Стихи

Килпи Ээва

Ээва Килпи

Стихи

Перевод с финского и вступление Марины Киеня-Мякинен

 

 

Ээва, дочь Евы

В финском языке нет категории рода. И слова «поэтесса» в нем тоже нет, только «поэт». В литературе Финляндии женские голоса уверенно звучали наравне с мужскими с начала XX века: Онерва, Эдит Сёдергран, Катри Вала, Элина Ваара, Эва-Лиза Маннер…

Однако же творчество Ээвы Килпи, занимающей достойное место в этом ряду, неотделимо от ее гендерной идентичности. Она — поэт-женщина, романист-женщина, она смотрит на мир женскими глазами и говорит с читателем о тех константах бытия, которые важны для всех, но особенно значимы для прекрасного пола: о любви и разлуке, о материнстве и дочерних чувствах, о молодости и старении.

Ээва Килпи родилась в 1928 году в карельском поселке Хийтола и провела в нем первые одиннадцать лет жизни. После Зимней войны семья отправилась в эвакуацию, и с тех пор ностальгия превратилась в константу личного бытия писательницы. Пытаясь избыть тоску по дому, а заодно и сохранить в памяти потомков родные места в их первозданном виде, она создала такие произведения как «Ключ-трава. Рассказы о детстве» (1959), «Берега цветущей земли» (1960), «Жизнь туда и обратно» (1964) и другие.

За прозой последовали поэтические сборники: «Песня о любви и другие стихи» (1972), «Приветы» (1976), «Перед смертью» (1982), Ammalia (1987), «Спасибо за вчерашний день» (1996). Все они вошли в книгу «Бабочка перелетит дорогу», увидевшую свет в 2000 году. Название сборника не случайно: с чисто женской чуткостью его автор рассуждает о красоте, хрупкости и уязвимости мира, в котором мы живем.

В 2012 году вышла последняя книга писательницы, «Умиральная уборка», своего рода дневник, подводящий итог прожитой жизни.

Ээва Килпи — лауреат многочисленных премий, в том числе и престижнейшей премии Рунеберга. Но главную награду преподнесла ей жизнь. До глубокой старости сохранять творческую активность, трезвость ума и ясность души — разве это не счастье?

 

ПЕСНЯ О ЛЮБВИ

И вот однажды мы зацепимся друг за дружку, сплетемся навеки, чтобы больше не разлучаться, твоя хромота притулится к моей подагре, моя язва прижмется к твоей грудной жабе, и мой ревматизм обнимется с твоим прострелом —                                     не расстанемся мы никогда. И ты, любимый, забудешь об аритмии и одышке, о некрозе, уже поразившем сердце, а я забуду о катаре, о синдроме беспокойных ног и об этой грызущей боли в левом боку —                              пусть морозы придут, пусть нагрянет беда. Мои плоские, дряблые груди возьми в ладони, любимый; однажды увидев, как сильно они отвисли, будешь ли ты любить меня так же крепко,                                 тада-тиида-тида-тида-да ? Боже, помоги нам принять любовь стариков, любовь молодых, любовь пожилых, любовь некрасивых, любовь толстых, любовь                                                            бедняков, любовь дурно одетых людей и любовь одиноких. Помоги нам принять любовь, ведь мы так страшимся ее. И ты возьмешь в ладони мои груди, мои увядшие плоские груди, и губами коснешься сморщенных сосцов; катаракта застит глаза, вот-вот где-нибудь заболит, но ты будешь искать меня вслепую, на ощупь меня познавать. Что ж, познавай: вот она я, под морщинами — жизнь заставила нас облачиться в это старье,                          моя ласточка, ягодка, мой голубок. И все мои шишки устроятся в твоих вмятинах, твои складки — в моих морщинах, и, видя, как ты страдаешь, я стану тихо молить о твоей кончине. Ясный вечер, погожий денек [1] .

 

«Рядом с тобою, любимый…»

Рядом с тобою, любимый, годы бегут слишком быстро. Это единственное, в чем я могу тебя упрекнуть. Те тысячи лет, что мы были вместе, пролетели, как один краденый вечер, а каждый краденый вечер был долгим, как сотни тысячелетий. Я уже много раз просыпалась внезапно старухой.

 

«Да что же такое во мне проклюнулось…»

Да что же такое во мне проклюнулось                                            от одиночества? Дух командирский. Сегодня утром я приказала хлебу: «Смотри, не смей плесневеть!» Вчера на печку прикрикнула: «Не вздумай дымить!» А когда иду за вином, объявляю: «Прочь, гадюки, хозяйка в погреб спускается!» В субботу, в сауне, нагрубила знакомой жабе: «Кто велел совать свои скользкие лапы мне под                                                    босые ноги!» Человек — мера всех вещей? Не может быть. Не должно так быть.

 

«Я заварила чаю, запаслась бутербродами…»

Я заварила чаю, запаслась бутербродами, устроилась перед телевизором и подумала:                                                    «Наконец-то». А там шла передача про голодающих эфиопов — кожа да кости, глаза огромные. Живые еще, но покрытые мухами; ребятишки, умершие с немым вопросом в застывшем взгляде. Вот врач поднял чью-то бессильно повисшую руку, оттянул кожу на ребрах, сказал: «Этот уже не жилец». И добавил: «Таких не берут в больницу, придется ему умирать на улице».

 

«Что же за голос такой будит меня по ночам?..»

— Что же за голос такой будит меня по ночам? — Это все биология, она предъявляет свои права. Лучше всего ее слышно ночью, когда социологи спят.

 

«Папа, вчера шел дождь…»

Папа, вчера шел дождь и сегодня тоже, вот только кончился. Но вообще-то тепло. Наверное, будет грибная осень. Папа, скоро начнутся вечерние новости, и сауна протопилась. Папа, приснись мне опять. Я подам тебе хлеба, сыра, и ягод, принесу родниковой воды. Папа, позволь мне еще что-нибудь сделать. Так странно совсем ничего не чувствовать.

 

«Не надо думать, что жизнь коротка…»

Не надо думать, что жизнь коротка. Подумай лучше: «Какой замечательный опыт». Ведь самое важное — не продолжительность жизни, а то, что ее вообще удалось прожить. Что уж за эти годы происходило, дело второе. Важно, что ты увидел начало ее и конец, не сознавая толком, что происходит, и что между началом и концом ты был, ты что-то делал, опять же не понимая что. А ведь до и после есть только небытие, и жизнь, эта малость, просто его оттеняет. Иногда небытие вскрывается, приходит в сознание. От этого явления не надо ждать бесконечности. Но ведь можно его испытать, но ведь можно его прочесть, ведь можно пропеть его и написать, ведь можно нарисовать его и сыграть, ведь можно его станцевать и заснять, ведь можно изобразить его, выплакать, прохохотать, осмеять, отлюбить, а ведь это было так больно, а ведь это так раздражало и злило, и при мысли о расставании с этим так страшно, так сиротливо и неприютно и такая тоска.

 

«Лес — это радость…»

Лес — это радость. Поэтому, дети, я оставляю вам утесы и леса вокруг них. С утесов видно Карелию, и, глядя вдаль, за верхушки елей, можно представить себе мамино детство                   и детство ее родителей, можно представить себе                   даже детство ваших внучат. Это дозволено,                это разрешено,                                  это возможно. «Не насытится око зрением», а если насытится,                         значит, так надо. Там лесные угодья вашего деда,                           берега вашей мамы                                   и прибрежные тропки, луга, где она пасла коров, и родник, в котором сосед зарыл бутылки с соком, и они переждали там всю Зимнюю войну, и короткую мирную передышку, и вторую войну. И когда он спустя три года,                             летом сорок второго, вернулся и погрузил в воду руку, бутылки ответили радостным звоном, чистыми                                                  голосами, точно спрятанные в укрытии                               терпеливые дети. И сок в них остался свежим.

 

«Все, кого больше со мною нет…»

Все, кого больше со мною нет, рады, что я вернулась домой. Они окружают меня, они кивают и улыбаются. Они говорят, что скучали по мне, дожидались меня; они не хотят, чтобы я уезжала оттуда, где была при их жизни, откуда ходила их проведать или где постоянно о них думала, совестилась и тревожилась. Они хотят, чтобы я была там, где их тоска, отголоски их жизней, свидетельства их бытия еще сохраняются. Что-то там, в мироздании, серьезно нарушится, если я перестану по ним скучать в своем доме, в одиночестве этого дома. В одиночестве, которое я иногда могу променять лишь на тебя, мой живой человек.