Съехались еще раз перед летными отпусками. Наталья появилась у Олениных с Владимиром Ивановичем Сергеенко, тотчас возбудив любопытство у подруг, но тут выяснилось, что он припомнил еще какие-то истории и готов поведать, чему все обрадовались.

- С общежитием на 5-ой Линии Васильевского острова связана у меня еще одна история, только житейски более конкретная, с приметами времени, - заговорил профессор с живостью. - Здесь даже две истории... Героя моего зовут тоже Владимир, Владимир Мостепанов, который учился на химическом факультете Университета в те же годы, что и я, но сблизились мы уже в ту пору, когда он вышел в писатели... Так что я буду вести рассказ с его слов.

 

В старые годы

Однажды, случайно встретившись, - тому уже много лет, - мы долго прогуливались в Летнем саду, уносясь мыслями в старые годы. В Летнем саду - снег ли идет, распускается ли первая зелень, или пышно царствует золотая осень - время не уходит безвозвратно.

Владимир Мостепанов, каким я его помню, - худощавый, стройный, еще довольно молодой мужчина по чистоте облика и несомненной интеллигентности. Он посматривал на меня искоса и рассказывал о себе с поразительной искренностью, вообще ему свойственной.

Мимо нас прошли три девушки, каждая по-своему была привлекательна. Лишь мельком взглянув на них, он с серьезным видом бросил:

- Да, и мы были молоды!

Девушки не могли слышать его слов, но прошли, поглядывая на него так, словно хорошо его знали. В самом деле у него были какие-то совершенно особые отношения с девушками, с молодыми женщинами; те даже при самых случайных встречах ожидали от него понимания, сочувствия, признания, и они все это получали, одаривая и его тем же.

- Если бы задали мне вопрос, - заговорил Владимир вновь, - кто оказал самое решительное влияние на мое развитие, на воспитание чувств, я бы назвал в первую очередь девушек, молодых женщин... Многих из них я видел лишь мельком, как прошли вот эти, где-то в деревне, на пароходе, в поезде или из окна поезда... С кем-то из них я учился в школе, в Университете, жил в одном общежитии...

Но все это были случайные, мимолетные встречи, которые продолжаются и поныне, стоит выйти на улицу, отправиться на работу, забежать в Эрмитаж. А ведь были те, кто одарил его вниманием, лаской, памятью на всю жизнь.

- Разумеется! - воскликнул Владимир.

Трудно сказать, как бы сложилась его жизнь, если бы с ним не приключилась история, переменившая его характер и решительно повлиявшая на его будущность. По улице Рубинштейна, в двух шагах от Невского, стоит дом, мимо которого и поныне Владимир Мостепанов не может пройти без душевного трепета.

В один из зимних вечеров он поднялся по узкой крутой лестнице и оказался перед дверью, которой, судя по всему, не пользовались. В выемке в стене торчала ручка звонка, он дернул за нее на всякий случай... И вдруг зазвенел колокольчик, точно примчалась откуда-то тройка. Казалось, лошади встряхивали гривами, колокольчик позванивал, торопя кого-то в путь-дорогу. А затем установилась тишина, вообще сказочная, далекая, как в лесу. Владимир снова дернул за кольцо - на этот раз никакого отзвука. Что за чертовщина? Он постучал кулаком в дверь.

- Кто там? - спросил женский голос, похоже, старушки.

- Мне в тридцать седьмую квартиру, - сказал Владимир. - Но вход, вероятно, с парадной лестницы? Простите, я сейчас...

Голос его внушал доверие, и старушка, не переспрашивая ни о чем, проговорила с живостью:

- Постойте! Я вам здесь открою. Минутку.

Дверь была, видно, заставлена, и старушка принялась что-то убирать. «Кто там?» - спросила у нее молодая женщина или девушка.

- Я думаю, тот, кого ты ждешь, - был ответ.

- Как же он звонил? Разве веревку от звонка не оборвали мальчишки?

- Давно, - подтвердила старушка.

Наконец откинули крюк, и дверь на черную лестницу открылась.

- Извините, пожалуйста, - проговорила светлая, милая старушенция, кутаясь в белую шаль. А на лестницу выскочила высокая, стройная девушка в длинном нарядном платье старинного покроя, с косой, с тонким лицом и, схватившись за колечко звонка, потянула его на себя.

- Звонок давно не действует, - сказала девушка. - Но я слышала, колокольчик звенел. А здесь никого не было?

Владимир вошел в квартиру, тускло освещенную светом из кухни. В темном углу, поблескивая в сумраке медью, висел на крюке колокольчик. Язычок его с обрывком веревки свободно болтался. Мостепанов подергал слегка за веревку, колокольчик зазвенел с веселым перезвоном.

- Ольга сейчас приходила и ушла, - сказала старушка. - Больше никого.

- Что это с нею? - удивилась девушка и деловито осведомилась у Мостепанова. - Значит, вы?

- Да, студент, даю уроки.

- Хорошо. Это я буду заниматься с вами. Идемте.

Ее лицо сделалось серьезным, почти строгим. Можно было подумать, что уроки эти назначены ей против ее воли.

- Может быть, сначала вам чаю подать? - справилась старушка, уходя на кухню.

Девушка приостановилась и через плечо спросила, впрочем, довольно сухо:

- Хотите чаю?

- Нет, спасибо! - решительно отказался Владимир.

Он знал, что в старину репетитору могли предложить не только чай, обед, но даже и комнату для проживания, но нынче и чай - неожиданность, которая скорее сбивает, чем радует.

Старушка выглянула в коридор со словами: «А вы не сказали, как вас зовут».

Нынче и это не обязательно, но старушка живет, разумеется, по понятиям старого времени. Он назвал себя.

- Очень приятно. Моего отца тоже звали Владимир. Лидия Владимировна Чернышева.

- Вероника, - сказала девушка и последовала дальше по длинному коридору. Она привела его в небольшую гостиную с камином, старинными диваном и бюро, то есть с мебелью, как на подбор, антикварной, как сказали бы мы сегодня.

Владимир уже навидался всевозможных ленинградских квартир и почти не удивился. Обстановка сохранилась каким-то чудом, это понятно, только почему девушка в платье старинного покроя, в каких нынче даже в театр не ходят? Впрочем, и это он принял как нечто должное, тем более что она была совершенно естественна в своем длинном нарядном платье и держалась серьезно и строго, уже поэтому он не стал ни оглядываться, ни присматриваться к девушке, а сразу перешел к делу.

Вероника решила ряд задач запросто и даже не улыбнулась. Со столь подготовленной ученицей ему еще заниматься не приходилось. Между тем она стала задавать вопросы, точно экзаменуя его. Все, что ему представлялось предельно простым, она находила неудовлетворительным объяснением чего-то сложного, не до конца понятного ей или ему.

«Скажи ей: дважды два - четыре, она не поверит, а спросит: почему?» - подумал Владимир, чувствуя, что девушка усомнилась в его знаниях, в том, что он может быть ей полезен. Это было чувствительно для его самолюбия, ведь Вероника была необыкновенна, начиная с платья, с обстановки, в которой она жила, по молодости, по красоте, по серьезности и страсти нечто непременно понять глубже, лучше, до самого конца...

Прошло два часа; его вывели на парадную лестницу, и он побежал по ступеням вниз в большом недовольстве собой, бесконечно обескураженный чем-то, задетый... В чем дело?

Он вышел на Невский, сел в троллейбус... У него было такое чувство, будто он долго читал, как совсем недавно Флобера «Воспитание чувств», или перечитывал «Войну и мир», удивляя своих товарищей; жизнь, далекая и интимно близкая, едва он приблизился к ней, вновь отошла, и вот он едет в троллейбусе, бедный и нищий духом. Так иной раз он возвращался из театра, вздрагивая от холода и темени.

Он жил в общежитии на Васильевском острове. Рядом много людей, родственных интересов, желаний, и юноши, и девушки по соседству, через стенку, а живут все разрозненно, что делает его как-то особенно одиноким. Почему? В комнате их пять человек, из них двое - его близкие друзья, и все же томит его что-то и здесь. Ему уже не раз приходила в голову мысль снять комнату, зажить самостоятельно, в своем мире... И подружка найдется, или он женится... Странно, ему иногда казалось, что в этом все дело: будет у него свой дом, а там - своя семья, и он будет счастлив, то есть не беден, не обделен судьбой, - с достоинством пойдет по жизни - к сияющим вершинам.

Весь вечер ему было грустно. Но грустно как-то по-хорошему, как в детстве только бывало... Он стоял у окна, облокотившись на подоконник. Днем прошел снег... Напротив через улицу освещенные по вечерам окна всегда привлекали его внимание. Там люди жили в каком-то особом мире, куда его тянуло, манило, как будто он и сам некогда жил там, может быть, в раннем детстве...

В одном из окон внизу, поверх коротких занавесок, он заметил молодую девушку. Она раздевалась. Снимая чулки, она как бы нарочно медлила, не поднимая головы, точно знала, что на нее смотрят, и из невольного лукавства разглядывала ноги. Были отчетливо видны интерьер ее комнаты, ее головка, молодое тело в легкой рубашке, словно освещенные тихим светом, когда все - красота, правда, жизнь.

Выпрямившись, она взглянула в окно, очень похожая на Веронику, и Владимир Мостепанов отошел, смутившись, словно это действительно была его ученица.

Было ясно, что Вероника произвела на него сильное впечатление.

Через неделю, подходя к дому на Рубинштейна - прекрасной старинной архитектуры, правда, с облупившейся штукатуркой, как сплошь и рядом выглядели дома в те времена, - Владимир оказался во власти странного представления, будто он уже видел этот дом некогда во всей чистоте его первоначального облика. Где? Когда?

На этот раз он поднялся по парадной, мраморной лестнице и обнаружил на двери в 37-ю квартиру несколько электрических кнопок с фамилиями жильцов.

Дверь открыла Вероника, снова в каком-то необыкновенном, старинного фасона платье, мягком, струящемся; серьезная, хорошенькая, она несомненно играла некую роль, только вряд ли для репетитора.

- Не знал я, что в наше время носят такие платья, - сказал Мостепанов с недоумением.

- Вы правы, не носят, - Вероника ответила сухо.

В гостиной Владимир увидел на стене гравюру с изображением дома, в который сейчас он вошел. В этом было что-то удивительное и вместе с тем понятное, близкое, так он чувствовал себя в Русском музее. Даже Вероника с ее живостью и невозмутимостью была чем-то странно близка ему. Она занималась деловито, с упорством, переспрашивала с вызовом.

Владимир оперировал формулами скорее интуитивно и не любил объяснять, что к чему, когда и так все ясно, должно быть ясно. Вопросы Вероники вынуждали его вдумываться в смысл физических величин и законов, и он ловил себя на том, что ему не хочется вдумываться, скучно как-то или вообще надоело. А занимало его совсем другое, раздумывал он над совершенно иным. Например, у Вероники были длинные тонкие пальцы, всегда растопыренные как-то изящно, словно в них и через них она ощущала прелесть девичьего облика, женской души. Это выходило у нее естественно. Она ведь нарочно не улыбалась репетитору, держалась с ним деловито, предельно сдержанно, даже настороженно-сурово. Владимир вдумывался в язык ее пальцев. Русые волосы девушка на этот раз собрала на затылке узлом и как будто наспех заколола шпильками, которые постоянно поправляла, надавливая на них, причем кончики ее пальцев сгибались немилосердно и все-таки не ломались.

Он вроде ничего не видел, ни на что не обращал внимания, но уносил с собой образ девушки, движение ее рук, потаенную живость ее светло-карих глаз, зеркальные окна, лепные узоры на потолке, мрамор камина, атлас или шелк дивана, гравюру на стене с изображением старинного дома с четырьмя пилястрами... И открывались перед его взором, затуманенным мечтой и грезой, целые миры, во что он вглядывался с таким самозабвением, что на лекциях уже ничего не слышал, все пропускал мимо ушей.

Влюбился ли он в Веронику? Нет. Она держалась с ним отчужденно, свысока, как и он, между прочим. И это в их положении было лучше всего. Сугубо деловое сотрудничество, и ничего больше.

Но было что-то бесконечно привлекательное в мире, в котором жила Вероника. Мир, которого он был лишен из-за войны и смерти родителей? Или это житейски не существующий, но исторически реальный мир культуры, наивысшим воплощением которого выступал сам город? Этот мир привлекал Владимира и звал повсюду, где бы он ни соприкасался с ним, - в Русском музее, у решетки Летнего сада, на Мойке у дома, в котором жил Пушкин, - и душа его отзывалась с трепетом, словно этот прекрасный, старинный, вечный мир обещал ему высшую жизнь, счастье и совершенство.

Впрочем, все это он осознал лишь впоследствии, а тогда все же именно Вероника мерещилась ему всюду, как в освещенном окне напротив. В те дни примерно то же случилось с ним и на катке. Он любпл с детства кататься  на коньках. В ЦПКиО простора деревенского, конечно, уже не было, но деревья в инее, снег, островок природы на окраине города, и яркие огни фонарей. и музыка, и множество молодого, юного люда! Каток его манил, как совершенно особый праздник, даже холод горячил кровь и воображение обещанием любви и счастья. Он несся по кругу, ловко обходя фигурки девчонок и мальчишек, в стареньком лыжном костюме, впрочем, не выделяясь из толпы, ибо в те времена все одевались в неброские вещи, и звучала песня: «Догони! Догони! Только ветер...» И тут пронеслась сквозь толпу, сквозь всеобщее кружение девушка в брюках (вообще тогда еще новость!), в короткой меховой шубке и меховой шапочке с длинными ушами...

«Вероника!» - закричал про себя Мостепанов и устремился за нею. Девушка оглянулась и умчалась вперед. Он усомнился: она или не она? Если даже это и Вероника, он не станет гоняться за нею. Еще чего!

Наконец он решил, что надо что-то делать, он уже нигде не находил себе места. В один из светлых морозных дней он отправился на Садовую, туда, где - и откуда он знал? - собирались те, кто сдавал и снимал угол, комнату. Никого не было, толкучки он не нашел - пришел рано или холод всех разогнал. Он потоптался на месте, оглядываясь вокруг, и уже направился к трамвайной остановке, как вдруг увидел сошедшую с трамвая женщину.

- Молодой человек! - обратилась она к нему. - Не намерены ли вы снять комнату?

- Да.

- Предлагаю угол. То есть платить будете, как за угол, но у вас будет как бы отдельная комната. Согласны?

- А нельзя посмотреть?

- Конечно, конечно. Тут недалеко.

Проехав на трамвае до Невского, дальше пошли пешком. Женщина была худа и по фигурке, и на лицо, одета в поношенное демисезонное пальто, как-то неприметно чем-то принижена, может быть,  своим одиночеством, ибо то, что она одинока, бросалось в глаза. Вместе с тем по всем жестам, по голосу, по интонации было ясно, что она человек воспитанный, понимающий многое с первого взгляда, добрый и отзывчивый. Она, например, не спросила, кто он. А когда он сказал о себе, лишь улыбнулась:

- Так я и предполагала.

У стенда с афишей о концерте в Большом зале филармонии она остановилась и проговорила как бы про себя: «Надо будет сходить».

- Как ни странно, - продолжала она, - мне кажется, я вас уже видела где-то...

В этот момент они свернули на Рубинштейна... Мостепанов оживился: забавно! Подошли к дому со старинной гравюры... Владимир и вовсе рассмеялся. Очевидно, эта женщина видела его здесь, у своего дома. Но остановились они на площадке третьего этажа и именно у 37-й квартиры.

- Вы живете здесь?..

- Да.

Никуда не годится. Точно во сне. Владимир Мостепанов, не говоря ни слова, перепрыгивая несколько ступенек, побежал вниз. И вдруг раздался звонкий, задорный смех. Да, у этой женщины и голос звучал молодо, смех - такой молодой, веселый, что он невольно вернулся на среднюю площадку, чтобы взглянуть на нее. Как должен выглядеть человек, который  так хорошо смеется?

В самом деле, уже ничего от пришибленной горем или одиночеством вдовушки! Стояла на верхней площадке молодая розовощекая женщина, полная жизни.

- Простите! - смеялась она. - Ей-богу, не нарочно. Я только сию минуту узнала вас. Значит, Вероника, моя племянница, успела вас допечь, что вы готовы удрать без оглядки.

Владимир не знал, как быть.

- Держитесь монахиней, - проговорил он, - а смеетесь, как...

- Хорошо, хорошо, - поспешила сказать Ольга Михайловна, так звали тетю Вероники. - Если вам почему-то нельзя поселиться у нас, никто не станет настаивать. Идемте. Вы продрогли. Согреетесь и уйдете. - Между тем она открыла дверь. - Не бойтесь Вероники. В конце концов, она тут не живет.

- Как - не живет?!

- Живет у себя, у родителей, по улице Фурманова. Нас навещает по детской привычке. Мама будет рада вас видеть.

Лидия Владимировна, кутаясь в белую шаль, выглянула на лестницу со словами: «Да с кем ты там говоришь?»

Владимир поднялся и вошел в квартиру, где на этот раз ему предлагали поселиться. А что? Почему бы и нет? А Вероника пусть думает себе как хочет, даже не знается с ним. Эта большая петербургская квартира, где неслышно, неприметно живут несколько семей, привлекала его до странности, как иных горожан - память о деревне, о больших патриархальных семьях.

- Квартиранта веду. - Ольга Михайловна снова расхохоталась с милым торжеством, рассказывая матери, как нашла репетитора Вероники.

Лидия Владимировна привечала Владимира, как всегда. Сели пить чай - с маслом и дешевой ливерной колбасой. Всего понемножку, зато каждый бутерброд - как праздничное угощение и особое внимание к гостю. В магазинах все было по сравнению с первыми послевоенными годами, но излишеств в еде не допускали - как принято издавна у интеллигентов. Не тем люди жили.

- Владимир, - распорядилась Лидия Владимировна, - коли все так случилось - значит, судьба. Вам нужно уединение, тишина для занятий, - это понятно. Вы даже можете у нас столоваться. Это не будет нам в тягость, а для вас - здорово.

- Спасибо! Получается, будто берете меня в свою семью, - заволновался он.

- Почему бы и нет? Вы для нас уже не первый встречный.

Пахнуло давним, точно из детства, лаской и добротой человеческих отношений. Бывало, окликнет его какая-нибудь тетя и спросит, как мать, а то вспомнит про отца, каким он был молодцом, -  и хорошо так вдруг станет, точно весною повеяло, точно тебе сказали слова любви и признания. И тетя, сама тоже растроганная, даст конфету из кулька, припасенного для ее детишек. Было холодно и голодно, были и обиды, детские, безысходные, злые, но рос он именно в той постоянной атмосфере добра и ласки, и это сливалось с тем, чем веяло от города с его красотой, от любимых книг, вообще от представления о Родине, о России...

Выйдя на Невский в тот вечер, Владимир Мостепанов прежде всего нашел театральную кассу и приобрел два билета в филармонию на концерт, куда собиралась пойти Ольга Михайловна. На следующий день после занятий он собрал чемодан, рюкзак и маленький чемоданчик, с которым ходил на лекции, в спортзал или баню, по моде тех лет. Товарищи не удивились его решению, так как успели привыкнуть к тому, что Мостепанов не умеет жить, как все студенты, все что-то выдумывает... Спонтанно самостоятельный, казалось, он жил какой-то особенной жизнью, как взрослый среди подростков, или, наоборот, как подросток среди взрослых... Теперь они просто подумали, что он не комнату снимает (зачем?), а временно переезжает к любовнице!

В те годы расстояния в городе казались куда более протяженными, чем сегодня, и люди ездили в троллейбусе, на трамвае терпеливо, как в начале века на конке. И выехать с 5-й линии Васильевского острова, где общежитие, или со Среднего проспекта, где химфак, на Невский для Владимира Мостепанова всегда было событием, равным по нынешним временам чуть ли не короткой поездке в Москву.

Мороз спал, повеяло теплыми ветрами весны... На Невском не было того многолюдья и обилия машин, как сегодня, но фонари горели, казалось, ярче, и улица, просторная, тихая, далеко освещенная, с празднично настроенными прохожими, подбегающими к зданиям театров, напоминала что-то вековечное, пушкинское, гоголевское, лучась живой жизнью.

На Рубинштейна его уже поджидали с ужином, вернее с поздним обедом. Ольга Михайловна только что пришла с работы. Владимир показал ей билеты, она рассмеялась и ничего не сказала. За обедом Лидия Владимировна расспрашивала его о родителях, о планах на будущее... Затем он сел за небольшой столик Ольги Михайловны во внутренней комнатке, разложил книги и открыл тетрадь по органической химии... Тихо было во всем доме, во всем городе... Он вздохнул, почти счастливый, но не занималось...

Вскоре его позвали принять ванну. В доме было печное отопление, в ванной топилась колонка. Когда он, помывшись, пришел к себе, кровать его была разобрана. Стало неловко: зачем это? Он сам. И все же разлегся на приготовленной для него постели с тихим, по-детски трепетным чувством благодарности...

За шкафом и занавеской он слышал голос Ольги Михайловны, тоже принявшей ванну, - застенчивый, томный... Фантазия его разыгралась, он вообразил себя женатым на ней... Почему бы и нет? А Вероника? Владимир предчувствовал, что они не поладят...

Это подтвердилось быстрее, чем он ожидал.

Вероника лишь пожала плечами, узнав от бабушки, что Ольга сдала свою комнату ее репетитору. В первую минуту ей показалось, что для нее это не важно, а для бабушки с Ольгой - лишние деньги. Но в день занятий она уже не приехала заранее, как прежде, о переодеваниях не могло быть и речи, то есть неудобства оказались очевидными. Прибежала она в последнюю минуту, замерзшая и сердитая бог знает на кого. Дверь ей открыл Мостепанов. Это тоже ей не понравилось.

Владимир улыбнулся по-домашнему, как хозяин гостье, заждавшись и невольно обрадовавшись. Он помог ей снять шубку, уже знакомую, и увидел Веронику в юбке и свитере, облегающих плотно ее стройное, молодое тело.

- Значит, это все-таки вас я видел на катке в ЦПКиО, - сказал он, вешая шубку и слегка приглаживая мех.

- Так это были вы? - проговорила Вероника с удивлением. - Зачем же вы позвали меня, и таким тоном, как будто я назначила вам свидание?

- Неужели? Помнится, я прокричал ваше имя про себя. - Владимир был в этом абсолютно уверен.

- Как же я услышала? Почему же все на меня оглянулись? Я, конечно, не испугалась, но все вышло так неожиданно. К тому же я была не одна. - Тут Вероника вдруг покраснела и приняла серьезный вид. - Приступим.

Пока они занимались - уже без прежнего старания, - пришла с прогулки Лидия Владимировна и захлопотала с чаем.

- Послушайте, - сказала вдруг Вероника, - ведь вам физика не интересна; ах да, вы химик. - И добавила: - Ну да все равно.

Владимир понял, что в его услугах не нуждаются. Вероника положила на стол деньги. Он машинально взял их и пошел к себе.

- Вероника! - с упреком проговорила Лидия Владимировна.

- Сударь! - девушка чуть ли не вбежала к нему, откидывая край занавеса. - Вы меня не поняли. Я не отказываюсь брать у вас уроки. Ученице привередничать во всех случаях неприлично. Простите!

- Репетитору привередничать - тем более, - отвечал Мостепанов. - Только нужны ли вам эти уроки?

- Как! - Вероника, против обыкновения, улыбалась или даже, скорее, смеялась. - Зато вам нужны!

Это Лидия Владимировна надоумила ее. Добрая душа! А Вероника все стояла перед ним и смотрела с любопытством.

- Не беспокойтесь за меня, - отвечал он скорее Лидии Владимировне, чем Веронике. - Я всегда найду способ заработать деньги. У меня есть еще два урока. А за вашими занятиями я готов последить, если вы не возражаете. По всем предметам. Согласны?

- Не представляю, каким образом...

Смутное чувство беспокойства и разлада охватило его. В те дни, можно сказать, в те годы на него постоянно накатывало это острое чувство неудовлетворенности, недовольства собой, ходом своей жизни. Он лег спать с сожалением, что ничего не успел сделать за день и вообще за свои двадцать один год, когда жизнь казалась уже на исходе (ведь старость не в счет), да и умереть, думалось, лучше молодым, не лучше, а необходимо, потому что великие люди, как правило, умирали рано.

Обычная ошибка молодости! В нетерпении своем она вернее всего теряет себя и с тем свою будущность.

«Тоска, тоска. Ах, какая тоска!» - твердил он, собираясь на занятия. Никуда не хотелось идти. Не влюбился же он в Веронику? Было в ней нечто такое - сила красоты без задушевности и такта, что ли?

У Ольги Михайловны тоже были свои недостатки, но здесь понятно: человек одинок, работает бухгалтером, любит до самозабвения музыку. Тут не роза с шипами, а кактус, который редко, но может вдруг выпустить диковинный, чудный цветок, столь дивный, какой даже и не приснится.

Обычно вся в хлопотах, нервная, изредка разговаривая с ним, она улыбалась так тепло и нежно - всегда на миг, - что он, ложась спать, говорил про себя: «Ага! Ольга Михайловна, я что-то про вас знаю. Я знаю вашу тайну. Вам только кажется, что вы стары, некрасивы и слишком несмелы, чтобы любить и быть счастливой. Вы убедили себя, что лишения и голод ленинградской блокады навсегда истощили вас. Вам надо только полюбить без оглядки и жить с той самоотверженностью, какая вам свойственна. И вы будете счастливы! А с вами и я, может быть. Я хочу вашей любви, я хочу любить вас!»

Так он, как мальчишка, грезил, засыпая. А наутро или днем, встречая Ольгу Михайловну, всегда чем-то взволнованную, но к нему неизменно ровную и доброжелательную, Владимир начисто забывал о своих ночных грезах, то есть держался с нею не очень внимательно, что, впрочем, вполне соответствовало их отношениям - взрослой женщины и взрослого мальчика.

Утром он отправился в университет, а там - на урок, откуда поспешил на площадь Искусств. Время еще было, и он подошел к памятнику Пушкину... Повеяло чем-то родным... В эту пору зимой уже ярко горят фонари. Публика растекалась по площади, где, кроме Русского музея, расположены четыре театра. На Невском, в «Гостином дворе» и «Пассаже», все еще шла бойкая торговля, а здесь, вокруг сквера с большими деревьями и памятником Пушкину, царило тихое, праздничное оживление, словно взрослые люди, обремененные заботами, научными идеями, проблемами, снова сделались наивными детьми, взволнованными предвкушением феерии театра, будь то драма или музыкальная комедия, опера или балет, или - музыка, чистое царство звуков и грез...

У главного входа в Большой зал Владимир немного потоптался, не сразу узнав Ольгу Михайловну в ее легком демисезонном пальтишке, закутанную в светло-серую шаль, в которой она выглядела нарядной. Тонкая, выше среднего роста, в ботиках с матерчатым верхом - «прощай, молодость», она с кем-то раскланивалась.

- Ах, вы здесь! - подошел он к ней.

- Добрый вечер! - сказала она со спокойной улыбкой, довольно для нее необычной, но которая ей шла. И все вокруг невольно оглянулись на них.

Ольга Михайловна чуть смутилась и повела его в сторону - куда же? - от главного подъезда к боковому входу. Скинув шаль, пальто и ботики, она оказалась в мягком, очень нарядном платье темно-коричневого цвета, на руках золотые браслеты, на пальцах кольца с рубином и сердоликом, в ушах старинные серьги из серебра, маленькая кожаная сумочка, откуда она потом достала бинокль, тоже старинный, перламутровый, с позолотой...

Владимир не обратил особого внимания на ее украшения, так как, во-первых, Ольга Михайловна держалась просто, как всегда, и вместе с тем празднично, во-вторых, он и ожидал увидеть на ней платье старинного покроя, как на Веронике. В семье, где хранят подобные вещи, есть и фамильные драгоценности. Но Ольга Михайловна все-таки удивила его, когда, взяв под руку, входила в зал, поглядывая перед собой с тем свободным и вместе с тем интимным вниманием, что свойственно не просто молодым, а по-настоящему красивым женщинам. Красота и молодость - это всегда и невольное торжество.

- Спасибо! Спасибо! - говорила она, посматривая вокруг и время от времени раскланиваясь, очевидно, с такими же меломанами, как и она. - Вообще-то вам следовало взять билеты и Веронике, и маме... Но я рада, даже если вы пригласили меня в пику моей племяннице.

- При чем тут Вероника? Мне хотелось отблагодарить вас за ваше доброе участие, - отвечал Владимир Мостепанов, с легкой самоуверенной улыбкой поглядывая вокруг.

- Я еще ничего для вас не сделала, - возразила Ольга Михайловна. - Я не тотчас узнала вас там, на Садовой, эта ошибка мне может дорого стоить. Мне и так нелегко с Вероникой, ведь с бабушкой она делает все, что захочет, а родителям не до нее. Теперь я вовсе, она считает, встряла не в свое дело.

- Откуда у нее эта вызывающая самонадеянность? - воскликнул Мостепанов.

- Это молодость, - сказала Ольга Михайловна с грустью, слегка наклоняя голову.

- Молоды и мы! - заявил Владимир и невольно рассмеялся. Улыбка у него была хорошая, ободряющая, словно он говорил даже не о себе, а именно о ней.

- Увы! - Ольга Михайловна только вздохнула.

Большой белоколонный зал сиял громадными и, видно, очень тяжелыми люстрами, которые, чего доброго, могут упасть при мощных звуках оркестра или громе рукоплесканий. К счастью, они не падали, словно их поддерживали на весу волны музыки. Все здесь было пронизано музыкой - и колонны, и кресла, и публика, какая-то особенная, под стать Ольге Михайловне, с ее платьем и украшениями.

Места их оказались на хорах, чему Ольга Михайловна обрадовалась - и дешево, и вообще она привыкла слушать музыку сверху.

Потом Владимир никак не мог вспомнить, кто выступал и что исполнялось на этом все-таки памятном для него концерте. Кажется, Шопен. Владимир загорелся его свободой, его тонкой и изящной гениальностью, это был идеал человеческого совершенства, как Пушкин, идеал, который зовет нас к чему-то высокому. И чья душа в молодые годы не отзывалась на этот вечный призыв!

Как Ольга Михайловна ни любила музыку, она была удивлена мучительной и вдохновенной восприимчивостью своего спутника, теми душевными бурями и порывами, какие молодость вкладывает в свое восприятие искусства. Порывы благотворные, но поскольку они личного свойства, то часто обманчивые, забываемые в суете дней, в погоне за сиюминутными наслаждениями.

Они вышли на пустынный, ярко освещенный Невский. В домах гасли и зажигались окна, точно по уговору, - тут гасли, там загорались, а над городом сияла луна.

Ольга Михайловна все благодарила Володю, а он - так Шопен на него подействовал, - как никогда прежде, осознал необходимость сделать что-то совершенное, высокое, не терять больше времени, с головой уйти в науку и т.д. Он сумел какими-то словами выразить свои надежды, еще совершенно смутные и которые, как правило, остаются втуне.

- Ах, Володя! - Ольга Михайловна изо всех сил принялась трясти его руку. - Как это хорошо! Большому кораблю - большое плаванье. Мне же, увы, даже мечтать уже не приходится.

Странное дело, Ольга Михайловна, несмотря на свойственный ей скептицизм, не усомнилась ни на минуту, что Владимир Мостепанов может свершить в жизни нечто замечательное. О, это объяснялось просто! Она еще не знала, что увлечена им. Она видела и чувствовала Мостепанова совсем иначе, чем других мужчин. Во всяком случае, пока. Любой его порыв она бы поддержала. А мысль, что он может стать великим ученым, ее обрадовала не совсем бескорыстно. Вдумчивая, она живо интересовалась всем, много читала; уже в силу своего одиночества она искала какого-то выхода, прорыва в большой мир... Самая ее потребность, природная, женская, иметь мужа, ребенка, помноженная на ее восприимчивость к музыке, приобрела уже давно какой-то несбыточный характер, слишком возвышенный, можно сказать, нелепый. И вот случай сводит ее с человеком, который точно воплощает в себе образ, столь желанный ей, образ мужчины и ребенка, иными словами, образ великого мужа... Конечно, она видела, что Володя еще невежда, но задатки для высокого развития у него несомненно есть: при первом соприкосновении он безошибочно чувствует все подлинное, высокое в литературе и музыке.

Жизнь Ольги Михайловны приобрела совершенно особый для нее смысл. Приходя под вечер домой, Владимир заставал ее теперь в веселом возбуждении - в настроении праздника и вместе с тем как бы розыгрыша. Она пекла пирог или обсуждала с матерью новости с важностью и со значением. Для них было большим событием, если по радио звучала любимая ими симфония Чайковского или Шостаковича в исполнении прославленного оркестра.

- Шостаковича трудно слушать, - говорила Ольга Михайловна. - Но не слушать нельзя, как невозможно не помнить о пережитом. Мне кажется, почти вся его музыка - о войне... Сначала как предчувствие, затем - явь, страшная явь, потом - память...

- Чайковский...

Как музыку, так и литературу, в ее высших образцах, Владимир откроет для себя позже. Он слушал двух одиноких женщин с некоторым недоверием и состраданием и невольно просиживал с ними все вечера. И именно эти вечера, как свет под желтым матерчатым абажуром, освещающий круглый стол и диван карельской березы, навсегда остались в его памяти.

- Нынче будем читка, - говорила иной раз Лидия Владимировна, заранее усаживаясь в кресле с вязаньем.

Ольга Михайловна, стоя у бюро в характерной для нее позе тонкой, угловатой женщины с порывистыми движениями, принималась читать Бунина или Зощенко, Гоголя или Чехова.

Прошли три-четыре недели, а Владимиру уже казалось, что дом со старинной гравюры и его обитателей он знает целую жизнь. Лишь Вероника, нет-нет забегая к бабушке, смущала его. Сдержанная с ним, бабушку она заговаривала всевозможными пустяками, а с Ольгой Михайловной препиралась запальчиво и вызывающе. Предметом раздора был, кажется, друг Вероники, некий Мельс, вполне определенное представление о котором Владимир получил позже. Вероника переодевалась в старинные вещи отчасти ради него. Она любила часы, проведенные в гостиной у бабушки, в сказочно нарядном платье еще потому, что под вечер заходил за нею Миша. Она выбегала открывать ему дверь, и Миша весь вспыхивал от ее вида, сраженный, убитый и воскрешенный для любви и счастья.

Розовый от мороза, он уже горячо дышал, его бросало в жар, и мягкие кисти его рук, податливые, точно неживые, оказывались влажными, что вообще-то неприятно, но сам Миша был широк в плечах, крупноголов, бородат и казался очень сильным мужчиной.

Историк по образованию, он много ездил по северным деревням, при случае скупал за бесценок иконы и старопечатные книги... Собирал, в общем, для себя, ну и перепродавал... Деньги у него водились, он любил жить широко, с оглядкой на Запад.

Вероника знала его с детства. Он дружил с нею - по инерции или с умыслом - вполне целомудренно. Иной раз, правда, Вероника пугала его - держалась с ним слишком уж смело и послушно. Он не верил себе, то есть ему казалось, что Вероника с ним лишь играет до поры до времени, может быть, завороженная его опытностью, которой он не таил от нее. Характер их отношений Ольга Михайловна прекрасно понимала, потому что Миша был с нею даже более откровенен, чем с Вероникой. Разговорить его Ольге Михайловне не стоило ничего. Впрочем, она относилась к нему хорошо, гораздо лучше Вероники. Она боялась лишь одного: что Вероника любопытства ради сойдется с Мельсом, а замуж (что и рано ей) не захочет, и получится ерунда. Вот Володя Мостепанов - иное дело! Но тут Ольга Михайловна сама себе говорила: «Стой! Стой!! Она уже стирала и гладила его вещи и на его удивление и смущение отвечала, смеясь: «А что? Это входит в мои обязанности хозяйки!» Заботы о нем доставляли радость, удивительную радость нового ее бытия, как бывало, кажется, только в детстве...

На лето Ольга Михайловна снимала дачу для матери. Владимир решил лето провести в городе, но неожиданно все переменилось.

Как-то под вечер, когда он сидел у себя, откуда-то пришли вместе Ольга Михайловна и Вероника. Они о чем-то живо переговаривались, и вдруг Вероника сказала:

- Ну ясно, ясно, ведь ты влюблена в него!

- Что? В кого? - переспросила Ольга Михайловна, снижая голос.

- Отлично знаешь, о ком идет речь! - бросила с вызовом Вероника.

- Ты хочешь сказать - в Володю?

- Да, да! Ты, Ольга, влюблена в Мостепанова по уши!

Ольга Михайловна не отвечала. Владимир не выдержал и вышел в гостиную. Вероника смутилась, Ольга Михайловна в недоумении произнесла:

- Так вот... Впрочем, я не отрицаю... Но... - И тут она заметалась, не находя себе места.

- Пройдите к себе, - сказал ей Владимир, указывая на занимаемую им комнатку. - А вы, Вероника, уходите. Не надо думать и говорить за других, тем более когда вас об этом не просят.

Вероника задержала на нем испуганный взгляд и, опуская голову, без единого слова вышла. Бабушка, слышно было, проводила ее до дверей; в гостиной Лидия Владимировна появилась с грустным, озабоченным видом.

- Я пойду пройдусь, - сказал Мостепанов.

Может быть, ему следовало не уходить, а как-то успокоить женщин. Оставшись одни, они решили, как им ни жаль, предложить ему съехать...

- Как это грустно! - говорила Лидия Владимировна. - Я так привыкла к вам, Володя. Но что поделаешь!

Ольга Михайловна, прощаясь, держалась с легким смущением, чуть виновато, а в глазах ее светилась откровенная ласка и нежность.

Все лето и сентябрь он провел на целине, в Казахстане, со студенческим отрядом. Степь, зной, ветры, дожди... Работа от зари до зари, а потом и по ночам при свете прожекторов... Товарищество, братство юношей и девушек... Во всем этом есть что-то изнуряющее до крайности и вместе с тем благодатное... Он помнил и думал об Ольге Михайловне, чувствуя себя влюбленным в нее, и в этом он ощущал даже некое превосходство над сокурсницами, словно был значительно старше их.

По возвращении в Ленинград он нашел среди писем к нему записку от Ольги Михайловны. Она писала о болезни матери и о том, что мама хотела его видеть. Владимир поспешил привести себя в порядок и под вечер поехал на улицу Рубинштейна. Знакомый город, знакомая улица, а все внове, как будто он жил здесь в детстве...

Дверь ему открыли соседи, какие-то молчаливые. Ольгу Михайловну он застал одну. Она сидела за круглым столом и курила, хотя уже бросала курить по настоянию врачей.

- Садись, - сказала она. - Мама скончалась вчера. Она отмучилась и успокоилась наконец. И я, как ни странно, не убиваюсь, не плачу, а будто отдыхаю, точно боль отпустила на время... И тут ты! Похоже на сон. Иначе не скажешь. Здравствуй, дорогой...

- Меня не было в городе. Приехал только сегодня. - Он тоже сел за стол, собираясь закурить.

- Да, я знаю, - отвечала Ольга Михайловна, вздохнув. - Если уж начистоту, я искала тебя... Ты, наверное, голоден? А у меня нет ничего.

Владимир вскочил.

- Я сбегаю в магазин. Денег заработал порядочно. Ольга Михайловна, возьмите их...

- Деньги действительно нужны.

Он отдал ей все, что заработал.

- На днях получу стипендию...

- Деньги нужны, - повторила она, и он понял, что она не о том думает и не того ждет от него. Он подошел к ней, обнял за плечи, поцеловал...

- Я сейчас!

- Идем вместе, - она поднялась. - Мне пройтись, да еще с тобой, будет гораздо лучше, чем томиться здесь. Одна я не боялась, а теперь боюсь.

- Может, пойдем в столовую? - предложил Владимир, когда они выбрались на улицу.

- Да, в столовую. Мне кажется, я уже давным-давно ничего не ела и меня гложет голод, как в блокаду.

Возвращаясь назад, накупили продуктов, прихватили вина - на поминки.

- Будем чай пить, - захлопотала Ольга Михайловна, а затем, улыбнувшись смущенно, сказала: - А мне бы надо и покрепче?

- А ты не будешь плакать? - спросил Владимир довольно строго. В мелких заботах о ней он неприметно перешел на «ты». Ольга Михайловна рассмеялась и сказала, что ей, может быть, лучше будет поплакать, иначе не заснет ночью. Неожиданно она покраснела и застыдилась. Держась рукой за его плечо и пряча голову за его спиной, Ольга проговорила виноватым, по-детски зазвучавшим голосом:

- Ты можешь остаться? С тех пор как ты жил у нас, я не сплю на своей кровати. Она твоя. Иной раз спросонья я думаю, что ты спишь рядом, и улыбаюсь. Вероника, конечно, права, я действительно влюбилась в тебя по уши. Но я и не подозревала, что это так серьезно. Я очень люблю тебя, Володя! И прошу эту ночь провести со мной.

- Я и не думал оставлять тебя одну, - ответил он, сам сильно взволнованный.

Эта была удивительная ночь. Он все боялся слез, истерики... А она рассказывала шепотом, как жила все это время, даже чуть замуж не вышла, так как мужчины стали вдруг обращать на нее внимание... Но заболела тяжело мама, и она поняла, что это конец. Жизни ее тоже конец. Она любила мать и боялась одиночества пуще всего.

- Отчего ж ты не вышла замуж? - спросил он.

- Спрашивает! - отвечала Ольга. - После тебя - замуж? Это бессмыслица.

- Как - после меня?

- После того как я узнала тебя, после того как я полюбила тебя? И откуда ты взялся?!

- И что же во мне особенного?

- А ничего особенного. И все же ты не такой, как все.

- Это достоинство или недостаток?

- Для кого - как... Для Вероники - недостаток, а для меня... достоинство... или нет, и достоинство, и недостаток одновременно.

- О чем все-таки ты говоришь?

- У тебя очень хороший голос, или интонация... Твои слова, даже самые простые, звучат как-то особенно... И невольно вдумываешься, а это всегда настраивает нас, женщин, на определенный лад. Так что влюбиться в тебя очень легко, тем более если ты того хоть чуточку пожелаешь.

- Так было с тобой?

- Нет, - рассмеялась она, - со мной ты держался как с монахиней... или как сын с матерью... Но ты так  отзывчив на заботу и ласку, что становишься точно влюбленный... не в кого-то, а вообще. По-моему, это свойство, присущее поэтам... А поэты немножко все не от мира сего.

- Тут начинаются мои недостатки.

- Да! - с восторгом рассмеялась она.

Он пугался самого себя, ему казалось, он совсем измучил ее.

- Как! Еще? Ах, куда ни шло - одна безумная ночь за всю жизнь, на всю жизнь.

- Ты устала, Ольга. Усни.

- Я усну. Сейчас. Ах, хорошо бы, если бы мне уснуть и не проснуться больше.

- Что ты? У нас будут еще безумные ночи.

- Как?!

- Скажи всем, что ты выходишь замуж.

- Это за кого же? Неужели за тебя?

Утром мать Ольги похоронили. Лидия Владимировна была верующая. Подъехав в Большеохтинскому кладбищу, внесли гроб в небольшую деревянную церковь, где кроме родных собрались и любопытные. Владимир впервые и, кажется, последний раз присутствовал на отпевании. Хотя и без особой пышности, все происходило примерно так, как описано у Пушкина в «Пиковой даме». Вероника и ее мать, полнотелая блондинка, все плакали. Ольга Михайловна не отходила от Мостепанова, она держалась за его руку, глядя перед собой невидящими глазами мучительно взволнованной невесты... Даже прощаясь с матерью, целуя ее в мертвые губы, она не проронила ни слова, ни слезинки, лишь пошатнулась и упала бы, если б Владимир не подхватил ее.

Был конец сентября, листья с берез над могилами наполовину облетели; с утра моросил дождь, а теперь вдруг и вроде бы некстати, как нет-нет да и улыбалась Ольга, взглядывая на Мостепанова, показалось солнце, осветив деревья, кресты, мокрые желтые листья на земле и лица людей, точно смущенных светом жизни здесь, среди могил.

За оградой кладбища в те времена простирались с одной стороны огороды и деревеньки, с другой - старинные кирпичные корпуса какого-то завода. Старая рабочая окраина, и кладбище, и действующая церковь - все напоминало о Руси уходящей.

После похорон собрались у родителей Вероники. Впрочем, Ольга Михайловна не стала засиживаться у родных, тем более что те догадались о ее новых отношениях с Владимиром Мостепановым, что почему-то никому не понравилось. Вероника буквально накинулась на нее.

- Послушай, Ольга, - улучив момент, поспешила спросить она, - откуда взялся Мостепанов?

- Ты же знаешь, мама хотела видеть его... Но Володя был на целине и приехал только вчера.

- Но ты с ним держишься так, будто он твой муж или любовник, - сказала Вероника не то что с осуждением, скорее с предостережением.

- Так оно и есть, - Ольга неожиданно улыбнулась с радостным смущением. - Только не надо об этом со мной говорить, хорошо?

- Почему?

- Я же не говорю... с некоторых пор с тобой о Мельсе... Люди вы уже взрослые... И мы с Володей тоже.

- Да кто тебе сказал?! - вскипела Вероника.

- Ты что, не любишь его? - удивилась Ольга Михайловна.

Вероника смешалась и отстала.

Владимир и Ольга отправились пешком по Фонтанке. До Невского там рукой подать. Река струилась и сияла на солнце. До вечера было еще далеко. Деревья Летнего сада ярко горели осенней листвой.

- Какой невыносимо трудный и хороший день! - говорила Ольга. - Это все ты, Володя! Ты не устал? Может, тебе надо к себе? Дела какие-нибудь? Девушка?

В это время они проходили мимо того здания Публички, где занимаются студенты. Две молоденькие девушки, перебежав улицу, оглянулись и окликнули его: «Во-ло-дя? Мосте-па-нов!» - нарочито нежнейшими голосами. Он лишь помахал им рукой.

- Однокурсницы?

- Нет, с младших курсов. Да я и не помню, кто такие.

- Тебя девушки обожают.

- Прежде всего они обожают себя.

- Ты умница, Володя! Эти, кажется, как раз из тех, что обожают прежде всего самих себя.

- Такова и наша Вероника.

- К сожалению... Но как хорошо ты сказал: «наша Вероника»!

- Не захваливай меня - зазнаюсь еще.

- Вряд ли. Куда больше? Ты ведь и так зазнавала.

- Это верно!

На Невском Ольга Михайловна остановилась и уговорила его расстаться: ему надо заниматься своими делами, а она устала, ей нужно отдохнуть. Он послушался, и, кажется, напрасно. Приехав на следующий день, он нашел ее в глубоком обмороке. Врачи констатировали крайнее переутомление при врожденном пороке сердца. Покой, полный покой. И витамины, витамины.

Володя проводил у нее все дни и ночи, даже на занятия не ходил. Ольга была уверена, что именно его присутствие и его заботы о ней предрешили исход болезни, что это он ее спас. В этом ее убеждении было что-то детское. Но она уверяла его всерьез, что жить ей остается недолго, что состариться она не успеет, и это - как ни грустно - для нее лучше всего. Он, конечно, и слушать ее не хотел, но она оказалась права.

Три года прожили они счастливо. У Владимира даже характер переменился, он начал писать стихи, чем раньше не увлекался... Она верила в него, стихи его знала наизусть... Оставленный в аспирантуре, он, однако, замешкался, может быть чрезмерно увлекаясь соблазнами молодой жизни - праздниками, футболом и т.п. Ольга любила принимать гостей, нередко она наряжалась в те старинные платья, что хранились в семье, уже неизвестно зачем. Однажды ночью, после того как ушли гости, ей стало плохо. Вызвали «скорую», ее увезли. Она страшно кричала. А под утро скончалась.

Владимир впал в хандру и отчаяние: пережить смерть близкого человека - и жить? Это странно. И вот он точно сам заболел, но не физически, а скорее нравственно: теперь он и в самом деле познал жизнь; в душу его проник холод.

Это настроение мне хорошо было знакомо в ту пору, хотя у меня никто не умирал. Это было время переоценки ценностей. Мы открывали новые пласты культуры. У нас вновь, после 30-х годов, стали переводить и переиздавать многие выдающиеся произведения западной литературы XX века. Джойс и Кафка, Пруст и Камю - прекрасные писатели, которые, впрочем, ничего, кроме изнанки буржуазного общества, бездны человеческой психологии, нового нам не открыли, лишь посеяли тревогу и смущение в наших душах. Я вскоре вернулся к русской классике, этой Вселенной, освещенной солнцем, а Владимир медлил, с мучительной иронией поглядывая вокруг... В эту пору не Фауст, а Мефистофель угнездился, как мелкий бес, в его сердце... К счастью, он не бросился ни в пьянство, ни в распутство, ни в приобретательство, может быть, потому, что страсти эти более всего обнажают уродства людей и бессмысленность жизни, и от всего этого он отворачивался, как у Пушкина: «Душе противны вы, как гробы...»

В то время первые подборки его стихов появились в журналах, и он уже всерьез подумывал о книжке... Писание стихов - дело особое, тем более для взрослого человека, и оно внесло новый элемент в жизнь Мостепанова. Лирика в ее высших образцах - это ведь не что иное, как квинтэссенция культуры, и настоящий поэт не может не впитывать и не осваивать культуру всех времен и народов. Владимир Мостепанов занялся - подавленный тоской, отчаянием, одиночеством - неспешным и восторженным постижением мировой классики. Тут-то и начались для него по-настоящему годы учения, как бы задним числом.

После смерти Ольги ее сестра, мать Вероники, предъявила претензии на мебель и даже на жилплощадь, хотя формально не имела ни на то, ни на другое никакого права. Женщина решительная, она нашла вариант обмена, по которому Владимиру досталась хорошая комнатка в небольшой коммунальной квартире со всеми современными удобствами, а Веронике, вышедшей замуж, - отдельная квартира в новом районе. С тех пор жизнь на улице Рубинштейна отодвинулась в далекое прошлое, и иногда Мостепанову кажется, что он жил там чуть ли не до революции, по крайней мере до войны и в те послевоенные годы, которые видятся нам как старое доброе время.

В гостиной притихли и молча ожидали продолжения. Вообще казалось, словно самая жизнь промелькнула во времени, как при просмотрах старых фильмов. Владимир Иванович переглянулся с Натальей и с Вадимом, они оба знаками выразили полное одобрение, мол, все хорошо, продолжайте в том же духе. Теперь он заговорил так, будто сам тут же сочинял.

 

Вторая жизнь

В вельветовых брючках и рубашке модного фасона, как у взрослых молодых людей, только все в миниатюре, маленький мальчик держался с достоинством и как-то грустно. Он стоял на кухне у окна, кого-то выглядывая, и обернулся без малейшего смущения. На Владимира Мостепанова глянули зеленоватые зрачки, точнее смесь или мозаика из зеленого, синего и лилового, точь-в-точь как у кота Васьки.

«Конечно, я и не подумал, - рассмеялся Владимир, - что кот Васька превратился в маленького мальчика». Но несомненно было что-то общее между ними. Что? Внутренняя самопроизвольность движений, спокойное выражение осмысленности, всепонимания? Мальчик, правда, еще обладал даром речи, что, в общем, ничего не меняло.

«Кто такой?» - не успел подумать Мостепанов, как мальчик ответил на его вопрос.

- Меня зовут Федя. Вы меня не помните, дядя Володя?

- А ты меня помнишь?

- Да. Я ведь давно бываю у тети Веры, хотя и не часто. А скоро придет тетя Вера?

- Как ты сюда попал? - удивился Владимир.

- С мамой, - отвечал мальчик. - Вы и ее не помните? Нет, ее-то вы, наверно, помните!

- Почему ты так думаешь?

- Мама хорошо вас знает. Она всегда спрашивает о вас у тети Веры. Как сосед? Не женился? А тетя Вера всегда рассказывает...

- А где твоя мама?

- Она уехала за вещами. У нее неприятности.

Разумеется, Владимир прекрасно помнил Федину маму. Небольшого роста, вполне хорошенькая... Он видел ее изредка и мельком, но тем эффектнее запечатлелась молодая женщина в его памяти. К тому же словоохотливая Вера Федоровна, принимая участие в судьбе своей дальней родственницы, любила поговорить при случае на кухне с соседом о всех сколько-нибудь замечательных событиях ее жизни. Уже замужество Юли, как звали маму Феди, было чем-то необыкновенно: кажется, она училась в ПТУ, а жених - аспирант, подающий большие надежды, затем защита диссертации, покупка машины и гаража и т.д. - все находило сердечный отклик у доброй Веры Федоровны, и Владимир невольно был наслышан о счастливой преуспевающей жизни Юли и ее мужа, который казался в самом деле серьезным ученым.

Изредка они всей семьей подкатывали к Вере Федоровне, но, не успев войти, сейчас же мчались куда-то дальше. Случалось, Юля приезжала одна и оставалась у Веры Федоровны, и тогда по квартире разносились ее торопливые шаги и внятный шепот. Владимир только здоровался с ними или с нею, но молодая женщина, как он замечал, поглядывала на него с ясной улыбкой, точно они хорошо, очень хорошо знакомы. Слова Феди прояснили положение вещей: они в самом деле хорошо знали друг друга, правда, как бы заочно, через Веру Федоровну.

Вскоре пришла Вера Федоровна, Владимир пил чай на кухне, а Федя был в комнате.

- Владимир Семенович, вы знаете, какое у нас несчастье! - зашептала Вера Федоровна, впрочем тут же переходя на обыкновенный тон. - Юля просила меня ничего не говорить, и я, конечно, ее понимаю. Но лучше вся правда, чем недомолвки...

- С папой Феди что-нибудь случилось? - спросил Владимир.

- Как вы угадали! Это удивительно! - заволновалась Вера Федоровна. - С ним! Да! Я недаром говорила, что он балаболка! Балаболка и есть!

Все это означало, что муж Юли связался с другой женщиной. Дело, как говорится, житейское.

- Это же смешно! - возмущалась Вера Федоровна. - От Юли, от такой жены, бегать за погаными бабами... Балаболка и есть!

- А как Юля? - спросил Владимир, впервые называя племянницу своей соседки по имени, выказывая тем самым свое невольное участие, что Вера Федоровна оценила и обрадовалась. Настроение у нее переменилось, и она с живостью продолжала:

- Вы думаете, она льет слезы в три ручья? Ничуть не бывало. Вы не обратили внимание на кассиршу в Доме книги? Обыкновенно она сидит в зале на первом этаже со стороны канала Грибоедова?

- Не помню.

- Брюнетка, хорошенькой не назовешь, скорее, дурнушка... Но что-то есть, знаете. - И Вера Федоровна замолкла. Тут открылась дверь комнаты, на кухню вышел Федя.

- Тетя Вера! Пора включать телевизор. Начинается детская передача.

- Какая передача? - переспросил Мостепанов.

- Детская, - повторил Федя.

Слово это в его устах звучало совершенно необычно, совсем не так, как все другие слова. Похоже, он обозначал им особый мир, отличный от окружающего, в котором владыки - взрослые. Этот мир, очевидно, не был для него условностью, как нередко для взрослых, скорее мир взрослых обладал в его глазах туманным непостоянством и резкими диссонансами.

«Кассирша!» - вспомнил слова Веры Федоровны Владимир, оказавшись в тот день на Невском, и нарочно заглянул в Дом книги. Надо сказать, что он вообще был как-то неравнодушен к продавщицам, к тому, как они стоят за прилавками на виду у всех и обыкновенно как бы и без дела. Если ему случалось забежать в «Гостиный двор» или «Пассаж», он невольно наблюдал за ними. Благоразумные и занятые люди высматривали прежде всего вещи, а продавщицы все для них на одно лицо, а он поглядывал на лавки и полки, на оформление отделов и на продавщиц, как правило, молоденьких и больших модниц, что можно угадать по их повадкам и речам, несмотря на то, что они носили рабочую форму - халатики или костюмы, впрочем, не лишенные кокетства.

В большом универмаге всегда можно найти изящно оформленный уголок и продавщицу, которая проста и  ровна со всеми, исполнена тишины и на свой лад особенно хороша собой, и художник, думал Мостепанов, настоящий художник с гармонической душой, как Эдуард Мане, например, уж верно не прошел бы мимо, чтобы не унести с собой ее образ как самый естественный и прекрасный тип современной продавщицы, вообще молодой девушки. Ведь удивительно, с каким милым и невольным торжеством молодой жизни она украшает свой отдел детских игрушек или бытовых товаров! Владимир Мостепанов издали щурился, точно он художник и перед ним его модель, затем невнимательный, рассеянный, а то и сердитый, спешил выйти вон, махнув рукой на покупки, несбыточные для него там, где все только бегут куда-то и толкаются...

Но - странно - пока ехал домой и особенно дома, Мостепанов точно впадал в полусон, и его столь неудачное посещение «Пассажа» представлялось ему уже совершенно в ином свете. Он видел за прилавком продавщиц, молоденьких и хорошеньких, как на подбор. «А потом, входя в возраст, куда интересно они деваются? - спрашивал он. - Или остаются вечно юны? Конечно, невелика услуга вещь показать, в бумагу завернуть, - начинал бормотать Мостепанов. - При этом слушать, что несет подруга (болтают они всегда такой вздор, что лучше бы не открывали рта), и так красиво на нее взглянуть... У них свой мир, свои заботы... Все модно-молоды... Слегка ленивы до работы, и долгий в зеркалах томится взор... Им хорошо, хотя бы ради скуки, - продолжал Мостепанов думать над новым мотивом стихотворения. - Среди вещей живые существа, вещам они нужны, как скрипке - руки, без них душа вещей мертва. И вдруг предстанет мир совсем особый, где новизна вещей - как волшебство, и продавщицы - странные особы, конечно, феи. Вот их торжество!»

В блеске света, новизны вещей, в молодости продавщиц в самом деле разве не возникает ощущение соседства и слияния двух миров, обыденного и сугубо поэтического?

При таком восприятии обыкновенных продавщиц немудрено было Владимиру Мостепанову увидеть и кассиршу в особом свете. Она сидела в кабине с застекленным верхом у бледно-зеленой мраморной колонны в глубине первого зала Дома книги. Владимир подал ей деньги, сказал, сколько и на какой отдел, близко поглядел ей в глаза и окинул ее всю; она невольно шевельнулась, точно ее неожиданно увидели тогда, когда она считала, что до нее никому нет дела: как просто и изящно сидела она на высоком стуле в блузке модного фасона и вельветовых брюках, вся на виду.

Спокойная и приветливая равно со всеми, не то что красивая, а неизъяснимо, неприметно обаятельная, когда уже самая легкая улыбка оживляет лицо, довольно крупное, слегка удлиненное, с большими глазами и губами, она казалась старше своих подруг, что выражалось, правда, только в большей пластике ее движений и жестов.

Она переспросила сумму, улыбнулась тому, что все правильно, и, приподнимая руку, опустила в его ладонь сдачу, и все это проделала с едва приметными телодвижениями, исполненными, казалось, грусти и особенного внимания к нему, будто они хорошо знают друг друга. Инкогнито? В этом не было ничего неожиданного для Мостепанова. Девушки и молодые женщины всегда привечали его, да и что значит мимолетный ласковый взгляд, ясная улыбка и непринужденный смех при тех или иных обстоятельствах на улице, в метро, в гостях? Но для Мостепанова все это имело значение: он, можно сказать, жил в этой особой атмосфере ласки, интереса, любопытства, нежности и даже любви, более того, именно эта атмосфера возвращала его в детство и в конечном счете предопределила его призвание.

Выходя на улицу после работы, забегая в самый обыкновенный продуктовый магазин или заглядывая в Эрмитаж, он вступал в свет и находил его праздничным почти всякий день, что, впрочем, не вызывало в нем особого оживления и веселости, по крайней мере внешне, а лишь втайне, в глубине своей души, он ловил и копил эту праздничность, чтобы запечатлеть ее в своих стихах, и это его свойство личности невольно замечали молодые девушки и женщины с их особой чуткостью к доброму и прекрасному.

Мостепанов с рассеянным видом отошел от кассы и, прихватив завернутую в бумагу книгу, отправился домой. Он никак не мог опомниться. «Как она просто и изящно сидела на высоком стуле, вся на виду, - думал он, - точно не на работе, утомительной и однообразной, а по своей воле, с каким-то тайным значением!» Теперь он понял, почему Вера Федоровна, причисляя ее к «поганым бабам», сказала, «что-то есть» - и примолкла.

Владимир сидел за письменным столом, рука его выводила на чистом листе бумаги одни и те же слова: «Кассиршей работала богиня. Богиня работала кассиршей».

Кто она? И почему она кассирша? О балаболке Владимир не думал. Вере Федоровне о кассирше он ничего не сказал.

Юля с Федей поселились временно у Веры Федоровны, по-видимому, пока решался вопрос с балаболкой и квартирой. По утрам, едва проснувшись, из своей комнаты Владимир слышал голос молодой женщины, как та торопила сына, и они всегда, как нарочно, выбегали поспешно из квартиры, когда он вставал и подходил к окну откинуть шторы... В окно он видел, как они через двор уходили совсем не спеша, переговариваясь о чем-то... Юля оглядывалась и улыбалась, хотя вряд ли могла его видеть...

Между тем образ кассирши в высоком интерьере Дома книги не забывался, а звал, манил Мостепанова, к его удивлению. Снова заглянуть туда? Что-то удерживало его. Балаболка? Юля? Нет, он боялся разочароваться в девушке, которая, по первому впечатлению, всегда самому богатому, казалась чуть ли не богиней, то есть совершенным созданием по пластике образа и движений. Разумеется, она далеко не такая.

Нарочно обходить Дом книги он тоже не хотел. Наконец он пришел и с облегчением увидел, что вместо богини сидит обыкновенная кассирша, пожилая. Может быть, так и лучше? Может быть, он никогда больше ее не увидит, и удивительная сила первого впечатления останется для него всего лишь поэтическим мотивом, то есть как бы предчувствием тайны жизни или как загадка красоты и женственности.

И все-таки было грустно. Владимир довольно долго стоял на остановке автобуса. Был апрель. Вечернее солнце светило тепло, и на перекрестке сиял и играл такой вечерний и вместе с тем весенний свет, что тихой радости Владимира не было предела. Рядом с ним остановились две женщины, не то подруги, не то мать и дочь, потому что одна, довольно-таки полная и плотная, была значительно старше другой, высокой и тонкой, - в одинаковых сапожках, только у молодой они выглядели изящно, у старшей - попроще. Обе хорошо одеты, только у старшей шарф домашней вязки казался чем-то случайным или характерным дополнением ее облика - женщины в годах, матери, когда заботы о себе у нее уже на втором плане. Похоже, они бегали по универмагам и вполголоса обсуждали какую-то несостоявшуюся встречу или покупку.

Старшая, не оглядываясь, небрежно спросила у него, который час. Не успел он ответить, как она сама, посмотрев на его часы, сказала: «Шесть!», точно это он у нее спросил о времени, и не подумала поблагодарить. В эту минуту на него взглянула другая - уже со знакомым выражением приветливости и живого внимания - и улыбнулась:

- Спасибо!

Владимир тотчас узнал ее, кассиршу из Дома книги, и поспешно кивнул, скорее даже раскланялся, потому что она и вовсе засмеялась.

- Добрый вечер! - прозвучал свежий и теплый голос, смеялась она потому, что не могла вспомнить его. Старшая, приосанясь, повернулась к молодому человеку, с которым так весело поздоровалась ее спутница, и Мостепанов, уловив не удивление, а смех в глазах молодой, назвал себя. Тут подошел автобус, весьма переполненный, Владимир подсадил женщин и сам протиснулся, уже весь в пылу нежданного приключения.

Старшая успешно продвинулась вперед и даже уселась. Молодая и Мостепанов невольно держались в этой давке вместе.

- Так вас зовут Владимир Мостепанов, - заговорила она первой. - Скажите, разве мы с вами знакомы?

- Да! - уверенно отвечал он.

Она улыбнулась.

- Но я вас не помню, простите. Может быть, вы просто видели меня за работой в кассе?

- Это правда, - как бы лишь отчасти согласился Мостепанов.

- Хорошо! Меня зовут Софья. Мы с вами знакомы... ну, немножко... А познакомились мы у Анны Дмитриевны, нашей родственницы. Вот пока и все. А теперь Анна должна знать о вас чуть больше - на случай, если мама справится у ней о вас. Скажите поскорее, кто вы и что вы?

Владимир рассмеялся уловке его новой знакомой, простодушной и такой детской, но сказать о себе в двух словах затруднился.

- О себе - в двух словах... Нет, это невозможно!

- Нет, вы просто... анкетные данные, - торопила его Софья.

Он был вынужден сказать, что ему тридцать два года, что он химик, работает в НИИ...

- Хорошо. Тоже хорошо! - Все легко и весело воспринимала девушка, словно забавляясь своей игрой.

- Впрочем, все это вздор, - вдруг добавил Владимир.

- Как это? Что, собственно, вздор? - Софья с изумлением и даже с тревогой уставилась на него, вообще ей симпатичного и все-таки несколько странного.

- И годы мои, и мое образование, и то, что я работаю старшим научным сотрудником в НИИ...

- Не скажете же вы, что вы робот или пришелец из космоса? - с некоторым недоумением пошутила Софья.

- Все может быть, - отвечал Мостепанов вполне серьезно.

Софья улыбнулась и, взглянув на часы, сказала, что опаздывает на занятия. Она училась на вечернем отделении экономического факультета. Владимир предложил встретить ее вечером и проводить домой. Она подумала и согласилась. В автобусе поредело, и Софья села рядом с матерью, а Владимир, попрощавшись с ними, как с хорошими знакомыми, вышел. Над Марсовым полем сиял вечерний свет, веющий холодом сверкающих льдин, вереницей уносившихся по Неве.

Софья, по убеждению матери, как она потом, смеясь, рассказывала о себе Мостепанову, получила прекрасное воспитание. Она с пяти лет изучала английский язык и кончила музыкальную школу. Только смерть отца, полковника в отставке, смешала все далеко идущие планы и намерения семьи. Мама была вынуждена пойти работать страховым агентом, чтобы выправить пошатнувшееся материальное положение и вместе с тем более свободно, чем на производстве, располагать своим временем. Обе так приуныли, что через два года, когда Софья кончила школу, она только по инерции попыталась было поступить в Институт театра, музыки и кинематографии. Провал, может быть, к счастью, оказался столь решительным, что Тамара Осиповна, а за нею и дочь быстро переориентировались. Софья поступила на работу, а через год и учиться.

Они жили вдвоем в большой трехкомнатной квартире на улице Чайковского. Привыкнув к достатку, они не то что чувствовали себя нищими, а любили прибедняться перед знакомыми, хотя жили куда лучше их. Неудивительно, Софья обожала мать, во всем ее слушалась - по привычке с детства, по своему характеру, по природе. Она вполне разделяла тайную мысль матери: теперь главная ставка для них - это такой муж для Софьи, который по специальности, должности с видами на будущее уже сейчас восстановил бы или даже улучшил материальное положение семьи, потому что они не хотели жить кое-как, особенно сейчас, когда так процветают шоферы, продавцы сигарет или мясники... «Это, конечно, резонно», - смеясь, добавляла как бы от себя Софья.

Само собой, молодого человека, возможного кандидата в женихи, Софья показывала маме. Смотрины такого рода редко кто из нынешних юнцов выдерживал. Куда более благосклонно встречала Тамара Осиповна человека средних лет, воспитанного, преуспевающего, но тут уже Софья умела выискать всякие минусы: скажем, мужчина женат или был женат и имеет детей и т.п. «Впрочем, время терпит», - говорила Тамара Осиповна, а Софья еще не сознавала своего положения. Она работала и училась, времени у нее ни на что больше не оставалось.

- Мама! Я ушла! - И Софья помчалась на вечерние занятия в университете, где ее и встретил Владимир Мостепанов уже поздно вечером.

Выяснилось, что фамилия у Софьи - Пилипенко.

- Вы украинка? - спросил Владимир, уловив какую-то особенность, свойственную девушке.

- Да, - отвечала она, точно радуясь его догадке. - Впрочем, моя бабушка была молдаванка, чуть ли не цыганка... Во мне и польская кровь есть, и великорусская... Родилась я в Ужгороде... Поскольку папа был военный, где мы только не жили! В Киеве мы жили три года, когда мне было двенадцать, тринадцать, четырнадцать лет. Вы бывали в Киеве?

- Нет.

- Непременно побывайте, - прозвучал задушевный совет как обещание счастья, которого ищут.

- Вы так нежно любите Киев?

- Естественно.

- А как же Москва?

- Москва есть Москва, - возразила Софья.

- А Ленинград?

- Его (они как раз переходили пешком Дворцовый мост, и Софья кивнула в сторону города) я тоже считаю родным городом и люблю. Но будь моя воля, я бы переехала жить в Киев.

Голос у нее был высокий, теплый, такой свежий... В самом деле, украинка! И вместе с тем нечто чисто русское, почти деревенское по простоте и искренности. А ведь интеллигентка - по стати, по интонации голоса, по взгляду! Нежное, тонкое и, думалось, чистое создание!

Это была памятная для него прогулка. Что с того, что он писал стихи и даже вот-вот должна была выйти его первая книжка? Это было нечто вроде хобби, как у иных собирание марок и увлечение магнитофонами, хобби, правда, тихое, скромное. Они шагали по пустынной набережной. Но Неве плыли белые льдины, по небу проносились белые облака, фонари светились белым нездешним светом... Софья расспрашивала его, и ему надо было объяснить, что он, собственно, не робот, не пришелец из космоса, а... поэт.

- Вы поэт?! - с нежным изумлением переспросила Софья.

И тут на Мостепанова словно снизошло озарение свыше. Мысль, которая и прежде приходила ему в голову, засветилась, точно светлячок, и полетела впереди. Ему было светло, казалось, что и Софье, шедшей доверчиво рядом с ним, держа его за руку, тоже в эту минуту стало светло. Он впервые не то что поверил, а твердо решил стать писателем, разумеется, настоящим, большим писателем.

- До сих пор я писал стихи, так сказать, на досуге, для себя. У меня книжка выходит... Но по-настоящему надо писать и прозу, и пьесы, и киносценарии, - вдруг заявил он.

- Конечно! - горячо заговорила Софья. - Как, писать стихи - и так долго не решиться посвятить всего себя творчеству? Вы правы, Володя! Все побоку - и писать, писать!

- И вас побоку? - рассмеялся Мостепанов.

Они держались за руки и глядели друг на друга с увлечением. Нет, это еще не было объяснением в любви, но все говорило, что оно возможно, близко, желанно. Прощаясь, он слегка притянул ее к себе, она поцеловала его в щеку, и он долго ощущал прикосновение ее сухих губ - как дуновение теплого весеннего ветерка. Все это было для него точно внове. Вероятно, не в нем тут дело, решил он, а в Софье.

Софья скоро свела Мостепанова с Анной Дмитриевной, утверждая, что это знакомство будет для него полезно, потому что Анна - литературовед и сама пишет стихи.

Владимир увидел перед собой среднего роста полную женщину с голубыми глазами, резковатую на язык. Она поминутно курила и отзывалась о мужчинах и женщинах равно пренебрежительно и свысока: «Эти мужчины (или мужики)...», или: «Уж эти женщины...» Любила употреблять сильные словечки - «нахалюга», «шлюха»...

- Володя пишет стихи. У него скоро выходит книжка, - сказала Софья чуть ли не с гордостью.

- Прекрасно! Первая книжка! А сколько вам лет, Володя? - задала Анна Дмитриевна свой коронный вопрос: она придерживалась вполне основательного убеждения, что настоящие поэты формируются рано, о чем говорят примеры из классики.

Владимир охотно ответил, сколько ему лет, так как Анна Дмитриевна была явно старше его.

- Для мужчины, - тут Анна Дмитриевна взглянула на Софью, - прекрасный возраст! А для пишущего стихи, пожалуй, предел, когда надо ставить крест... Я по возрасту всегда определяю, кто из стихотворцев что обещает или больше уже обещать не может.

- Спасибо, спасибо, - отвечал Мостепанов, не вступая в невыгодный для него спор.

- На здоровье! - продолжала Анна Дмитриевна с оживлением, будто произнести такой приговор ей очень весело. - Это правда, по-моему, куда важнее, чем первая и, может статься, последняя книжка стихов. Она ведь только собьет вас. Вы химик? Вот за это и держитесь до конца жизни.

- Но почему, Аня? - заступилась за Владимира Софья. - Ты даже не читала его стихов.

- Он печатается? Фамилия его знакома, а стихи не запомнились!

Софья была смущена и поглядывала за чаем на Володю с нежностью. До сих пор они встречались только на улице. В домашней обстановке их встреча обрела как бы интимный характер. Стоило отвернуться Анне или уйти на кухню - они смущенно замолкали. Вообще Софья казалась не очень словоохотливой, может быть прежде всего с мужчинами, и она просто молчала, но в ее молчании как-то проявлялись и приветливость, и милая интеллигентность; все это она обнаруживала в движении, в речи. Поднявшись из-за стола, она снова усаживалась долго - еле приметные движения стана, плеч, рук, ног, - словно бы никак не удается найти наиболее простую и непринужденную позу, чтобы при случае заговорить своим звучным и теплым голосом - и не просто, а доверительно и взволнованно покачнувшись в сторону собеседника.

Время от времени Анна Дмитриевна упоминала о Семене Семеновиче, и всякий раз Софья, быстро оглянувшись на Мостепанова, делала какой-то знак тете. Владимир вскоре догадался, что речь идет именно о балаболке. Становилось забавно: он знает о девушке некий криминал, а она ведет себя так, как будто ничего этого и в помине нет. При этом живость нрава удивительная. Или это своеобразное кокетство? Во всяком случае, отдает детскостью... Унося чашки на кухню, Софья остановилась и посмотрела на него с живым прелестным выражением на лице... Что она хотела сказать?

Владимир был очарован, и даже упоминание о балаболке не смущало его, а скорее подзадоривало. Он невольно ждал его появления, еще не совсем сознавая, что вмешался в жизнь людей, в их судьбы, вряд ли имея на то право.

Но о «женихе» Софья сама молчала, зато явно отдавала предпочтение ему, охотно идя навстречу во всем: в знакомстве, в свиданиях и нежных мимолетных ласках. Полагать во всем этом коварство, притворство, пылкость неумного существа или испорченность какой-нибудь скверной девчонки не было никаких оснований.

«Сомневаюсь, умна ли она, - рассуждал Мостепанов за письменным столом. - К стихам моим потеряла интерес... А сама более чем любезна - улыбкой, голосом, то есть невольно пытается предстать передо мною в самом лучшем виде, и ей это удается».

Надо было решить, чего он хочет от Софьи. Они виделись почти каждый день, как влюбленные, но всегда ненадолго, поскольку Софья вечно куда-то спешила: работа, учеба, мама...

Однажды она со смущением сказала:

- Мама справилась о тебе у Анны...

- Так что же? - встрепенулся Владимир.

- Анна наговорила бог знает какой вздор. Во-первых, надо тебе сказать, давно собиралась, да язык как-то не поворачивается... Они считают, что у меня есть жених...

- Семен Семенович.

- Да! Откуда ты знаешь?

- Во-вторых?

- Что мы с тобой... - Софья расхохоталась, отворачиваясь в сторону.

- Значит, у тебя есть жених, - подытожил Владимир.

- А почему не быть? - прервав смех, не без вызова сказала Софья.

- А еще у тебя есть любовник.

- Это ты! - снова рассмеялась Софья. - Вот видишь, Володя, какая я ужасная вертихвостка! Нынешние девушки - скажу я тебе!..

По-настоящему Мостепанов тут и должен был бы объясниться в любви, во всяком случае, сказать о своем увлечении ею, но он почему-то загрустил и довольно холодно расстался с Софьей, обескуражив ее не на шутку.

Владимир помнил и думал о Софье поминутно, только теперь писались уже не стихи, а нечто неожиданное... Он садился за стол и видел в своем воображении почему-то Софью-девочку, Соню, когда ей было лет двенадцать-тринадцать, и именно в этом возрасте она возбуждала его любопытство как влюбленного и занимала как поэта. Неловкая, порывистая и даже совсем не красивая (настолько некрасивая и неловкая, что не смела мечтать о сцене, несмотря на свою любовь к музыке и театру), Соня-подросток вытеснила образ молодой девушки с обаятельной улыбкой и походкой балерины, этот образ, бесконечно заманчивый, милый - и трудный для него в жизни...

Он видел Соню в классе, на комсомольском собрании, на переменах, в поездках за город или в театр, как если бы они учились в одно время и в одном классе. Постепенно вокруг Сони сгруппировалась еще несколько детских характеров и судеб, зародился полусказочный сюжет, и совершенно неожиданно для самого себя Владимир начал быстро и лаконично набрасывать прозаическую вещь, хотя считал, что проза ему вовсе не дается. Похоже, это будет повесть, догадался однажды Мостепанов, но странная: в ней присутствовали и кот Васька, не владеющий, правда, пером, как знаменитый кот Мурр, но даром речи обладающий, и наивно-чудесный Федя, настоящий инопланетянин, и, разумеется, школьница Соня Пилипенко.

Поскольку Владимир не утаил перед Юлей, молодой матерью, своего восхищения Федей, называя  мальчика инопланетянином, и своего намерения воспроизвести его образ в повести, она то и дело спрашивала, как идет работа, полагая, будто это дело скорое (или просто проявляя любезность и внимание?).

Вообще она была довольно простодушна и любила наводить порядок и чистоту в квартире, без конца намывая полы... С работы она возвращалась одетая с иголочки, интеллигентная безусловно и в жестах, и в речи... Но дома, хозяйничая на кухне и особенно моя полы, она ходила в старом выцветшем халатике, сидевшем на ней небрежно, казалась слегка неряшливой молодухой... Когда он заставал ее за мытьем пола в коридоре, она, поднимая к нему лицо и оставаясь на четвереньках, с мокрой тряпкой в руках, вся загоралась веселым оживлением, как если бы он похвалил ее за усердие, за любовь к чистоте и порядку, за хозяйственность, чем нынешние жены не отличаются. В общем, ей нравилось быть Золушкой - в тряпье ходить, и вдруг принарядиться в самые модные вещи. Но теперь даже в ее модном облике Мостепанов замечал простонародность, что составляло ее прелесть, когда она сияла улыбкой, и недостаток, когда впадала в уныние и небрежность.

Работа спорилась, и Владимир однажды объявил:

- Почти кончил! Надо садиться за машинку.

Как Мостепанов печатал на машинке, Юля опытным слухом оценила давно. Он постукивал изредка, с большими паузами и, делая ошибки, чертыхался.

- Владимир Семенович, - сказала Юля, - можно мне посмотреть вашу рукопись?

- Что?

- Я неплохо печатаю. Ходила на курсы машинописи, чтобы отпечатать диссертацию мужа...

Владимир привел Юлю в свою комнату, достал рукопись из ящика стола и, волнуясь, точно речь шла не о почерке, а об оценке его произведения, отступил. Юля присела за его стол. Она бегло, как показалось Владимиру, небрежно, - и это было мучительно, - полистала странички.

- Да, - сказала она, поднимая на него синевато-свежие глаза, - к вашей руке надо привыкать... Я не думала, что вы такой нервный человек. Впрочем, работа у вас такая горячая, да? А! Интересно! - воскликнула женщина, продолжая бегло просматривать рукопись. Это уже прозвучало как самая настоящая похвала. Владимир заволновался. - Давайте попробуем так. Вы читайте вслух, а я буду печатать.

Владимир не был готов к такому повороту дела и на первой фразе осекся... Юля легко и быстро простучала несколько слов и подняла на него лицо, умное, деловое, милое:

- Давайте! Давайте, Владимир Семенович! Лиха беда начало...

Он прочел еще фразу и от смущения и какой-то необыкновенной неловкости замолчал.

- Ну, Владимир! - сказала Юля, покусывая губы от нетерпения.

- Не могу! - он бросил рукопись на стол и вышел из дома. Он просто провалился, как новичок, первый раз вышедший на сцену. Сколько было надежд и ожиданий, но страх сковал все силы - страх неудачи, непризнания, провала; и чем выше мечты, тем эта бездна провала кажется бездонней, неотвратимей. Со стихами ничего подобного не было. Владимир долго не решался повернуть в сторону дома, хотя сознавал: Юля - что бы она ни подумала о нем, - вероятно, поджидает его, пусть невольно, пусть даже и в досаде.

Юля сидела за машинкой, когда пришли Вера Федоровна и Федя. Она только выглянула из комнаты Владимира и снова застучала... Для Веры Федоровны это событие оказалось настолько неожиданным или даже пророческим, что она не позволила себе ни единого слова, а только жесты - и то когда ее не могла видеть Юля. Но пантомиму тети Веры некоторое время молча наблюдал вездесущий Федя, а потом прибежал к маме сообщить, что тетя Вера нынче что-то заговаривается.

- Мама, а что случилось? - спросил он. - Где дядя Володя?

- Что она говорит?

Федя покачал головой на манер тети Веры, точно хотел сказать: ну и ну, воздел глаза к небу, помахал рукой в разных направлениях, как дирижер, и, наконец, похлопал себя по лбу и радостно, весь зажмурившись, рассмеялся.

- Действительно, чего это она? - смутилась Юля. - Иди, малыш!

- Ужинать пора.

- Ах да! Ну идем.

Владимир нашел на столе семь страниц машинописного текста, и не содержание и не язык его повести, а сами буквы, их стройный и словно бы нежный ряд, обрадовали его так, как будто это была корректура или даже уже опубликованная книга.

Юля постучалась к нему. Он поднялся ей навстречу.

- Юля! - говорил он. - Юля! Не знаю, что вы подумали. Простите меня. Как хорошо вы печатаете! Теперь, мне кажется, я мог бы диктовать вам.

- Ну, взялась за гуж...

Юля села за машинку и вставила лист. Владимир остановился с рукописью посреди комнаты и заговорил - он словно читал глазами и рассказывал о прочитанном своими словами, переиначивая текст, дополняя, сокращая на ходу. Юля печатала достаточно быстро, чтобы поспевать за ним. Прошел час. Еще час. Он смотрел в текст, а Юля время от времени поднимала на него глаза. Она то смеялась, то хмурилась, вещь ей нравилась, но не во всем, иногда она вздыхала, воздерживаясь, разумеется, от замечаний.

В доме уже все спали, и стучать на машинке становилось неловко, но, не желая обидеть автора, Юля продолжала печатать с некоторым усилием. Лицо ее слегка осунулось и похорошело, глаза поблескивали усталой нежностью. В час ночи Владимир опомнился.

- Замучил я вас?

- Ничего. Ведь я сама вызвалась, - сказала Юля жалобным голосом. - Мне есть хочется. А вам?

На кухне на столе они нашли бутылку кефира.

Юля сказала о повести:

- Это же совершенно детская вещь!

- Детская? - Точно голос Феди отозвался в душе Мостепанова. - Что ж, тем лучше!

- А кто эта девочка? У нее есть, как у маленького инопланетянина, прототип?

- Есть. Это кассирша из Дома книги.

- Что?! Вы шутите или смеетесь надо мной, - совершенно растерялась Юля.

- Ну что вы! Я познакомился с нею случайно, и мы даже успели подружиться. Ее зовут Софья, да? Она украинка. Софья свела меня с Анной Дмитриевной, но той я, кажется, не понравился.

- Когда это вы успели? - спросила Юля недоверчиво и даже сердито, очевидно решив, что он примкнул к стану ее врагов, и, не удержавшись, съязвила: - А ведь вы влюблены в эту кассиршу!

Владимир Мостепанов рассмеялся:

- Этак я влюблен и в вас. Со мной бывает.

Молодая женщина смешалась и поспешила уйти.

На следующий день Юля была с ним невнимательна, словно потеряла всякий интерес к нему, даже не поздоровалась, кажется. С Верой Федоровной о чем-то переругивалась, нарочито употребляя простонародные выражения. Потом Федя в чем-то провинился, и ему попало. Владимир не выдержал и вышел на кухню. Юля что-то бросила в мусорное ведро, уже почти полное.

- Давайте я вынесу! - сказал Владимир. Вернувшись, он тщательно вымыл ведро над раковиной, как делала Вера Федоровна. Юля невольно улыбнулась, и он как ни в чем не бывало позвал ее помочь закончить повесть.

- Сейчас! - отвечала она с неуловимой издевкой, словно отказываясь. Затем, переодевшись, все-таки пришла и сидела за машинкой без прежнего прилежания, с отсутствующим выражением лица, впрочем, хорошенькая, милая, и Владимир, посмеиваясь про себя, деловито диктовал ей. В ночь, прощаясь, он поцеловал ей руку, повторяя: «Мерси, Юля! Мерси!»  Она рассмеялась, и он ощутил сильное желание обнять ее, что смутило его самого. Женщина поспешила уйти.

Только в субботу утром неожиданно они закончили перепечатку рукописи, повесть еще не была завершена. Все же событие это им хотелось отметить, и они решили было отправиться в кино, да случилось вдруг то, что уже мелькало, верно, в странных грезах нашего поэта, а может быть, и Юли, потому что она первая глянула на него так, снизу вверх, с испугом и с негой ожидания не то похвалы, не то ласки...

- Ну вот! - вскоре прошептала она. - Вот я и отомстила моему Сене... Запретный плод... Любовник... Как стыдно, господи боже мой!

Юля убежала. И вовремя - пришли с прогулки Вера Федоровна и Федя. Владимир тихонько выбрался из квартиры, смущенный, в общем довольный, пообедал, побродил по городу и поспешил домой. Что Юля? Как она?

В квартире тишина. Точно никого нет. Под вечер, однако, оказалось - все дома. Юля мыла чашки, стоя у раковины, в своем выцветшем халатике, сидевшем на ней как-то особенно небрежно. Она всего на миг подняла на него глаза и отвернулась. Вера Федоровна заговорила, как всегда, Федя возился с Васькой, и поведение их было точь-в-точь таково, как описал Владимир в своей повести. Оглянувшись, Юля рассмеялась.

- Придешь? - шепнул он, проходя мимо.

Молодая женщина вздрогнула и побледнела.

- Ой не надо, а? - заговорила она.

- Теперь уж что, - пожал плечами Мостепанов.

- Тем хуже! - И она ушла в комнату Веры Федоровны.

Действительно, наверное, не надо. Кажется, заплакала.

Владимир решил действовать. Он, не долго думая, выбрался на Невский. Убедившись, что Софья на работе, остановился у перил канала Грибоедова. Солнце ушло за лиловую тучу, осветив ее края золотом, как раз над Казанским собором. Удивительным казался и Дом книги с его мраморной облицовкой, со стеклянной башней, увенчанной стеклянной сферой, которую держали женские фигуры.

По Невскому шла непрерывная вечерняя толпа... И машины, проезжая вдоль канала, казалось, с трудом находили просвет в людском потоке, чтобы выехать на главную улицу города. Одна из машин остановилась, из нее вышел... Семен Семенович, в джинсах, в кожаной куртке, высокий, широкий в плечах, но не спортивного вида, а весь какой-то мягкий, рыхлый. Раньше они могли «не заметить» друг друга, ибо никогда не были по-настоящему знакомы. На этот раз даже пожали руки.

Владимир ощутил неизъяснимое чувство, нет, не злорадства, не торжества, не сожаления или раскаяния, а скорее сочувствия.

Семен Семенович обычно держался с Мостепановым дружелюбно, чуть ли не запанибрата, но и крайне невнимательно. Он отрывисто бросал: «Как жизнь?», пресекая тоном всякий мало-мальски осмысленный ответ. И нынче он заговорил было как прежде, но осекся...

С Софьей Семен Семенович наверняка познакомился у Анны Дмитриевны, своей сослуживицы. Анна Дмитриевна относилась к нему с должным пиететом: он блестяще защитился на ее глазах, он откровенно смеялся над женщинами, которые приходят в науку заниматься вязаньем или бегают по магазинам в рабочее время, он не отказывал ей в помощи (просматривал и правил ее статьи) и даже охотно присутствовал на ее именинах, оживляя разношерстную компанию родных и подруг. Он не сразу обратил внимание на Соню, однажды машинально вызвался ее проводить, не ухаживал, а повел себя робко и осторожно, принимая ее чуть ли не за подростка.

После этого раза два они, не сговариваясь, встречались у Анны, и та даже пригрозила им пальчиком. Софья только рассмеялась и, смеясь, оглянулась на Семена Семеновича, и тут он, точно впервые, увидел ее и принял легкий жест Анны за сигнал, знак вещий и пророческий.

- Нас подозревают? - сказал он, едва они оказались на улице.

- Интересно, в чем? - рассмеялась Софья непринужденно и весело, как вообще она держалась со всеми.

- Нет? - Семен Семенович внимательно посмотрел на девушку, словно ожидая от нее признаний.

- Что вас беспокоит, Семен? - спросила Софья с легким удивлением, и этот «Семен», без привычного для него отчества, совершенно сразил его.

Он взял ее за руку:

- Нам вроде запрещают встречаться?

- Запрещают встречаться? - с недоумением пожала плечами Софья. - Какие это встречи!

- Я не знаю, как для вас, - Семен Семенович даже обиделся, - но для меня, Соня, наши встречи...

- Не волнуйтесь, нас ни в чем не подозревают.

- Это грустно, - опечалился Семен Семенович.

- И никто не запрещает нам встречаться, - шутя добавила Софья.

- Вот это прекрасно!

Софья-то думала, что все будет, как прежде: увидятся изредка у Анны, поговорят, погуляют, и все. Но Семен Семенович увлекся девушкой не на шутку. Жену свою он по-своему любил и ценил. В Юле была подлинная жизнь. Он нарочно не хотел жениться на какой-нибудь эмансипированной особе из своего окружения. Юля серьезно приняла обязанности жены и хозяйки, и не вообще по отношению к мужу, а именно к тому, что муж ее - молодой, многообещающий ученый. Родители Семена устроили им двухкомнатную квартиру с мебелью, так что ничто не препятствовало молоденькой Юле сразу войти в роль жены и хозяйки. Она терпеливо выстаивала любые очереди, и Сеня имел все, чего его душа пожелает, и одет был так, как не одеваются обыкновенно молодые научные работники, пока не «остепенятся». Юля закончила курсы машинописи только для того, чтобы хорошо печатать рукописи своего мужа. И все шло прекрасно, как в сказке, пока Сеня не защитился. Юля уже думала о новых статьях, о работе над докторской, а он стал все чаще выпивать, и не просто ради веселья, как прежде, а так - словно у него какое горе.

- Что случилось? - спрашивала Юля с беспокойством не за себя, а за него.

- А, пустяки, - бросал он небрежно. - Встретил...

- Одного встретил, другого проводил, у третьего жена родила... Все ничего, только ты напиваешься...

- Разве?

- Конечно. А дело стоит! - уже и вовсе вскипала Юля. - Ты так и не закончил в срок - тому два года - обещанную статью...

Всего обиднее казалось, что она вмешивается в дела, будто что понимает.

- Меньше бы детективами увлекался!

После «вчерашнего», чтобы прийти в форму, Семен Семенович читал романы.

Он, видимо, сознавал, что не скоро наберется сил и знаний для следующего крупного шага вперед, а Юля ждала от него быстрых успехов. Она верила в него, тогда как он, может быть, растерял эту веру. Между тем он никогда еще не чувствовал в себе столько молодой силы и никогда не выглядел столь молодо-солидно, - мужчина в самом соку, как выразилась как-то Тамара Осиповна. Хотелось жить! Хотелось еще и счастья! И о том говорили женские взгляды, которые он частенько ловил на себе.

- Как у вас там мои? - спросил Семен Семенович, взглянув на часы.

- Чудесно! - отвечал Владимир.

Семен Семенович поглядел на собеседника.

- Мы кого-то ждем?

- Да.

- Я тоже.

- Понятно.

Семен Семенович почувствовал беспокойство и смущение.

- Знаешь, - сказал он, - я не уверен, что хочу пережениться... Такая попалась, не хочу упустить...

Владимир Мостепанов выпрямился и посмотрел спокойно вокруг - с чувством превосходства, которое вообще было присуще ему во всяком движении, шаге, жесте, в выражении лица, улыбке.

- Не исповедуйтесь передо мной, - сказал он, - чтобы потом не пожалеть.

В это время Софья широким и плавным шагом балерины, одетая уже по-весеннему, в легком пальто из модного темно-синего вельвета, появилась у машины Семена Семеновича. Увидев обоих своих кавалеров у перил канала, она метнулась к ним, не зная, что они знакомы, желая их свести, заранее предвкушая эффект.

- Семен! - Семен Семенович поспешил поцеловать ее, а она уже потянулась к Мостепанову: - Здравствуй, Володя! Знакомьтесь, друзья мои!

- А мы знакомы, э, - протянул Семен Семенович. - Но откуда ты его знаешь?

- Почему мне его не знать?

- Видишь ли, - зашептал Семен Семенович, - он живет в одной квартире с Верой Федоровной... той самой, что подходила к тебе...

- Родственница твоей жены? Стало быть, и твою жену он знает?

- Прекрасно знает.

- Володя?

- С кем у тебя сегодня свидание, реши, пожалуйста...

- Ни с кем из вас, - вспылила Софья.

- Может, ты ждешь третьего? - Владимир говорил ужасные вещи, но таким тоном - не сердитым и не шутливым, а скорее с одобрением и похвалой, - что Софья смотрела на него с удивлением.

- А если жду?

- Подождем и мы. Как вы, Семен Семенович? Жена и сын ваши устроены, спешить вам некуда.

Семен Семенович, оскорбившись за Соню, теперь уже и вовсе обозлился.

- Ты что, пришел сюда над нами смеяться? - ринулся он, повышая голос. Люди на Невском, стоявшие здесь, у Дома книги, стали оглядываться. Софья потянула Мостепанова за руку...

...Семен Семенович вернулся к своей машине. Софья уходила, не оглядываясь. Она играла им, она смеялась, как девчонка, кокетка... А ведь готова была уступить, это он не спешил, оберегая ее невинность, которой, может, давно уже нет.

Семен Семенович едва вошел в квартиру, как взялся за телефон.

- Вера Федоровна! У меня к вам один вопрос... Это вы подговорили вашего соседа... указали на... девушку... кассиршу...

- Ну хватит! Всё! - услышал Семен Семенович голос своей жены, да не по телефону, а рядом с собой.

Юля стояла перед ним при полном параде, в полном блеске своей еще по-настоящему свежей красоты и вместе с тем чем-то бесконечно смущенная.

Она была смущена и даже сильно раздосадована, когда ее нелепая мысль отомстить мужу за причиненные страдания вдруг претворилась в поступок, стыдный, конечно, сладкий, уже поэтому особенно позорный, и она устыдилась за самое себя и перед Мостепановым, а в общем, рассердилась на мужа, который, собственно, и устроил весь этот сыр-бор.

- Здравствуй, Юля! Здравствуй! Я не знал, что ты дома. Мне что-то нехорошо. А малыш? - И он, уж верно машинально, подошел к жене поцеловать ее.

Юля уклонилась, но не в гневе, а скорее в странном для него смущении.

- Сеня! - заговорила она, складывая руки - ладонь к ладони - перед собой. - Ты опошлился, Сеня, ты ожирел не только телом, но и душой. Это гадко.

Она словно ударила его этими словами.

- Так нельзя больше жить!

- О господи! - забегал по квартире Семен Семенович. - Неужели жизнь прошла? И помечтать о счастье уже невозможно?

- О каком счастье, Сеня? - в полном смущении вдруг вся раскраснелась Юля. - Какой вздор! Сеня! Пора взяться за работу, большую, серьезную, иначе все наши желания и мечты - это всего лишь себялюбивый обман... Иначе восторжествует пошлость...

- Юля! - Семен Семенович опешил. - Откуда ты набралась таких мыслей?

- Разве не ты говорил мне это? Может быть, я наслушалась Владимира, - улыбнулась, краснея, Юля.

- Мостепанова? - удивленно переспросил Семен Семенович. - Всюду этот Мостепанов! Едва я познакомился с тобой - ты заговорила о Мостепанове, молодом соседе Веры Федоровны. Он такой, он то... А потом - я помню! - он был приглашен на нашу свадьбу, только не изволил прийти... А потом - я помню! - как тебе хотелось подкатить на нашей новенькой машине к Вере Федоровне и непременно чтоб дома был Мостепанов! Выясняла по телефону. Как поживает сосед? Не женился ли Мостепанов? И Федю ты хотела назвать Владимиром? Да не было ли у вас там чего? Ну, хорошо, он сосед Веры Федоровны. Я увлекаюсь молоденькой девушкой, и не на шутку! Здесь нет пошлости, уверяю тебя! И тут как тут Мостепанов! Как на часах, черт бы его побрал!

Юля залилась своим незлобивым смехом.

- Он холост, он молод, у него прекрасный рост и простодушный характер. Нет, сколько ему лет? Почему, когда мы прошли уже половину жизни, он все еще молод и только мечтает, кем ему быть? Владимир Мостепанов! - Декламация увлекла Семена Семновича, как веселая шутка, а Юля все заливалась неудержимым смехом, пока не расплакалась, и в изнеможении не опустилась на пол, правда, покрытый чудесным ковром.

В понедельник, возвратясь домой после работы, Владимир сразу заметил, что в квартире все стало, как прежде: инопланетяне покинули Землю или на Земле обосновались на новом месте, только кот Васька снова лежал на кухне. Он поднял голову и поглядел на Мостепанова с грустью - не в его вертикальных зрачках, таинственных и безмолвных, а во всей его мягкой и плавной физиономии, он даже присел и поджал сиротливо лапки.

Мостепанов все понял. Выглянула из комнаты Вера Федоровна. Она всплеснула руками и закивала головой, а затем все как-то туманно благодарила соседа и восхищалась им, ссылаясь якобы на мнение Юли.

Владимир уединился в комнате и живо вспомнил те несколько дней, вернее вечеров, совместной работы с Юлей, точно муза в ее облике посещала его и оставила красиво отпечатанные страницы его первой повести. Вспомнил он и ее нежность, горячую ласку любви уже вполне земную - как свою своеобразную грезу, когда грех и вовсе не касается женщины.

Кого же он любил? Ему казалось, что он мог бы жениться на Юле и был бы счастлив.

А Софья Пилипенко?

Какая бы она ни была, для любви и жизни с нею ему требовалось достичь новой высоты.

Повесть Владимира Мостепанова вышла отдельной книгой в издательстве «Детская литература» в изящном оформлении, с прекрасными рисунками. Как раскупили книжку Мостепанова в Доме книги, Софья не заметила. Зато, придя домой, она нашла на телефонном столике нераспакованный пакет с книгами. Это Тамара Осиповна, увидев очередь у книжном магазина на Пестеля перед концом обеденного перерыва, купила то, что покупали все. Прекрасно изданная детская книга могла пригодиться для подарка. Ей и в голову не пришло, что она принесла домой книгу Мостепанова, потому что далека была от мыслей о нем, ибо Анна в свое время решительно сказала, что этот для Софьи не жених.

- Мама! Мама! Спасибо! Молодец! - кричала Софья, распаковав пакет и нежданно обнаружив книгу Володи.

- А что это... что-нибудь особенное? - с важностью справилась Тамара Осиповна, выплывая из кухни.

- Ах, мама! Это же книга Володи!

- Какого Володи? Того самого? Поэта? Но это, кажется, проза?

- Это повесть обо мне!

- Как о тебе?!

- Ну, какой я была в детстве...

- А откуда ему знать, какой ты была в детстве?

- Может быть, я сама ему все выболтала... Ах, отличная книга! - И Софья убежала к себе читать.

В это время Владимир Мостепанов учился в Москве на Высших литературных курсах. Софья не без смущения решилась заехать к Вере Федоровне показать книжку Володи и заодно узнать его московский адрес. Вера Федоровна заметно состарилась, вся в морщинах, разговорчивая более прежнего.

Софья раза два заходила к Мостепанову, но в силу известных обстоятельств боялась его соседки. Может быть, роман ее с Мостепановым и был бы иным, если б не Вера Федоровна. К себе Владимира она тоже не приглашала - из-за матери...

- Софья! Ты отлично выглядишь! Кажется, даже помолодела?

- Здравствуйте, Вера Федоровна! - Софья со смущением оглядывалась.

- Ты не вышла замуж?

- Нет.

- А я еще не видела, - сказала Вера Федоровна, рассматривая книжку соседа с большим вниманием, но как-то рассеянно. - А! Какой молодец! Это та повесть, которую отпечатала на машинке Юля. Они засиживались за работой допоздна. Прекрасное было время, - добавила пожилая женщина, забывая о том, как она тревожилась за судьбу своей племянницы.

- Юля? Когда это?

- Все тогда же, - проговорила Вера Федоровна с усмешкой и торжеством. - Хочешь чаю?

- Вера Федоровна, прошу вас! Дайте мне его адрес в Москве. Я просто хочу его поздравить.

Вера Федоровна бросила на нее веселый взгляд, нет, совсем без злорадства или торжества, а скорее с полным проникновением в душу.

- Просто поздравить - мало. Я бы на твоем месте кинулась ему на шею, - подмигнула Вера Федоровна.

- Но как это сделать? - наивно проговорила Софья.

- А ты готова?

- Ну, расцеловать его хоть сейчас. Я так рада за него!

- Хорошо! - сказала Вера Федоровна. - Так я ему и передам. Иногда он звонит мне, а теперь, думаю, должен приехать.

- Вы что хотите передать? - переспросила Софья, уже слегка посерьезнев, точно гордость заговорила в ней и она никому не кинется на шею. Вера Федоровна поняла ее и встала, чтобы проводить гостью.

- Не беспокойся, ничего лишнего. Только то, что ты хотела расцеловать его за книгу. Ну, требуется автограф...

- Вера Федоровна, а это можно? Все-таки мы расстались не хорошо, долго не виделись.

- Это все балаболка мутил воду, но и он теперь весь в трудах, монографию пишет... Ну, я рада, рада за тебя, Софья!

- А что я, Вера Федоровна?

- Ты - вся как яблонька в цвету. Это всех радует. Всего хорошего. Счастья. Благополучия.

Софья машинально прошла две или три остановки, обласканная и все же обескураженная: ведь Вера Федоровна так и не дала ей адреса Володи - и, надо думать, недаром. Если даже он и женился там, в Москве, почему она не может его поздравить с книгой? Впрочем, соседка сказала бы о женитьбе.

Выход книги для автора - неизъяснимое событие. Смущение, радость, испуг, разочарование, ожидание - и полная неизвестность... И тут малейший отзыв будоражит... Узнав от Веры Федоровны о том, что приходила Софья, Владимир приехал в Ленинград, чтобы только увидеться с нею. Он вошел в Дом книги не с бокового входа, а в двери напротив Казанского собора, поднялся сначала на второй этаж, где убедился, что его книга распродана, и, довольный, вместе с тем смущенный этим, уже с рассеянным видом спускался вниз, неминуемо приближаясь к той, чье присутствие в этом мире он ясно ощущал, словно видел ее воочию - сквозь стены, этажи, поверх торопливой суеты множества голов и ног, и ему казалось, что она уже знает о том, что он здесь, но не выглядывает, потому что занята делом. Очередь столпилась у кассы, и Мостепанов, до странности еще молодой, с по-юношески припухлыми щеками, черноглазый и черноволосый и вместе с тем весь какой-то светлый, остановился у колонны с тем же затаенным волненьем, как в первый раз, когда увидел ее столь интимно особенную на виду у всех. Она уже подняла на него глаза, не выказывая удивления, а одну радость, точно знала, что он непременно придет сюда.

- Здравствуй, Володя! - сказала она, как бы вся покачнувшись в его сторону, однако не прекращая работы. - Ты подождешь меня?

Им обоим показалось неловко разговаривать при всех. И так продавщицы - уже в большинстве своем юные новые лица - со всех сторон смотрели на них с немым ожиданием и затаенным вниманием к чужой жизни.

И снова потекли у них встречи, теперь уже проще и серьезнее.

- Как ты жила эти годы? - спрашивал он, испытывая почему-то щемящую жалость, точно Софья была долго больна и теперь не совсем поправилась.

Тронутая нежной лаской его голоса, она взглянула искоса, и обида закипела в ее груди, на глаза набежали слезы.

- Как я жила? Как все. В одиночестве девушек еще нет никакой беды. А если ты учишься, то и подавно. Работа и занятия - вот и вся забота! И сейчас надо бежать на занятия. Нынче я кончаю университет.

- Молодец!

- Еще бы! А ты когда?

- В будущем году. В ночь я уезжаю... Приезжай на праздники в Москву.

...Еще в ту пору, когда Мостепанов работал в НИИ, он нет-нет да и ездил в Москву в командировку, чему всегда радовался... Покончив с делами, он шел куда глаза глядят, а в сущности, кружил по центру города, узнавая не только улицы, переулки, но и дома. Пять-шесть часов вечера, москвичи расходятся, разъезжаются по домам, забегая по пути в магазины, и странно видеть, как они покупают картошку, овощи, мясо, и вовсе удивительно наблюдать, как они деловито-весело выбирают торты, вина, точно нынче-завтра праздник, или у них каждый вечер праздник.

Но - самое удивительное - где бы Владимир ни шел - по бульварам или Кузнецкому мосту, заглядывая в книжные магазины, он всюду встречал Ее. Сказать, хорошенькая, красавица, умница - это значит ничего не сказать. В Ней прелесть новизны и простота подобны музыке и чуду, точно он встречал Ее еще ребенком, точно Она - его детская мечта и песня.

Поселившись в Москве, он встречал Ее все чаще и чаще. Однажды он увидел Ее на Садовой, как она переходила улицу у высотного здания министерства иностранных дел. Стройная, она легким размашистым шагом уходила от него в сторону - в свободном бархатном пальто с иголочки... Он узнал Ее и, ошеломленный, не посмел за нею пойти, но видел и Ее, и всю необыкновенную ширь улицы, и множество народу, и небо над городом... И всякий раз Она была иная... И все-таки Она!

Бывало, он встречал Ее с ребенком и следил с умилением и грустью, как она уводит мальчонку, смеясь, по-девичьи юная и чистая, сестра, а не мать.

Да, кто Она? И ему приходилось непрерывно гадать: артистка? Косметичка? Студентка? Инженер из НИИ? Это была чудесная москвичка, неподвластная времени, как Офелия или Наташа Ростова. Время шло ей на пользу, ибо мода становилась все утонченнее, а Она - все совершеннее. Красива. Она была, непосредственна и умна, как никто на свете.

Он бродил по Москве, смущенный и влюбленный, как вдруг увидел, что Она идет рядом с ним, держа его за руку...

И целый год они только и жили свиданиями то в Москве, то в Ленинграде. Побывали в Киеве уже после того, как поженились.

Мы выходили из Летнего сада. На пышных кронах огромных деревьев горели первые желтые листья. Высокое синее небо пролегло над городом нашей юности.

Гостиную осветило вечернее солнце, просиявшее из-за туч над морем. Раздались восклицания и аплодисменты.

- Что-то очень знакомое...

- Это же из жизни наших родителей!

- И нашей жизни в детстве и юности...

- Только овеянное, как сиянием весеннего света, поэзией! - заключил с торжеством Вадим.

 

Тайны ясновидения

Съехавшись снова в одну из суббот в Петергофе, однокурсники и одноклассницы Олениных не всех досчитались, что, впрочем, не имело особого значения. Зато всплыли новости, вызвавшие обсуждения и догадки. И одна из них, как Наталья влюбилась в профессора, но тут для нее возникла проблема, с которой она не могла не поделиться с одноклассницами - в русле затеянных бесед о любви и сексе.

Молодые женщины уединились.

- Глаза в глаза, поцелуи в губы - здесь ласковая радость  вспыхивала постоянно... Он любит, когда я ему показываюсь обнаженной, при этом мне не следует принимать какие-то позы, тем более что-то выставлять, порнуха исключается, как рана или уродство, чем нельзя любоваться. Женское тело ему нравится как поразительное воплощение красоты, пленительной и сокровенной, как любовь.

- И что дальше?

- Он находит какую-то тайну в строении женского тела, - мужчины в этом плане его не занимают вовсе, - и плечи, и груди, и живот, и изгибы бедра - все исполнено для него таинственного смысла красоты, а туда, где легкая вязь черных волосков обозначает сокровенное женское начало, он взглядывает чуть ли не со страхом и трепетом, здесь для него какая-то пугающая тайна сокрыта, тайна Эроса, может быть.

- Дальше, дальше!

- Он на меня смотрит, уже лежа в постели при свете от бра. Он приподнимается и освобождает мне место, где я опускаюсь на спину, и он видит меня всю и ласкает рукой, и целует всюду: кроме губ, особо любимы плечи, груди и живот, но не ниже, там даже пальцами словно боится прикасаться, но там я сама приглаживаю слегка, когда он целует в груди и в губы, с увлечением, и так до оргазма у нас почти доходит, и это уже такое счастье, что лучше не бывает, думаешь.

- Что, он совсем импотент?

- Со смертью жены, а они любили друг друга до самозабвения, он утратил всякие побуждения иметь дело с какой-либо женщиной, лишь во сне, бывает, он любит жену, но во сне она ускользает, и тогда, принимая душ, он призывает ее и, как наяву, отдается ей, и в какой-то момент эрекция восстанавливается, и он исходит, как бывало в счастьи и в любви.

- Значит, он может?

- Да, когда с заклинаниями, как у Пушкина, сюда, сюда, я твой...

- Это же всего лишь мастурбация! - вокруг рассмеялись.

- Это не секс, это любовь, только половинка в мире ином, - возразила Анастасия Филонова.

Молодые женщины переглянулись.

- Хорошо, - согласилась Наталья. - Только как же мне быть? Играть роль живой куклы может скоро надоесть.

- Я вам помогу, - сказала Анастасия. - Ты станешь его половинкой в этой жизни. Ты хочешь этого?

- О, да! Но дело же не во мне.

- В тебе тоже. Надо тебе разобраться, чего ты хочешь - любви или оргазма, на чем в наше время зациклились женщины, а с пунктиком ничего не бывает в порядке.

- Ты думаешь, у меня пунктик? - вскипела Наталья на доморощенного, на ее взгляд, экстрасенса и мага и бросилась в сторону.

Анастасия пришла к выводу, что ей необходима презентация ее способностей, чем заинтересовался и Виталий Ивик.

Поскольку всё в мире, и магия в том числе, замешано на Эросе, участники бесед о любви решили коснуться и темы ясновидения, то есть порасспросить Анастасию Филонову. Она с готовностью откликнулась из башенки, и кресла были придвинуты ближе к ней, а стекла окон окрасились цветами заката над морем как нельзя кстати - с возникающей аурой чудесного, в которой, казалось, живет, находится, пребывает девушка.

- Как я обнаружила свои способности?  - заговорила Анастасия тоном беседы. - А вот как...  Однажды я возвращалась с поездки за город и в электричке, поглядывая в окна на сосновые с березами леса, болота и луга и небеса, читала книгу о Модильяни и в то же время, по своему обыкновению, невольно видела почти всех и каждого в вагоне, слышала все голоса, но вскоре в поле моего внимания оказался мальчик лет трех, который даже пересаживался напротив меня, в постоянном движении, он ехал с мамой и с братом, который был старше на год или, может быть, моложе, - у меня не было впечатления, что вижу двойняшек, - тот сидел с ногами у окна лицом к матери и ел из коробки ягоды, смесь из садового участка...

Я слышала и голос молодой женщины, она разговаривала внимательно с детьми, если они обращались к ней, а они поминутно с двух сторон восклицали: «Мама!», а остальное дополняли жестами, мимикой, все время шел активный процесс общения, при этом с молодой женщиной разговаривал, вероятно, дедушка, но внуки его, кажется, мало знали; голос у женщины был не очень мелодичный, скорее резковатый...

С опущенными глазами на книгу я видела искоса ее туловище и ноги в джинсовых брюках, наконец, взглянула на ее лицо, - она все время оборачивалась то к одному сыну, то к другому на их обращения «Мама!», -  в фас она показалась мне курносой, вообще нос несколько неправильной формы, в светло-синих глазах, как бы выцветших, ощущалась усталость, а в профиль удивительно правильной формы нос, и было ясно, что это красавица, но явно не из невинных мадонн...

Волосы у нее совершенно особенного цвета - темно-пепельные, невысокого роста... Словом, она мне запала в душу, и я, добравшись до дома, вернувшись к своим занятиям, невольно стала просматривать ее жизнь, как если бы последовала за нею, и тут стали вспыхивать, как говорят ясновидящие, картинки, к утру уже многое прояснилось в ее жизни для меня, только следовало еще разобраться в калейдоскопе происшествий во временной последовательности - из прошлого, настоящего или будущего... Я все время ощущала опасность, какая ей угрожает, и невольно прослеживала, что же было в ее жизни такого, что обернется для нее колоссальной бедой...

Как ее звали, я увидела на памятнике с ее абрисом: Варвара Алексеевна Киссель, - с датами рождения и смерти, она умерла в 32 года, а шел год ее смерти... Дамоклов меч уже навис над нею, когда я впервые встретила ее в электричке... В большинстве картинок, какие возникали, не смыкаясь между собою, проступала нагая особа, то совсем юная, словно позирующая без тени улыбки, но сама красота, фотографу, то уже взрослая, во всех видах и позах порнозвезд, то падающая на тахту, будто ее сбросили с небес на землю...

Послышались голоса:

- Что, это была проститутка или порнозвезда?

- Какая разница...

- И вдруг - как она рожает... Словом, она мелькала передо мной во все потрясающие ее моменты жизни, там были и   сексуальные сцены, похожие на изнасилование... Все это можно было принимать за игру воображения, тем более я писала романы, но тут я решила проверить...

- Как?

- По вывескам, по цифрам, возникающим так же, как картинки, я определила улицу и номер дома, где она жила в городе, ибо какие-то события имели место и в поселке при железнодорожной станции, где позже я действительно нашла ее могилу со свежим памятником... В домофон отозвались ее дети... Они сказали: «Мамы нет дома! Ее увезли в больницу. Говорят, плохи ее дела».

Я поняла, что наваждения, какие на меня находили с детства, как себя помню, были не всегда фантазиями и снами, а видениями таинственных событий в жизни людей и вообще в мироздании...

В гостиной воцарилась тишина удивления и недоумения. Одно дело - слышать об экстрасенсах, совсем иное - в знакомой девушке обнаружить таинственные способности, и как поверить?

Вадиму пришло в голову показать Анастасии фотографию Славы Немирова, и тут естественно зашел разговор о нем. При этом оказалось, что его лучше знали Виталий Ивик и Сергей Дроздов, всю подноготную москвича, который перевелся из областного педагогического института в Москве в Университет на берегах Невы, что удалось бы далеко не всякому.

- Да, Слава Немиров был Дон Жуан, каких поискать! - воскликнула Марина.

 

Сексуальный озорник

Виталий Ивик с неприметными чертами лица, но с выразительными, прямо артистическими движениями и жестами при случае, так и повел головой, выражая, хотя и не без смеха, возмущение:

- Да, тип Дон Жуана, похожего в большей мере на севильского озорника, он был не просто женолюбом, я думаю, он скорее не был охотником до женщин, а исключительно до девушек, и тут он готов был  воспользоваться любым удобным случаем, вплоть до насилия, сорвать цветок невинности, иногда он бывал по-настоящему влюблен, но чаще лишь пользовался случаем, мгновенно загораясь, увлекая и тут же исчезая... По сути, выходит, что у него не столько любовь и влечение к той или иной особе, а желание, обычно подспудное, вспыхивая мгновенно, требует исхода, это именно склонность к сексу, но ему нужна не просто женщина, а влюбленная в него девушка, весь трепет первой любви... По сути, как убийство, как сорвать цветок, девушки нет, есть женщина, которая его уже мало занимает...

Сергей Дроздов учился в аспирантуре в МГУ одно время с Немировым и лучше знал его московскую жизнь.

- А всё началось у него со связи еще старшеклассником с молодой женщиной, которая после неудачных - в смысле замужества - опытов с мужчинами, сошлась с ним, отчасти по просьбе его матери, и это продолжалось год или два, как она вышла замуж и весьма удачно, но затем возобновила встречи, уже явно обретя довольно причудливый опыт, вскоре обнаружится ее беременность,  именно в этом состоянии она возобновила свидания, поскольку мужу она отказывала на законном основании, что и он первый соблюдал ради потомства, - она, очевидно, полюбила Немирова по-настоящему, ведь он возмужал на ее глазах и в ее объятиях, - и вот однажды он увидел в театре ее с мужем, который представлял из себя обычный в Москве тип министерских служащих из высокопоставленных, старше ее вдвое, Вячеслав его знал из круга общих знакомых и родственников.. С тех пор у него отпала охота иметь с нею дела, а она не отставала, уже на седьмом месяце беременности, и счел за благо уехать в Ленинград, а перевод помог устроить ее муж, она панически боялась родов, возможно, проговорилась, или просто донесли... Так Вячеслав появился на берегах Невы, где уже школьником бывал, и родственники жили...

Здесь-то впервые Слава Немиров обратил внимание на девушек, при этом явно избегая тех, кто откровенно на него заглядывался, а на самых юных и непосредственных, которые, заметив его внимание, тут же влюблялись, доверчиво и смело играя свободу и раскованность, благодаря чему он мгновенно достигал своей цели, и обращал взор к другим, а эти, считая себя его невестами и даже женами, никак не могли поверить, что это был обман... Речь идет во множественном числе недаром, это были почти одновременные истории, сказать точнее, эпизоды..

На вечеринках и в праздники или в именины его друзей Слава Немиров, придя с одной девушкой, запирался с другой, а уходил с третьей, завязав новое знакомство, при этом, должно заметить, что в это время у него вызревал серьезный роман с девушкой из его юности в Москве, он постоянно ездил к ней, и она приезжала в Питер к нему, и тогда все его друзья и знакомые были заняты только тем, чтоб на его невесту не вышли другие особы, обманутые вероломно и все влюбленные в него, или жаждущие мести и справедливости... Они, невольно встречаясь в местах, где бывал их кумир, вели себя как фанатки какой-нибудь знаменитости...

Сергей Дроздов посмотрел на Виталия:

- Пропустим?

- Нет, нет, - подала голос Анастасия из своего места, - мне надо знать, Виталий обещал поведать историю своей двоюродной сестры.

- Лучше ты, - отступил Виталий.

- У Виталия была сестра, еще совсем юная девушка, весьма похожая на Анастасию Вертинскую в роли Офелии, немножко не от мира сего, словно жила она в ауре чудесного - сказки или снов, может быть, ужасных. Во всяком случае, так воспринимал свою двоюродную сестру Виталий с детства и особенно с юности.

Слава Немиров, увидев ее, сразу влюбился, что неудивительно, и она под эгидой своего кузена смело откликнулась на склонность к ней москвича. Однажды девушка встретила Виталия особенно ласково, смело целуя его именно как брата, и стала говорить о том, что она очень скоро выйдет замуж.

- За кого же?

- Не волнуйся, не за тебя, хотя я о том много думала. По секрету, особенно не проговорись перед ним.

- Перед кем?

- Как! Не знаешь? Мы влюбились отчаянно. Я голову потеряла и рада. Он тоже.

- Кто он?

- Как! Слава Немиров!

Девушка вскоре догадывается, что обманута, и затихает, почти ни с кем не разговаривает без особой необходимости, тайна присутствует в ее жизни, вокруг нее, особенно, когда она в стороне от других что-то делает, погруженная в раздумья, и также таинственно, как бы в полусне, вдруг что-то говорит, - всё вокруг нее овеяно аурой чудесного, иногда до жути, что улавливал Виталий, сознавая, что кузина его на грани безумия.

На факультете Виталий, спускаясь по лестнице, увидел на средней площадке Вячеслава, который, выделывая свободно болтающимися ногами нечто вроде галантных шагов, явно охмурял очередную свою жертву, и не сдержался: вместо приветствия и объяснений дал оплеуху, - тот кубарем полетел вниз... Виталий поднял его на ноги и ушел.

Он приехал к кузине с сознанием, что порок наказан, и она может придти в себя. Казалось, девушка почувствовала: что-то произошло. Она подумала, что брат вступился за ее честь, и Вячеслав, раскаявшись, сделал через него ей предложение.

- Что случилось? - справилась она. - Я действительно выхожу замуж?

- Да, - рассмеялся Виталий с такой улыбкой, словно он нашел способ озадачить ее, как любил с нею подшучивать.

- А, за кого?!

- За меня, конечно.

- Шутишь?! - обрадовалась кузина. Она догадалась, что это он так решил приободрить ее, вывести из уныния, и благодарно прижалась к нему, а он стал ее целовать впервые уже не по-братски, как бывало по ее именинам.

- Что делаешь? - рассмеялась она.

- Я не шучу, - отвечал Виталий. - Я люблю тебя. А ты меня всегда любила.

- Это правда! Только до сих я любила тебя как брата.

- Брат - кузен, не совсем брат. Мы это всегда знали.

- Это тоже правда. И мне это нравилось.

- Ты согласна? Выйдешь за меня замуж?

- Да! Если твоя любовь будет для меня очищением от греха.

- Будет!

И девушка предалась любви с кузеном еще до свадьбы, спешила очиститься. И была свадьба. Казалось, всё хорошо, между тем аура тайны ощутимо проступает, будто Офелия сходит с ума...

Но вернемся к истории нашего сексуального озорника. По окончании Университета Слава Немиров вернулся в Москву, поступил в аспирантуру и женился...В это время и я оказался в Москве, в аспирантуре в МГУ и близко сошелся со Славой, а больше с его женой, поскольку, когда бы ни зашел к ним, редко я мог его дождаться... То он засиживался в читальном зале, то всю ночь играл в преферанс. На праздники он уезжал в Питер, это означало, что пробудился в нем севильский озорник... Здесь он всего добивался без проблем, сами девушки вешались ему на шею, сложность возникала лишь в том, как спустить и уйти, исчезнуть... Сорвать цветок невинности сделалось для него нечто вроде хобби, так филателисты охотятся за марками, изнывая от грез и желаний обладания, как иные занимаются мастурбацией, начиная стыдливо и заканчивая чуть ли не злорадно, над собой ли или над женщинами, коих лишил счастья любви, на худой конец, секса.

Но случались все чаще не столь безобидные приключения, которые особенно его вдохновляли. Однажды он шел по бульвару в сторону дома, как заметил двух девушек, одетых, как наши, одна в брюках, другая в платье, но все же явно из иностранок, и они обратили на него внимание, и, переговорив между собою, кинулись к нему, причем та, что в платье, ухоженная и все же без блеска молодости и красоты, чем отличалась та, что в брюках, говорила по-русски с акцентом, а более юная красотка заговаривала то по-французски, то по-английски, и он стал ей отвечать по-английски, что чрезвычайно ее обрадовало, поскольку она не очень верила хорошему знанию русского языка ее наперсницы, иначе они не заблудились бы.

Это были туристки не то из Бельгии, не то из Нидерландов, а может, из Дании, Вячеслав путался, припоминая, откуда они, вероятно, девушки сами запутали его нарочно. Он охотно отправился с ними на прогулку по московским закоулкам и церквям, поужинать они пожелали в обычной забегаловке, и снова отправились гулять по Москве, что их чрезвычайно радовало, как стало потом ясно, они освободились от опеки тех, с кем приехали, он думал поначалу, от опеки старших, и предложил показать им ночную Москву и даже устроить на ночлег в пустующей летом квартире своего друга...

У девушек такое его предложение вызвало бурное обсуждение на языке, которого он не знал, да он старался держаться в стороне, а на него они то и дело поглядывали, и каждая бросала обнадеживающий взгляд от себя, словно обещая уговорить наперсницу. Девушку в платье, весьма разбитную особу, звали Люси, девушку в брюках Кларин. Искушение нежданного приключения в Москве взяло вверх, чему, правда, Слава Немиров не очень удивился. Проблема для него состояла лишь в том, что, воспользовавшись случаем, им явно хотела заняться Люси, что вызывало веселый смех у Кларин, тем более что она ни на что не претендовала по своей красоте и юности, не здесь ей искать признания и любви, а она-то, естественно, сделалась предметом его вожделений.

Так или иначе, девушки явно подпали под магическое влияние ауры приключений, что и влечет людей в путешествия в дальние страны. Вячеслав привел девушек в квартиру своего друга, как он выразился, а принадлежала она его родственнику, недавно разбогатевшему и накупившему антиквариата, он ему помогал и следил за квартирой, когда хозяева уезжали на дачу или за границу.

Девушки освежились под душем, при этом в большой ванной комнате нашлось место и для мужчины, он видел за пленкой женские силуэты, как и они - мужской. Затем у роскошного бара они выпили по бокалу шампанского. При этом девушки были в белых мохнатых халатах, как и Вячеслав.

Люси, ревниво замечая чуть ли не влюбленность русского в Кларин, была вынуждена предпринять меры, охранительные по отношению к последней, ради чего проявила готовность собой пожертвовать. Девушки тут и обсуждали, с бокалами шампанского, эту ситуацию на незнакомом языке, то и дело впадая в веселость и даже шаловливость, бросая соответствующие взгляды на Вячеслава, как он им представился. А ему оставалось лишь глотать шампанское и выжидать своего часа.

Кларин допила шампанское, отказываясь от долива, поблагодарила, попрощалась, посылая издали воздушный поцелуй. Люси выразительно посмотрела на Вячеслава, но, поскольку он не хотел довольствоваться ею, сказала:

- У русских есть пословица: «Лучше синица в руке, чем в журавль в небе».

- А что если я не из синиц, а журавль?

- Даже в стае журавлей есть иерархия.

- Кларин из принцесс?

- Как вы догадались? Но это тайна. Она путешествует инкогнито.

- А вы ее охрана? - рассмеялся Вячеслав.

- Мы убежали от охраны и обрадовались нашей свободе с вами. Завтра придется нам объявиться, чтобы дело не дошло до королевы. Мне не снесут головы, но меня удалят от принцессы.

- Бедная Люси!

- На эту ночь я могу быть счастливее принцессы! - воскликнула Люси, бросая на русского взгляд обольщенья и страсти.

Как отказать? Но ведь здесь принцесса, по всему сама невинность! Иначе она бы не уступила его Люси.

- Хорошо, Люси. Мы встретимся с вами через час в третьей комнате, вот в этой.

- А почему не у вас?

- А вдруг заглянет Кларин, обнаружив ваше исчезновение? А так, она нас не застукает.

- Все поняла. Как только она заснет, я приду.

Люси послала тоже воздушный поцелуй и скрылась в спальне с потаенной дверью, к которой приник Слава Немиров. Кларин заснула, набегавшись за день, едва добралась до постели. Люси, обнаружив это, не стала дожидаться часа и отправилась на свидание. Слава Немиров открыл потаенную дверь, вошел в спальню и закрыл на замок дверь, в которую ушла Люси. Он оказался в сумерках ночи с сполохами огней от вывесок и рекламы наедине со спящей принцессой. Сказочный случай в его жизни.

Слава Немиров скинул банный халат и прилег к девушке, действуя на авось. Она спала нагишом. Спросонья Кларин рассмеялась, принимая его первые прикосновения и поцелуи то ли за сон, то ли за ласки Люси. Когда же он заключил ее по-девичьи стройное тело в объятия, с явными намерениями пойти дальше, она испуганно отпрянула от него.

- Это вы?!

- Кларин?! - он тоже выразил испуг и удивление. - Простите, ради Бога! Ошибся дверью.

- Я вам поверю? - рассмеялась девушка.

- Ошибся дверью, потому что очень-очень хотел ошибиться. Я влюбился в вас, вы это заметили. Мне было жаль, что вы, смеясь, уступили меня Люси.

- Что было делать!  Если мне нельзя... Мне хотелось хоть так отблагодарить вас за прекрасный день в Москве.

- Вам нельзя, потому что я простой смертный, а вы принцесса?

- Нет, нет, я выйду замуж за корону или по любви. В обоих случаях моя невинность станет предметом обсуждений.

- Я люблю вас! - он снова заключил девушку в объятия, наступая на нее и тайным оружием, проявившим свое присутствие.

- Что там? - ей сделалось крайне любопытно наяву увидеть и потрогать то, о чем, конечно, кое-что знала. - Страх!

- Прими же его. Если в новинку, не пожалеешь. Это и будет венец ваших приключений в Москве.

Он целовал ее и обнимал, и девушка отвечала ему в испуге и волнении, но ноги крепко сжимала и вертелась, чтобы он не проник туда, куда весь устремлен. Несколько раз она сбрасывала его с себя, и эта борьба увлекала и ее, и этого бы предостаточно для первого свидания для нее, но второго, как он сознавал, не будет. Если она в самом деле принцесса, то это сказочный случай в его жизни, который упустить он не мог.

После борьбы девушка притихла, у нее кружилась голова, и он при сжатых ногах сумел запустить свой меч, Кларин вскрикнула и уже не сопротивлялась, а потом заплакала. Он винился и утешал, как мог, в дверь стучала Люси. Вдруг Кларин рассмеялась и вскричала  что-то на незнакомом языке. Люси оставила их в покое.

- Что ты сказала ей? - спросил он, нежно целуя ее и вытирая слезы.

- Я сказала: ты не достанешься ей.

- Простила?

- Никогда. Но тебя не виню. Я сама виновата. Интригу вела Люси, а я знала, все будет иначе. Но все же, признайся, ты изнасиловал невинную девушку. А это преступление.

- Прости. Я не мог упустить сказочный случай. Я не взял тебя силой, ты сопротивлялась с волнением и с нежностью. Это ты применяла силу, сбрасывая чуть ли не на пол. А кто проявил силу, ты знаешь. Можно?

- Спрашивает. Люби меня до утра. Пусть это будет сказочным эпизодом в моей жизни.

В гостиной задвигались, переглядываясь.

- Это же сказка!

- В духе «Римских каникул».

Сергей Дроздов продолжал историю Славы Немирова так:

- При всем при том Вячеслав первым защитился из нашего курса, а специализировался он по атеизму и религии... Увы, не все его истории заканчивались столь мирно... Да и наступил в стране бедлам, и иные герои вышли на авансцену... Слава Немиров, что и говорить, любил посидеть в ресторане, и теперь это мог себе позволить лишь тогда, когда ему удавалось выиграть крупную для него сумму в преферанс...

Молодая женщина среди мужчин, годившихся ей в отцы... Он пригласил ее на танец на пари. Она давно заметила его интерес, и сама, рассеянно глядя перед собой, все время как бы опускала на него взгляд... На его приглашение она, смеясь одними глазами, обращенными на него снизу вверх, чуть покачала головой, не «нет», а как бы: «не следует ему этого делать», но один из мужчин, ее муж, наоборот, не только позволил, а буквально велел потанцевать, нечего ей с ними скучать...

Ему всё казалось, что где-то он видел ее, в нарядном платье, похожем на то, что на ней было... На его вопросы она сказала, что, видимо, он видел не ее в подобном платье, она ведь впервые надела его, а Носову в платье от Ламановой на известном портрете Сомова

- Мне говорили, что я на нее похожа, что чрезвычайно обрадовало моего мужа, и вот пришлось заказать такое платье в Париже, где знают искусство русских портних начала века... Вы скажете, это тщеславие нуворишей, и будете правы.Что делать? Привалило, надо же как-то жить среди роскоши.

Он пожелает еще раз увидеться, но она спросит, кто он, кандидат наук, завтра утвердят доцентом, вот хорошо, держитесь за это, а ее ему лучше забыть...

Через какое-то время он увидит ее в церкви, как она в трауре молится, а молодое ее лицо цветет румянцем жизни... Она знаками не дает ему подойти и намечает новую встречу здесь же на следующий день... На этот раз она тоже не дает ему подойти, но после ее ухода одна из женщин передает ему записку с назначением встречи в залах Музея изобразительных искусств имени Пушкина...  Он заговаривает о любви...

- Но ведь вы женаты. Что, жена позволяет вам гулять?

- Она будет рада, если я уйду.

- В любовницы я не гожусь.

- Выходите за меня замуж.

- А вас не смущает, что я очень богата?

- Нет.

- А богатством надо уметь владеть.

- В менеджеры я не гожусь. Впрочем, можно попробовать.

- Я скажу, чтобы вас взяли на работу и натаскали. Но рекомендовать вас будет вот этот человек, который идет за нами.

- Ваша охрана?

- Да. Но он мой брат. Вы готовы?

- На что?

- Оставить жену и кафедру и пойти в бизнесмены.

- Лишь в одном случае: если вы выйдете за меня замуж.

- До этого еще далеко. Этот вопрос встанет лишь тогда, когда я стану хозяйкой моей судьбы.

- Как же я могу решиться на неведомое?

- Все дело в любви. Вы любите меня?

- А вы?

- Я вас полюбила с первой нашей встречи.

- А доказательства?

- Будут любые доказательства, да еще такие, какие вам и не снились. Пока не поздно, можете отступить. Но все равно я вас найду, когда стану хозяйкой своей судьбы. Ведь все может закончиться тем, что либо меня убьют, либо я уйду в монастырь. Я между молотом и наковальней. А куют из ничего золотые монеты.

Он отступил, но не отстал от предмета его вожделений, в чем и состояла его трагическая ошибка. Он то и дело приходил в церковь, когда она там молилась. С ним стал заговаривать ее брат. Из немногих его объяснений положения его сестры, Вячеслав понял, что громадное наследство, завещанное, казалось бы, по всем правилам жене умершего, принадлежало не ему, а братии, скорее всего уголовников, которая была кровно заинтересована в том, чтобы вдова вышла замуж за одного из авторитетов, и между ними теперь шли разборки. Пока суть да дело, пока она не вступила в права наследства...

Он снова увидел ее в ресторане или на какой-то тусовке, но вмешалась охрана заведения, и его выкинули на улицу и сдали в руки милиции... Ночь проведя в кутузке, он позвонил утром жене, она отправила его к черту, и он поплелся куда глаза глядят...

Вячеслав пропал, эта весть дошла до Питера, поначалу все смеялись, ясно, куда пропал... Через месяц нашли его тело в глухом углу подмосковного леса... Это была первая смерть из наших однокурсников, и мы пережили ее остро, что усугублялось и ощущением катастрофы, постигшей Россию, - соприкосновение со смертью и тайной небытия.

 По заметкам в его записной книжке в последние часы - с ним произошло что-то ужасное, впрочем, это, может быть, всего лишь переживания его положения... Он с удовлетворением отметил, что нашел глухое место, нечто вроде входа в пещеру, откуда вытекала вода, падая вниз, в узкую расщелину меж обнаженных корней деревьев. Он повесится на своем галстуке... Он испытывал почти радость при мысли, что сейчас перед ним откроются тайны гроба, как перед Дон Жуаном при явлении Статуи Командора... Последней записью в записной книжке была фраза: «Журавли...»

В гостиной воцарилась тишина. Анастасия, которой Марина принесла фотографию Славы Немирова, теперь разглядывала ее внутренним зрением, и в ее карих глазах вспыхивал мерцающий свет, как на экране монитора компьютера, с таинственными зарницами мироздания.

- Перед ним, откуда ни возьмись, запрыгали козлоногие, не то сатиры, не то черти, они гонялись за обнаженными девушками, смеясь и ликуя, сбивая с ног копытцами и покрывая их тут же, и они истекали кровью. Это вакханалия у пещеры нимф... Но и этого уже нет, только сумерки ночи в лесу, что еще ужаснее, и он повисает над темной бездной с петлей на шее из галстука...

- Увы! Вот чем завершаются наши влюбленности и страсти! - со вздохом воскликнул Виталий.

- Ивиковы журавли, - проговорила Анастасия, с улыбкой взглядывая на Виталия.

- А какова судьба Офелии? - справилась Наталья.

- Виталий? - Вадим взглянул на него.

- Рассказывай лучше ты, - уступил Виталий.

- Но это после ужина, - распорядилась Марина.

Однако после ужина всплыла другая тема.

 

О женском оргазме

Анастасия рассказывала, лучше сказать, вела беседу с выразительными движениями рук и пальцев, в чем проступало неуловимое очарование ее души и тела, как это улавливал Виталий Ивик, может быть, бессознательно, ибо оказывался весь в ауре тайны, тайны ясновидения, и в ауре чудесного, что было присуще несомненно личности девушки, как и Ирины, его кузины, только иной окраски или освещенности. Если у Ирины ее аура просвечивала на грани безумия, то у Анастасии - на грани ее причастности к иной реальности, в которой прошлое, настоящее и будущее присутствуют одновременно, раскрываясь в любом порядке.

- Заинтересовавшись тайнами ясновидения, я познакомилась с известным экстрасенсом и целителем, который прежде всего занялся мной и стал пользоваться моим даром, будучи скорее всего шарлатаном и фокусником; во всяком случае, через нашего Калиостро я прошла курсы магии и любви и теперь нахожусь на перепутье...

- О магии, ладно... А о курсах любви, какие ты прошла у Калиостро, ты должна здесь рассказать, - сказала Марина.

- Поскольку здесь мы ведем беседы о любви и сексе, а наш Калиостро считал себя знатоком любви и всех проблем секса, я поделюсь его высказываниями о женском оргазме, - Анастасия посмотрела на Наталью.

- А о мужском оргазме? - не без смеха возникли и мужчины.

- Тут природа позаботилась с избытком боезапаса и запала, чтобы мужчины не разленились, пока женщины вынашивают детей и кормят их грудью. Соответственно женский оргазм мало занимал матушку-природу, с чем женщины не могли смириться и стали культивировать вакханалии, исступленными плясками доводя самих себя до припадочного состояния, что церковь впоследствии объявила шабашем ведьм.

Но ныне, с равноправием полов, женщины восхотели испытывать оргазм не менее бурно, чем мужчины. При этом именно женский оргазм стал мерой полноценного секса, за что, конечно, спрашивают с мужчины, который оказался несостоятельным, как дикарь, культивирующий и поныне свои первобытные навыки и потенции.

Словом, современный мужчина должен вести себя цивилизованно и культурно, не возникать со своим оргазмом преждевременно, а лучше и вовсе не возникать, только чтобы женщина дошла до оргазма, в чем нет необходимости для зачатия, но она жаждет хоть на миг оказаться вакханкой. Окунуться в далекие века, когда оргазм приводил бедных женщин к припадкам, и природа выработала защитные меры.

Спрашивается, каждая ли женщина может испытывать оргазм? По различным исследованиям, далеко не все. Да и тут природа предусмотрела замещение физиологической ценности оргазма психологическим и морально-эстетическим переживанием. Женщины испытывают удовлетворение от полового акта и без достижения оргазма, а достижение оргазма отнюдь не является катарсисом, то есть чисто человеческим переживанием любви и счастья.

Оргазм физиологически ощущается как тепло или волна судорожных сокращений по всему телу, или сокращения влагалищных мышц, что сопровождается учащенным дыханием или, наоборот, замиранием, вскриками или, наоборот, сжатием челюстей вплоть до хватания предметов зубами... Таким образом, возбуждение в начале полового акта через некоторое равновесие взрывается, что воспринимается как разрядка, - это все чисто животные потенции, но у человека окрашенные всеми его личностными характеристиками и гаммой чувств. Что здесь сильнее ощущается: судороги мышц или гамма чувств? При этом счет идет на секунды. Судороги мышц проходят мигом, а гамма чувств, если она есть, как музыка, все длится...

- Ну, не знаю, - проговорила Марина в некотором замешательстве. - Мне кажется, чувство любви - это одно, а сексуальное возбуждение - нечто совсем иное, и они не взаимосвязаны.

- Следует различать любовные, брачные и чисто сексуальные отношения и связи, - продолжала свою мысль Анастасия. - Любовные отношения возникают с грез и влюбленности, предмет может быть не определен, или уже избран, и сближение идет - до брака или контакта... В браке любовные отношения тоже необходимы, естественно перетекающие в сексуальные...

Но в наше время основная установка - не любовь и не брак, а именно сексуальные отношения и  в любви, и в браке, соответственно здесь юноша и девушка, мужчина и женщина поступают, как Адам и Ева, срывая яблоко с древа познания, то есть совершают грехопадение, или иначе, впадают в секс и начинают всячески его культивировать, сбрасывая все покровы... Таково нынешнее состояние нравов и массовой культуры.

- Увы! Увы!

- Поскольку секс по своей природе кратковременный акт, для большинства мужчин и двух минут достаточно, выяснилось, что женщин это не устраивает, они не самки, которых самцы наскоро покрывают, не заботясь о том, доставляет им это удовольствие или нет, они тоже жаждут оргазма, то встал вопрос о продолжительности полового акта, даже вычислили подходящее число - до 15-30 минут. Это вместо 2 минут сильнейшего возбуждения, как восхождения, достижения вершины, оргазма в 4-5 секунд и исхода.

Оказывается, все это можно и даже нужно протянуть до 15-30 минут. Нужны исполинские силы, как у Геракла? Или бег с препятствиями заменяется спортивной ходьбой? При этом находят, что продолжительность полового акта прямо влияет на силу оргазма. И сила первоначального возбуждения, оказывается, влияет на силу оргазма.

Таким образом, от мужчины требуется и предельное возбуждение, и длительное восхождение, и долгое пребывание на вершине, чтобы женщина испытала сильнейший оргазм, вплоть до припадка. Но оргазм и у женщины длится столько, как у мужчины, 4-5 секунд. При этом однако у трети женщин находят проявления множественного оргазма, он может быть затяжным, волнообразным и длительным.

Боюсь, сексологи вводят в заблуждение мужчин и женщин, изучая проявления секса вне любовных отношений...

- Казалось, всё прояснивается, но снова одни загадки, - смущенно сделала вывод Марина, чему все, разделяя ее мысль, рассмеялись.

- Друзья мои! - Вадим заговорил прочувствованным голосом. - На время летних отпусков мы не станем назначать сборы. Но съезжаться по субботам можно по-прежнему, если мы дома, или предполагаем быть.