Чайки тщетно пытались напомнить Келиму о прошлом, которое когда-то было будущим, о предстоящем скором отъезде из Финляндии, каковой совершался и в прошлом веке, когда девушка Эрна Паркконен вышла замуж за русского негоцианта и уехала вместе с ним в Санкт-Петербург.

Келим не помнил того, что, умерев глубокой старухою в столичном городе

России, он родился в Сухуми, на Кавказе, младшим сыном в многодетной семье турка-месхетинца Рустама Келима. А теперь, словно озабоченной пропитанием чайке, ему предстояло рыскать по городскому асфальту — тоже как бы в поисках чего-то очень нужного для этой жизни. Не зная ни слова по-фински, он отправился искать дом по известному адресу и через полчаса уже встретился с человеком, который смог бы ему что-то рассказать об Урхо Тиммонене.

Финская строительная компания возводила высотную гостиницу в Москве, Келим работал на том же здании в кавказской бригаде, и однажды в ночную смену ему довелось увидеть, как светловолосый финн вдруг бросился в проем окна с девятого этажа, но не упал вниз, а плавно пролетел между домами и вскоре исчез в темноте ночи. С тех пор монтажника Урхо не было на стройке, и на вопрос, где он, финский прораб ответил Келиму, что молодой рабочий уехал домой, чтобы жениться на одной девушке, с которой был давно помолвлен.

С рыжими концами курчавых волос, словно тронутых ржавчиной, Олли Тиммонен, старший брат улетевшего монтажника, ни слова не знал по-русски, но что-то мог с трудом вылопотать по-английски. Сморщив веснушчатый лобик над синими глазами, он напряженно вглядывался в лицо нежданному гостю и, когда понял, что тот спрашивает про Урхо, торопливо закивал и вдруг заплакал, по-мальчишески утирая глаза кулаком. Затем он посадил Келима в свою машину и повез его на кладбище, где показал могилу у края семейного участка: удивленно вытаращившись, с памятника младенческим взором уставился на Келима тот самый монтажник, который улетел со стройки.

Финский юноша успел-таки перелететь через границу и был найден мертвым у полотна железной дороги, следовавшей от Хельсинки к лапландскому Северу…

После посещения кладбища Келим вернулся в гостиницу и долго пролежал в постели, не в силах по-другому справиться с охватившим его вдруг беспокойством и чувством бескрайней тоски. Он пытался растворить в дреме горячее жжение сердца, но оно лишь беспрерывно теряло равновесие и, как бы в обмороке, тяжело падало в бездну.

В Финляндии ему было уже нечего делать, важный клиент был окончательно утерян, и он решил на следующий день лететь в Португалию. Но вечером к нему в гостиницу зашел брат монтажника и привел с собою одноногую девушку. Она была на костылях, которые вместе с ее целой ногою составляли три точки опоры, и безногая довольно проворно передвигалась, налегая подмышками на костыли, затем перебрасывая по воздуху тело вперед и четко ставя ступню перед собою.

Это была невеста погибшего Урхо, и его брат съездил за нею в соседний город, чтобы показать ей гостя из России, который знал парня в его московской бытности. Девушку звали Улла Паркконен, и она произнесла несколько слов по-русски. “Кариашо! Добри ден!” — весело улыбаясь, залпом выпалила она, держась на трех точках опоры перед Келимом. Она родилась на свет, меченная странным уродством: одна нога ее была только до колена, а на пальцах нежных и женственных рук вовсе не было ногтей. В прошлом веке ее прабабушка оказалась воплощением демона смерти, о чем теперь, в минуту встречи, не знали ни сам Келим, ни жизнерадостная, несмотря на свою беду, финская девушка.

Жизнь, настоящая, доступная лишь человеку, бренная жизнь вновь предстала перед Келимом в образе этой веселой девушки на одной ноге, с костылями под мышками. Равномерный гул веков, словно медный набатный звон, наполнил то пространство в нем, что было накрыто непроницаемым куполом его черепа. И в этом крепком кавказском черепе возникла догадка, почему неизвестный шахматист, проводящий эту партию игры вслепую, сделал подобный ход — пошел пешкой, пожертвовал простодушным финским работягой, двинув фигуру на битое поле.

Одноногая финка содержала в себе такой могучий заряд жизненной энергии, что ей, в сущности, не нужны были эти громоздкие костыли, чтобы передвигаться.

Она могла бы спокойно летать, как и ее погибший жених, и делать это гораздо лучше, чем он. Но она об этом пока не знала: так любой гений не знает о своем могуществе до поры до времени. Кто-то, опередив Келима, убрал молодого финского летателя, чтобы тот не открыл своей невесте ее необыкновенного дара… Но в таком случае это был слабый ход. Она все равно будет летать и когда-нибудь станет великим инструктором полетов. Можно было, конечно, спокойно взять теперь и эту открывшуюся фигуру… И предназначенная для такого хода орхидея была у Келима… Но в данной игровой ситуации он, подчинившись наитию, решил не брать этой сильной фигуры, которую по оплошности или же, наоборот, по хитроумному расчету открыли теперь для его удара. Он действительно не догадывался, что странное чувство приязни, испытываемое им к Улле Паркконен, является не чем иным, как симпатией его прошлой финской жизни к нынешнему бытованию своей правнучки.

Келим пробыл в Финляндии еще два дня: поехал в тот город, где жила девушка Улла, был гостем в ее доме, познакомился с многочисленной ее родней. Он пел малоподвижным, сдержанным финнам застольные грузинские песни. Бражный, с хмельной улыбкой на устах, обнимался с Юханом, отцом Уллы, и на русском языке говорил девушке о своем искреннем восхищении ею. Но она понимала по-русски лишь те несколько слов, которым научилась у покойного жениха. Зато в порыве смелого чувства сама поцеловала гостя при всех, крепко обняв его за могучую шею, и сдержанные финны при этом издавали одобрительные веселые возгласы.

Улла показала гостю ту часть дома, где должны были жить после женитьбы они с Урхо. И там было много чего диковинного для Келима, но больше всего остального поразила его приуготовленная для супружеских блаженств громадная кровать с прорезиненным матрацем, наполненным морской водою. Келим даже полежал на этом матраце, поколыхался на его зыбких волнах, прислушиваясь к глубинному бульканью, а девушка стояла рядом, опираясь на костыли, и с самым добродушным видом смотрела на него.

На следующее утро Улла хотела сказать заморскому гостю, что Урхо она знала с детства, а его, Келима, она узнала два дня назад, но у нее такое чувство, будто она знакома с ним всю жизнь. И это святая правда. Однако, когда девушка зашла в отведенную для гостя комнату, чтобы разбудить его к завтраку, там никого не оказалось. Кровать стояла, аккуратнейшим образом заправленная. А самого Келима не было — он в это время в хельсинкском аэропорту садился на самолет, улетающий в Лиссабон.

Молодая финка бросилась ничком на аккуратно убранную руками вероломного гостя кровать, отбросив костыли, грохнувшие на пол двумя торопливыми ударами в полной тишине дома. Девушка бурно плакала, не сдерживая своих рыданий и сжатыми кулаками колотя по подушке, на которой совсем еще недавно покоилась темноволосая мужественно красивая голова мужчины. Она родилась без ноги, но, несмотря на эту роковую беду, Улла верила в себя и чувствовала, что она создана для счастья. Урхо разделял с нею это чувство, но он умер… И вдруг появился в ее доме этот необычный гость, который тоже понимал и, казалось, всем сердцем разделял с нею душевную ее уверенность… И он исчез бесследно, словно его никогда и не было…

Келим летел в самолете “PANAM” над чахлыми финскими лесами и невысокими горами, покрытыми сплошь хвойными деревьями. И ему вдруг стало необыкновенно печально от всего этого: плавного полета над финскими просторами, где яснооко расплескались многочисленные пятна озер, от неторопливого этого полета над дремучими лесами, медлительными финнами, острокрылыми чайками, автомобилями с зажженными днем фарами… Грустно было пролетать над домиком

Уллы, над ее земными надеждами, точно такими же, как и у любой молодой женщины до Ноева потопа… У нее был новый американский протез, который она не хотела носить. Уродливый же костыль с ухватом для локтя, напоминающий крупнокалиберный пулемет, был для нее привычней.

Тоска одноногой девушки, недавно потерявшей жениха, а нынче покинутой диковинным гостем, который столь приглянулся ей, печаль синеглазой и черноволосой финской девушки принадлежала душе подвижной и горячей. В бесконечном мире, состоявшем из бесчисленных вещей, таких, как звезды, планеты, хвойные деревья, инвалидные костыли, недописанные письма, их застывшие души ничем не отзываются на смятение душ подвижных и тревожных.

Предметов этих, неподвижных, несравнимо больше, чем живых существ. Окружая человека со всех сторон в его жизни, именно неживые предметы внушают ему самые разные желания. И вполне может статься, что придет время — и именно костыли одноногой финки, столь похожие на автоматическое оружие, внушат ей мысль о свободных полетах без помощи крыльев…

Думая о тех, что разбились в эти дни при полетах и в ближайшем будущем должны были разбиться, Келим осознавал полное свое бессилие перед тем началом, которое для чего-то создает существа, их желания, предметы. Этому творящему началу угодно было прихотливо сочинять миллиарды новых слов, каждое из которых выражало собою или грусть живой души по поводу своей быстротечности, или печаль какой-нибудь недолговечной вещи, в факте появления которой также отражалась бренность мира.

Канцелярия, фабрика, исследовательский институт или вдохновенное сердце поэта — все эти вместилища организованных усилий человеческого разума также беспрерывно исторгали из себя новые предметы. Но вся безмерная множественность вещей, ярких или невзрачных, делала неотвратимым желание каждой из них чуть отдалиться от других и расположиться в пространстве таким образом, чтобы она ощущалась со всех сторон. Поэтому и моргали в ночном небе все желтенькие звезды, а души людей испытывали неудержимое желание полететь безо всяких крыльев.

В Португалии несколько иностранных туристов, шесть человек, кинулись с обрыва морского побережья на том самом месте, которое считается самой западной точкой европейского континента. Четверо из них один за другим сразу же попадали в море, и только двое улетели и скрылись за горизонтом. Келим прибыл на место происшествия и нашел там человека по имени Жоао Наморра, который видел, как, разбежавшись, прыгали с обрыва молодые люди, две девушки и четверо парней, все одинаково длинноволосые, в майках, шортах и рваных джинсах. Рыбак Жоао рассказывал возбужденно, со встревоженным видом. Ни слова не понимая из речи португальца, Келим с напряженным вниманием вглядывался в его загорелое, в трещинках морщин, худощавое лицо — и ясно видел, как все это происходило на обрывистом берегу.

Чтобы узнать имена погибших и тех двоих, которые улетели за морской горизонт, Келиму надо было вновь поехать в Лиссабон, и на обратном пути он познакомился в автобусе с одним иностранным туристом из Южной Кореи, который говорил на английском и сделал ему очень важное сообщение. Оказывается, дело с полетами людей и в связи с этим с многочисленными случаями их падения и гибели стало в Португалии объектом государственного внимания. Полиция оповестила граждан о проникновении в страну необыкновенно мощной и опасной фанатической секты. Сектанты побуждают поверивших им неофитов бросаться с крыш многоэтажных домов, причем сами, владея каким-то секретом безаппаратного полета, остаются целыми, а кинувшиеся вслед за ними люди разбиваются насмерть. Корейский турист, рассказавший все это, добавил еще от себя, что португальские газеты сообщали о случаях, когда не все бросившиеся с крыш уверовавшие разбивались — некоторые, правда совсем немногие, улетали неизвестно куда вслед за своими инструкторами.

Полиция, оказывается, начала задерживать всех подозрительных, в особенности иностранцев. Турист из Кореи, рослый человек с седыми белоснежными волосами, но с угольно-черными большими бровями, уже побывал, оказывается, в ее руках и прошел через тщательное дознание. Келиму вовсе не хотелось иметь дело с португальской полицией, и он на первой же остановке скрылся в туалете, где пробыл до того времени, пока не ушел его автобус. Вполне могло быть, что корейский путешественник из лояльности к доброжелательной лиссабонской полиции, отпустившей его с миром, сообщит ей о подозрительном туристе из России, и поэтому на всякий случай Келим вернулся обратным автобусом на то же самое место, откуда недавно выезжал в Лиссабон. Здесь среди тысяч иностранных туристов, беспрерывно прибывавших и затем, посетив самую крайнюю западную точку Европы, уезжавших восвояси, легче было скрыться от любознательных глаз полиции.

Но, до темноты протолкавшись в массе людей, обозревающих с высоких берегов невыразительно-пустые дали Атлантики, поужинав в замечательном рыбном ресторане, где подавали суп из омаров, Келим направился по уже знакомой тропе в ту сторону, где находился обрыв, с которого бросились в полет шестеро молодых людей. Там среди багровой мглы, словно раскаленной изнутри и беззвучно огнедышащей, в потухающих сумерках позднего морского заката и провел Келим последние минуты своего пребывания в Португалии, стране знаменитых морских путешественников и старинных флибустьеров…

Не желая быть обнаруженным португальской полицией, Келим решил устремиться за той парочкой, которая скрылась, по рассказам рыбака Жоао Наморры, в юго-западном направлении Атлантики. Можно было предположить, что один из отлетевших — обязательно инструктор, его-то и надо было Келиму уловить. Но возможно, что это какой-нибудь бывший служащий из развалившегося демонария.

В таком случае, надо было встретиться с ним и выяснить, на кого он работает.

Очевидно, подумал он, старая тактика таинственности и умалчивания была окончательно пересмотрена князем: он решил левитацию обратить из чуда в заведомую рутину, привлекательную для людей тем, что она станет объектом государственного запрета. И хотя правительственная полиция начнет теперь призывать граждан не бросаться с крыш, люди все равно будут прыгать очертя голову со всяких высоких мест. Князь знал об этом непреодолимом людском упрямстве и на сем, видимо, строил свой расчет.

Таким образом, догадался Келим, князь решил действовать с двух фронтов: явного и тайного, видимого и невидимого — это предупреждения и запреты полиции, с одной стороны, и агентурная работа его эмиссаров — с другой… И снова возвращаясь к сравнению с игрой в шахматы, Келим видел, что князь всегда играет черными фигурами — свои ходы вынужден делать после ходов белыми. Способный лишь навредить наступательной стройности белых, но целиком зависимый от них как в темпе игры, так и в выборе стиля, Черный игрок всегда мог только вставлять палки в колеса, портить качество и пародировать игру

Белого. А очень часто он попросту воровал с доски фигуру или старался незаметно переставить пешку — примитивно жульничал.

Бог создал Своих Ангелов летающими. Князь внушил людям мысль о возможности левитации. Летать людям всегда хотелось — потому что они должны были когда-нибудь овладеть полетами: так было положено в замысле. Но на это князь ответил тем, что вызвал преждевременное жгучее нетерпение в сердцах летателей, которые назавтра уже могли бы получить с небесного склада новенькие ангельские крылья.

В древние времена Орфею было приказано не оглядываться, когда он выводил свою жену Эвридику из царства мертвых. Немного не дотерпел Орфей — уже забрезжил впереди свет земного мира, и там было счастье… Но не хватило у него душевной силы вынести последнюю минуту ожидания. Если бы человеку не запретили оглядываться — он бы и не оглянулся. И никаких борений в душе, никаких поползновений на нарушение запрета и в помине не было бы…

И Адам с Евою, не будь им запрещено есть плоды с определенного дерева, не стали бы обманывать Бога… Да и мы все, сброшенные с небес на землю летчики князя, не оказались бы в своем нынешнем положении, если бы не было нам запрета самостоятельно, без циркуляров демонарских чиновников делать добро или зло потомкам Адама и Евы.

В продолжение этих размышлений Келим медленно проходил по обрывистому берегу до темных безлюдных скал, где собирался совершить тайнодействия по освобождению от своей прежней телесности — он понял, что иначе теперь ему не выбраться из Португалии. В гостиницах и аэропортах идет сейчас усиленная проверка документов, денег в эскудо у него почти не осталось, менять же доллары означало привлекать к себе излишнее внимание…

Он решил выглядеть так, как выглядел бы, возможно, один из тех шести туристов, которые прыгнули с обрыва в море: принял облик рослого длинноволосого и бородатого парня в майке, в рваных джинсах с прорехами на обоих коленях. И после того как таковой парень обозначился в полумгле и ступил босыми ногами на влажные от вечернего тумана камни, направляясь к краю обрыва, среди невнятных скальных глыб шевельнулось что-то светлое, большое — и перед Келимом оказалась молодая женщина в белых штанах до колен и длинной рубахе, нижние углы которой были связаны на голом животе в узел.

— Говорите ли вы по-немецки? — спросила женщина, разглядывая темное, подсмугленное закатом лицо стоящего перед нею человека в рваных джинсах, с длинными прядями бронзовых волос, спадающих на плечи.

— Нет, — ответил Келим и покачал головой.

— Говорите ли вы по-английски?

— Да, немного. — Келим скрестил на груди мускулистые красивые руки, широко расставил ноги и сверху вниз внимательно посмотрел в лицо женщине.

— Я вижу, вы решили лететь, — сказала женщина.

— Как вы могли догадаться? — насмешливо произнес Келим. — Ведь я, кажется, ни о чем вам не докладывал.

— Я видела, как вы готовились вон за тем камнем, — отвечала она. — Но я удивлена, что вы пришли сюда не очень молодым человеком, а теперь выглядите молодым. И у вас были темные короткие волосы, а теперь они светлые и длинные… Мне не приходилось еще видеть ничего подобного… Извините… кто вы?

— А вы — Надежда, Надя… Вы русская, так ведь? — вопросом на вопрос ответил Келим (на этот раз по-русски), улыбаясь в невнятной полумгле, на мгновенье ярко сверкнув глазами и зубами.

— Да, я русская. Мое имя Надежда, — по-прежнему отвечала на английском женщина, вдруг почувствовавшая какую-то сильную тревогу… — Откуда это вам известно?.. Я боюсь вас, — заключила она по-русски.

— Настало такое время на земле, когда уже ничего не надо бояться, Надя, — говорил Келим и, ухватив левой рукою свои роскошные волосы, рывком снял с головы парик. Затем правой рукою, двумя пальцами, он прихватил над виском за край тоненькую пленку наклеенной маски и наискось стянул ее с лица вместе с бровями и прозрачными глазными пленками. Они, оказывается, имели свойство черные глаза представлять синими — перед Надеждою глыбой плотной мглы высилась голова негра, уставясь на нее сверкающими угольными глазами.

Она вскрикнула и, зажмурившись, выставила перед собой руку, а он раскатисто засмеялся и тем же голосом, каким говорил до этой минуты, произнес:

— Среди парней, которые бросились отсюда в море, был один негр. Так ведь?

— Да, это так, — дрожащим голосом молвила русская женщина вновь по-английски. — Среди них был Джон Скемл, я его хорошо знала… У него был уникальный голос… Он пел в диапазоне сопрано.

— Так этот Джон Скемл — он улетел или нет?

— Нет. Он упал в море самым первым.

— Вы это видели?

— Нет, мне об этом рассказал местный рыбак по имени Жоао Наморра… Джона

Скемла, единственного из всех, удалось выловить из моря и похоронить…

— Вы не думаете, что я — воскресший из мертвых ваш знакомый негр?

— Нет, я так не думаю…

— А если я сейчас возьму да спою в диапазоне сопрано?

— Все равно — нет… Вы не Джон, хотя и очень похожи на него.

— А что вы насчет этого предполагаете? Почему я так похож на Джона Скемла?

— Не знаю, что и подумать…

— Вы не верите в воскресение?

— Верю я или не верю — это мало что значит.

— Но хотели бы вы, чтобы любимые вами люди воскресли после смерти?

— Чего бы я ни хотела, это не имеет отношения к существу дела, к правде…

— Вот вы сказали “правда”. Что вы при этом имели в виду?

— Я имела в виду то, что правду никто не знает. Верю я в воскресение или не верю — никакого отношения к правде это не имеет. А она есть… Но мне никто не сможет сказать ее.

— Если я скажу, вы мне поверите, надеюсь?

— Нет, не поверю.

— Вам нужны доказательства, чтобы вы поверили?

— Нет, и этого мне не нужно. Слишком много меня обманывали с помощью самых верных доказательств.

— Но для того, чтобы воскреснуть, надо сначала умереть… Вы готовы хоть в это поверить? В смерть-то вы верите? Вы умирать-то когда-нибудь собираетесь?

— Да… Умереть я могу в любое время — это я знаю.

— Что ж, тогда сделаем так… Для начала я помогу тебе умереть, стерва, — вдруг злобно и грубо завершил он.

И не успела она шевельнуться, как он мгновенно набросился на нее и залепил ей рот, словно липким пластырем, пленкой своей лицевой маски. Теперь кричать она не могла, да и не стала бы этого делать. Чудовищное существо с головою негра и телом белого человека рывком стянуло с плеч своей жертвы рубаху и, спутав ею руки женщины, обнажило ее тело с незагорелой грудью.

Шумно сопя, Келим минуту как бы держал ее в объятиях, но это он стягивал сзади с ее рук рубаху. Затем, отбросив ее в сторону, он повалил женщину навзничь, грубо и больно швырнув на каменистую землю. Она подумала, что будет изнасилована чудовищем, и решила не сопротивляться. Ее охватило беспредельное безразличие к тому, что будет.

Однако он стоял и смотрел на нее, поверженную, ничего не предпринимая; потом вдруг усмехнулся и произнес:

— Ты помнишь или не помнишь бедного Евгения?

Она, с залепленным ртом, ничего не отвечала.

— Сколько раз ты еще выходила замуж?

Она с ужасом смотрела на него, лежа на земле в самом жалком и унизительном виде.

— Еще два раза, — с удовлетворенным видом произнес он. — А где твой второй муж? Он погиб из-за тебя… Где твой третий муж? Он тоже погиб из-за тебя.

Видишь, какая ты ненасытная? Зачем тебе еще жить? Лучше возьми это и умри.

Вставай и иди вон туда.

Он рывком приподнял ее с земли, протянул ей прозрачную пластиковую коробочку, в которой покоился крупный цветок нежной сиренево-белой окраски.

“Орфеус! — про себя воскликнула она, принимая цветок. — Наконец-то! Я иду к тебе, Орфеус!” И она послушно направилась по едва заметной тропинке, светлевшей на самом краю обрыва. Позади она слышала сопение и шаги своего палача.

Я находился в том цветке, вернее, был случайным мутным пятнышком на прозрачной пластиковой коробочке, которую Надя несла в руке, прижимая к беспомощной нагой груди. Так я провожал свою любимую в последний путь до самого края обрыва, покоясь вблизи ее сердца каким-то невнятным сгустком материи. И хотя Надя перед смертью назвала другое имя, не мое, которое, впрочем, никогда и не было известно ей, только я был рядом с нею в минуту ее смертного одиночества, именно я, а не Орфеус.

Три года он пел в университетском хоре, но с тех пор, как ослеп, Орфеус больше уже не пел, и его лирический тенор, приводивший в светлый восторг профессора Рю, перестал звучать в этом мире. Великая мечта педагога, что он воспитает в скромной капелле певца мирового значения, умерла намного раньше, чем сам красивый седовласый мэтр. Оказалось, что в полной тьме совершенно не ощущается движение времени, а музыка, порождение этого времени, не может жить в его мертвой неподвижности. С того дня как Орфеус очнулся в военном госпитале и узнал, что ослеп, ему уже никогда, никогда больше не хотелось петь.