1.1

Честно вам скажу — в каком это все было году не помню, хоть убей. Хорошо помню, что дал нам сирым тогда амнистию мудрый и бессмертный наш юртбаши.

Амнистию дают не потому, что владелец контрольного пакета страны с великим будущим исполнен чувства гуманизма — все гораздо проще и прозаичней, тюрьмы донельзя переполнены. Нужна некоторая перистальтика, а то может случится запор.

Поэтому указ об амнистии с августейшим вензелем юртбаши, у нас каждый год. День рождения Тимура — амнистия, бар-мицва Тимура — снова амнистия, не без амнистии, уверен, обойдется и годовщина смерти великого пращура.

Дают срока под потолок, а потом режут, режут и режут. Все при деле. Все довольны.

Теперь пришла пора провести курсы жизни «по понятиям» со следующей партией граждан. Вот разнарядка на освобождение койко-мест. Получите и распишитесь.

Долг родине, оставшийся с меня, разумеется, совсем не скостили, такой вот я везучий, а режим содержания действительно смягчили — перевели на колон-поселение.

При Союзе это называлось вольное поселение. А теперь вот нате вам — колон. Пугающая семантика узбекской независимости. Секретный проект узбекской филологии в тайных застенках библиотеки имени Навои.

Каждая новая власть обязательно в первую очередь старается засрать людям не только мозги, но и язык.

Страдают в первую очередь таблички с названиями улиц.

С чем это колон-поселение кушают, я тогда совсем не имел малейшего представления. Но звучало лучше, чем военизированная галошная фабрика усиленного режима.

Так что, пообував великую страну четыре с половиной года в удобные мягкие галоши, перемене, возможно к лучшему, я необычайно обрадовался.

Засуетился, засобирался в путь. Крепкий сон и здоровый аппетит сразу же исчезли, а на горизонте вроде даже замаячила свобода.

Дорога в заветную колонку лежала через Ташкентский Централ, не воспетый пухлым Кругом, но все же известный в определённых кругах, как Таштюрьма или ТТ.

Сколько счастливых граждан прошло сквозь ее ворота — это настоящая тайна Белого Сарая — это так скромно юртбаши называет узбекский Белый Дом. Когда ее, наконец, обнародуют — таштюрьма затмит все чудеса книги рекордов Гиннесса.

Наивные россияне плачут от телесериалов про страшный тридцать седьмой год, а со всех сторон, со всех застенков, можно сказать, слышен характерный туберкулезный кашель соседних стран, где отцы народов сильно злоупотребляют беломором.

Да и пусть передохнут, чурки, скажет массовый российский читатель. Кому они нужны — таджики без метлы?

Через самое короткое время я должен был стать таким же полу-гражданином, как и большинство из читателей, только без зеленого паспорта. Однако везли меня в неизбежный уют тюрьмы почему-то конвоем из трёх молодых автоматчиков, которые имели наглость стрелять у нас курево.

Правда, вместо воронка это был небольшой автобус с окнами без решеток.

Когда наш автобус выезжал из широких ворот зоны в большой мир, сидящий со мной рядом будущий колон-поселенец, по-мусульмански омыл руками лицо и внятно сказал: Аллоху Омин.

Алоху — Омин, не стал спорить я, и сделал руками похожий жест. Это тоже наша штучка — узбекских русских — оказавшись среди мусульман, не выделяться из толпы. Политкорректность.

Зачем везти людей под конвоем, чтобы в конце маршрута выпустить, так и осталось для меня загадкой по сей день. Может давали шанс потертым сроком людям обзавестись автоматическим оружием, которые сопляки солдаты просто побросали на заднее сиденье маленького пазика.

Когда автобус подскакивал на кочках, автоматы слегка стукались друг о дружку.

Ладно. Пусть живут. Настроение было приподнятым. Представьте, что вам больше четырех лет не давали выезжать с территории размером с пионерский концентрационен лагерн и вдруг сдуру, по какой-то ошибке выпустили. Ведь сроку то мне изначально дали восемь лет галошных галер.

По приезду в ТТ, тщательно прошмонав на знакомом до слез вокзальчике, будто я из зоны, находясь всю дорогу под конвоем, мог вывезти мешок героина, меня втолкнули в душегубку на первом этаже второго аула.

Как в могилу зарыли живьём. Здравствуй, свобода!

Стояла середина беспощадного к слабонервным ташкентского лета. В двадцатиместной хате ожидало приезда покупателей человек семьдесят, а самое главное, не было ни одного кондиционера воздуха.

Когда люди заняты элементарным выживанием, с них стирается налет культуры и вежливости. Слетит и с вас, если вы окажитесь в забитом до предела вагоне метро, который вдруг выставили на солнцепек в середине лета.

Не люблю оказываться среди людей, с которых слетел налет культуры и вежливости. Эти люди мне неприятны. Поэтому сразу и понял, что перемена, она может быть и к худшему.

Я — знаете ли, консерватор. Перемен не люблю и даже боюсь. Как говорится, никогда не бывает так хреново, чтобы не могло стать ещё хуже. Это тоже цитата из трудов многомудрого, но ее редко увидишь на уличных баннерах.

Оказаться после ограниченного, но все же наполненного свежим воздухом пространства лагеря в душной, отрезвляюще смердящей пердежом капустной баланды камере, было смертельно тоскливо.

Тюрьма мало изменилась за последние неполные пять лет моего отсутствия. Я даже не успел по ней сильно соскучиться.

Словоохотливые обитатели отсека номер 122, обрадовали меня с ходу- ждать, покупателей можно дней сорок, а то и поболее, если делюга где затрётся по разным кафкианским дас канцелярен джамахирии.

Некоторая либеральность блатных понятий в лагере, в тюрьме стирается полностью. Понятия в камере железобетонны, как сами стены тюрьмы.

Так что, запасайся терпением, милый почти вольный человек. Я сделал тогда еще одно, довольно спорное открытие по поводу узбекской государственности. Корнем слова «давлят» — государство по-узбекски — вполне возможно является русский глагол «подавлять».

А давка в камерном отсеке была самая настоящая. Семьдесят человек загнали в помещение туалета на маленькой железнодорожной станции.

Вот тебе бабушка и амнистия юртбаши, в кровь ее в душу. Будто знаете, снова взяли и посадили меня. Сансара какая-то долбанная, а не амнистия.

Ну… посадили, так посадили. Ленин, он ведь тоже сидел. И ничего. Стал вождём мирового пролетариата. Тут ведь что главное — не погнать. Не дать задымить своей крыше.

Ну, а чтобы не дать чердаку треснуть, под давлением тюремных атмосфер, необходимо создать жесткую рутину, расписать свой день по минутам: встал-просчитался-заглотил баланду-почитал-книжку-слепил из коробков кораблик-вырулил сигаретку-покурил-просчитался-влил в себя ужин-отъехал ко сну. Это рецепт гражданского счастья. Ваше расписание должно быть чётким, как у немцев.

Сон в этом графике — самая сладкая часть. Больше спите, берегите нервы.

А завтра — по новой. Так и полетят листики с календаря-то прочь. Вплоть до священной даты первое сентября, это когда счастливым гражданам раздают бесплатный плов и традиционный узбекский сумаляк. А пока — сидите теперь раз уж посадили — и не вздумайте о свободе тосковать.

Свобода, как говорится, это то, что у Шнура и Кипелова внутри. Одна абстракция беспонтовая, да и ливер с запашком. Зачем она вам? Да и что вы о ней знаете?

Вот вы сегодня что, по своей ли воле в прекрасный летний денёк восемь часов к ряду в монитор с эксел-таблицами пялились? Вместо того чтоб мулатке под пальмой на вечернем пляже милях в ста от экватора земного медленно эдак с нежностью шептать в ушко? На зависть окружающим развивающимся странам.

Вот! И у вас рутина выработалась, весь день по минутам, только вместо баланды и карцерного сумаляка- макдональдс осклизлый, а вместо просчёта — поездка в душном вагоне метро с консервированными в собственном соку телами сограждан.

Так что срок-то у некоторых из вас пожизненный. Как у нашего юртбаши. Без амнистии. А меня вот — максимум через сорок дней на воздух выпустят. Так-то сынки.

Вошёл значиться я быстренько в этот сиделый тюремный транс — благо уже во второй раз замуровали демоны, позитивный опыт медитации имеется.

Сижу. Курю. Мотаю себе круги на автопилоте. Думаю про завещание Ленина, большие фейербаховские сиськи и прочее такое возвышенное. Читаю о самоотверженном подвиге комбайнов и курган-тюбинских дехкан в битве за пахту, в расклеенных вместо обоев правильных газетах на стенах.

И тут на третий день бестолкового этого путешествия в смирительной рубашке, являет мне господь чудо великое.

* * *

Когда открывают кормушку для баланды, лица баландёра никогда толком не видно. Видно только его руку-манипулятор.

Многое может рассказать о баландёре его рука. У этого вон — краска так и въелась под ногти — сразу видно — художником на воле был, а на худой конец маляром. А может и не на воле, может в уютном лагере, в комнатке с инкрустированной в кирпич электроплиткой, малевал плакатики культовой серии зачатой ещё кровавым министром Ежовым — «Не воруй больше, тебя ждёт твоя мать».

Итак, начнём:

Рука баландёра, несколько смуглая, обращена ладонью вверх. Мозоли и грубая кожа выдают в ней человека знакомого с физическим трудом. Отсутствие попыток сделать хотя бы элементарный маникюр, проще говоря, просто подстричь ногти, убедительно свидетельствуют о правильной сексуальной принадлежности баландёра в личной жизни.

На ладони лежит кусок промасленной мануфты, на которую ближайший к кормушке гражданин ставит пустую миску. После этого рука втягивается в кормушку как голова черепахи в панцирь, и вскоре снова появляется, но в миске уже дымится черпак жидкой баланды. У некоторых даже попадается плохо очищенная половинка картошки, у других кусок добротной жилы, с аккуратно обрезанным предварительно мясом.

Людям в погонах и с маузерами — мясо нужней, чем человеческому концентрату тюрьмы. Лотерея. Кому какой кусочек выпадет. Тюрьма, армия и школа — это все микромодели государства.

Просить баландёра проявить индивидуальный подход к твоей миске считается западло. Вы, что особый? В джамахирии особый человек только один. Поэтому само слово «особый» — носит теперь оттенок крепкого ругательства.

Раздавать баланду в тюрьме тоже западло, кстати. Если планируете сделаться вором в законе, то есть функционером в системе — не соблазняйтесь. Кишкомания и служение высшим идеалам государственности не совместимы. А станете жужиком при делах — усиленное питание само по себе приложится. Костяк нации надо хорошо питать.

Поэтому, наверное, большинство блатных, что я видел в ТТ, были людьми довольно упитанными. Кроме тех, кто торчал беспредельно на производных опиума.

Вернёмся к общечеловеческим ценностям — баланде и нашему баландёру. Нырнув и вынырнув семьдесят раз из кормушки, манипулятор баландёра делает вопрошающий жест понятный любому сидельцу — нет ли в хате манускриптов на отправку, или может передать кому что на словах?

Спасибо, ставок больше нет, господа. Интересный момент дня позади.

Теперь к кормушке подтягивается раздетый до пояса смотрящий за хатой, представитель власти народа, и, склонившись буквой «Ж», просовывает в продол голову, на время полностью заблокировав эту единственную отдушину почти свежего сквознячка с тюремного продола.

Нам на обозрение остаётся его упругий, обтянутый адидасами андижан. Я вам уже говорил, что после нескольких лет отсидки, вы можете неожиданно поймать себя на том, что украдкой, инстинктивно, бросаете взгляд на мужскую задницу? Не говорил?

Здесь у них недочет. Зачем сажать мужчин отдельно от женщин? Это противоестественно. В кодексе юртбаши есть такой оборот «лишение свободы». Но на обмене веществ лишение свободы никак не должно сказываться. Половые отношения так же нужны организму, как и баланда, понимаете? Лишенный по приговору свободы человек не должен лишаться возможности справлять естественную нужду.

Представите себе будущее, фабрику грез — счастливые граждане страны обоего пола сидят вместе. Вы представляете, какие дети должны получаться от таких радостных взаимоотношений. Не дети — собственность государства. Маленький закон — всем этим плодам пенетенциарных ромео и джульет — отработать бесплатно до восемнадцати лет на пахтовых плантациях родины. А потом можно и паспорт — и пусть едут зарабатывать валюту в большой мир.

Наш смотрящий видимо что-то обещает баландёру, потому что после того как он втягивается в хату, в кормушку влезает башка нашего кормильца. Он выглядит, как собака ожидающая подачки.

Тут я таки и выпадаю из анабиоза — «Марс!» — и опрометью, через чьи-то ноги, миски с горячей баландой, гневные окрики, напрямую бросаюсь к кормушке.

— Ты чо хотел? — удивленно поднимает брови круглозадый смотрящий — Прикол-мрикол есть, повремени пока, сначала пусть братва свой дела утрясёт.

«Братва»- это он о себе говорит в третьем лице, как персидский султан.

Ладно, я повременю. Чего не повременить? У меня и так радость. Марс! Нашелся мой знакомец — художник промзоны. Лицо из прошлой, счастливой калошной жизни, когда у меня было почти все. А сейчас — нет даже сигарет! Сейчас он мне и сигарет и чаю сообразит — по старой дружбе.

Ах, Марс! Он ведь соскочил по той же амнистии на колонку за три недели до меня. Только у него ещё и срок резанули — за хорошее поведение, да и статейка у него вроде была почти детская. Счастливчик.

Марс. Папский художник и дантист. В свободное от галошетворчества и производства политического плаката время Марс занимался прикладной стоматологией. Вытачивал зыкам из медной фольги золотые фиксы. А самые дорогие фиксы знаете из чего делают? Из перегоревших кипятильников. Страшный дефицит. Зубной техник-самоучка Марс.

У Марса вечно вместе с обязательной пяткой анаши, сигаретами, и зажигалкой болтались в карманах потертого о засаленного ватника гражданина, разные атрибуты его странного ремесла. Гипсовые слепки чьих-то прикусов, похожие на грустные фрагменты посмертной маски Сергея Есенина, заготовки будущих фикс, какие-то напильнички, надфили и прочая патологоанатомическая жуть.

Иногда он подгонял готовые золотые фиксы прямо во рту эстетствующей жертвы. Это сильно походило на допрос с пристрастием в лубянских подвалах — конечно, если жертва не вкалывалась предварительно опием за отдельную плату. Ну, в общем, все как в приличной платной зубной клинике. Когда зубных клиентов не было, Марс рисовал церкви с куполами и мечети с минаретами на разных участках человеческого тела. Одним словом — предприимчивый был Марс человек — дальше некуда.

Марс! Я был рад встрече с ним, так что приплясывал на месте, ожидая пока братва утрясёт дела государственной важности.

Через минуту я уже тёр с ним, засунув голову в кормушку, и вдыхая свежий капустный ветер продола сам. Продол выкрашен салатовой краской. Пол — дешёвая плитка с навечно въевшимся концентратом баланды и какой-то подноготной грязи. Похоже на обычный школьный коридор.

— Ну что себе-то зубы не вставишь, дурь непутёвая, сапожник без зубов?!

Марс давит гнилозубую лыбу:

— Кроликом золотозубым опять дразнить станут — он тоже любитель пошкрябничать над собственной стоматологической ситуацией.

— А ты, какого хрена в хате забурился? На блатную романтику потянуло? Ты у них там в ответе что-ли?

— Курить дай. Жду уважаемых покупателей с колонки. Настраиваюсь на позитив.

— А… Масса нас продал в далекий мисиписи? Да-да. Покупатели они спешить не любят. Куда им спешить. Да и нам спешить глупо — срок-то идет. А работать на тюрьме все полегче, чем на каторге.

— На-ка курни! — сует мне в зубы уже прикуренный караван-бесфильтр. Рук то из кормушки не вытянешь, торчит одна моя башка на продол, и еще разговаривает, как в кино Голова профессора Доуэля.

В каменной системе нашей страны есть только два вида сигарет «фильтр» и «бесфильтр». Остальное от лукавого.

— Хорошо бы на одну колонку вместе попасть.

— Да. Не дурно бы. Ко мне сеструха сразу подскочит с кеширами, она у меня в Зарафшане на участке дурь выращивает. Селекционерша. Така-ая дурь — на жопу сразу сядешь!

Слушай, слушай, а давай к нам на баланду — я все вмиг утрясу. Прямо вот сегодня вечером и переведёшься! Знаешь как король узбекского попа — Шерали Джураев поёт — «Мен хурсанд-ёр, баланд-ёр булдим!». Не знаю о чем это он, вроде его еще не посадили, но похоже этот хит можно смело отнести к узбекскому шансону.

— А не в падлу — на баланду-то? Да и бачки — то вон ваши тяжелённые небось? Сам же знаешь — не гоже боярину тяжёлые бачки с борщом ворочать.

Да долбанись ты, какая падла — ни падла, ты, что к чёрным переметнулся? В падлу ему! Что за блатной лексикон? Вроде уже должен стать на путь исправления. Нас, баландеров, в трёхместной хате — два человека. Два! Над дальняком душ положняковый, каждый вечер — жарганка, а дури! Дури хоть жопой ешь! Бачки? Дэк хоккеисты так продол надраивают, что ты бачок только мизинцем пихнёшь, он и летит сам, как санки на Медео. Давай прыгай пока место есть — пиши заяву на имя начкорпуса.

Хочу, пиши, стать снова полезным для общества. Хотя нет, стой, стой, я сам ща все утрясу с Давлятом. Будь на старте — сразу после вечернего просчёта тебя дёрнут.

— Да подожди ты! Подумать дай. Нахрен мне это? Ну промучаюсь пару недель в общей хате — все равно соскочу скоро. Баландером я еще, блин, не был. Стыдно вроде.

— Ишак пускай думает — у него голова большая. Чего стыдно? Стыдно за пайку в попку колющие предметы пихать. Сказал — будь на старте.

Так оно и вышло. Выкрикнули меня после вечерней поверки на выход с вещами.

Под удивлённые и неодобрительные взгляды обитателей застенка номер 122, я медленно проследовал в зону регистрации и досмотра личного багажа.

Баландёр булдим.

По древнеузбекски это вроде бы значит: «я возвысился», а на новом, независимом узбекском, когда пол страны отсидело в тюрьме это значит только одно — «я стал баландёром».

Я стал баладёром, бэйби!

* * *

А застенок у этих баландёров я вам скажу! Три шконаря от айкея на три человека! Карлтон пятизвёздочный, а не застенок. Класс! Ну, Марс! Ну, ангел-хранитель беззубый! Зря, зря я артачился.

Дверь в их отсек только на ночь и закоцевают! Так какой там — «на ночь» — всего-то с одиннадцати.

В закрытом обществе, где каждый виновен, преступление заключается в том, что тебя поймали».

Хантер Томпсон до трёх тридцати утра.

В три тридцать начинается подготовка к завтраку. Рано встает охрана.

Во как! Дверь открыта в камеру. Прелесть, а не тюрьма. Такая свобода передвижения только у смотрящего за тюрьмой наместника, да у геев-хоккеистов имеется.

Баландёры — это проходные пешки. Везде ходят — все видят, а их никто не замечает. И все презирают. Как шапка-невидимка. Но вот как только передать кому-что или груз отработать — тут сразу и замечают.

Сидим в обители баландеров. Едим жаркое в стиле «клиент опять заказал дичь» из выловленного баландного картофеля и мяса на настоящем маргарине. Вкусно! Пальчики оближите! В тюрьме — оно как в поезде — вечно от безделья жрать хочется.

Прихлёбываем из чашек фарфоровых ароматный индийский купец. Вот оно гражданское счастье с привилегиями. Кому нары — кому Канары, бляхин зе мухен! Все в жизни, знаете, зависит от того как мы на это смотрим. Можно и в Беверли Хиллз от депрессии сдохнуть, а можно в узбекском зиндане веселиться.

А может мне совсем тормознуться тут, в общепите ТТ, до конца срока? Рай ведь неземной! Все включено. Так сидеть и я согласен. Да-с.

Одно вот только недоброе обстоятельство — подъем в четыре утра — заполнять тару на завтрак. Об этом напоминает Марс. А я не совсем утренняя пташка, честно скажу.

— Давай-ка на массу, а то завтра с недосыпа и непривычки можно все движения конкретно попутать. Спать! Спать, кому говорю.

Кормушка в хате баландёров всегда открыта и через решку продувает ласковый сквознячок. Вот вам и кондиционер. Я радостно погружаюсь в сон — самую приятную часть любой отсидки.

* * *

На этот раз приятная часть отсидки пролетает что-то уж подозрительно быстро. Не успел глаза сомкнуть, а Марс уже трясёт меня со всей дури за плечи.

— Давай, давай, давай шевели булками, умывайся, нам ещё пыхнуть перед работой надо успеть. Подъем, мальчиш-плохиш. Время кормить народы.

— А сколько время? — может, даст ещё пять минут поваляться, молюсь в душе я. Боже, пожалуйста.

— Уже три тридцать пять, вставай, говорю зимогорина! Ты что, на курорт приехал? Сейчас часика три отмарафоним — и на массу до самого обеда. Отоспишь свое, не ссы.

Какой кошмар! Три тридцать пять. И на работу тут же! Ну, блин, заксенхаузен тут какой-то! Баландёр булдим так его переэдак.

Дальше вам, наверное, уже все будет знакомо. Обычный первый день на новой работе, после того как сверху одобрили ваше резюме. Добро пожаловать в нашу дружную команду. Вы ещё не знаете с кем в офисе и как себя вести, так что ведёте разведку лёгким боем. Много и глупо улыбаетесь всем подряд. На всякий случай.

Марс тащит меня по продолу и, не останавливаясь ни на минуту, скороговоркой проводит инструктаж:

— Ща к надзорам за списком второго этажа — его ты будешь обслуживать, потом на хлеборезку, возьмёшь по списку пайки на всех, да смотри внимательно считай, хлеборез ушлая морда, сразу захочет кидануть, как нового баландёра увидит.

Потом по списку этому же и сдавай, чтоб хватило всем — сдавай, а то мужики могут бунт поднять по хатам.

Сдашь хлеб, потом рысью обратно на кухню, я уже там буду ждать, покажу, где заправить баландой бачок. Раскидаешь баланду по застенкам, и все, на массу упадём до обеда, понял?

Его быстрый монолог прерывается громким жужжанием электрических замков секционок, которые нам любезно открывают сонные контролёры, издалека завидя и узнав беззубого Марса. Потом эти железные двери хлопают со всей дури мощных пружин, совсем не заботясь, что остальная тюрьма сладко дремлет. Отрез времени с четырех до шести утра — это наверное и есть то короткое время, когда тюрьма немного успокаивается.

В комнате контролёров надзора восседает гроза второго аула — Давлят-дур-машина. Про него узбеки говорят: попадешь в руки пол-здоровья в раз потеряешь.

Если и дальше оперировать узбекской терминологией, то Давлят — настоящий палван. Это «богатырь» так у нас называется.

Палван в камуфляже сурово оглядывает меня:

— Ти еврей что-ли?

— Нет, гражданин начальник, упаси бог! Какой еврей!

— А что очки тогда нацепил? Все евреи — в очках. И, джаляп манагыр, вечно норовят к баланде поближе — сокрушается он.

— Да нет, гражданин начальник, просто зрение хреновое.

— Ты мне эта…хренами здесь туда-сюда поменьше раскидывай — Давлят немного испуганно кивает на портрет юртбаши в красном углу:

— Запорешь мне тут чего в мою смену или малявки туда-суда начнёшь таскать с первого дня, будешь у меня на работу из карцер ходить, тушундийми?

— Так точно, гражданин начальник. Тушундим

— Ну, всё тогда. Дуйте, черпаки. Чтоб к утреннему просчёту уже сидели свой хата, я вас, джаляп манагыр, по всей тюрьма искать не подписывался.

— Хоп бошлигим — отвечаю с полупоклоном. Это было интервью с генерал менеджером.

После этой короткой официальной части мы с Марсом сразу двигаем в хлеборезку.

По дороге, не останавливаясь, покашливая, убиваем средних размеров пятульку индийской конопли.

«Так оно быстрее прокатит» — заверяет меня Марс. «Так оно завсегда быстрее».

* * *

Физиономия у хлебореза точно соответствует табличке на его окошком «Хлеборезка». Лучше и не скажешь.

— Эй, балянда! — пан Хлеборезка приветствует меня — У меня звонокь скора — если кто из муджиков вольнячий шимотка движения ставит будет — перениси. Абязательна перениси. Пасматреть. Сигарет-пигарет худо хохласа тасану.

Затем он бережно, как древний манускрипт ацтеков, принимает у меня выданный Давлатом список, и вскоре выталкивает лоток забитый нарезанными пайками серого тюремного хлеба.

Пайка. В кодексе правильных понятий существует целая глава раскрывающая важность, целебность и святость понятия «мужиковская пайка». Крысить мужиковскую пайку — один из самых страшных грехов.

Впрочем, не буду вас этим утомлять. Сами понимаете — вещь нешуточная.

У хлебного лотка ремень чтоб его можно было подвесить на шею — на манер коробейников. Нервное напряжение потихоньку спадает. А может это меня запоздало накрывает марсова трава, и я снова почувствовав радость от того что сидится мне в тюрьме приятно и легко, начинаю мурчать под нос:

— Эй, балянда, завтра шимоткя не забудь да? — ласково провожает меня пан Хлеборезка и захлопывает окно своего скворечника. Надо вам заметить — тюрьма не любит открытых окон и дверей — вечно тут все хлопает и защелкивается прямо у вас за спиной.

Тут я прервусь чтобы вам, будущие урки, внушение сделать — никогда, слышите, никогда не укуривайтесь в три тридцать утра в свой первый рабочий день. Будь то офис Международного Банка Реконструкции и Развития или просто тюремный централ. Сохраняйте на работе трезвость, хотя бы в первый день. Учитесь на моих ошибках.

Потому что дальше началась полоса сплошного кошмара. Иногда проходят годы — и мы вспоминаем о прошедших злоключениях с улыбкой. Но это не тот случай.

Это были, наверное, одни из самых страшных несколько часов за все мои шесть с половиной в общей сложности тюремных лет. До сих пор просыпаюсь с криком, когда снится то роковое утро. Недобрую шутку сыграла со мной дурь — трава. Недобрую.

Начнём с того, что я по рассеяности забыл у пана Хлеборезки долбаный список второго этажа. А может он специально его зажучил — это уже историкам из будущего предстоит разбираться.

Потом тюрьма опять же. Ведь ТТ это не только пересылка для путешествующих из учреждения в учреждение клоунов как я. Здесь и женская следственная — Монастырь, и малолетка, и страшный спецподвал МВД, и зиндан — камеры смертников и отсеки приведения приговоров в исполнение, у этих палачей даже термин есть для такого типа тюрем «исполнительная», но самая большая часть тюрьмы это — СИЗО — следственный изолятор.

Когда вы под следствием, то в интересах дела не должны иметь никаких контактов с окружающим миром. Чтобы не сговариться с подельниками, и не организовать геноцид свидетелей.

Поэтому в СИЗО целые системы подземных и надземных коридоров, рамп, лестничек клеток, секционок. Многие коридоры дублируют друг друга. Так чтобы даже во время конвоирования в допросную и обратно, у вас и шанса перекинуться словом с подельниками не возникало. Кроме того усложняет в разы побег — заблудится можно как акыну в московском гуме.

Даже контролёры — новички, имея при себе схему-планшет, регулярно тут теряются. Что уж говорить обо мне, не выспавшимся, подсевшем на марихуановые измены, ещё и с этим идиотским тяжеленным лотком на шее в довесок.

Любой, кто отсидел, скажет вам — тюрьма — это живой организм. Гигантский шевелящийся осьминог, у которого может быть разное настроение и отношение к вам в зависимости от кучи причин. Вечное движение щупалец. Как говорит узбекский фольклор, здорово приблатневший в эпоху юртбаши, это не халам-балам, это турма, балам!

* * *

Я вам честно говорю, шёл точь-в-точь, как за полчаса до этого мы летели с Марсом. Те же салатовые продолы, хлопающая секционка, потом направо, ещё раз направо, и вот тут-то должна была быть лестница на второй этаж.

Вместо второго этажа я оказался почему-то в четвёртом ауле ТТ. В жизни там не бывал до этого.

«Как удивительны все эти перемены! Не знаешь, что с тобой будет в следующий миг…» — подумала Алиса, но вместо Белого Кролика мне навстречу вышел молодой поджарый контролёр-казах. У него была, по-самурайски бесстрастная физиономия.

С минуту он, молча меня, разглядывал, потом вдруг оглушительно закричал на кочевом гортанном наречии.

На его крик сбежалось ещё несколько похожих на него как родные братья сегунов. Вволю насмеявшись, и перетянув меня для острастки дубинкой по спине (боли я от ужаса совсем тогда не чувствовал), самурай вырвал листок из блокнота, и насупившись, как ребёнок на первом уроке рисования, нарисовал схему как вернуться во второй аул.

Составление схемы сопровождалась их ржанием и подробными инструкциями на языке Абая Кунанбаева, из которых я улавливал только одно знакомое казахское слово — кутак баш — это вроде значит «залупа».

Казахи в узбекских тюрьмах — это типа латышских стрелков или китайских карательных отрядов революционной красной армии Ленина. Сатрапы режима юртбаши. Им по херу кого охранять. Лишь бы зарплату платили вовремя.

По карандашной карте-схеме я легко двинулся вперёд и вскоре… очутился прямо на вокзальчике.

Вокзальчик — это типа цеха такого, куда нас всех привозят, шмонают, снимают отпечатки, фоткают, иногда слегка бьют, а потом раскидывают по хатам или зонам — смотря, куда у вас билет. Такой распределительный пункт. Прямо у входа в тюрьму.

Очутившись на вокзальчике, я совсем уж перепугался. Сейчас меня вот тут и накроют с этим хлебом коробейным, и пришьют сходу ещё пару лет за попытку побега.

Шарахаться тут в вольной одежде — очень опасная затея.

Надо срочно найти какого-нибудь офицера хоть немного понимающего по-русски и сдаваться. Чем быстрее сдамся, тем меньше впаяют.

Тут — то к моему глубочайшему облегчению мне на плечо легла тяжёлая рука дур-машины Давлата.

— Ты какого хера здесь потерял, джигут? Полтора часа всего до проверки! Хлеб-то кто будет раздавать, Голда Мейер?»

А я ему как отцу родному обрадовался:

— Давлат-ака, Давлат-ака, илтимос, проводите меня во второй аул-а, пожа-алуйста, пропадаю совсем.

Будь она проклята, эта анаша думаю, никогда в жизни больше её курить не стану!

— Йе! Потерялся што-ли кутак-баш? Тощщна не еврей — те вроде как хитрые, а ты сопсем-сопсем далбайоп! — посетовал он:

— Пашли, кутак-голова, нога в руки и пашли.

Через пару минут галопа за бодро вышагивающим, как Пётр Великий на корабельной верфи, долговязым Давлатом, я, наконец, очутился в продоле второго этажа нашего аула и, возблагодарив аллаха за его не чем не объяснимую милость, бодро принялся раздавать хлеб.

Тут все же нужно отдать должное воровской постанове — ведь в хатах сидели и ворюги, и аферисты и марвихеры всех мастей, любой из которых мог легко выкружить у меня лишнюю пайку хлеба.

Да что там пайку — весь короб, выцыганить, увидев лоха в панике, но каждый принимающий под счёт пайки стоящий у кормушки васёк, вёл себя подчёркнуто корректно. Никто ни разу не попытался плескануть на меня горячим чифиром из кормушки — как стращал до этого третий обитатель баландёрской хаты — вечно испуганный пухлый Улугбек. Я и тогда ему не поверил — чифир, его пить надо, а не в морду плескать.

Я воспылал благодарностью к воровской идее и даже, перекрестившись, быстро передал несколько маляв и целую машинку с светловато-коричневым раствором хандры из одной хаты в другую. Из рук- в жилы, так сказать.

У меня как крылья за спиной выросли. Надо помогать мужикам под замком — сам там сидел.

Стал раздавать быстро и чётко — будто спортсмен, немного замешкавшийся на старте и теперь уверенно нагоняющий упущенное время.

Все шло гладко, как по маслу, пока я не дошёл почти до самого конца продола. Тут у меня хлеб вдруг взял и закончился. А вот хаты? А вот хаты-то совсем даже ни закончились. Боже мой!

Наступил апогей кошмара. Хлеба не хватило. Хлеба, понимаете? Паек мужиковских — святая святых. Наверное, кусков сорок, а то и поболе не досчитался. Да как же это?

Хотя — какая уже разница — как же это? Мне теперь крышка — это ёжику понятно. Самое малое, что теперь произойдёт — это то что меня немедленно опустят, и уже завтра, в это же самое время я буду играть на этом самом продоле в хоккей со шваброй. Стану новым третьяком или овечкиным.

В единственной на таштюрьме хоккейной команде состоящей из парней с нетрадиционной сексуальной ориентацией.

Самое страшное в тюрьме — стать хоккеистом.

Это не только ведь унижение достоинства — им еще и самую грязную и тяжелую работу поручают. Как неприкасаемые в индуизме вообщем. А вот интересно — творцы кодекса понятий на индуизм опирались? Кастовую систему? Или на тут нашла выход подозрительная близость Маркса с Энгельсом?

Блин — ну какой к черту индуизм? Мне уже кашу пора бегать раздавать, а я еще хлеб сдаю. А хлеба — не хватает. А может теперь в тюрьме из-за моей безалаберности вспыхнет бунт и мне непременно добавят срок. Организация массовых беспорядков. А по концу, наверное, зарежут на пересылке — «он скрысил сорок порций хлеба у мужиков, Сильвер, пустите ему кровь».

Проклятая анаша! Проклятый пан Хлеборезка, как он сально улыбался мне в след! Обсчитал, стервец! Или это я сам увлекся и раздал куда дважды? Проклятый художник Марс. Сгубили! Сидеть осталось три дня — и вот в преддверии нормальной жизни он стал петухом.

Вот так-то тебе сучёныш! Захотел лёгкой жизни? Не сиделось, как всем в хате? Хлебай, хлебай полной ложкой теперь хлебай! Жопой своей, до сих пор неприкосновенной расплатишься. Жопой, слышишь! Говорят опущенные толпой жертвы часто пукают — не могут удержать в заднице газы. Боже спаси и сохрани!

Ещё раз с ужасом глянув на оставленные мной без утренней пайки хаты, я на ватных ногах, слегка покачиваясь, поплёлся как на эшафот в сторону кухни, молясь лишь о том, чтоб всесильный Марс (будь он сука проклят со своей дурью и баландой) благополучно разрулит кризисную ситуацию. А может просто вцепиться в глотку самурайским контролерам?

Ну побьют, конечно, не без этого, но хотя бы упрячут в изолятор. А вдруг братва придет в изолятор? И там же прямо опустит — удобно ведь, как в отдельном номере отеля.

От такого количества стрессов бьющихся друг о друга в моей бедной голове, травка стала попускать. Так что дорогу к окну раздачи на гигантской кухне ТТ нашел я довольно быстро.

Марса, разумеется, там уже не было.

Но он меня не забыл. У амбразуры уже стоял готовый бачок, наполненный до краёв жидкой голубоватой перловкой. Кашу этого нежно-голубого колера можно увидеть только в закрытых учреждениях джамахирии. Видимо какой-то тайный рецепт. Говорят, в тюрьме в баланду подсыпают бром, чтобы подавить то, что называется мерзким словечком «половое влечение». Может каша от брома такая синяя?

На бачке была недвусмысленная, хотя несколько коряво исполненная надпись «Нонушта. Иккинчи Корпус».

Основы своего разговорного узбекского я закладывал в учреждении усиленного режима в Наманганской области. Отсюда и областной акцент.

Отсюда же я твёрдо помнил как Отче Наш — нонушта — это «завтрак», тушлик — это «обед», екумли иштаха — это «приятного аппетита», а вот как будет ужин — не помню сейчас, хоть режьте.

Судорожно продолжив лингвистический анализ бочкового мессиджа, я заключил: «Завтрак. Второй корпус».

Ага! Да у меня просто дар к редким языкам. А может трава ещё продолжает творчески стимулировать? Указаний насчёт этажа на заляпанном подсыхающей кашей бачке не было, но времени для дедукций не оставалось. В любом случае бачок ждет, скорее всего, меня. Главное теперь, чтобы хватило на всех. Пошли они со своими писульками и передачами — надо сконцентрироваться на главном. На баланде.

Если я ещё и поверку утреннюю сорву, то зол на меня будет каждый из шести контролёров смены, включая дур-машину Давлата. Не надо ничего курить, чтобы легко представить их негативную реакцию.

Бачок надо брать и ломиться бегом на второй этаж.

Опять впав в предынфарктное состояние, я начисто забыл наставление Марса о том, что бачок следует толкать, а не поднимать, и рванул семидесяти литровую посудину вверх.

В спине сразу что-то хрустнуло, а яйца резко и больно обвисли почти до самых колен. Это окончательно меня отрезвило. Кроме того мне вдруг стало насрать на мою дальнейшую судьбу. Кажется я уже понимал от чего умру. Поэтому когда меня кто окрикнул, я даже не вздрогнул.

— Эй, василий! Не усрись смотри нахер! — это был бас человека одетого поваром, но напоминающим по виду средневекового палача, эдакий заплечный оператор-гильотинист первого разряда.

— Новый что-ли?

— Ну

— Ты смотри мне, василий, баланду в обед особа не крысь, раздавай как положено. Я сам вашему старшему на жарганку тасану, голодными не оставлю, не ссыте живоглоты кишковые.

— Это Марсу что-ли?

— Марсу или сникерсу, мне отсюда и до обеда. А крысить начнете — быстро оформлю из вас сладкую парочку. Попутного ветра тебе, василий, греби уже в свой продол.

Я уже просто устал от постоянных угроз. Страшная мысль, что я не доживу до вечерней проверки оформилась в твердую уверенность. Петь и радоваться лёгкой доле баландёра давно уже не хотелось.

Как робот, на автопилоте, я раскидал баланду по всем хатам. Чувствуя вину перед обделёнными мной мужиками, я лил каши в миску до самых-самых краёв, так, что сжёг себе все пальцы. В переговоры не вступал. Пусть льют в морду хоть свинец расплавленный — мне все равно крышка.

Обоженные пальцы и неприятные невежливые слова васьков, в ответ на предложение «повременить» с почтой, были сущей мелочью по сравнению с предвкушением близкой роковой развязки. Может быть даже кровавой. Бедная моя мама получит похоронку из тюрьмы.

Стало так жалко себя, такого хорошего, не делающего никому — никому никакого зла и вечно страдающего, что я даже всхлипнул.

Сука! Житуха-сука!

Сдав пустой бачок, и низко опустив гриву, я пополз на утренний просчёт в роковую баландёрскую хату. Ждать конца оставалось недолго. Совсем недолго.

* * *

В хате меня бодро встретил Марс:

— Ну вот я же говорил не хер делать! Растасовка пищи нам за радость!

— Сука ты, Марс, какая же ты проститутская сука! Зачем ты меня накурил в первый день, с утра! На хер вытянул на баланду эту гребаную! Мне конец теперь понимаешь ты, конец! Край!

Что со смотрящими успел цепанутся? Так быстро? — Марс сразу посерьёзнел.

— Хуже Марс, хуже! Хлеба… Я стал захлёбываться соплями и слезами, хлеба, пайки у меня не хватило, понимаешь ты! Не хватило!

— Одной пайки?

— Если бы одной, если бы только одной… на две крайних хаты не осталось не крохи…

— Мурод-хлебораз, падла — вздохнул Марс — эх надо было самому пойти с тобой в первый раз считать, конь ты педальный. Ладно, не ссы. Ща просчёт пройдёт, я все утрясу. Да не ссы говорю тебе! У пухлого Улугбека вон на прошлой неделе на пол-продола не хватило. Так громко пустыми мисками тюрьма тарабанила, на Юнус-Абаде наверно было слыхать. Зам нача оперчасти вел расследование обстоятельств.

Не ссы. Прорвёмся. Только вот после просчёта загасись на полчаса в дальняке — пока дур машина смену не сдаст, а то огребёшь по порожняку. А там мы все сладим — не впервой.

Так и случилось.

Сразу после просчёта, только я успел юркнуть за ситцевую занавеску отделяющую дальняк от остальной хаты, ворвался Давлат. Дур-машина напоминал несущийся на всех парах грузовой локомотив.

— Где идиотик твой? Амига секиб куяман хозир ссукя! Очко порвать киламан!

— Только что здесь был — развёл руками Марс — вроде не сбежал, он этапа ведь ждет на колонку, начальник.

Давлат плюнул на пол, перевернул пинком тумбочку с какой-то марсовой канителью и хлопнул дверью хаты, так что вздрогнул весь продол. Потом мы услышали, как защёлкнулся замок. Закоцал хату!

— Только под замком теперь в мой смена будете сидеть, кутак друг у дружки сосать — проревел из продола он на прощание.

Растеряв остатки воли и сил я упал на свой шконарь и отвернулся к стене. Бывают моменты, когда хочется закрыть глаза и тихо умереть. Радовало только, что меня, вроде, оставили в покое, и до моей утренней ошибки никому нет дела.

Но куда уж там.

Через пару минут замок снова лязгнул, и в хату поблёскивая искусственным шёлком адидасовых олимпиек, вплыл сам смотрящий за тюрьмой с его многочисленной адидасо-найковой свитой.

Хотя мне совсем не до шуток было тогда, но все же не ускользнуло их потрясающее сходство с группой тренеров спортивного общества Динамо. Но было совсем не до искромётного юмора. Затосковал я не по-детски. Сейчас начнется.

Вот и все. Вот так оно и бывает. По беспределу загнут сейчас, изнасилуют и пиши пропало.

А ещё снова стало как то жаль ждущую скорого моего выхода на колонку маму. Конечная, мама. Приехали. Просьба не прислоняться. Пидоргом стал твой сын. Сопя, и с каким-то звериным рыком, бандиты по очереди вошли в него сзади.

— Ты что ли новый баландер? — медленно по-царски спросил положенец, чуть растягивая слова на манер Саши Белого — Очки нацепил, а пайку мужиковскую считать не научился? Совсем страх потеряли, непути?

— Да это Мурод-хлеборезка, по новой… — начал было Марс, но смотрящий за таштюрьмой остановил его взглядом.

— Мурод сам завтра пойдет с лотком жир с андижана трясти. А ты запорол бачину, и спросить бы с тебя стоит. Ты что гадить нам вышел на продол или мужикам помогать?

У меня медленно зашевелились на затылке волосы. Еще и гадские движения предъявляют.

— Мужикам, говорю, — конечно же мужикам, я вот мульки уже сегодня передавал…

Смотрящий прервал меня:

— Сначала передавал, а потом кидать стал мужиков? И на движения и на хлеб? Ты чо, с головой не дружишь совсем? Или думаешь тут ментовской ход в тюрьме? Помогать надо мужикам, раз на продол вышел. Раз уж ты непуть в этой жизни, буть правильным непутем. Непути они как, тоже бывает правильные движения колотят. По понятиям.

В спецподвале вчера баландер спалился. А там в каждой второй хате — лохмачи. Могу хороших мужиков сломали. Ну, с них спрос отдельный. А с тебя — отдельный. Движения у нас в спецуру сейчас ноль. Связи с тамошней братвой ноль. На раздачку васьков пускают раз в неделю, но с ними кумовья сами ныряют. Так что — ты пойдешь сегодня обед раздавать туда. И каждый день будешь ходить. А вот это вот отнесешь в хату один ноль один.

Смотрящий протянул мне шпонку размером с ананас.

Как порете так и расхлебывайте теперь! Смотри, запалишься — грузись сам по полной грузись. Где взял — чо взял — бильмайман, понял? На кичу кинут — загреем, не ссы.

Не ожидая моего ответа братан положил запаянную в целован шпонку и еще целую россыпь разношерстных малявок на стол и вышел.

Дверь они за собой, конечно, не закрыли — потому как ни канает братве хаты коцать, даже баландерские. Хотя лучше бы уж закрыли, заложили кирпичами и оставили меня, наконец, спокойно сдохнуть.

До обеда осталось еще два часа. Можно было бы сладко вздремнуть, но какой там! Сам себя лишил простых земных радостей. Страшные мысли танцевали в голове мазурку.

Скорее всего в спецподвал идти надо будете через плотный шмон, во время которого меня непременно спалят. А если не спалят на шмоне — тогда просто сдадут сами лохмачи. Их там, в спецподвале, как туберкулезных палочек — легион.

По запалу менты несколько раз жестко посадят меня жопой об бетонный пол и бросят на холодный цемент кичи. Пару недель ссать буду кровью. И это все — как говорил Сальвадор Дали — за пару дней до освобождения.

Кончена моя молодая жизнь. Не гомосеком, так инвалидом сделают.

И все — из-за смутьяна Марса. Я ведь даже подумать не успел — как он меня на продол выволок. Движенщик хренов. Скотина.

Мало управляемое желание схватить подушку, швырнуть ему на морду, а самому всем весом сесть сверху полностью охватило меня. Сначала он будет биться, потом хрипеть, потом, уже в агонии, изогнется и освободит кишечник. Сдохни, сука.

— Марс! Мааарс! Ты знаешь что, гавноплёт, ты долбанный, а иди-ка ты теперь в спецподвал сам! Втравил ты меня в эту баланду, накурил дурью с утра по-раньше, вот сам теперь и расхлебывай!

— Во-первых это не Марс тебя втравил, сам считать пайки должен был. Инязы они, бляха, по заканчивали. Пять паек посчитать не можем!

Во-вторых люди взятки башляли в оперчасть, чтоб их на спецподвал поставили. Там хат-то всего двадцать две, а движенияя-а! Ты один, после ментов конечно, там всем движением рулить будишь. На жигулях на колонку поедешь. Оденешься с иголочки.

— Ах еще и оперчасть? Опять оперчасть? А иди-ка ты тогда, брат Марс, на хер. С вещами и насовсем. Мало мне Давлата, Смотрящего за Таштюрьмой, лохмачей, тут еще и оперчасть! Я на пенсии, Марс, завязал с оперчастью. С иголочки оденусь и всю жизнь буду на лекарства потом работать.

Знаешь что? Я вот вообще в обед раздавать не выйду! Что? Выкусил? Заболел я. Желтуха. Закроют меня обратно в хату, а повезет — в санчасть пристроюсь на пару деньков. Тише едешь, дальше будешь.

А то и в кичу кинут? Ну и что если там один бетон — за-то одноместный номер, буду отжимания в упоре лежа делать.

— Выкусил. Выкусил — тут братишка вход рубль, выход два. Думаешь у смотрящего на кичу дороги нету? Ага — он тебе там сделает в упоре и лежа. Не шугнись. Такие отработки на промке прокалачивал, а тут спецподвал. Втянешься, уходить не захочешь. Лучше скажи как маляву братвинскую будешь ныкать?

— Известно как — в андижан заткну и в путь.

— Не. Про андижанскую польку тут забудь. Вход в подвал через приседания и обязательный шмон. Твой козырь, что идешь впервой. У ментов просто в голове не уложится, что ты сходу движенить начнешь. На такое только по-жизни безбашеные способны. А ты хоть конкретный бесчердачник, но по-виду ботаник-ботаником. Маляву бросим в подстаканник. Его у тебя только на второй, третий день досматривать начнут, больно возни до хрена.

Дело в том, что бачок состоит из двух частей — типа термоса. В пухлый жестяной кожух, подстаканник, вставляется блестящий стакан из нержавейки, в который и льют баланду заплечных дел мастера с кухни.

Вытащить его для досмотра, не облившись по уши баландой, довольно трудоемкая задача. Если кинуть груз в подстаканник, мне нужно будет сперва раздать баланду, а потом вытряхнув стакан, отработать братвинский груз.

Теоретически должно сработать. А вот как пойдет на практике, уже жизнь покажет.

«Грамавержец кажется Зевес биль, я под следствием книжка читал «Легенды мифа древней Греции» назвается» — наш спор разбудил пухлого Улугбека.

«Если баишься братвинский малявка нести — я сам в абет пайду подвал баланда раздам» — геройствует Улугбек.

Джигит выискался. Я проникся некоторой симпатией к пареньку из города со звучным названием Маргилан. Видел меня сего-то два раза, а уже готов рискнуть за мой личный комфорт.

Хотя все они такие — мальчишки в восемнадцать лет — готовы и в огонь и воду.

Попробуйте отсидевшего пару ходок сороколетнего, полного сил и опыта мужика в горячую точку в какую-нибудь Чечню швырните. Что он делать станет? Верно подметили — во время атаки прятаться, а после атаки ходить и вырывать мертвым боевикам золотые зубы.

Вот они мальчишек восемнадцатилетних, легенды мифов начитавшихся, в горячие точки-то и шлют.

Нет. В этот раз пойду сам. У этого маргиланца еще срок впереди, он этапа на зону-матушку ждет, а уже ошибок наделал — баланду вышел раздавать. Впереди еще лет пять неизвестности и сплошной лотереи.

Мне легче — вывезут на поселуху через месячишко — а там и дернуть легче в крайнем случае. Кроме того в спецподвале бывать уже приходилось. С другой стороны кормушки. Ровно четыре с половиной года назад.

* * *

Лохмачей наверное так назвали за прическу. Им вместо обязательной в большинстве зон нулевки, разрешается короткая стрижка. За особые заслуги перед администрацией.

Короткую стрижечку носят блатные, стукачи-общественники и маслопупы, типа Платона Лебедева.

Получается все представители указанных выше категорий — лохмачи что ли тогда?

Ох чувствую и будут у меня с блотью всякой терки за такие вот простодушные дефиниции, если, не приведи господь, снова посадят.

Лохмач это обычно опытный стукач имеющий за плечами несколько ходок.

Когда следователю кажется, что ни звездюлями, ни добрым словом с сигаретами, ему не удалось из подследственного все выудить, вас могут перевести в спецподвал.

Там ваше дело попадает на стол местного кума-оперативника, и он с лохмачем вместе эту папочку проштудирует. Оперативная разработка называется.

А вы в это время оказываетесь в малюсенькой уютной подвальной хате, смахивающей на католическую исповедальню.

Отсидевший хоть пару лет на зоне становится неплохим психологом, он как бы насквозь людей видит. Вычитывает стандартные шаблоны поведения.

Лохмачи могли бы преподавать практическую психологию или исповедовать грешников. Они не знают терминов типа «альтер-эго» или «сублимация», но понятиями этими успешно оперируют. Эдакий стихийный доктор Юм или Каннибал Лектер, только перстни на пальцах не золотые, а нанесенные тушью.

Я попал к ментам сразу после почти сорокодневного нон-стоп винт марафона в Москве. Сорок с лифуем ночей не спал, питался в основном винтом и дешевым йогуртом, и можно смело сказать — арест тогда спас мне жизнь.

Но отходняк от винта продолжался у меня все следствие, почти до самого суда. Винт не гера — ломки от отрыва нет почти никакой. А вот мозгу требуется много времени, чтобы восстановить нормальные функции.

Я заговаривался, частично терял память, сидя засыпал прямо на допросах, причем все это самым естественным образом.

Даже Лаврентий Берия мог ведь и соскочить из-под вышака, если вел бы себя во время следствия также как и я. Сидел бы Палыч весь такой благой в Кащее или Сербском, да стишки пописывал.

Леха-лохмач тогда быстро раскусил, что я не симулирую, а «вроде точно гоню дуру», и потерял ко мне всякий интерес. А потом к нам еще бывшего десантника подсадили.

Внимание Лохмача сосредоточилось на новом пассажире.

«Пассажир» по-ходу феня чисто лохмачевская — лохмач он в хате живет, а такие как мы — проплывающий через хату, как гавно через трубу следственный биоматериал, и есть пассажиры.

Звали десантника Омон и обвинялся он в том, что нанес жене двадцать шесть несовместимых с жизнью ножевых ранений.

Омон все отрицал, побои по-двое-суток-по-очереди-всем-отделом на десантника никак не подействовали, и его передали Лехе. Мол это как раз по теме твоей последней диссертации.

Я в это время отсыпался, жрал от пуза анлиметед для лохмач-хаты баланду, вкусные узбекские лепешки, которые каждый день передавала через охрану мама Омона, и потихонечку приходил в себя.

По сравнению с последней парой недель в столице, словно в санаторий попал.

В добавок к тогдашнему моему полуовощному состоянию, у меня еще очки отмели на шмоне. Чтобы «вену не вскриваль».

Ходить полуслепым было трудно — натыкался на все что не попадя. Читать просто невозможно. Короче как вы уже поняли, я сильно смахивал тогда на пожилую Фаину Раневскую.

За день до моего переезда в большую, душную, тесную, но веселую мужиковскую хату, Леха сильно меня избил ногами в лицо.

Кажется я, по неловскости врожденной, опрокинул тогда полный чифирбак парившегося для Лехи купца, не помню уже.

Леха-лохмач хорошо владел техникой рукапашного боя в маленькой тюремной хате, и я сам не заметил как очутился на полу. Лохмач что — то истерично кричал, и в его интонациях звучали высокие весенне-кошачие ноты из раннего творчества Брюса Ли.

Миротворческая миссия, как и полагается легла на широкие плечи десантника Омона. Он как-то уж очень быстро поднял Леху и посадил, жалкого и съежившегося как скворца, на второй ярус шконки.

— Ие! Зачем из-за чой человекь морда бить? Хозир узим свежякь кутараман.

А на следующий день меня перевели в общую хату.

Еще неделю после этого к нам отталкивались целые экскурсии из других хат — посмотреть, слегка цокая языком, на распухшую рожу жертвы лохмачевского беспредела.

* * *

Марс, я и пухлый Улугбек выдвинулись на кухню за обеденной пайкой. Меня уже ничего не пугает, и я заключаю, что-то во всех страданиях во время распределения завтрака виновата была дурь-трава.

Не буду больше курить на работе. Честное слово.

Шесть секционок. Крутая лестница которую, если не врут, построили аж в 1891 году вместе с первым, самым старым аулом ТТ.

По ней и крамольников-революционеров таскали на этап, и троцкистов полумертвых с допросов волокли и, совсем еще недавно, шишек с узбекского руководства на взятках погоревших, с великими почестями конвоировали.

А теперь вот и я, кряхтя, со своим бачком пробираюсь. Запомнишь ли меня, старая тюрьма? Да нет, лучше уж забудь поскорее!

В спецподвал запускают один раз — поэтому и хлеб, и бачок баланды выдают сразу, без списка и с запасом.

Лишний хлеб и баланда распределяются на усмотрение баландера, а так как лохмачи вообще редко берут хозяйскую пайку, передачки в основном чужие мурцуют, выдаю всем желающим двойные, а то и тройные порции. Кушать подано.

Прошло все идеально — ну чего стоит раздать на двадцать две мини-хаты, после восмидесяти переполненных под завязку? Раскидал в минуты!

А потом ждал полтора часа пока на поверхность выпустят. У ментов пересменка была или развод, хрен их разберет.

Двигаясь от хаты к хате обрастал завязками. И начал понимать за что некоторые ловкачи взятки дают, чтоб в спецподвиге кашку разносить. Движение!

Баландер в спецподвале это вам не шнырь на общем продоле. Это один из немногих каналов связи с внешним миром. Все-все включая лохмачей приветствовали меня там. И совсем не как недоразумение непутевое приветствуют, а как почтальона на фронте. С гармошкой и песнями.

Обратно иду — пухлый как Улугбек. На мне слоя три одежды отправляемой подвальцами в большой мир — на движение. В андижане два шпонаря с деньгами — один уделение «на братву», второй со списком на приобретение разного рода фармакологии, в основном опия, геры, и моей недоброй подруги- марьванны.

Интересно почему «жопа» на узбекской фене «андижан»? Думаю что из-за печально известной андижанской тюрьмы особого режима. Там держут самых отпетых, у кого по сто пятьдесят ходок и срока под потолок. Они носят полосатую одежду, как в Освенциме. При малейшей политической нестабильности их немедленно расстреливают. Так во всяком случае рассказывают, дуя на купец, бывалые.

Именно в Андижане пару лет назад возник бунт, да такой что зыкам удалось захватить и мэрию, и центральный телеграф города. Терять этим людям нечего — срока максимальные, средний возраст 50 лет, родня давно от них отказалась. Живут в тюрьме и на работу ходят бетонным тонелем в тюрьму. Солнца годами не видят толком.

Вот и говорят «засунуть в андижан», «заандижанить» — типа в жопе спрятать.

* * *

Марс и пухлый Улугбек встречают меня как раньше в совке встречали вернувшегося из загранкомандировки в капстрану. Сразу бегом смотреть, что приволок.

Я все стянул с себя, вытряхнул содержимое подстаканника, и пошел в дальняк — высирать и мыть под краном подвальные финансовые транши.

Потом Марс сразу ринулся на движение — загонять мульки братве, скупать наркоту и перепродавать шмотки. Марс он шустрый, как и большинство уроженцев Казани.

Пухлый Улугбек отработал с овощерезки на кухне два баклажана, порезал их, поджарил, и теперь мастерит для нас маленькие канапэ.

Я скинул читозы, и забравшись с ногами на шконарь, отдыхаю от трудов праведных.

Где-то в соседней хате какой-то припудренный монах — так называют в тюрьме тех кто воровал на воле, а в тюрьме проникшись религией стал святошей — вытягивает на тягучем гипнотическом арабском:.

Ааллохууу- Акбар! Ааллоху Акбар! Ашхаду алла илаха илла л-Лааах!»

Если мусульманский азан не боятся, не презирать, а просто послушать, на душе от этого «илалох» всегда становится безмятежно и светло. А уж если еще курнуть чего перед этим — совсем в космос улетишь.

Осталось раздать в спецподвале ужин, отработать груза, и сегодняшний, такой долгий, начавшийся в три тридцать утра день, наконец кончится. Не так легка, как в начале казалось доля баландерская, но это вроде как по мне.

Люблю адреналиновые приходы от неоправданного риска. До сих пор, верите, иногда ворую в бутиках и супермаркетах — хотя и деньги есть, и почтенный отец семейства уже.

Ворую, потому что могу украсть. Забьется на миг птахой в груди сердце, потом ррраз! Отработал! Вливается в кровь добрая струя андреналина — будто шприцом впрыснул.

А — ладно! Называйте меня как хотите. Все равно вам этого не понять.

А еще знаете ли — хоть прошло уж со дня освобождения более десяти лет — тюрьма с поразительным упорством снится мне почти в каждом сне. И вам в жизни не представить радости пробуждения в собственной постели, рядом с теплой, мягкой женой.

* * *

Ужин удалось раскидать еще быстрее.

Раздал. Движения проколотил. Менту пачку «фильтр» по совету Марса на выходе тасанул, да так и выпорхнул на свежий воздух и свет божий без всякого шмона. Система. Все просто и четко, когда в теме. Иной раз на воле так не хватает этой простоты и четкости. В тюрьме и на фронте четко знаешь — где свой, а где враг. Гораздо четче чем в «цивилизованном» обществе.

В хате нашел только пухлого Улугбека. Он приготовил жарган, накрыл на стол и ждет меня. Провозившись с полчаса у машки-электроплитки, видимо запарился и снял застиранную футболку.

А Марса где носит?

— Марс жидать не нада. Марс мало-мало деньги изделал сегодня, пашоль свой старый хата стира катать. Сапсем бальной на стира адам. Вечерний прасчет только раскоцают — патом придет. Зилой как сабака придет, галодный и бес денег. Давай-давай бистро садысь — жарган астыл сапсем.

Надо отдать должное — узбеки милый и хлебосольный народ. Если только у них последнее не отбирать.

Лечим душу вкусным жарганом и ведем неспешную по-восточному беседу.

— Калай — понравилась спецпадвал балянда таскать?

— Ну знаешь. Нормально. Пойдет. Время летит — не заметишь.

— Ти скора каленка свой уйдеш — я пайду спецпадвал таскать.

— Забудь. Не лезь в эти дебри, пацан. Да потом тебя самого скоро на этап дернут. Дай Бог в наш Пап или Таваксай, а то и в Каршинский концлагерн загремишь.

— Не. Я худо-хохласа вес сирокь тоштурма буду хадыть. Мой дядя прихадыл — начальник оперчасть майор Джумаев движеня правильный делаль. Баландер булдим ман. Баландер-да. Зона страшно сапсем. Не хачу зона. Балянда тиха-тиха раздам и псе.

— В спецподвале «тиха-тиха» не получится. Спалишься. Там нельзя долго задерживаться, как на минном поле. Оттуда либо на этап, либо в кичу, а после на этап опять же.

Не жадничай. Свой жарган и пачку «фильтр» в день на верху и так поднимешь. А больше и не надо чтобы срок сам мотался — поверь ветерану.

Значит через кум-отдел баланда утрясается, а? Понятной дело — через кого же еще. Может и мне тут тормознуться попробовать? Что она эта колонка? Свобода разве? Суходрочка одна. Я и в ТТ себя уже превосходно чувствую.

— Беспантоф эта. Начальник оперчасть майор Джумаев твой деньга тощщна вазмет. А тебя псе равно этап дернут. Ага. Твой режим другой — калонкя — на тоштурма тибя па закон долго держать нильзя. Камисий-памисий какой пиридеть — майор Джумаев сам движения патом делать будет. Не. Ти скора уйдешь. Сапсем скора.

— Твои бы слова да Богу в уши!

— Ие! Зачем вы урусы пра свой бог всегда пиляхой гяп гаварите. Пачему бога в уши? Зачем? Бог добрый у всех. А человек-зилой. Как в тоштурма. А к тибе тёлька твой свиданка зона перихадиль?

Приходила ли ко мне в зону на свидание моя «телка»?

Помню завезли меня в Уйгурсай, учреждение Уя 64 дробь32, и ко мне сразу же на двухчасовую свиданку примчались мама с Иришкой.

Мы с Иришкой конечно же не были расписаны — кто же знал — поэтому дали только двухчасовую свиданку, а не сутки в отдельной хате, как женатикам.

Я к тому времени уже отсидел в тюряге в ожидании суда и до этапа ровно год. Год в тюрьме это вроде очень-очень долго, а с другой стороны, первый год- наверное самый быстрый, событий много.

Заматерел за год, наблатыкался и страшно гордился собой что до сих пор живой и невредимый. Про баб забыл напрочь — с глаз долой как говорится..

И тут вдруг — Иринка моя — вся французкий парфюм, жопа обтянута джинсами Кальвин Клайн, как сердечко. Меня аж в краску кинуло — как пацаненка, что поймали подглядывающим в женский предбанник.

А мама все рассказывает, рассказывает какую-то ересь про соседей, да про работу, да про то как красиво переделали Фархадский базар.

А в хату все засовывают башку всякие свиданские нищеброды-попрошайки. Да заберите вы нахер весь этот мешок, поговорить только нормально дайте!

Поговорить нормально удалось только в последние минут десять. Пока мама наконец куда-то вышла, я быстро завалил Иринку поцелуями на спину, да тут же чуть сознание не потерял от самой сладкой вещи на белом свете — запаха женщины. Кончил тут же, через пару секунд, не успев даже снять лагерных штанов..

А через три месяца пришло от Иринки поэтическое эдакое письмо, мол, я вся такая певунна и вьюнна, беременна несвоевременно, и вообще — выхожу скоро замуж. Видимо и правда — бабам беременность в кайф, потому что описанию своих радостных ощущений она посвятила страницы три.

А у меня все ощущения и пропали как-то в раз. Я только тогда понял до конца слова приговора суда — восемь лет в колонии усиленного режима.

Восемь лет!

Не жрал неделю, курил только одну за одной. Все думал в какое время суток на запретку, под часового шагнуть лучше — чтобы сразу… «чтоб без боли»…

И ничего — пережил. Человек — крепкая скотинка.

* * *

Из этого флэшбэка вытащил меня пухлый Улугбек. Я даже и не заметил, когда он ко мне придвинуться вплотную успел. Его безволосая, пухлая белая грудь напоминала недоразвитую грудь девочки-подростка. Рука Улугбека тяжело лежала там где у вольнячих штанов обычно делают ширинку.

У меня от ужаса происходящего глаза чуть из орбит не выскочили:

— Ты что, дура, вытворяешь? Сейчас кто в хату заглянет и оба перейдем в гарем еще до вечернего просчета! В блуд толкаешь под конец срока? Срам-то какой!

— Пайдем-айда, ну давай быстра-быстра! За занавеска, дальняк пайдем. Улугбек умоляет каким-то тросниково-шелестящим прерывистым шепотом, и не перестает гладить моиштаны:

— Адын рас пацелую там, все! Ну, адын рас!

То ли его шепот, только какая-та лолитовская искорка в глазах, то ли белая грудь и толстые сочные губы с не разу еще не бритым пушком над верхней… А может быть страх что дверь сейчас непременно настежь откроется и начнется такой позор, которого мне никогда в жизни не пережить…

Сам не заметил как уже стоял схватившись за голову за плотно задернутой занавеской дальняка, и со сладким ужасом наблюдал сверху как вставший на колени на сырой, засанный пол, пухлый Улугбек ловко стягивает с меня штаны, и буквально заглатывает мой давно пульсирующий от перевозбуждения конец.

Если вы любитель давать женщинам на клык, то это слабое подобие левой руки в сравнении с тем как сосет небреющий еще бороду юноша. Женщина, она старается конечно, хотя и не всегда, но старается вслепую, все время надо отвлекаться и направлять.

Улугбека направлять мне не пришлось. У него был врожденный дар к духовой музыке. Я уже весь сосредоточился чтобы все побыстрее закончить этот постыдно-сладкий кошмар и понял, что через пару секунд волью ему в глотку этого тяжелого расплавленного горячего свинца резко собравшегося где-то внизу живота, а он вдруг прервался, вытер тыльной стороной ладони рот, стянул с себя штаны, и повернувшись спиной, взмолился:

— Отъебай меня, пожайлуста, отъебай!

Со спины он еще больше был похож на молоденькую девушку с мальчуковой стрижкой, пышечку эдакую, и я не задумываясь вошел весь в одно единственное имеющееся для этой цели отверстие — андижан-банк Улугбека.

Это было так фанстачески приятно, что я чуть не заорал в узком дальняке. Четыре с половиной года единственное место-куда удавалось воткнуться был мой собственный кулак.

Наступило полунаркотическое состояние приближающегося к неимоверному взрыву, и я в полу-бреду прижался к Улугбеку всем телом.

Как оказалось зря — потому что в следующую секунду в нос ударил запах самой противной вещи на земле — кислого мужского пота.

От такой провокации я немедленно скукожился, да и выпал из его теплой задницы.

Увидев этот конфуз, Улугбек быстро натянул штаны и шепча «Хозир, хозир у меня сеанс есть» — вызкользнул в хату.

— Вот! Вот! Давлат на шмон у мужиков отметал, а я потом в надзорка биль, скрисиль — Улугбек протянул мне полуобнаженную фотку актрисы театра и кино Татьяны Друбич.

— На! Эта телька пасматри и ебай!

И опять в позу становится, уперевшись в рукомойник с наросшей слизью.

Тогда я стал ласкать уже актрису театра и кино Татьяну Друбич. А она мне всегда нравилась, так что в этот раз меня не пришлось долго уговаривать.

После этого я долго мыл сначала внизу, а потом, когда этого показалось мало, везде все тело. Драил с полчаса куском вонючего хозяйского мыла. Интересно его правда из бродячих кошек и собак делают? Мне везде теперь чудился неистрибимый запах мужского пота.

Вот ведь несправедливость какая — смотришь как лесбиянки друг с другом кувыркаются — одно удовольствие. Поэтично у них эдак выходит, красиво. А пидерастия — какая-та вся с резким противным запахом, дальняками и слизью.

Мне вдруг отчетливо стала понятной личная трагедия Сергея Параджанова, Оскара Уайльда и Петра Ильича Чайковского — когда вам за сорок, поверьте, можно ласкать с одинаковым успехом и юношу и девушку. Только вот девушка будет фиалками благоухать везде, а юноша — паскудным бурлацким потом. Тьфу ты, зараза, — занесло меня таки в бурелом за пять минут до освобождения.

Выйдя из душевой, оборудованной в том же дальняке, я твердо решил наставить Улугбека на путь истинный.

— Ты дурилка прекращай этой херней страдать. У тебя такой срочище еще впереди! Загонят в гарем, годами дальняки будешь чистить. На всю жизнь заклеймят. А узнают еще что баланду раздаешь, и на флейте тут же играешь, еще и кости переломают, перед тем как человек десять тебе очко в капусту порвет!

— Мине, знаишь, днюха биль. Четырнадцать лет. Дядя анаша курить даваль. Хороший анаша дядя куриль. А потом я уснул на айвон… То ли спилю, то ли не спилю…

Как дядя преподал пухлому Улугбеку первый урок греческой любви узнать мне в тот день было не суждено. В хату ворвался злой «как сабака» и голодный Марс. Похоже он проигрался в пух и прах:

— Как меж собой играть сядут, тут нет, ни катит фуфло! А как с «непутем» — от тут все можно. Ну рассамахи позорные. Одно слово — рассамахи!

Так и закончился мой первый длинный как вечность день в роли баландера на ташкенском централе. Когда событий мало — я жалуюсь на жизнь. Когда слишком много — тоже скулю. Такой вот я вечно недовольный жизнью ворчливый сукин сын.

* * *

Следующие три дня я погрузился в новую баландную рутину, с Улугбеком старался не говорить, а взглядов его всячески избегал. Странно это было все как-то. Хотелось поскорее забыть, а не подвергать морфологическому разбору.

А на четвертый меня выдернули прямо с середины раздачи завтрака из самого спецподвала.

Конвоирам, видимо изрядно пришлось побегать разыскивая меня по всему второму аулу. Кто же мог подумать, что почти свободного человека в спецподвал нелегкая забросит.

Недовольны конвоиры были до жути — «покупатели ждать не любят» — в отместку протянули даже разок по спине дубинкой, да и не пустили в баландерскую, собрать мой скромный скарб. Погнали на вокзальчик без вещей и почти бегом. Зря копил сигареты на эту колонку самую.

Пока я сидел на вокзальчике и докуривал милостиво оставленную каким-то путешествующим этапником маленькую скрутку махры, кормушка с неожиданным лязгом открылась и в нее втолкнули мой старый кеширок.

Потом в кормушку заглянул пухлый Улугбек:

— Пусть хранить тебя Аллах!

Сунул мне быстро что-то в руку и убежал.

Когда я разжал ладонь, то увидел фотку актрисы кино Татьяны Друбич и маленькую вышитую трехугольную узбекскую ладанку, такие, кажется, называются «кузмунчок»…

 

1. 2

Вот и на моей улице нынче праздник — приехали за мной покупатели с того самого колон-поселения. И снова — этап. Теперь, надеюсь, последний.

Везут, однако, волки, воронком. Совсем одного. Класс VIP. Как чикатиллу какую везут. Ну что за хрень-то, ведь выпустят же через полчаса. Расконвоируйте уже наконец. Сколько же можно?

Или боитесь меня вдруг хватит после четырёх с половиной лет удар, если почувствую отсутствие конвоя? А может, и в самом деле в обморок бухнусь? А?

Сколько ждал, предвкушал этот момент. Считал дни, потом часы. А сейчас все выглядит как-то обыденно, не торжественно. Ладно. Откройте, откройте вот только мне дверь! И я вам покажу, что именно имел в виду Хемингуэй, когда написал: «и сразу же после этого фиеста взорвалась».

Делать в воронке, кроме как смотреть в щёлочку особо нечего. В голове крутятся одни и те же мысли.

«Покупатели» за мной приехали, дожился вот в двадцать первом-то веке — превратился в товар. Как же там в старой негритянской песне поётся: «Масса хочет нас продать».

А настроение у меня в этом последнем рейсе на воронке все равно бодрое. Перемены могут быть только к лучшему.

Меня запродали в маленький город с загадочным названием — Ахангаран. Я знаю — город будет! Я знаю, саду цвесть! Там, в Ахангаране этом должны жить целые выводки красивых, доступных и сговорчивых девушек.

Ах-ан — га- ран. Прикольное слово. Звонкое. Экзотическое. Ангара, арахис, потом архары в этом слове звучат, и ещё, какие-то гараны. Что, не знаете, что за животные такие — «гараны»? Ну, так включайте, включайте фантазию.

Гараны, они такие — в виде седла дикой козы. А может гараны — это гигантские птицы? На юг летящие, очей печальные гараны… под звуки струн гитарных встрепенутся вдруг…

Водятся гараны однако исключительно в центре Ахангаранского тумана.

Ах, да! Забыл сказать вам, — туман это по-узбекски это «район», а по-вашему, наверное, волость.

Волости, губернии, туманы и вилояты.

Отстал я от вас с вашей модернизацией, сидел, видишь ли, пока вы тут таблички переклеивали с места на место. Надеялись, если туману напустить, то и жизнь сразу наладится. Мне по душе ваш оптимизм.

Еду к моему новому массе в колонку. Песни негритянские пою. Думаю теперь, всё сложиться в жизни как нельзя лучше. Прогресс уже на лицо — в воронке везут меня одного. Так, наверное, возили самого Лаврентия Павловича и несчастного завмага Беркутова.

Что так долго везут-то, сатрапы? Говорили вроде близко Ахангаран этот. А вот все никак не приедем.

И щёлок нормальных нет, новёхонький воронок совсем.

Интересно, а вот воронки молодое независимое государство все ещё из метрополии получает или уже свои собирать сподобились? С такими потоками зыка — им надо бы регулярно обновлять автопарк.

Кажись ворота. Не? Точно, точно КПП. Пожалуйста, оставайтесь на своих местах до полной остановки двигателей. Приехали!

Колонка — это ещё одно гениальное изобретение системы. Подарок человечеству от Никиты Сергеевича Хрущёва. Великого попкорнового реформатора. Он все пытался перевести государственные институты — армию, тюрьму на полный хозрасчет.

Хорошо, не додумался сделать подшефные тюрьмы, как сделал подшефные детские сады и ясли.

Какая связь между этими институтами, вскинете брови вверх вы?

Они суть — одно и то же — учреждения призванные на разном уровне сделать из вас послушных граждан города Глупова. Что такое хорошо и что такое плохо с поправкой на последнюю версию конституции и последнего императора. Не смейтесь! Я боюсь, даже во фразе «Мама моет раму, а папа читает газету» — уже заложена пропаганда государственных устоев. Патриархия альфа-самца.

Короче, колонка — это тоже тюрьма, но без автоматчиков на вышках. Изнутри похоже на пионерский лагерь. Штаб, клуб, бараки, умывальник и туалет — на улице. Столовой только вот нет. Раз свободны — так и кормитесь сами, а то?

Ищите плантацию хлебных деревьев.

Вот идеал взаимоотношений государства и гражданина. Вечером посчитать всех — и в барак, а утром строем на работу. Насчёт пожрать и отопления — сами не маленькие, пощекотитесь.

* * *

Бараки тонкими перегородками внутри поделены на двухместные нумера. Узкие, как шкаф в хорошем гарнитуре. Все же лучше, чем общий барак с трехъярусными шконками в зоне. Имитация частной жизни. Пеналы для хранения карандашей ночью.

Встретили меня тамошние менты довольно обыденно. Вяло как-то, без энтузиазма. Но и кровь пить не стали особо — очень странные менты в Ахангаране.

Что-то здесь не так. Не иначе, подляна у них с подковыркой тут, многоходовая. Хороший мент, сами знаете — какой — тот, что мёртвый совсем.

Нужно будет срочно местных порасспросить — что за постанова тут, и как на неё следует реагировать.

— Ага! Приехал-с, голубчик? Ну-ну. Иди-ка в коридоре почитай наши правила распорядка. И подпиши тут и вот тут — со статьёй 222 ознакомлен.

На этом процедура зачисления в гвардейцы кардинала кончилась. Пошёл читать уставы нового монастыря.

Внимательно изучать всю их наскальную пиктографию. Вникать. Решил даже ознакомиться и со статьёй 222, правда, несколько позже, чем подписал бумагу. Какое непростительное легкомыслие!

Статья 222. Побег из-под стражи.

Побег из-под стражи или из-под охраны, совершенный лицом, находящимся в заключении под стражу или отбывающим наказание в виде лишения свободы, — наказывается лишением свободы до пяти лет

Побег, совершенный:

а) с причинением лёгкого или средней тяжести телесного повреждения;

б) особо опасным рецидивистом;

в) группой лиц, -

наказывается лишением свободы от пяти до восьми лет.

Тэк-с.

Значит — если никому не проломлю череп и не сгруппируюсь с небритыми лицами — дадут до пяти. То есть, учитывая какой я милый и весь положительный — года два пропишут. Для бешеной собаки это не срок.

Таким образом, побег — ну, в самом крайнем случае, со счетов мы сбрасывать не будем. Все побежали, как говориться, и я побежал.

Если они думают, что я, как человек чести, не побегу только потому, что подписал их филькину грамоту, это они зря. Какое огромное доверие мне оказывает государство. А вот если я не признал это государство? В одностороннем порядке, так сказать. Как тогда быть?

Если я не признаю новый Узбекистан — то и его законы для меня нелегитимны?

Ладно, вы только не сболтните кому — а то не миновать мне дурки. А там у них одно лекарство — сворачивающий на бок шею галаперидол, упаси господи! С моей полудохлой печенью я долго не протяну на галаперидоло-аминазиновых коктейлях доктора Сербского.

Ладно. Читаем дальше — стенд номер два. История нашего города. С картинками.

Посёлок возник в 1960 году в связи с началом строительства цементного завода; получил статус города в 1966 году. Статус города, вот оно что!

Из крупных промышленных предприятий — цементный завод, шиферный завод, комбинат асбестоцементных и теплоизоляционных изделий, завод «Сантехлит», комбинат строительных материалов и изделий из пластмасс, завод железобетонных изделий.

Вот и все. Такой вот град Кипеж. Конечная. Просьба освободить вагоны.

И ни оперного театра тебе, ни филармонии. Где же я теперь буду играть на скрипке?

Один только сплошной Сантехлит. Звучит, как нечто с замахом на большую литературу. Поэты Сантехлита объявляют войну имажинистам и декадентам! Конкурс острословов Сантехлита! Сантехлит готов платить за талант!

— Ну и что ты тут встал? Давай уже, в барак дуй!

Из краеведческого экстаза меня вывел старлей с усами как у основоположника узбекского соцреализма — Хамзы Хакимзаде Ниязи.

Вышколенный усиленным режимом я не привык подвергать сомнениям приказы офицеров МВД. Однако беспрекословное подчинение приказам — подразумевает их точность и максимальную детальность. Ни одна падла мне до сих пор не сказала, в КАКОЙ барак идти.

— А в какой барак, гражданин начальник?

— В каком место есть — давай, дуй. Подъем завтра в шесть. Тут у нас с эти строго, не санаторий. И не зона.

Вот ведь — оказия! Я и забыл, что на свободе есть такая идиотская штука — выбор. Выбирай барак, какой нравиться, вот она — свобода. Свобода выбора. А по-моему, выбор, а в особенности выборы в нашей стране — тоже тот ещё абсурд.

Подумайте, почему-то вот в царской России царя не переизбирали аккуратно — каждые пять лет? Обходились ведь без этого фарса.

Представьте, московские ведомости того времени пишут: «Самодержец всероссийский, государь Николай II Романов выиграл очередные выборы и остаётся на четвёртый царский срок. Он теперь ограничен законом — с 7 до 5 лет. Таким образом, решившись на досрочные выборы, Николай II «потерял» два года царства. Но правду говорят: никогда не знаешь, где найдёшь, а где потеряешь. Отказавшись от двух лет царства в старой редакции конституционной статьи, самодержец фактически заручился поддержкой населения, как он сам замечает, на 10 лет вперёд».

Ну, вот, кажись, и жилье моё новое. На сколько я, интересно, тут застряну?

Барак колонки — это длинный коридор с покрашенным в тот самый, хорошо знакомый всем цвет баклажанной икры деревянным полом. Цвет пола в школах, больницах и тюрьмах.

По двум сторонам коридора — комнаты-ячейки. Соты, наполненные колонистами. Завтра в шесть утра великая страна их снова востребует.

Пришло время делать выбор.

Рванув первую же дверь, я вдруг сразу оказался на ярко освещённой сцене. На меня уставилось несколько пар недовольных глаз. Глаза источали неприветливую энергию. Обладатели глаз сидели вокруг небольшого столика. Столик украшали кильки в томатном соусе и колода карт. Мне показалось, что я уткнулся носом в картину «Псы играют в покер».

Рассмотреть их в достойных читателя деталях не удалось — какая-то грубая сила толкнула меня в грудь, и я снова очутился в коридоре с баклажановым полом.

В покер поиграть сегодня, видимо, не придётся. Хрен с ним. Главное чтоб в коридоре, продуваемом всеми ахангаранскими цементными ветрами, теперь спать не пришлось.

Мысленно перекрестившись — я толкнул следующую дверь.

Там, положив на тумбочку арестантскую газетку «Вакт» пил чай человек удивительной худобы и огромного роста.

Он мельком глянул на меня и тут же вернулся к своей медитации на стену барака. Иногда он прерывался, чтобы с хрустом сломать в костлявом кулаке сушку, и медленно, будто сделанную из золота, осторожно перенести её по крохе в свой по шагаловски кривой рот.

— Откуда сам?

Костлявый вопросил не отрывая глаз от покрашенной в мечтательно-голубой цвет фанерной стены.

— Ташкентский.

— Понятно, что ташкентский. Поэтому и Ахангаран. Все мы тут — ташкентские. С зоны-то, с какой подняли?

— Папской.

Это слово «Папской» я произнёс с лёгкой нежной ностальгией — будто говорил о месте, что пришлось покинуть против своей воли, и о котором я ещё долго буду скучать.

— Блатной?

По вопросу я понял, что мой мумифицированный собеседник из красных — блатные никогда не пользуются этим термином.

— Конечно же, нет. Нарядчик я.

— Нарядчик?

Похоже, удалось вызвать его интерес. Повернулся и рассматривает. Может — и сушек теперь даст?

— Нарядчик. Промзоны.

— И сколько там у вас в Папе пыхнуть нужно за эту должность?

— Да никто не рвётся-то особо. Типа — западло.

— Бараны. В Каршах в очередь выстраиваются. Да ещё и пыхтят.

— Так ты с Каршей? — сразу стала понятна его худоба: и что, правда, там настоящий концлагерь у вас?

— Кому — концлагерь, кому — хуже. Я завхозом жилзоны там ехал. К самому Кулумбетову без стука заходил.

Так-то. Правильный был Хозяин. Справедливый.

Я вспомнил все, что слышал о «каршинском казахе» Кулумбетове и вздрогнул. У него мог бы поучиться сам рейсхфюрер Генрих Гиммлер. Во времена СССР — каршинские зоны — общая и строгач, были одними из самых чернючих, блатных зон.

Юртбаши тогда, кажется, был первым секретарём каршинского обкома партии, ага. А вот сбросив иго империализма, решил из каршинских синекур сделать показательные лагеря.

Подозреваю братские представители казахского народа сыграли тогда роль латышских стрелков Ильича. Они работали за деньги и им было насрать на боль и чаяния узбекского народа. Хотя, думаю, вольные сыны степей кровожадней любого латыша будут. Потомки чингиз-ханов.

— Его вроде перевели в Жаслык, в новую политическую?

— Перевели. Перевели отца родного! Он там их воспитает, вовчиков долбанных. А к тебе-то, когда родня приедет? Можно прямо сейчас позвонить с дежурки, менты разрешают. Они вообще, как денежные у тебя, родители-то? Бизнесмены, небось, а?

Он подмигнул и снова с хрустом принялся обрабатывать сушку.

— Да какое там…денежные, мать-пенсионерка. Отец — бросил нас, когда я родился.

Сейчас я тебе всё выложил на блюдечке, морда завхозная.

— Мать? Пенсионэрка? А… Дык, ты иди, иди тогда. Там по коридору — ещё один дурик папский. Суд у него на днях. Отчалит — всю хату сам и займёшь. Жарь, бродяжня. Попутного ветра тебе в душу.

Сушки он мне так и не предложил, а я, сглотнув, двинул дальше по баклажановой дороге искать второго папского дурика.

Им оказался Вован. Человек без шеи. Это бывает у бывших спортсменов, когда они перестают спортом заниматься. Эдакая былая мощь, под слоем все уравнивающего жира.

Вован был подручным оружейного мастера Дончика с папской промки. Каждый раз перед большим шмоном оперов или режимников на промке, я регулярно появлялся в их каптёрке, где они работали над очередным самурайском мечом или выкидухой.

Сделав страшные глаза, я шептал: «Убирайте запал, сейчас начнётся».

Знал ли фрезеровщик Вован, что делаю я это исключительно по звонку начальника оперативной части зоны, самолично курировашего маленький цех по производству холодного оружия, или считал меня преданного внутри идеалом правильных пацановских понятий- навсегда останется тайной.

Встретил Вован меня тепло, душевно как родного. Да я и сам обрадовался. С псами играющими в покер и каршинским зомби, мне не было бы так уютно. А в новой тюрьме самое главное в первое время — это психологический комфорт. Нужно время присмотреться, кто есть кто и как она есть, и чётко занять свою нишу. А желательно создать нишу под себя.

Вован вчера прошёл суд. Завтра-послезавтра получит волчий билет и — домой, на проценты. На колонке он провёл полтора года. Эксперт.

Вован поплотнее закрывает дверь комнаты общежития и достает из-под кровати бутылку тёплой «Русской» местного разлива. Там же стоит ещё одна бутылка-близнец.

— Видишь вторую бутылку? Во! Хочешь выпить пузырь — покупай два. Спалишься — отдашь вторую ментам. Колонка!

— А если мне две бутылки надо? Тогда сколько покупать? Три или четыре?

— Ты математику в школе учил, Шурик?

— Колонка, брат, дело такое. Утром как все белые люди — на работу, вечером — обратно в тюрьму. Спасибо, что хоть не строем гоняют, колонной по пять как в зоне. Просчёт здесь — пять раз в день. Хотя ментам иной раз лень на завод тащиться, но могут и спалить, если срулишь куда. Это акт.

Дальше. Документов никаких на руки не дают. На работу сами «трудоустраивают». Если что найдёшь самостоятельно, но они не одобрят — отсосёшь балду. Самое проблемное тут — жрачка. Питанием поселенец должен обеспечивать себя сам.

Стукачей бесплатных — в два раза больше чем на зоне — все хотят на УДО. И первым долгом тут у них святая святых — статья 222. За побег ломают жёстко. У них это пунктик такой.

Так что вот — на колонке самое главное — бабу найти, — наставляет он, она и накормит и постирает, только ласкай ей. Иби. Это главное. Чтоб довольна была. Ей твой Есенин, до звезды. Ей бы жуй подлинней. А с этим у меня нет проблем!

Вован отваливается на стуле с видом уставшего баловня женщин.

— Дык бабу же поить-танцевать нада, а у меня денег сейчас на «пожрать» даже нету!

А что не отложил в зоне что — ли? С твоими — то возможностями. Ха! Да я бы…Вован осёкся — Но…сам знаешь…западло нам нарядчиками служить. А так не ссы. Ты просто ещё не знаешь, как тут лысых нас любят. Бабы ахангаранские. Мужья — кто бухает, кто сидит. Город полумёртвый. Как совок кончился, все заводы закрылись, русаки уехали. Теперь четырёхкомнатная квартира в центре Ахангарана сто пятьдесят баксов стоит. Пустуют целые дома — есть, где разгуляться. А бабы местные, говорю же, они всё знают. Знают, сколько нежности у нас скопилось за годы жизни монашеской. Только иби. Иби.

— Вован, а возвраты в зону при тебе были? Сложно путёвку назад себе выхлопотать в крайняк?

— Валом возвратов. Три нарушения режима подряд — и понеслась душа в рай! Только если в зону возвратом придёшь — чалиться придётся уже до звонка. А здесь — всего год — полтора максимум.

— У меня до звонка — два с половиной, да я их на зоне на одной ноге простою!

— Ты за три нарушения здесь таких харчей огребёшь, что потом на больничке звонковать будешь. Они, суки, поначалу мягко стелют, чтоб привык, не рванул в бега. А потом за свои показатели убивают. Или деньгой платишь за каждый акт. Чем быстрее хочешь спрыгнуть, тем больше пыхтишь. А акт им составить — как два пальца. Сам увидишь. Вован шумно вздыхает и с хрустом добивает остатки корейской морковки.

А так, да — самый быстрый и надёжный вариант возврата — побег. Едешь себе домой, кайфуешь два — три дня и, назад, с повинной. Гарантированная путёвка в зону. Им такие вольнолюбы тут на хер не нужны. Ну, ты не дёргайся пока. Присмотрись. Втянешься.

Поначалу всем назад охота, кроме каршинских. Вован сделал однозначный жест в сторону хаты с кулумбетовским завхозом. Там эти гады освенцим соорудили.

— То есть, если на пару дней в загул двинуть, даже срок не припаяют? Ты это серьёзно? Это же прекрасно, прекрасно!

— Первые две недели они никому не сообщают о побеге. Тебя только опера с колонки будут искать. Технично по адресам шерстят. У них это за праздник — едут в Ташкент на охоту за счёт конторы.

Найдут — все чики-чики, показатели в норме. Не найдут — тогда уже в розыск, к гражданским ментам отфутболивают. А это уже брателла, статья, новый срок, суд, следствие, тюряга, вся, короче, канитель по-новой. Для настоящего побега дух нада иметь.

— Да какой там там, Вованя, дух, не колючки, не автоматчиков, сами же утром ворота и откроют! И у меня духу хватит! Я и сейчас прямо через забор махнуть могу.

— Дурак ты ещё совсем.

— От чего же дурак-то? Ну как не убежать, если они утром ворота сами откроют? Сел на автобус и вперёд?

— Так не делается. Помучайся тут месяцев шесть — восемь, и на проценты.

— Я не понимаю, зачем мучиться, если можно завтра же и дёрнуть, по холодку.

— Вот ведь ты шибанутый все же. Как есть звезданутый. Отсидел почти пятерик, пару месяцев, можно сказать, осталось, а ты лыжи надрочил? Смысл какой?

— Смысл? А в чем вообще он есть, смысл? Живём для чего? Умираем для чего? А если, скажем, я за эти пару месяцев на асбестовом заводе рак лёгких себе обеспечу? Тогда что? Тихо умер в кругу скорбящей семьи? Да и не в этом дело. Не в этом дело — ты пойми! Как не убежать из тюрьмы, где нет замков? Как можно в ней сидеть — то? Дверь — то открыта? Вот ведь идиотизм наш в чем! Это же как под гипнозом? Кролик может сбежать, ан нет, сам к удаву в пасть, добровольно. ДОБРОВОЛЬНО, понимаешь?

— Умники. Очкарики. Первые стукачами определяетесь. Вот у нас в классе был один такой — теоретик, блин. Вечно задумается о чем-то, глаза в потолок, и руками, руками все эдак вертит перед собой, будто белку в колесе гоняет.

— Ну и что?

— Да ничего. Пинали мы его всей оравой, пинали, портфель отбирали, ссали на него в туалете школьном, в завтрак плевали. Класса до шестого… наверное. Потом, как пэписьки оперением покрылись — не до него стало.

— Ну а он, с ним-то что? С дуриком?

— А…да…ничего… Уехал. В Питер, кажись. Да-да. Точно. В Питер. Да. Два универа, придурок, закончил подряд. В банке импортном, там же в Питере и работает. Долбоеб. За зарплату.

Вован разлил остатки тёплого пойла в гранёные стаканы. Мне досталось чуть больше, чем вмещается в один глоток, и глотать эту тёплую гадость пришлось дважды. Русская ароги — вот ведь, ну объявили независимость, обозвали водку «арак», ну уж и название поменяйте. Тимуровская там или Навоийская. Нет же — «Русская»! В морду надо за такую русскую бить.

Аж искорёжило всего. В такие неприятные моменты, я всегда чётко понимаю — через короткое время — обязательно стану блевать. Это как бы знак мне свыше — не хочешь сильно блевать позже, выписывай тормоза. Прямо сейчас. А то облюёшься по полной программе. В крайнем случае — утром. Давно водку не пил. Хотя какая там водка? Арак — одно слово. Аркан мать его.

— Вован, а ты знаешь, как по-узбекски будет «бельевая вошь»?

— ??

— БИТ! представляешь, вшу назвали «бит»! Как единицу информации! Двоичные коды состоят из вшей, Вован! А ты обратил внимание, в каком свете теперь выглядит название группы БИТлз? Не жуки бита, а вши! Битники вшивые. Тюремный бит — это типа «быт», но с узбекским акцентом, игра слов, улавливаешь?

Во!!! Я понял, Вован! Я книгу напишу про зону! Да! Название уже есть — «Папский бит»! Хахаха — помнишь вот это:

Ну, как это передать тому, кто не кормил вшей в узбекской зоне, Во-вааан! Я рискую остаться непонятым! Вот где скорбь-то вселенская! Вован!

— Это в голове у тебя вши, Шурик. Ты лучше подумай, как выжить тут! Как пожрать добыть. Без запала.

Вован продолжает духовные наставления.

Каждые полгода на колонке проводят суд. Чтобы на него попасть, надо не иметь ни одного акта. Поэтому менты тут — только и ждут, как жахнуть на тебя акт. Чтобы его же тебе потом продать. Система. А после суда партия колонистов переводится на следующую ступень «свободы» — проценты. Слыхал? «Проценты»- это ты уже дома живёшь.

Но с твоей зарплаты государство высчитывает алименты для себя. Плюс раз в неделю у тебя любезная встреча с участковым, и не вздумай на неё пойти с пустыми руками, обидеть можно хорошего человека.

Раз в месяц потом тебя будут вызывать в РОВД опера, и проморозив часа три — четыре в коридоре, спрашивать о каких-то людях и движениях, о которых ты не имеешь малейшего представления. Любая муть в радиусе десяти километров от твоего адреса, и считай, в этот день на работу ты уже не попадёшь.

Будут колоть и вешать на тебя все, что не попадя, говоря, что почерк преступления сильно похож на твой. Вот такой вот тебе бит. Это называется — «проценты». Это моё будущее. Ну, там хотя бы зарядку не надо делать.

— Какую зарядку?

* * *

— Осуждённый встать! Осуждённый — была команда «подъем!»

Боже! Что же я тебе сделал за кару эту? За что мне это? Голова. Меня кажется долго били по голове вчера. Кто? Голова — сплошная рана и тупая боль после псевдорусской. Вкус во рту как у некрофила — после разминки с несвежим утопленником. Долбаный Вован. Меня сейчас стошнит.

Надо мной склонился сам Хамза Хакимзаде Ниязий. Он поигрывает резиновой дубинкой. Вот ещё — не хватало.

— На зарядку становись!

Тут я должен вам признаться, что утро, эта заря, рассвет и прочая поэтическая хрень — это не моё. Моё утро — чтобы все было нормально, должно начинаться в полдень. А ещё лучше — в час дня. А зарядку, у меня все в порядке — спасибо зарядке, я с детства ненавижу.

Я с утра неадекватен. Утро — это не моё. Все гуманное, законопослушное, рабское и подобострастное во мне ещё спит. Я не только нахер могу послать в эти тревожные часы, я убить могу. Вы лучше не будите меня, ладно? И останемся друзьями.

— Не пойдёшь на зарядку? Тощщна не пойдешь?

— Гражданин начальник, я на усиленном режиме, зарядку не делал. Ты хочешь, чтобы я тут начал корячиться? В шесть часов утра? Тощщна, совершенно тощщна не пойду. Убей меня нахер, начальник!

— Хаарашо. Спи, осужденныйджан, спи. Один акьт есть.

Основоположник узбекского соцреализма тихо закрывает за собой дверь. В зоне за такое вымогательство поднялся бы бунт. Здесь — все боятся остаться без увольнительной в город. Почти граждане уже ведь.

Сейчас мне насрать на граждан, увольнительные и этот прекрасный город. Я просто хочу проспаться.

Я зарываюсь в подушку. Ещё два часа почти до восьмичасового просчёта и развода на работу. Один акт есть. Первый акт.

Занавес.

* * *

Меня «трудоустроили» на литейный завод. По протекции Вована. До перестройки и нового мышления завод делал роскошные чугунные ванны. Хрен такие найдешь где в Европе. Броня Т-34, а не ванны. С места чтоб эту ванну сдвинуть таких жаверов как я, человек шесть надо. Минимум.

Сейчас Сантехлит мёртв. Он напоминает черно-белую фантасмагорию из фильмов Тарковского. Огромные гулкие цеха. Людей нет совсем. Жутковато. Свет сочится сверху, как в древнем языческом храме, сквозь частично выбитые витражи в потолке. И бесконечные ряды черных неэмалированных ванн. Ванны выстроились как гробы на массовых похоронах. Ванны кругом, как разверстые могилы третьеразрядного фильма ужасов. Депрессия Терминатора. Ванный день. Могилы Союза Советских Социалистических Республик.

Вован, он фрезеровщик. Он просто так просидел тут полтора года. Жарил на машке овощи и протирал со станка пыль. Мне повезло меньше. Я до сих пор не знаю, чем токарный станок от фрезеровочного отличается. Неквалифицированная рабсила. Так что из меня сделали шахтёра сантехлита.

Теперь вот спускают на верёвке в глубокую угольную яму-зиндан. Раньше в советские времена туда сбрасывали вагонами уголь для плавильных печей.

Теперь я должен отколупывать ломом остатки угля от стен ямы, и отправлять его наверх для нужд шашлычной, имеющей какое-то не совсем мне понятное отношение к заводу.

Лом теперь мой новый напарник и друг. Пара ударов ломом — и яма наполняется мелкой чёрной угольной пылью, которая режет глаза и мешает дышать. Накалупав достаточное количество, я наполняю углем вагонетку-качели, и её волокут наверх неведомые мне силы.

«Бедные шахтеры!» и «Какого хрена мне не сиделось на зоне?» — вот мысли, которые рефреном навевает лом. Руки волдыреют на глазах. Ах Ленин, Ленин. Тебя бы сюда, вместе с гомиком Дарвиным. Труд из обезьяны сделал человека, а? Вот вам, вот вам, ломиком, ломиком-та, суки!

На зоне проверки-просчёты проводят два раза в день, на колонке — пять раз в сутки. Считают даже ночью. Сейчас менты кричат сверху — «здесь?» Потом они плюют сверху и уходят. Хочется курить, а ещё больше — хочется жрать.

Доскрипел до вечера. Спасибо, Вован, в обед скинул в яму бутерброд с жареным баклажаном. Все мои калории на целый день.

Да, это похоже на свободе огромная проблема — в зоне худо-бедно, а три раза дают пожрать. А здесь — свобода. Так что ходи голодный. Зарплату-то даже нормальным гражданам новой республики раз в пять-шесть месяцев выплачивают, что говорить про зэков вонючих. Хочу обратно в зону. Мне там готовое жаркое приносили прямо в хату. С салфеточкой, блин.

На хрен вот скажите мне сдалась такая амнистия?

Наконец, мой первый рабочий день подошёл к концу. Теперь в люльку, вместо угля, загружаюсь я сам и медленно, скорбно возношусь.

Здравствуй свет. Здравствуй, свобода. Теперь нужно только в душ. Эта вонючая угольная пыль въедается в шкуру, как татуировка.

Душевая колонки! Роскошь. Горячая вода все время. Курорт. Написано, что можно купаться с семи часов. Сейчас шесть тридцать. Поэтому, наверное, я тут один. Замечательно! Можно купаться с семи часов, а дверь в душевую открыта.

Значит, решаю я, наступило семь часов в одной отдельной взятой душевой.

Какая прелесть. Намыливаюсь и вспоминаю мою первую помывку в системе МВД джамахирии.

* * *

Я тогда уже провёл два месяца в тюрьме и мылся только частично, урывками холодной водой над унитазом камеры. Этот день буду помнить всю жизнь.

Начало было похоже на фильм про омон, ну, знаете, где менты врываются в помещение и от страха орут — тихо мол, все, на пол, работает омон!

Человек сорок, лежащих друг на друге в горячем смраде десятиместной камеры выдворили в коридор и погнали куда-то полубегом.

Так, наверное, гнали в газовые камеры лишних евреев.

Потом загнали в камеру где прямо с потолка торчали трубки с самодельными жестяными лейками и дали маленький черный обмылок. Все купались не снимая мадепаланов — чтобы невзначай не провести кому пеписькой по булкам. Непонятка. У первоходов много условностей этикета.

— Ты табличкя не видел на дверь? Душ — сем часов аткрыт. Чичас сколька?

Хамза снова стоял передо мной торжествующе улыбаясь:

— Чичас сколька время?

Я развел намыленными руками.

— Чичас — шест сорок сем.

Великий писатель сунул мне под нос свою «Победу».

— Эта акьт, табриклаймиз энди, втарой акьт за сутка, болам!

Он эффектно хрустнул пальцами, переламывая воображаему пачку банкнот.

— С легким паром

 

1. 3

Когда я вылезаю из междугороднего автобуса в Ташкенте, мне сразу становиться не по себе. Страх и ужас. Снаружи и изнутри.

Жуть-то какая! Напрочь отвык уже от таких толп народа. Огромных открытых пространств. Света. Звуков. И какой-то скорости и неожиданности всего происходящего.

Представьте, что приехали из деревни в город. Нет-нет, представьте, что с необитаемого острова, в доли секунды, очутились в центре современной Москвы в час пик. Ад.

Зона затормаживает все реакции. Думаю, даже обмен веществ. Я выгляжу теперь на четыре года младше сверстников. Может, в решении проблем геронтологии помогает усиленный режим? Его бы прописать Кобзону и прочим охотникам за молодильными яблочками. За что посадить — всегда найдется.

Я застрял посреди тротуара, как утёс, омываемый со всех сторон течением шустрой горной реки. Куда несутся все эти озлобленные неулыбчивые люди? Что их так напугало? Трудно поверить, что у них внутри такой же страх, как сейчас у меня. Так ведь с паспортами же все? Им — то чего бояться? Бегут! Все бегут. Один я застрял у них под ногами и таращусь по сторонам.

Мне кажется сейчас, что они все только на меня и глазеют, пробегая мимо:

«Вон — вон, глядите дети — настоящий зык! Ай-ай-ай! Наверное, беглый! и куда только милиция смотрит?»

А машины! Сколько машин! В жизни не видел столько машин. Хищные существа без сердца.

Я перебегаю улицы как заяц, попавший в свет фар. Боже, как же я выделяюсь из этой толпы. Стрижка короткая, в стиле «третий день на свободе», взгляд — загнанный. Даже идиот сможет сейчас меня вычислить. И снова туда, долбить уголёк. В разверстые уютные рудники сантехлита.

Мой прикид, казавшийся в Ахангаране вполне нормальным — на самом деле хуже, чем у вокзальных бомжей. Эти шмотки, я выменял на полбачка баланды в Таштюрьме. Во втором ауле раскидали хату — кого куда. Осталось полбачка густой баланды. Я превратил его в почти новый турецкий свитер «Гуси», жёлтого цвета неприятной детской неожиданности и коричневые вельветовые брюки с тремя вышитыми буквами ККК на заднем кармане.

Это в американском кино вас выпускают из тюрьмы через двадцать лет, и выдают под подпись ваш массивный золотой перстень, часы и модные штиблеты, в которых арестовали. У нас — сами с усами собираете свой маскарадный костюм или вымаливаете наряд у уставших от вашего бестолкового заключения родственников.

Нельзя, нельзя так рисковать, нужно слиться с толпой и никто не будет обращать внимания, особенно менты. А ментов, похоже, за время моей отсидки стало раз в пять больше. Улицы теперь буквально нашпигованы ментами. Зелень их формы испещрила Ташкент, как плесень — сыр рокфор.

Я теперь хорошо знаю, на что способны эти темно-зелёные вкрапления в окружающий ландшафт, и пробираюсь сквозь людей, как сквозь трясину, полную хищных аллигаторов. Ментовская форма нового образца — пошитая из зелёного суконного материала, очень похожего по цвету и качеству на тот, которым обивают столы для игры в бильярд. От этого цвета, наверное, они особенно навевают ассоциацию с гигантскими хищными рептилиями.

Менты буравят меня глазками и оборачиваются мне вслед. Кушать хотят. В Ахангаране ментов ещё не успели перекоцать в новую оболочку. Другое дело Ташкент — столица. «Всё стало вокруг голубым и зелёным» — так вроде пела Любовь Орлова на сохранившихся с доледниковых времён звуковых дорожках.

Где-то на этапе слышал, будто бильярд в Ташкенте теперь вне закона. Увидев обилие ментов бильярдной масти, мне сразу все становиться ясно.

Сначала, ночью, нет, даже не ночью, а в тот глухой предрассветный ментовской час, на улицы города вырвались неуклюжие тупорылые квадратные воронки. Они повыдёргивали полусонные бильярдные столы из уюта их жилищ. Потом столы свезли в гигантские, освещённые холодным ветом ртутных ламп подвалы МВД. Тут же засуетились лысые люди с бирками на груди.

Люди бодро срывали бильярдные шкуры и что-то весело напевали под стрёкот многочисленных казённых швейных машинок. Их труд влился в труд всех дехкан нашей республики. Серые мыши ментовских униформ неприятно позеленели.

Кроме ментов новая ташкентская реальность приобрела ещё одну неприятную сторону — это визгливые хищные роботы-кондукторы. Они теперь в каждом автобусе, трамвае и троллейбусе.

На лицо победивший капитализм. Чтобы проехаться теперь зайцем, нужно иметь дерзость как минимум грабителя банка федерального резерва. Кондукторы мелочны, агрессивны и упрямы, как партизаны вьетконга.

Единственная случайная весёлая картинка первых часов на воле, сразу же вернула мне душевное равновесие.

Рядом с автобусной остановкой, вытянув шею так, что на ней стало видно жилы, сосредоточенно срала бродячая собака. Выставив хвост трубой, она вся эдак сгруппировалась, как гепард в прыжке, и, выпучив глаза, в которых застыл стыд и ужас перед грохочущим вокруг бестолковым миром людей, собака испражнялась. С плохо скрываемым наслаждением и каким-то стыдливым триумфом.

Любой мог пнуть её сейчас, сбить машиной или забрать в собачий ящик. Но ей было на все это глубоко насрать. Собака отвергла неведомый ей пункт общественного договора не срать рядом с остановкой автобуса. Это было торжество духа и свободы. И возрадовалось моё сердце радостию великой.

Я, конечно, не стану сейчас здесь освобождать кишечник.

Даже не обоссу нагло угол железной конструкции остановки, оклеенной обрывками чужой суеты. В другой раз, как-нибудь. Но и бояться я вас тоже перестану.

Я теперь — собака, просто дайте мне пожрать и оставьте в покое. Обещаю — не буду вас сильно раздражать. Но и ломом долбить уголь для нужд шашлычной — тоже давайте уж как-нибудь без меня.

Больше не буду заострять на себе ваше внимание, дорогие сограждане. Вы же так заняты. Ну и не стану лишний раз испытывать судьбу. Сяду вот на автобусик и даже заплачу за проезд. Как вам такая гражданская позиция?

На последние гроши добираюсь домой, к маме. Радость от встречи с родным городом ежесекундно убивается дёгтем безотчётного страха. Быстрее бы домой.

Надо обязательно переодеться в цивильное платье и, главное, найти мою телефонную книжку. Хочу успеть нанести огромное количество визитов до того, как меня хлопнут. Впереди обширнейшая рабочая программа. А потом — а потом можно и обратно, в зону, я ещё не решил пока. Разве можно что-то планировать, когда вы в бегах?

А я, дайте-ка сообразить, да-да — вот уже второй час, как в бегах. Вода разлилась, как говорится, игра началась. А игрок я, ребята, слабый. В настольные игры, а так же в игровых автоматах — проигрываю всегда, без исключения. Может хоть тут повезёт? А нет — надо много успеть до неизбежного геймовера.

В первую очередь, посетить надо бы всех подруг молодости. Всех без исключения — тогда есть шанс хоть кого-нибудь выласкать, а это меня сейчас очень беспокоит. И вы станете проявлять подобную озабоченность после четырёх с половиной лет монашеской жизни.

* * *

— Ты откуда взялся?!

Мама одновременно обрадована и испугана — она уже успела изучить мои способности и ей есть от чего испугаться. Что такое розыскные мероприятия и обыски, мама знает не из фильмов и не из книг.

— Да мы вот в город приехали, ма, за цементом. Так вот. Цемент кончился. Через пару часов обратно поедем. Начальник отпустил домой на часик. На побывку, как говорится.

— Подожди. Подожди. А я думала в Ахангаране большой цементный завод? Один из самых крупных в Союзе? Так там что теперь, цемент кончился? Получше не чего не придумал? Ты опять мне лжёшь? Бессовестный! Пожалей уже мать наконец!

Оставив ее вопросы без ответа направляюсь в ванну. Настоящую домашнюю ванну с кучей шампуней, мочалок и чистых полотенец. Чистый кафель без намёка на склизкую чёрную плесень. Запах чистоты. А ещё тут есть защёлка на двери. На короткое время, она спасёт меня от всего мира, который уже изготовился сесть мне на хвост.

Робко залезаю в горячую воду, покрытую нежной периной ослепительно белых ароматных пузырьков. Боже мой! Чтобы испытать оргазм от такой мелочи — купайтесь в общественной, с забрызганной слизью полом душевой несколько лет подряд, и вы непременно почувствуете разницу.

Ах! Что может быть приятнее? Разве что секс? Руки вот сейчас сами так и тянутся, так и тянуться к работе. Нет! Нет! Сейчас упаду на телефункен — и с такой горячей нежностью кого-нибудь взъебу, по всем правилам, с пролонгированной прелюдией, что они эти руки потом мне целовать будут. Я — секс машина для ублажения вагин и прилежащих к ним периферийных устройств. В город пришёл великий праздник неограниченного разврата.

Одеваюсь. Сколько же шмотья у вольных людей! Поверить трудно, что у меня перед тюрьмой было столько шмотья. Тюрьма приучает к аскетизму. Зачем мне было нужно столько тряпья, за всю жизнь ведь не переносить.

Так. Видон теперь все получше чем в турецких гусях. Забрасываю в студенческий рюкзачок смену белья и бритву. Нужно бриться каждый день и выглядеть цивильно. Надеваю лоховские очки в старой оправе с толстыми стёклами. Вооот.

В нагрудный карман ложится просроченный студенческий билет. Пока единственный мой документ. Институт наш теперь стал громко именоваться университетом, но я думаю для зелёных постовых-рептилий это чуждая семантика. В очках и с книжкой меня голыми руками не возьмёшь.

А теперь — гвоздь сегодняшней программы. Записная книжка, где эта долбаная записная книжка? Судорожно перерываю все ящики стола. Это нервная, не свойственная для прибывших «на побывку» быстрота не укрывается от внимательных маминых глаз.

— Ты сбежал? Я так и знала! Ты зачем? Ты куда собрался? Опять?! Нет! Сынок!!Я тебя умоляю, остановись!

— Так. Успокоились все быстро, мам. Ничего я не сбежал.

В отпуске я. В от-пус-ке. Как это у них — в увольнительной. Да. За хорошее поведение. Я — сама знаешь… Хороший. Сейчас в пару мест заскочу и сразу назад. На родной сантехлит. Мама, ты в жизни столько ванн не видела! Рядами — ванны, ванны, а чернючие же они без эмали!

— Ох и устала я уже от твоих выходок. Отправят ведь в зону обратно, отправят, допрыгаешься.

Потерпел бы уже чуток. Ведь немного осталось.

— А хоть- бы и отправили, все лучше чем этот уголь ломом долбать. Мама, тебе лом в руках держать приходилось? На голодный желудок?

— Ну и дурак. Здесь через полгода выйдешь и мне поближе ездить, а там? Зачем сбежал? Тебе сколько лет? Взрослеть ты собираешься?

— Мам, а как не сбежать, если ни колючки нет, ни автоматчиков, а всё остальное как в тюрьме?

— Ты с жизнью своей проводишь эксперименты, понимаешь? Не И вот, у меня уже сердце колит.

Подожди, пойду валокордин поищу.

— Мам, вот подумай только! Представь только — ворота в тюрьме открыты! Совсем открыты, понимаешь? А ты, как идиот продолжаешь в ней сидеть. В тюрьме. Без охраны. Надо, мама, полным придурком быть, чтоб не сбежать. Денег дай!

— Много не дам, у меня до пенсии ещё дней десять.

И вообще давай возвращайся туда, не дури. Вернут в зону — не жди больше от меня передач. Отец в последнее время не помогает совсем. А скоро, чувствую, и ему помогать придётся.

— Вернут в зону, мам, я тебя сам передачку пошлю. Честно. Я там знаешь — какой крутой, мам, я такой!

Мама тихо подслушивает за дверью как я пытаюсь дозвонится до Вероники, моей официальной подруги, которая за это время успела съездить на учёбу в Англию, посетить Австралию, Новую Зеландию и острова Зелёного Мыса, но так и не добравшаяся не разу до моей затерянной в сельской местности под названием Алтын Водий — Золотая Долина, зоны.

Трубку никто не берет. Зараза. Ладно, позже ещё накручу. А лучше — поеду к ней домой. Немедленно. И поцелуями покрою. Точно знаю — замуж не вышла ещё.

— Сделаем так, сын. Переночуй у меня. Наутро вызовем такси, поедешь в свой Ахангаран, договорились?

— Угу, договорились, договорились. Договорились.

Я впитываю макароны поджаренные с кусочками печени — на мясо у мамы денег нет, и соглашаюсь на всё. Только отставьте хоть на минутку в покое. Пожалуйста.

— Мам, я вот только к Веронике съезжу, а? Одна нога здесь — другая там!

— Да она уже забыла тебя давно. В тюрьму вон — ни разу не наведалась. Не звонила, не спрашивала. Стерва. И потом — у тебя же документов нет! С ума сошёл! Не пущу никуда без документов. Сейчас — знаешь, как строго стало в Ташкенте? После тех взрывов в центре.

Все сейчас спать, а на утро вызову такси прямо в колонию.

* * *

Таксист перестал шумно удивляться о не запланированной перемене в маршруте, как только я пообещал щедро компенсировать эту досадную неустойку. И потом ехать вместо Ахангарана на Фархадский? Только идиот бы не согласился.

Обещания данного таксисту, правда, не сдержал. Стало жалко маминых денег и себя. Кто его знает, когда ещё разживусь всеобщим эквивалентом. Воровать мне что-ли идти тогда? На что ты меня толкаешь, сварливый таксист? Я ведь уже решил начать новую, честную жизнь!

Ладно. Я от МВД уже убежал. А от тебя, надменный извозчик, плохо скрывающий превосходство обладателя лошади передо мной, пешим, я и подавно убегу. Саломат булинг, шопр-ака! Не болеть тебе и не кашлять.

В детстве слышал — такую фразу: «те кто отсидел в тюрьме, людьми уже не будут никогда» Задумался. Произошли ли во мне эти необратимые изменения? Считать ли выходку с таксистом, а вернее факт, что меня сейчас не мучит совесть, проявлением этого страшного диагноза? А что вообще теперь значит «быть человеком»? Чтобы как лётчик Мересьев?

Хотя, думаю, что я пополз бы по снегу с прострелянными ногами, только бы в лагерь не попасть. И уж точно захотел бы потом рвать, бомбить этих гадов на боевом самолёте. Мстить за отрезанные ноги.

Значит — я остался человеком. Это успокаивает. Думаю, просто, суть этой фразы в том, что после отсидки исчезла вера в других людей — я перестал им доверять. Знаю теперь, на что они способны.

Полюбовался на людское племя во всей красе. Именно это меня перестаёт делать «человеком» — в понятии — «член общества». Теперь из меня не выйдет член, как не старайся. И я буду расшатывать «устои» при каждой удобной возможности.

Какая плоская хрень лезет в голову, если жахнуть большую кружку крепкого кофе на голодный желудок, и тут же вскоре бежать от таксиста. Голова ещё толком не проснулась, а тело, взвинченное кофеино-адреналиновым шейком, все подсовывает ей какие-то мысли из кирпича-сырца. Тьфу.

На деньги таксиста покупаю плитку белого шоколада и противотанковую бутыль Узбекистон Шампани. Будем пить его лёжа в постели, сразу после. А не откроешь, шибану ей об дверь, как коктейлем Молотова.

Вот и подъезд моей девочки. Даже говорить долго не стану, обниму, вдохну её, поцелую в заветную точку, где кончается щека и начинается шея, и сама тихо оплывёт свечным воском к моим ногам. Из школьницы превратится в алчущую похотливую суку.

У меня изо рта не воняет? Почему не купил какой-нибудь дирол? Чувствую себя как девственник. Руки слегка дрожат. Пять лет прошло как один день. Как один день.

Её мама не стала даже открывать мне дверь. Вела переговоры с той стороны. Все что я видел это тёмно-красный дерматин двери, обитой бронзовыми гвоздями. И злобный циклоп глазка. Его злобу можно было осязать кожей. Взгляд потревоженного обывателя из-за обитой дерматином двери.

Эмоциональный оттенок фраз Вероникиной мамы можно было сравнить с трескучими автоматными очередями. Вот так выглядят потенциальные потерпевшие. Я знал, стоит сделать, три шага назад, и с разбега давануть пяткой определённую точку двери, как учил меня в зоне Олежка, я сразу окажусь в коридоре рядом с удивлённой мамой Вероники. Насколько измениться после этого тон, мелодика и тембр её речи, можно было только предполагать. Соблазнительно.

Удовлетворение гарантировано, почти как от секса. Она думает её спасёт эта дверь. Наивная стареющая фурия.

Но с другой стороны — опять потом, задыхаясь бежать куда-то? Живи, мама. Долго и счастливо. Вместе с дочей. Ну вас в жопу.

Между тем, мама, прокручивает мне одну и ту же плёнку, добавляя громкости, при каждом новом прогоне:

Вероника уехала. Куда — не знаю. Уходите. Пожалуйста, немедленно уходите. Милицию иду вызывать. Милицию.

Я так и не нашёлся, что и ответить. Чем бы уязвить эту милую женщину, не ломая при этом тонкую дверь?

Слово «милиция» как-то нехорошо и неоднократно уже прозвучало, и я решил не пытать судьбу. Хватит с меня милиции. Не надо милиции сегодня. И на завтра тоже не надо. Милиция тут лишняя.

Бойко покатился вниз по ступеням, как резиновый мяч.

 

1. 4

Бублик. Волгоградский бублик. Для сохранения исторической справедливости можно даже сказать — сталинградский бублик, рукотворное озеро.

Рукотворцы озера оставили маленький необитаемый остров аккурат в середине, вот вам и бублик. А по мне так скорее пончик. Или кекс. Хотя какое оно теперь волгоградское или, тем паче, сталинградское — наверное уже ахунбабаевское какое-нибудь.

Я сижу на бублике Волгоградского озера и попиваю вероникино шампанское, как пиво — из горлышка. Шампанское задолго до полдня. Совсем не так, как принято у истинных джентльменов. Грустную думу думаю.

Перестать быть человеком — это жрать из горла сильно газированное узбекское шампанское в одиннадцать утра на берегу искусственного озера, и провожать печальным взглядом каждую юбку, вне зависимости от возраста, вероисповедания и цвета кожи.

Мимо меня снуют бабы одна лучше другой.

Бабы. Вот вроде — тот же материал использован при создании, что и у мужиков, добавлены сиськи, округлость бёдер, ну ещё там по — мелочи… А эффект! Реветь охота раненным зверем. Зубами рвать.

Отсидка, похоже, отбросила меня назад с отвоёванных в юбочных баталиях территорий. Я низложен до положения прыщавого сухо-девственника. Поэтому все внутренние процессы сведены к одному — воображаемому раздеванию всех проходящих мимо женщин от четырнадцати до шестидесяти, и всепоглощающему звездостраданию.

А тут ещё качели-карусели вращаются. Смеются все. Мороженное лижут. Праздник жизни. Волгоградский парк тоже весь вылизали, скамейки и старое чёртово колесо покрасили, и пирожные везде продают, как в Париже.

Такой дикий контраст с Ахангараном, всего-то километров пятьдесят. Там — вымершая цивилизация майя. Ванны сантехлита и четырёхкомнатные квартиры за сто пятьдесят долларов. Междугородний Икарус, как машина времени.

Сколько же их! Пока сидел — ряды лучшей половины человечества так сильно пополнились. Нимфетки малолетки, за которых бы раньше дали больше сроку, чем им было лет, оперились и достигли нужной кондиции. Уже можно. Ооох. В их глазах сквозит вся бездна блинства. Сладкие мои курочки. Бестолковые, но самые красивые на свете, дурочки. Дырочки. Нежнейших поцелуев достойные.

Может, это? Изнасиловать кого? Прямо здесь, применив по прямому назначению аттракцион лодки-качели? Джинсы такие узкие, что будь ткань потоньше, наверное, рвалась бы на куски при каждом шаге. На ходу. Аааах. Одеваются ведь так, что все кричит — порви меня, надругайся, изнасилуй! Боже, если у меня когда будут дети, пусть только не дочери, господи! Чтоб какая-нибудь беглая мразь не разрывала им вот так, в парке, узкие, ладносбитые задницы.

Жалко, что денег не хватает даже чтоб приманить их мороженым. На голый крючок я ловить пока не выучился.

Надо бы пойти снять напругу, быстро передёрнуть в общественном туалете, а то недалеко до греха. Быстро и дёшево. Так вот. Свобода у нас теперь. Сижу, пью Узбекистон Шампани, курю и томлюсь.

Как пацан лет тринадцати, когда каждая вторая мысль в голове об одном, как же это оно «трахаться»? Как же это оно?

Мой внутренний баланс всегда зависел от этого. Есть ли у меня тёлка? И «не стрёмная ли она в глазах друзей»? Проклятое общество всегда так и норовит залезть к вам в постель.

Было ли у меня это самое — очень все классики пишут? Первая Любовь? Кто это был? Кого же можно признать моей первой настоящей любовью?

Отложив в сторону сомнения без натяжки скажу — Ди. Все таки это была ты, моя бедная Ди. Первая настоящая женщина, которых помнят всю жизнь.

А теперь внимание — вопрос — пустишь ли ты меня сейчас на порог? После всего говна, что я на тебя обрушил? Вот ведь он — твой дом. В двух шагах от сталинградского бублика. Хотя от ударившего в голову шампанского на завтрак, он все больше принимает форму курской дуги.

* * *

Моя первая командировка в роли переводчика. Толмача. Медиатора. Бережкова. Сбылись мечты идиота. Я — великий переводчик! Мечтал только об этом со дня подачи заявления в иняз. Ну что может быть интереснее! Переводчик это информационный мост. Сердце любых переговоров.

Попробуй тут прокатись на купленном дипломе — это сейчас модно в Узбекистане. Чтобы убедиться, что переводчик купил — диплом, хватит пяти минут перевода. Гораздо хуже и опасней, когда диплом купил детский врач или железнодорожный инженер. Трудней и дольше вычислить такого деятеля.

А жить в стране, где продаются направо-налево дипломы, становится всё менее комфортно и более рискованно. Тем более свеж ещё хрестоматийный пример с Абдуллаевым.

«Англичанин» Абдуллаев — совершенная бездарность и узколобый кроманьонец из нашей группы, знал по-английски только названия моделей дорогих автомобилей. Лишь потому, что его папа работал в «аппарате» президента Каримова, Абдуллаев вдруг был назначен основным переводчиком Её Величества Королевы Великобритании и Северной Ирландии во время монаршего визита в Узбекистан.

После такой тёплой встречи на высоком уровне — вот уже третий десяток лет Её Королевское Величество более тщательно планирует свой маршрут и всеми способами избегает повторного визита в наш гостеприимный край.

Мой папа тогда уже вылетел из всех возможных аппаратов по той простой причине, что Узбекистан стал независим от русских колонизаторов. Поэтому вместо фуршетов с английской королевой, я брался за все, что попадало под руку. Я жаждал практики и опыта, который приходит только после долгих часов, долгих лет перевода.

Итак — Хорезмское ханство. Конец двадцатого века. Закат и смерть великой империи. Песок слегка на зубах, двадцать четыре часа в сутки. Солоноватая жёлтая вода. Кипятить и фильтровать бесполезно. Привыкнуть — невозможно.

Вокруг даже не узбеки, а насильно жестоко отузбеченные туркмены. Совершенно незнакомая культура, хотя и родился и вырос в паре сотен километров. Ташкент был вне всякого сомнения город-космополит. Как Гонконг или Сингапур. Корейцы, немцы, греки — это только из экзотических, про народы советских республик молчу, представлены были по полной шкале.

А тут — будто заграница. Восток времён полковника Лоуренса.

Много баранов с тупой ненавистью в глазах, адын верблют — взгляд совершенно отмороженный, немец Манфред, взгляд добрый, и четыре вонючих слесаря из Йоркшира, судя по глазам, баранов в прошлой жизни.

В речи английских слесарей, я улавливаю только «Фукин кунт, мэйт, джюста фукин кунт!». Все. Больше не слова по-английски не понимаю. Хотя уже пошёл девятый год изучения. Какой же я тормоз!

Мы приехали, чтобы воздвигнуть, или как уточнялось в английской версии контракта «с эрегировать», завод по превращению хлопка в стерильную медицинскую вату. Такой вот чудесный проектец.

Хорезмийцам обещали чудо — сюда засунете хлопок, а вот отсюда вылезет чистейшая медицинская вата. Никто не заострялся на такой мелочи, как перекись водорода, необходимая для отбеливания хлопка, придётся заказывать за тысячи километров — либо из немытой России, либо из доброй старой Англии. Продать такой заводик гостеприимным хивинским сельчанам, было все равно что подарить наркоману новенький шприц и сказать: «Ну вот, все проблемы твои, в основном, решены!»

Целый день я пытаюсь вникнуть в смысл слов, значение которых мне неизвестны и на русском, а потом донести смысл до людей которые этого русского особо не постигли. Я ещё очень слаб в английском, совершенно не понимаю в технологиях обработки хлопка, а в школе высокомерно не учил узбекского. Такой вот им попал дешёвый медиатор.

Много приходится рисовать наглядных схем, и я понимаю, что и художник из меня очень посредственный.

Вечером итого хуже. Все собираются в зале местного дворца бракосочетаний, добротно слепленного из местной же саманной глины. Второй этаж «дворца» — десяток комнат без замков в дверях, слабое подобие постоялого двора.

Немец и англичане сильно морщась тянут турецкое пиво Эфес, страшный дефицит, за которым директору завода приходится мотать каждую неделю в областной центр.

Немец и англичане, морщась, жрут жирный, но шикарно приготовленный плов из свежезакланного ягнёнка.

Англичане день и ночь матерятся. Матерят хлопок, местную воду, директора завода, пиво Эфес, плов, узбеков вообще и немца в частности. Легенда что русский мат самый матершинный в мире — выдумана в кгб. Послушайте английских футбольных хулиганов с юга. Завянут уши.

После седьмого-восьмого раунда Эфеса — англичане обязательно напоминают немцу, что именно Англия взяла верх во второй мировой, и схватив пригоршню банок, расползаются по своим «номерам».

На пятый день непрерывной пловной диеты тихий немец, при виде вносимого в зал блюда с классически выложенным горкой пловом, вдруг восстал.

Он сказал фразу которую я пронесу с собой всю жизнь:

— О!О! Майн либе готт! Блёфф! Блёфф агейн? НОУ! Ноу блёфф! Кэн ю плиз аск зем кайнд локаль пипль мэй би зей хэв сам ЙОООГУРТ?

В этой фразе была сама бездна непонимания и вечной разорваности между Востоком и Западом.

Испокон веков хорезмийцы молодого ягненка резали из огромного уважения к гостю уровня падишаха, а вот сантехнику Манфреду из какого-то Шляккен-Шлюппена захотелось вдруг «сам йогурт».

Цивилизация Хорезма возникла приблизительно в середине 2 тысячелетия до нашей эры. Это произошло позднее рождения древнего Египта и Вавилона, но в очень похожих природных условиях.

Тот факт, что здесь в отличие от Германии ничего не изменилось, говорит о том, что представление о культуре здесь совершено иное. Хорезмийцам похоже наплевать и на наш йогурт, и на наш твитор, и на наше Эм-Ти-Ви.

* * *

Отрада у меня здесь одна.

Наш персональный повар-и-прислуга-за-все, Керим, каждый вечер приносит клейкую, тягучую на разрыв, сыроватую головку местного, благороднейшего и тонкого как хороший ризлинг, гонджубаса. Эта головка и выбрасывает меня катапультой из всего бесконечно замедленного кошмара в стиле «Один день сурка».

Мои движения становятся осторожны и легки, как у испуганной лани. А ещё есть телефон оплаченный директором, и я устраиваюсь с ногами в запятнанное плюшевое кресло и набираю номер. Кульминация моего дня. Звонок любимой.

Интервенты рассаживаются полукругом поодаль, и, потягивая эфес, в полголоса обсуждают, дала ли ты мне уже по телефону или нет, делают ставки, как скоро я побегу «доставлять себе удовольствие».

Хотя я говорю по-русски, моя счастливая рожа и возраст явно выдают смысл каждого сказанного слова.

А ты тогда жила у Олеськи.

Как ты там оказалась? Почему у Олеськи?

Ах да. да.

Помню…

Ты ведь не ташкентская у меня была, из благородной Бухары, да ещё и иранских непокорных кровей. Да нет — что вы сразу изобразили себе Шахерезаду? Скорее питерская девочка, волею политбюро выросшая в сени минаретов под горячим южным ветром.

Что касается внешности — то манерой, голосом, жестами, мимикой, характером — наверное, Чулпан Хаматова, а вот внешностью скорее Николь Кидман. Причём обе — пушистые целки, разумеется. Вашу нежность не изведал еще даже бритвенный станок.

Я позвонил тогда Олеське ведь, а не тебе — и полжизни нашей совместной потом пришлось внушать — судьба мол — вишь, как ты кстати трубку то тогда взяла? А? Я ведь всю жизнь ждал что такая девушка трубку поднимет. Олеська? Да что — ты, это забытое прошлое, полное ошибок.

Тебя кажется изгнали с какой-то очередной съёмной квартиры, и ты была несчастна, бездомна и ужасно одинока.

Наши диалоги давались мне с огромным трудом. Ты раздавила меня своим словарным запасом, и совершенно не девичьим интеллектом. Чувствовалось воспитание и интеллигентность в энном поколении.

Моя гордая крепость жителя столицы с английского факультета была уничтожена почти мгновенно. Упреждающим ударом. Хотя и обращённые в дым соцветия конопли тоже предавали всему глобальную многозначительность.

Дело в том — проповедовала по телефону ты — что вы, «англичане», поступили в институт по папиному звонку, а мы, «французы», — по призванию.

Спорить с тобой было трудно. Золотая медаль и полный вперёд к красному диплому. А у меня только Джим Моррисон и апоплексический гандж Керима.

Я безумно как-то сразу в тебя хрупкую, телефонную влюбился. Нельзя конечно не учесть располагающих факторов — заточение в Хорезме, твой почти детский голос, глубина знаний с одной стороны и детская же робкая наивность со стороны практической. Жесточайший гандж, а особенно факт что и у Стаса, и у дяди Витолса тогда были постоянные подруги — которых, если верить красочным рассказам, они бессердечно и регулярно ласкали.

Я тоже хотел «постоянную подругу», так же примерно сильно, как в детстве хотят свой первый настоящий велосипед.

А тут мне так повезло — умная, красивая, робкая, нежная, нуждающаяся в моей защите и новой жилплощади. Страшно было даже мечтать о чем-то большем. Бест бай.

Исполнившись благородных чувств, я дал себе слово, что сниму тебе удобную квартиру на все мегабаксы, заработанные на хлопковатной каторге.

Верх коварства! Таким образом, я сразу заполучал прекрасную персидскую наложницу и круглосуточно открытый гадж-клуб для наших со Стасом, Витолсом экзерсисов. Место где можно «убиться», а протрезвев, явится в родительский дом.

Но это поверь не суть. Я все же мучительно влюбился в тебя своей первой настоящей юношеской любовью. Влюбился — это главное.

Я был ищущим сладострастия восточным деспотом — ты моя беззащитная, непуганая и не целованная танцовщица, мы уже тогда оба знали, что это всего лишь вопрос времени.

Самого ближайшего времени.

И, не выдержав муки оставшихся восьми дней, пообещав англичанам настоящего, а не турецкого пива, спрятав в носки два ломовейших олимпийских косых для Витолса и Стаса, я вылетел на пропахшем медовыми августовскими дынями Як-40 к тебе в Ташкент.

Мой первой переход с наркотой через спецконтроль.

Кто бы мог подумать, что с годами это войдет во вредную привычку.

У меня тряслось все снаружи и внутри. Если бы кто-то в этот момент крикнул у меня за спиной, я наверное забился бы на полу аэропорта Ургенч в слюнявой эпилептической судороге. Самое главное, чтобы в зал не вошли специально обученные собаки. И выкинуть теперь эту дрянь из носков так сложно — все смотрят только на меня.

Пронесло…

Вернее — пронёс все что мне требовалось. Я летел в Ташкент героем, к сказочной принцессе и добрым друзьям. Так что у меня серьёзно было что обмыть в тот наш первый вечер.

Помнишь тот вечер? Мы выпустили из белой бутылки джина с тоником.

Тебя, девочку из интеллигентной строгих правил семьи, я поволок в лучший валютный бар. Тогда ещё было такое понятие — «валютный бар». Валютный — понятие на грани шика и криминала.

Инвестировал в эту атаку почти всю недельную зарплату. Нужен был блиц-криг.

Хотя целый вечер твои глаза так со мной откровенно говорили, что поведи я тебя вместо бара на двадцать первом этаже гостиницы Узбекистан в дешёвую чебуречную, эффект наверное был бы тот же. Похоже, в наших телефонных гамбитах ты играла не самую пассивную роль.

И я в первый раз увидел, что глубоко под покровами детской наивности, невинности розовой, в тебе спал вулкан полуночных безумств. Нужно было только найти его пульс.

…А потом мы шли пешком домой, хохоча и цитируя поэтов, играя в догонялки, и ты, конечно же, классически сломала каблук… Как в кино. У нас с тобой все было очень красиво.

Сначала.

* * *

Мы сидим раскрасневшиеся на кухне у Олеськи и с ужасом ждём, что же дальше.

Третий час ночи. Часы на стене тикают так громко, что, наверное, мешают спать людям в соседней квартире.

Я уже давно должен был уйти, а не могу вот. Ты тоже явно не хочешь меня отпускать. Только злобное шарканье тапочками Олеськи подталкивает нас к решительным действиям.

Торжественно клянусь, что честно-честно совсем не буду приставать. Причём абсолютно серьёзно, мне тогда кажется кощунством приставать к тебе в первый же вечер, боюсь все испортить. А ты расстилаешь нам ложе на застеклённой Олеськиной веранде, под живописной гроздью красных перчиков калямпир.

Забираемся под толстое ватное одеяло вышитое олеськиной бабушкой и, поддерживая дистанцию, продолжаем болтать обо всем на свете. Нам все равно о чем, главное чтоб обязательно друг с другом. Не найти лучше собеседника на целом свете.

Не помню, что именно с детонировало тогда. Хотя тут могло обойтись и без искры. Низы, как говорил похотливый Ильич, больше не могли.

То ли я задел коленкой мягкую округлость твоей попы, то ли ты повернулась неожиданно и наши глаза и губы оказались огнеопасно близко, и я почувствовал твой чистый и дурманящий запах?

Мы взорвались! О как же они сладки — самые первые поцелуи девушки за которой долго охотился! Разве есть на свете хоть что нибудь, дающее большую отраду?

Ты только судорожно шептала, что нельзя расставаться с девственностью до свадьбы, а сама все сильнее прижималась ко мне. Я как раз перед этим вычитал где-то, что процесс «дефлорации» имеет большое значение для дальнейшей «половой жизни» женщины и должен быть обставлен максимально романтически со всякой ритуальной символикой, типа свечей и плясок с бубном вокруг костра.

Застеклённый балкон Олеськи с велосипедом её спортивного, вечно бегающего по утрам и потом громко пердящего в туалете мужа, мусорным ведром и прорастающей картошкой в деревянном ящике совершенно не подходил под романтический дефлорационный стандарт.

Так что мы в те сладкие предрассветные часы просто зацеловали друг друга до полной одури и синюшных распухших губ. Отключились только за пару часов до появления на кухне сонной утренне-бигудишной, злой как чёрт, Олески.

Тот день был первым днём нашей совместной жизни.

Кроме придурковатой радости я вдруг почувствовал что-то похожее на ответственность, поэтому утром первым делом кинулся по объявлениям — искать этот заветный уголок, который мы немедленно должны превратить в рай.

* * *

Оказалось впрочем, что я несколько переоценил свои финансовые возможности. Довольствоваться пришлось малюсенькой однокомнатной клетушкой в сером доме холодного хрущёвского бетона на границе двух цивилизаций.

С того берега безымянной речушки смотрел великий европеизированный господин Чиланзар, а на этом уже резко начинался лепёшечно — черешневый, мазано-глиняный Старый Город. Восток.

С видом профессионального маклера, слегка жуя спичку, я смыл воду в унитазе, открыл дверку холодильника цвета слоновой кости, как бы надеясь наткнуться там на недоеденный труп прошлогодней индейки, потом выглянул в окно. Там от остановки медленно отъехал оранжевый троллейбус.

— Да-да, видите как удобно, троллейбус под боком! — затараторила юркая хозяйка по имени Айрапетова.

Она тараторила ещё с полчаса даже после того как получила деньги за три месяца вперёд. Инструктировала как правильно использовать её драгоценный Тадж Махал(подождите пока смоете, а потом слегка повторно нажмите на ручку — вот так, видите?).

Наконец откланялась. А я со всех ног помчался за тобой и твоим рюкзачком к Олеське. Дворцу нужна была прекрасная хозяйка.

* * *

Как много оказывается можно получить в постели от девственницы, если пообещать не соваться «туда»! Классическая миссионерка — это всего-то процентов тридцать от всего остального.

Качество прелюдии может перехлестнуть красоту самой оперы. Хотя если б предложили сейчас, наверное, задумался бы — хлопотное это знаете ли дело, иранские девственницы. Хотя и увлекательное.

Полупустая пыльная квартирка с громоподобным холодильником ЗИЛ, кушеткой, дешёвым подобием серванта и радиоприёмником одолженым из реквизита к фильму «Судьба резидента», никогда не видела такого изящного праздника посвящения в Большой Секс.

Если нельзя туда — можно почти везде! Я исследую и прикасаюсь к тебе всюду, руками, губами… Как человек проведший пару минут под водой и жадно хватающий дурманящий воздух.

Успокаиваемся только около пяти утра.

Когда свинцовый предутренний сон уже отключает нас, шагах в десяти, прямо за окном вдруг громоподобно и апакалиптически раздаётся:

В этих протяжно напевных словах столько гипнотической силы, что мы оба подскакиваем на кушетке и оторопело глазеем друг на друга.

Непривычные к утренним выходкам муэдзинов и под лёгким воздействием травы мы не на шутку испуганы. Ни хрена себе! Квартирка Айрапетовой населена духами! Жуть! Это не для слабонервных, поверьте! Сейчас в дверь позвонит призрак аятоллы!

Странно представить — мы родились и выросли в Узбекистане, но никогда в жизни не слышали мусульманского призыва на утреннюю молитву. Взбудораженные близким присутствием непонятной нам магической силы, мы плотнее жмёмся друг к другу, и ты томно шепчешь:

— Спасибо Сашка! Милый! Ты разбудил во мне женщину! Ты сделал мой ваучер ЗОЛОТЫМ!

Тогда модно было цитировать рекламу МММ, а у тебя всегда было тонкое чувство юмора, гораздо более продвинутое, чем моё.

Три дня мы игнорируем лекции и весь мир вокруг нас.

За три дня я делаю только одну вылазку — за пивом, сигаретами, жрачкой и дурью. Хочу также лишить тебя девственности в отношении канабис индика.

Центр нашей жизни это продавленная кушетка Айрапетовой. Твой ваучер в самом деле претерпел гигантскую метаморфозу. Теперь он превращается в подобие хищного цветка, что ловят и жрут доверчивых насекомых, мой язык рискует быть съеденным. В таких случаях я резко оставляю лингвистический натиск, и, отодвинувшись, любуюсь, как ты изнываешь в сладостной муке.

Делаем все, что бы сохранить до свадьбы твою святую непорочность. Старинная персидская традиция — что поделаешь!

Злодейка-дурь это ещё один уровень твоего посвящения в разврат.

Спаливаем пятачок, и я включаю, без всякой особой впрочем, надежды на ответную реакцию, антикварный приёмник Айрапетовой:

«Настоящее имя Учителя — Чидзуо Мацумото. Учитель родился в 1955 году.

Отец Учителя изготавливал татами. В русском переводе «Асахара» означает «Сияющий свет в долине конопли». Йо-вангели-йо! Йо-вангели-йо! А теперь о погоде…»

Сияющий свет в долине конопли сбрасывает нас на пол лавиной истерического хохота. Пол холодный, и мы решаем, что надо бы срочно прикупить дешёвенький татами.

Чидзуо Мацумото становится третьим жителем нашего шалаша. После этого я предлагаю тебе урок английского «с погружением».

Мы погружаемся с головой в бельевой шкаф Айрапетовой, вообразив его лондонским кэбом, и вот уже во весь опор мчимся через Пикадилли Серкос. Недоезжая трехсот футов до Бейкер Стрит, я снова нежно люблю тебя, теперь уже на заднем сидении кэба…

Случается чудо — мы, ещё не пресытившись безумием первого секса, уже готовим себе позиции для отступления на вторую стадию — стадию отношений в которую вступает каждая пара, когда секс это уже не ВСЁ.

И мы переживём обязательно и эту стадию, потому что у нас всегда есть о чем подолгу говорить после ласки. А это такое счастье!

Когда я хвастаясь, показываю тебя Стасу и Витолсу, я не могу сдержаться перед ними, и все лапаю тебя за, что придётся, а ты делаешь круглые глаза, безуспешно стараясь оставаться серьёзной.

Мы с тобой сразу решаем принять их всех в Айрапет-клаб, и теперь мы ежевечернее упаливаемся там вчетвером.

Председателем клаба мы избираем Чайный Гриб. Его в банке с мутной жидкостью приносит из дома Стас.

«Отец разводит грибы» — сообщает Стас. «Пьющий жидкость сию будет иметь жизнь вечную» — гнусавит он подделываясь под Курёхина. А ещё Стас рисует на стене Айрапетовских розовых обоев огромный глаз. «Это мой глаз. Хочу всегда вас видеть».

Все было та-а-ак классно! Сладкий-сладкий сон, проснувшись от которого и поняв, что это всего лишь сон, всегда хочешь расплакаться.

Все разбилось под Новый Год.

* * *

У меня традиция своя есть — накуриться на Новый Год, и встретить его с близкими. Может не оригинально — но мне по душе.

И тут ты заявляешь, что уезжаешь к родителям в Бухару! Ну какая, скажи мне пожалуйста к чертям может тут быть Бухара? Мы уже почти полгода живём как счастливые муж и жена? А у Витолса на торжественном гашиш-банкете ведь все будут с подругами? А я значит опять? Неприкаянный? Не понял я тебя тогда… А ты меня не поняла. И все-таки уехала… (Неделя пролетит — сам не заметишь, милый. А я их пока подготовлю к мысли!)

А я в ту новогоднюю ночь, уже перед самым московским Новым Годом познакомился ближе с Вероникой…

Потом? Потом наверное была судьба. Какие-то идиотские забастовки областных студентов в ВУЗ городке, и тебя с остальными «областными» целый месяц не пускают в столицу.

За это месяц я хороню айрапет-клаб и все глубже вхожу в Веронику.

Поэтому когда ты возвращаешься, мои поцелуи походят на выдавливание сока из лимона. А целуешься ты уж точно совсем как — то стеснительно, без энтузиазма что-ли. Вот Вероника!

Ненадолго задумавшись, я тебе рассказываю как это делает Вероника. Она такая! Банк бы пошёл грабить с автоматом ради неё. Понимаешь? Ты ведь — мой друг? Мы ведь друзья? И останемся друзьями? Это же так просто?

И ты слушаешь все, ни чем не выдавая боли и тоски, когда я одним махом разрушаю целый мир.

А под утро тихо уходишь, забрав рюкзачок и не забыв приготовить мне завтрак.

Мы изредка встречаемся на поточных парах, избегая глядеть друг другу в глаза.

Мой отец — знающий обо всей истории, впервые за долгие годы отвешивает мне презрительную пощечину.

Потом эта гадкая вечеринка у Левина, вино Алеатико и плачущий Стинг, а я все подталкиваю тебя ближе к Левину, хочу «чтоб попала в хорошие руки», а сам два раза за вечер выхожу с Вероникой в просторный левинский подъезд, и поднявшись на пролёт выше, тру её милую полусухую, уперев в крышку мусоропровода.

* * *

Вот сейчас стою, притопав пешком с волгоградского бублика, и наблюдаю за тобой в освещённом окне первого этажа.

Ты красивая, Ди! Женственности прибавилось. Плавности. Желанная до боли. Греешь на плите молоко для симпатяшки дочки.

У тебя теперь уже есть дочка. А у меня только рюкзачок со сменой белья и просроченный студенческий билет.

Прикуриваю от бычка новую сигарету и все не решаюсь уйти.

Наверное, ушёл бы сейчас — но ты вдруг случайно замечаешь в окно меня. Сразу улыбаешься и машешь мне рукой. Как ни в чем не бывало.

А я захожу и остаюсь.

Так будто выходил минут на пять — курнуть и вынести мусор.

 

1. 5

Винсент Килпастор

Ди в сильно подсевшем от частых стирок халатике, бесстыдно вознёсшемся над её фигурными коленками. Это тот самый старенький чистенький короткий халатик, рядом с которым Виктория Сикрет выглядит дешёвой китайской подъёбкой.

Она теперь стильно выщипывает брови и очень профессионально подкрашивает глаза за стеклами очков. Раньше такого за ней не водилось.

Раньше такие трюки Ди просто презирала.

— Мне мама твоя звонила. Ты зачем сбежал из тюрьмы? Может всё-таки вернешься? Тебе ничего не будет. Ты о близких подумал? А вдруг милиционеры сейчас сюда приедут?

— Нет. О близких я почему-то не подумал. А что, близких тоже заставят уголь ломом долбить? Может, сразу посадят на электрический стул? Нет. Близких не тронут. И даже зарядку не заставят делать в шесть часов утра. Близким однозначно легче, потерпят близкие. Господь, как говорится терпел…

И вообще, мне, видишь ли, ночевать сегодня негде, а ты о тонкостях юриспруденции рассуждаешь. Что с вами со всеми? Лучше покорми чем-нибудь.

— Покушать — пожалуйста, а вот насчет ночевать — у меня мама только из Бухары приехала. Скоро вернётся от соседки.

— Ди, разве же я сказал — «переспать»? Я сказал — просто ночевать мне негде, — вкладывая максимальный посыл сарказма. Хоть на пол брось овчинку…

Мне правда негде сегодня.

— Вот так и появляются бомжи на белом свете, приговаривает меня Ди.

Потом она гордо демонстрирует мне свою дочку, которая имела все шансы стать моей. Но я выбрал Веронику.

Засыпаю дщерь комплиментами, в надежде растопить лёд. И не напрасно. Все мамаши живут под впечатлением, что их дитя — что-то совершенно исключительное, до сих пор в природе не виданное. Даже на умничку Ди это распространяется. Глотает моих лещей, как загипнотизированная. В знак признательности даже тащит меня к ближайшей шашлычной. Сложно сказать, сколько же лет я уже не видел настоящего шашлыка. Лет пятьсот, не меньше. Узбекский уличный шашлык это музыка Чайковского в кулинарном виде.

Очень надеюсь, что Ди кормит меня шашлыком, чтобы позже нежно изнасиловать. Выдавить из меня все.

Наивный мечтатель.

Она не спешит воспользоваться своей непомерной властью. А может и не подозревает о ней? Черта с два, все она прекрасно знает — бабы всегда прекрасно отдают себе отчёт в своей силе. Сразу с момента запуска цветка лотоса в повседневную эксплуатацию. А может и до. Мне всегда интересно было в каком возрасте девчонки постигают смысл взглядов на собственную задницу. Именно этот возраст и сделают в будущем законным «уже можно». Вот увидите.

Закон войдет в историю, как первая поправка Гумберта.

* * *

Жизнь за решёткой прививает многочисленные шакальи уловки — говорил вам уже вроде, что отсидевший «никогда не станет человеком».

Я веду светскую беседу о свободе личности в авторитарном обществе, поэзии Мандельштама, расхваливаю из-за всех чужую дочку, но главное для меня это мой повышающийся с каждым словом лести рейтинг насчет поебаться.

Хотя в какой момент на меня накатывает отчаяние. Тянет вернуться назад во времени сделать все так, чтобы мы сидели бы таки в той же шашлычной, но только Ди была бы моей женой, а её Алиска — моей дочерью… Мои девчонки!

Я такой был бы отец… Такой, не знаю, такой прямо как гранит, надежда и опора! Ждали бы меня с работы, с подарками!

Хотя каковы гарантиии, что жизнь не казался бы полным дерьмом даже при этом, кажущимся мне сейчас идеальном раскладе. Может быть за годы вместе мы остоебали бы с Ди друг другу, сносились механически раз в неделю и я злобно тер бы ее, умоляя про себя, чтобы все побыстрее кончилось. В скандалах мы избегали бы кровопролития размахивая необходимостью «поставить на ноги дочь, а там хоть трава не расти». И каждый бы тихо ненавидел друг дружку за растоптанные мечты, в то время как дочь быстро подарила бы нам внука зачатого на героиновой вечеринке в ее неполные пятнадцать.

Тут Ди резко прерывает монолог о том, как гениальная дочка научилась читать за полгода до сверстников, и возвращает меня в реальность шашлычной. Передо мной колченогий белый столик с логотипом Совпластитал и дальнобойные мухи-тяжеловесы — бесплатное приложение любой уличной харчевни летнего Ташкента.

— А тогда, когда милиция тебя ловила, ну помнишь, в первый раз, они сразу ко мне припёрлись, видимо, у них уже есть все мои данные? В архиве? Как ты думаешь?

— Я так думаю, они уже давно засекли нас со спутника, и вон там, во-он видишь движение на крыше киоска, там уже вовсю занимают позицию снайперы.****ец нам подкрался.

Пытаюсь отшутиться, но вопрос Ди сразу напоминает о неприятностях, которые до сих не разрешились сами собой. Ведь где-то там, группа охотников, с собаками и оружием азартно и неустанно вынюхивает мой след. Они перебрасываются шутками, радуется удачам, жрут, срут, смотрят в след смазливым бабам и неустанно меня ищут. Дался же я всем этим гадам! Какой вред я принесу человечеству, если просто поем сейчас здесь шашлыка, а потом нежно приласкаю Ди?

Подонки, они не дают мне малейшего шанса на счастье!

— Я уйду, уйду до рассвета, Ди, мне и правда нужно поспать всего пару часов без конвоя. Я устал спать под конвоем, девочка.

Частая бравада моим лихим тюремным опытом опять же преследует только одну, впрочем, не чуждую и пылкому читателю цель — секс.

Секс — до полного умопомрачения, без прелюдий и одухотворённых бесед, в чистом зверином виде — когда она — вся одна сплошная задница, а я как сваю вбив, ворвусь в неё сзади, до крови впившись зубами в нежное, округлое плечо, ааах!! Железный дровосек. Забыться помогает — сбежать так далеко, что не один мент не достанет. Жаль длится не долго. Годы воздержания не прошли зря. Могу кончить усилием мысли, как индийский факир.

— Скажи, вот мама твоя говорит, оставалось сидеть всего три — четыре месяца, до решения суда, зачем побежал-то? Логика какая? Потерпеть не мог, весь такой крутой?

— Ну, во- первых это не факт, сколько месяцев. У меня там за день нарушений набежало, как у отрицалы с особого режима. Постанова у них такая — пишут акты о нарушении режима, а потом тебе же и продают. Но это не суть, это хозрасчет.

Тут самое главное, ты вникни сама, вникни, как же не убежать — если не охраняют. Совсем не охраняют. Каким кретином надо быть, чтобы добровольно сидеть в тюрьме без замков и охраны. Логику улавливаешь?

— Сознательность стоило проявить. Это же как экзамен был для тебя, готов ли к жизни в нормальном обществе. Вписываешься ли? Стал ли человеком?

— Ди, да о чем ты? Что они с тобой сделали? Каком еще нахер нормальном обществе? Каким человеком? А как же наш клуб Чайного Гриба? Джим Моррисон? Хиппи шестидесятых? Зачем мне это нормальное общество? Готовые продать все самое святое за хороший кредитный рейтинг? Потребители материальных благ? Люди готовые сами сидеть в тюрьме без замков если того требуют неизвестно кем написанные правила? Они и расстреливать будут, если по телевизору им показать как это здорово.

Если бы мне дали снять два фильма, мечта у меня такая, знаешь, я бы один фильм снял про плохих чекистов — и тогда все выходили бы из кинотеатра, плакали и шипели сквозь зубы: «Ненавижу их! Гэбня проклятая!», а другой фильм про хороших чекистов: накормили голодных, спасли безногую девочку, ценой собственной жизни, и люди бы выходили из кинотеатра, плакали и с восторгом стонали: «Ай чекисты, ай красава! Сына, сына единородного отправлю учится в школу кгб!» Ты слышала чего-нибудь об экспериментах Стэнли Милграма? Вот послушай, послушай — один американский психолог…

— Да подожди ты со своим психологом! Речь о твоей судьбе ведь идет. Иногда мне кажется, ты просто не можешь жить как все нормальные люди. Скучно тебе, видишь ли. Нет в жизни экстрима, напряжения излишнего, так ты из шкуры вон вылезешь, чтобы его создать. Хоть в мелочах. Это инфантилизм. Детство. Пора уже жить как все нормальные люди. Взрослеть. На работу ходить утром. Детей водить в детский сад. На отпуск откладывать.

На какой-то момент мне снова очень сильно захотелось жить этой жизнью, которую сейчас нарисовала Ди. И я решил с ней согласиться. Тем более, что спорить с ней становится все труднее и труднее, от меня не ускользает ни один изгиб её мягкого, немного округлившегося после родов тела, и я физически осязаю его.

Разве можно перечить женщине с таким телом, таким магическим взглядом, и, наверняка неповторимым, безумным вкусом? Я обнюхаю, оближу её сегодня всю, миллиметр за миллиметром.

Какое сокровище! Пир плоти после шашлыка. Шашлык, он тоже пойдет на пользу. Шашлык это виагра Ходжи Насреддина и Алишера Навои. Интересно, помнит ли об этом Ди? Ведь если разобраться — я никогда с ней по настоящему не был. Полгода что мы встречались, я обещал сохранить ей «девственность» и все тыкался вокруг да около.

Честь эта выпала какому-то одноразовому мужу, от которого Ди избавилась забеременев. Ее мама выгнала мужа, отца Ди, и я подозреваю запрограммировала Ди на подобный сценарий развития семейных отношений. Комплекс черной вдовы. Что они вдвоем с мамой сделают теперь из этой умненькой Алисы, и какова будет битва с ее будущим мужем — остается только гадать.

Мама Ди — вот ведь тоже оказия!

Теперь впереди у меня долгие часы ненужных приличий. Целые века до того момента пока в комнате выключат свет.

Чинный разговор «о будущем» с мамой Ди. Мама Ди! Напрасно ты думаешь, что я освободился из зоны с почётной грамотой и сейчас усиленно ищу работу. Вовсе нет. Будущего у меня НЕТ, мама Ди! Я снова бегу от ментов, сам не зная куда, и сам не зная как долго. И где-то глубоко внутри мне очень печально от этих мыслей.

У мамы по программе бестолковое рассматривание мёртвых фотоальбомов. Людей заставляющих гостей рассматривать семейные фотки(а этот, слева, мой двоюродный свёкор, сразу после того как ему успешно удалили аппендицит), только потому что бесправные гости не могут отказаться из вежливости, необходимо показательно наказывать. Сечь плетью на городской площади под ратушей.

Следующий пункт программы вечерних развлечений в семейном кругу — идиотское сюсюканье с плодом не моих чресел.

Девочку заставляют для меня декламировать. Я с ужасом жду что-то из ранней Ахмадуллиной, но слава богу, в меню что-то легкое — подражаем звукам окружающего мира. Гав-гав, лает собачка, мяу-мяу-мяу, мяукает кошечка. Такие дела. Штатататах — накрывает с вышки сухая очередь из автомата системы Калашникова. Впрочем, это уже факультатив. Не входит в обязательную программу. Этот звук окружающего мира они еще не слышали.

Наконец — долгожданная команда «отбой». Скоро спартаковцы грязно ворвутся в штрафную площадку.

Расклад на поле, кстати, превосходный — мама с малолетней Элис — в соседней комнате, Ди — на огромном диване, а я на полу, рядом с диваном.

Это ошибка в их линии обороны или холодный расчёт? Спустится ли Ди ко мне сама или придётся разыгрывать эти бестолковые, столь любимые бабами мини-спектакли? Вечная любовь и безлимитные звонки по выходным.

Ее бедная, беззащитная мама оставляет дверь приоткрытой — какая невинная наивность. Все суета сует, мама, — меня сейчас сможет остановить только усиленный наряд милиции. Спите уже мама. Кому суждено быть повешенным, тот не утонет.

Закрываю глаза и начинаю медленно считать до трёхсот. Это должно быть вполне достаточно.

Однако я совсем недооценил коварства мамы — у неё вдруг случается острая кишечная колика, и она начинает совершать неожиданные молниеносные марш-броски в туалет, порой наступая мне на руки. Спасибо хоть дверь за собой закрывает. А вы знаете как долго не смолкает свои вздохи смытая в унитазе вода ночью? Это целый пласт бытия, который мы недооцениваем из-за вечной суеты.

Броски-испражнения мама совершает с разной частотой, так чтобы я не смог адаптироваться по времени и рассчитать вероятность следующего набега. Чувствуется военная выучка, отец Ди был офицером советской армии. Отсюда, наверное знание стратегии. Итак, первый раунд однозначно за мамой, она меня, самоуверенного, разделала как цыплёнка табакова.

И все равно. Все равно мама бессильна перед монстром почти пять лет привыкшим беззвучно, двумя-тремя жестокими ударами облегчать себя перед сном, и мечтавшим в эти минуты о первом шансе влить в кого-нибудь накопившуюся годами безмерную нежность. Стандарты женской красоты у вас сильно меняются за эти однообразные годы.

За время хаотических маминых налётов на санузел, я успеваю пару раз прицеловать Ди так плотно, что она совершенно теряет разум и тоже сосредотачивается на общей цели. Мама остаётся в меньшинстве.

«Пошли скорее на балкон» — томным полушёпотом соглашается она, и вот я уже ползу туда, стараясь не задеть ногами стол с остатками недавнего нудного фотографического чаепития. Дранг нах балкон, майн херрен! О этот балкон, он станет свидетелем грязнейшей оргии! Как было бы здорово умереть на ней от инфаркта сразу после. Вот это был бы красивый и беспроигрышный побег.

С ходу начинаю воплощать давно взлелеянный план, по выцелованию и вылизыванию всего сладостно пахнущего женского тела. Последнее, что ей удается прохрипеть это «Не надо там целовать, у меня месячные!»

Несколько запоздало, потому что я уже нарвался в её трусиках на что-то размером с гигантский диванный валик. Не думаю, что это меня сегодня остановит. Прошу прощения. И к черту стереотипы. Кто сказал, что нельзя? Просто осторожно надо, нежно.

Осторожно не могу — трясутся руки. Рва-ать с нее всё, трусы, их липкое содержимое под ноги — ааа-ах, как топором с плеча, с выдохом. Влетел с превышением скорости в полуночный тоннель.

Потом всё как обычно. Всё вниз по наклонной — слабое подобие моей искалеченной левой руки, воспоминание о раздолблённой наркотиками морщинистой печени, сожаление о погубленной долгой баландной диетой мужской силе, желание побыстрее довести дело до конца… Пых — пых — пых, нелепый танец в стиле полового молота.

Женщины вовсе не так красивы в «пылу утех» — вот ведь жуткое определение — совсем теряют весь этот лоск, от которого мне так хотелось сделать харакири на бублике.

Чем старше я становлюсь, тем больше понимаю — вожделенное наблюдение тайком за их променадом и вкачивание в них потных каких-то липких пахучих жидкостей — это как земля и небо. Не совместимо.

А дальше?

Дальше лежать с ней в душную, бескондиционерную ночь, прижавшуюся липким потным, теперь уже страшно постылым телом, и с сожалением мечтать о ванной, на худой конец — душе, дорогу в который наглухо заблокировала чуткая засранка мама…

Хотя все, и в правду, познаётся в сравнении. Никогда не бывает так плохо, чтобы не могло стать ещё хуже. Это мой лозунг.

Когда в четыре с копейками громом и молнией ударяет в дверь злой звонок, становится откровенно по барабану на липкость пота и на душную бескондиционерную ночь, и ты только благодаришь бога за рюкзачок, предусмотрительно использованный в качестве подушки и счастливый первый этаж Ди…

 

1. 6

Ведь я бегу. Я — в бегах. Я — беглый каторжник. Эх ноги мои, ноги!

За четыре с половиной года я забыл как это оно, в бегах.

Попытаюсь наскоро описать, чтобы не отнять у вас времени, в двух словах. Итак, у вас есть насущные потребности, некоторые жизнено важные, некоторые — не очень. Католик ли вы или протестант, а может и совсем атеист, но вам всем одно надо: жрать хотя бы раза два в день, спать хоть часов пять в тихом, не запальном месте, принимать душ и, непременно, ибо это наводит душевный баланс, регулярно****ься.

А вот когда вы в бегах, целая группа специально обученных разным пакостям негодяев, будет делать все, чтобы лишить вас этих простых и таких земных удовольствий. Паранойя уже никогда не покидает ваше сердце. Как хорошо бы вы не чувствовали себя некоторые дни в бегах, страх да пребудет с вами. Где-то в глубине — паскудным осадком.

Паранойя, как любая болезнь, потихоньку обостряется и вы с тоской понимаете, что по настоящему счастливы были только в тюрьме, когда вас никто не ловил и, вы, по сути никому не были нужны на хрен.

А ещё в тюрьме регулярно кормят…

Повезло мне в этот раз. Соскочил. Приперлись они в квартиру Ди как водиться в пять утра. Ну и прыгайте теперь по огородам, отрабатывайте козлиную зарплату.

Сколько тут исхожено, сколько километров намотал по этим дорожкам и полисадникам вокруг хрущоб выходящих на Бублик. Школа-то моя родная, английская специальная — всего в трех кварталах — на шестом Чиланзара. Где уж тут ментам ахангаранским за мной. Я дома у себя. В моем Ташкенте. Запыхался только. Сейчас бычок найду пожирнее — и выбью клин-клином.

Пяти утра еще нет. Вот и бычок — посижу, покурю. Что теперь делать до того как я смогу заявится к Машке? Она у меня по списку сейчас план Б.

Скорая перспектива окунуться с головой в Машку, растворясь между её крепких бёдер, наполняет моё существование мощным смыслом.

Поцелую Машу — все и наладится! И заживём, друзья. Мне это нужно сейчас, чтобы успокоиться и прогнать вездесущий страх. А чего я, собственно, боюсь? Поймают? Так отправят же обратно, в зону, а там я уже все ходы-выходы знаю, отсижу ещё двушку, подумаешь. Любой срок меньше четырёх — теперь не срок. Опыт.

Когда-то, на втором курсе, мы всю большую перемену неожиданно для меня целовались с Машкой взасос. В старом здании английского факультета, была целая куча пустующих пыльных аудиторий. Приходилось шастать туда три раза в неделю на пары к Маргарет Тэтчер, которая у нас вела грамматику.

Аудитории в здании старого английского факультета все сплошь маленькие, на десять человек, и захламлены исписанными первокурсными лав стори, переломанными лингафонными кабинками. Из них получались изумительные курилки. Забравшись в одну из кабинок, я только изготовился подкурить, как вижу в соседней кабинке вяло красившую губы Машку.

— Здорово, Машка!

А она вдруг перехватывает инициативу, и мы сладко, долго, размазывая свежий слой помады по щекам, целуемся. Что может быть в жизни лучше таких приятных неожиданностей. Мне не особенно нравилось её лицо, но при воспоминании о ее сочных, огромных и нежных губах я весь напрягся внизу.

Скорей! На Юник! Машка, я буду целовать тебя сейчас, как приговорённый к смерти, как неизлечимый раковый больной. Так сладко, будто завтра никогда больше не наступит.

Я буду любить тебя, будто ты Клеопатра, и за стенами спальни, палач уже готовит топор. Кстати, и перекушу заодно. Ежедневная проблема с питанием, как один из побочных эффектов свободы. Напишу об этом статью в журнал.

В такие моменты может закрасться подлая мыслишка -

«А стоило ли бежать из тюрьмы, даже если никто и не охранял?»

Гоните её, подлую эту мысль, друзья! Из тюрьмы бежать надо не задумываясь. Всегда. Тем более если нет охраны — это ведь логичнее самой логики.

А звездюлей дадут, как поймают, за беспокойство, это да. Куда уж без звездюлей-то. Звездюлей, наверное, и боюсь. Жуть. Знать, что вас обязательно безжалостно отмудохают малограмотные представители МВД. Это гораздо хуже чем добровольный визит к дантисту. И потом, страх всегда больше, чем то, чего мы боимся.

Ну-ну, пусть поймают-ка сперва. Я буду осторожный, как Штирлиц. Вот прозвоню сейчас Машуньку, перед тем, как ехать. Пусть выспится только. Сладкая моя. Подберусь поближе — потихоньку и звякну.

Телефон — автомат, в двух кварталах от ее дома.

— Ну ты совсем очумел что-ли? На хрена с тюрьмы сбежал?

— Маш, я же те вчера объяснял!

— Да пошел ты! Мама только недавно отошла от ментов, которые Славку ловили, а тут опять ночью припёрлись вчера.

— Кто припёрся? Как они узнали-то? Блин, Машка, я же не нарочно. Прости!

— Ты мне из дома звонил вчера? Они были там и посмотрели последние номера, которые ты набрал, штирлиц гребанный! Знаешь, менты говорят, тебе ничего не будет, если сам сдашься.

— Они всегда так говорят, Маш. Сдавайся — мы тебя сразу отпустим! Подпиши — здесь, тогда тебе ничего не будет. Это у них называется процессуальные мероприятия. Погоди, а Славка-то давно откинулся? Адрес дашь его?

— Он живёт в трёх кварталах отсюда, не звони больше мне. Малявину и Агронской не звони ни в коем случае, их отцы тоже сидят, будут запугивать, если тебя не сдадим, а мне пришлось им все студенческие фоты отдать. Так что они теперь тебя быстро обложат. И у Славки не зависай долго. Его участковый проверяет через день. Удачи желаю, но если есть мозги — сдавайся!

— Русские не сдаются!

— Давай, пока…

Повесила трубку.

Тут же, развернувшись вижу вывеску «Опорный пункт милиции». Вывеска делает мои ноги ватными и я отчётливо понимаю, что это значит — опустилась матка.

Меня снова пытаются поймать. Всерьез. Вот нахрен я им сдался спрашивается? Что занятия поинтересней нет? И какая от меня такого насмерть напуганного опасность? В его глазах отразилось ужас загнанной лани.

Опорный пункт. Интересно что значит это «Опорный»? Опираться на милицию, чтобы? Топорный? Запорный? Порно? Эта хрень крутится в голове пока я бреду к Славке. Вот и поласкал Машку власть.

Машка, прощай! Прощай, сладкая и незаконченная до конца губастая симфония моя!

* * *

Славка сидел со мной свою двушку. По той амнюге, которой меня выфутболили на колонку, его папа, руководитель спорткомплекса «Трудовые резервы», вывез Славку домой. В полужидком состоянии. Дни, когда Славка не висел под герой, можно сосчитать по пальцам.

«Трудовые резервы» в последнее время готовили бойцов для двух основных ташкентских группировок, поэтому бабло у папы водилось.

Славка — бывший борец-вольник с головой, плавно переходящей в шею.

У него только одна слабость — героин. При чем он так взвинтил дозу, что родителям приходилось загонять ему двухсотграммовый стаканчик от чипсов Принглз, полный розоватой афганской геры, каждые две недели.

Половину стаканчика забирал положенец зоны, поэтому Славка пользовался огромным авторитетом среди братвы.

Со мной он общался только по тому, что я когда-то учился с сестрой его жены. А кто не мечтал в тайне приласкать сестренку собственной жены?

Суть нашего общения сводилось к тому, что Славка, влупив очередную дозу, любил внушительно растолковывать мне суть понятий как она есть, время от времени проваливаясь в бредовый пинак и полузакатывая глаза. Это делало его похожим на мертвого Ельцина.

Мало что изменилось и сейчас, когда я сижу перед ним и выслушиваю какой я дурак, что сбежал с колонки, наблюдая как сигарета выпадает из его рта, прожигая новые дырки в его похожей уже на расстрелянную птичьей дробью олимпийке Найки.

— Денег не дам — шелестящим шепотом вещает мертвый Ельцин, а мне все лезет на глаза его красивый кожаный бумажник, небрежно брошенный на столе.

— Орандж джус будешь?

— Ты имеешь в виду апельсиновый сок?

— Не-а, дурила, оранж джус!

— Ага, давай. Джус так джус.

Славка плывет на кухню. А я продолжаю любоваться его сексуальным бумажником. Я уверен, в бумажнике решение всех моих проблем. Гостиница на горном курорте, заснеженные даже летом верхушки скал, лыжницы с крутыми бедрами и податливыми сердцами.

Если повезет тебя спереть, начну трусцой бегать по утрам, честное слово. Хотя если вспомнить сегодняшнее утро — можно сказать уже начал.

У меня есть выбор между льготами таящимися в бумажнике и оранж джусом.

И я выбираю бумажник, потому что сбежал из тюрьмы, когда вокруг не было охраны.

Быстро пихаю прохладный бумажник куда-то в трусы и в ушах включается через динамики сердце.

Бум-бум-бум.

Если Славка заметит, он свернет мне шею, как цыпленку-бройлеру. А потом сядет сверху, переодевшись в этот вызывающе педерастический наряд адептов вольной борьбы, и шурша сушняком, станет толковать, как себя следует вести правильному пацану.

Бум-бум-бум, плыву на полусогнутых на кухню.

Бум-бум, протискиваюсь мимо торчащей из дверцы холодильника жопы мертвого Ельцина, который, похоже, уже забыл, что он там ищет.

Бормочу что-то вроде «Пассать бы мне», бум-бум, входная дверь, бум-бум, кубарем качусь по ступенькам подъезда.

И бегу. Опять бегу. Только бегу уже окрыленной надеждой.

Спрятавшись в подъезде девятиэтажки, в доброй миле от дома Славки, трясущимися руками, как какую-то диковинную птицу, я ласково открываю бумажник. Здравствуй!

Там оказывается два гондона, маленькая записная книжка с позолоченным карандашиком и четырнадцать долларов североамериканских соединенных штатов.

Сам лопатник и то, наверное, стоит больше, но я с сожалением его вышвыриваю. Запально.

Вернуться бы и натянуть гандоны на голову мертвого Ельцина. Месть рэйнджера.

Ладно. Пойду-ка срублю косушку утреннего плова, который вот-вот поспеет в многочисленных Юнус-Абадских чайханах.

На плов-то точно хватит. А за пловом выберу направление для дальнейшего бега.

* * *

Честно вам скажу бабы мне не давали очень долго. Целую вечность.

Аж до двадцати лет. Несмотря на все глобальные старания и тот факт, что учился я уже больше года в инязе, где юбок было этак процентов девяносто. Не давали и все. Пойми их!

Так что к двадцатому дню рождения я уже почти потерял всякую надежду и укрепился в мысли, что со мной не все так, и я совершенно не в женском вкусе, когда это вдруг свершилось.

Сбылись мечты долгих мокрых ночей на моем девственном диванчике в кабинете отца, когда книги с четырех сторон с немым укором наблюдали мои простынные судороги.

У маминой подруги тети Раи была дочь Вика. С детства Вике не отказывали никогда и ни в чем, особенный же переполох поднимался если ребенок хотел кушать.

Поэтому годам к восьми Вика была шире меня раза в четыре, хотя и на целых три года младше. Когда мы ходили с мамой в гости к тете Рае, она всегда приветствовала меня одной и той же кодовой фразой

— Ну, иди, кавалер! Барышни заждались уже!

После чего я покорно плелся в викину комнату. Предстоял вечер в гостях. А жили они черт-те знает где — это место почему-то называли ТУРКВО.

Вика обычно возлежала на кушетке и непременно что-нибудь жевала. Так мы и росли вдвоем.

Играли в географическое лото, шашки и подкидного дурака. Иногда Вика исполняла для меня полонез Огинского или собачий вальс на темно-ореховом пианино Беларусь. Пока она играла, я смотрел сквозь гардины на унылые пейзажи Туркво.

Я никогда не видел в Вике особи противоположного пола. Даже когда у нее выросли гиганские дынеобразные груди. Даже когда один раз лежа на полу я случайно заглянул ей под юбку и наблюдал некоторое время ее затянутую в парашютные труселя жопу, плавно летящую надо мной.

Мысль выласкать Вику просто не могла родиться в голове, так же как, скажем мысль выласкать Викину маму. Импосибль.

Да и в гости с мамой я давненько уже не ходил. Отпала обязанность. Все свершилось когда после моего дня рождения тетя Рая настоятельно попросила маму доставить меня к ним и проэкзаменовать Вику по английскому.

Викуся поступает в нархоз! — гордо сообщила мне мама — Райка кучу денег отвалила на репетиторов, представляешь?.

С большим душевным скрипом я отправился с ней к Вике в далекое Туркво.

Краем уха я слышал страшную сплетню будто бы Вика с полгода гуляла с каким-то чеченом, лет на пятнадцать ее старше, и избавиться от чечена тете Рае стоило неимоверных трудов.

Личная жизнь Вики меня не интересовала напрочь, просто заинтересовал ее экзотический избранник — я никогда в жизни не видел настоящих живых чеченов.

Теперь я сижу на полу спиной к Вике и уныло объясняю разницу между простым и совершенным настоящим временем современного английского языка. И тут она вдруг капризно и одновременно требовательно шепчет:

— Поцелуй меня пожалуйста, Сашка!

От неожиданности я так и похолодел. Вика лежит на кушетке, подперев дебелую щеку рукой и смотрит на меня. В глазах у нее какая-то сонная поволока. Как у удава.

Я скольжу взглядом ниже, на ее грудь. Каждая грудина размером минимум с мою голову.

Не похоже что под свитером у Вики лифчик. Груди волнуются как миницунами. Их дребезжащее волнение быстро передается и мне.

Свитер у Викуси длинный, доходит до середины бескрайних бедер. Ее ноги затянуты в черные облегающие патанталоны, которые тогда назывались почему-то лосины. Лосины Островского.

В следующую секунду, не веря еще в свою неожиданную удачу, я уже слюняво целую Вику, проталкивая ей в рот свой быстрый язык, а она засунула мою правую руку себе между ног и сжимает ее.

Из-за неуемного количества мяса кажется, что мою руку почти по-локоть засосало в трясину.

Викины губы пахнут какой-то детской молочной кашей, апельсиновым бублегумом и косметикой.

Когда она привычным жестом усталой стриптизерши рвет с себя свитер, в лицо от ее грудей устремляется многослойный запах женского пота.

В этой вони есть что-то отталкивающее и парализующее волю одновременно. Она вжала мою голову между грудей, как ласковая горилла кормящая непослушного детеныша.

Почувствовав с ужасом, что я сейчас извергнусь в свои же джинсы, я быстро стягиваю лосины с ее огромных белых бедер и млею на грани между потерей сознания и полным бесповоротным сумасшествием.

Пепиську девчонок до этого я конечно много изучал на определенного рода фотографиях, а еще пару раз наблюдал в детском саду, когда юная эксгибиционистка Светка всем в группе показывала как девочки писиют.

Все это совершенно не шло в сравнение с тем, что мне открылось.

Это была настоящая живая****а.

****а имела гиганские округлые размеры, безобразно дышала, и была покрыта таким снопом густых, толстых как леска пахучих рыжеватых волос, что любой мужик после сорока отдал бы полжизни, чтобы увидеть это великолепие на своей голове.

Волосы устремлялись в промежность и частично покрывали низ Викиной телевизорообразной задницы.

Регулярно перечитывая многочисленные путеводители по анатомии и размножению, я давал себе слово при первой возможности по-внимательнее рассмотреть разницу между большими и малыми половыми губами, а так же найти этот самый мистический клитор.

Но сейчас я от волнения я все позабыл. Мокрая жесткость волосяного покрова викиной****ы лишила меня всего человеческого.

Я очень боялся, что облажаюсь и не попаду в нее с первого раза.

Какой там! Только слепой человек без пола мог бы тут промахнуться! Я по-угриному скользнул в нее, и Вика шумно вздохнула.

К своему ужасу я не почувствовал абсолютно НИЧЕГО.

Просто показалось, что я погружаюсь в теплый вазелин. И все. Какие там пестики-тычинки! Скорее пестики в гиганском помойном ведре.

****аа Вики оказалась необъятной как Вселенная Леонардо. Не думаю, что мне потребовалось много усилий, чтобы погрузиться в нее с головой, как это проделывал знаменитый подводник Кусто.

Спешно вызвав в оперативной памяти всю просмотренную недавно порнуху, я интенсивно задергался, как это делают самцы кроликов, и вскоре в каком-то униженном, оплеванном экстазе выделился весь в ее черную дыру.

Потом просто лежал на ней, как на пропахшем потом тюфяке, слушал ее хрипловатую мольбу продолжать «ласки», и мечтал поскорее убраться. Вот только предлог пока не приходил в голову.

Такая вот была моя первая Виктория на этом поприще.

Оставлю это на ваше усмотрение — но попытку оплодотворить Вику я все же не засчитываю. И уж точно к ней сейчас не поеду.

Хотя если ее не растерзала еще по кругу вся чеченская диаспора, думаю даст она мне без лишних разговоров.

 

1. 7

Сегодня придется идти ночевать к отцу.

Мой отец когда-то был большим человеком маленького роста. За ним приезжала черная «Волга», и иногда нас пускали в маленький потаённый полуподвальный магазин, где продавали экзотические бананы и красную икру.

Бананы кончилось вместе с союзом. Отец стал рядовым преподом истории в универе. Черная волга нас сразу бросила. Повезло, правда, что отец успел купить маме жигуль и мы еще беззаботно катались какое-то время.

Вскоре выяснялось, что мой отец совершенно не знаком с конструкцией двигателей внутреннего сгорания, и тут нас сразу бросила мама.

Мама ушла жить к Татарину.

Татарин был огромным мужчиной с крепкими мышцами живота. В отличии от отца, он произносил не больше двух-трех десятков слов в сутки. Зато он мог с завязанными глазами разобрать и промыть карбюратор легендарной копейки. На время, с секундомером. У отца просто не было шансов. Мама с ним развелась. Развал страны теперь четко ассоциируется у меня с мелочными переговорами о разделе совместного имущества.

Кандидатские и докторские диссертации в Узбекистане почему-то до сих пор положено защищать на русском языке. Русский теперь что-то вроде латыни наверное. Язык науки. Виват академиа!

Моей отец превратил это в источник легкой наживы. Теперь он пишет и продает диссертации молодым узбекским ученым. Строчит диссертации, как сапожник шьет сапоги, а маляр красит. Ремесленным способом.

Это сохранило возможность завтракать с красной икрой.

Увы, развод с матерью, спорный факт, что Тамерлан теперь не средневековый захватчик, а великий дедушка узбекского народа, а также что Россия это — колонизатор-империалист, окончательно доконали моего отца.

Теперь все чаще и чаще на завтрак вместо кофе у него коньяк. Быстро побагровев, отец бьет себя в грудь, поросшую кустиками седых волос, и ревёт: Да я сто семьдесят два раза кандидат наук, я шестидесяти девять раз доктор. Меня в член-коры уже давно пора! Не ценят ведь бабуины, чертовы бабуины…

Я знаю, что длинной лекции отца о том как правильно жить мне сегодня не избежать. Но я очень хочу жрать и еще надеюсь выкружить у отца немного денег.

Поэтому, дотопав до универа всего за каких два с половиной часа(на трамвай не было денег), я терпеливо караулю его у входа.

* * *

Ожидал услышать кучу упреков, но отец страшно мне обрадовался.

— Сейчас купим чего-нибудь вкусненького. Мне бутылку хорошего коньяка презентовали, уже два дня вокруг нее хожу — вот и повод теперь есть! Отличный повод.

На отце несвежая рубашка с грязноватым воротничком и брюки с тремя, по меньшей мере, стрелками. После второй рюмки действительно классного коньяка отец начинает свой спич.

— Все учебники по истории изъяли, новых и не думают печатать. Не знают что писать. Не устаканилась еще идеология. Сделали из истории — проститутку. Всех таджиков в Бухаре и Самарканде узбеками переписали.

А Рашидова сначала в центре схоронили, потом выкопали — не то символизирует, увезли в родной город, ночью, как собаку. Там скверик ему отвели. А теперь опять в центре города ему памятник отгрохали, рядом с резиденцией Романовых. Смутные времена.

А казахи — пожалуйста вам — кономический подъем, даже зачатки демократии какой-то. Я вот думаю, может у кочевых народов больше тенденции к самоуправлению, народовластию, чем у оседлых и послушных?

Я молча киваю, боюсь, что дискуссия затянется. Видел бы он, что творят с такими вот теоретиками в тюремных подвалах, может бы его и не стала так заботить судьба трупа бывшего Первого секретаря узбекской компартии.

— А ты, кстати, зачем из тюрьмы сбежал, слушай? Дурак совсем? Внимание отца с глобальных проблем преподавания новейшей истории джамахирии сдвигается на меня.

— Никто не охранял, вот и сбежал.

— Вечно ты ерундой какой-то занимаешься. А паспорт теперь как? Прописка? Военкомат?

Папа, логика тут железная. Ты сидишь в тюрьме — тебя охраняют. Собаки лают, автоматчики на вышках покуривают. Чуть дернешься и подстрелят. А тут вдруг — представь, все это исчезло разом.

Тюрьма осталось, а охраны нет. Что дальше будешь делать — сидеть или бежать? Бежать конечно же, пап. Бежать в ту же секунду. Бежать! Или я не прав?

— Логика, говоришь? Отец цепляет вилкой упругий скользкий грибочек.

Знаешь, в семидесятые в Америке один психолог, Стэнли Милгрэм, провел эксперимент. Интересный, хотя и провокационный конечно.

Отец судорожно вливает в горло стопку коньяку. Раньше я не замечал, как ловко он это проделывает — вдохнул будто.

— Одним словом. Брали двух подопытных. Одного называли учитель, другого ученик. Учитель зачитывал словосочетания и неожиданно остановившись, просил ученика повторить. Если ученик ошибался, учитель включал реостат и ученика било током, через подсоединенные к голове электроды.

Учитель видит как ученика привязывают к стулу и соединяют электроды.

Перед учителем пульт с надписями «Слабый ток», «Средний ток», и «Внимание, опасный для жизни ток». Там же большой вольтметр такой, со стрелкой. Перед опытом и самого учителя бьют током, чувствительно так, вольт сорок пять, чтобы понимал какой у него инструмент в руках.

— Бухенвальд, блин, какой-то! А в чем суть опыта-то? Таким макаром что, запоминать быстрее?

— Вся хитрость в том, что опыт ставят не над учеником, а над учителем. Роль ученика исполняет актер или студент. Тока-то в машине во время эксперимента на самом деле нет, однако учитель не подозревает об этом! А ученик стонет и орет, как будто его и правда бьет ток.

— Ах вот оно что! А в зоне это называется проверка на вшивость. И что, пап? Вывод-то какой? Курвится учитель?

— Тебе надо бы избавляться от этих лагерных словечек. Всегда старайся пользоваться языком собеседника, а не собственным. Ты же переводчик, в конце-то концов.

А что дальше? Дальше — Милгрэм заставляет учителя увеличивать силу тока с каждой ошибкой ученика. Обычно на 120 вольтах, учитель переспрашивает

— А стоит ли продолжать?

Когда доходит до 250, учитель отказывается бить ученика током.

Тогда Милгрэм настаивает. Надо бить током до тех пор, пока ученик не запомнит всех словосочетаний!

А учитель уже боится:

— Но у него слабое сердце, он же сам вам говорил!

— Заверяю вас, ток больно бьет, но совсем не опасен. Вы не отвечаете не за что. Пожалуйста, продолжайте. Нужно довести эксперимент до конца.

Короче говоря, из сорока человек «учителей» — двадцать пять довели напряжение до 450 вольт, не думая о логике и подчиняясь целиком власти Милгрэма. Он орал на них или обманывал или сулил какие-то выгоды подопытному. И учитель выполнял все требования. Ведь Милгрэм говорил им — «я несу ответственность за последствия». Понимаешь?

— Да вроде понимаю. Типа мы приказ выполняли. Прокатить бы этого Милгрэма твоего по лохмачевским хатам в спецподвале МВД. На парочку рефератов насобирал бы впечатлений.

— Я тебе не об этом твержу. Спецподвал — посмотрите герой какой! Был бы ты как Шаламов, ну ладно, как Солженицын, на худой конец — тогда мог бы кичиться своими подвалами, бестолочь несчастный!

Вывод Милгрэма в чем?

Само существование любого общества подразумевает наличие власти — это норма. А власть, в свою очередь, требует подчинения. И подчинение власти является настолько мощной тенденцией поведения человека, что порой задвигает на задний план такие важные элементы как мораль, этика и человеколюбие. Лишь бы остаться послушным, «нормальным» членом общества. В рамках существующего законодательства.

Поэтому и нельзя убегать из тюрьмы, пока не отпустят. Даже если нет охраны! Пойми, не смотря на несовершенство любого общества, тебе придется жить по его законам. Даже если законы иногда противоречат логике.

И будешь сидеть в тюрьме без замков, если это нужно для блага этого общества.

Последнюю фразу отец уже кричит во весь голос, как на трибуне какого нибудь съезда. Не хватало только, чтобы соседи участкового вызвали. Четвертый этаж все-таки — когти рвать можно только через шахту.

— Ладно, ладно, пап, ты меня убедил. Убедил! Давай я лучше тебе рассказ свой первый почитаю, а?

— Читай, послушаем. Вот это — другое дело. Творчество — оно над властью, оно над обществом и всеми условностями этими.

Я читаю вслух какой-то нелепый рассказ, написанный еще в тюрьме, и дойдя до кульминации, потихоньку смотрю на отца, в надежде на реакцию.

Поджав ноги в большом кресле и слегка приоткрыв рот, мой отец давно уже спит сном праведника.

* * *

Утром провожаю его до работы.

— Вернулся бы ты уже на свою колонку, мягко просит отец.

— Угу, обещаю я.

Мне становится стыдно, за мои разглагольствования об обществе и морали, когда вот — родной и близкий мне человек тихо спивается в одиночестве, и не кому погладить ему брюки.

Отвернувшись, я быстро ухожу.

Авторы Произведения Рецензии Поиск О портале Вход для авторов

 

1. 8

Просто иду по улице. Никуда. Да и не куда.

В кинотеатре «Бегущий от правосудия» с Гаррисоном Фордом.

Видел миллион раз, но тема сейчас важная, может и почерпну что нибудь от доктора Кимбла, как выходить сухим из воды и давать ноги от ментовской погони.

Заодно и время убью в темном уюте кинотеатра.

Кроме меня в кинотеатре еще два человека: явно сбежавший с утренних лекций студент, с таким же как у меня рюкзачком, и опрятного вида дедушка со слуховым аппаратом. Наверное тоже неотступно следит за творчеством Гаррисона Форда.

За стенами кинотеатра едут машины, спешат на работу люди, а мы выброшены из социального процесса, отторгнуты обществом. Сидим в отстое кинотеатра, ждем отстойный фильм. Нам некуда спешить.

Пустота кинотеатра опустошает мою душу.

На нас всем плевать, в моем случае даже ментам, меня ищущим. Я для этих ментов просто повседневщина, как деталь выточенная станочником широкого профиля, и тут же забытая. Рутина.

Прожру, наверное, славкино бабло и сразу сдамся. Звездюлей огребу!

По любому. Не-а, не сдамся. Боюсь. А может прямо на зону махнуть? Минуя колонку — двинуть в Папский район Наманганской области. Родной Папский район где я прожил почти пять лет и ничего, кроме колючки не видел.

К хозяину в кабинет:

— Драсти, возьмите меня назад, на колонке работать заставляют, не кормят, помилуйте вашевысокобродь.

Начинаю постигать, почему колонку не охраняют. Куда бежать?

У нас ведь без документов строго воспрещается. На работу не устроиться. Не вписаться никуда толком. Даже в библиотеку. На улице просто так могут аусвайс спросить. Границу джамахирии нашей перейти — тоже проблематично. Направление деятельности остается одно, буду бандитом.

Повергну эту страну в хаос. Я — новый Ленька Пантелеев, Дилленджер из Олтын Водия, крестный отец харыпов. Принятое решение воодушевляет. Самое главное сфокусироваться и не чесать репу в стиле доморощенного Чернышевского. Делать что должно.

Хэппи энд фильма тоже бодрит. Добро победило, Карлсон вернулся.

Бодро выгребаю к выходу. За спиной голос:

— А ты что, с пар сбежал што-ли, студент?

— Не не совсем, так и подмывает сказать — я беглый зык, в будущем беспощадный бандит.

— А ты? Ты с лекций рванул?

— Да какие там лекции! в его глазах мелькает похожая на мою загнанность,

— В бегах я…

Выясняется, что Артем, такой же студент как и я.

Он отсидел срок, потом устроился на работу в полу-бандитскую фирму. Поняв, довольно быстро, что регулярная офисная рутина это не то, чего ради стоит освобождаться из тюрьмы, Артем увел бандитские деньги, довольно быстро их спустил их, и вот теперь его ловят и бандиты и менты.

Бегущий от правосудия — 2.

Дедушку со слуховым аппаратом мы расспрашивать просто побоялись. Ну уж если два зрителя на этом утреннем сеансе были законченными преступниками, то третий, если судить по возрасту вообще должен был быть врагом общества номер один. Маньяк — геронтофил Джек Слухавка по меньшей мере.

Ментам надо облавы устраивать на утренних киносеансах.

* * *

Мы пьем с Артемом пиво «Арпа бошоги» в пивной «Калдыргоч» и мечтаем о будущем.

— Непременно в Москву рванем, там бегать легче, да и аусвайс можно залепить быстро. Проверено.

— Надо только финансирование пробить на дорогу. Дорога-та дальняя, придется пёхом через казахскую границу, а дальше «на собаках» до Оренбурга, там уже рукой подать. От Волги до Енисея, как говорится — дом родной.

Бабла надо на дорогу. Без бабла зачахнем.

— Да, кредит в банке нам точно не светит. Есть темы?

— Одну темку легко можно исполнить

Артем шепчет перегнувшись через стол.

— ???

— Главное, запомни, если запал какой возникнет — будем резко давать ноги в разные стороны, встречаемся на следующий день на первом сеансе в том же кинотеатре, где мы познакомились. У тебя на ночь где вписаться есть?

— Не-а..

— Ну тогда пошли в театр.

В театр? Эстет однако какой! Встретил я его в кино, а теперь в театр? Или он ограбить хочет театр? А чо там ловить? Кассу? Костюмы? Экзотика одним словом. Художник Артем.

Да и бог с ним, театр так театр. Во всяком случае будет чем занять вечер и, может быть отпадет проблема ночевки. Они спали в гримерной вдыхая запахи декораций и сам дух Шекспира нашептывал им странные сны.

А может и ванну наконец повезет принять.

Оказывается, пока Артем не стал бандитом, он с головой был погружен в жизнь маленького молодежного театра-студии. Знаете, есть такие незаметные полу-кружки, полу-культы, где группа энтузиастов, человек в десять-пятнадцать, собирается вокруг всбалмошенного режиссера-новатора. Интересно у них иногда, а иногда скучно.

Артем когда-то был одним из таких энтузиастов. Ездил на репетиции через весь город на метро с рублем в кармане старых джинсов.

И это не прошло бесследно. Театральная карьера, я имею в виду. Увидев его в первый раз, я принял его за студента. За несколько дней нашего безумного знакомства, я несколько раз с восхищением наблюдал его способности перевоплощаться. Правда, передо мной Артем заметно стеснялся своего театрального прошлого:

— Это школа для аферистов, понимаешь? — объяснял он.

Будто бы для меня тогдашнего профессия афериста выглядела привлекательнее профессии лицедея.

А может быть именно такое впечатление я и производил.

Театр мне сразу понравился. Мы приехали к началу очередной репетиции, и Артем повел меня за угол здания. Там, на корточках, в широком полукруге укуривалась дурью большая часть мужского состава труппы. Обычная ташкентская история. Вдыхали творческую энергию. Настраивались на репетицию. Говорю же, театр мне сразу понравился.

Артему все были очень рады. Трясли ему руки, обнимали.

— А где Женька? — не переставая спрашивал всех Артем, куда Женька-то делся?

— В армию забирают Женьку..

Артем вздыхает, копируя Тараса Бульбу: — Эх добрый був казак!

Курнув как в последний раз, я со всеми удобствами расположился на заднем ряду, в тени балкона. Это был какой плюшевый зал то ли дома мертвых офицеров, то ли профсоюза терпимости текстильных мотальщиц. В воздухе еще носился дух партсобраний и повышенных соцобязательств.

От забытого советского уюта сразу захорошело, и я подумал, что смысл жизни это вот так — курнув добрых шишманов, наблюдать как другие люди играют в театр. Или в жизнь.

Мне казалось я — бог с Олимпа, наблюдающий их возню, с усталой полуулыбкой знающего наперед чем все кончится, но проверяющего смертных на точность в деталях изложения.

Ребята пытались между тем изобразить булгаковское «Собачье сердце». Эдакую современную джинсовую версию.

Мы все профессиональные критики, когда дело касается чужого творчества. Поэтому иногда и я ухмылялся, как будто никто иной, как и я придумал профессора Преображенского с собачкой. А сейчас просто сравнивал насколько им удалось уловить мои мысли.

А ребята между делом задумали дерзкую постановку — пьеса в их изложении пестрила намеками на идиотизм узбекской государственной системы.

Профессор, рекомендуя доктору Барменталю не читать перед обедом большевистских газет, размахивал перед камином Правдой Востока — пестревшей портретами юртбаши.

Нашего юртбаши можно понять и даже простить. Коммунист со стажем, который до сих пор иногда делает доклады на русском языке, в живую, без фанеры — он не мог допустить превращения страны в исламскую республику. Хотя, если учесть, что зовут юртбаши Ислам, именно в исламскую республику Узбекистан и превратился.

Коммунизм и все связанные с ним дотации отобрали двуногие беловежские алкалоиды, а фундаментальный ислам в стиле белых одежд Саудовской Аравии — нашего Ислама несколько пугал.

Вот и остались — хмурый и вечно хромой Тимур, и лагерные правила внутреннего распорядка — видимо одна из самых любимых, если не настольная книга наимудрейшего.

Получился маленький хорошо управляемый пенитенциарный райх. С великим будущим, как всегда в подобных проектах. Мудрый и вдумчивый взгляд папы с отретушированным по-голливудски гладким лицом, и гарантия хорошей кармы в будущем появились в виде лубочных сине-зеленых плакатов везде, куда бы ни падал взгляд. А Узбекистан встал на свою, уникальную, ведомую только одному юртбаши лыжню.

Отсидеть в Узбекистане теперь стало, как в Союзе — отслужить в армии — неприятная, но практическая обязательная гражданская повинность. Это работает как бесконечный кишечник питона. Попав в маленькую камеру, человек переходит в большую, потом его выпускают в лагерь, а после, вышколив и выдрессировав, а также, хотел сказать привив любовь к Родине, — и снабдив катехизисом блатных разборок — выпускают в большую резервацию. Ту самую, огромную территорию, которая в виде квадратуры ботфорта изображена на главной площади столицы Джамахирии. Глобус Узбекистана.

Парочка крупных ташкентских мафиозо стали уважаемыми спонсорами крупных спортивных фондов и покупных футбольных команд.

Любите папу, любуйтесь на принцессу, бойтесь стрельцов, и самое главное — помните об интересах других мужиков — чтобы ваша дурь или блажь — например, такой абсурдный шаг, как побег из тюрьмы, упаси бог, не отразились на согражданах.

Организованная преступность джамахирии получила новенькие удостоверения с оттиснутой на корке волшебной птицей Семург, кожаную куртку и маузеры в большой деревянной кобуре.

Неорганизованная преступность поехала в столыпинских вагонах в многочисленные учреждения — делать калоши и мундштуки из плексигласа.

Адаптированная с этой государство-формирующей целью под Среднюю Азию блатная феня прочно слилась с языком великого Навои. Возникла, правда, некоторая естественная чехарда с мужским и женским родом, но это уже простительно. В узбекском языке нет ни мужского, ни женского рода. Поэтому, если замечали, начинающие изучать русский язык узбеки, так шаловливо вольны с категорией рода.

Эту фееричность новой узбекской фени высмеивал диалог дворника и Швондера, от которого Булгаков подскочил бы в гробу:

— Да, есть тут один Дед такой! Махкам — Золотая Ручка. Щипач. Авторитетный. Это он здесь всех щипачей держит.

— Дед. Крутая погоняла! — задумчиво протянул Швондер

Когда же профессор Преображенский хаял большевистскую тридцатиградусную водку, на столе появлялся пузырь узбекской Русской, жуткой прогорклой бурды с легкими психоделическими эффектами. На зеленой бутылке шрифтом из книги детства — Русские народные сказки была написано «Русская ароги».

Артем между тем сидел неподалеку, и что-то энергично внушал режиссеру. Не думаю, что это касалось оригинальной трактовки Булгакова.

Когда репетиция кончилась и все стали расходиться по домам, мне стало погано. Так не хотелось возвращаться в реальность, в которой, совсем нет места моей больной душе.

А у Артема были хорошие новости. Мы шли ночевать к режиссеру театра, Радику. Там можно пожрать, выкупаться и поспать перед новым броском.

Я рано задепрессил, заседание вовсю продолжалось.

Дома у Радика не было ничего лишнего — совсем ничего. Полный аскетизм. Единственным предметом мебели был моноблок — телик «Шарп» со встроенным видаком. Это сейчас такие не редкость, а тогда просто как синхрофазотрон домашний выглядели.

Радик жил своим театром. Чтобы не умереть с голоду он водил по утрам поливальную машину, мыл трассу по которой позже в офис проезжал сам юртбаши.

Иногда Радик еще разносил телеграммы.

На видак он разорился чтобы писать спектакли своих питомцев.

Жена, потеряв веру в революционность его режиссуры, давно ушла от Радика, и его мама, живущая в двух подъездах, приходила по утрам варить режиссеру кашу и мыть посуду.

Я с удовольствием выкушал маминых щей, искупался в потресканной ванной слоновой кости, и оставив Артема с Радиком в пылу спора о полной бессмысленности жертвы Иисуса, завалился спать на куче какого-то тряпья и старых театральных журналов.

Свобода это рай.

* * *

— Вставай, ну, вставай же ты уже!

— Ты, Артем, слышь, давай еще часик, а? Куда нам спешить-та?

— Вставай, говорю тебе, Радик — свалил уже.

— Ну и хрен с ним, тем более спать можно хоть до обеда.

— Идиот, нас менты обложили, даже под балконом вон сидят, звездеец!

Я так и взвинтился в воздух. А Артем переломился пополам в приступе хохота.

— Подпольщик ты гребаный, Ленин, блин, тряпочный — Артему потеха, а я плююсь и иду умываться. Уходя в бега сделайте себе одолжение — обязательно купите зубную щетку в удобном дорожном футляре. Гигиена полости рта.

— Давай быстрее, берись с боку! Поднимай его гада.

Артем уже успел упаковать «Шарп» в его родную коробку, с прорезями ручек по бокам.

— Да ты озверел, Тёмка, он же — твой друг!! Вы же вместе…

— Быстрее бери давай, по дороге дискутировать будем.

— Оставь ты этот телевизор, крыса несчастная, человек нас накормил, в дом пустил а мы! А в театре, что пацаны скажут?

Он останавливает поток моих обличений коротким, но чувствительным ударом под дых.

— А жрать что будешь сегодня вечером, подумал? Спать где, подумал, бля, подумал, подумал?

Бери давай коробку и тухни!

Толи тычка под дых, толи слова Артема лишают меня остатков воли.

За этот телевизор я точно буду гореть в аду.

Мы берем моноблок и стараясь не встречаться взглядами, тащим его к дверям. В это самое время в замочной скважине поворачивается ключ.

Очень громко оказывается ключ может поворачиваться.

Мама Радика. Кашу пришла варить. Это конец. Она откроет дверь, сразу поймет для чего мы тут толчемся в прихожей с этой коробкой и вызовет милицию. А там нас немедленно станут бить. Долго и сильно. И в этот раз за дело, кстати. Мне вдруг очень захотелось в туалет.

— Прижмись к стене, шепчет Артем. В его руках бутылка от шампанского, наполовину заполненная мелочью. Он замахнулся ей, как гранатой.

— Поставь тихонько коробку и не дыши. Мать Радика совсем слепая. Вряд-ли она сильно огорчится из-за телевизора.

Мама Радика входит и тут же вопит: «Кто здесь?!», устремив несфокусированный взгляд куда-то поверх моей головы.

— Тёть Серафима, тятя Серафима не бойтесь, это я, Артёмка!

— Артёмочка! Ты где же пропал, мальчик, не женился еще? Куда же это вы собрались? Давайте-ка хоть чайку попейте! А я и кашки щас наварю! Со сливочным маслом!

— Бегу теть Сим, проспал на работу, лечу!

Артем выпихивает без моей помощи в подъезд этот сранный моноблок и выталкивает следом впавшего в полную прострацию меня.

Мы кубарем, через две ступеньки, катимся по лестнице, а она все сетует нам вслед, что не остались на чай и не дождались Радика.

* * *

Прем телевизор вдоль одной из центральных ташкентских трасс и молча сопим. Время шестой час утра, жара еще не наступила, люди еще не повылазили из своих коконов.

Выглядим мы с этой коробкой довольно приметно и оба понимаем — любой ментовский автопатруль нами сразу же заинтересуется. Однако с трассы не уходим, нужно поймать такси.

Вот этот страх, что сейчас из-за поворота вместо такси вылетит ментовская «Нексия» и приглушает чувство огромной гадливости на самого себя. Но менты проезжают мимо.

Только что я обокрал квартиру нищего артиста и его слепой старухи матери. Эту пакость мне не смыть с себя никогда. Ведь вечно позиционировал себя эдаким Робин Гудом, грабить буду только богатых, а преступление для меня — форма искусства. Художник, блин, хренов.

Буду сдыхать и помнить, как мы несём телевизор, а тетя Сима, не мигая, смотрит нам вслед…

Думаю Артему тоже не по себе, поэтому спихнув барыге по дешевке злополучный телек, мы напиваемся до блевотины в полуподвальном корейском ресторанчике на Куйлюке.

Там же снимаем двух разноцветных шалав и проводим у них тупой остаток дня и душную летнюю ночь.

 

1. 9

Артем, как всегда встает раньше меня, он уже чисто выбрит и заставляет проституток варить кофе. Если бы я делал кастинг в театре Радика — Артем бы у меня всю жизнь играл подтянутых эсэсовских штурмбанфюреров.

— А твой отец где работает? — это мне, вместо «доброго утра».

— В универе историю преподает, а что, ты теперь и его телевизор хочешь запустить на движение? Перепуганные окрестные жители в страхе называли его черный телемастер, от него не было спасения! И это у тебя называется исполнить делюгу, да? Телепузик херов. Телевор. Крадун ламповый.

— Заткнись. С сегодняшнего дня твой отец — замполит Мирабадского райвоенкомата, понял?

— Замполит? А ты не перепутал ничего — давай уже сразу министр обороны джамахарии?

— Сейчас мы поедем Женьку от армии отмазывать. Сорвем им призыв. Через твоего отца, разумеется. Женька вроде как к мирабадскому приписан. Точно.

* * *

Флаг над военной комендатурой уже узбекский, но внутри царит скоросшивательный запах совкового учреждения. Мы с умным видом завсегдатаев гуляем по коридорам.

Пистолеты, автоматы, люди в разрезе, а так же памятки по химической и биологической защите размазаны по всем стенам. Эти светлые образы я помню еще со школы, улыбаюсь им, как старым приятелям. Вместо атомной войны у нас побывал Ельцин. Курчатов о таких разрушениях даже мечтать не мог.

Извините, куда с приписными? Во второй отдел? А мы не опоздали? Спасибо, спасибо! А где бы глянуть на график медкомиссии? Спасибо вам огромное, с меня — шоколадка. Артем, похоже, попал в родную стихию.

Дождавшись когда мы остаемся одни в мужском туалете, знаток системы Станиславского быстро расшатывает решетку на маленьком окне, и по одному вытаскивает из нее гвозди. Теперь если решетку толкнуть по-сильнее, она сразу вывалится прямо на Проспект.

— Готовы декорации!

Артем больно хлопает меня по спине

— Ну-с. Попёрли за главным героем!

* * *

Женьку мы находим довольно легко. Он уже обрил башку и теперь обреченно чертит что-то прутиком рядом с детской песочницей. Лысина, унылый взгляд и эта геометрия на песке делают его похожим на античного философа.

На репетиции он теперь не ходит, потому и не слышал, очевидно, о нашей выходке с телевизором Радика. Как и вся труппа в день нашего набега на театр, Женька очень рад видеть Артема.

Сказать, что Женька счастливо считает дни до призыва, значит солгать. Служитель Мельпомены рвет и мечет.

— Я родился в СССР. Какого хера мне делать в армии Узбекистана, кого от кого защищать? Мраки какие. В бега подамся, наверное! Вот с тобой и двину, Арт!

Сегодня Женьке повезло. Артем нашел меня. Оказывается мой отец — настоящий замполит райвоенкомата, и все легко сможет уладить. Делов-то! Надо бы только военкома задобрить.

Военный билет стоит всего триста баксов. Что ты — это еще дешево, по- знакомству. Путевка в рай. Проще пареной репы. Себе мы, так и быть, ничего не возьмем, в память о старой дружбе. Поможем в беде. Ага.

У Женьки только сто двадцать баксов. Вот незадача! А нельзя за сто двадцать?

Нельзя. За сто двадцать никак. Маловато, конечно сто двадцать, хватит только на отсрочку от призыва. Отсрочка это тоже классно, на самом-то деле. Может армию отменят или потом еще бабки появятся на военный билет. Ага. А ты как думал? Не, что не говори, а отсрочка это просто подарок судьбы.

* * *

Одной ногой уже в отмазке, Женька везет меня на такси в «военкомат моего отца». Артем остается ждать во дворе около дома. Он не любит ни военкоматов, ни казематов. У него к униформе презрение свободного художника. А вот с Женьки, с Женьки точно пузырь за удачное разрешение проблем.

Ящик! — обещает счастливый призывник.

Оставив потеющего Женьку в вестибюле под крылатым афоризмом президента — «Узбекистан — супердержава в недалеком будущем», я скорым шагом иду в мужской туалет, и сразу как рыба ныряю в приготовленную амбразуру.

Штукатурка в местах где мы вытащили из решетки гвозди, теперь сочится белесыми струйками. Они оставляют неровные лампасы на моих ранглерах. Теперь кажется, что в военкомате мне успели присвоить внеочередное воинское звание — генерал-лейтенант, если судить по ширине полосы. В нагрудном кармане — денежное довольствие в сумме сто двадцать самых безусловных единиц на свете.

Через полчаса я возвращаюсь к Артему.

* * *

У меня осталось приписное свидетельство Женьки и справка с места его жительства.

На это раз совесть меня мучит гораздо меньше, чем после зачистки квартиры Радика от телевизионного приемника. Вообще, вещи о которых до отсидки мне было страшно подумать, стали теперь нормой жизни. Исправительная система исправила меня. Я стал профессионалом. Не смысле качества преступлений. В смысле воровать теперь стало как ходить на работу.

Артем закидывает приписное и справку в Женькин почтовый ящик, они ему еще пригодятся, и в довольно скором времени. Вечером, уже потерявший надежду, он будет рад и этому.

Деньги, аккуратно перегнув, Артем пихает себе в карман.

— А я думал мы сразу поделим бабло?

— С какого это? Все пойдет на бензин. На дорогу.

— Бензин? Какой еще бензин, а тачка? Дай хоть на карманные расходы!

— Есть у меня одна на примете, цинканули добрые люди. Кия Спортидж, джипчик такой с сидюком. Коробка- автомат. Кондиционер воздушных потоков. С комфортом попрем. Кое где и без дороги проскочим. А на карман тебе зачем? Все должно быть в одном общаке!

— Артем, нас же разменяют за этот джипчик! Давай поездом лучше двинем. Тише едешь, как говорится…

В Узбекистане люди так любят свои тачки, что первый принятый после независимости закон был увеличить потолок за угон с пяти лет до двадцати пяти, с вышаком в исключительных случаях. После этого многие стали оставлять машины с открытыми дверями.

— В поезде нас выпотрошат проверками документов. Две границы — сначала узбеки, потом казахи, потом русские — и все вымогатели загребущие.

А тачка — херня делов. Хозяйка джипа держит кабак. «Европа» — называется. Грибочки с биточками. Возвращается за полночь. Соседи уже спят. Мы будем ждать ее прямо в гараже. В аккурате. Иной раз она с собой выручку привозит — но уж тут разрабатывать надо, пасти. Время нет. Тут уж как карта ляжет — повезет еще и фаршированную ее голубу примем. С икрой.

Оглаушим слегонца, небольно так, заберем бабло, рыжье и тачилу. В тачке сиди-плейер! Сам проверял! Дисков только путёвых прикупим — и в путь.

Прикинь, как в Москву с ветерком под Оффспринг помчим! Я знаешь как езжу — только на мотоцикле можно догнать, и то — не каждом.

— Так, подожди, разбой это — раз, глаушить то чем-то надо, правильно? Уже не грабеж, друг мой, а разбой, угон — два, ранее судимые — это три, еще пару висяков прилепят по ходу пьесы, потом и повезет, выручку ее накроем — вот тебе и особо крупные размеры… и — гуд бай, Америка! Вышаком пахнет твой спортидж. Стоит ли того овчинка? Наша ли это лига, так сказать?

— Овчинка — это ты самый и есть. Овца. Если ссышь — я сам все исполню. И в Москву поеду — сам. Разбойник херов, Дубровский, блин! Обычный гоп-стоп.

— Рутинный

— Чего?

— Рутинный, говорю, гоп-стоп. Слушай, может давай лучше от армии еще кого отмажем? Работает же схема — чего в дебри лезть? Чик-чирики.

— Каароче, у тебя время до завтра подумать, я лична еду в джипе или ваще нахер не еду. Закрыли тему.

Я молчу в ответ, и мы едем смотреть насколько сложно будет проникнуть в гараж.

* * *

— Если залить в замок эпоксидной шпаклевки без отвердителя, то когда хозяйка вставит ключ, закрывая гараж, все «сухарики» замка зафиксируются, и мы сможем его открыть любым более-менее подходящим по форме ключом, понимаешь? Пошли в хозтовары, сейчас на месте все оформим.

— А как если не сработает — эпоксидка твоя, тогда что?

— Тогда ты подойдешь к ней у гаража, в очках в своих, как лох. Скажешь — маму надо в больницу отвезти — а скорой все нет и нет. И тут я ее — сзади…

— Жалко нет хлороформа! Или эфира! Гораздо эстетичней — с хлороформом-то! Ты только не очень ее, ладно?

— Постараюсь прическу сильно не портить.

Удовлетворенные проведенной подготовительной работой, мы возвращаемся на Куйлюк, снимать стресс и придаваться потному разврату с нашими знакомыми Натой и Ксюхой. У Артема все ходы расписаны наперед.

Хотя мне лично совсем не до разврата — я бы лучше выспался перед делом.

Ната открывает дверь и тут же начинает махать на нас руками

— Уходите, уходите, ребята, быстрей. Нельзя.

Выясняется, что у девчонок сегодня субботник — в гостях сыскари из местного РОВД, они же по совместительству Натына и Ксюхина «крыша». Господа офицеры приехали собирать клубничку. Устали ловить бандитов — захотелось тепла, любви.

Мы печально разводим руками — этот мир принадлежит ментам, ничего не поделаешь. В преступной иерархии — они всегда в самом верху пищевой цепочки. Взорвать бы их бомбой, как смелые подпольщики во время войны.

Полуголые окровавленные менты скачут по хате в одном сапоге — вас ис лос, вас ис лос, партизанен, партизанен!

Ехать ночевать куда-то в другое место уже поздно. Время упущено. Темнеет. Вечером в Ташкенте это время два вида прохожих — менты в форме и менты без формы. Бесформенные менты.

Стоит теплая августовская ночь, поэтому мы устраиваемся на ночлег прямо на крыше Ксюхиной девятиэтажки, правда пришлось собрать все половые тряпки и преддверные коврики, чтобы соорудить себе лежанки.

Сбор ковриков занятие для грустных философов. Из-за дверей доносятся звуки и запахи чужой жизни. Котлеты, плов, детские вопли, джинглы культовой узбекской телепередачи «Ахборот». В бетонной вертикали подъезда ты одинок, как никогда. Со всех сторон пробиваются ростки чужой жизни, ты же заперт в самом себе, как в могиле. Ты не нужен этим людям. Чтобы они приняли тебя обратно, нужно до конца отсидеть свой срок в тюрьме без замков. Убегать нельзя. Или наслаждайся свободой — спи на ковриках, о которые честные граждане вытирают ноги.

Простите за ваши коврики, мы обязательно все вернем.

Теперь рассыпанный по крыше гравий не так впивается в спину. Приятно вытянуть ноги после странного дня.

На нами высоченное, усыпанное огромными звездами чернильное азиатское небо. Только на Востоке летнее небо способно на абсолютную черноту.

Хотя я совсем не расположен к романтике.

С ужасом предвкушаю, как события будут разворачиваться завтра.

А вдруг эту женщину придется сильно оглушать? А если он переборщит? Не рассчитает удар — дури-то в нем дай боже!

А вдруг хозяйка Европы двинет кони?

А если в машине она будет не одна, а с другом-самбистом? Удачно оказавшийся на месте преступления К. скрутил подозреваемых и вызвал милицию?

А если женщина успеет крикнуть? В домах вокруг залпом загораются окна. Внимание! Всем постам — машина с преступниками движется по направлению к окружной автодороге. Принять меры к задержанию.

Я осыпаю Артема градом вопросов, в надежде, что он решит воздержаться от исполнения этой страшной отработки. Я боюсь. Преступления бывают красивые, с элементами искусства, что-нибудь изящное, где задействован мозг, а не монтировка или лом. Вот, например, звезданутьить у пенсионерки телевизор — это уже погань какая-то блин. Стучать кому-то по башке монтировкой — тоже. Можно случайно задеть жизненоважные области мозга.

— Ты можешь что-то другое предложить, чистоплюй припудренный?

— Ну-у… Ну-уу… Ну, давай музей искусств исполним! Картины там, статуэтки, фаберже всякое-такое.

— Шибанись! Боевиков насмотрелся?

— Короче! Мы просто устроимся туда на работу, билетерами-полотерами, или там экскурсоводами какими, поработаем месяц-другой, все чётко разузнаем и швырк! Преступление века!

— У нас нету столько времени. И ваще я эту тему планирую уже дней десять, эта барынька иногда дневную выручку своего кабака домой привозит, понимаешь, мне официантка одна напела. Представляешь как может повезти, всего-то делов — пару часиков в гараже, десять минут — полный контакт, и по газам! На своей машине.

Спи, давай уже, не трахай мозг.

* * *

У вас бывает такое, когда волнуетесь сильно — все время ссать охота? Вот и у меня тоже. Я битый час торчу на крыше и все время ссу. Как будто приехал с пивного фестиваля.

Площадка с гаражами прямо передо мной.

Из гаража Артему теперь не выйти — кругом еще полно соседей. А я вроде бы в безопасности, на расстоянии, но все равно ссу в буквальном смысле.

Интересно, вот теперь ментовские собаки сразу возьмут след? Или тоже станут ссать, метить территорию? А если кто из соседей сейчас рядом с гаражом собачку пойдет выгуливать, и она почует Артема, тщетно пытающегося раствориться в полумраке гаража?

В голову лезет всякая чушь. Вот ведь как здорово было прийти к этой бабе в кабак и прикинуться офицерами из налоговой санэпидстанции. Пожрать там бесплатно, попить боржоми, потом смущенно принять памятные подарки, и, по-ходу, ключи от машины у нее тихонько сглазить! А?

Вот это я понимаю — красиво. А этому бездарю ломом надо по башке бить обязательно.

Мы ждем хозяйку ресторана уже целую вечность. Слонов считать скучно. Ноги затекают. Спина ноет. Быстро темнеет и в окнах загорается свет чужих уютов.

Наконец, на аллейке ведущей к гаражу появляться внедорожник. Это Киа — никаких сомнений. Сейчас хозяйка откроет замок, который несколько часов назад навесил я, закрыв внутри гаража этого раскольникова.

Кубарем качусь с лестницы, кажется пятки касаются кончиков ушей — сейчас в гараже разыграется недоброе, и я тоже должен быть задействован в мизансцене, как сказал наш доморощенный режиссер.

Машина с потенциальной потерпевшей медленно вкатывается в гараж. Я прибавляю скорости, хотя уже почти задохнулся от бега и страха. Сейчас я вбегу, помогу Артему обмотать ее крепкой изолентой, и мы аккуратно пристроим женщину в углу гаража. Пусть сам сдергивает с нее серьги — у меня уже час как руки ходят ходуном.

Когда до гаража остается несколько шагов — оттуда грохотом раздаются жуткая симфония автомобильной сигнализации. В жизни не слышал ничего громче. Первая мысль — развернуться и рвануть куда глаза глядят. К черту Артема — я думаю сюда уже летит с десяток патрульных машин. По крышам расползаются снайперы. Сдавайтесь, вы окружены.

Только какой идиотский принцип привитый в советской школе и районном доме пионеров — не бросать в беде товарища, толкает меня в грохочущий гараж.

Что-то пошло не по сценарию — Киа вся теперь мигает и бибикает, потерпевшая сидит внутри и злобно на нас пялиться. Мурена в аквариуме. Артем мечется вокруг машины, как курица, из под которой только что спёрли яйца.

— Рвем отсюда, Тёма! Ну ее в жопу эту Кию

— Не называй имен, баран! — Артем в ярости. Это мой промах — последняя капля, он с размаху лупит фомичем в стекло водительской дверцы. Оно превращается в град мелких стеклянных квадратиков. Теперь нас и хозяйку Европы не разделяет ничего. Я вижу ее лицо совсем рядом, в каких-то пол-метрах. Осколок стекла дверцы слегка поцарапал ей щеку и теперь по ней сочится кровь. «Извините» — бормочу я.

Артем отталкивает меня и, открыв дверцу, выволакивает женщину наружу. Ворот ее блузки трещит.

Теперь хозяйка Европы действительно напугана, она истошно кричит, как выпь, гораздо громче, чем сигнализация. Артем замахивается на нее своим ломиком, и как мне кажется, слишком сильно. Он не рассчитает удар! Он убьет ее! Я бросаюсь под руку и удар приходится мне по шее. Больно!

Перед глазами возникает паук с желтым черепом на брюшке. Я наклоняюсь, чтобы рассмотреть рисунок поближе, но паук сам резко увеличивается в размерах мне навстречу. Теперь он размером с раскормленного котёнка.

Очень болит шея. Она затекла от сна на крыше и эта боль будит меня. Брр! Как такая херь может присниться на свежем воздухе крыши?

А где этот соловей-разбойник?

Лежанка Артема пуста. Уже на ногах, как всегда раньше меня. Бреется, наверное своим аккумуляторным Брауном.

Я обошел всю крышу, но его негде нету. Может он пошел за завтраком? Такового за ним раньше не водилось. Смотрю с крыши вниз — там у нормальных людей уже вовсю кипит жизнь.

Троллейбусы, понимаешь, ездят.

Ушел? Неужели бросил меня? Забрал все деньги, сигареты и…съебался.

Каналья. На всякий случай жду его на крыше еще час. Ушел. Точно. Артем в своем амплуа. Актеришка задрипанный. Оборзевший селезень. Потерпевший теперь — это я.

Не знаю скорбеть мне или радоваться.

Охота жрать и курить, денег нет — негатив.

Никаких упражнений с монтировкой сегодня вечером — позитив. Хватит достоевщины. А вообще-то, к чему пауки во сне сняться?

В лифте заплеванное индивидуумами зеркало. Сквозь засохшую слизь, на меня смотрит приятное интеллигентное лицо в очках — фиг скажешь, что бандюга. Вот только рот не стоит открывать в улыбке — передние бивни не пощадил чифир и дешевая махра. Улыбка чифираста. Портрет Дориана Грея.

Обнаружив около подъезда совершенно замечательный, огромных размеров бычок, с удовольствием закуриваю. Толчись оно все в рот, жизнь продолжается. Придумаю что нибудь. Главное, чтобы ломом по башке никому не стучать. Неизящно. Я может на скрипке всю жизнь мечтал играть.

Эстет, собирающий у подъезда окурки.

«Ташкент — столица исламской культуры» — если я правильно понял по-узбекски, гласит транспарант натянутый через всю улицу. С какого это перепуга — столица исламской культуры? — и тут как из под земли по обеим сторонам улицы появляются менты. Много ментов. Прямо, как грибы после дождя вырастают. Мне становится нехорошо.

Сейчас будут брать — приехал ты, дружок! Ай-ай! Артем, наверное, сдал! Подонок! Зачем?

Поток моего ужаса прерывает марсианская сирена приближающегося кортежа.

Неожиданно с обоих сторон менты стали перекрывать движение на перпендикулярных улицах. Они свистели как кубки УЕФА. Похоже это происходило тут регулярно, потому что никто кроме меня не испугался.

Водители машин сразу подчинились, заглушили движки, достали баклажки с минералкой, закурили и потянулись за мобилами:

— Алло! Слушай, я, наверное, задержусь. Во-первых, заправиться не успел, во-вторых, попал под папу.

«Попал под папу» — понял я. А я-то пересрался! Им сейчас не до меня.

«Попал под папу» означает, что перекрыли движение, потому, что едет юртбаши.

— Диккат, диккат! — проносится мимо белая милицейская машина. И вскоре на бешеной скорости, рассекая воздух, мимо простреливают джипы охраны и тройка тяжелых чёрных «Мерседесов».

У меня захватило дух. Секунда, и папский кортеж уже далеко, а я даже не успел разглядеть его гордый профиль.

Менты зевая, расходятся, возвращаясь к своей трудной и опасной службе. Водители нетерпеливо сигналят друг другу, и жизнь города, благоговейно замершая на пару минут, постепенно втекает в сонное русло ташкентского лета.

 

1. 10

Жрать хочется неимоверно. Что-нибудь стырить или отобрать требует определенной подготовки. Планирования, если хотите. А вот пожрать надо прямо сейчас. Сию минуту.

В детстве, в советские времена, мы задержавшись на улице и проголодавшись, часто шли прямо на базар. Если там побродить по рядам и попробовать товар у каждого торговца, можно нажраться от пупа. Узбеки, они добрые. У одного вишенку, у другого яблоко, у третьего абрикос…

Повторим опыт детства. На базар. Барин изволит завтракать-с. За время прожитое Узбекистаном, под управлением доктора экономических наук, базар тоже сильно изменился.

Успел только снять пробу у трех торговцев, как на меня зашипели и закричали люди со всего ряда. Еще пара попыток что-нибудь попробовать, не покупая, и весь базар будет пинать меня ногами. Гады.

Поджав хвост, я заспешил к выходу.

Куда мне податься теперь? Вопросы ночлега и жратвы, когда нет ни того, ни другого, всегда будут заботить человечество куда больше, чем влияние символистов на раннее творчество Сергея Есенина.

* * *

Бакеева за эти шесть лет превратилась в сказочную красавицу. Или она всегда была такой?

Дома у ней толпа каких-то бестолковых родственников с бестолковыми расспросами. Аня видит, что я совсем не готов к интервью, и сразу тащит меня в корейское кафе. Спускаясь по лестнице, я пропускаю Аню вперёд и жадно любуюсь, как шаловливо свет солнца пробивается у нее между ног. Таких стройных и до одури желанных.

На улице жарко и я сразу представляю как горячо и потно, наверное, у Бакеши ТАМ. Сто тысяч лет не был в добром маленьком корейском кафе. Вкуснотища. Тут я невольно вспомнил хозяйку Европы, которую Артем планировал «немного оглушить», и мысленно пожелал ей счастья.

А разговор постепенно превращается в безумолк с ее стороны и судорожные вздохи нескрываемого страдания с моей. Моего старого проверенного аргумента в общении с прекраснейшей половиной — портмоне полного крупных банкнот теперь со мной нет. Не шикануть подарком, не оттанцевать ее в хорошем ресторане. Это обезоруживает.

Вот можно было бы вытащить и положить перед ней на тарелку свой прибор. Так ведь ментов сразу же вызовут.

Не понимаю, почему ей можно одевать блузку с вырезом до пояса и юбку тоньше паутины, которая, скорее, все только подчеркивает, а мне подобным оружием воспользоваться нельзя.

Что бы хоть как-то соблазнить Аню своей удалой крутостью и небывалой эксклюзивностью, я по секрету сообщаю ей, что сбежал из тюрьмы. Вот так вот вышло, золото моё. Однако это сообщение имеет обратный эффект и Бакеева обзывает меня идиотом.

Анка, милая, золотая моя, пойми — как же можно сидеть в тюрьме, которую никто не охраняет? Вот что значит быть идиотом, даже не попытаться толкнуть дверь, проверить, не закрыта ли? Просто сидеть, потому что какие-то люди сказали: «Сиди».

Я залпом вливаю колючую минералку.

Бакешка отказывается понять, тема побега её совершенно не трогает, и она рассказывает мне про лондонский Биг Бэн. Когда я провожаю ее до дверей, в ее глазах мелькает****ская искорка, та самая за которую любой мужик продаст душу дьяволу.

— Завтра утром приходи. Никого дома не будет, посмотрим сувениры из Лондона… — обещает она.

Даже если среди сувениров лондонский триппер, я все равно приду, приползу, на брюхе, решаю я.

Главное вот только где-то перекантоваться до утра.

* * *

В кинотеатре, где мы договорились с Артемом встретится, если вдруг разминёмся, идет все тот же самый фильм. Бегущий от правосудия. Но тогда у меня был у ног весь мир, а сейчас, я кажется, загнан в угол.

Артем так и не пришел.

* * *

Я прошел по кругу всех моих девочек. Не хочу прослыть бахвалом и сохраню их точное количество непрозрачными покровами. А еще немного боюсь, что кто-то из них даже станет читать сию безграмотную летопись.

Менты не отличились творческим подходом к розыскным мероприятиям. Они забрали у мамы мою старую записную книжку и тупо бомбили по алфавиту. Иногда, случайно, наши пути пересекались, и два раза я даже чувствовал на затылке их смрадное дыхание.

Если бы на месте ментов был я — то начал бы с девчонок, безусловно. Ну куда пойдет человек четыре года видевший женщин только на картинках?

Кстати, если придется бегать вам самим — помните — женщина это святое создание, способное вознестись над законом. Она вас спрячет долгой беспощадной зимой. Все мои подруги, даже осознавая возможные неприятностях с властями, кормили меня, прятали, ласкали и давали утром денег на трамвай.

Чего не скажешь о моих лучших друзьях — Малявин по телефону сказал, что менты угрожали создать проблемы его только что освободившемуся отцу и приходить к нему нельзя ни под каким предлогом. Лучше всего сдаться и не дурить.

У Стаса была жена на каком-то месяце и мы не могли ее беспокоить. Был семейный ужин с напряженными лицами и пустыми диалогами. О ночлеге не могло быть и речи.

Витолс уже полгода, как сам бегал от скорого на руку узбекского правосудия и даже близкий подход к его подъезду был чреват звонком «куда надо» от доброхотов-соседей.

Много людей в тот год или бегали, или уже сидели, или только-только освободились в новом доселе невиданном Узбекистане. Юртбаши торжественно поклялся на священной книге, что переловит всех бандитов.

Я не никакого имею права никого осуждать. Мой побег из тюрьмы без замков был важным психологическим опытом. И статистика моего варианта эксперимента Милгрэма все-таки говорит явно в пользу представительниц прекрасного пола. Любовь для женщин выше человеческих законов и правил. Поэтому именно женщины и спасут наш бестолковый мир.

* * *

Последнее место где я еще не побывал за те три недели, что бегал, был дом моей тетки, на одной из городских окраин. Ехать туда надо было часа полтора. А еще ее адреса не было в записной книжке ментов. Я очень устал и мне нужно было хотя бы недельку нормальной жизни перед рывком в Россию.

Экономическая модель юртбаши повлияла на тёткин образ жизни. Теперь с дипломом химико-технологического института, тетка добывала дома самогон. Самогон выходил крепкий, в соответствии со всеми строгими правилами ГОСТа. Поэтому она быстро его сбывала на Тезиковской толкучке каждое воскресение. В эпоху неконвертируемых узбекских зайчиков это было жидкое эльдорадо.

На огромной веранде, где на первое мая и новый год собирались всякие умные химики-технологи, кушали оливье и рассказывали брежневские анекдоты, теперь бродят огромные бутыли с мутной брагой. На их горлах одеты резиновые перчатки.

— Перчатки это индикаторы готовности браги. Если рука вяло склонена на бок, как у уставшей жертвы уже утонувшей в трясине, браге надо еще побродить. Если же перчатка изображает ладонь толстяка, останавливающего такси — то уже вот-вот можно гнать — учила тетка.

Тетка решила сделать из меня подмастерье-винокура.

* * *

Целую неделю я тут сплю, усиленно питаюсь, пью теткин виски, и занимаюсь английским с теткиными детьми. По воскресениям помогаю ей тащить на толкучку позвякивающие тяжеленные сумки. Руки стали ныть после двух раз и я убедил тетку купить для этой цели подержанную детскую коляску.

Теперь издалека кажется будто счастливый папаша проветривает первенца. Или первача, чтобы уж до конца быть точным.

Меня все устраивает. Жизнь моя потихоньку налаживается.

Беда приходит именно тогда, когда начинаешь давать слабину.

* * *

Мою беду звали дядя Ильдус. Так громко звался теткин секретный рыцарь. Расстелив на земле промасленную тряпицу, дядя Ильдус продавал на Тезиковке железки. Но это была всего лишь витрина.

На самом деле дядя Ильдус обладал какой-то магической силой, воле которой подчинялась вся тезиковская толкучка. Только сейчас я понимаю, что он крышевал и бутлеггерский проект моей тетушки. Кроме этого делового сотрудничества, он также посещал теткин альков раз в две недели. Выполнив эту важную функцию, он съедал огромный ляган пельменей, закусывал всё это дело колбасой и слегка икая, откланивался. Индикатором скорого ухода дяди Ильдуса был бесконечный спектр оттенков красноты его короткой шеи.

Однажды мне не повезло стать свидетелем ритуальной сцены метившего свою территорию дядю Ильдуса.

В тот день я проспал до полудня и зевая подался на кухню. Там уже вовсю кипел технологический процесс. Как и подобает младшему научному сотруднику я рутинно проверил показания приборов и отметил, что давление близко к критической отметке.

По инструкции следовало уменьшить температуру, но самоуправство во время варки теткой не поощрялось.

Следовало получить официальное разрешение главного технолога. Иногда параметры тетка сама меняла исходя из каких-то неведомых мне качеств сырья и технологического вдохновения сивушных паров. Так или иначе это был ее фирменный и очень популярный на Тезиковке брэнд.

Я двинул в ее спальню и открыл дверь.

Тетка лежала на боку отвернув лицо в сторону и дышала. Сильно заросшая блестящей шерстью грудь дяди Ильдуса методично плющила вяловатые, слегка провисшие, но не утратившее еще привлекательности перси моей тетки. Это происходило с эдакой ритмичной методичностью хорошего швейцарского механизма. Они презрительно глянули на меня, но даже на секунду не прервали свой ритуальный танец.

Необходимо было резко закрыть дверь, буркнув извинения, и загаситься где-то на пару часов, но меня охватило странное парализующее волю возбуждение. Еще несколько странных секунд я просто стоял и зачарованно наблюдал, как волосатый пресс дяди Ильдуса плющит и плющит теткину грудь.

Потом на кухне прогремел взрыв.

На этот раз они отреагировали довольно быстро. Голый Ильдус и накинувшая кимоно тетка, оттолкнули меня в сторону, и рванули на кухню, где с потолка уже лился золотой дождь кипящей браги, а вся квартира вмиг наполнялась веселящим паром.

Ударивший нам в голову пар и отсрочил мою неминуемую экзекуцию. На целых два дня.

* * *

Я забрал детей из школы, а тетушка с Ильдусом уже ждали меня, накрыв в зале стол.

Дядя Ильдус разлил по наперсткам раствор, хлопнул и откинулся на стуле.

Тетка завела разговор о необходимости моей сдачи.

— Что всю жизнь в бегах хочешь прожить? Ну, отсидишь полгодика, нечего страшного, выйдешь, получишь паспорт и живи сколько хочешь. Что там в этой Москве? Кому ты нужен без документов? Сбомжуешься ведь. Сдохнешь под забором.

Я думаю на эксперименте Милгрэма у тетки не дрогнула бы рука пропустить через меня 450 вольт. Для моего же блага.

Хотя, если честно, я и сам не прочь вернуться в зону, в зону откуда меня забрали на колонное поселение. К черту браваду. Я животное готовое вернуться в зоопарк. К черту ваши голодные страшные джунгли. Самогонка добавляет решимости.

Хорошо. Я вернусь. Только в зону. В свою. Ни в коем ни на колонку! Там каждый мент почтет за должное попинать меня немного ногами. С ментовскими звездюлями я хорошо знаком, и они вселяют в меня животный страх.

Самое главное, когда лупят и больно-то не очень, болеть, оно потом начинает, но вот сам страх перед побоями — о — это сродни страха смерти.

— Так ты только из-за побоев переживаешь? Думаю, я смогу это решить. Легко. У меня соседка по даче знаешь где работает? Как раз в этом самом Управлении исполнения наказаний ихних и работает, самогон мой любит, страсть! Поговорю с ней, чтоб тебя прямо в твою зону отправили, устраивает такой вариант?

Мне становится смешно, ведь даже чтобы сесть обратно в тюрьму, в нашей великой стране нужны знакомства и связи.

Да. Договаривайся. Сдамся властям. Как Аугусто Пиночет. Уберите журналистов. Комментариев не будет.

Я так устал бегать, если честно, так устал питаться подножным кормом и все время оглядываться через плечо, что честно говоря уже даже мечтаю вернуться.

Пусть еще два года, но в санатории генерала Кумова. Там я всё и всех знаю. Звонкану. Подумаешь. Идите к черту со своими поселениями. И с амнистиями вашими гребанными.

* * *

Через три дня на теткиной дребезжащей копейке, мы подъезжаем к зданию ГУИН МВД Джамахирии.

За пару кварталов я прошу сидящего в кресле водителя дядю Ильдуса притормознуть. Быстро забегаю за гаражи — поссать. И тут меня накрывает холодная мысль — надо бежать, вот только сейчас — сейчас у меня такой шанс. Бежать. Бежать.

Я раздумываю долгие десять секунд. И всё-таки возвращаюсь в копейку.

Этот один из немногих поворотных моментов моей жизни, который я бы обязательно поменял, выпади мне билетик на второй сеанс.

* * *

В проходной ГУИНа на наши имена уже выписан пропуск. Теткина знакомая, видимо, так сильно любит самогон, что устраивает мне аудиенцию с самим начальником управления исполнения наказания. Вторым замом министра внутренних дел.

В зоне хозяин пользуется абсолютной властью. А я сейчас на ковре в огромном кабинете Хозяина — всех — хозяев. Это трудно представить человеку не сидевшему и только теоретически способному представить абсолютную власть.

Это человек огромного роста, одетый почему-то в американский офицерский камуфляж. Он пахнет очень хорошим одеколоном. Породистый, как граф Шувалов. Вот не отнять этого у потомственных дворян. Этот точно не станет пинать ногами в живот. Аурой раздавит.

Я исполняюсь таким благоговейным страхом, что с трудом сдерживаюсь, чтобы не бухнуться перед ним на колени и не заголосить: «Не вели казнить, батюшка!»

— Значит, говорите, вы боялись расправы со стороны администрации колонии, гражданин осужденный?

— Да, гражданин министр. Боялся. Если честно.

— А что, бывают случаи физической расправы? До сих пор?

Заммин искренне удивлен. Его брови построили пирамидку на благородном высоком лбе.

— Бывают, гражданин министр. К сожалению еще бывают. Перегибы, так сказать. На местах.

— А вас устроит если я вот сейчас своей рукой напишу у вас на личном деле, чтобы вас не трогали сотрудники колонии-поселения, осужденный? Думаете поможет?

— Да-да, гражданин министр. Еще как поможет! Вы же — уух! Вы же… авторитет!

— Хорошо. Пожалуйста.

Боярин берет со стола какую-то папку и минуты две «накладывает резолюцию» на титульной странице. Вот это автограф!

— Скажите, гражданин осужденный, а случаются ли проявления мздоимства, вымогательства со стороны офицеров Ахангаранского поселения?

— Да как вам сказать… Я был там без году неделю всего.

— Хорошо. Заммин хитро улыбается. — Скажем так, считаете уместным проведение в данном учреждении административной проверки?

— Проверки? Проверки — да если честно. Считаю необходимым. Они знаете, знаете… вот придешь с работы, да? Вечером растянешься с книжкой или в телевизионке. А дежурный раз, вызовет и продаст кому из местных на несколько часов. Ну — кому убраться, кому глину замесить, кому огород вскопать. Правда, накормят на такой припашке от пуза… это да.

— Еще у вас есть ко мне ходатайства, гражданин осужденный?

Я набираюсь смелости. Вообще — видно сразу — товарищ министра, как раньше говорили, голова. А с умным человеком всегда легче договориться.

— А вы могли бы отправить меня в ту же самую зону, от куда амнистировали, (золотая вы моя рыбка), гражданин министр. Я уже там привык как бы…

— Видите-ли, гражданин осужденный, вот тут у нас возникает проблема. Если бы вы сразу явились ко мне, а не «бегали» неизвестно чем занимаясь больше трех недель, то я был бы рад вам помочь. А ведь вы все это время как бы за нашим ведомством числились. Это нехорошо.

Вот теперь на вас объявлен республиканский розыск, и мы вынуждены по закону передать вас в руки гражданской милиции. На вас ведь заведено уголовное дело по факту побега. И вас будут судить по 222 статье. Ну а так как это уже вторая будет судимость, скорее всего вам добавят срок и переведут на строгий режим. Таков порядок.

Поэтому вряд-ли вы сможете вернуться в свою зону. Вы ведь на общем сидели?

— На усиленном

— Вот. На усиленном. Теперь могу предложить вам только строгий. Хотя, это уже не я, это уже суд будет решать. Вам все понятно, гражданин осужденный?

— Да, мне все понятно, гражданин министр.

— Осужденный, вы вот производите впечатление неглупого человека, а для чего вы совершили побег из мест заключения? Ведь теоретически совсем мало оставалось сидеть?

— Почему я бежал? Ну… Если честно…

Если честно — то потому что никто не охранял, гражданин министр…

* * *

В приемной замминистра на мне знакомым щелчком замкнули наручники.

Приехавший за мной с колонки Хамза Хакимзаде Ниязий и капитан кореец — обращаются со мной как с незаконнорожденным сыном английской королевы.

Даже спрашивают — не жмут ли наручники.

Сегодня я выбираю нормальную жизнь.

Буду ходить каждый день на работу, делать дома ремонт, растить детей, ходить с женой в магазин и откладывать на отпуск.

Буду как все. А это значит никогда в жизни больше не побегу из тюрьмы, даже если и не будут охранять…

Конец первой части