Глава одиннадцатая

На острове была церковь с колокольней, а под крышей колокольни, рядом с большим колоколом, жил Бубба. Колокол давно уже не звонил, веревка окончательно сгнила еще зимой. Вскоре после этого и появился Бубба. Колокольня понравилась ему, и он превратил ее в свой насест. Колокольня хороша была тем, что понимала его.

В рассказах о Буббе оказалось много правды. У него действительно были большие страшные глаза ромбовидной формы и хохол на голове. Если бы кролики или зайцы, которых он поймал и съел, успели спросить у него, кто он такой, он вряд ли сумел бы толком ответить. Матерью его был человек, и Бубба себя тоже считал человеком, хотя бы отчасти. Конечно, его способности превышали человеческие: он летал, был необыкновенно зорок, мог абсолютно неслышно двигаться в полумраке, вечернем или предрассветном.

От рождения Буббе не свойственно было летать рано утром или поздно вечером, но мать выводил его подышать воздухом только в это время. Он словно боялся, что кто-то увидит Буббу, словно прятал его ото всех. Бубба усвоил привычку таиться от людей, переняв у матери чувство, что, если его увидят, произойдет нечто страшное. Поэтому он охотился в сумерках, когда сам еще мог различать добычу, но люди вряд ли могли обратить на него внимание. В полумраке нелегко рассмотреть быстро пролетающее существо и оценить его размеры.

Бубба не говорил ни на одном языке, зверином или птичьем, так что общаться мог только с колокольней. Он разговаривал с ней не словами, а головой.

— Башня, ты мой единственный друг. Ты меня укрываешь от врагов своей грудью. Твои старые серые камни повидали многое. А видела ли ты когда-нибудь такого, как я?

— Нет, Бубба, ты один на свете. Но ты не урод, у тебя такие совершенные формы. Ты непобедим, ты сильнее всех, кроме человека.

— Меня никто не понимает.

— Великих часто не понимают, не ценят как должно.

— Только ты понимаешь меня, Башня.

Бубба любил быть один и ни в чьем обществе не нуждался. Но по матери он тосковал. Мать кормил его и воспитывал как родного. На прогулках Бубба видел соколов и коршунов и понимал, что сам он не такой, что таких, как он, больше нет. Мать привез его из далеких мест, влажных и поросших густым лесом, — деревья стояли там тесно-тесно, а с неба лились обильные дожди. Там текли широкие реки с темной водой.

Мать тайно доставил его в большой мрачный дом на краю болота. В этом доме, сколоченном из громадных бревен, было много комнат. Если Бубба был отчасти человеком, то мать был отчасти птицей, потому что мог управлять летательной машиной. Мать доставлял пакеты с белым порошком из джунглей в холодные земли на большой металлической птице и иногда брал с собой Буббу. Раз или два Буббе пришлось защищать мать от других людей. Он налетал на них и рвал им лица когтями и клювом. Эти люди боялись Буббу.

Бубба был, конечно, не птица — все птицы намного уступали ему в размерах и силе и не заслуживали ничего, кроме презрения. Бубба мог оторвать голову сове, повалить и убить оленя на скаку, сломать спину зайцу.

В ту ночь, когда пришли смуглые люди с маленькими железными трубками, плюющимися огнем, Бубба сидел взаперти в своей комнате. Он слышал грохот огненных плевков и треск ломающейся мебели, слышал, как вытаскивают ящики, срывают со стен картины, поднимают ковры. Он понял, что мать умер.

Когда они распахнули дверь и направили в комнату свои трубки, он бросился на них, раздирая им лица когтями и ужасным клювом. Они побежали вон, громко крича и прижимая руки к глазам. Мать лежал в луже крови. Бубба оставил его лежать. Люди, убегая, бросили дверь открытой, путь был свободен. Бубба улетел прочь из дома. Оказалось, что он легко может прокормиться на воле. Добыча не могла убежать от получеловека с крыльями, и Бубба ел каждый день.

Когда люди протяжно пели под колокольней, что случалось раз в семь дней, Бубба им подпевал. Он помнил, как мать издавал для него звуки, а он вторил им. Ему было грустно без матери, но человеческое пение в каменно-деревянном гнезде немного успокаивало его тоску.

Вчера вечером Бубба поймал кролика. Налетел бесшумно, лишь чуть-чуть прошелестев крыльями, и схватил его с земли. Другие кролики даже не заметили гибели своего товарища — ничего не увидели, не услышали, не почуяли. Бубба стал ужасом равнины. Его неслышный полет устрашал неустрашимых, лишал уверенности самоуверенных. Бубба появлялся с темнотой, словно дух тьмы, он был могуч, его острые стальные когти вспарывали артерии, отрывали головы от тел.

— Башня, я всегда хочу есть.

— Ты хищник, Бубба, ты должен убивать, это твоя природа.

— Я не это сказал, Башня.

— Ты не это сказал, Бубба, но ты это думал.

Бубба не знал сострадания к умирающим, и чужая боль оставляла его равнодушным. Глаза его были холоднее камней в стенах колокольни, а сердце тверже цемента, скрепляющего камни. Бубба чувствовал себя очень древним существом, порождением Темных веков, с зимней, ночной душой. Он был волшебным существом, его создатель — его мать — был волшебником. Он был тверд как камень и беспощаден как железо. В голове его простиралась бесконечная пустыня, с провалами до самых небес, с высотами до самого центра земли.

— Башня, мудр я или безумен?

— Ты и мудр, и безумен — и мудрость твоя, и безумие неотделимы от тебя.

— Почему я безумен, Башня?

— Время и одиночество омрачили твою душу, Бубба, но в этом мраке еще ярче сияет твоя мудрость.

Башенный пол устилали, словно белые щепки, кости. Грудой лежали черепа — уже непонятно, каких зверей. По углам жили пауки и насекомые. Раньше, до появления Буббы, сюда залетали и птицы — все балки и кирпичи были заляпаны белыми кальциевыми потеками птичьего помета. Когда-то водились тут и мыши, обычные и летучие, но их Бубба всех съел — в промежутках между трапезами годилась и мелкая закуска.

Все, что, на сколько хватало глаз, окружало башню — вся эта часть суши, окруженная водой, — было его царством. Он был повелителем равнины. Он нависал над землей, он падал с неба, как крылатый демон, и брал любую добычу, привлекшую его взгляд.

— Башня, хороший ли я правитель для своего царства или тиран?

— Не все тираны — деспоты, Бубба.

— Ты говоришь обо мне, Башня?

— Да.

Вечер крался по земле, обволакивая все слабым закатным румянцем, наполняя мраком углубления и впадины. Бубба стоял на балке, держащей большой колокол, как человек в плаще из черных перьев на плечах. Когда сумрак сгустился, Бубба поднял крылья и вылетел в башенное окно.

Он облетал свою землю, бесшумно взмахивая крыльями. Внизу проплывало лоскутное одеяло полей. Бубба внимательно глядел вниз — не шевелится ли кто-нибудь среди глубоких теней? Его зоркий взгляд различал все, даже неровный полет комара.

Он опустился и сел на одну из верхних ветвей высокого вяза. Все живое готовилось к ночи — кто собирался спать, кто просыпался. Слетались, оживленно переговариваясь, к своим гнездам в ясеневой кроне скворцы, вылетали из убежищ летучие мыши, шуршали, устраиваясь на ночлег, утки, выходили на охоту горностаи и ласки. Глаза Буббы загорелись: он увидел домашнее существо. Маленький терьер спешил по дну канавы к месту, где, как он знал, его ждали игры и развлечения.

Бубба переступил лапами на ветке, готовясь к броску. Ничего не подозревающая собака вскарабкалась по склону канавы и скрылась в высокой траве. Бубба ждал. Вот собака вышла из травы и побежала вдоль канавы к кроличьей норе в углу поля. В одном месте канава совсем обмелела, боковые склоны почти исчезли. Когда терьер дошел до этого места, Бубба снялся и полетел по широкой ниспадающей дуге.

Над его головой весело засвистел ветер. Терьер беззаботно бежал туда, где ему не раз уже удавалось спугнуть одного-двух кроликов и хорошенько погоняться за ними по всему полю.

В последний момент какой-то инстинкт заставил терьера оглянуться через плечо, но, не догадавшись посмотреть вверх, он лишь окинул взглядом канаву. Так, с повернутой назад головой, он и встретил внезапный удар. Когти Буббы вспороли кожу на собачьей шее.

Но между терьером и кроликом есть все-таки разница, и собака оказалась проворнее, чем Бубба ожидал. Она изогнулась всем телом и яростно дернулась. Вонзиться в шею как следует когтям помешал толстый кожаный ошейник с медными кнопками. К удивлению Буббы, собака вырвалась из его когтей и упала на землю, раненная, но живая. Она тут же вскочила и бросилась в густой лесок на краю поля.

Такого с Буббой еще не случалось. Немыслимо, чтобы добыча, в которую он уже вонзил когти, от него ушла! Это создание должно висеть в его лапах мертвым, с переломанным хребтом.

Бубба поднялся выше над лесом, потом вернулся. Терьер, конечно, думал, что там, в чаще, ему ничего не грозит. Что же, придется ему понять, что там, где охотится Бубба, нет безопасных укрытий.

Гигантская птица влетела прямо в лес, обходя стволы легко и искусно, как ястреб-тетеревятник. Несмотря на свои громадные размеры, Бубба чувствовал себя среди деревьев еще увереннее, чем в открытом небе. Терьер, отчаянно пытаясь оторваться от преследователя, забегал в кустарники и заросли вереска, окружающие толстые стволы. Бубба время от времени присаживался на ветки, снимаясь в воздух, как только терьер показывался снова.

Собака жалобно скулила. Вся роща это слышала, и все звери — барсуки, кролики, горностаи, лисы, травоядные и хищники, — все укрылись в норах, дуплах, зарослях. Запах крови стоял в воздухе, и ужас пронизывал зеленый лесной сумрак. Все звери, и матерые, и детеныши, задыхаясь от ужаса, застыли в оцепенении.

Бубба преследовал добычу упорно и безжалостно. Он выгнал пса на тропку, ведущую мимо чащи на прогалину. Его ромбовидные глаза светились торжеством. Нет, никто не уходил и никогда не уйдет от его громадных, размером с человеческую руку, когтей, никто не скроется от стального горбатого клюва!

Он рухнул на несчастную собаку, как скала. Один отчаянный крик, быстро замерший трепет — и клюв разорвал собаке горло. Хлынула кровь.

Кровь была хороша на вкус. Бубба выклевал глаза, добираясь до того теплого и сладкого, что укрывалось в черепе. Выпив мозг, он поднялся в черно-пурпурное небо с трупом собаки в когтях.

Он летел, могучий и величественный. У любого, кто увидел бы его снизу, перехватило бы дыхание. Да, Бубба — единственный на свете. Вот он летит, безжалостное мрачное божество, всевластное над зверями полевыми и птицами в воздухе. Никто не может противостоять ему, кроме человека, но люди не знают о его существовании.

Он принес тело терьера в свое гнездо и стал рвать его когтями и клювом, брызгая вокруг кровью, разбрасывая ошметки мяса. Клочья собачьей шкуры он отдирал и отбрасывал. С мягкими, теплыми внутренностями расправился мгновенно — печень, почки, кишки легко скользнули ему в пасть.

Через день-два собачий череп присоединится к остальным белым безглазым черепам, украшающим колокольню. От того, кто всего час назад был другом и любимцем маленького мальчика, от того, кого нежно любила, о ком заботилась человеческая семья, остались только жалкие объедки.

Бубба чувствовал тяжесть в желудке.

— Я насытился, Башня.

— Да будет воля твоя, Бубба.

 

Глава двенадцатая

Но было все-таки одно существо, которое не боялось повелителя равнины, и вообще никого. Ее звали Джитти. Она и сама была хищницей и питалась вкусными улитками, червями и слизнями. Она была невелика, гораздо меньше зайца или кролика, и, конечно, оружие, которым она располагала, не могло бы спасти ее от могучего Буббы. Этот чудовищный убийца, отсиживающийся в дневные часы в своей мрачной башне, мог бы схватить маленькую Джитти с земли, распороть ей живот одним движением и проглотить то, что было внутри, в три глотка.

Нет, храбрость Джитти коренилась не в силе, а в ее отношении к жизни. Она не была такой агрессивной, как землеройка, хотя иногда ей и случалось нападать на мышей, крыс, лягушек и даже более крупных зверьков. Уж конечно, она ничьего превосходства над собой не признавала. Ее интересовало все происходящее вокруг, даже то, что прямо ее не касалось, но она мало что принимала близко к сердцу. Ей просто не приходило в голову кого-то бояться — даже барсука, ее прирожденного врага.

Джитти была ежиха.

Барсук — единственный из обитающих в этих местах хищников, кто мог бы просунуть морду сквозь колючки и добраться до ее мягкого живота. Даже лиса на это не способна, хотя лисы, как известно, катят свернувшегося ежа к воде и ждут, пока он, начав тонуть, не развернется, а тогда уж съедают. Опаснее всего для Джитти были человеческие дороги. На приближение опасности она всегда реагировала одинаково — сворачивалась в клубок и замирала, поэтому легко могла погибнуть под машиной.

Но Джитти, ничего не боясь и не принимая близко к сердцу, спокойно и просто жила и наслаждалась жизнью. Она раскалывала острыми зубками улиточьи домики, вытаскивала из земли гибких, растягивающихся червей, хватала с листьев мягких слизней. У нее было утепленное листьями и мхом гнездо для зимней спячки и еще одно, выстланное сухой травой, где она собиралась летом вырастить малышей, если будут. Конечно, смерть грозила постоянно, и с земли, и с воздуха, но Джитти ее не боялась. Она была фаталисткой. Если случится худшее — ну что же, ежиные елисейские поля ждут ее.

Этим летом она устроила себе гнездо в заброшенной кроличьей норе под живой изгородью. Она видела появившегося накануне вечером смешного нового зайца и удивилась, что он держится у канавы, когда все известные ей зайцы предпочитали открытое поле. Но, как она сказала ежихе-соседке, это, в конце концов, ее не касается. Если заяц ведет себя чудно — его дело, а ей-то что? Зайцев вообще трудно понять. Все пыжатся, что-то строят из себя, ненадежные. А уж этот заяц и вовсе странный.

— Ужасно странный, — согласилась соседка. — Но, опять же, эти ненормальные на все способны. То они мечутся, словно мир рушится, то замрут неподвижно и только глаза пялят. Кто их поймет, зайцев? Все звери как звери, нормально ходят, делают все разумно и с толком, а зайцы… Вечно они прыгают, дергаются, пляшут на задних лапах, дерутся непонятно из-за чего и вообще мотают нервы всем, кто попробует с ними пообщаться. Если и начнут что-то полезное, то никогда не доводят до конца, слишком они ленивы и нетерпеливы, даже нормальный дом построить себе не могут, живут в ямках, какие можно выкопать за две минуты. Добро бы они были кочевниками, которые всегда неприхотливы, так нет, живут в своих ямках всю жизнь, никогда далеко не отходят.

Ежихи степенно кивали головами, во всем соглашаясь друг с другом.

И все-таки, сказала Джитти, и зайцы — часть природы. Зачем-то ведь они созданы, кому-то понадобились — хотя и невозможно понять зачем и кому. Может, их пустили на землю для контраста, чтобы мир не стал слишком скучным, чтобы добавить в природу чуть-чуть глупости, для разнообразия. Красивые создания, спору нет, только вот мозги у них то ли задом наперед, то ли вверх тормашками — словом, шиворот навыворот.

Соседка поцокала языком и вытянула червя. Червь не желал быть съеденным и цеплялся за землю изо всех сил, но это его не спасло.

— Правда твоя, — согласилась, энергично жуя, соседка. — Мозги у них в ногах, а иногда ноги в голове.

— Ну, этот-то хотя бы норку себе выкопал настоящую, — признала Джитти, — как кролик. Хотя он определенно не кролик, но и для зайца мелковат, и норку выкопал короткую, с выходом на обоих концах, словно очень широкое U. Может, он родился слишком мелким и от него отказались родители? А может, он сам считает себя кроликом и не понимает, что он заяц?

Соседка предложила Джитти объяснить новому соседу, кто он такой. Хотя наверняка благодарности не дождешься. Когда этим торопыгам хватало времени сказать вежливое слово?

— Да, никакого воспитания, — заметила Джитти.

— Ох, вот уж что верно, то верно.

Джитти распрощалась с соседкой и пошла вдоль канавы в поисках завтрака. Она нашла под листком сочных личинок и, пожалев бедняжек, которым приходилось есть невкусные листья, когда всего через два поля, куда им никак невозможно добраться, расстилалось море божественно вкусного молодого салата, прекратила их страдания с радостным чувством, что делает доброе дело.

Вернувшись к своему гнезду, она увидела нового зайца. Он глядел печально, казался растерянным и вообще каким-то малахольным.

— Привет! — сказала Джитти. Она недурно знала заячий. — Что это с тобой? Заблудился?

Заяц поморгал.

— Можно и так сказать. Я, наверное, никогда не найду дорогу домой. Придется, видно, привыкать к этим противным местам.

У Джитти сразу зачесалось под колючками — по спине у нее бегали легионы блох. Как большинство животных, она гордилась родными местами и, хотя понимала, что поля здесь слишком плоские и разнообразия кругом мало, все же ощущала в этой земле какую-то таинственную привлекательность.

— Это я могу говорить, но уж никак не ты! — резко сказала она. Пусть чужак почувствует, что она рассердилась. — Нам тут нравится! Однообразно немного, да, но в этом есть таинственность и волшебство. А уж для тебя-то, заяц, эти места вообще должны быть священными. Ведь здесь жили люди, которые поклонялись зайцам: королева-воительница и ее племя. Здесь впервые появились ваши призрачные зайцы. Хотя я никогда их не видела и видеть не хочу.

Заяц снова моргнул. Что за несносная привычка!

— О, прости, пожалуйста. Я не хотел ничего плохого сказать про эти места, просто я родом с гор, и мне там больше нравится. Понимаешь?

— Горы, — кивнула Джитти, — знаю, они поднимаются с одной стороны и опускаются с другой. Ну и что? Что в этом особенного? Разве там есть болота? Нет! А солончаки? Тоже нет. А есть там живые изгороди или пахотная земля, ворота или перелазы? Ничего нет в твоих горах.

Заяц пошмыгал носом.

— Нет, и не надо! А где это ты так научилась говорить по-заячьи?

— Я свободно владею семью языками, — гордо сказала Джитти, — и еще на четырех могу объясняться чуть похуже. Я очень умная. Не теряю времени на ерунду — не ношусь сломя голову, не танцую на задних лапах, не прыгаю, как клоун. Время трачу с умом, слушаю, учусь, занимаюсь полезными делами.

— Воображала, — проворчал заяц и сиганул прочь, в поле, где принялся угрюмо грызть капусту.

Джитти посмотрела ему вслед. Она заметила, что он не такой быстрый, как местные зайцы, но бегает как-то по-особенному — пожалуй, так можно сбить с толку лису. Может, и выживет. Она, конечно, поняла, что он грустит по дому, как грустил бы каждый заяц. Иногда, осенью, зайцы снимались с места, передвигаясь перед наступлением зимы чуть повыше, но далеко никогда не уходили. А вот ежи могли свободно скитаться, была бы еда и место для ночлега.

Она покачала головой, прошептав старую ежиную пословицу. Потом сошла с поля и, протиснувшись сквозь густую изгородь, выбежала на пышный зеленый луг, спускающийся к речке с широколистыми ивами на берегу. Здесь было целое море полевых цветов. Лютики сверкали на крутом спуске, как желтые огоньки, сладко пахли перистые цветы таволги, между яркими пятнами одуванчиков, медуницы и ромашки нежно светились розовато-лиловые цветы валерианы. Бабочки — в основном пестрокрылки и крапивницы — порхали над цветами.

У Джитти сжалось сердце от этой красоты.

Что такое по сравнению с этим горы? Да видел ли он этот луг? Разве такое бывает в горах?

Ворча себе под нос, она скрылась в высоких цветах и спустилась к воде. На лугу жило много мелких зверьков, вроде мышей и кротов, но все они разбежались от Джитти, пока она пробиралась через сказочно прекрасный цветочный ковер.

Она спустилась к реке и долго пила холодную мутноватую воду. В канаве тоже была вода, но не такая вкусная.

Поодаль возились на берегу нутрии. Но Джитти не смотрела на них, ее внимание привлек один из местных зайцев, пересекающий реку выше по течению. Возможно, он хотел попасть именно на этот луг. Заяц плыл хорошо, как большинство русаков, и боролся с течением довольно успешно, хотя его все-таки порядочно снесло, и он выбрался на берег как раз там, где пила Джитти. Это оказалась зайчиха. Она отряхнулась, обдав ежиху брызгами.

— Эй! — крикнула ей Джитти. — Поосторожнее не можешь?

Зайчиха села столбиком и уставилась на Джитти.

— Извини, — сказала она, — я тебя не заметила.

— А ты вообще что-нибудь замечаешь? — проворчала Джитти. — Ох уж эти мне зайцы! Как тебя зовут?

— А тебе зачем?

Джитти сердито пыхнула.

— Зачем? Затем! Здесь появился новый заяц, с гор, и я подумала, что, если скажу ему твое имя, он, может, найдет тебя, и ты поможешь ему приспособиться к равнинам. А иначе как бы он в беду не попал! Ведь поблизости проходит лисья тропа. Если никто за ним не присмотрит, он напорется на лису, и его сожрут.

Зайчиха начала есть цветы, к досаде нескольких пчел, нацелившихся было на нектар.

— А мне-то что? — равнодушно сказала она.

Джитти недоумевающе посмотрела на нее. Зайчиха, приподнявшись на задних лапах, аккуратно скусывала цветочные головки. Как же это возможно, подумала Джитти, — по виду такое благородное создание, а так равнодушна к чужой беде. А ведь речь идет о таком же, как она, зайце! Но местные зайцы были известны своим эгоизмом, и Джитти не собиралась им спускать. Она решила настоять на своем.

— Я спросила, как тебя зовут, — резко сказала она.

Зайчиха пожала плечами:

— Ну Борзолапка.

— Хорошо. Теперь, когда мы знаем, кто ты такая, я могу передать это ему… Я даже не знаю, как его зовут. Вы, зайцы, такие скрытные. В общем, наверно, этот горный заяц придет к тебе, так ты, пожалуйста, обойдись с ним по-доброму, а то я напущу на тебя порчу.

Зайчиха перестала жевать и уставилась на Джитти.

— Не напустишь.

— Еще как напущу! — Джитти знала, что местные зайцы — самые суеверные создания на свете. У них было полно разных примет, они вечно таскались с какими-то оберегами. Джитти никогда не стремилась выяснить подробности, но случайно знала, что особую роль в заячьих суевериях играют сухие веточки вяза. — Найду вот вяз и такие чары наведу, что у тебя лапы отсохнут, — пригрозила она, наслаждаясь действием своих слов, — если не согласишься присмотреть за этим молодым зайцем и не пообещаешь хорошо с ним обращаться.

— Только не лапы! — взмолилась Борзолапка.

— Сначала лапы, а потом уши. Отсохнут и отвалятся. Хороша ты тогда будешь!

— Ладно, делать нечего, — сказала зайчиха. — Скажи ему, где нас найти, а мы хорошо его примем и поможем.

— Договорились! Его только немножко поддержать на первых порах, а так-то он вроде разумный парень. Для зайца, конечно.

И Джитти потопала вверх по склону. Она двигалась вдоль гребня, что остался от древней разрушенной крепости. Ее построили люди, пришедшие на эту землю около двух тысяч зим назад. Наконечники их копий до сих пор попадаются в земле. Здесь, на этом лугу, местные люди выдержали когда-то яростную битву с закованными в железо пришельцами из далекой страны. Так и лежат с тех пор, покрываясь ржавчиной, между корней ромашек и лютиков бронзовые и железные клинки. Кожаные одежды истлели в земле, удобрив ее. Глиняный пласт сохранил отпечаток резного колеса с королевской колесницы, а в известковой прожилке почти полностью растворилось знамя, герб на котором — грозного золотого орла, — вздрогнув, мгновенно узнал бы Кувырок. Лежали в земле и кости, вырванные из суставов, расколотые железными стрелами. А главное, духи почили здесь, духи воинственных мужчин и женщин, ожидая пробуждения в последний день земли. Пришлые завоеватели молились своим богам, мало отличающимся от людей, а вольные жители этой страны взывали о ниспослании победы к божественному зайцу. И победа была им дарована, о чем свидетельствовали обугленные останки пришельцев.

Скоро показалась знакомая изгородь, и Джитти поспешила вдоль нее, предвкушая долгий отдых в своей норе.

 

Глава тринадцатая

После стычки с ежихой обиженный Кувырок пошел в поле пожевать капустки. Горе с этими местными, думал он, не могут они понять, что это значит — быть горным зайцем. Да как можно сравнивать эти жалкие равнины с его прекрасными горами? Прямо не знаешь, смеяться или плакать. Горы — это самое величественное, что есть в природе. При виде гор сердце взмывает ввысь. А эта ежиха еще что-то там бормочет о красоте равнин! Как она смеет сравнивать их с тем, что он потерял!

Удивляясь, почему здесь, на равнинах, не растет вереск, Кувырок сначала гневно терзал капустный листик, потом притих и загрустил. Незнакомая зверушка предложила ему дружбу, а он что сделал? Оттолкнул ее. Вместо того чтобы получше познакомиться с ежихой, он бестактно обругал ее родные места, начал превозносить свои горы. Конечно, любой бы на месте ежихи обиделся!

Теперь он видел себя со стороны: невоспитанный провинциал, нытик, назойливый чужак.

Кувырок решил извиниться перед ежихой и вернулся к канаве, но колючей полиглотки там не оказалось. Он обнаружил ее гнездо в кроличьей норе, но хозяйки не было дома.

Он вернулся к корням дерева и задумался, что же ему делать: оставаться ли здесь, поселившись в углу поля, или двигаться дальше? Здесь, конечно, не рай земной — ну а что он рассчитывает найти в других местах? Раз уж в горы не вернуться, то какая разница — одно поле или другое? До сих пор он переходил с места на место просто так, чтобы чем-то занять себя. Нет, так не годится. На что он надеется? Найти где-нибудь вересковый луг или еще что-нибудь привычное? Скорее всего, поблизости ничего подобного просто нет. Так что придется ему впредь обходиться не только без гор, но и без вереска. И вода здесь с каким-то привкусом — не то что сладкая вода горных ручьев и озер. Бедный я, бедный, подумал он. Бедный я, несчастный!

День был солнечный. Кувырок угрелся и задремал. Время от времени он вздрагивал и просыпался, потом снова успокаивался. К полудню он уже крепко спал.

Его разбудило воронье карканье. Он вскочил.

Что-то мелькнуло у него перед глазами.

Он отпрыгнул, прижался к дереву.

Это было создание, которое барсуки называют гадом, горные зайцы зовут гадюкой, а жители долин — козюлей, — единственная ядовитая змея, живущая в этих местах. Кувырок вздрогнул, и раздраженная змея взметнула голову. Он видел, что змея разозлена и может напасть.

Кувырок не шевелился, надеясь все-таки, что змея пойдет своей дорогой. Беда в том, что гадюки совершенно непредсказуемы. Вот и эта — могла кинуться на него, могла и уползти.

Гадюка прошипела что-то. Поскольку Кувырок не знал ни слова по-змеиному, он мог ответить ей только по-заячьи.

— Уходи, уходи от меня! — отчаянно закричал он.

Заячий визг, казалось, привел змею в ярость. Ее кожа отливала на солнце медью, по спине шел темный зигзагообразный узор. Треугольная голова раскачивалась из стороны в сторону, словно готовясь вонзить в зайца острые зубы.

Эту спину увидела Джитти, пробираясь сквозь свою личную дыру в изгороди. От неожиданности она тоже застыла на месте. Потом, поняв, что зайцу грозит смертельная опасность, она пыхнула, чтобы отвлечь змею. Гадюка быстро повернулась. Джитти бросилась вперед, грозно щелкая зубами.

Перепуганный Кувырок даже не сразу заметил, что змея ему больше не угрожает. Потом он увидел между гадюкой и собой свернувшуюся в колючий шарик ежиху. Голова гадюки метнулась вперед. На ежиху обрушилось несколько укусов.

Кувырок был потрясен. Немедленно отскочив на безопасное расстояние в сторону, он обернулся. Змея продолжала злобно кусать беззащитный шарик, лежащий перед ней. Делая молниеносные выпады головой, она вонзала зубы каждый раз в новое место на теле ежихи.

Страх Кувырка сменился гневом. Ежиха вступилась за него, а он ей ничем помочь не может. Она вот-вот умрет. Ее маленькое тело было прокушено в десятке мест, а змея все кусала, снова и снова. Эта тварь была начисто лишена милосердия.

— Оставь ее! — закричал Кувырок. — Хватит!

Змея остановилась. Презрительный взгляд желтых глаз перешел на зайца.

И тут Джитти начала разворачиваться. Появился носик, потом вся мордочка, и вот она уже стояла перед змеей на четырех лапах.

Как ни странно, Джитти ничуть не походила на умирающую. Полная сил, она с удивительной скоростью бросилась вперед и вонзила зубы змее в глотку. Змея стала извиваться, пытаясь обвить противницу кольцами, но Джитти не ослабляла хватки. Кольца свивались, завязывались узлами вокруг врага.

Кувырок наблюдал схватку с травяной кочки под вязом, еле дыша от страха и волнения. Возможно ли, чтобы искусанная ежиха все же победила? Она, казалось, твердо решила дорого продать свою жизнь, забрав змею с собой туда, куда идут после смерти ежи. (А куда, кстати, они идут?) Кувырок восхищался мужеством ежихи, ее силой воли, боевым духом.

Змея развила кольца. Теперь она хотела только вырваться и ускользнуть. Но ежиха ухватилась зубами попрочнее и еще глубже вонзила их в змеиное горло. Гадюка явно теряла силы, ее рывки делались все слабее, она уже еле могла двигаться. И тут Джитти стала делать со змеей то, что та делала с ней: снова и снова кусать ее.

Наконец змея неподвижно улеглась в пыли, мертвая, как упавшая ветка.

Кувырок выдохнул зажатый в груди воздух и подбежал к ежихе.

— Ты пожертвовала для меня жизнью, — сказал он торжественно и быстро, боясь, что ежиха умрет раньше, чем он успеет ее поблагодарить. — Ты самое самоотверженное создание на свете. Есть у тебя последние желания? Может быть, надо что-то передать твоей родне? Я даже не знаю, как тебя зовут. Мое имя Кувырок.

Ежиха посмотрела на него как-то странно.

— Меня зовут Джитти, и можешь особо не разоряться, потому что помирать я не собираюсь. — Она повернулась к мертвой змее. Та лежала на солнце кверху брюхом и похожа была на обрывок веревки, истрепанной и измочаленной там, где раньше была голова. — Я ее не раз предупреждала. Она украла двоих моих детей в прошлом году. Я сказала, что достану ее, и достала. Эту тварь, что валяется на земле, звали Стеменна. Ее дружок пустится ее искать и рано или поздно приползет сюда. Если у него есть хоть капля ума, пусть держится от меня подальше, хотя у меня пока что нет с ним личных счетов.

Кувырок потряс головой, чтобы в мозгу немного прояснилось.

— Так ты что, не умрешь?

Джитти сердито тряхнула головой.

— Ты, вижу, мало что знаешь про нас, ежей. Вот и она не знала, хотя я ее предупреждала. На ежей, мой зайцеголовый друг, змеиный яд не действует. А гадюки по какой-то неизвестной причине никак не могут этого уразуметь. Они так привыкли, что все их боятся, — думают, на них и управы нет. Мне оставалось только свернуться клубочком и ждать, пока она не выпустит весь яд, а потом напасть и убить ее. Ну, все позади. Она заслужила смерть, подлая детоубийца.

На Кувырка все это произвело глубочайшее впечатление.

— Я рад, что ты не умрешь, — сказал он, — потому что мы теперь можем подружиться. Что ни говори, а ты спасла мне жизнь. К сожалению, на горных зайцев змеиный яд еще как действует, и укуси она меня хоть раз, я бы пропал. Потому мы их и называем гадюками.

— Это я знаю. — Джитти шмыгнула носом. — Ну, я тоже рада, что ты перестал кукситься. Что в этом толку? Хочу тебе сообщить, что я тут поговорила с одной зайчихой по имени Борзолапка. Она живет за два или три поля отсюда. Я ей сказала про тебя. Она немного ненадежная, как все зайцы — я имею в виду местных, — но, по крайней мере, скажет про тебя другим.

В мире животных не так часто бывает, чтобы два зверька разных видов подружились. Этому мешает языковой барьер и культурные различия, в корне пресекающие завязавшиеся отношения. В ответ на предложение дружбы животное, скорее всего, пожмет плечами и скажет: а зачем?

Но в данном случае заяц и ежиха на удивление прониклись взаимной симпатией. Джитти понравилось, что оторванный от родины заяц, которого завезли в чужой край, травили собаками, которому пришлось блуждать без семьи и друзей, без помощи и совета, не унывает и не теряет воли к жизни. Такое мужество внушало ей глубокое уважение.

Кувырок же восхищался храбростью маленького зверька, который напал на страшного врага и одержал победу. Что бы ни говорила ежиха о старых счетах, сейчас она явно вступила в битву, спасая его, Кувырка, и он испытывал глубокую благодарность. Он увидел в маленькой Джитти силу, с которой надо считаться. Как хорошо, подумал он, что лисы не наделены ежиной силой духа, иначе рыжие черти были бы непобедимы.

Так зародилась крепкая дружба, которая должна была длиться до тех пор, пока кто-то из них не перейдет в Другой мир — заячий или ежиный.

Вечером они, лежа каждый в своем доме — ежиха в гнезде, а заяц по соседству, в норке, — негромко переговаривались. Кувырок рассказывал ей о знаменитых заячьих состязаниях в беге, а Джитти о том, как ежи дурачат собак и оставляют с носом лисиц.

— У ежей нет древних преданий, — говорила она, — рассказывать не о чем. Мы просто очень давно живем здесь. Мы держимся. Рассказывают немало историй про нас и людей, а вот собственно ежиных сказаний нет. Не знаю уж, почему это так. А вот вы, зайцы, много чего рассказываете, только правды в этом с воробьиный нос.

— Мы не стремимся к правде в наших сказаниях, — объяснил Кувырок. — В них важно другое: символы, образы, мораль — понимаешь? Наши предания содержат какие-то истины, очень глубокие, отражают какие-то стороны реального мира, хотя сами рассказы и выдуманы.

Джитти пожала плечами.

— Ну что же, послушаем какую-нибудь сказку. Я же вижу, что ты умираешь от желания рассказать мне что-нибудь.

— Ну, в общем-то, да, мне ее рассказывал наш сказитель, там, в горах…

— Начинай!

— Это про то, как один горный заяц попал на Солнце, — начал Кувырок, — а другой — на Луну. Удивительная история, красивая, но с печальным концом. Слушай!

Давным-давно, когда зайцы были богами, жили-были заяц и зайчиха. Они очень любили друг друга. Его звали Гром, а ее Молния. Они были из разных кланов, но не это мешало их союзу. Зайцы часто выбирают себе пару из чужого клана. Нет, их счастью мешали клятвы, которые они дали до того, как встретились. Гром заявил когда-то, что быстрее его никто никогда не бегал, что нет ему равных ни на склоне, ни на равнине и он выберет только ту зайчиху, что победит его в беге. К сожалению, такую же клятву дала и Молния — она объявила парням, которые дрались из-за нее, что выберет только того, кто перегонит ее. Эти двое были ужасные гордецы — они скорее остались бы одинокими на всю жизнь, чем выбрали кого-то слабее себя.

«Хочу, чтобы моим будущим зайчатам не было равных в беге», — заявила Молния. А Гром сказал, что его будущие зайчата обгонят оленя, борзую собаку и самую резвую лошадь.

В один прекрасный весенний день, когда Молния кормилась в вереске, она увидела бегущего по склону зайца и поняла, что его могла бы выбрать. Она бросилась наперерез, промчалась у него под носом, а он замер, провожая глазами ее мелькнувший, как молния, хвостик. Вот эта зайчиха для меня, подумал Гром.

Джитти нетерпеливо перебила рассказ:

— А почему они не могли потихоньку сговориться, что один из них поддастся и проиграет?

— Да потому, что каждый поклялся выбрать того, кто бежит быстрее. Если бы выиграл Гром, Молния пошла бы к нему, но он бы ее отверг, ведь в его нору могла войти только зайчиха, которая его перегнала. И наоборот. Их опрометчивые клятвы стали непреодолимым препятствием столь желанному союзу. А ведь потомки двух быстрейших зайцев на земле бегали бы так, что наверняка положили бы начало новой породе суперзайцев.

Гром и Молния даже жребий бросить не могли — их клятвы требовали, чтобы соперник выиграл. Оба боялись бежать наперегонки, потому что, чем бы ни кончилось состязание, счастливого конца у него быть не могло.

Бедные влюбленные страдали, глядя друг на друга издали. Они кормились на разных берегах горного ручья, томясь страстью. Грома так палило внутреннее пламя, что он боялся, что у него загорится мех, а Молнию терзал голод, которого не утоляли ни вереск, ни клевер. Они стремились друг к другу, но не могли переступить через свои клятвы. Они думали, что вот-вот умрут.

Наконец пришла зима, и они однажды встретились на снегу, у замерзшего озера.

«Это ужасно, — сказал Гром. — Я не могу заснуть, не увидев твоих глаз».

«Я тоже, — ответила Молния, — вижу тебя в каждом облачке, в каждой тени».

Оба согласились, что надо что-то делать. Они решили сходить к старому мудрому зайцу по имени Голован, который жил выше по склону, вместе с ржанками.

Так высоко зайцы обычно не поднимаются. Норка отшельника никогда не оттаивала, даже летом. Он сидел у входа, считал падающие снежные хлопья и вычислял, сколько их пойдет на квадрат со стороной, равной длине заячьей лапы. Гром и Молния рассказали о своей беде и попросили совета.

«Помочь-то вашему горю легче легкого, — сердито (они помешали его важным вычислениям) ответил Голован, — беда ваша в том, что хоть бегаете вы и быстро, да мозгов у вас маловато — у обоих вместе не хватит, чтобы заячий следок заполнить. А делать вам надо ясно что: две гонки бежать. Одну пусть один выиграет, другой — другую. Тогда вы сможете, сдержав клятвы, с чистой совестью выбрать друг друга. А теперь оставьте меня в покое. Я досчитал до миллиона семи, а по вашей милости приходится начинать сначала».

И вот оба зайца пошли обратно, веселясь и ликуя. Они условились о первой из двух гонок. Бежать надо было вверх по склону, от подножия высокой горы до самой вершины. Оба они, и Гром и Молния, очень волновались и никак не могли решить, кому выиграть первую гонку, а кому — вторую.

Сигнал к началу бега подала черепаха, которая случайно проходила мимо. Позже из-за этого возникла путаница. Некоторые звери — не зайцы, конечно, — утверждали, что черепаха тоже участвовала в гонке и якобы даже выиграла. Надо же такое выдумать! Как будто неповоротливая черепаха может выиграть у зайца!

— И я про это слышала, — вставила Джитти.

— Полнейшая чушь! — вскричал Кувырок. — Потому что, как я уже сказал, черепаха только подала сигнал. Эту глупость, я думаю, сочинил какой-нибудь кролик. Они бегать, как мы, не могут и завидуют. Это полная ерунда, клевета, пропаганда…

— Ладно, ладно, — проворчала Джитти, — рассказывай дальше.

— Так вот, черепаха подала сигнал к началу бега. Всего лишь! Она подала сигнал, и Гром с Молнией пустились вверх по крутому склону, к вершине горы. К великому сожалению, Голован был прав насчет этих двух зайцев — мозгов у них действительно не хватило бы заполнить заячий следок.

Оба они мчались быстрее ветра, и ни один ни на волос не опережал другого. Чем меньше оставалось до вершины, тем быстрее они бежали. Дело в том, что они столько раз решали, кому выиграть первую гонку, а кому вторую, и столько раз меняли свое решение, что сейчас запутались: Гром думал, что впереди должен быть он, а Молния считала, что первой достичь вершины должна она. И вот каждый из них отчаянно рвался вперед, не понимая, почему другой не желает отстать. Те, кто наблюдал за гонкой, видели какой-то летящий вихрь и не могли различить ни голов, ни лап.

Гром и Молния достигли вершины одновременно, но остановиться не смогли. Оба перелетели через вершину и по инерции помчались дальше — Гром в сторону Солнца, а Молния к Луне.

Там они и остаются до сего дня. Молния сидит на мелком лунном песке, тоскуя по любимому, с которым разлучена навсегда, а Гром бегает по светлой поверхности Солнца, оплакивая свою судьбу, и сердце его разрывается от печали. Изредка им удается мельком увидеть друг друга — в ясные летние вечера, когда заходящее Солнце встречается на небе с восходящей Луной. Тогда их уши вздымаются торчком, а лапы начинают барабанить, выстукивая грустные песни любви.

Джитти молчала.

— Ну, что ты об этом думаешь? — спросил Кувырок.

Ни звука.

Кувырок решил, что ежиха настолько потрясена трагедией несчастных влюбленных, что от избытка чувств лишилась дара речи. Она, видно, просто онемела при мысли о двух замечательных зайцах, обреченных вовеки пребывать вдали друг от друга на разных светилах. Что и говорить, история грустная. Но ведь он же предупреждал, что конец печальный! Кувырок подумал, что надо бы пойти утешить ежиху.

Он выбрался из норы и заполз в кроличий ход, где было гнездо Джитти.

— Ну, не печалься так, — тихонько сказал он, — может быть, они когда-нибудь и встретятся.

Ответа не было. Тут Кувырок хорошенько прислушался и понял, почему Джитти молчит.

Из глубины норы доносился мерный храп.

 

Глава четырнадцатая

Приближались сумерки, и очертания теней стали расплываться и принимать причудливые формы. Какие-то крылья, неведомо чьи, скользили над землей, духи деревьев отделялись от стволов, творя новый, фантастический облик ветвей и кроны. Призраки умерших тысячами поднимались над землей, чтобы отогнать последний свет умирающего дня.

Двадцать зайцев, собравшихся на Букеровом поле, со страхом ожидали вечера. Они смотрели, как свет отступает, сползает в канавы, скрывается в кронах деревьев, перекатывается через изгороди. А из земных недр выползал мрак, постепенно обволакивая небо и землю. Зайцы много бы дали, чтобы смена дня и ночи происходила мгновенно: раз! — и свет ушел, два! — и тьма опустилась. Ведь только в сумерках Убоище покидало свое мерзкое гнездо и охотилось на полевых зверей.

Это Прыгунок окрестил так страшного хищника, сократив выражение «убийца-чудовище», и имя привилось. Сначала только зайцы называли так крылатого великана, что нагонял страх на обитателей равнины с первых дней нового года, но постепенно и другие звери и птицы усвоили это имя. Теперь и кролики, и грачи, хохлатые поганки и утки, широконоски и лутоки, морская чернеть и турпаны, крачки и вальдшнепы, и даже чайки — все привыкли называть так невесть откуда взявшегося и воцарившегося в небе демона.

Зайцы пока держались вместе, но брачный сезон приближался к концу, и вскоре им предстояло поодиночке разбрестись по полям. С конца лета до середины зимы каждый будет жить сам по себе. В этом были и хорошие, и плохие стороны. Хорошо то, что они рассредоточатся по обширному пространству, и Убоищу придется их выискивать. Зато вместе не так страшно. Некоторые из них, самые общительные, поселятся парочками, но большинство будет обитать и кормиться на своих участках — каждый гектаров в шесть или семь — в одиночестве.

Сумерки, вечерние и утренние, страшили зайцев больше всего. Другие звери тоже боялись, но им было где укрыться. Кролики по большей части отсиживались в норах, ласки и горностаи находили углубления в откосах канав, грачи сидели в гнездах на вершинах Вязов. Ворона так запрятала свое гнездо, что только сама и знала, где оно. И только зайцы не имели укрытия, ведь они живут в открытом поле, а их дом — неглубокая ямка в земле. Раньше им не приходилось укрываться от опасности с воздуха, они этому так и не научились — и вот теперь оказались беззащитными перед Убоищем. А так как он был неутомим и беспощаден, над ними навис смертный приговор.

До того как появилось чудовище, зайцы могли не вглядываться в небо. Конечно, коршуны и соколы летали и раньше, но взрослым зайцам они были не страшны, а малышей родители укрывали своими телами.

Теперь все изменилось. Крылатый убийца планомерно истреблял их. Они уже потеряли семерых, не считая зайчат. Чудовище получало по жертве каждое утро и каждый вечер. Правда, не всегда он хватал зайца, иногда ему, прежде чем он успевал до них добраться, попадался кто-то другой. Напряжение спадало, когда тьма сгущалась окончательно, а до тех пор они лежали в своих ямках и дрожали, каждую минуту ожидая, что крапчато-серая тень бесшумно вынырнет из вечерней мглы и схватит одного из них.

— Меня не смерть пугает, — сказал Сильноног, — а ожидание. Каждый вечер и каждое утро мы дрожим и ждем казни, словно мы все приговорены. И только когда Убоище кого-то схватит, можно вздохнуть и жить дальше.

— Я тебя понимаю, — согласилась Борзолапка. — К горностаям и лисам можно как-то притерпеться — что поделаешь, такова жизнь, — но это чудище слишком жадное. Оно истребит нас всех еще до прихода зимы. Все, кто мог уйти отсюда, уже ушли, утки, например, или большие болотные птицы. А это сужает его выбор.

Зайцы уныло помолчали. Каждый из них видел в полутьме испуганные глаза соседей, и все они всматривались в сумерки. Поверхность Букерова поля колыхалась на ветру, словно озерная гладь, мгновенно превращаясь из зеленой в серебряную, когда листочки поворачивались светлой стороной. Сгорбившиеся зайцы были видны издалека среди коротких стеблей, словно темные камни.

В центре Букерова поля стоял древний-древний обломанный ствол. Вся кора с него давно сошла, и твердая словно камень древесина побелела за долгие годы под солнцем и дождем. Ствол был высокий, с рослого человека, и одна-единственная, белая как кость ветвь тянулась от него, как рука, словно она собралась помахать живущему через три поля вороньему пугалу, да так и окаменела. Никто не знал, какому дереву принадлежал этот ствол, да и дереву ли — вороны, например, утверждали, что это окаменевшая душа человека, убитого молнией по дороге в церковь.

Вокруг белого ствола беспорядочно располагались заячьи норки. Мертвое дерево было тотемом заячьей колонии. Считалось, что оно отгоняет злые силы, хотя, по правде сказать, оно скорее служило маяком, указывая всем крылатым хищникам место скопления зайцев. Фермер много раз пробовал его выкорчевать, но давно прекратил бесплодные попытки, и проведенные плугом борозды перекатывались через корни, как быстрый поток через подводную скалу. В жаркие летние дни ствол служил зайцам источником прохлады, а в холодные осенние вечера он, наоборот, сохранял тепло и, прижимаясь к нему, зайцы согревались. Ствол был священным, но зайцы — народ практичный, и благоговение не мешало им греть лапки у священного предмета.

Прыгунок сказал:

— Я все-таки считаю, Убоищу надо приносить жертвы. Так всегда делают, когда колонии грозит опасность. Надо оставлять зайчонка на виду у Убоища, пусть берет. Молодые не так боятся смерти, как мы. Они еще не успели понять, как она ужасна.

Зайчата теснее прижались к матерям. Эти слова посеяли в их юных душах ужас, которому предстояло прорасти, как чертополохом, ночными кошмарами.

Догоника, Лунная зайчиха, предводительница колонии, гневно фыркнула.

— Урод! Сразу видно, что ты не мать. Молодые, может, и не боятся смерти, значит, мы должны бояться за них. Мать скорее сама погибнет, чем отдаст на погибель свое дитя.

— Сгодится и это, — пробормотал Прыгунок себе под нос.

Стремглав, Солнечный заяц, супруг Догоники, рявкнул басом:

— Я слышал, что ты сказал! Уймись, а то получишь по морде — и не передними лапами, не надейся.

— Я это со страху! — извинился Прыгунок.

— Мы все напуганы, — ответил Солнечный заяц, — но мы не начнем приносить друг друга в жертву ради того, чтобы самые большие эгоисты могли уцелеть. Для нас наступили тяжелые времена, мы должны сплотиться и пережить их вместе. Сегодня мы с Камнепяткой собрали самые сильные обереги и разложили вокруг поля. Авось они отпугнут чудовище.

Медуница, самая красивая зайчиха в колонии, сказала:

— Мы уже все обереги поблизости обобрали, а Убоище все прилетает и прилетает!

Зайцы снова погрузились в грустное молчание.

Борзолапка переменила тему:

— Помните ежиху, которая говорит по-заячьи? Джитти, или как ее там. Я ее сегодня видела на речке.

Догоника кивнула.

— Ну вот, она и пристала ко мне, говорит, тут новый заяц появился — горный, представляете? Парень. Говорит, если мы его не примем, она на меня порчу напустит. Испортит мне ноги. Ну, я ее, конечно, отбрила.

— Да уж, на тебя похоже, — саркастически заметила Догоника. — Ты же у нас храбрая. Тебя ничуть не волнует, что ежи — известные колдуны и что был случай, всего за два поля от нас, когда по ежиному колдовству у одного зайца глаза лопнули. Тебе это все равно, правда?

Борзолапка заворочалась в своей ямке.

— Ну, если по-честному, Лунная, я чуть-чуть, совсем немного напугалась, так что, думаю, скажу-ка я тебе об этом.

— И правильно, что сказала, — ответила Догоника. — Хотя, собственно, чего эта ежиха от нас хочет? Нам тут лишние зайцы не нужны, особенно эти голубые горцы. Они и вести-то себя в нашем обществе не умеют. Я никогда не видела горных зайцев, а вы?

Оказалось, что никто не видел. В исторических преданиях русаков горные зайцы упоминались скупо. Кроме самого факта их существования, о них практически ничего не было известно. Жили они далеко, где-то под облаками, и уж, само собой, никто их не приглашал являться, занимать тут место и рвать траву, которая пригодилась бы самим русакам. И вообще, смешно ожидать, что дикари, которым нравится жить на покрытых льдом скалах и есть вереск и прочую несъедобную дрянь, придутся ко двору в культурном обществе.

— Ясно ведь, — сказала Лунная зайчиха, — коли уж даже я не знаю, что там творится у них в горах, тем более горцу не разобраться в нашей жизни. Легко понять, что при таких культурных различиях совместная жизнь невозможна. Горные зайцы — существа неотесанные, можно сказать отсталые, и, конечно, этому парню будет очень неловко и нелегко в нашем обществе. Он не умеет себя вести, будет попадать впросак, стесняться и страдать от этого. Конечно, в своем невежестве и отсталости они не виноваты, им приходится быть грубыми и дикими, чтобы выжить на суровых камнях, которые они себе облюбовали для обитания, но их некультурность помешает им ужиться с такими цивилизованными и утонченными созданиями, как мы. Так что я постановляю: если этот горный заяц явится на Букерово поле — гнать его в шею.

Раздался ропот одобрения. Стремглав, верный помощник мудрой супруги, забарабанил задней лапой по земле в знак полного согласия. Вообще, в колонии не часто решались противоречить Догонике — она была очень крупная зайчиха, с мускулистыми задними ногами и крепкими когтями. Ее сильные лапы наказали не одного нахала. Сам Стремглав, украшенный несколькими шрамами в результате кое-каких былых недоразумений с возлюбленной Лунной зайчихой, обычно первым спешил одобрить ее решения.

Помолчав немного, Борзолапка откашлялась и снова заговорила:

— Я с тобой не спорю, Догоника, ты не думай, только вот как же насчет порчи…

Лунная зайчиха удивленно свистнула и сказала:

— А что? Кому ежиха грозилась испортить лапы? Тебе?

— Д-да, — подтвердила Борзолапка.

— Ну и ладно! Нам-то ничего не грозит, верно?

Борзолапка умолкла. Она хныкала очень тихо, так что больше ее в этот вечер почти не слышали.

Беседа снова прервалась. С наступлением сумерек ветер переменился — с моря задул легкий соленый бриз, бодрящий и освежающий. Зверькам стало легче от свежего дуновения, их души очистились, страх отступил. С востока донесся запах лисы, и зайчата заволновались было, но взрослые их быстро успокоили — опасности нет, лиса далеко. Она, скорее всего, направлялась на ферму, в надежде, что фермер уселся ужинать, забыв запереть курятник.

Ночь надвинулась вплотную, гася последние проблески света. Зайцы с облегчением вздохнули: еще один день закончился. Скоро они смогут выйти и покормиться под покровом темноты. Убоище в полном мраке не охотилось, оно всегда появлялось в этом страшном сумрачном промежутке между ночью и днем.

— Осталось немного, — подбодрила их Лунная зайчиха, — смелее, зайцы!

Зайцы вертелись в ямках — каждому не терпелось опередить соседей у зеленых побегов.

Прыгунок выскочил первым.

Он потянулся, потерся боком о ствол.

— Ну что же, айда!..

Это были его последние слова. Некоторые потом клялись, что расслышали его вопль, донесшийся с высоты. Убоище, как всегда, налетело совершенно бесшумно, только на двоих зайцев повеяло ветром от крыльев. Один из них говорил потом, что успел увидеть, как гигантская тень стремительно опускалась по воздушным ступеням в последнем проблеске света.

И вот все кончилось. Трагедия совершилась. Постепенно заячьи сердца снова забились в нормальном ритме. Вечер продолжался. Зайцы отправились кормиться, еще оглушенные недавней встречей с убийцей. Они поговорили с вышедшими из нор кроликами. «Слыхали? Убоище снова унесло зайца. Ужасно, да? Что? И у вас один погиб? А кто? Жирофле! Это тот, кто так любил капусту? Кошмар! Прямо не знаем, что и делать. Каждое утро и каждый вечер. У вас хотя бы норы, а мы все на виду. Да, конечно, можно бы занять заброшенную кроличью нору, но, понимаете, мы ведь зайцы, мы там с ума сойдем».

Им стало немного легче, когда они рассказали о своей беде, разделили печаль со своей сотворенной человеком родней.

Большую часть ночи они посвятили кормежке. Время от времени они спохватывались и выставляли часовых, но те, типичные зайцы, не относились к своим обязанностям всерьез. А ведь кроме Убоища были и другие опасности — например, все остальные хищники.

Они играли, как любят играть зайцы, бегали наперегонки по лугу до самой речки. Два-три зайца из озорства переплыли ее, пощипали травку на другом берегу, потом вернулись.

В разгар игры Стремглав поднял голову и посмотрел на восток. Мрачное, укутанное клубами тумана небо слегка посветлело.

— Назад! К норам! — закричал он. Зайцы рассыпались по полю, пробрались через изгородь и снова собрались вокруг тотема — встречать ужас нового рассвета. Снова приходилось каждую минуту ждать появления беспощадного убийцы, истребляющего их одного за другим ради утоления своего ненасытного голода.

 

Глава пятнадцатая

В полумраке колокольни Бубба размышлял о своей жизни. Иногда он так глубоко погружался в себя, что не замечал ничего вокруг. Он старался понять, почему у других, особенно у людей, есть всё, а он обречен жить в каменной башне и неустанно выслеживать и убивать добычу. Охотиться он любил, но сейчас приходилось заниматься этим слишком часто и не для удовольствия, а по необходимости. Каждое утро и каждый вечер, разве что попадалась добыча покрупнее, вроде собак, приходилось вылетать из башни на поиски бегающего и летающего мяса.

Он хорошо помнил, что мать не нуждался в охоте, чтобы всегда иметь еду, — все припасы ему доставляли другие люди.

— Башня, люди отвергли меня.

— Наверное, у них есть на это причины, Бубба.

— Но я ведь один из них.

— Только в мысли, слове и деяниях.

— Ты хочешь сказать, что люди не любят меня, хотя я думаю и поступаю так же, как и они?

— Люди и самих-то себя не любят, Бубба.

Поскольку Бубба был отчасти человеком, но не простым, а с крыльями, он считал, что достоин большего уважения, чем обычные люди. Они должны обращаться с ним почтительно и низко перед ним склоняться, как они склонялись перед фигурой на кресте — там, внизу, в церкви. Уж конечно Бубба был поважнее какого-то деревянного человека на кресте. Мать никогда не ходил в церковь, и теперь, когда Бубба сам жил в церкви, он понял почему. В церкви собирались ничем не примечательные люди, а мать был очень большой, сильный и шумный — особенно когда напивался пахучей воды из бутылок. Мать любил стучать кулаками — изредка по столу, но чаще по лицам других людей, а эти, в церкви, пели тихо, разговаривали еще тише и никогда не били друг друга.

Когда мать был жив, Буббе стоило только издать особый звук, и немедленно появлялась еда. Они с матерью охотились, но только для развлечения. Теперь он мог издавать этот звук сколько угодно — никто не обращал внимания. Он мог вопить, гортанно и резко, целый день, но никто не приходил узнать, чего он хочет, никто не издавал утешающих звуков.

Бубба знал, что с виду он не такой, как все люди, и решил, что потому они его и невзлюбили. Они не доверяют тем, кто отличается от большинства, кто умнее и сильнее остальных. Башня права, думал Бубба, больше всего люди боятся людей.

Раз люди отвергли его, Бубба решил тоже не особенно считаться с ними и отменить наложенный им на себя запрет охотиться на ручных и домашних зверей. Следующей весной, когда овцы объягнятся, он всласть полакомится нежным мясом детенышей — это здорово разозлит людей, присматривающих за ними. Тогда они поймут, с кем имеют дело. Буббе хотелось, чтобы его наконец заметили.

А если он ничего не добьется кражей ягнят, то займется кое-чем похуже. Давно уже в темных глубинах души теплилось у него намерение отведать детей — новорожденных человеческих младенцев, которых люди кладут в коляски и оставляют в саду. Кроме того, он замыслил таскать еще и котят со щенками, в которых обычно люди души не чают. Бубба знал, как нанести удар побольнее. Он уже украл собачонку и при первой же возможности украдет еще. С тех пор как умер мать, для Буббы не осталось ничего святого. Пусть люди поклонятся ему — или пусть платят самым дорогим, что у них есть.

— Я буду отнимать у них тех, кого они любят, Башня.

— Ты могуч, Бубба.

— Башня, я человек?

— Ты человек, насколько можешь им быть, Бубба.

— Значит, я могу делать что хочу.

Роясь в разбросанных костях своих жертв, Бубба услышал, что внизу, в церкви, заиграла музыка — поверх долгих и низких звуков ложились высокие и короткие — словно снежинки, кружась, опускались на черную землю. Бубба покачивался в лад музыке, а когда вступили человеческие голоса, он тоже стал издавать негромкие гортанные звуки — так он, бывало, делал, когда ласкался к матери.

Но мать в церковь не ходил. В тот час, когда другие люди направлялись туда, мать еще лежал в гнезде, укрыв свое сильное, поросшее редким мехом тело простынями и одеялами. Вылезал он из гнезда около полудня и тогда рычал и ругался, а его большие грубые руки гладили голову Буббы. Бубба любил, когда его ласкали эти руки с плоскими грязными когтями. Потом мать жарил себе куски печени, уделяя Буббе сырые ошметки, а когда жаркое было готово, приносил со двора цыпленка, сворачивал ему шею и бросал Буббе. И оба они ели.

Когда же Бубба пытался вспомнить то, что было еще раньше, у него мелькали в голове разрозненные видения какого-то другого мира, где жили люди, похожие на него самого. Мелькал странный образ другого Буббы, большого. Он смотрел на маленького Буббу с высоты, страшный, но добрый. Потом его лицо скрывалось куда-то, и снова на Буббу смотрел мать. Потом шли неясные воспоминания о долгом голоде, о бессоннице, а дальше все делалось хорошо: Бубба сидел у матери на запястье, а тот кормил его из рук кусочками мяса. Неясные воспоминания о другом мире пробуждали в душе Буббы странное умиление, смягчали его суровую душу.

Когда люди в церкви перестали петь и бормотать и шуршание их шагов по гравиевой дорожке стихло, Бубба решил подняться в воздух. Он подошел к окну с остроконечным сводом и вскочил на каменный подоконник. Вдали виднелась река. Она извивалась на теле равнины, как длинный серебристый червяк. От церкви, которая стояла повыше, шел к реке широкий пологий спуск с редкими купами деревьев.

В небе сновали птицы: сороки, грачи, чайки, воробьи, скворцы и много других.

Бубба взлетел и поплыл высоко-высоко, глядя вниз на лоскутное одеяло полей. Полет давал ощущение силы. Долину пересекала дорога, по которой время от времени пробегали железные коробки на колесах. Дорога шла через море к большой земле, и Бубба опустился ниже, чтобы посмотреть, как дорога держится на воде. Оказалось, что ее поддерживают насыпанные камни, о которые все время плещется вода. Бубба присел на вершину телеграфного столба, внимательно глядя на дорогу. Проехал человек на машине, состоящей из двух колес и перекладины. Он делал ногами круговые движения, глядя в землю. На спине у него висел мешок. Потом подошли маленькие люди с палками. Один из них поднял глаза, увидел Буббу и закричал. Маленькие люди стали наклоняться, подбирать камни и швырять в Буббу, но руки у них были слабые и целились они плохо. Бубба сидел, презрительно глядя на них, пока они наконец не убежали.

Он снова поднялся в воздух и позволил ветру нести себя к берегу. Там копошились разные мелкие создания, погруженные в свои мелкие дела. Бубба замахал крыльями и полетел к центру острова, где стояло скопление серых каменных домов. Он полетал над ними, поглядел, как люди вывешивают на веревки свои тонкие снимающиеся шкурки. Там были и коляски с маленькими детенышами, но с этим Бубба спешить не хотел. К тому же он недавно поел и раньше вечера не проголодается.

Вернувшись к церкви, он увидел, что люди опускают в прямоугольную яму деревянный ящик. Бубба знал, что внутри лежит мертвый человек, — в таком же ящике зарыли в землю его мать. Бубба как-то попробовал выкопать его когтями, но ничего не получилось, ящик зарыли слишком глубоко. Так мать и остался в земле.

Бубба уселся на подоконник. Солнце приятно согревало спину и голову. Он задремал. В окно влетел голубь, не заметив на темном фоне Буббу. В последнюю минуту голубь понял свою ужасную оплошность и метнулся прочь, но Бубба успел ударить клювом и проломить маленькую голову.

Голубь по инерции пролетел какое-то расстояние и мягким камнем рухнул вниз, угодив как раз на ящик с мертвым телом. Люди стали кричать и поднимать головы, но ничего не увидели — Бубба снова скрылся в окне. Он был рад, что расстроил церемонию. Люди слишком много о себе мнят, даже трупы свои укладывают в ящики и прячут в землю. Труп — это всего лишь труп, падаль, и годится только в пищу стервятникам.

Если бы он не улетел тогда сразу, а остался рядом с мертвым телом матери, он, наверное, съел бы его — и они с матерью стали бы навек неразлучны и неразделимы.

— Башня, мне одиноко.

— Мы с тобой оба одиноки, Бубба.

— Но ведь мы вместе, Башня?

— Мы вместе, Бубба, и каждый из нас одинок.

Бубба уселся попрочнее на балке. Скоро стемнеет, и он вылетит на поиски добычи. Кто-то попадется ему — в поле, в канаве или у самой изгороди.