы был образован исследовательский центр, который бы занялся совершенствованием медицинской помощи вообще и здесь, в институте, в частности. У института долгая и богатая история лечения душевнобольных. Почти сто лет мы занимались обучением врачей и планируем начать новые научные исследования.

Хэнк имел в виду трехсотлетнюю историю своей больницы.

– Вы знаете такое имя: доктор Генри П. Стернс? – спросил Хэнк.

– Да, – ответил я. – Это психиатр, который давал показания о нравственном помешательстве на процессе Шарля Гито в 1881 году.

– Вы меня впечатлили, – сказал Хэнк. – Я сам, по правде говоря, не знал, что Стернс выступал на том суде, но он был знаменитым судебным психиатром, который руководил этим заведением, когда он еще назывался Хартфордским приютом для душевнобольных.

Мы поговорили о наследии Стернса.

Потом Хэнк повернулся ко мне и сказал:

– Доктор Кил, я хотел бы предложить вам место у нас в институте. Я хочу, чтобы вы помогли мне создать научно-исследовательский центр по изучению мозга, найти подходящего директора и остальной персонал. Я уже говорил с главой кафедры психиатрии в Йеле, и вам предлагают там место на факультете. По-видимому, они хотят взять вас на другую позицию и посчитали, что вы поможете им и в этой работе. Поэтому мне нужно узнать ваши условия, – продолжал Хэнк. – Чего вы хотите в смысле оклада и начальных условий? – При этих словах он встал и направился к двери. – Я дам вам несколько минут подумать, – сказал он и оставил меня в кабинете одного.

У меня чуть не взорвалась голова. С одной стороны, на первый взгляд передо мной открывались великолепные возможности. С другой стороны, мне придется строить программу с нуля. На это может уйти много времени. Я находился на том этапе своей научной карьеры, когда должен был тратить время на написание и публикации статей. Мысли у меня путались.

Я подумал об окладе. Я не знал, с чего начать. Мне было известно, сколько предлагают моим друзьям в других приличных заведениях и еще что стартовые пакеты условий для новых коллективов могут значительно отличаться по размеру и вариантам. В них может входить зарплата научных сотрудников, средства на закупку компьютеров и оборудования и другие расходы.

Я решил просто назвать какие-нибудь цифры наобум и выторговать себе немного времени, пока Хэнк будет советоваться со своим комитетом.

Я никогда еще не был в такой ситуации. Раньше, на других собеседованиях, я просто приходил в отдел кадров, где мне называли размер оклада и бонусы. Переговоров вести было особо не о чем.

Через несколько минут доктор Шварц вернулся и сел на свое место. Он плавно пододвинул ко мне бумажную папку и спросил, нет ли у меня вопросов.

«Еще бы, – подумалось мне, – штук сто». Но я интуитивно доверял этому человеку, не знаю почему. Это была полная противоположность тому чувству, которое я испытывал во время интервью психопатов.

– Вы планируете купить магнитно-резонансный томограф? – спросил я.

– Да, я собираюсь попросить вас его подыскать.

У меня закипел мозг. Никто не просит младшего сотрудника купить томограф.

– Мне нужен человек, который разбирается в устройстве системы. Который в состоянии понять, какая в ближайшие лет десять будет наилучшей, – сказал Хэнк.

– Куда вы хотите его поставить? – спросил я.

Хэнк встал и достал большой архитектурный чертеж и разложил на кофейном столике передо мной планы большого двухэтажного здания.

– Я хочу с вашей помощью перестроить это здание под новый исследовательский центр. И вы сами выберете, куда поставить томограф. Это здание 1870-х в тюдоровском стиле, в котором мы хотим провести капитальный ремонт, потому что оно пустует больше семидесяти пяти лет и уже обветшало. Я хочу, чтобы в нем вы создали исследовательский центр.

Я посмотрел на чертежи. Я даже не знал, что значит «в тюдоровском стиле».

Хэнк терпеливо ждал, пока я перевариваю обрушенную на меня информацию, и затем продолжил:

– Вы создали центр в Университете Британской Колумбии и помогли им получить грант на финансирование нового МР-сканера.

«Откуда он узнал?» – подумал я. Потом я понял, что мой предыдущий руководитель доктор Лиддл, которому я помог написать заявку на грант и разработать план здания, написал мне рекомендательное письмо. К Хэнку, наверное, попало письмо от доктора Кларка.

Он продолжал:

– Вы подходящий человек для такой работы. И мне нравится ваш энтузиазм и отношение к работе.

Хэнк признался, что позвонил моим бывшим руководителям в УБК и поговорил с ними, пока я обедал. Видимо, они рассказали ему, как я допоздна сидел на работе, проводил вечера и выходные в тюрьме. Они также подчеркнули, что я соображаю в технике и люблю копаться в возможностях томографа.

– Так что же нам сделать, чтобы вы подписали бумаги? – Он показал на конверт, который до этого положил на столик между нами. – Я хочу, чтобы вы вышли из кабинета, зная, что получили хорошие условия, и чтобы вы приступили к созданию нашего центра.

– Ладно, если вы собираетесь оплатить томограф и ремонт здания, похоже, мне не надо включать все это в стартовый пакет. Мне нужны только средства на оборудование и персонал и для начала моей исследовательской программы. – Я прибавил: – МРТ-совместимое оборудование не дешевое. Понадобятся несколько сотен тысяч долларов, чтобы установить всю нужную аппаратуру и периферию для МРТ. А потом мне нужно будет еще взять нескольких сотрудников для своих проектов.

Хэнк медленно кивнул и спросил:

– Какой вы хотите оклад для начала?

Я назвал сумму вдвое больше того, что предлагали моим друзьям на начальных должностях на факультетах хороших университетов.

– Хорошо, – сказал Хэнк. – Вот что я сделаю. Я дам вам оклад чуть больше, чем вы запросили. И утрою ваш стартовый пакет.

У меня перехватило дух. Я стал искать ручку, чтобы подписать все бумаги, пока он не передумал.

– Мне очень нужно, чтобы вы пришли и помогли мне запустить эту программу. Когда можете начать?

– Завтра, – честно сказал я.

Хэнк долго смеялся и потом посмотрел на меня с улыбкой.

– Пожалуй, заканчивайте свои дела в Ванкувере и потом приезжайте пару раз встретиться с архитекторами. Можете начать подыскивать томограф, а я заплачу вам за это как консультанту. Потом в июле начнете работать у нас на полную ставку.

Дата начала больше соответствовала академическому календарю.

– Хорошо, – пролепетал я.

И подписал документы.

Магически возникла Рут и унесла бумаги.

– А теперь выпьем за наш уговор, и вы расскажете мне о своей работе с психопатами. Она меня захватила.

Следующий час мы обсуждали мое исследование и то, как Хэнк представлял себе новый центр.

Когда я вышел из кабинета доктора Шварца, меня встретил улыбающийся Винс Кларк.

– Как прошло? – спросил он, пока мы спускались по лестнице. – Он сделал тебе непререкаемое предложение?

– Какое предложение? – спросил я.

– Такое предложение, от которого нельзя отказаться, которое оставляет позади всех конкурентов. Хэнк говорил, что он это сделает.

Засада. Ну что сказать, это была лучшая засада, в которую я попадал. Я не мог сердиться на Винса.

– Да, он сделал мне предложение, от которого я не смог отказаться. Я переезжаю в Коннектикут, – ответил я и осознал эту мысль.

Я уеду из Ванкувера, где прожил последние семь лет. Я вспоминал первый день, когда ехал через границу на своем маленьком пикапе, нагруженном моими пожитками, весь взбудораженный ожиданием. Как же быстро пролетело время.

Ко мне вернулось то чувство безграничной энергии и возбуждения, которое я испытывал тогда. Пропала неуверенность в будущем, вопросы, в какую сторону мне идти и найду ли я работу. В моей жизни начиналось новое приключение.

Я вернулся в Ванкувер и уведомил домовладельца, что не буду продлевать договор на лето. Я решил взять небольшой отпуск между делами и в конце весны пройти по Тихоокеанскому гребню.

Еще я начал наводить справки о томографах и обратился за советом к Ричи Дэвидсону, у которого проходил собеседование в Висконсинском университете и который хотел взять меня на работу в новый центр нейровизуализации, финансировавшийся из Мэдисона. Он понял мое решение переехать в Коннектикут и сказал, что работа в Институте жизни и Йельском университете – это прекрасная возможность, которую никак нельзя упускать. Ричи дал мне много советов о покупке томографа. Он велел мне попросить компании, занимающиеся продажей томографов, прислать ко мне своих торговых представителей, но так, чтобы все они пришли ко мне одновременно и ждали у кабинета. Так они поймут, что им придется конкурировать друг с другом.

Поэтому я пригласил к себе представителей «Дженерал электрик», «Филипс» и «Сименс» на одно и то же время.

Первым я позвал к себе человека из «Филипс». Он изложил передо мной их новейшие разработки, с которыми они планировали впервые выйти на рынок МРТ. Я спросил его, чем их система отличается от других, у него не нашлось хорошего ответа. Он только смог сказать, что уступит ниже любой другой цены, потому что они очень хотят выйти на рынок в Коннектикуте. Цена меня интересовала во вторую очередь; нашей главной целью было приобрести аппаратуру наилучшего качества. «Филипс» ушел ни с чем.

Потом я побывал у «Сименс» и «Дженерал электрик», так сказать, на местах. «Сименс» мог похвастаться Массачусетской больницей общего профиля в Бостоне; а в «Дженерал электрик» предложили привезти меня с Хэнком в их штаб-квартиру в Висконсине, чтобы козырнуть своими производственными возможностями.

У «Сименс» был специализированный для исследования головного мозга томограф «Аллегра», сделанный в Германии по последнему слову техники, на тот момент это была главная звезда в созвездии аппаратуры для нейровизуализации. Мне не терпелось проверить ее. Еще я узнал, что Институт жизни вступил в партнерство с Хартфордской больницей, у которой в отделе радиологии стояли томографы «Дженерал электрик». «Сименс» был заинтересован в том, чтобы выйти на рынок в Хартфорде; фирма начала снижать цену на «Аллегру», чтобы сделать ее более конкурентоспособной. В конце концов цена упала более чем на 30 процентов, то есть больше чем на миллион долларов по сравнению с начальной. «Сименс» очень хотел ее продать.

Фирма организовала нам визит в их главный производственно-исследовательский комплекс в Бостоне. Я написал своему приятелю Ларри Уолду, физику, и дал ему знать, что мы едем. Ларри не пропустишь в толпе. Он очень крупный, заметно выше 180 сантиметров, с ярко-рыжими волосами. Ларри разделяет мою страсть к бифштексам и при этом женат на вегетарианке, так что всегда готов встретиться ради хорошего рибая. Лучше физиков, чем Ларри, мне не доводилось встречать. Он блестящий специалист, и с ним приятно работать.

Ларри рассказал нам об «Аллегре» в мельчайших подробностях. Он поразил нас ее техническими преимуществами, но рассказал и о некоторых недостатках. Я так и чувствовал, как не по себе представителю «Сименс», когда Ларри сказал, что система работает так быстро, что у нее проблемы с охлаждением. Я сделал себе пометку на виду у представителя. Я собирался использовать эти сведения, чтобы обговорить реконфигурацию нашей системы – и, может быть, еще большее снижение цены. И тем не менее «Сименс» стоял у нас на первом месте.

Это были отличная поездка и в довершение прекрасный кусок мяса для Ларри в «Мортонс стейкхаус».

Оставался еще только один визит.

Мы с Хэнком поехали в «Дженерал электрик». Компания доставила нас в Висконсин и рассказала о своих планах относительно следующего поколения исследовательских МР-томографов. Еще нас напоили и накормили.

Нас встретил мой друг Брайан Мок и помог представителям фирмы с презентацией в их лекционном зале. Ее провели несколько человек, которые рассказали нам о новейшем оборудовании и программном обеспечении.

Я спросил у них про глюк, который позволял нам собирать всего 512 изображений подряд, после чего все останавливалось и запускалось по новой. Оказалось, они еще не решили эту проблему. Потом продавцы показали мне несколько новых опций и каналов обработки данных. Я задавал вопросы и указывал на ограничения и потенциальные недостатки в их системе. Продавцы явно были не слишком технически подкованы. Я заметил, как Брайан усмехается у себя в углу. Система была настроена на обычную больничную работу и плохо годилась для исследовательских задач.

Пожалуй, я слишком круто с ними обошелся, но я старался доказать Хэнку, что я подготовился как следует и его не подведу.

Покидая штаб-квартиру «Дженерал электрик», я выходил вместе с вице-президентом по развитию. Я сказал ему, что Брайан Мок знает, как решить все проблемы, о которых я говорил на нашей встрече. Я предложил ему сделать Брайана руководителем отдела по развитию – и тогда Брайан снова сделает «Дженерал электрик» конкурентоспособной в области фМРТ.

Но сам я решил, что о «Дженерал электрик» не может быть и речи. Их технология в то время не могла конкурировать с другими в сфере функциональной нейровизуализации.

Мы с Хэнком сидели у него в кабинете в начале следующей недели. Я представил свои доводы в пользу покупки сименсовской «Аллегры». Показал Хэнку первоначальную цену и потом ту, о которой удалось договориться. Еще я получил гарантию «Сименс», что они доставят аппаратуру ко времени готовности нового здания. Я обсудил с ними все мелочи – проверку устойчивости, гарантию (со штрафами за неисправность) и условия обслуживания. В общем, я воспользовался опытом практически всех директоров МРТ-программ в стране. Я хотел сделать все возможное, чтобы мы получили хорошую систему по выгодной цене.

Хэнка все устроило, и мы заказали «Аллегру». Хэнк не забыл, что я сэкономил больше миллиона долларов. Через неделю я получил очень славную премию. Мне обязательно понравится жить в Коннектикуте.

 

Создание Олиновского нейропсихиатрического исследовательского центра

Одним из главных спонсоров Института жизни было семейство Олин, у которого несколько детей лечились в ИЖ. Доктор Хэнк Шварц решил назвать наше новое здание в тюдоровском стиле в их честь. Теперь мне предстояло перестроить его под исследовательские задачи.

По предварительным планам здание было устроено как ряд врачебных кабинетов с приемными для пациентов. Я изменял план, включив в него только одну центральную приемную у входа на первый этаж. Благодаря реорганизации добавилось около пяти помещений, то есть всего четырнадцать на втором этаже. Потом я обратил внимание, что на втором этаже нет туалетов, и мы решили этот вопрос. Мы добавили комнаты для интервью и тестирования пациентов.

Вместе с инженером по акустике мы постарались сделать помещение с томографом звуконепроницаемым. Звукоизоляция оказалась настолько хорошей, что посетители операторской часто спрашивали, работает ли аппарат. Операторы были просто счастливы, что им не приходится постоянно слышать пиканье томографа, которое он производит во время сбора данных.

Между приобретением томографа и перестройкой здания я помог доктору Шварцу выбрать директора центра. Доктор Шварц хотел взять ведущего психиатра с богатым опытом, но специализировавшегося на шизофрении. Просмотрев ряд кандидатов, мы остановились на докторе Годфри Перлсоне из Университета Джонса Хопкинса. Годфри приобрел известность благодаря исследованиям структуры мозга у шизофреников и хотел поработать с функциональной томографией и другими методами исследования межнейрональных связей.

Годфри также попросил нас поговорить с доктором Винсом Калхуном, который будет работать в центре в качестве доцента. Винс был инженером-электротехником, мы познакомились с ним через Интернет за много лет до того, когда оба пытались решить проблему, с которой столкнулись при работе с МР-сканерами «Дженерал электрик». Он разрабатывал новые способы анализа нейронных сетей при помощи фМРТ. Винс был бы прекрасным сотрудником.

Я рекомендовал Хэнку взять их обоих, и мы так и сделали. Ядро центра было готово.

Годфри как опытный исследователь быстро заполнил Олиновский центр новыми сотрудниками. Мы начали писать заявки на гранты, подчеркивая уникальность центра и превосходные клинические ресурсы института. Стационар принимал более трех тысяч психиатрических пациентов в год. Это была золотая жила.

Я организовал свою исследовательскую команду и стал писать заявки на гранты в Национальные институты здоровья (НИЗ), чтобы получить финансирование для своих задач. Чтобы продолжить работу с психопатами, я планировал набрать тех, кто находился на досрочном освобождении или получил условный срок. В шизофрении меня интересовало одно: я хотел знать, можно ли использовать нейровизуализацию для диагностики заболевания на ранних стадиях, может быть, даже до появления серьезных симптомов. Это могло бы облегчить диагностику, но, что важнее всего, чем раньше начинается лечение, тем медленнее прогрессирует эта трагическая болезнь.

Доктор Питер Лиддл, один из моих наставников, предположил, что с помощью функциональной активности мозга можно прогнозировать, разовьется ли болезнь у ребенка.

Я рассказал в центре об идеях доктора Лиддла и старался разработать новые парадигмы для ранней диагностики шизофрении. Помимо этого, я вооружился новыми алгоритмами доктора Калхуна для анализа данных нейровизуализации. Вместе мы создали мощную команду исследователей и вскоре стали получать гранты от НИЗ для изучения наших гипотез.

 

Конкретные психопаты

Параллельно с написанием заявок я продолжал анализировать тюремные данные, полученные во время учебы в аспирантуре.

Несколько исследований, которые я провел до отъезда из Канады, были продолжением тех наблюдений, которые я сделал благодаря клиническому опыту работы с психопатами. После того как я защитил магистерскую диссертацию, директор психологической клиники Регионального медицинского центра доктор Карсон Смайли попросил меня поприсутствовать на занятиях групповой терапии для совершивших тяжкие преступления, а также преступления на половой почве. Канадский департамент исполнения наказаний позволяет магистрам-психологам работать врачами. Доктор Смайли хотел, чтобы я поподробнее узнал об их групповой терапии, чтобы ее усовершенствовать. Еще он хотел знать, может ли нейронаука, которой занимался я, сообщить им что-нибудь о нарушениях, свойственных психопатам. Цель состояла в том, чтобы использовать мои открытия для разработки более эффективной терапии психопатов.

В то время я мало что знал о лечении преступников, совершивших насильственные и половые преступления, но я решил, что это будет для меня хорошим опытом, и потому согласился помочь. Занятия проводила психиатрическая медсестра, а я сидел тут же в комнате и наблюдал.

На групповых занятиях использовалась когнитивно-поведенческая психотерапия, КПП. КПП – это такой тип разговорной терапии, которая помогает пациенту посмотреть на свои проблемы с разных точек зрения, используя целенаправленный, систематический подход. Применительно к преступникам КПП используется, чтобы вызвать у человека сомнения по поводу его неадекватного образа мыслей и убеждений. Задача состоит в том, чтобы заменить эти ошибочные установки более конструктивными схемами, которые снизят вероятность будущего антисоциального поведения.

На этих групповых занятиях я заметил, что психопаты не в состоянии понять абстрактных концепций. Например, медсестра часто прибегала к метафорам, чтобы подчеркнуть какие-то моменты. И психопаты, с которыми она говорила, часто в ответ просто смотрели на нее пустыми глазами.

Я уже видел такое выражение лиц психопатов. Это их выдавало – как игрока в покер. Оно было заметнее всего, когда я спрашивал психопата, заботит ли их что-нибудь. Типичный пример того беспокойства, о котором я говорю, – это обсессивно-компульсивное расстройство (ОКР). Больные ОКР все время о чем-то беспокоятся; например, что не закрыли газ, уходя из дома. В конце концов может дойти до того, что больной не может уйти из дома, потому что слишком волнуется и постоянно вынужден возвращаться и проверять, все ли в порядке.

Если спросить психопата, не беспокоится ли он, что оставил дома невыключенный газ, вы увидите это пустое выражение, о котором я говорю. Психопаты не понимают, что значит беспокоиться. Психопатия и обсессивно-компульсивное расстройство находятся на противоположных концах спектра. Я никогда не встречал психопата с ОКР – по-моему, таких вообще не существует.

Меня буквально завораживало, когда я видел, что психопаты не в состоянии понять метафор. Такое впечатление, что психопаты способны понимать концепции, только если они представлены в конкретных терминах. Я тут же задумал серию исследований, чтобы проверить, можно ли свести неспособность психопатов обрабатывать абстрактные понятия к более простому стимулу. В первом я изучал процесс обработки абстрактных и конкретных слов психопатами.

Психологи по-разному классифицируют слова. Их можно разбить по частоте употребления. Например, «трубкозуб» – редкое слово, а «олень» – частое. Оказывается, что обычные слова мозг обрабатывает не так, как необычные.

Мозг также отличает абстрактные слова от конкретных. Абстрактные – это те, которые не имеют физического смысла. Например, «бесконечный» – это абстрактное слово, а «стол» – конкретное. Я составил базу данных с конкретными и абстрактными словами, разбитыми на группы по таким признакам, как, например, частота употребления, длина слова и количество гласных. Я хотел знать, отличает ли мозг психопата конкретные слова от абстрактных в разных условиях. Я подобрал все конкретные и абстрактные слова так, чтобы они были эмоционально нейтральными. Я не хотел, чтобы мои исследования осложнились из-за неспособности психопатов к эмоциональной обработке языка.

Но еще у меня возникла идея, что эмоциональные аномалии психопатов могут происходить из-за неспособности обрабатывать абстрактную информацию. В конце концов, эмоциональные слова часто абстрактны. «Любовь», например, очень абстрактное слово. Для разных людей оно означает очень разные вещи и не обязательно имеет конкретный смысл. Мы пытаемся объяснить абстрактные аспекты любви с помощью стихов, музыки и театра – но что такое любовь как чувство?

Я часто спрашиваю психопатов во время интервью: «Что для вас значит любовь?» Самый частый ответ – секс. После этого ответа психопаты часто описывают свои любимые сексуальные эскапады. Они застревают на физическом, конкретном, и не могут объяснить абстрактных связей, которые дает любовь.

В первых исследованиях я использовал ЭЭГ, чтобы проверить нейтральную реакцию психопатов на абстрактные слова. Я обнаружил, что у психопатов не наблюдается такой же разницы в мозговой активности при обработке конкретных и абстрактных слов, как у непсихопатов и здоровых людей.

Мозг поистине удивителен в том, как он различает типы слов. Через 175 миллисекунд после предъявления слова отправляет абстрактное понятие совсем по другому пути обработки, чем конкретное. Однако мозговые волны психопатов показывают, что все слова у них обрабатываются по одному и тому же пути. Их мозг реагирует одинаково на абстрактные и конкретные слова.

Казалось, из этих исследований довольно ясно следует, что психопаты недостаточно хорошо понимают абстрактные слова; есть какое-то нарушение в нейронных цепочках, которое не дает двум типам слов обрабатываться по-разному.

Тогда я использовал технику фМРТ, чтобы узнать, где именно в мозге у психопатов происходит какая-то ошибка при обработке абстрактных слов. У непсихопатов важнейший узел различения абстрактных представлений речи, включая разницу между абстрактными и конкретными словами, – это правый передний височный полюс (см. рис. 5). Как я и предполагал в своем исследовании, у психопатов оказался большой дефицит активности в этом участке мозга при обработке абстрактных слов.

Височный полюс – зона, в которой интегрируется информация от органов чувств, подобно тому как сводится звук и изображение при монтаже фильма. Такое впечатление, что психопатам трудна вставить абстрактное содержание в сюжет.

Рис. 5. Изображение человеческого мозга сбоку (вверху) и в разрезе (внизу), как если бы мозг разделить посередине на две половинки. Числа соответствуют отделам на карте цитоархитектонических полей (отделов мозга) Бродмана, составленной в 1909 году. Ученые пользуются системой Бродмана, чтобы сравнивать результаты разных исследований разных лабораторий. Исследование обработки абстрактных слов у психопатов показало участие переднего височного полюса (поле 38)

Рис. 6. Изображение отделов мозга, которые считаются связанными с психопатией на 2000 год. К ним относятся миндалевидное тело, гиппокамп, передняя и задняя поясная кора, передний височный полюс и глазнично-лобная кора. Числа соответствуют полям Бродмана. Подробности см. на предыдущих иллюстрациях

Исследование позволило предположить, что причина, почему на психопатов так плохо действует лечение с акцентом на абстрактных концепциях, заключается в том, что их мозг не способен их воспринимать. Данные изучения мозга сказали нам: чтобы терапия приносила пользу психопатам, она должно выражаться на простом, конкретном языке.

Мои канадские исследования показали, что у психопатов есть нарушения в некоторых участках мозга: в миндалевидном теле, гиппокампе, передней и задней поясной коре и височном полюсе. Другие ученые нашли нарушения и в глазнично-лобной коре.

На рис. 6 кратко показаны отделы мозга, которые в начале XX века считались связанными с психопатией.

 

Цветные карты

Один из плюсов работы в Йельском университете был в том, что там собрались специалисты мирового уровня практически по всем мыслимым предметам. Я с головой ушел в научное сообщество университета и продолжал самообразование в качестве ученого, посещая все лекции по психологии, психиатрии, неврологии, нейронаукам и экономике.

Кроме того, я занялся новым вопросом: как сложить целую головоломку из фрагментов психопатического мозга. Я стал изучать разные теории развития мозга. Больше всего меня интересовало: почему у психопатов аномалии в таких разных отделах мозга? Есть ли в этом какая-то система? Возможно ли создать единую теорию, объединяющую все открытия, к которым пришел я и другие ученые?

Разгадка этой головоломки начала оформляться у меня, когда доктор Хилари Блумберг с кафедры психиатрии Йельского университета проводила семинар о нейрофизиологических коррелятах депрессии. Хилари начала лекцию с карты цитоархитектонических полей Бродмана. Корбиниан Бродман (1869–1918) – врач-невролог, который разработал подробнейшую систему анатомической классификации отделов мозга, распределив их по типу и плотности нейронов, из которых эти отделы состоят.

Я был знаком с картами Бродмана как с системой классификации, но Хилари представила их в таком виде, в котором мне еще не приходилось видеть. Отделы мозга на ее картах были закрашены разными цветами.

Синим были отмечены базовые сенсорные системы – зрение, слух, моторные функции. Эти участки отличались схожим типом и плотностью нейронов, в основном выполнявших одинаковые функции – обработку базовых сенсорных вводов. Желтый цвет отмечал сенсорную кору более высокого порядка. Розовый – префронтальную и теменную кору. Большая префронтальная кора у человека отличает его от других приматов. И наконец, зеленый цвет показывал районы мозга, которые Бродман классифицировал как паралимбические. Они включали классические лимбические структуры: миндалевидное тело, гиппокамп, переднюю и заднюю поясную кору, но не только эти. К ним также была отнесена глазнично-лобная кора, островок и височный полюс (см. рис. 7).

В этот момент у меня в голове вспыхнула лампочка. «Вот оно!» – подумал я. Части мозга, в которых я нашел аномалии у психопатов, четко совпали с теми, которые Бродман назвал паралимбическими. Просто невероятно, насколько сошлись обе картины. Я упросил Хилари отдать мне копию этого слайда и пошел прямо в библиотеку, чтобы прочитать об этой описанной Бродманом паралимбической системе все, что только смогу найти.

Затем был целый год исследований – и чтения тысяч статей. Я затратил на это много сил, потому что мне приходилось работать по выходным и вечерам, чтобы составить исчерпывающую картину мозга психопатов. В итоге я разработал так называемую модель паралимбической дисфункции психопатии, которую опубликовал в рецензируемом журнале по нейронаукам. Мое первое примерное изложение модели паралимбической дисфункции оказалось длиннее моей же докторской диссертации.

Рис. 7. Карта цитоархитектонических полей Бродмана, основанная на принципе организации нейронов. Обратите внимание на сходство между паралимбической системой (окрашенные участки) и зонами, которые оказались аномальными у психопатов (см. рис. 6). Оба рисунка поразительно похожи. Это и подтолкнуло меня к формулировке моей модели паралимбической дисфункции у психопатов

Однако у меня сложилась полная картина, словно ужин, идеально дополненный бутылкой вина. Моя модель включила связанные данные, полученные благодаря нейровизуализации психопатов, в то время еще молодой области науки, анализу и интерпретации аномалий ЭЭГ у психопатов и, наконец, подробному изучению последствий, к которым приводили нарушения в определенных паралимбических отделах мозга. Как оказалось, если человек перенес инсульт или иного рода повреждение части паралимбической системы мозга, это могло вызвать проявление симптомов психопатии.

 

Знаменитый пациент из Вермонта

Большинство знает, что если человека сильно ударить по голове, так чтобы он потерял сознание, он может потерять память. Потеря памяти, или амнезия, – обычный симптом после сотрясения мозга. Однако повреждение мозга может вызвать множество нарушений и другого рода. Иногда оно даже приводит к изменению личности, которая становится похожа на то, что мы видим у психопатов.

Самый яркий пример подобных изменений – это случай со строителем из Вермонта Финеасом Гейджем. 13 сентября 1848 года Гейдж перенес черепно-мозговую травму: при прокладке железной дороги металлический прут трехсантиметровой толщины пробил ему голову ниже левой глазницы и вышел через макушку.

Случай Гейджа примечателен по нескольким причинам. Во-первых, это чудо, что он выжил. Во-вторых, врач Гейджа описал его, и теперь мы можем сделать выводы из его опыта. И наконец, из-за этой травмы Гейдж превратился из ответственного работника и мужа в импульсивного, безответственного, неразборчивого в связах и равнодушного человека. Многие симптомы Гейджа совпадают с классическими симптомами психопатии. Из-за прута, который прошел через мозг Гейджа, он лишился нескольких участков паралимбической системы.

Исследования пациентов с аналогичными травмами мозга позволяют предположить, что паралимбическая система обуславливает большую часть качеств, связанных с психопатией. Сначала неврологи назвали состояние Гейджа псевдопсихопатией, но потом его стали называть приобретенной социопатической личностью. Иными словами, если повредить часть паралимбической системы, можно приобрести психопатические черты.

Для пациентов с повреждениями паралимбической системы мозга в целом характерны проблемы с агрессией, мотивацией, эмпатией, планированием и организацией, импульсивностью, безответственностью, недостатком интуиции и слабым поведенческим контролем. В некоторых случаях у пациентов появляются идеи величия и бесцельная ложь. Все это симптомы, которые мы видим у психопатов.

Повреждения некоторых участков паралимбической системы встречаются не так уж редко. Например, если мозг ударится о переднюю часть черепа, он натолкнется прямо на костистый хребет, проходящий прямо над глазами. От удара может повредиться глазнично-лобная кора. Такой вид повреждения встречается у игроков в американский футбол, которые неоднократно получали сотрясение мозга. Из-за единичного случая или общего воздействия множественных травм мозга у людей с поврежденной глазнично-лобной корой в конце концов могут развиться те же проблемы, что и у Гейджа. Бывшие игроки Национальной лиги американского футбола начинают сознавать эту опасность как потенциальный профессиональный риск.

Складывая фрагменты головоломки, я понял, как крупно мне повезло, что моя спортивная карьера оборвалась в колледже из-за травмы колена. Я еще в школе четыре раза перенес сотрясение мозга. К счастью, он, кажется, не повредился. Должен признать, однако, что каждый раз, когда я встаю со стола томографа после исследования, где-то в глубине души я боюсь, что на моей томограмме могут проявиться какие-то нарушения в глазнично-лобной коре.

У Гейджа были не все симптомы психопатии. Я изучил литературу по этой теме и пришел к ясному выводу: повреждение только одной или двух частей паралимбической системы не приводит к возникновению полного набора симптомов, которые присутствуют у психопатов. Однако повреждение любой части паралимбической системы часто вызывает один и более симптомов психопатии.

Но даже если многие части оказываются повреждены уже в пожилом возрасте, некоторые проявления психопатии так и не возникают. Например, бессердечие – одна из черт, присущих психопатам, но редко встречающаяся у взрослых пациентов с повреждениями паралимбической системы. Почему? Возможно, нужны годы, чтобы у человека с аномалией паралимбической системы развилось бессердечие; большинство пациентов просто не живут так долго.

Эти выводы подкрепляются исследованием двух пациентов, которые еще в младенчестве перенесли травму мозга. Ученые показали, что в зрелом возрасте у них чаще наблюдались бессердечные поступки, чем обычно бывает у пациентов, перенесших аналогичные травмы уже взрослыми.

Иными словами, если психопаты уже рождаются с аномалиями паралимбической системы, возможно, это и вызывает развитие бессердечия в зрелом возрасте.

Что интересно, у пациентов с повреждениями паралимбической системы иногда появляется и ночное недержание (то есть энурез). Выше я указывал, что у детей, страдающих хроническим энурезом, может быть повышенный риск деструктивного поведения в будущем. Пока мы не знаем, являются ли пациенты с повреждениями паралимбической системы, у которых развивается недержание, более агрессивными, чем другие пациенты с такими же повреждениями. В этом еще предстоит разобраться.

Помимо сходства симптомов психопатии и поведенческих изменений у пациентов с травмами паралимбической системы, у этих двух групп похожи и нейропсихологические профили.

Нейропсихология использует задания или игры для того, чтобы понять, какие проблемы может испытывать человек после травмы мозга. В ходе своих библиотечных поисков я обнаружил, что пациентам с поврежденной паралимбической системой и психопатам-заключенным плохо удаются поразительно одинаковые виды заданий.

У пациентов с травмами, как и у психопатов-преступников, с трудом распознаются нюансы интонации или выражение лица. Им сложно управлять поведением, принимать решения, сдерживать себя, избегать вредных для них ситуаций, они апатичны, беспорядочны в связах, проявляют неподчинение, не соблюдают общественные нормы и не испытывают уважения к властям.

Повреждения других участков лобной коры (например, верхней лобной или дорсолатеральной префронтальной), теменной или затылочной коры не приводят к таким же поведенческим симптомам или когнитивным аномалиям; то есть травмы участков, не относящихся к паралимбическим по Бродману, не приводят к появлению симптомов психопатии.

Иными словами, создается впечатление, что у психопатов проблемы именно с паралимбической системой.

Так сложились все фрагменты ребуса. Я нашел ответ на свои вопросы о тайнах мозга психопатов. Вооруженный новой теорией об аномалиях мозга, я стал придумывать новые исследования, чтобы проверить функции отдельных компонентов паралимбической системы у психопатов.

 

Преимущества тюрьмы

Работа в Йельском университете и Институте жизни приносила мне большое удовлетворение как в личном, так и в профессиональном плане. У меня появились близкие друзья, с которыми я ездил на лыжах, на горном велосипеде и проводил отпуск, компенсируя в какой-то степени свой трудоголизм в годы аспирантуры.

Я получил гранты от Национальных институтов психического здоровья и Национального института по проблемам наркомании. Мне оказали особую честь – попросили поработать в исследовательской секции Национальных институтов здоровья, где я давал отзывы на поданные другими учеными заявки на гранты. Я уверенно поднимался по академической карьерной лестнице.

Но жизнь не обходилась совсем без сложностей. Во-первых, к моей досаде, оказалось, что находить и набирать психопатов для исследования на воле гораздо сложнее, чем в тюрьме. Психопаты, что неудивительно, после освобождения сразу же куда-то исчезают. И даже если их отыскать, они редко появляются в назначенный час, если появляются вообще.

У нас в лаборатории мы испробовали все возможное, чтобы решить эту проблему. Мы посылали открытки с напоминанием, звонили за неделю, за несколько дней, накануне вечером и даже утром назначенного дня. Но все равно многие не приходили. Мои сотрудники большую часть времени тратили на то, чтобы добиться встречи, а не на сбор данных.

В тех редких случаях, когда психопаты все-таки показывались в назначенный час, для них было обычным делом устроить какую-нибудь выходку. Они приходили с сильным похмельем и не могли отвечать на вопросы, так что мы вынуждены были отсылать их домой. Либо они являлись пьяными или под кайфом. Иногда мы даже вызывали охрану, чтобы вывести какого-нибудь буйного психопата во хмелю, посадить в такси и отправить домой. Я перезнакомился со всеми охранниками больницы.

Мне стало ясно, что с психопатами гораздо безопаснее работать в тюрьме, чем на свободе.

Тем не менее мы не сдавались и упорно продолжали медленно, но верно продвигаться вперед в исследовании отсидевших психопатов.

 

Женщины-психопаты?

Я выступил перед своими коллегами по кафедре психиатрии Йельского университета о последних достижениях в области изучения психопатии. После лекции ко мне подошел врач местной тюрьмы строгого режима. Он попросил меня прийти и дать оценку одной женщине-заключенной, насколько на нее подействует лечение. Я согласился.

Джуди было 25 лет. Это была стройная блондинка с волосами до плеч, весом всего 48 килограммов и ростом 160 см. Я подготовился к разговору с Джуди, изучив ее тюремные материалы. Это была папка толщиной в несколько пальцев, еще к ним прилагались видеозаписи.

Я приехал в тюрьму, устроился в приготовленном для меня помещении и вставил кассету в видеомагнитофон. Там была запись с камеры наблюдения из комнаты для допросов, похожей на ту, где сидел я. На видео Джуди сидела за большим столом по другую сторону от женщины-психолога, проводившей интервью. Я посмотрел минут десять записи, когда это случилось: Джуди бросилась через стол, напав на терапевта. Джуди молотила руками по воздуху и дважды ударила психолога, прежде чем та вообще сообразила, что происходит. Психолог упала на пол, Джуди оседлала ее и ударила еще раз шесть-семь, пока в комнату не ворвалась охрана и ее не стащили с жертвы. Изо рта врача на пол текла темная кровь, она лежала без сознания. По-моему, во время нападения она лишилась нескольких зубов.

Я перемотал запись и посмотрел ее еще раз. Джуди ничем не выдавала того, что вскоре произошло; нападение было неспровоцированным и жестоким. Охрана, видимо, находилась где-то поблизости, потому что психолог не успела нажать тревожную кнопку; первые два удара ее полностью обездвижили.

Я выключил запись и стал читать личное дело Джуди. Она попадала в тюрьму несколько раз начиная с 12 лет. В шестнадцать Джуди застрелила другого подростка. В свою защиту она сказала, будто не знала, что пистолет заряжен, направляя его в голову жертвы и нажимая на спусковой крючок. Она получила срок за непредумышленное убийство.

Джуди постоянно нарывалась на неприятности и для надзирателей в тюрьме стала настоящим кошмаром. В списке проступков у нее были десятки драк с заключенными и два нападения на охрану. Тюремные врачи попросили меня определить, отвечает ли она критериям психопатии. После оценки они хотели узнать, не смогу ли я посоветовать им что-нибудь, чтобы им научиться контролировать поведение Джуди.

Я дочитал дополнительные материалы из ее личного дела. Они свидетельствовали о серьезных эмоциональных и дисциплинарных проблемах практически во всех областях ее жизни. Хотя к тому времени я проинтервьюировал сотни заключенных, эта Джуди должна была стать первой женщиной среди них. И я надеялся, что это не окажется моим первым интервью, которое закончится физическими увечьями.

Джуди пришла на интервью в девять утра, еще не совсем проснувшаяся. Она сонно пожала мне руку и плюхнулась на стул напротив меня. Я объяснил ей, что интервью поможет определить варианты ее лечения.

У Джуди была такая же история, как у сотен психопатов-мужчин, с которыми я говорил раньше. В раннем детстве она не могла учиться на собственных ошибках, на нее не действовали наказания. Родители отвечали на ее агрессивное поведение и хулиганские выходки строгостью и в итоге поместили ее под «домашний арест» на несколько месяцев. Тогда Джуди стала портить электротехнику: отверткой сломала телевизор, музыкальный центр и даже пожарную сигнализацию. Больше того, вой пожарной сирены среди ночи стал своего рода обычным развлечением для Джуди. Ей нравилось смотреть, как ее родители носятся по дому в поисках дыма или огня.

С 14 лет Джуди стала носить при себе пистолет, практически куда бы ни шла. Это была полуавтоматическая «беретта» с магазином на девять пуль. Я попросил Джуди поделиться со мной ее приключениями с пистолетом. Она благосклонно рассказывала мне историю за историей о том, какой она меткий стрелок и как превосходно владеет оружием по сравнению со сверстниками. Еще она поведала, что не раз выпускала все пули во время автоперестрелок с соперничающими бандами. Она ездила в машине с другим подростком, чтобы, если их остановит полиция, они могли бы притвориться, что у них просто свидание. Благодаря остроумному плану они не раз выкручивались, когда их останавливали и задавали вопросы.

Я вернул разговор к отношениям Джуди с ее родителями и братьями. Она не видела родителей несколько лет и полагала, что два младших брата тоже поживают нормально. Братья не последовали за Джуди по кривой дорожке.

Когда интервью подходило к концу, я заговорил о самом тяжком преступлении Джуди, совершенном в подростковом возрасте, – неумышленном убийстве.

Я попросил Джуди рассказать, что произошло.

Она стала отрепетированно говорить, как она и еще двое ребят играли с пистолетом, как вдруг подняла на меня глаза и замолчала. Я увидел в ее взгляде смесь гнева и растерянности. Она поняла, что я ее поймал. Я напрягся, ожидая броска, но она просто еще больше обмякла на стуле.

Я воспользовался установившейся между нами связью, чтобы Джуди похвасталась мне своим умелым обращением с «береттой» до «несчастного случая». И она поняла, что теперь говорить, будто бы выстрел произошел случайно, из-за ее неопытности, бессмысленно, учитывая, что она сама призналась в мастерском владении оружием еще за несколько лет до убийства.

– Что, шило вывалилось из мешка, да? – сказала она, не вставая со стула.

– Да, – ответил я.

– Тогда можно и правду сказать. Это все равно; меня не могут судить два раза.

Джуди имела в виду, что уже признала себя виновной в неумышленном убийстве и ее не могли отдать под суд второй раз за то же преступление.

– Майкл сказал, что мне слабо выстрелить, тогда я приставила пистолет к его голове и спустила крючок с пустым магазином. Щелк. Я только хотела его напугать. Но потом он опять стал меня оскорблять, что, дескать, у мне не хватит духу его застрелить. Ну, я зарядила пистолет, приставила к его голове и выстрелила. Больше он меня не достает.

Она смотрела на меня пустым, бесчувственным взглядом. Это был тот же взгляд, который я видел у сотен психопатов-мужчин, но я впервые увидел его у женщины.

Джуди встала и сказала, что она уже наговорилась. Она вышла из комнаты и вернулась в камеру.

Я ответил тюремным врачам, что лечить Джуди будет очень трудно.

О женщинах-психопатах очень мало исследований. Исходя из наилучших данных, которые у нас имеются, можно сказать, что на десятерых психопатов-мужчин приходится по одной психопатке. Как и мужчины, женщины-психопаты в конце концов сталкиваются с законом и часто попадают в тюрьму. Количество психопаток среди женщин-преступниц составляет 15–20 процентов, примерно как и у мужчин. Но женщин в тюрьмах всего 10 процентов. Таким образом, женщины-психопаты встречаются намного реже мужчин-психопатов. Также нет опубликованных данных по нейровизуализации женщин-психопатов. Со времени моего интервью с Джуди моя лаборатория собрала некоторые данные нейровизуализации осужденных женщин, и мы планируем опубликовать первые исследования женщин-психопатов в ближайшем будущем.

 

Изменение среды

Однажды утром мне позвонил старый друг Винс Кларк. Доктор Кларк ушел из университета при Коннектикутском центре изучения здоровья за несколько лет до того, чтобы работать в Университете Нью-Мексико. Когда мы встречались на конференциях, он расхваливал жизнь в Нью-Мексико – 320 солнечных дней в году, никаких дождей и туманов, дома по доступным ценам, отличные лыжные склоны в Таос-Ски-Вэлли и первоклассные трассы для горного велосипеда чуть ли не прямо за дверью в соседних горах Альбукерке. Казалось, что доктор Кларк очень доволен своим переездом.

Он звонил, чтобы пригласить меня вместе с доктором Калхуном в Нью-Мексико выступить в Институте изучения психических заболеваний и мозга в кампусе Университета Нью-Мексико. Институт был мирового класса некоммерческим центром по визуализации мозга, изучающим шизофрению и другие психические болезни; он был учрежден сенатором от Нью-Мексико Питом Доменичи, который пять сроков отсидел в сенаторском кресле.

По приезде доктор Кларк встретил нас с распростертыми объятиями. Как-то вечером в конце нашего визита, после того как он потряс нас обширными ресурсами и возможностями института и университета, доктор Кларк выставил перед нами свой товар. Он спросил, не хотим ли мы с Винсом перебраться в Нью-Мексико.

Мы с Винсом были польщены, но сказали доктору Кларку, что нам хорошо и в Коннектикуте.

Но доктор Кларк настаивал. Он сказал, что нас возьмут к себе совместно Университет Нью-Мексико и некоммерческий институт. Университет даст нам места на факультете, а институт разместит у себя наши исследовательские лаборатории и предоставит средства для начала работы.

Доктор Кларк умел вести переговоры. Он уже сумел заставить меня высказать свою досаду из-за работы с психопатами в Коннектикуте. К тому же коннектикутский департамент исполнения наказаний не желал доставлять заключенных из тюрьмы в Институт жизни для исследований. Доктор Кларк знал, что меня заинтересуют альтернативные решения.

Тогда я сказал ему, что всегда мечтал иметь мобильный МР-сканер, чтобы возить его в тюрьмы. И тогда Винс выдал мне свое предложение, от которого невозможно отказаться: магнитно-резонансный томограф большой мощности для крупных исследований. Мы сказали доктору Кларку, что, если он осуществит наши желания, мы станем нью-мексиканцами. Нам с Винсом казалось немыслимым, что доктор Кларк найдет ресурсы, чтобы выполнить наши запросы. Мы ошиблись.

Всего через неделю доктор Кларк позвонил и сказал, что я могу получить свой мобильный МРТ, а Винс – свой для других исследований. Институт также создаст большую базу данных, где будут храниться все данные по нейровизуализации. Там это назвали нейроинформационной системой. Это была мечта Винса.

Мы с Винсом, сидя в конференц-зале, посмотрели друг на друга через стол и с недоверием уставились на динамик.

– Вы не могли бы повторить, доктор Кларк? – спросил я.

На другом конце раздался смех. Потом доктор Кларк сказал:

– Мы хотим, чтобы вы переехали к нам. И мы считаем, что ваши исследования имеют огромное значение для общества. Вы подумайте об этом и дайте мне знать.

После звонка Винс повернулся ко мне и сказал, что хочет ехать. Я ответил, что мне нужно сначала выяснить, смогу ли я получить доступ в нью-мексиканские тюрьмы. И я взял билет на самолет до Нью-Мексико.

У штата Нью-Мексико большая площадь, но населения там чуть больше двух миллионов человек. Из-за этого до нью-мексиканских политиков довольно легко добраться. Всего через несколько недель после звонка доктора Кларка я смог попасть на встречу с директором по делам правительства при тамошнем губернаторе Билле Ричардсоне. Видимо, ему позвонил основатель института сенатор Пит Доменичи, и встречу организовали без проволочек.

Юридический отдел губернатора уже изучил вопрос и установил, что мое исследование вполне законно. Мою работу финансировали Национальные институты здоровья, ее одобрили комиссии по этике Хартфордской больницы, Йельского университета и Федерального управлении по защите человека при исследованиях.

Директор по делам правительства сказал, что штат Нью-Мексико приветствует научные исследования вообще и любые исследования в частности, когда их цель – снизить уровень преступности и наркомании. После этого меня отправили к главе нью-мексиканского департамента исполнения наказаний Джо Уильямсу.

Джо Уильямс оказался богатырем выше 180 сантиметров, с широкой грудью и вообще очень внушительной внешностью. Он пожал мне руку и сказал:

– Мне звонил губернатор. Кажется, мы с вами собираемся заняться наукой, да?

– Да, сэр, – ответил я. – И моя лаборатория будет в полном вашем распоряжении, если вам понадобится что-либо изучить или у вас будут вопросы о рецидивизме, оценке риска или о чем-то другом, что входит в сферу нашей компетенции.

Я был готов хоть туалеты чистить, если мне позволят вернуться в тюрьму.

Секретарь Уильямса уже выбрал первое исправительное заведение, с которого мы могли приступить к программе исследований. Это была Западная Нью-Мексиканская тюрьма в Грантсе, примерно в 130 километрах западнее Альбукерке. Начальника тюрьмы поставили в известность, и он был готов меня встретить.

Удивительно, чего только не добьешься в небольшом штате с небольшим правительством одним-единственным звонком. Конечно, если за тебя ходатайствует сенатор вроде Пита Доменичи, это очень помогает.

На следующее утро я надел свой лучший костюм, отправился в тюрьму и встретился с начальником. Я сказал ему, что нам нужны несколько помещений и место под мобильный МРТ. Начальник передал меня в руки своего заместителя Дианны Хойзингтон, миниатюрной блондинки, скорой на улыбку и острое словцо.

К нам с Дианной присоединился Доминик, завхоз, который проводил нас в медицинское крыло. Доминик показал четыре кабинета, которые они освободят для моей группы. Он закажет и установит там новую мебель.

Начальник тюрьмы настоял на том, чтобы приставить ко мне сотрудника тюремной охраны на случай каких-либо проблем. Он будет находиться дальше по коридору, но в пределах слышимости, если вдруг кто-нибудь позовет на помощь. Я знал, что мои сотрудники оценят эту любезность. Никто из них еще не работал в тюрьме.

Когда мы подошли к задней двери медицинского крыла, Доминик достал большой латунный ключ, чтобы ее отпереть, – практически такой же, как тот, которым я пользовался в канадской тюрьме. Мы вышли из здания на яркий солнечный свет; дверь выходила в открытый участок, огороженный по периметру забором. Доминик показал на ворота и сказал, что в них будет въезжать мобильный МРТ, огибать сзади медицинское крыло и парковаться на площадке, которую он зальет бетоном.

Для мобильного томографа нужны бетонная площадка и электричество. К нему он подключается через разъемный кабель, отходящий от нижнего отделения трейлера. Я показал Доминику схему подключения и размеры бетонной площадки.

Заканчивая обход, Доминик спросил, можно ли ему будет сделать снимок мозга, когда приедет томограф.

– Конечно, – сказал я ему. – С удовольствием, когда захотите.

За обедом Доминик признался, что тоже играл в футбол в старших классах; он хотел убедиться, что у него в голове все в порядке.

Напоследок мне нужно было пройти собеседование на кафедре психологии в Университете Нью-Мексико. Я подготовил новую презентацию, в которой упирал на разработку моей модели паралимбической дисфункции у психопатов, мучительно подбирая темп и интонацию речи. Начал я с проблем, которые представляют психопаты для общества, потом рассказал о последних данных науки и о тех следствиях, которые мое исследование может иметь для общества. Это была речь – «песочные часы»: она начиналась широко, потом сужалась и уже заканчивалась масштабной картиной влияния на общество.

Кафедра психологии проголосовала за то, чтобы дать мне место на факультете. Параллельно Винс прошел собеседование на кафедре электротехники. Насколько я помню, за него проголосовали единогласно.

Потом мы с Винсом собрались и обдумали, что нам предлагали. Мы проработали вместе почти десять лет и подружились. Институт мозга и Университет Нью-Мексико превзошли все наши ожидания. Условия, которые мы поставили, выполнены. Винс протянул руку, и я крепко ее пожал.

– Я обеими руками за, – сказал он мне.

– Я тоже, – ответил я.

Однако нам обоим не хотелось даже думать о следующем шаге – тягостной обязанности сказать нашим близким друзьям и коллегам в Коннектикуте о своем отъезде.

Моя встреча с Хэнком прошла трудно. Хэнк заменил мне отца, потому что мой родной отец умер, еще когда я учился в университете. Мы с Хэнком вместе преодолели горы. В буквальном смысле слова. Однажды мы поднялись на Маунт-Уитни, а на следующий год на Шасту и стали очень близки. Я знал, что мой уход будет для него тяжелым ударом. Но в конце концов оказалось, что он эмоционально сильнее меня.

Рассказывая Хэнку о предложении, которое я получил, я не выдержал.

Хэнк всегда оставался профессионалом в высшем смысле слова. Он сказал мне, что понимает мое решение. Фактически он даже настаивал, чтобы я его принял. Он велел мне не вешать нос и радоваться новому этапу моей жизни. И кто знает, добавил он, может быть, когда-нибудь я вернусь в Коннектикут.

Я принял решение. Теперь мне оставалось только надеяться, что когда-нибудь я смогу хотя бы отчасти повторить ту плодотворную научную атмосферу, какую Хэнк создал в Институте жизни.

 

Тюремная эффективность

Через три дня после моего возвращения в Коннектикут мне позвонил Доминик, завхоз тюрьмы в Нью-Мексико, и сказал, что площадка для мобильного томографа и подключение к электричеству готовы.

– Я велел заключенным построить площадку и проложить дорогу вдоль медицинского крыла. Электрик смог протянуть кабели. Так что все готово.

Доминик, наверное, пропустил мимо ушей, что мобильный томограф еще даже не разработан и не изготовлен. Однако он нисколько не смутился, когда я это объяснил; он только сказал, что хочет стоять первым в очереди на снимок, когда система заработает.

После этого я связался с «Сименс», «Дженерал электрик» и «Филипс». Я назначил представителям всех фирм встречу на одно и то же время, чтобы обсудить варианты мобильного томографа.

«Сименс» пообещал поместить в трейлер самый быстрый из производимых ими МР-сканеров. «Сименс» никогда еще не выпускал томографы для трейлеров. Мы договорились о том, что все будет испытано и проверено самым строжайшим образом. «Сименс» гарантировал, что система будет соответствовать всем моим требованиям – либо они не возьмут за нее денег. Это меня впечатлило. Фирма была очень уверена в своих инженерах. Этот выбор оказался одним из самых простых в моей жизни. Я выбрал «Сименс».

Они направили меня к трем компаниям, выпускающим трейлеры для мобильных томографов в США и Канаде. Я полетел в Чикаго, потом в Лос-Анджелес, чтобы поговорить с руководителями двух из них, которые были готовы разработать первую в мире мобильную систему для функциональной магнитно-резонансной томографии. Последнюю остановку я сделал в фирме «Медикал коучес инк.» в небольшом городке Онионта на севере штата Нью-Йорк.

Я приехал в «Медикал коучес» с парой сотрудников из Нью-Хейвена. Мы встретились с директором по производству Леном Маршем и вице-президентом по конструкторским и технологическим вопросам Диком Мэттисом за обедом в «Брукс-Хаусе». Весь обед Марш и Мэттис расписывали свой производственный процесс, который позволит им выполнить заданные технические условия. Они работали исключительно для «Сименс» по немецким стандартам. Фирма «Медикал коучес» оказалась лучшей.

Я передал им чертежи, и мы решили вместе подать заявку на патент трейлера с нашими изменениями. Мы разобрали его по винтикам и реконструировали с учетом специальных возможностей, которые позволят установить в него аппаратуру, необходимую для высокоскоростной функциональной нейровизуализации. Я внес в проект поправки на основе опыта создания двух комплексов для МРТ и все возможные мелочи, которых только мог пожелать исследователь.

Когда мы выбирали место для кнопки срочного отключения, я не мог не заметить, что она – большая и красная – напоминает тревожную кнопку в ванкуверской тюрьме.

Дик Мэттис хотел поместить ее в самой середине, чтобы она была у всех на виду.

Кнопка срочного отключения нужна на случай аварии, какой-то опасности для здоровья и жизни человека, находящегося в сканере, например, если металлический предмет попадет в магнитное поле томографа. Оно всегда включено, и эта кнопка сможет его отключить. К этой мере предосторожности можно прибегать только в самом крайнем случае. Если нажать кнопку, отключится сверхпроводящий магнит. Однако это может привести к повреждению магнита стоимостью 2 миллиона долларов. И даже если с магнитом ничего не случится, только одна замена жидкого гелия после его испарения стоит около 100 тысяч. Эта кнопка сама, как сильнейший магнит, притянула бы к себе кого-нибудь вроде Ричи-Шокера.

Я объяснил Мэттису, что мы будем сканировать преступников вроде Ричи и что, помещая кнопку на самом виду, мы прямо-таки напрашиваемся, чтобы кто-нибудь ее нажал. Поэтому мы решили спрятать ее в специальный ящичек, чтобы нажать ее мог только обученный сотрудник.

По окончании разработки инженеры «Медикал коучес» отправили чертежи на производство. Благодаря присылаемым по электронной почте фотографиям я имел возможность следить за тем, как появляется на свет первая мобильная система для функциональной томографии.