Закатное небо над Петербургом 10-х годов XX века с его золотыми вертикалями шпиля колокольни церкви Петропавловской крепости с ангелом, Адмиралтейства - с парусником и купола Исаакиевского собора - с погружением в ночные сумерки улиц...

Из затемнения возникает эмблема кабаре, занимая весь экран: собака неясной породы с головой, повернутой к хвосту, с лапой на театральной маске; ниже надпись:

                                 ПОДВАЛЪ БРОДЯЧЕЙ

                                 С     О     Б     А     К     И

                                Михайловская площадь,5

Эмблема спадает или взмывает вверх, как занавес, и мы оказываемся в полуподвальном помещении с гостиной с камином, с буфетом и уборными, а центральное место занимает небольшой зал со сценой, с которой в исполнении Хора звучит «Собачий гимн». Хор состоит из девушек и юношей с особенной красотой, одетых чисто театрально, иногда в масках, под стать убранству кабаре, простому и вместе с тем изысканному, как диковинные цветы на стенах и потолке, или персонажи из сказок Гоцци, словно проступающих  со стен и из-за угла.

За пианино Цыбульский Николай Карлович, композитор и музыкант, в потертом фраке, слегка выпивший (его постоянно кто-нибудь угощает вином и даже обедом, поскольку гол как сокол), играет безвозмедно вальсы собственного сочинения и временами вдохновенно импровизирует.

В буфете за одним из столиков Борис Пронин, худощавый, очень подвижный, энтузиаст по темпераменту, артист Александринского театра на второстепенных ролях, чуть ли не статист, в большей мере помощник Мейерхольда во всех его начинаниях и неожиданный организатор артистического кабаре "Бродячая собака", его художественный руководитель и директор. К нему подсаживается Николай Петров, по прозванию Коля Петер, его помощник.

ПЕТРОВ (к буфетчику). Кузьмич, какое нынче меню?

КУЗЬМИЧ. Все то же. Выбор невелик.

ПЕТРОВ. Нет, что там написано?

КУЗЬМИЧ. Коля Петер, вы хотите, чтобы я прочел меню вслух? Извольте.

Берет в руки листок с эмблемой «Бродячей собаки» и эпиграфом из Козьмы Пруткова: «Пища столь же необходима для здоровья, сколь необходимо приличное обращение человеку образованному» и читает:

Очень смешно. (Читает.) В «Бродячей собаке» ежедневно интимные обеды (5-9 часов вечера). А вот и меню на субботу 27 октября 1912 года.

ПЕТРОВ. Наконец-то дошли до главного.

КУЗЬМИЧ. Собачьи битки с картофелем - 40 копеек.

ПЕТРОВ. Из настоящей собатчины? Мы не каннибалы!

КУЗЬМИЧ. Из говядины, Коля Петер, из говядины.

ПЕТРОВ. Почему в таком случае собачьи битки?

КУЗЬМИЧ. По применению. Для собак. Для настоящих бродячих собак. А для тех, которые имеют дом и привычны к пище хозяев, холодный поросенок с хреном и сметаной. И то же за 40 копеек. Дешево. Разоримся. Холодная осетрина провансаль. Это 75 копеек. Беффштекс с гарниром - 75 копеек. Вам что подать?

ПЕТРОВ. Вина, братец. Ты так вкусно читаешь меню, что я уже сыт. Мадеры.

ПРОНИН. Что, Коля Петер, в кармане пусто?

Хор сбегает в зал, часть его усаживается здесь за столики, сливаясь с публикой, другая часть, прежде всего юноши, спешит в буфет, кто-то голоден, кому-то надо выпить...

Два немолодых актера.

СЕРАФИМ. Гимн у меня неизменно вызывает столь отчаянные патриотические чувства, что мне хочется тотчас выпить.

ГАВРИЛА. Серафим! В чем проблема, дружище? Идем в буфет. Я охотно составлю тебе компанию.

СЕРАФИМ. Мне не можешь ты, Гаврила, составить компанию.

ГАВРИЛА. Что я не той породы?

СЕРАФИМ. Не в породе суть, а в природе вещей, что отягощает как твой карман, так и мой. И там, и здесь пусто.

ГАВРИЛА. А разве мы не выступали вместе с Хором и не заработали на глоток вина?

СЕРАФИМ. Нет. Ведь мы здесь выступаем ежевечерне и даже еженощно не ради денег, а как черти играют в карты...

ГАВРИЛА. А как черти играют в карты?

СЕРАФИМ. Как сказано у Пушкина, чтоб только вечность проводить.

ГАВРИЛА. Это скучно. Я все-таки пес, а не черт. А бродячий пес всегда найдет себе пропитание и выпивку.

СЕРАФИМ. Хорошо. Я составлю тебе компанию.

Уходят.

Кабинет художественного руководителя и директора кабаре, похожий на мастерскую и артистическую уборную, с зеркалами и афишами.

Ольга Глебова, актриса, переодевшись, смотрится в зеркало, Сергей Судейкин, ее муж, художник, расхаживает; входит Пронин.

ПРОНИН. Ах, вы здесь! А я без стука.

ГЛЕБОВА. Это мы без стука, Борис Константинович. Что это вы прищурились?

СУДЕЙКИН. Жить в мансарде дома (показывает пальцем вверх) и творить миры в подвале...

ПРОНИН. Да, найти этот подвал было для меня счастьем!

ГЛЕБОВА. Да уж.

ПРОНИН. А ведь немало пришлось побегать по городу, Ольга Афанасьевна. Идея была простая - найти приют для бездомных актеров, приезжающих в столицу на гастроли или за фортуной

ГЛЕБОВА.  И фантазия разыгралась - до артистического кабаре! Из ничего - и вдруг!

ПРОНИН. Из винного погреба в считанные дни сотворить артистическое кабаре могли только художники, друзья мои!

СУДЕЙКИН. Да, мы с Сапуновым проявили страшный темперамент, но это ты в нас возбудил, вечно в полете пребывающий...

ПРОНИН. Ольга Афанасьевна, на вас туника.

ГЛЕБОВА (невольно показывается). Да.

ПРОНИН (глядя на нее с восхищением). Не в том чудо. Можно подумать, вы в ней родились.

СУДЕЙКИН. Да, как Афина-Паллада в шлеме, с полным боевым снаряжением, вышла из бедра Зевса.

ПРОНИН ( весь в движении). А вы не родились, а изваяны из мрамора Пигмалионом...

СУДЕЙКИН. Разрази меня гром, да! Сначала возникает рисунок задушевный, затем платье сшить можно, и возникает новый образ... (Показывает руками, колдуя вокруг жены.)

ПРОНИН. Галатея! Она рождается из мрамора с полным боевым снаряжением юной женственности... Это вам надо разыграть...

СУДЕЙКИН. Галатея перед тобой, если тебе угодно. Я художник, не актер.

ПРОНИН. Сережа, ты же будешь играть себя. В конце концов, ты можешь изъясняться лишь знаками. Кто нам интермедию напишет? (Оглядывается и уходит.)

СУДЕЙКИН. Во что это он нас впутывает?

ГЛЕБОВА. Мой Пигмалион, я твоя Галатея. Когда была жизнь, как в сказке или в мифе, отчего же ее не разыграть?

СУДЕЙКИН. Была жизнь. Что она стала для нас воспоминанием?

ГЛЕБОВА. Прекрасным сном, который нам снится. Я буду рада погрузиться в миф.

СУДЕЙКИН. А Сапунов взял и утонул. И меня точно коснулась смерть.

ГЛЕБОВА. Нас всех коснулась его смерть. Из нашего круга молодых и веселых первая смерть.

СУДЕЙКИН. Вина хочешь? Идем. Я выпью.

Два молодых человека из Хора в полупрозрачных блузах, вошедших в моду, может быть, благодаря Андрею Белому.

СЕРГЕЙ. Мы разыгрываем то, что с нами происходит. Наша жизнь - театр вседневный и всенощный!

ЕВГЕНИЙ. А что с нами происходит?

СЕРГЕЙ. Всякие чудеса. Я, к примеру, влюблен.

ЕВГЕНИЙ. Эка новость! Ты влюбился, я думаю, еще до того, как родился.

СЕРГЕЙ. Еще бы! Любовь взлелеяла мою жизнь. Я и появился на свет влюбленный по уши.

Показываются девушки в легких летних современных платьях.

ЕВГЕНИЙ. А в кого ты влюблен? В Лику? В Тату? Неужели в Лару?

СЕРГЕЙ. Это секрет.

ЕВГЕНИЙ. Для друзей секретов нет.

СЕРГЕЙ. Это секрет для меня самого.

ЕВГЕНИЙ. Значит, ты сам себе не друг.

СЕРГЕЙ.  А если ты мне друг, помог бы мне разгадать тайну моей любви.

ЕВГЕНИЙ. Легко.

СЕРГЕЙ (пугается). Неужели?!

ЕВГЕНИЙ. Пари?

Девушки подходят к ним.

ЛАРА. Пари?

В гостиную входит высокого роста гусар с юным лицом. Это Всеволод Гаврилович Князев, поэт, автор гимна "Бродячей собаки"... К гусару подходит мужчина, хромой и учтивый, с подведенными глазами в ореоле длинных ресниц, он не Пьеро и не Арлекин, а скорее сатир или фавн, прикинувшийся поэтом. Это Михаил Алексеевич Кузмин. Ему под сорок, но выглядит моложе своих лет.

КУЗМИН. Милый друг, рад тебя видеть. Ты меня спас от смертной скуки. Не терплю я женщин, ты знаешь, в особенности, красивых и развратных... А здесь-то иных и нет. Я понимаю древних греков. Не знаю, как с мальчиками, но красота юности - сама любовь и идеал ее.

КНЯЗЕВ. Это как любовь отца к сыну, в котором он видит свое рождение в красоте? Это я понимаю, Михаил Алексеевич, и меня трогает ваше отношение ко мне. Но, кажется, вокруг во всем этом видят что-то темное.

КУЗМИН. Эрос - это отнюдь не радость, это темное, откуда рождается свет и все живое. Тебя спрашивал хунд-рук. Не сказал зачем, но что-то затевает уж точно.

Хор носится по залам, не без споров и шуток, девушки обращают внимание на молодых поэтов, которые называют себя гиперборейцами...

ЛИКА. Кто такие?

СЕРГЕЙ. Слыхал, они называют себя гипербореями.

ТАТА. Это что за народ?

ЛАРА. О, это вечно юный народ! Живет далеко на севере. Ну, это для греков - далеко на севере. А для нас - где-то здесь поблизости, в пределах Северной Пальмиры. Вот этот народ объявился в «Бродячей собаке»...

ЕВГЕНИЙ. Ну, конечно, на собачьих упряжках примчались! Идем к ним.

Большая комната с камином и с круглым столом, над которым люстра с деревянным обручем; с них свисают белая женская перчатка и черная бархатная полумаска. Вдоль стен сплошные диваны. За столом тринадцать стульев. Молодые люди, в некоторых из них, кроме Гумилева, Мандельштама, Князева, мы узнаем Сергея Городецкого, Владимира Пяста, Михаила Лозинского, Алексея Толстого и др., и две дамы - Анна Ахматова и Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева. Все очень молоды, до удивления.

ЕВГЕНИЙ. Ба! Знакомые мордашки!

ЛАРА. Тсс! Если мы бродячие псы и псиши,  это поэты, народ гордый и вспыльчивый. Чуть что - бросают перчатку, дают пощечину, да столь звонкую, что даже голос Шаляпина пропал было под сводами Мариинского театра...

СЕРГЕЙ.  Это же Гумилев, конквистатор и путешественник.

ЛАРА. Он самый. Ему-то влепил пощечину Максимилиан Волошин, силач, счастливый его соперник...

ЕВГЕНИЙ. Старая история. На дуэли кто-то из них потерял калошу...

ЛАРА. Зато никто ни жизни, ни чести. Оба поэта проявили львиное бесстрашие.

ЕВГЕНИЙ. Гумилев теперь синдик Цеха поэтов. Они-то создали издательство «Гиперборей».

СЕРГЕЙ. Ах, вот откуда эти гипербореи! Надо свести с ними знакомство, тем более что среди них есть хорошенькие женщины.

ЕВГЕНИЙ. Хорошенькие женщины. Красавицы, каких свет не видывал. А смуглая - настоящая гречанка.

ЛАРА.  Анна Ахматова.

СЕРГЕЙ. Это она? О, боги!

ЕВГЕНИЙ. Ну, она совсем молода.

СЕРГЕЙ. Однако грустна и серьезна среди всеобщего веселья.

ЛАРА.  Любовь у нее смешана с мыслью о смерти.

ЕВГЕНИЙ. Тсс!

Гумилев за круглым столом ведет себя, как на заседании Цеха поэтов, важно и чинно, что вызывает смех и шутки его товарищей, но он невозмутим, также невозмутимо шепелявит и картавит, с крупным мясистым носом, с косым взглядом становясь иногда положительно уродлив...

ЛИКА. Крошка Цахес. Только фея вытянула его в росте и одарила, вместо чудесных волос, прекрасными руками...

ТАТА. И очаровательной улыбкой!

ЛАРА. В самом деле, стоит ему улыбнуться, он становится положительно хорош.

ЕВГЕНИЙ. И все же в нем есть что-то деланное. Автомат.

СЕРГЕЙ. Гумилев столь тонок и высок, что приходится ему держаться прямо, чтобы не сложиться попалам или колесом, поскольку он необыкновенно гибок, как лоза, как бамбук.

Гумилев так себя и ведет: взрослый человек с тайной детства.

ГУМИЛЕВ. «Для внимательного читателя ясно, что символизм закончил свой круг развития и теперь падает... На смену символизма идет новое направление, как бы оно ни называлось, акмеизм ли... или адамизм...»

МАНДЕЛЬШТАМ. Конечно, акмеизм. Нельзя предлагать два названия, если мы единомышленники. Что такое адамизм?

ОДИН ИЗ ПОЭТОВ. От Адама!

МАНДЕЛЬШТАМ. Обладать твердым, мужественным взглядом, быть ближе к природе - при чем тут Адам? Это от греков, как и понятие «акме» - цветенье, высший миг.

АХМАТОВА. Он прав.

ГУМИЛЕВ. «Мы не решились бы заставить атом поклоняться Богу, если бы это не было в его природе. Но, ощущая себя явлениями среди явлений, мы становимся причастны к мировому ритму...»

ДРУГОЙ ИЗ ПОЭТОВ. К мировому разуму?

ГУМИЛЕВ. «Наш долг, наша воля, наше счастье и наша трагедия - ежечасно угадывать то, чем будет следующий час для нас, для нашего дела, для всего мира и торопить его приближение...»

ТРЕТИЙ ИЗ ПОЭТОВ. Да, будем, как Лермонтов, как говорит Мережковский, поэтами сверхчеловечества.

ГУМИЛЕВ. «Всегда помнить о непознаваемом, но не оскорблять своей мысли о нем более или менее вероятными догадками - вот принцип акмеизма... Разумеется, познание Бога, прекрасная дама Теология остается на своем престоле, но ни низводить ее до степени литературы, ни литературу поднимать в ее алмазный холод акмеисты не хотят...»

МАНДЕЛЬШТАМ. Мы не последуем за Данте.

ГУМИЛЕВ. Мы последуем за Шекспиром.

В руках гиперборейцев тоненькая книжечка в коричневато-желтой обложке с черными буквами «Гиперборей».

ЕВГЕНИЙ. Нет, это из другой пьесы...

Эмблема кабаре спадает и свивается, как занавес.

В гостиной собираются гости, Ольга Высотская и Алиса Творогова, актрисы Старинного театра, замечают появление Гумилева, который поднимает лицо на деревянный обод люстры, с которого свисают бархатная черная полумаска и длинная женская перчатка; они усаживаются за отдельный столик в зале с затемненной сценой...

АЛИСА. Гумилев. Он не заметил тебя.

ОЛЬГА. Заметил, поэтому и взглянул на мою перчатку, которую меня угораздило забросить на люстру в день, точнее в ночь открытия кабаре в прошлом году, а Евреинов - полумаску... Сапунов одобрил нашу шалость... Боже! Как можно утонуть в Финском заливе, даже если лодка перевернулась? С тех пор я всего боюсь.

АЛИСА. Я-то думаю, не смерть Сапунова, а новая встреча с Гумилевым в Териоках подействовала на тебя так.

ОЛЬГА. Как?

АЛИСА. Сама знаешь.

ОЛЬГА. Я знаю, он влюблен в меня и любит.

АЛИСА. Невероятно. Это скорее, как Дон Жуан в донну Анну, чтобы похвастать своей очередной победой.

ОЛЬГА. Поэт всегда Дон Жуан... В этом его прелесть и соблазн.

АЛИСА. Ты потеряла голову.

ОЛЬГА. Я давно ее потеряла.

АЛИСА. Что ты говоришь?

ОЛЬГА. Ах, что я сказала?

АЛИСА. Ну, на что ты можешь рассчитывать? Он женат. И на ком?

ОЛЬГА. Знаю, на ком. Я их чуть не разлучила.

АЛИСА. Чуть - не считается.

ОЛЬГА. В знак примирения они совершили поездку в Италию.

АЛИСА. Нет, скорее в ожидании рождения сына, что их сблизило, как бывает.

ОЛЬГА. Я знаю лучше, как бывает.

АЛИСА. Что ты хочешь сказать? Он бегал за тобой, пока жена собиралась рожать? Если так, у него нет сердца. Забудь. Он погубит тебя.

ОЛЬГА. Лучше погибнуть от любви, чем из-за ее отсутствия или утраты.

Подходит Гумилев, и Алиса со всевозможными телодвижениями уступает ему свое место.

ГУМИЛЕВ. Как поживает ваша мама?

ОЛЬГА. Вы нарочно спрашиваете о моей маме, чтобы напомнить мне, что вы ей не понравились? То есть не захотели понравиться.

ГУМИЛЕВ. Как же я мог понравиться вашей маме, Ольга Николаевна? Женатых мужчин мамы не жалуют. И это правильно.

ОЛЬГА. О том ли речь, Николай Степанович?

ГУМИЛЕВ. О чем?

ОЛЬГА. Я давно вас не видела. Соскучилась. А вы?

ГУМИЛЕВ. Как же! Как же! Вы и в стихах моих являетесь, и во сне, и в объятиях другой...

ОЛЬГА. Другой? Я вижу, вы-то не скучаете.

ГУМИЛЕВ. Не скучаю, некогда. В журнале «Аполлон» я первая скрипка, и поэт, и критик.

ОЛЬГА. А еще, говорят, вы там принимаете молодых поэтесс...

ГУМИЛЕВ. Да. И даже запираюсь, чтобы дать уроки стихосложения. Это мое любимое занятие. Мне бы читать лекции в университете, да недоучусь никак.

ОЛЬГА. Вы еще и учитесь?

ГУМИЛЕВ. Чему вы удивляетесь? Есть мужчины, которые поздно взрослеют.

ОЛЬГА. Быть взрослее, чем сегодня, вам нельзя.

ГУМИЛЕВ. В самом соку? И вы такая. По этому случаю надо выпить вина.

Уходят в буфет.

Входит тонкая, стройная и очень гибкая в движениях молодая женщина в узкой юбке (шик парижской моды) в сопровождении элегантно одетого господина (Николай Владимирович Недоброво, поэт и критик)..

Два молодых поэта.

ПЕРВЫЙ. Боже! Ахматова красавица, античная гречанка. И при этом очень неглупа, как я слышал, хорошо воспитана и приветлива.

ВТОРОЙ. И поет любовь, как Сафо.

На затемненной сцене идут таинственные приготовления к интермедии... Мелькают силуэты сатиров и нимф... Пронин проносится туда и сюда, отдавая последние указания телодвижениями и жестами и даже клавишами пианино...

Затемнение.

На сцене вспыхивает свет с видом моря и неба...На площадь над морем выходит Хор сатиров и нимф...

Рукоплескания и голоса.

ДАМА. Ах, что ж это будет?

ДРУГАЯ ДАМА. А  фавн похож на неутомимого художественного руководителя кабаре Бориса Пронина.

ПАЛЛАДА. Это же Хор, а он корифей.

Выходит царь Пигмалион (Судейкин) в сопровождении раба (Коля Петер). Перед ними статуя, укрытая покрывалом.

 В глубине сцены изваяние, столь прекрасное и пленительное, под легким покровом туники...

ПИГМАЛИОН (не верит своим глазам). Сияет свет теплом весны и жизни... Ужели это мое творение?  Или явилась сама богиня? Прекрасней и прелестней, чем мне привиделась на заре... Увы! Увы! В ней красота сияет без неги и дыхания, как смерть светла на грани мук и небытия, когда душа возносится, свободой упоена... Нет, красота не форма, а сиянье жизни, она жива! (Протягивает к статуе руки.)

РАБ. Это камень, царь. В камнях тоже есть душа, но не такая, как у человека. Поэтому она мертва, как камень, и жива, как изваяние . Не более того.

ПИГМАЛИОН. Поди прочь! Она затаила дыхание, как только ты вошел. Прочь! И пусть никто сюда не входит.

РАБ. И царицу не пускать? Весть о прекрасной статуе обнаженной женщины дошла и до ее ушей. До сих пор лишь мужчин изображали нагими, как они состязались на поле. Или мальчиков...

ПИГМАЛИОН. И впрямь! Я не знал, что женское тело, сотворенное для вынашивания дитя, может быть прекрасно без изъяна, нежна без похоти и лучезарна, как сама Киприда, если верить Гомеру. Мне кажется, я сплю. Мне кажется, я снова юн и влюблен, еще не ведая в кого, просто в девушек, смеющихся, глядя мне вслед, сына каменотеса. Одну из них звали Галатея. Ты будешь моей Галатеей, или я умру. О, боги! Афродита, богиня любви и красоты! Я, царь Кипра и ваятель, к тебе взываю... Вот красота в облике женском, а здесь любовь. Соедини нас по своей природе и сущности.

Паллада Олимповна Богданова-Бельская, одетая  в пеплос белоснежного цвета с пурпурными линиями и орнаментом, на что не обратили внимания, да, казалось, и не готовилась к тому, что ее призовут как Афродиту выйти на сцену, поднимается со словами: "Деваться некуда".

АФРОДИТА. Почему мне не сказали заранее, что мне надо держать речь, не знаю о чем? Где бумажка с текстом? На худой конец, где суфлер?

ПИГМАЛИОН. Богиня! Любовь и красота - две твои ипостаси, нераздельные в твоем облике и сиянии. Но у смертных и красота несовершенна и недолговечна, и любовь обманна и скоротечна, как юность и весна. И эта участь смертных ввергает меня в скорбь с детских лет, как я помню себя, и влечет меня красота, как залог бессмертия... Я уловил ее сияние и высек из мрамора... Она явлена! Но восторг перед созданием померк, как свет дня. Она безмолвно внемлет ночи и Космосу, не мне. Любовь моя безмерна. Впервые женская красота мне кажется высшим благом.

АФРОДИТА. Всякое восхищение красотой, в особенности женской, рождает во мне любовь, ведь я женщина, хотя и богиня.

ПИГМАЛИОН. Богиня! В этой статуе воплощение твоей красоты, заронившей в мою душу любовь; в ней твоя вечная сущность, проступающая, увы, всего на краткий миг в смертной женщине. Пробуди ее, чтобы любовь к женщине восторжествовала, во славу Афродиты.

АФРОДИТА. В самом деле! Любовь к мальчикам меня всегда возмущала, будто женщины не достойны любви и восхищения, кроме как рожать детей. Ты прав, Пигмалион! Обычно боги глухи к просьбам и мольбам смертных, поскольку и над нами довлеет Судьба. Твоя просьба не только не нарушает установившийся миропорядок, а устраняет нарушения. Столь совершенная в своей красоте, Галатея, пробудись к жизни!

ГАЛАТЕЯ  оживает, с признаками жизни, проступающими постепенно: в глазах, в бюсте с первыми вздохами, в движениях рук и ног.

ПИГМАЛИОН  замирает от восхищения и счастья.

КНЯЗЕВ (не помня себя). Что это? Девичья грация и нега любви. Ничего прекраснее нет на свете!

Вокруг смех.

КУЗМИН. Всеволод, это представление. Как наша Паллада не Афродита...

КНЯЗЕВ. Что такое? Вы разве не один из козлоногих? Сейчас будет празднество, с плясом козлоногих...

Разносятся звуки флейты и рожков...

«Пляс козлоногих» Ильи Саца, то есть пляска Ольги Глебовой в сопровождении сатиров и нимф...Всем смешно и весело, будто все пьяны и влюблены, с затемнением.

Крупным планом плакат с изображением таинственного лица в плаще и полумаске, афиша синема, - она спадает, открывая ночное небо над Петербургом.

По набережной Фонтанки несется на извозчике высокая фигура в плаще и в черной полумаске, словно с афиши сошедшая, она высится над редкими прохожими, пугая их, а далеко впереди проносится автомобиль: за рулем Неизвестный, рядом с ним Ольга Глебова-Судейкина.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Если не домой, куда же вы, сударыня? Или это тайна? Я умею хранить тайны хорошеньких женщин.

ГЛЕБОВА. Верю, ваше инкогнито. Но тайны в том нет, куда я еду. В «Бродячую собаку».

НЕИЗВЕСТНЫЙ. А! Читал в газетах. Артистическое кабаре в России! Надо же.

ГЛЕБОВА. Богема, ваше высочество.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Кто-то за нами гонится.

ГЛЕБОВА. Уж не дьявол ли сам?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Может статься, сударыня, вы и с ним водитесь?

ГЛЕБОВА. Как и с вами?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. В вашей красоте есть что-то потустороннее, что привлекает до озноба.

Автомобиль сворачивает на Итальянскую улицу и останавливается на Михайловской площади. Фигура в плаще на извозчике показывается вдали. Автомобиль поспешно отъезжает, дама уходит во двор дома.

Крупным планом эмблема кабаре, которая сворачивается, как занавес, и мы в передней, куда входит фигура в плаще и маске на голову выше других, снимает маску и плащ, это, оказывается, гусар с юным лицом, и это превращение вызывает улыбки у дам.

Хор девушек и юношей нечто затевает.

Тем временем в зале со сценой появление Ольги Глебовой-Судейкиной с ее искрящимися пепельными волосами, цвета шампанского, и красотой неземной, в необыкновенном платье по рисункам ее мужа Сергея Судейкина, производит, как всегда, фурор... В платье сугубо театральном или маскарадном она выглядит как Коломбина, то есть как вполне современная особа по сравнению с Галатеей в прозрачной тунике из глубин тысячелетий.

Два молодых поэта.

ПЕРВЫЙ. Ольга Афанасьевна! Наряд ее, как всегда, чудесный.

ВТОРОЙ. А нынче кто она?

ПЕРВЫЙ. Да Коломбина!

Входит Всеволод Князев в мундире гусара унтер-офицера, что вполне сходит за костюм Пьеро, поскольку все замечают, что он влюблен ослепительно, и Коломбина поглядывает на него не без восхищения и смеха.

Два немолодых актера, как две дворняги.

СЕРАФИМ. А кто Пьеро?

ГАВРИЛА. Кто Арлекин?

Глядят друг на друга, будто пришло им на ум выступить как Пьеро и Арлекин.

СЕРАФИМ. Поскольку наша Коломбина успела выйти замуж, то Арлекин - художник Сергей Судейкин, разрисовавший эти стены и своды...

ГАВРИЛА. О чем ты? Коли судить по пьесе Шницлера в постановке Мейерхольда, Коломбина только собралась выйти замуж за Арлекина, а бедный Пьеро, несчастный поэт, решил уйти из жизни...

СЕРАФИМ. Ничего подобного! Вероятно, тебя не было в «Доме интермедий», когда ставили пьесу... Коломбина в подвенечном платье прямо со свадьбы приехала к Пьеро и предложила ему вместе выпить вина с ядом... Пьеро выпил, а Коломбина не решилась и убежала на свадьбу...

ГАВРИЛА. Милый чудак, или совершенный дурак!

ПАЛЛАДА (ныне вся в кружевах, энергично качает головой). Это же по пьесе и пантомима... Нет, нет, Ольга Афанасьевна в жизни не станет разыгрывать столь мрачную пантомиму, щедро одаренная красотой и талантами. Она умеет весело посмеяться над влюбленными в нее мужчинами, словно и сама влюблена, и эта игра делает их ее друзьями, но не более. Она умна, муж ее обожает и сам хоть куда, чего же ей нужно, кроме игры?

Два молодых поэта.

ПЕРВЫЙ. А говорят, она глупа.

ВТОРОЙ. Она глупа там, где ей хочется, чтоб ее достали без труда.

КУЗМИН (проходя мимо). При ее красоте, а у нее есть шарм, как говорят французы, ей приходится попадаться часто. Она не знает слова «нет».

ВТОРОЙ. Паллада, сойдя с Олимпа, на нашей грешной земле сделалась Афродитой Пандемос.

Два немолодых актера.

СЕРАФИМ. Там, где собираются бродячие псы, как же обойтись без сучки.

ГАВРИЛА. Не одна здесь она такая. Вертеп, где нам и без светских дам и шлюх весело.

За столиком Ольга Глебова и Анна Ахматова. Обе смотрят на Всеволода Князева, только что вошедшего...

ГЛЕБОВА. Он влюбился в меня или в Галатею, все равно я могу сыграть с ним любую роль, какую мне заблагорассудится, не правда ли?

АХМАТОВА. Или какую он предложит?

ГЛЕБОВА. Какую он предложит? Он молод и поэт, и друг он Кузмина, что означает это мне тоже хочется понять.

АХМАТОВА. О Психея! Твое любопытство погубит тебя.

ГЛЕБОВА. Нет, все это лишь игра, я Коломбина, он Пьеро, поэт влюбленный и гусар.

АХМАТОВА. Когда он Пьеро, он не гусар. Иначе все-таки это не совсем игра, а жизнь...

ГЛЕБОВА. Да, жизнь, какую мы ведем здесь в подвале Бродячей собаки...

АХМАТОВА (поднимаясь). Я не прощаюсь.

Глебова взглядывает на Князева, и тот подходит к ней. Крупным планом их лица, будто они одни.

КНЯЗЕВ. Вы что-то хотели мне сказать, сударыня?

ГЛЕБОВА. Я просто взглянула...

КНЯЗЕВ. Но в ваших глазах мелькнула... нежность.

ГЛЕБОВА. Нежность? И вы решили: это к вам?

КНЯЗЕВ. Это была вопросительная нежность.

ГЛЕБОВА. Ну, садитесь, чтобы мне не задирать голову, боюсь,  опрокинуться.

КНЯЗЕВ (делает движение подхватить ее). О, благодарю вас!

ГЛЕБОВА. Садитесь. За что вы меня благодарите?

КНЯЗЕВ. Усадили меня рядом с собою.

ГЛЕБОВА. И в чем тут радость?

КНЯЗЕВ. Я вижу вас одну, как будто мы здесь с вами совсем одни.

ГЛЕБОВА (оглянувшись). А Михаил Алексеевич? Он следит за вами, Всеволод. Он ревнует.

КНЯЗЕВ. Ах, вот вы о чем! Хотите посмеяться надо мной? Извольте.

ГЛЕБОВА. Посмеяться? Нет. Только надо условиться, чтобы потом не было недоразумений.

КНЯЗЕВ. Условиться? Хорошо. Я на все готов.

ГЛЕБОВА. Мне это не нравится. Не надо так серьезно.

КНЯЗЕВ. Игра - ваша стихия, не моя.

ГЛЕБОВА. А ваша стихия?

КНЯЗЕВ. Сказать: стихи - банально, а иначе как? Любовь.

ГЛЕБОВА (качает головой). Не надо так серьезно. Видите ли, я не стану вас слушать как Глебова-Судейкина, она дома осталась. Я здесь и сейчас Коломбина. Вы готовы сыграть роль Пьеро?

КНЯЗЕВ (страшно обрадовавшись). Худо-бедно готов.

ГЛЕБОВА. Отчего же «худо-бедно»?

КНЯЗЕВ. Увы! У Пьеро такая роль. Разве нет?

ГЛЕБОВА. Правда. Выходим на сцену.

КНЯЗЕВ. Нет, прошу вас, останемся здесь. А еще лучше: могу ли пригласить вас на интимный ужин?

ГЛЕБОВА. Но на ужин мне придется позвать мужа.

КНЯЗЕВ. К черту Арлекина! Я приглашаю вас на интимный ужин.

ГЛЕБОВА. И вы полагаете, я должна покориться?

КНЯЗЕВ. Вы сами настаивали на игре. Коломбина, будь она трижды замужем, имеет явную склонность к Пьеро. Поэтому на интимный ужин она просто не может не явиться.

ГЛЕБОВА. Это свидание?

КНЯЗЕВ. Всенепременно.

ГЛЕБОВА. Здесь это невозможно. Хорошо. Я подумаю, не пригласить ли мне вас на интимный завтрак. Но это надо заслужить.

КНЯЗЕВ. Я жизнь отдам.

ГЛЕБОВА. Отдать жизнь - значит умереть. Нет, на таких условиях я не согласна даже на игру.

КНЯЗЕВ. Это уже лучше.

ГЛЕБОВА. А по-моему, хуже.

Заспорив, они поднимаются; Хор вокруг Коломбины и Пьеро...

АХМАТОВА. Сергей Юрьевич, кажется, вам уготована роль Арлекина?

СУДЕЙКИН. Нет, Анна Андреевна, у Арлекина рожок.

АХМАТОВА. Рожок?

СУДЕЙКИН. Он разъезжает на автомобиле.

АХМАТОВА. Что вы хотите сказать?

Цыбульский импровизирует... Выходит, полька?

Пляска Хора вокруг Коломбины и Пьеро, с затемнением.

Меблированные комнаты. Николай Гумилев и Ольга Высотская медленно одеваются, то и дело оказываясь в объятиях друг друга.

ГУМИЛЕВ. Останемся до утра?

ОЛЬГА. Нет. Отоспаться мы можем и врозь. И не надо тебе лгать будет, где ты провел ночь.

ГУМИЛЕВ. Опоздав на последний поезд в Царское Село, я ночую, где придется, и оправдываться не нужно. Теперь мы снимаем небольшую квартиру недалеко от Университета. Но нынче я точно знаю, что Аня уехала к сыну в Царское Село.

ОЛЬГА (приласкавшись к нему). И вы полагаете, все хорошо?

ГУМИЛЕВ. Лучше не бывает. Я все больше привязываюсь к тебе. Давай поженимся?

ОЛЬГА. Испытываешь меня? Разве мы не условились безмолвно, что отдаться влюбленности вовсе не грех?

ГУМИЛЕВ. Да, конечно!

ОЛЬГА. Не означает ли это, что вы - ни ты, ни она - не держитесь за ваш брак?

ГУМИЛЕВ. Семья есть семья. Но мне нравится быть свободным. Мне необходимо быть свободным, я поэт.

ОЛЬГА. А она?

ГУМИЛЕВ. Она тоже очень независима по духу, по характеру. Поэтому нам нравится наша свобода.

ОЛЬГА. Она знает о нас?

ГУМИЛЕВ. От нее ничего нельзя скрыть. Она все угадывает, угадывает даже мысли. Она ясновидящая, она из жриц Аполлона.

ОЛЬГА. Не страшно?

ГУМИЛЕВ. Мне не бывает страшно. Точнее, когда мне страшно, тогда мне и хорошо. Опасность подстегивает меня, как льва. А ведом ли страх льву?

Ольга Николаевна снова на ногах.

ОЛЬГА. Если мы сейчас не выйдем отсюда, не выберемся до утра.

ГУМИЛЕВ. Хорошо, хорошо. Только давай еще раз.

ОЛЬГА. Но это же уже до утра.

ГУМИЛЕВ. Какое счастье!

ОЛЬГА. Это уже опасно. А вдруг я забеременею?

ГУМИЛЕВ. Вот я и боюсь.

ОЛЬГА. А зачем же ты заговорил о женитьбе?

ГУМИЛЕВ. Когда возникает привязанность, вместо скоротечной связи, хочется узаконить отношения.

ОЛЬГА. И ты готов развестись с Анной Андреевной ради меня?

ГУМИЛЕВ. Да, конечно.

ОЛЬГА. Она даст развод?

ГУМИЛЕВ. Конечно. И сама может выйти замуж. В том и ценность свободы.

ОЛЬГА. Но, женившись на мне, ты ведь заведешь новую любовницу?

ГУМИЛЕВ. Вполне возможно.

ОЛЬГА. И брак наш не будет долговечным?

ГУМИЛЕВ. Увы! Ничто не вечно под луной.

ОЛЬГА. Нет, лучше насладимся свободой и любовью, не думая о браке.

ГУМИЛЕВ. Хорошо.

Снова припадают друг к другу. Затемнение.

Возникает видение: песчаный берег моря, Гумилев и Ольга, одетые легко, по-летнему, босиком прогуливаются у воды.

ГУМИЛЕВ. Я рос гадким утенком, но всегда знал про себя, что однажды обернусь лебедем. Меня и тянуло куда-то вдаль. Меня притягивало недоступное, как тайна любви и счастья.

ОЛЬГА. Как Африка.

ГУМИЛЕВ. Да. Так в моей жизни появилась Аня Горенко. Мы росли в Царском Селе. Конечно, я видел ее и раньше.

ОЛЬГА. Чем же она была примечательна?

ГУМИЛЕВ. Внешне - еще ничем, как все гимназистки...

ОЛЬГА. Гадкие утята, еще не превратившиеся в лебедей.

ГУМИЛЕВ. Да. Но она запросто говорила по-французски и читала наизусть стихи на немецком. А мне языки, как, впрочем, и математика, не давались. Она владела словом, а я, поэт, нет. А! Каково? Кроме того, она не обращала на меня никакого внимания.

ОЛЬГА. Как на мальчика?

ГУМИЛЕВ. Нет, я был переростком в гимназии, высок ростом, но некрасив, как Лермонтов. Как Пушкин. Что делать? Однажды я объяснился в любви.

ОЛЬГА. Значит, вы успели влюбиться?

ГУМИЛЕВ. Не знаю. Но мне была нужна ее любовь. Ее признание.

ОЛЬГА. И что же?

ГУМИЛЕВ. Аня выслушала меня спокойно; когда я  поцеловал ее, она сказала: «Останемся друзьями».

ОЛЬГА. Очень мило. Сдается мне, и у меня было нечто подобное. Гимназистки не принимают всерьез своих сверстников, им подавай студентов и офицеров.

ГУМИЛЕВ. По эту пору Аня уехала на юг, в Феодосию, где лето проводила каждый год, а затем она с семьей, которую оставил отец, поселилась в Киеве. Аня уехала, даже не попрощавшись со мной. Меня не было в ее жизни. А ведь я уже выпустил книжку стихов «Путь конквистадоров».

ОЛЬГА. Вы писали ей?

ГУМИЛЕВ. Нет. Это была утаенная от всего света любовь. Поэтому я, наверное, ее сберег.

ОЛЬГА. Боже!

ГУМИЛЕВ. Но я, уехав учиться в Париж, а затем, совершая поездки в Африку, всегда заезжал в Киев, студент Сорбонны, поэт, путешественник, и однажды попросил ее выйти за меня замуж. В ее семье это не приняли всерьез, но Аня согласилась. Мы обвенчались в церкви под Киевом и уехали в Париж, а по возвращении поселились у моей матери в Царском Селе. В Париже она познакомилась с одним итальянцем, нищим художником, и всю зиму переписывалась с ним. Весною уезжала в Париж.

ОЛЬГА. А почему ты мне рассказываешь? Ты по-прежнему ее любишь, а она тебя нет?

ГУМИЛЕВ. Я не изменился к ней, а вот она полюбила меня по-настоящему, знаешь, когда? Когда вышла ее книжка стихов «Вечер». В самом деле, без моего одобрения вряд ли она решилась.

ОЛЬГА. Ну да.

ГУМИЛЕВ. Что?

ОЛЬГА. Кажется, сейчас расплачусь.

ГУМИЛЕВ. Только не это! Там что-то случилось.

ОЛЬГА. Боже! Нашли тело Сапунова.

ГУМИЛЕВ. Я однажды купался в Африке...

ОЛЬГА. И чуть не утонули?

ГУМИЛЕВ. Нет. Потерял нательный крест, подарок матери, и с тех пор предчувствие несчастья не оставляет меня... Даже в Италии мысль о смерти преследовала меня и ныне вот влюблен в вас, а томит тоска...

Водная ширь, синяя от неба в вышине и на дне лагуны, простирается далеко в сиянии полуденного зноя.

Квартира Судейкиных. Кабинет Глебовой, на стеллажах куклы и статуэтки. Глебова и Ахматова. Обе расхаживают, рассматривая куклы и статуэтки на руках, в движениях пластика, будто это танец.

ГЛЕБОВА. Как Коломбина я могу совершать самые безумные поступки.

АХМАТОВА. Например?

ГЛЕБОВА. Например, назначить свидание Пьеро в день свадьбы с Арлекином... Она же прибегала к нему...

АХМАТОВА. Свадьба была.

ГЛЕБОВА. И давно... А это игра. Играй и ты. Ты уж слишком серьезна.

АХМАТОВА. Но я же не актриса, и любовь для меня не игра, а мука...

ГЛЕБОВА. Мука, из которой выходят стихи, как жемчужины.

АХМАТОВА. Ну, это как ты лепишь статуэтки...

ГЛЕБОВА. Что же это у вас? Гумилев - Дон Жуан, а ты донна Анна? Как же ты умудрилась выйти за него замуж?

АХМАТОВА. Чтобы спасти его и себя.

ГЛЕБОВА. Как!

АХМАТОВА. Он думал о смерти.

ГЛЕБОВА. Он так был влюблен?!

АХМАТОВА. Без памяти... Но это было наше общее настроение. Разве ты не думала о смерти?

ГЛЕБОВА. Правда! Я увлекалась лепкой и сценой, но ничего путного не получалось... Со мной занимались как с хорошенькой барышней, с которой приятно повозиться. Я это чувствовала и становилась неловкой, как кукла. А чьей-то игрушкой мне не хотелось быть. Мне казалось, лучше умереть. В это-то время меня заметил один художник. Он писал с меня, придумывая театральные костюмы; он создал мой образ и влюбился в меня безумно.

АХМАТОВА. Пигмалион и Галатея.

ГЛЕБОВА. Да, это наша история. С тех пор Сережа пишет с меня, вызывая к жизни образы моих героинь...

АХМАТОВА. Ваша история, угаданная Всеволодом. Это ведь он сочинил интермедию, разыгранную вами.

ГЛЕБОВА. Это все наш неугомонный Пронин, хунд-директор. Увидел меня в тунике и загорелся.

АХМАТОВА. Но интермедию написал Всеволод. И сам влюбился.

ГЛЕБОВА. Это Пронин заразил его своей фантазией.

АХМАТОВА. Да, удивительная фантазия - в мифе узнать вашу историю.

ГЛЕБОВА. Не такова ли и ваша история?

АХМАТОВА. Моя с Колей? Увы, нет!

ГЛЕБОВА. Нет?

АХМАТОВА. Когда он признался мне в любви, - с его произношением это звучало уморительно, - я не отозвалась. Потом мы несколько лет не виделись. По окончании гимназии в Царском Селе он уехал в Париж, учился в Сорбонне года два, затем увлекся путешествиями в Африку. И вот куда бы он ни поехал и откуда бы ни возвращался в Петербург, он неизменно заезжал в Киев, чтобы хотя бы мельком увидеться со мной. В семье моей его не воспринимали всерьез, и я, чтобы встретиться с ним, уходила из дома. Вероятно, это и его постоянство нас свели. Когда он предложил мне выйти за него замуж, я уже не могла сказать, как некогда: останемся друзьями. Да выйти замуж за Колю означало вернуться в Царское Село, где я выросла, да еще с поездкой в Париж в свадебное путешествие.

ГЛЕБОВА. Ради подобных приключений стоило выйти замуж.

АХМАТОВА. Но и любовь была, что греха таить. Была любовь к стихам, что нас окончательно сблизило. Но тут меня ожидали разочарования. Во-первых, он не принимал всерьез женских стихов. Моему вкусу он доверял, но моими стихами не интересовался. Я затаилась. А во-вторых, далеко не красавец, фат, Гумилев имел успех у женщин и этим пользовался ради самоутверждения. Как же мне быть?

ГЛЕБОВА. Ты думала о смерти?

АХМАТОВА. Уже нет. Любовь обернулась мукой, столь сосредоточенной и пленительной, что я запела... про себя. То писала стихи, как все, заведомо слабые, даже Коля, влюбленный в меня без памяти, не решался их хвалить, а тут запела. Обрывки моих песен и составляют мои стихи. Когда Коля был в Африке, Сергей Маковский опубликовал мои стихи в «Аполлоне». Коля тоже одобрил и даже возгордился мной.

ГЛЕБОВА. Но это ему не мешает донжуанствовать.

АХМАТОВА. Что делать, если любовь во всех ее проявлениях и есть предмет поэзии! Он не слышит моих обид и тревог, кроме как в стихах.

ГЛЕБОВА. Мир не видит твоих слез, а только жемчужины.

АХМАТОВА. Такова участь женщин. И поэтов.

ГЛЕБОВА. Мы не станем обсуждать сплетни, но мне передали, со слов Высотской, не женщина, а мужчина, что...

АХМАТОВА. О Высотской я давно знаю.

ГЛЕБОВА. О том, что он предложил ей выйти за него замуж?

АХМАТОВА. Нет. Но вряд ли это так.

ГЛЕБОВА. Я огорчила тебя?

АХМАТОВА. Напротив. Ты помогла пережить мне мои предчувствия и сняла боль. Мне уже ничего не страшно.

ГЛЕБОВА. Меня находят какой-то особенной. Но, по-моему, это ты по-настоящему особенная, без всяких выкрутас и выходок.

АХМАТОВА. Да, мы с тобой двойники. Как две куклы, очень похожие и разные, одна романтическая, другая классическая.

ГЛЕБОВА. Мы здесь засиделись. Идем к гостям.

В небольшом зале с роялем Судейкин, Кузмин, Князев...

Кузмин у рояля, он поет один из своих романсов - «Если завтра будет солнце, мы во Фьезоле поедем...»

Закатное небо над Финским заливом. С колокольни у Тучкова моста несется звон. У высокого окна за столом, заваленном книгами и бумагами, Гумилев что-то пишет с усердием настоящего школяра.

Входит Ахматова. Гумилев вздрагивает, хмурится и вскакивает на ноги с веселой улыбкой.

ГУМИЛЕВ. Ты не уехала?

АХМАТОВА. Надо поговорить, Коля.

ГУМИЛЕВ. Аня, ты лучше увиделась бы с сыном и поговорила с ним, к его радости.

АХМАТОВА. Он теряет не мать, а отца.

ГУМИЛЕВ. Ах, вот о чем! Мои любовные истории его не касаются. И тебя тоже. И ты влюблялась и любила, о чем пропеть в стихах ты не постыдилась.

АХМАТОВА. Как и ты, Коля. Не о том речь.

ГУМИЛЕВ. Нет, я любил одну тебя.

АХМАТОВА. А та особа, ради которой ты стрелялся с Волошиным?

ГУМИЛЕВ. Это он стрелялся из-за нее, а я лишь обрадовался случаю...

АХМАТОВА. Быть убитым на дуэли. Это не мужество, а глупость. И тебя постоянно тянет на глупости, как мальчика, который вне себя.

ГУМИЛЕВ. Аня, не надо мне доказывать, что я такой-сякой. От этого я не стану иным, если не хуже. Я же не позволяю себе говорить тебе ничего плохого. Будь такой, какая ты есть. И позволь мне быть таким, каков я есть. Я не хочу быть хуже или лучше других, я хочу быть таким, каким меня создал Бог. В этом мое предназначенье.

АХМАТОВА. А я вижу, Коля, ты свое предназначенье, быть может, высокое, свел к тому, чтобы разыгрывать из себя Дон Жуана.

ГУМИЛЕВ. Никого я не разыгрываю. Я играю себя, каков ныне. Я главный синдик Цеха поэтов. Мы создали издательство «Гиперборей». Мы выпускаем журнал «Гиперборей». И это в то время, когда я возглавил литературный отдел журнала «Аполлон».

АХМАТОВА. Ты еще, Коля, студент Университета.

ГУМИЛЕВ. Да.

АХМАТОВА. И муж. И отец.

ГУМИЛЕВ. Да.

АХМАТОВА. И Дон Жуан.

ГУМИЛЕВ. Это же превосходно!

АХМАТОВА. Я теряю о тебе представление. Ты существуешь в яви или нет. Или ты вовсе еще не мужчина, а подросток, который еще весь пребывает в фантазиях. Для него мир - одни романтические цветы и жемчуга.

ГУМИЛЕВ. Я поэт. Кстати, и ты поэт, Аня. Не надо играть тебе роль жены. Она к тебе не пристала.

АХМАТОВА. И даже матери. Ты прав.

ГУМИЛЕВ. Просто мы еще молоды, чего же лучше. Слава Богу, моя мама заботится о нас и у нее есть еще кое-какой капитал. Лучших дней у нас не будет. Но ты невесела, как пленница, хотя ты свободна и вольна жить, как хочешь.

АХМАТОВА. Я свободная пленница? Это правда. Но я такой росла и в своей семье. То пленницей смертной доли человека, то пленницей муз и Феба, то пленницей любви...

ГУМИЛЕВ. Здесь твое призвание, Аня, и счастье, и мука.

АХМАТОВА. Я знаю.

ГУМИЛЕВ. Да, нет измен. Это игра, которой все упиваются в «Бродячей собаке». Тебе там не нравится, я знаю, но это свет без аристократических и буржуазных условностей; высший свет и богема всегда сливались у театральных подмостков.

АХМАТОВА. Почему же? Мне в «Бродячей собаке» нравится бывать, как в театре за кулисами. Только и там я ощущаю себя пленницей своих и чужих желаний. И смертной доли человека, как на сцене бытия.

ГУМИЛЕВ. Это я понимаю. Ты поэт.

АХМАТОВА. Но ты-то ведешь себя иначе.

ГУМИЛЕВ. Как?

АХМАТОВА. Ненасытным Дон Жуаном.

ГУМИЛЕВ. Опять!

АХМАТОВА. Это ты опять. Хочешь оставить? Так и скажи. Надоело мне быть кукушкой на часах.

ГУМИЛЕВ. Я еще успею на поезд. А ты оставайся кукушкой на часах.

Гумилев поспешно выходит из комнаты, Ахматова бросается за ним; вскоре хлопает входная дверь; Ахматова возвращается со свечой.

Вдруг являются ряженые - это гипербореи (Осип Мандельштам, Кузьмина-Караваева с мужем, Лозинский...)  Среди ряженых и Гумилев...

АХМАТОВА. Кто такие? А, узнаю... Гипербореи!

ГОЛУБАЯ МАСКА. В праздники нелепо сидеть в вашей студенческой конуре.

АХМАТОВА. Это похищение?

ГУМИЛЕВ В МАСКЕ. Мы уедем туда, где исстари обитали гипербореи.

АХМАТОВА. В Царское Село?

ГОЛУБАЯ МАСКА. Может статься, дальше «Бродячей собаки» не доедем.

МАНДЕЛЬШТАМ В МАСКЕ. Вперед!

АХМАТОВА. Постойте! А почему вы не спрашиваете, где Гумилев?

МАНДЕЛЬШТАМ В МАСКЕ. Это похищение Сафо, в котором участвует, уж конечно, и Алкей!

Уходят, и возникают виды вечернего Петербурга в рождественские дни.

Крупным планом эмблема кабаре «Бродячая собака», спадающая, как занавес. Один из новогодних вечеров с елкой и ряжеными, с чтением стихов поэтами... На сцене мы узнаем то Сергея Городецкого, то Алексея Толстого, то Осипа Мандельштама, между тем Хор девушек и юношей составляет публику на просцениуме.

СЕРГЕЙ.  Вчера здесь была разыграна мистерия Михаила Кузмина в постановке Николая Евреинова...

ЕВГЕНИЙ. Это серьезно.

СЕРГЕЙ. «Вертеп кукольный».

ЛИКА. Это еще серьзнее, хотя куклы - народ несерьезный, неживой.

ЛАРА. «Вертеп кукольный» - это на сцене. Младенец Христос и все такое. А в зале была «Тайная вечеря».

Два немолодых актера заглядывают в зал и переглядываются.

СЕРАФИМ. Мы сидели, разумею, апостолы, за длинным столом при свечах, и чудо, тут явились ангелы с серебряными крыльями и с горящими свечами в руках...

ГАВРИЛА. И пели ангелы серебряными голосками... Апостолы возрыдали. Я был прямо счастлив.

СЕРАФИМ. Детишки из приюта... Я думаю, все это на грани ереси... Даже веру горазды превратить в театр для потехи публики...

ГАВРИЛА. А что сейчас?

СЕРАФИМ. Свой вертеп представили поэты. Читают стихи. Важный народ, а играют словами, как дети. Лучше пойдем выпьем. Поэзия без вина меня не пьянит. Возраст не тот.

ГАВРИЛА. А может быть, поэты не те. (Декламирует.) «Я послал тебе черную розу в бокале // Золотого, как небо, аи...». Вот это фокус! Падаешь замертво.

СЕРАФИМ. Эй! Не падай, ты еще не пьян.

ГАВРИЛА. Я пьян от Блока. «Я послал тебе черную розу в бокале // Золотого, как небо, аи...».

Уходят.

Князев выбегает из зала, за ним выходит Ольга Глебова.

ГЛЕБОВА. Почему вы убежали?

КНЯЗЕВ. Стихи стихами, но заговорить стихами с вами, да при всех, оказалось свыше моих сил.

ГЛЕБОВА. Но все прозвучало хорошо. Хотя, признаться, я ничего не поняла; возможно, ваше волнение передалось мне, и я не слышала слов, кроме звенящего вашего голоса... Запомнила только - «поцелуйные плечи».

КНЯЗЕВ. Я заволновался до дурноты...

ГЛЕБОВА. Ничего. Это бывает. Волнение на сцене - это и есть то, что передается в зал. Владеть собой еще научитесь.

КНЯЗЕВ. Я люблю вас. Вот чего я уже не в силах вынести. Между тем разлука близка.

ГЛЕБОВА. Вы возвращаетесь в полк?

КНЯЗЕВ. Обязан. Я и так просрочил все сроки. А зачем мне возвращаться в полк? Кто меня там ждет? Друзья мои здесь. Оставить службу я могу. Я ведь все еще вольноопределяющийся. Таков я и в поэзии... Но я должен знать, ради чего. Я люблю вас и вся моя жизнь в вас.

ГЛЕБОВА. Боже! Предостерегала я вас: нельзя так серьезно. Здесь богема, а не высший свет.

КНЯЗЕВ. Сердцу не прикажешь. Я люблю вас. Разве я не заслужил, по крайней мере, приглашения на интимный завтрак?

ГЛЕБОВА. Пожалуй, заслужили. На прощанье.

КНЯЗЕВ. Чудесно! Вы вернули меня к жизни.

ГЛЕБОВА. Там на сцену выходит Анна Андреевна. Послушаем?

Входят в зал.

Рукоплескания не без недоумения и удивления.

ЛИКА. Нам-то здесь весело.

ЛАРА. Жестокая искренность.

ПРОНИН. Если бы здесь было объявлено состязание поэтов, как в древности, победительницей вышла бы Анна Ахматова. Ей венок!

ГЛЕБОВА. Ах, пророчица! Не меня ли ты посылаешь, как твой Данте,  в ад?

АХМАТОВА (смеется). Не одна ты танцуешь на свете. Да и не за танцы попадают в ад. Во всяком случае, ты так хорошо танцуешь, что апостол Петр  залюбуется тобой и отпустит все твои грехи.

За пианино  усаживается Кузмин, все весело окружают его. Он поет один из его романсов «Дитя, не тянися весною за розой». Затемнение.

Квартира Судейкиных, просторная, старинная мебель, фарфор, среди картин из новых портреты Ольги Глебовой в платьях ее персонажей повсюду - то Феи, то Психеи, то Коломбины в нескольких вариантах... Одна из Коломбин оживает, это Ольга Афанасьевна выглядывает в окно; показывается девушка небольшого роста, горничная, которую именуют камеристкой.

КАМЕРИСТКА. Ольга Афанасьевна, вы уже на ногах и одеты?

ГЛЕБОВА. А ты не забыла, что нынче у меня интимный завтрак?

КАМЕРИСТКА. Интимный завтрак! Я думала, бывают лишь интимные обеды в отдельных кабинетах дорогих ресторанов. На худой конец, в кабачке «Бродячая собака».

ГЛЕБОВА. Не забывайся, Глаша. Ты не моя горничная, а камеристка Коломбины. Я твоя госпожа. Она пригласила Пьеро на интимный завтрак.

КАМЕРИСТКА. Благо, муж в отъезде.

ГЛЕБОВА. Это не твое дело. Да это всего лишь розыгрыш.

КАМЕРИСТКА. Репетиция? Так бы и сказали. Я охотно подыграю вам в роли маленькой камеристки. Так что потом и меня можно выпустить на сцену.

ГЛЕБОВА. Наконец-то! Ты меня смутила и чуть не сбила с роли.

Проносится звон колокольчика у входной двери. Камеристка уходит.

Коломбина в гостиной у высокого зеркала изъясняется знаками. И тут, как из зеркала, выходит Хор в маскарадных платьях, как с картин Ватто.

Входит Всеволод Князев во фраке, рукава и брюки явно коротки, что делает его, однако, похожим на Пьеро. Далее вольно или невольно разыгрывается пантомима.

КОЛОМБИНА  в танцевальных па кружит вокруг Пьеро.

ПЬЕРО  пытается приноровиться к ее движениям и закружиться с нею, но сбивается с ног и падает.

КОЛОМБИНА  смеется и ставит ножку на его грудь. Вы побеждены, сударь!

ПЬЕРО  приподнимается, касаясь руками ножки поначалу несмело, вдруг целует ее. Поцелуйные ножки!

КОЛОМБИНА  с торжеством протягивает руку и помогает Пьеро подняться.

Объятия и поцелуи.

Проносится звон колокольчика. Входит камеристка с корзинкой цветов и письмом.

ПЬЕРО  выхватывает письмо и рвет, а цветы бросает к двери, куда отступила в испуге камеристка.

КОЛОМБИНА  выказывает всячески веселое недоумение и велит камеристке подать завтрак.

КАМЕРИСТКА  с преважным видом приглашает к столику в зальце у дивана.

Интимный завтрак. Коломбина и Пьеро едят, пьют. Откуда-то доносятся звуки музыки.

КОЛОМБИНА  встает, протягивает руку Пьеро и уводит его за собой, не обращая внимание на его явное нежелание идти куда-то.

Хор то возникает в зеркале, то исчезает.

ЕВГЕНИЙ. Куда они?

ЛАРА. В костел.

ТАТА. Собрались повенчаться?

ЛАРА. Нет, там концерт... «Реквием» Моцарта заполнил небеса...

Возникают виды Санкт-Петербурга с приметами празднования 300-летия Дома Романовых, с царским выходом и затемнением.

Квартира Судейкиных. Спальня... Входят Ольга Глебова и Всеволод Князев и заключают друг друга в объятия.

КНЯЗЕВ. Ольга, наконец-то!

ГЛЕБОВА. Я Коломбина, вы Пьеро.

КНЯЗЕВ. Как! И «Реквием» Моцарта для вас всего лишь игра?

ГЛЕБОВА. Театр вселенский - что ж еще? Или Пьеро не способен любить Коломбину на вселенской сцене?

Любовная сцена за легким полупрозрачным пологом, за которым проступает Хор и выходит на первый план. Юноши и девушки под стать фигуркам Ватто в танце изображают негу любви.

ГЛЕБОВА. Милый мой, любовь - агония смерти. Люби меня, я хочу умереть в истоме любви.

КНЯЗЕВ. И воскреснуть! Любовь может быть и агонией рождения!

ГЛЕБОВА. Значит, ты в моих объятиях... на моей груди... рождаешься, как дитя, в то время, как я умираю. Хорошо, пусть так.

КНЯЗЕВ. Нет, ты не умираешь. Любовь - воскресение к новой жизни.

ГЛЕБОВА. Да, в первые моменты влюбленности, а когда дело доходит до страсти, тут и конец неминуем в судорогах оргазма.

КНЯЗЕВ. Восторг радости.

ГЛЕБОВА. Восторг отчаяния. Довольно! (Отталкивает его.)Мне кажется, мы обговариваем чьи-то мысли... Я где-то читала...

КНЯЗЕВ. Это из статьи Александра Бенуа «Ожидая гимна Аполлона»... «...Нечто похожее на... агонию происходит в настоящее время. И мы чувствуем приближение какой-то общей смерти...»

ГЛЕБОВА  вскакивает на ковер в сорочке, словно в поисках спасения от грядущих перемен и смерти, выражая это в пляске под «Реквием» Моцарта.

КНЯЗЕВ (приподнявшись, простирая руки). «Мы тоже переживаем агонию, в которой таится великая красота (и прямо театральная пышность) апофеоза... Но все же мы не совсем уверены, переживаем ли мы восторг радости или восторг отчаяния».

ГЛЕБОВА ( в изнеможении). Довольно!

КНЯЗЕВ (вскакивая на ковер, закутываясь в покрывало). «Нас что-то закутывает и пьянит, мы все более и более возносимся. Вокруг распадаются колоссальные громады, рушатся тысячелетние иллюзии, падают недавно еще нужнейшие надежды, и мы сами далеко не уверены в том, не спалят ли нас лучи восходящего солнца, не ослепит ли оно нас. Наконец, коварно вырастает вопрос: доживем ли?!» (Заключает в объятия Ольгу, закутывая ее в покрывало.)

ГЛЕБОВА (высвобождаясь). Вы слишком уж увлеклись, Всеволод. Бывает, и на сцене партнер увлекается и за кулисами не может отстать, но это уже противно.

КНЯЗЕВ. Как! И это для вас было всего лишь игрой?! О, Боже!

Снова «Реквием» Моцарта...

Эмблема кабаре взвивается. В гостиной Князев, рассеянный и грустный до отчаяния, и Кузмин.

КУЗМИН. Что такое акмеизм? Да еще с адамизмом? О преодолении символизма я заявил раньше в статье «О прекрасной ясности». В ней я обращался к вам:  «Друг мой, имея талант, то есть умение по-своему, по-новому видеть мир, память художника, способность отличать нужное от случайного, правдоподобную выдумку, - пишите логично, соблюдая чистоту народной речи, имея свой слог...»

КНЯЗЕВ. Хорошенькое дело - «имея свой слог»! Я помню ваши слова: «будьте искусными зодчими как в мелочах, так в целом, будьте понятны в ваших выражениях».

КУЗМИН. Да, « в рассказе пусть рассказывается, в драме пусть действуют, лирику сохраните для стихов, любите слово, как Флобер, будьте экономны в средствах и скупы в словах, точны и подлинны, - и вы найдете секрет дивной вещи - прекрасной ясности, которую назвал бы я «кларизмом».

КНЯЗЕВ. Нет, я мечтаю о пронзительном счастье в стихах и в любви... Мне ближе Северянин и Бальмонт, чем Пушкин с его прекрасной ясностью, недостижимой в наш век...

КУЗМИН. Я вас понимаю, вы проявляете нетерпение юности.

Входит Гумилев с надменным видом, но тут же улыбка трогает его губы.

ГУМИЛЕВ. Мишенька!

КУЗМИН. Коля!

Князев поспешно уходит, весь в ожидании явления Ольги Афанасьевны.

За пианино Цыбульский импровизирует.  Рукоплескания.

На фоне цветов по стене за столиком Ахматова и Недоброво. Публика посматривает на Анну Ахматову.

ГОЛОСА. Анна Андреевна! Анна Андреевна, прочтите что-нибудь?

Анна Ахматова встает без улыбки, не уходит, а прямо проходит на сцену.

Недоброво встает, идет навстречу Ахматовой и уходит с нею.

Пауза.

ПАЛЛАДА. Восхитительно!

МАНДЕЛЬШТАМ. Вполоборота...

Хор взволнованно сбегается.

СЕРГЕЙ. Что это было?

ЛИКА. Импровизация?

ЛАРА. Признание в любви!

Пауза.

Пронин, чтобы заполнить паузу, по своему обыкновению, берет в руки гитару, перебирает струны, переходя с одной мелодии на другую. Звучит один из популярных романсов...

В буфете среди уже веселой к ночи публики два немолодых актера за отдельным столиком. Кузьмич поглядывает на них с издевкой и с восхищением. К стойке подходит Цыбульский и жестом показывает: как всегда.

КУЗЬМИЧ. Это я понимаю. А кто платит?

ЦЫБУЛЬСКИЙ. Не знаю. Но кто-то звал меня в буфет.

ПЕТРОВ. Если это был голос свыше, я охотно исполню волю Господа Бога.

КУЗЬМИЧ. Не богохульствуйте, Коля Петер.

ПЕТРОВ. Ничего подобного. Любимого вина старца Распутина!

КУЗЬМИЧ. Мадеры, значит.

Два немолодых актера.

СЕРАФИМ. Приятно пахнет кошелек.

ГАВРИЛА. Спрячь! Заподозрят нас еще в краже.

СЕРАФИМ. С чего? Сама отдала.

ГАВРИЛА. То-то и оно. Милостыню так не подают.

СЕРАФИМ. Светская дама. Актриса. Поэтесса.

ГАВРИЛА. Афродита!

СЕРАФИМ. В кошельке однако негусто.

ГАВРИЛА. Стой! Паллада.

К ним подходит весьма смущенная Паллада Олимповна.

ПАЛЛАДА. Отужинали, господа?

ОБА АКТЕРА. Благодарствуйте! Благодарствуйте!

Гумилев с дальнего угла обращает внимание на смущение Паллады Олимповны.

ПАЛЛАДА. Знаете, я не подумала об извозчике. Мне, право, неудобно. Нельзя ли попросить у вас взаймы на извозчика?

СЕРАФИМ. Взаймы? У бродячего пса?

ГАВРИЛА. Постой. Тронут до слез.

Гумилев подходит к Палладе Олимповне.

ГУМИЛЕВ. Сударыня, не могу ли я вам чем помочь?

ПАЛЛАДА. О, да, конечно, Николай Степанович! (Вздыхает с облегчением.) Простите, господа актеры. Спокойной ночи!

ГУМИЛЕВ. Что случилось?

ПАЛЛАДА. Совершенно не умею подавать милостыню. Отдаю все.

ГУМИЛЕВ. Милостивая государыня! Вы отдали все деньги этим клоунам и вернулись к ним одолжить у них на извозчика? Замечательно!

ПАЛЛАДА. Вы смеетесь надо мной, Николай Степанович?

ГУМИЛЕВ. Разве на то похоже? Я в восторге! Вы божественны!

ПАЛЛАДА. Улыбка у вас милая. Как не поверить? Можно подумать, вы хотите меня обольстить.

ГУМИЛЕВ. Не знаю, что со мною... Но, кажется, в меня вселился Сатана? ( Смеется. ) Или всего лишь Дон Жуан?

ПАЛЛАДА (приосанивается). Что это? Признание в любви?

ГУМИЛЕВ. Любить и петь - одно и то же...

ПАЛЛАДА. Иль обольщенье без околичностей? Боже!

ГУМИЛЕВ. Я говорю, в меня вселился дьвол, который прельстился вашими прелестями...

ПАЛЛАДА. Но, кажется, в вас влюблены?

ГУМИЛЕВ. Вы кого имеете в виду? Впрочем, неважно. Важно, когда ты сам влюблен, обуян страстью. Ведь и у чувственной страсти есть миг цветенья, ее высший миг.

ПАЛЛАДА.  Акмеист... Вам это так не пройдет. Увезите меня отсюда. Поскорее. Сейчас!

ГУМИЛЕВ. Из огня да в полымя!

Хор провожает их к выходу:

ЛИКА. Он же смеется над ней!

ЕВГЕНИЙ. Смеется он или нет, он ее не упустит.

ТАТА. Однако, какой нахал!

ЛИКА. Кажется, будет весьма кстати нам вспомнить строфу из «Собачьего гимна»-2.

ЕВГЕНИЙ. Первый сочинил Князев, второй - через год - Кузмин.

Эмблема кабаре взвивается.

Хор в беспокойстве - Князев сам не свой, он избегает Кузмина; входит Осип Мандельштам, поглядывает на Князева не без сарказма, явно сочувственного.

МАНДЕЛЬШТАМ. Теперь вы видите? Не только от символизма, но и романтизма во всех его видах следует уходить...

КНЯЗЕВ. Что? Куда уходить?

МАНДЕЛЬШТАМ. Недавно я бы сказал, в революцию, но выбрал я поэзию. А вы - царскую службу или поэзию?

КНЯЗЕВ. Я думал, совместить.

МАНДЕЛЬШТАМ. Лермонтову не удалось.

КНЯЗЕВ. Как сказать.

МАНДЕЛЬШТАМ. Тоже верно. Но не те времена.

КНЯЗЕВ. Тоже верно.

Ольга Высотская и Алиса Творогова в гостиной уединились в дальнем углу, не обращая внимания на персонажей Карло Гоцци, которые прямо нависают над ними.

АЛИСА. Ольга, что случилось?

ОЛЬГА. А что?

АЛИСА. Ты в простом темном платье и платочке, как для посещения церкви.

ОЛЬГА. Я и была в церкви. Но заглянула сюда, чтобы увидеться с тобой.

АЛИСА. Вот и спрашиваю я тебя, что случилось. Расстроенной и даже в слезах я тебя видела, но такой - нет. Ты, как Чайка у Чехова.

ОЛЬГА. В самом деле. Его еще здесь нет. Это хорошо. Мне надо собраться с мыслями.

АЛИСА. Его может и не быть.

ОЛЬГА. Я и не буду его ждать. Я хотела увидеться с тобой. Представь себе: встречаю днем на Невском Палладу... Совершенно случайная и нелепая встреча. Не сон ли это? Она принялась расхваливать Гумилева. Ну, думаю, все знают о нас. Потом что-то сказала, я не поняла. И до сих пор понять не могу.

АЛИСА. Весьма экстравагантная женщина. Как! Он приударил за ней?

ОЛЬГА. Вот именно. «Как отказать такому мужчине!» Это ее слова.

АЛИСА. Не выдумывает?

ОЛЬГА. Мы едва знакомы. Зачем ей заговаривать со мной о нем? Зачем лгать? Но и гадать тут нечего. Я прямо спрошу у него, и станет все ясно. Но и так уже все ясно. Я - Чайка! Это больше, чем  метафора из пьесы.

АЛИСА. Что?

ОЛЬГА. Мне лучше уйти.

Входит Гумилев с надменным видом и проходит мимо Ольги Высотской. Ольга опускается на диван, тут же поднимается и идет к выходу. Алиса бросается за Гумилевым.

Хор обнаруживает неладное и сбегается, сводя Гумилева с Ольгой Высотской.

В кабинете Пронина Гумилев и Ольга Высотская.

ОЛЬГА. Что сказала мне Паллада Олимповна, правда?

ГУМИЛЕВ. Я не знаю, что она сказала. В любом случае, это какой-нибудь вздор. В сплетнях разбираться не стану.

ОЛЬГА. Значит, это правда.

ГУМИЛЕВ. Не стану обсуждать.

ОЛЬГА. И не надо.

Гумилев делает движение поцеловать ее в голову, взять ее руку, но в испуге и с чувством отвращения к самому себе замирает...

ОЛЬГА. Два слова на прощанье. Я верила, любила, но ухожу, не веря, не любя... Погибну, может быть, но отрекаюсь от тебя навеки.

Ольга в простом и темном платье, со скорбным лицом взглядывает на него последний раз и уходит.

Гумилев вздыхает с облегчением и смотрит с удовольствием на афишу с изображением льва.

ГУМИЛЕВ. Прочь отсюда. О, муза дальних странствий!

Хор заполняет сцену с пятнами света, где возникают то Ольга на фоне видов Москвы, то Гумилев, одетый, как англичанин, на фоне моря и пальм, то Анна Ахматова на фоне видов Екатерининского парка в Царском Селе, - все завершается маршем во славу музы дальних странствий.

Хор в пляске словно возносится все выше и выше в ночь к звездам поверх пальм..

Вечерний Петербург с ярким электрическим сиянием фонарей, витрин и трамваев, настоящих островков света в сумерках улиц...

Всеволод Князев в плаще и цилиндре у фонарного столба... Несколько девушек из Хора, проходя мимо, со смехом останавливаются.

ЛИКА. Всеволод!

ТАТА. Гусар. Поэт. Значит, влюбленный. Только, увы, красавица замужем.

ЛАРА. Не в том беда, красавица непостоянна, то Фея она, то Галатея, то Коломбина... Драматическая актриса, певица, танцовщица и ваянием увлекается, и стихи пишет... Словом, волшебница.

ТАТА. Влюбленный в нее, он вдвойне и втройне счастлив?

ЛИКА. Влюбленный в нее, он вдвойне и втройне несчастлив.

ЛАРА. Всеволод! Здесь ваш пост?

КНЯЗЕВ. Мне сказали, она на балу в великокняжеском дворце, где присутствует и государь; она спляшет там «Русскую»...

ЛАРА.  Хочешь заглянуть на бал?

КНЯЗЕВ. О, нет! Меня тотчас арестуют и посадят, хорошо еще, в гауптвахту. Мне достаточно увидеть два-три ее шага до двери, пленительных, как ее улыбка, чтобы почувствовать себя на седьмом небе.

ЛАРА. Или в аду.

ЛИКА. О, Сивилла, помолчи!

ЛАРА. Ну, так, смотрите в яви!

ТАТА. Что это?!

ЛАРА. Вы видите то, что вижу я при свете бытия.

Разносится рожок автомобиля, Хор отступает, стараясь увести гусара.. Подъезжает автомобиль; Неизвестный и Ольга Глебова как Арлекин и Коломбина прощаются у двери - с объятиями и поцелуями.

Всеволод Князев прячется за столб и убегает прочь.

Эмблема кабаре спадает, как занавес. В гостиной накрывают стол. Там распоряжаются Пронин и Кузьмич.

В полутемном зале со сценой Кузмин и Князев.

КУЗМИН. Милый друг, ты ведешь себя, как капризный ребенок, которого приголубила женщина против его воли. Ты в обиде, когда должен радоваться.

КНЯЗЕВ. Чему?

КУЗМИН. Ты получил все, чего может пожелать мужчина в твоем возрасте.

КНЯЗЕВ. Я получил все?! Черт возьми! Да, знаете ли вы, о чем говорите!

КУЗМИН. Ну, ну, ну. Мне ведомо все. И я попадал в переплет, в каком оказались вы.

КНЯЗЕВ. Допускаю. Вы всеобщий баловень... и мужчин, и женщин...

КУЗМИН. Я так не думаю. Я ныне таков, каким себя поставил перед людьми и судьбой. Я вступал в жизнь... пасынком и природы, и культуры, поскольку родился в старообрядческой семье.

КНЯЗЕВ. Как!

КУЗМИН. Никакой беды в том нет. Мои нравственные начала - оттуда. Но мир вокруг нас изменился, особенно в России, нас всех потянуло к свету, к познанию премудрости земной, к творчеству. Я учился в классической гимназии в Петербурге, судьбе было так угодно. Во мне рано пробудился дар к музыке и к поэзии. И все же уже студентом консерватории я готов был уйти в леса, в скит, окунуться, вместо музыки и современной суеты, в благоговейное созерцание природы. Здоровье подкачало. И уроками музыки зарабатывать уже не было сил. Не закончив консерватории, по обстоятельствам, не зависящим от меня, я не мог уйти в скит. Это значило бы сразу лечь в могилу.

КНЯЗЕВ. И что же вы сделали?

КУЗМИН. Поскольку душа моя тянулась не только в дали и тишину лесов, но и в необозримые горизонты культуры, я отправился по случаю в Египет. Мало что я успел там увидеть. Но южные ночи и море навеяли в мою страждущую душу жизнь Средиземноморья в тысячелетиях. Затем я уехал в Италию. А во Франции и побывать, как Пушкину, мне не нужно было. Ведь среди моих предков не только старообрядцы, но и французы.

КНЯЗЕВ. Из путешествий вы вернулись гражданином мира.

КУЗМИН. Я не космополит. Это удел богачей, ну, и пролетариев. Богатому всюду хорошо, бедному всюду плохо. Я представитель всечеловеческой культуры. И таковым должен быть поэт в России. Вот о чем вы забыли, мой друг.

КНЯЗЕВ. Но есть ли у меня дар?

КУЗМИН. Это риторический вопрос. Ответ: есть или нет, ничего не означает. Поэт живет звуками небес, как и музыкант.

КНЯЗЕВ. Я слышу лишь звуки ее голоса и вижу ее глаза, ее телодвижения. Она любила меня с такой негой самозабвения и истомы, что казалась мне ангелом и с нею я возносился в рай. И вдруг... Как?! Меня лишили Рая. Я в аду моих страстей.

КУЗМИН. Это благо, мой друг. Только из мук неисполненных страстей рождаются стихи. Обладание снимает страсть, и остается пустота. Вот поэтому она оттолкнула тебя, как убийца жертву.

КНЯЗЕВ. Но я полон любви!

КУЗМИН. Прекрасно. Пиши стихи.

КНЯЗЕВ. Смешно. Стихи - дерьмо, когда голова кружится от любви.

КУЗМИН. Ты не поэт.

КНЯЗЕВ. Бездарность, хотите сказать?

КУЗМИН. Нет. Не все пишущие стихи - поэты. Ты несомненно талантлив как личность. Для гусара это хорошо.

КНЯЗЕВ. Разве вы не хвалили мои стихи?

КУЗМИН. Гусары в России всегда были отменными стихотворцами.

КНЯЗЕВ. Мне отказывают  в любви. А вы отказываете мне в таланте поэта.

КУЗМИН. Вы так себя повели, мой бедный друг. Ну, совсем, как Пьеро, которому зачем-то вздумалось выпить вино с ядом, послушавшись Коломбины. Это же бред.

КНЯЗЕВ. А вы не думали о самоубийстве?

КУЗМИН. О самоубийстве? Нет. Это же смертный грех. Я думал об уходе в скит. На вашем месте, имея клочок земли, я бы уединился на мызе.

КНЯЗЕВ. Вы смеетесь надо мной.

КУЗМИН. Чтоб скорее отрезвить вас, мой друг.

КНЯЗЕВ. Увы! Я в самом деле выпил вино с ядом!

В зал заглядывают Ахматова и Мандельштам; Князев порывается подойти к ним.     

КНЯЗЕВ. Простите, Михаил Алексеевич.

КУЗМИН. Ты прав. Поговори с Анной Андреевной. Она явно неравнодушна к вам, с Ольгой Афанасьевной. Гумилев в Африке бегает за дикарками, она не прочь, я думаю, утешить тебя.

КНЯЗЕВ. Я не думал, что вы циник.

КУЗМИН. Я ничего плохого не подумал и не сказал об Анне Андреевне. Она поет любовь. Для нее любовь - песня. Учись у нее.

Кузмин с Мандельштамом уходят; Анна Андреевна подходит к Князеву.

КНЯЗЕВ. Благодарю вас, Анна Андреевна!

АХМАТОВА. Не за что.

КНЯЗЕВ. Как это вы догадались, что я хотел подойти к вам?

АХМАТОВА. Я читаю чужие мысли.

КНЯЗЕВ. О чем я думаю сейчас?

АХМАТОВА. Я догадалась. Только не скажу. Не обо мне же речь.

КНЯЗЕВ. Да, я в самом деле подумал о вас. Но, разумеется, спросить я хотел вас об Ольге Афанасьевне. Вы ведь близкие подруги.

АХМАТОВА. Нет, мы не подруги. Но, верно, друзья. Это как с вами.

КНЯЗЕВ. Как странно. Вы относитесь ко мне лучше, чем она.

АХМАТОВА. Но она тоже к вам хорошо относится. Только не может женщина принадлежать всем, кто влюблен в нее, кто любит.

КНЯЗЕВ. Она принадлежит всем.

АХМАТОВА. И никому. Она актриса. Хуже с нами, поэтами.

КНЯЗЕВ. Нет, хуже с ними, актрисами. Зачем завлекать на одну ночь? Она же не шлюха.

АХМАТОВА. А разве не вы ее завлекали, простодушен и решителен? Она попалась и опомнилась. В вас говорит обида. Как в стихах Осипа Мандельштама. Это прекрасное детское чувство. Потом вам будет смешно и весело вспоминать...

КНЯЗЕВ. Потом? В том-то и дело, Анна Андреевна, потом уже ничего нет и не будет. Мне предстоит вернуться в полк, где никто меня не ждет. Мои друзья здесь. Но здесь я кто? Бездарный любовник и бездарный поэт.

АХМАТОВА. О, нет! Это тяжкое состояние, я знаю. Но если удастся вам его пережить, вы будете еще счастливы и гениальны.

КНЯЗЕВ. Простите, поверить не в силах. И жить!

АХМАТОВА. С Мандельштамом мы решили здесь поужинать. Присоединяйтесь к нам.

КНЯЗЕВ. О, благодарю, Анна Андреевна! Но это я вас всех, моих друзей, приглашаю на прощальный ужин.

АХМАТОВА. Это сегодня?

КНЯЗЕВ. Да. Сегодня кстати интимный вечер, гостей не будет.

АХМАТОВА. А Ольга Афанасьевна с Судейкиным?

КНЯЗЕВ. Не знаю. Боюсь и жду, как обреченный на смерть.

АХМАТОВА. Это тоже в итоге плодотворное чувство для поэта, Всеволод.

Хор обегает комнаты, сзывая всех к столу, накрытому в гостиной. Являются Пронин, Петров, Кузмин, Цыбульский с двумя музыкантами, Князев, Ахматова, Мандельштам в сопровождении Хора.

Входят Ольга Глебова и Судейкин; волнение Князева доходит до предела.

КНЯЗЕВ (к музыкантам). Николай Карлович! Друзья! Не в услугу, а в дружбу сыграйте «Вальс погибающих на всех парусах» Ильи Саца.

В исполнении трио звучит «Вальс погибающих на всех парусах» Ильи Саца. Хор кружит вокруг Князева, которого не удержать, он словно бросается в море.

Высокая лесистая местность у Красного Села... Весенний день... Всадник несется над ущельем, как над бездной, конь  встает на дыбы и останавливается... Всадник вскакивает на землю, плетью отгоняет коня, - это Всеволод Князев. 

КНЯЗЕВ. Не стану спрашивать: «Быть или не быть?». Смешно. Ответ один. В ученьях иль в сраженьях только пот и кровь... О, жизни скука смертная! Ужели тяжелей небытие, забвение, безвестность? Век героев в прошлом. И век поэтов тоже. Уйти. Исчезнуть.

Звучит выстрел.

За деревьями Хор и фигурки Глебовой и Ахматовой в простых платках. Это на кладбище.

АХМАТОВА. Пусть Хор споет нашу песню. Я ее сплела, как венок на могилу поэта...

Смоленское кладбище с фигурками Глебовой и Ахматовой.

Отзвуки «Реквиема» Моцарта.

Эмблема кабаре «Бродячая собака», как занавес, свивается. На стенах в гостиной афиши «Русских сезонов» в Париже... Хор девушек и юношей в современных одеждах, составляя публику, рассматривает афиши; здесь все действующие лица, кроме Ольги Высотской и Всеволода Князева.

ГЛЕБОВА. Что ты любишь балет, понятно. Ты гибка и пластична, как балерина.

АХМАТОВА. Не балет я люблю, а поэзию танца, вот как танцует Анна Павлова, лебедь наш непостижимый... Или Карсавина...

Сцена среди зала обозначена голубым ковром XVIII века и настоящими деревянными амурами того же века при канделябрах, а также выложена зеркалами и окружена гирляндами живых цветов...

СУДЕЙКИН. Невиданная интимная прелесть!

ПРОНИН. Сам восторгается тем, что сотворил. Ты прав. Знаешь, нам нужна сцена побольше и зал. Но интимная обстановка XVIII века здесь, в нашем подвале, ничем не заменима, как балерина, кавалер ордена Бродячей собаки.

СУДЕЙКИН. Она!

Выходит Карсавина в легком платье, как с рисунка с натуры С.Ю.Судейкина.

Музыка - трио на старинных инструментах, включая клавесин.

ПРОНИН. Прима-балерина «Русских сезонов» в Париже Тамара Карсавина!

Рукоплескания, как шум дождя.

У сцены клетка, сделанная из настоящих роз; в ней сидел Амур, который при появлении балерины Карсавиной оживает, и она выпускает, ко всеобщему восхищению, живого ребенка-амура...

Звуки клавесина, напоминающие жужжание пчел на лугу весной...

КАРСАВИНА  танцует «Французский карнавал, или Домино» («Добрые кукушки» и «Колокола острова Киферы») Куперена.

Публика, судя по возгласам многочисленная, стонет, вздыхает от восторга и рукоплещет...

ГОЛОСА. Очаровательно! Умопомрачительно хорошо! Чудесно!

Во время выступления танцовщицы основные действующие лица исчезают, а с завершением танца предстают в маскарадных костюмах, на первый взгляд, то ли как зрители XVIII века, то ли как актеры.

Хор выстраивается.

ЛАРА. Декорация и танец несравненной Карсавиной были столь чудесны, как волшебство, что, кажется, стены и своды подвала раздвинулись, вечер наш будет иметь продолжение как бал-маскарад, когда театр и жизнь сливаются в реальность, сиюминутную и вечную.

Все приходит в движение.

Бал-маскарад. Хоровод масок в непрерывном движении - под звуки то польки, то вальса, то марша... Корифей, Пигмалион, раб, Галатея, Афродита в сопровождении Хора сатиров и нимф...

КОРИФЕЙ. Мы в хороводе масок первейшие лица, не правда ли?

РАБ. Разумеется, если я раб первейших лиц из подвала, то есть Элизиума.

ПИГМАЛИОН. Я царь Кипра, острова Киприды.

АФРОДИТА. Ну, а я кто, всем известно. Достаточно на меня взглянуть...

ПИГМАЛИОН. О, Афродита!

ГАЛАТЕЯ. Пигмалион! Кажется, вы влюблены в меня, Галатею беломраморную, ожившую для любви?

ПИГМАЛИОН. Безумно. Смотри, кто это? Очень похожа на тебя, тоже в белоснежной тунике с пурпурными нитями орнамента.

ГАЛАТЕЯ. Я думаю, перед нами Сафо.

АХМАТОВА   в маске, в сопровождении Недоброво, звучит ее голос откуда-то сверху::

Доктор Дапертутто (Мейерхольд) с арапчатами, которые бросаются апельсинами... 

ГУМИЛЕВ. Все так. Только две последние строки не совсем точны.

ДОН ЖУАН. Кто ты такой?

ГУМИЛЕВ. Твоя тень, или твое изображение в зеркале. Если ты имел женщин, значит, и они имели кое-что от тебя. Просто ты их бросал, прежде чем они обнаруживали последствия.

ДОН ЖУАН. Пожалуй.

ГУМИЛЕВ. И братом может назвать тебя всякий мужчина, с которым ты, ведая о том или нет, распил вино из одной и той же бутылки.

ДОН ЖУАН. О, дьявол!

Две маски - Ольга Высотская и Алиса - следят за Дон Жуаном, узнавая в нем Гумилева.

АЛИСА. Ольга, это ты?

ОЛЬГА. Алиса!

АЛИСА. Куда ты исчезла?

ОЛЬГА. Я, как Чайка у Чехова... Я - Чайка... Не то...

АЛИСА. Боже милосердный!

ОЛЬГА. Все хорошо. У меня растет превосходный малыш. Но это тайна.

Дон Жуан смотрится в зеркало.

ДОН ЖУАН. Кто там?

ГУМИЛЕВ. Это ты - «как лунатик бледный».

ДОН ЖУАН. В него стреляют?

Эхо выстрела со вспышкой света проносится под сводами подвала.

ОЛЬГА. Что это?

АЛИСА. Должно быть, фейерверк.

ОЛЬГА. Нет, это виденье его судьбы.

 АХМАТОВА  в сопровождении Недоброво... Ее голос:

Два немолодых актера изображают Фауста и Дон Кихота.

СЕРАФИМ. С кем бы мне тут сразиться? А, вижу! (Бросается, обнажая шпагу, на изображение Панталоне на стене.)

ГАВРИЛА. Это всего лишь комический актер, милейший Дон Кихот, как ты да я, да целый свет.

СЕРАФИМ. Допускаю, вы комический актер, доктор Фауст.

ГАВРИЛА. Нет, я трагический актер. Продать душу дьяволу ради познания...

СЕРАФИМ. Ради соблазна вкусить все радости бытия...

ГАВРИЛА. О коих вы понятия не имеете...

СЕРАФИМ. Как не имею? А Дульсинея, дама моего сердца?

ГАВРИЛА. Дульсинея? Нет, только Елена достойна любви и поклонения.

Дон Кихот, обнажая шпагу, бросается на Фауста.

Кузмин в образе «принца эстетов» в цилиндре и с тростью прогуливается в сопровождении двух молодых поэтов. Он тростью вмешивается в поединок Дон Кихота и Фауста.

КУЗМИН. Смотрите-ка! Два самых нелепых образа в мировой литературе, превзошедших в славе всех героев древности...

Высокая фигура в плаще и маске - это тень Князева... Она возникает где-то в вышине и, как птица, опускается на пол прямо перед Галатеей.

ГАЛАТЕЯ. Кто ты? Дух?

КНЯЗЕВ. О, Коломбина!

ГАЛАТЕЯ. Я Галатея. А ты Пьеро?

КНЯЗЕВ. Говоришь, Галатея, а знаешь Пьеро. Ты Коломбина, моя неверная возлюбленная.

ГАЛАТЕЯ. Дьявол!

КНЯЗЕВ. О, нет! (Указывает вдаль.) Там его бал!

И тут проступает бал мертвецов, что замечает Хор девушек и юношей и в тревоге сбегается.

ЕВГЕНИЙ. Не бойтесь бала мертвецов! Ведь это синема. Там выход царский...

ТАТА. Пускай красуются преважно.

ЛАРА. Они на нас, как паутина.

ЕВГЕНИЙ. Всего лишь блики света.

ЛАРА. Нас ловят, словно в сети. Не пьют ли нашу кровь?

ЛИКА А мне легко-легко. Взлетаю, как пушинка. И свет я вижу...

ЛАРА. Стой! Тебя уносит смерть. Бал мертвецов - то паутина прошлых лет и дней, былого интерьер из глубин зеркал... Мы здесь у грани бытия земного.

ТАТА. О, Сивилла, что там видишь?

ЛАРА. А Мишу Лозинского я вижу с Данте Алигьери. Поэт ведет его по кругам Ада... А там Чистилище! И свет нездешний Рая...

МАНДЕЛЬШТАМ (с посохом). Смысл виденья ясен.

ГОЛУБАЯ МАСКА. А я?

ЛАРА. Елизавета Юрьевна, не надо.

ГОЛУБАЯ МАСКА. Я не боюсь будущего.

ЛАРА. Матерь Мария, я тебя вижу в огне.

ГОЛУБАЯ МАСКА. В Аду, что ли?

ЛАРА. Всемирной войны.

МАНДЕЛЬШТАМ ( с посохом). Не все ль равно, когда и как, конец один. Не в том поэтов слава. Нет горше смерти - в безвестности времен исчезнуть. Лишь слово - твой удел!

Хор девушек и юношей вереницей кружит, устанавливая границы между маскарадом и балом мертвецов, хотя это в большей мере всего лишь зеркальные отражения маскарадных образов.

ЕВГЕНИЙ. О, нет! Жильцам могил опасно воскресать. Опасно - для живых. Для юных. Мы пляской жизни вытесним всю нежить из теней прошлого...

ЛАРА. На сцену, где жизнь они вновь обретут, как на картинах Серова или Сомова!

Стены и своды исчезают и возникают виды Петербурга с небесами в перистых облаках в сиянии белой ночи. А Хор и хоровод масок словно вступает в карнавальное шествие.

Между тем небеса алеют, как при восходе солнца, а облака на западе пламенеют пурпуром, сгорая в зареве заката.

                                                                                   2006