Что, детки, дождь идет? Ничего, первые осенние дожди — благодатные, после них грибы хорошо растут. Такие дожди делают воздух прозрачным, а душу — чистой, и наполняют воображение видениями. Я помню, как однажды после такого дождя я и Лида пошли на Дорткуль грибы собирать. Мне тогда тринадцать лет было, а Лида — на год меня моложе. Набрали две корзинки грибов, Лида на землянику наткнулась, а мне захотелось вниз, на восточный склон Дорткуля спуститься. Там давным-давно кладбище было, но от него ничего не осталось, кроме вросших кое-где в землю надгробных плит. Ни грибов, ни земляники я здесь не искала, даже если попались бы — не взяла: мама предупреждала, что на кладбищенской земле ничего полезного для рта не растет. Поэтому я просто между надгробий бродила, пыталась надписи на них разбирать, а потом присела на краешек одной из плит и на солнышке греюсь. Разомлела, даже дремать начала. Образы какие-то в голове мелькают, звуки раздаются. И чудится мне, что кто-то шепчет: «Пошарь рукой под моим надгробием». Я вздрогнула от неожиданности, по сторонам смотрю: никого нет. Нашла неподалеку ветку и сунула под плиту: вдруг там змея живет и меня заманить хочет! Шарила-шарила — ничего нет. Тогда руку засовываю и натыкаюсь на что-то маленькое, круглое.

Вытаскиваю, а это колечко: красивое, золотистое. Надела на палец, и оно так впору пришлось, что и снимать не хочется.

Слышу сверху: «Даша! Даша!». Лида идет, корзинки с грибами тащит и возмущается, что я на нее такую тяжесть оставила. Показала я колечко; Лида, конечно, тоже полезла под плиту, но ничего не нашла и всю обратную дорогу мне завидовала.

Маме ничего говорить не стали: мало ли что ей в голову взбредет, еще потребует колечко выбросить, а оно мне так понравилось, что и спать с ним улеглась. Но, наверное, напрасно, потому что ночью приснился мне страшный сон: лежат передо мной в лунном освещении развалины мечети Хан-Джами — ее в XVII веке Селим-Гирей Хан построил, разгромив под Карасувбазаром войско Голицина, а годы и советская власть разрушили, — и в остатках стены в левом углу светится изумрудным цветом небольшая плита. Я нажимаю на ее верхнюю часть — и что-то происходит, а я, ошеломленная, стою на этих развалинах одна — одинешенька — это я хорошо запомнила — и на что-то решаюсь.

По утрам я обычно сны забываю, а этот так отчетливо помню, точно наизусть его выучила. Не удержалась, Лиде все рассказала. Та загорелась: сон волшебный, пойдем ночью к Хан-Джами. Я говорю: «Если я и пойду, то одна: сон именно этого требует. Но никуда ходить не собираюсь, потому как страшно, да и мало ли что приснится».

А в следующую ночь сон повторился, и в третью ночь-тоже. У меня голова от этого сна болеть начала, и решила я, что нет другого выхода, как ночью к Хан-Джами отправиться. Лиду предупредила, чтобы она увязаться за мной не вздумала, и, когда все заснули, вылезла из окна и направилась к развалинам мечети. На улицах тихо-тихо, луна из-за туч подглядывает, окна пересчитывает.

Пыль от дневного солнца остыть не успела и так приятно босые ноги теплом обволакивает! В общем, хорошо, только боязно. Дохожу до мечети — я днем здесь побывала, но ни один из камней не светился, а Лидка вообще все развалины пере — щупала, хотя и безрезультатно. Сейчас присматриваюсь: светится в левом углу плита. Тревожно стало, но успокаиваю себя, нажимаю на верхнюю часть плиты: и угол стены с полом словно разъезжаются, открывая ступенчатый ход вниз. Тут мне сразу домой вернуться захотелось, но как вспомнила, что опять сны мучить будут, вздохнула и спускаться начала. Свечу взять не догадалась, но кольцо на пальце, словно ночник, загорелось, и при его тусклом свете я увидела, что ход выложен из камня и ведет по наклонной из стороны в сторону. Иду, иду — и тут ход на три части разделился. Думаю, куда свернуть, а кольцо направо, в самый узкий проход подталкивает. Я — девочка послушная, туда и направилась — и не зря: проход расширяется и дверью заканчивается. Толкаю дверь, — а она не открывается. Кручусь возле двери, как лиса возле сыра, и нечаянно кольцо к двери прикладываю: та и распахнулась. Вхожу осторожненько и в комнате оказываюсь: как две наших спальни, только мрамором выложена. Кувшины большие стоят, а на стенах сабли и кинжалы развешены: одна другого красивее.

Брожу, рассматриваю: в одном кувшине жемчуг оказался, в другом — алмазы, остальные — золотыми монетами набиты. Любуюсь драгоценностями и вдруг слышу в отдалении глухой вопль. Задрожала, со стенки кинжал сорвала и перед собой держу. А крики не стихают и что-то знакомое в них чудится. «Неужели Лидка?!» — думаю. Открываю дверь и по проходу обратно бегу, Лиду выручать: она хоть и вредина, но сестра.

Добегаю до развилки: вопли оттуда слышатся, где проход самый широкий.

Сворачиваю туда и вижу Лидку: ее в проходе с двух сторон железные решетки заперли, и она сидит между ними, как попугай в клетке. «Прекрати орать! — говорю. — И объясни, как ты здесь оказалась?» «Я за тобой шла, — хнычет. — Мне интересно было. Я и свечу взяла, видишь?» — показывает. «Вижу, — подтверждаю. — Ну и сиди со своей свечой, а я домой пошла». Тут Лидка, конечно, зарыдала.

Дома я от нее плачу, когда она маме на меня ябедничает, а сейчас наоборот получилось. «Ладно, — успокаиваю. — Выручу я тебя, только маме ничего не рассказывай». Лида чуть ли не на колени становится, на все соглашается.

Начала я решетки дергать, а они даже не шевелятся. Я и кольцо прикладывала, и наговоры шептала — ничего не получается. Тогда догадалась по полу поползать и тотчас рычажок нашла: дернула — решетки в потолке исчезли.

Лида выскочила, обняла меня, дрожит. «Успокойся, — говорю. — Пойдем сокровище рассматривать». У Лиды сразу колени дрожать перестали и глаза загорелись. Возвращаемся в узкий проход, идем — и вдруг туннель влево поворачивает, а я точно помню, что в прошлый раз все время прямо шла. Зажгла Лидину свечу, посветила: камень на камне лежит, тайников не видно. «Пойдем назад, — к Лиде обращаюсь. — Не нравится мне это». А для Лиды главное — сокровище. «Трусиха! — ругает меня. — Всегда такой будешь!». Отправились дальше. Свечу повыше держу, потому что кольцо совсем потускнело. Лида позади шагает, в затылок дышит. Смотрим: ход на две части делится: Лида подталкивает в тот, что пошире. Я человек сговорчивый, туда поворачиваю. Несколько шагов сделала, и тут кольцо сверкнуло и почернело. Остановилась: «Не пойду, там какая-то ловушка похуже твоей клетки». Лида собиралась гордо вперед пройти, но про клетку услышала, съежилась и назад шмыгнула. У нее с собой молоток был, для защиты и нападения: я его перед нами бросила, и тут же плита под ним провалилась. Лида даже ахнула от страха.

Повернули обратно, по второму ходу направились. У Лиды энтузиазма поубавилось, поближе ко мне жмется. А меня лишь упрямство толкает, и не хочется от Лиды «трусиха» слышать.

Идем, идем — и в какую-то комнату попадаем. Поднимаю свечу повыше: и комната заискрилась от развешенных повсюду бус и ожерелий. Лида взвизгнула от счастья и к ним побежала. Руками по стенам шарит, шарит, а взять ничего не может: драгоценности словно уплывают от нее, не даются. Я тоже попробовала бусами завладеть: ничего не получается, только расстроилась. Посуетились минут десять, устали, сели на стоявший в углу комнаты сундук, ноги свесили, отдыхаем.

Разговорились, по сторонам глазеем, и тут Лида спрашивает: «Интересно, что в сундуке? Вдруг золото!». «Давай проверим!» — соглашаюсь. Слезли с сундука, крышку поднимаем: она тяжелая, еле открыли. Заглядываем внутрь: там что-то черное виднеется. Лида только до него дотронулась, а оно как зарычит!

Отскочили в сторону, смотрим: из сундука собака выбирается — огромная, черная, страшная. Испугалась ужасно! Собака зубы скалит, словно улыбается, и к нам идет. Я кричу: «Лида, бежим!» Выскочили из комнаты, свеча погасла, но кольцо немножко светит, видно, куда ноги ставить. Мчимся, как угорелые, а сзади рычанье доносится, не отстает.

Я надеялась, что быстро до выхода из подземелья добежим, а его нет и нет, и начинаю понимать, что в новом туннеле находимся. Устали очень, Лида спотыкается, слезы роняет: «Не могу больше! Сестричка, не бросай меня!».

Останавливаюсь: все-таки старшая, да и кинжал держу. Вглядываюсь в темноту: собаки не видно и рычание стихло. Стоим, дрожим, мокрые обе, как мыши. «Куда идти? — думаю. — Назад из-за собаки опасно, остается — вперед. Неужели до самой смерти блуждать здесь будем?»

Беру Лиду за руку и веду. Ход то опускается, то поднимается, и непонятно, то ли уже за Карасувбазар под землей вышли, то ли на одном месте кружим.

Натыкаемся на боковой туннель; уселись на корточки и спорим: Лиде хочется прямо идти, а я уговариваю в туннель свернуть. Спор еще долго тянулся бы, потому как Лида упрямая и я не подарочек, но тут слышим: «шлеп», «шлеп». И кольцо опять почернело: я уже понимаю почему, свечу выше поднимаю, чтобы опасность разглядеть — и ничего не вижу. Тут Лида меня в бок толкает и смеется:

«Трусиха, это к нам жаба спешит!» И точно: из глубины коридора жаба скачет.

Лида за — умилялась: «Ах ты малышка: в гости к нам торопится!», а меня словно осенило: «Бежим! — кричу. — В маминых книжках написано, что жаба как слуга злого духа создана и ему посвящена!». Хватаю Лиду за руку, а она упирается, не верит, — но в это время жаба надулась, сделалась фиолетовой и как прыгнет на Лидку — еле я успела в туннель эту дурочку втолкнуть! Теперь Лида, конечно, заорала и первой помчалась; мне только и оставалось, что за ней следовать. Бегу и молитвы шепчу: прошу от злого духа избавить и на свободу выпустить.

Встречаем очередную развилку: куда сворачивать, понять не могу, а нужно торопиться — позади жабье шлепанье слышится. Вдруг в правом проходе свет загорелся: я туда Лиду и потащила. Гадаем, откуда свет взялся, — и обнаруживаем впереди человека в светящейся одежде, постепенно от нас удаляющегося.

«Дяденька, подождите!» — кричу, обрадованная, что наконец-то живую душу встретили. Человек обернулся, и мы замерли от ужаса: стоит перед нами скелет в переливающейся одежде, ухмыляется и костлявой рукой машет, следовать за собой предлагает. На кольцо глянула — блестит, вздохнула и Лиду, хотя она и упиралась, за скелетом повела. В один проход свернули, потом в другой, — и тут скелет показывает, что в яму прыгать надо. «Мы наверху живем — объясняю, — а не в глубине земли», но скелет по-прежнему вниз показывает. Заколебались, назад оглядываемся: а тут жаба из-за угла выпрыгивает — огромная, ростом с теленка.

Мы в яму и соскочили. Смотрю: опять туннель. Побежали по нему и на ступеньки, вверх идущие, натыкаемся. Обрадовались очень. Лида меня оттолкнула, хотела первой подняться, но поскользнулась и упала: так ногу разбила, что идти не может. Обхватила ее, тащу волоком и слышу, как жаба все ближе и ближе шлепает, а кольцо все темнее и темнее становиться. Наверху проем показался, свет луны мелькнул, — и в это время жаба рядом задышала. Вонь от нее невыносимая, пасть громадная и язык, как змеиное жало, шевелится, — и очень мне захотелось оставить ей Лидку на завтрак и в проем выскочить. Но Олечка вспомнилась, ее крик: «Меня возьми!», — и я, закрыв собой Лиду, повернулась к жабе лицом. Чувствую: что-то будет, и тут жабий язык, как плеть ко мне метнулся. Нагнулась резко, и язык, со свистом схватив над моей головой воздух, опять в пасть убрался, а я, размахнувшись, кинжал швырнула: прямо в жабий глаз. Заревела жаба, на задние лапы поднялась и на меня идет. Лидка от страха сознание потеряла; тяну ее наверх и понимаю, что жаба сейчас глотать нас будет, а мне и швырнуть в нее нечем, только кольцо на пальце антрацитом переливается.

Жаба уже до Лидиных ног добралась и пасть раскрыла; снимаю тогда кольцо и в жабью глотку бросаю: и вдруг жаба замерла и заревела так, словно внутри нее костер разгорается. Пользуясь заминкой, Лиду подхватываю и из последних сил наверх вытаскиваю, — и тут за спиной словно бомба взорвалась: гул раздался, вспышка по глазам резанула и стена вместе с землей в проем рухнули, полностью его закупорив. Счастливая, что живы остались, отволокла Лиду в сторону, в сознание привела, а потом на себе домой несла: вместо сокровища, сном обещанного.

Утром мама от Лиды все узнала. В постель ее уложила — ногу лечить, а меня побила сильно и отругала. Плакала я, но скорее от обиды, а не от боли, потому что уже тогда понимала, что мама всегда так ко мне относиться будет, — и только через тридцать лет в последнем, предсмертном письме из Ашхабада, где мама на — дорвалась, Лидиных детей выращивая, попросила у меня мама прощения: за то, что никогда не любила. Но я ее так и не простила.