То, что было впоследствии отнято у нас, Анны и Валентина, у каждого поодиночке, в разное время, — жизнь не имела цены и не могла быть никак оценена, даже определена в том, хороша она или плоха, потому что при каждом отдельном случае она подводилась к нулевому итогу. Если существует вечность мира, то меня, значит, с моим куцым сроком жизни, можно совсем не учитывать. Правда, и наоборот — если я все же существую и меня надо принимать всерьез, то не может быть и речи ни о каком вечном мире. Однако все имеется в наличии

— и вечный мир вокруг меня, и я со своим прыщиком на губе. И в нарушение всех законов математики, в нем суммой нулей становилась единица. Но странная же это была единица! Возникая на сложении пары нулей, как в данном случае, она тем самым в обязательном порядке отправляла в небытие каждое из своих слагаемых. Таким образом, только призрачная невидимость Анны-и-Валентина обеспечила наш метафизический дуэт силой голоса, справедливостью разума, живым устремлением к познанию окружающего пространства. И наоборот — пока и Анна и Валентин были живы, наш дуэт еще никак не возникал, мы были молчаливы, безвольны и как бы отстраненно взирали на поступки Анны и Валентина, не пытаясь в них вмешиваться. Существующие в природе русских слов (которые вслух никем не произносятся), мы являемся чисто филологическим призраком, лингвистическим фантомом давно усопших дней и людей, метафизическим эхом невидимых мертвых душ. Нас невозможно «получить» с помощью химического или алхимического опыта, мы неуловимы для самых чутких электронных приборов — но мы существуем, в этом вы сами успели уже убедиться, и вы даже могли прогуляться с нами по окрестностям маленького городка, что на берегу реки Гусь. Если сейчас зима, вы могли бы надеть на ноги валенки, потому что снег в лесу глубок и в нем можно увязнуть, чуть отойдя от дороги в сторону. А если сейчас лето, середина августа, то мы хотели бы предложить вам поехать вместе с нами в село Большое, где в действующем храме Воздвижения мы решили обвенчаться. Будьте с нами в этот час — ведь когда мы венчались, никаких свидетелей с нами не было, мы не подумали о том, что брачующимся должны сопутствовать всякие дружки, подруги, шафера — это помимо родителей, родных, близких. И когда настало время возложить на наши головы венцы, вернее — подержать над головами жениха и невесты золотые короны, то никого из своих возле нас не оказалось, ведь мы приехали на свое венчание только вдвоем…И вы, благорасположенные к нам, встали тогда сзади, подержали венцы и вместе с нами прошлись вкруг аналоя… У вас были такие радостные лица, словно мы и впрямь оказались вашими близкими родственниками. (Он был высокий, пожилой, в галстуке, с густыми, лохматыми бровями, с добрыми морщинами на лбу, она была также рослой, но значительно моложе, с приятным светлым русским лицом… Анна впоследствии не раз сожалела о том, что не надоумилась даже узнать их имена и сердечно поблагодарить…) В голове у Анны все смешалось и закружилось от волнения и страха перед священником, молодым, но уже лысеющим со лба длинноволосым человеком, с курчавой и, видимо, бережно возлелеянной бородой, — который начал допытываться у Анны, была ли она на причастии перед тем, как идти под венец, и еще о том, который по счету у нее брак. Он не выспрашивал ничего подобного у Валентина, но почему-то вопрошал об этом у его молодой невесты — что ей было не по душе, и Анна во время таинства смотрела на батюшку отчужденными сердитыми глазами. А тот, представитель новоиспеченного клира времен полного упадка империи, когда модным стало даже партократам ходить в церковь и с тупым видом креститься, стоя перед телекамерами, а вся посткоммунистическая культурная общественность так и порхнула в ренессанс воцерковления, — молодой священник совершал в этот день венчальный обряд бригадным методом. Потому что брачующихся подобралось довольно много, семь-восемь пар, окрутить же надо было всех — и батюшка организовал из молодоженов единую бригаду, сиречь ансамбль, чтобы ходили они перед ним, как послушные праведники перед Богом, и строем исполняли бы под батюшкиным командованием то, что было положено церковным уставом. После венчания мы возвращались в город тихой асфальтированной дорогой, проложенной через просторные березовые леса. Был бы я жив — воспринимал бы сейчас пролетающие сквозь листву лучи солнца как разливаемое за березовыми кронами в небесные синие бокалы море белого огня, слепящие брызги которого миллиардами искр падают на зрелые восковые листки августовской зелени? Была бы я жива — казался бы мне тот путь через неторопливый, долгий лес все время взлетным, словно я не машину свою вела, а поднимала в воздух самолет? И вот, убедившись наконец, что высота нас к себе не принимает, я притормозила «жигуленка», съехала с шоссе и по ровному травяному подножию углубилась в эту стройную рощу белоствольных берез, красивее которых нет ничего на земле. Были бы мы живы, в благополучии и все еще вместе — представилась бы нам сейчас та остановка в пути как самый возвышенный участок земного бытия апофеоз нашей жизни? Я вылез из автомобиля, когда Анна, выйдя первою, уже обходила спереди и осматривала его критически-удовлетворенным взором, — мой «жигуль», по случаю торжества до блеска вымытый автошампунем, недурно смотрелся, но я не полюбоваться им захотела, а вовсе другого, с тем и направилась к ближайшим кустикам. И в зарослях молодого подроста постепенно исчезала ее белая стройная фигура, но еще какое-то время виднелась над зеленой кущей озиравшаяся по сторонам хорошенькая головка с высоко поднятыми на затылке волосами, подхваченными широкой лентой-повязкой — нет, это была не лента и не повязка, то была особого рода свадебная фата, которую я сама себе соорудила: пришитые к васильковому галуну, собранные фестончиками белые рюши. Такого же василькового цвета был на мне тканый пояс, два с половиной сантиметра шириною, который на талии перехватывал мой подвенечный ансамбль: белую кашемировую юбку до колен и белую же шелковую блузку с длинными рукавами, на шее — нитка крупного жемчуга. О, это был класс, то, что я придумала — в пику этим пышным и пошлым кукольным платьям, по своей унылости скорее напоминающим погребальные уборы, чем свадебные наряды. Исполать нашим милым земным подругам в белоснежных нежных одеждах, исчезающим в зеленых зарослях лесного подроста, — поначалу я, ни о чем не думая, направился было вслед за Анной, но она, моя красавица, остановилась, обернулась и властно махнула в мою сторону рукою, словно узкой розовой ладошкой издали шлепнула меня по лбу. Тотчас на поглупевшем от счастья лице Валентина появилась широкая улыбка, делавшая это лицо еще глупее; мой суженый, к свадьбе наряженный, в строгом костюме, при галстуке, остался сзади, топчась на месте, словно ручной медведь, а я направилась в укромную глубину зарослей. Я проводил взглядом эту самую дорогую для меня на свете шальную головку, пока она не утонула в сверкающей массе зелени, облитой потоками солнечного света. А я все дальше углублялась в подлесок — и вдруг внезапная боль пронзила мне сердце, и я заплакала. Я шла, почти ослепнув от слез, и раза три натыкалась на какие-то низко висящие ветви, которые могли испортить мой подвенечный наряд. И хотя почти обошлось благополучно, все-таки на рукаве рубашки остался темный след от веточки, зацепившей ткань. Я рассматривала это пятнышко, смиренно пребывая на корточках, ощущая себя в самом надежном укрытии, осторожно поскребла ногтем нежный шелк, пытаясь удалить грязный след — но тщетно, — и вдруг заплакала еще горше. Это когда я вытянула перед собою правую руку, распрямила персты свои и полюбовалась новым обручальным колечком, сверкавшим на безымянном пальце. Что происходило со мною там, без свидетелей, в зеленых кустиках, в минуту, когда я была жива и, кажется, по-настоящему счастлива? Я тоже ощущал себя счастливым — небывало, нестерпимо, — но, тихо разгуливая по траве недалече от машины, также испытывал душевную смуту на грани нервических слез… Никогда я не стремился заглядывать далеко вперед, не загорался желанием совершить какую-нибудь гениальную глупость, всегда помнил, что я такая же заурядная невидимка, как и все вокруг, начиная от букашки и кончая Полярной звездой. И вот взял да женился, обвенчался в церкви — что теперь будет с нами, господа букашки в траве и господа звездочки на небе? Не кажется ли вам, что золотые кольца, надетые на наши безымянные пальцы, — это два круглых нуля, сложение которых дает совершенно чудесную единицу?! Мы как единое целое появились на свете именно в ту самую минуту, когда взаимно окольцовывали друг друга, — и с того времени будем существовать во вселенной вечно, всегда. Правда, никто на свете, кроме нас самих, Анны-и-Валентина, не будет свидетельствовать о нашей совместной вечности. И мысль об этом явилась причиною особенно пронзительного укола мне в самое сердце, и я тоже слегка всплакнул, разгуливая возле машины в лесу, населенном изумительной красоты и могущества высоким белоствольным народом. Что такое необыкновенное мы ощутили тогда, в самый счастливый для нас день жизни, в замечательное время русского лета, в дивной березовой роще, — какая особенная скорбь могла затронуть нас, если мы оба прекрасно знали, что бессмысленно удивляться тому, как все красивые леса и лучшие дни теплого августа, напоенные грибным духом, и прохладные ночи, пронзенные огненными стрелами звездопада, со временем превращаются в невидимок? Наверное, хотелось, чтобы у нас-то вышло по-другому, мне отчетливо подумалось: может быть, я женился на богине, — а на бедную Анну напал, наверное, тайный страх, предчувствие того, что должно было случиться с нею в Москве. А когда я вышла из кустов, сниидя восвояси, вся из себя в порядке и вновь образцово-прекрасная, впрямь богиня, издали навстречу заспешил Валентин, всем своим видом и всей своей неуклюжей, своеобразной грацией выражавший, насколько он рад вновь увидеть меня, — даже поскакал тяжелым галопом, как обрадованный щенок сенбернара. И в ту самую минуту, когда разлученные роковыми обстоятельствами влюбленные вновь соединились, встретившись на лесной прогалине, у дальнего поворота дороги раздался громкий треск — из-за кустов выскочил мотороллер с одиноким, сосредоточенно смотрящим вперед пилотом, у которого были кепка на голове, козырьком повернутая назад, длинные, развевающиеся темные волосы, длинная темная одежда до пят. Поравнявшись с нашей машиной, отстоявшей в стороне от дороги метров на сто пятьдесят, роллер вдруг круто свернул в нашу сторону — и вскоре остановился возле, заглушив мотор и тем самым подарив лесному миру совершенно бесподобную тишину. Мы стояли рядышком, Анна и Валентин, держась за руки, а перед нами все еще восседал на мотороллере, покоя одну руку на руле, а другой рукою снимая с головы непорядком надетую кепку, его длинноволосый в черной священнической одежде пилот — наш знакомый батюшка, который недавно венчал нас.

— Гуляете? — вопросил он первое, и нам показалось, что в его голосе сквозит какое-то неожиданное для нас подобострастие, зависть даже…

— Гуляем, — ответила Анна, и в тоне ее ответа прозвучал вызов и даже отдаленные нотки мести…

— А бумаги забрали? — задал священник второй вопрос, и мелодия речи стала совсем иною — суховато и деревянно прозвучал на этот раз его голос среди лесной тишины. Ни дуновения ветерка, ни шелеста листвы…

— Вы имеете в виду свидетельство о венчании? — опережая Анну, поспешил ответить Валентин.

— Да, справочку. И квитанцию об уплате.

— Все получили, за все заплатили, не беспокойтесь, владыка, — на сей раз опередила Анна.

— Меня нельзя называть владыкой, — усмехнувшись хмуроватыми глазами, ответил священник. — Я пока что всего второй священник в церкви.

— Кто-то, наверное, забыл взять документы? — спросил Валентин.

— Да, одна какая-то парочка.

— Может, еще не удосужились подойти? Гуляют возле церкви, вот как мы здесь,

— миролюбиво продолжал Валентин.

— Никого не осталось, все разошлись.

— Вернутся в другой раз, батюшка, уж не беспокойтесь. Они, должно быть, просто очень разволновались при святом таинстве, — ханжеским тоном молвила Анна, и голубые глаза ее отнюдь не благочестиво уставились в черные очи молодого священника. Он слез с роллера, поставил машину на рогатые подножки, снял с головы кепку и, отвернувшись куда-то в сторону, к глубине леса, перекрестился. Затем подошел к нам, причем Валентин, желая загладить нелестное, очевидно, впечатление батюшки от тона и речей Анны, захотел приложиться к его незанятой правой руке — в левой тот держал кепку. Валентин уже свою руку протянул вперед, желая снизу подхватить белую кисть батюшки под ладонь, одновременно нагнулся и, кажется, уже вытянул для поцелуя губы — но священник проворно отдернул свою руку и спрятал ее за спину. Никак не объясняя этой своей немилости по отношению к жениху, батюшка даже не взглянул на него и со строгим видом обратился к невесте:

— Послезавтра обязательно придите ко мне на исповедь. Обоих касается. Надо вам помолиться, покаяться и причаститься.

— Приедем… обязательно придем, святой отец, — давала Анна лживые обещания, проникновенно глядя в глаза священнику. — Как не прийти, нагрешили уж больно много. Надо покаяться, вестимо. Молодой священник сначала как бы через силу усмехнулся — потом внезапно залился звонким хохотом. В курчавой реденькой бороде его просвечивал розовый подбородок, ранняя лысинка надо лбом, в обрамлении длинных волос, сверкнула на солнце синеватым бликом. Батюшка развеселился от столь явного разыгрывания Анною шута горохового, и мы вмиг ощутили большое облегчение на душе — он стал нам понятен, почти ощутился ровесником. Валентин также невольно рассмеялся, глядя на развеселого попа-роллиста, который уже натягивал на голову кепку и вновь козырьком назад — собираясь садиться верхом на машину и мчаться дальше.

— Святым отцом тоже не следует называть меня, не надо этого, — улыбаясь, наставлял он Анну, — пусть так католики называют своих священнослужителей. А мы, православные, всегда помним о своих грехах и не называем себя святыми.

— А как же вас называть прикажете, батюшка? Так нельзя и этак нельзя, искренне попеняла ему Анна.

— Так и называйте… Для всех, в общем-то, я отец Владимир.

— Отец Владимир… А вы женаты, есть у вас супруга, то есть матушка? Где вы живете? И куда вы едете — в город? — засыпала его вопросами Анна.

— В городе и живу. Там у меня временная квартира. Назначен сюда недавно, всего месяц как будет. Квартиру при храме для меня еще не приготовили… Матушки нет, я иеромонах. Пострижен, согласно данному обету, не должен иметь жену, — словно отчитался отец Владимир, усмехаясь, бегло глянув на Анну, на Валентина, затем уставясь темными глазами в глубину белой березовой рощи, насквозь пронзенной сверкающими стрелами солнечных лучей.

— Как же так? Ведь вы такой молодой, — заволновался теперь и Валентин. Извините меня, но я знаю… Не очень-то радостно жить так…

— Вы знаете, как надо жить, чтобы было радостно? — все так же непонятно усмехаясь и глядя в сторону, молвил иеромонах.

— Ну, что вам сказать…

— Нет, не знаете, — решительно перебил отец Владимир; пригнув голову и обе руки возложив на рукояти руля, он принялся ногою гонять дрыгающий рычаг стартера. — И никто не знает, пока не обратимся к Господу. Двигатель схватился, затарахтел, и сквозь его шум лихой мотороллист в длинной рясе, из-под полы которой выставлялись синие джинсы и нога, обутая в новую кроссовку, прокричал напоследок:

— Придите послезавтра оба! Поговорим. Я вас научу… С этим он и отбыл, поехал, видимо, на свою временную квартиру, а мы остались в осиянном лесу, чтобы продолжить день самого большого счастья, какое только могло быть отпущено нам. Однако прерванное внезапным появлением священнослужителя, высокое мгновение прошло безвозвратно, хотя мы еще довольно долго разгуливали по березовой роще, взявшись за руки, и даже нашли несколько хороших грибов, не отходя далеко от машины. Видимо, иеромонах увез на своем мотороллере секрет того, как надо сохранять веселье и радость земного бытия. Он обещал, правда, научить нас этому, но к назначенному времени мы к нему не поехали, а потом и вовсе забыли про уговор с отцом Владимиром. Может быть, именно этому человеку удалось бы спасти нас и решительно повлиять на благополучный исход нашей общей судьбы. Как знать. Однако что надо разуметь под благополучием судьбы? Встречу ли на этом свете двух людей, которые, полюбив друг друга, сделались от этого несчастливы, — или лучше было бы для них совсем не встретиться? И как говорила Анна, вотще надеяться на наших мужичков, которые сами-то боятся жить и вот-вот помрут от своего непобедимого страха. Чем бы смог помочь священнослужитель, отец Владимир, окончательно сброшенному в книге земного бытия со счетов дохода в графу убытков Валентину, давным-давно потерявшему всяческую цель в жизни? Я понимал это и примирился со своей невидимостью в истории славной родины — и, признаться, мне даже нравилось собственное ничтожество. Так было даже удобнее невидимки истории не отвечают за ее пакости… А отец Владимир, в джинсах, верхом на мотороллере, — о Господи, для чего Ты присылал его к нам туда, в белый березовый лес? После венчания мы поехали в Москву и организовали великое переселение почтенного экс-доцента из первопрестольной девяностых годов в провинциальный захудаленький городишко на реке Гусь. И вскоре после этого наступила осень, которую помолодевший, свежекрашеный кандидат филологических наук встретил в качестве учителя истории городской средней школы, где учащихся было не более сотни. Он втайне гордился тем, что сумел стать выше предрассудков и всяческой конформистской дребедени — единственно по зову любви да из-за желания быть счастливым рядом с любимой женщиной, не моргнув глазом перечеркнул всю свою карьеру. Но втайне он разумно предполагал, что с Москвой у него отнюдь не все порвано, ведь квартира московская оставалась за ним (в провинциальную школу его взяли безо всякой волокиты выписки-прописки, с руками, с ногами, ибо за всю историю школы никогда в ней не работал учитель с научной степенью) Москва не терялась окончательно, поэтому не исключалась возможность, что Анна когда-нибудь захочет переселиться в столицу. От такой чести она почему-то сразу же и решительно отказалась — Анна не могла бы тогда и самой себе объяснить, что заставляет ее упрямо отвергать самое естественное выгодное положение, к которому неожиданно подвела ее судьба. Итак, за лето вполне установившись в своих берегах, река нашей мистической страсти потекла более спокойно и размеренно, и уже настала возможность осмотреться и определить, в каком положении и на каком свете мы оказались… Странными и, в сущности, по-людски даже страшными были для каждого из нас два вместе прожитых года. Валентин вполне познал ад душевный, кромешный, когда человеку кажется, что в груди у него все вытлело и там буквально воняет гарью и через ноздри вышибается горючий газ. Только чиркни огненной искрою — и все кругом полыхнет… Может быть, когда-то и впрямь были счастливы в своем самом первом браке монады Анны и Валентина, — и вот после бесконечных преображений и скитаний по разным мирам вновь встретились — на Земле — и узнали друг друга… Но слишком долгое время они, видимо, находились врозь, слишком круто жили по-разному, слишком много любили других. А при встрече обнаружилось, что оба они уже являются безнадежными мутантами. Начиная от людей времен Пушкина, русское общество прошло несколько ступеней мутации, отразившихся на новых поколениях удивительным преображением их природной искренности в чистейшее лицемерие. В результате чего, например, Валентин вначале, в годы оны, стал партийным членом, а потом, когда это членство стало вредным для здоровья, он сжег партбилет. Душа Анны претерпела не менее изощренные операции перемен, итогом которых стало удивительное несоответствие, когда нежная и изящная женщина, чувствующая себя в душе не только человеком пушкинского времени, но и самим Пушкиным — Анна не раз говорила мне, что в ней возродился Александр Сергеевич, — была глубоко несчастна из-за того, что он-то все стихи уже написал в своей другой жизни, а на ее долю остались только чувство оскорбленности, униженности бездушным светским обществом да возможность весело ругаться натуральным русским матом. Но, будучи преподавательницей литературы в школе и аспиранткой в институте, она и тут не могла реализовать свое умение — и проверяла достигнутое за многие годы трудов мастерство исключительно на Валентине. И тем не менее наедине с самой собою она переписывала в специальные интимные альбомы — по примеру таких, какие заводили в пушкинские времена нежные образованные барышни, — любимые стихи почитаемых ею поэтов. Мало того — она делала в этих же альбомах зарисовки, подкрашенные нежной акварелью: иллюстрации к стихам или просто импровизированные рисунки, изображающие различных великосветских красавиц в платьях прошлого века. Когда однажды вечером она показывала мне эти альбомы, мы были в комнате, которая называлась «папиным кабинетом», я долго молча смотрел на Анну, не зная, что и сказать. И наконец с трудом высказал то, в чем должен был признаться уже давно:

— Аня, я тебя, оказывается, не понимал.

— О чем ты, милый?

— Но это хорошо, что не понимал. Это просто прекрасно.

— Что хорошего…

— Ведь ты — совсем еще маленькая, девочка моя…

— А ты думал?..

— Что я думал! Это полная ерунда, что я раньше думал. Но зато как прекрасно, как неожиданно увериться, что я все-таки женился на богине.

— Сдалась тебе эта занудская богиня, мать ее… так и разэтак.

— Аня, все слышно, — я показал ей на дверь, за которой в своей комнате находилась падчерица, делала уроки. — Как бы ты ни старалась, но тебе больше не убедить меня, что ты обычная мещаночка, похотливая, как кошка, а не удивительная, прекрасная богиня.

— Ну спасибо. Думаешь, что твои слова приличнее моих… Если, блин, я твоя там богиня-фраериня и все такое прочее, то какая, спрашивается, может быть мещаночка тогда?.. И вообще — сам ты похотливый кот, вот что я тебе скажу!

— Что ты еще записала в своем альбоме? Кроме стихов, я имею в виду?

— Прозу, разумеется.

— Какую прозу?

— А вот такую, похотливый кот.

— Аня, не сердись. Я ведь всего лишь хотел тебе сказать, мой дружочек, что очень, очень люблю тебя.

— Ну спасибо! Ну класс! Исполать тебе, детинушка крестьянская. Как ты, оказывается, можешь это произносить… Прозою же в этих удивительных альбомах явились переписанные Анною от руки фрагменты из отечественных и зарубежных книг, разные галантные сцены, в которых демонстрировался изящный стиль. Одну из образцовых цитат Анна зачитала мне вслух: «Вальтер хотел возразить. Но оказалось, что чувство, поднявшее его на ноги, было не только торжеством, но и — как бы сказать? желанием на минутку выйти. Он колебался между двумя желаниями. Но совместить одно с другим нельзя было…» Нет, нет! Мы не должны были расходиться, ведь это очень и очень важно, когда люди находят друг друга — успеют найти друг друга в своей быстротечной жизни. Особенно если это касается так называемых маленьких, ранимых, не очень сильных людей — и тем более если их чудесная встреча произошла на земле, в стране, где по какой-то неизвестной причине часто родится большая беда. В такие времена выдвигаются вперед другие люди, отнюдь не маленькие, а весьма здоровенные, без колебаний ранящие кого угодно. Что для них альбом провинциальной барышни со стихами, с образчиками галантной прозы? Что для них и сами эти барышни, умеющие делать аккуратные, раскрашенные акварелькой рисунки, каждая линия в которых доведена до такой степени отточенности, что уже не замечаешь их профессиональной слабости. И я успокоился тогда, подумав, что вся эта детская игра, тихий лепет моей Анюты не нужны беспощадным «новым русским», ну и Анне не нужны они также. Она нужна мне, а ей, стало быть, нужен я… Мы оба почувствовали, что всеобщая жизнь вокруг возвращает себе примат древнего эгоизма над слабеющим альтруизмом и решительно отказывается от закона любви к ближнему как к самому себе. Анна первою осознала, что та внезапная любовь, которую она обрела в Москве, ни к какому особенному счастью ее не приведет. Одиночество на этом свете, которое она боялась и ненавидела больше всего, ничуть не начало слабеть или уменьшаться с приходом в ее жизнь, в ее дом, этого человека. Надеяться на такого любимого было нельзя. Он не хотел иметь с нею общих детей, и в тяжком будущем, в последний час, который был для него, очевидно, еще далек, а для нее уже очень близок, Валентина не будет рядом с нею.