Второе Пришествие Христа не понадобилось, или его неверно придумали корыстные последователи, чтобы тысячелетиями заманивать в свои партийные конфессии все новых членов и взимать с них партийные взносы. Но ВПВП произошло, и людей на земле не стало, и где-то в одном из параллельных миров Константин Эдуардович Циолковский говорил Александру Чижевскому, между кем и мною ничего не противостояло, что все люди Земли, христиане и не христиане, перешли в лучистое состояние и рассеялись во все стороны космического пространства. И одинокий Иисус увидел, пролетая над пустынной бездной вод, глубиною свыше восьми тысяч метров, что напрасными были его пролитые слезы и кровь, бесследно исчезнувшие, растворившиеся, словно щепотка соли в общепланетарной массе вод Всемирного потопа.

И не имело значения даже то, что ученики его и последователи растащили учение по разным партийным фракциям враждующих между собой конфессий. И, опечаленный, снова Один-Единственный, как в Синайской пустыне, он издал страшный глас вопиющего над пустынею вод ВПВП и умчался вперед в прошлое — к нулевому году от Р. Х., чтобы все начать заново.

И Он сотворил новую христианскую историю, движитель которой был основан на квантовой механике, изготовлен по правилам нанотехнологии, исключив из закона христианского воздействия в человечестве такие грубые рычаги, как угроза насильственной смерти, оплата золотом за любовь к Христу, отпущение грехов грешнику грешником. И приводила в движение новый механизм христианской истории Энергия Ла, противоположная по своей космической природе атлантической Пятой Энергии.

Он собрался уйти вспять, вперед к прошлому, ко дню своего Рождества в городке Вифлеем, и стал прощаться со мной, ибо мне нельзя было — чтобы не помешать Ему в Его сакральном Исходе — идти рядом с Ним, как того мне хотелось. Прощание наше происходило в Москве, зимой, на одной из улиц Тверских-Ямских, перед магазином «Очкарик». Он был в том же обличье, что и в Корее, когда явился туда, откликнувшись на мой отчаянный зов, в самом начале XXI века от Р. Х. Это был худой, сутулый, вислоносый человек с длинными волосами, в темном пальто, без шапки.

— Ну что, оставайся здесь, а я должен тотчас пройти через Преображение, — сказал Он. — Отлечу скорее, уж очень холодно здесь!

Перед тем, как предстать в ослепительном сиянии Преображения и затем улететь в виде светового луча в сторону нулевого века от Р. Х., Он говорил мне:

— Ничего не бойся. Живи с Новейшим Заветом, который я открыл вам. Главное в этом Завете — не тщиться уничтожить Зло, ибо его нельзя уничтожить, а надо это Зло победить и заставить его служить Любви. Нельзя убить Смерть, но надо ее одолеть и заставить подчиниться Жизни.

Он отлетел, а я, потомок Андрея Первозванного, ничтожный Аким, не смог превратиться в летящий луч света, а в своем ветхозаветном виде продвинулся еще далее вперед к прошлому и оказался в индийском мире, в тропическом лесу, увитом лианами и наполненном дикими животными, как зрелый плод семечками. Мне этот индийский лес напомнил лес в долине Плискериала, в котором бледная живая лианная плесень беспрестанно шевелилась, издавая тихий шорох и шипение. А здесь звери, огромное количество лесных зверей, пробирались сквозь джунглиевую тесноту, задевая своими призрачными телами фантомные стволы гигантских деревьев, прочесывая собою химерический кустарник, который тоже загадочно шевелился — одновременно в разных, весьма удаленных друг от друга местах.

Плискериалом называлось яблоко, у которого в боку Александр Македонский выкусил изрядную ямку, но вкус плода «белого налива» Александру не понравился, и он выплюнул откушенную кислую жамку, а надкусанное яблоко бросил небрежно в траву. Итак, во дворе дома моего отца, Андрея Александровича, в городке Боровске, росла трава, а на траве поленницею были сложены сухие дрова, и яблоко по имени Плискериал бесславно упало в траву около поленницы белых березовых дров по имени Напротив Охрема.

Скоро в тепле и сырости лета глубокая ранка в боку Плискериала заплесневела, и, наполнив всю ямку своей голубовато-серой пушистой субстанцией, плесень пошла дальше, окутала весь круглый плод, почти идеальной формы, и ранка в боку яблока, что лежало рядом с поленницей по имени Напротив Охрема, стала лесной джунглиевой чащей, долиною индийского леса, в которой я поначалу, когда шел в направлении ветра истории, ощущал себя невидимой и непонятной субстанцией без массы, а потом, когда двинулся в обратную сторону истории, обнаружил себя вполне материализованным сказочным индийским гостем.

Сходство бытия, в двух противоположных векторах, было в том, что и в долине Плискериала, и в индийском лесу все лианы и обвитые ими деревья и ветви были одним Единым Живым Существом леса — ЕЖС, и оно пристально, испытующе смотрело на меня со всех сторон разом. Для ЕЖС я был всего лишь его пищей, спонтанно появившейся перед ним, и так оставалось до тех пор, пока я не увидел Махараджу Баба Джи.

Это было лет за тысячу до появления Сиддхартхи Гаутамы, который жил лет за пятьсот до Иисуса из Назарета, впрочем, после ВПВП такие слова, как «пятьсот лет» или «тысячи лет», потеряли всякое значение и смысл. Я попал в индийский лес, когда в нем диких зверей было не меньше, чем деревьев, а может быть, даже и больше, потому что звери только размножались, но их никто не ел, ибо в том лесу царил бодхисатва Махараджа Баба Джи, и он повелел удалиться всем хищникам из его леса.

ЕЖС — деревья, лианы, кусты и каждая травка, соединенные в общее существование, опять-таки волею царя существования Махараджи Баба Джи, щедро кормило собою нехищных зверей, а они бегали, прыгали с дерева на дерево, возлежали под каждым кустиком леса в ленивых позах бездельников, развращенных полным благополучием и абсолютной безопасностью существования. Тысячи пород звериных и птичьих семейств существовали на разновоздушных уровнях леса.

Я искал бодхисатву Баба Джи, потому что примерно за миллион лет до этого дня мы однажды с ним договаривались — еще учась в школе имени 50-летия Брахмы, что, если бы нам захотелось после окончания школы встретиться в каком-нибудь из параллельных миров, где мы оказались по распределению, то обязательно и встретились бы. Существуя в глаголе прошедшего времени, это всегда можно было устроить, ибо в этом существовании между мной и кем бы то ни было другим никогда ничего разделяющего не стояло и не зиждилось.

Я нашел своего одноклассника по школе бодхисатв в необычном, экстремальном состоянии, вернее — успел застать. Дело было в том, что царь этого леса Баба Джи, мужчина лет тридцати, цветущего вида, довольно упитанный и приятной наружности, дал себя съесть умирающему от голода льву, который случайно забежал из какого-то дальнего леса. Мучимый совестью за то, что запретил хищникам терзать и есть другую плоть и тем самым обрек их на изгнание из родного леса, Баба Джи разрешил им терзать животную плоть в сопредельных лесах. И хищники наводнили собой все окружающие горы и леса, и в этих лесах в скором времени были истреблены почти все животные, кроме насекомых и самих крупных хищников. Последние вынуждены были охотиться друг на друга, чтобы пропитаться. Скоро в лесах и пустынях Индии остались одни львы. Но и они, по мере сил своих, свирепо уничтожали друг друга и вскоре тотально стали голодать.

Один из них, по имени Григориан, просочился непонятным образом сквозь заградительную систему охранных чар в лес Махараджи Баба Джи, но тут не смог одолеть мощную установку бодхисатвы на всех хищников — не убивать. Лев, забежавший в зачарованный лес в крайне истощенном виде, начал мучительно умирать, глядя на фантастическое разнообразие пищи, бегающей, ползающей, перепрыгивающей и перелетающей с ветки на ветку, с дерева на дерево перед самым его носом.

На этого льва и набрел бодхисатва Баба Джи, медитативно прогуливаясь по блаженному лесу, буквально напиханному множеством процветающих мясных тел животных и птиц, от которых душно пахло зверем. Лев Григориан умирал, глядя на недоступную ему пищу остекленевшими глазами, истекая тягучей слюной. И тогда бодхисатва, жалея льва, решил дать ему съесть себя не убивая. То есть лев должен был пожирать его, начиная с ног, и постепенно дойти до головы, а там, перекусив человеку шею, отделить эту голову от тела. Голова же должна была остаться нетронутой, ибо на ее генетической основе бодхисатва быстро и сразу клонировал бы тело, свое новое тело.

Я как раз застал благотворительную акцию самопожертвования в тот момент, когда прежнее тело человека было уже почти все съедено, и из пасти истощенного гигантского льва Григориана, лежавшего на брюхе, торчала только верхняя часть бодхисатвы с безвольно провисшими к земле руками. Увидев и узнав меня, своего однокорытника по школе Будд, Баба Джи смущенно заморгал своими огромными черными глазами и смиренно молвил:

— Подожди, дай ему спокойно доесть, потом мы и поговорим.

Лев вскоре добрался до головы, одним движением страшных челюстей перекусил шею — и голова бодхисатвы, увитая венком пурпурных азалий, упала на передние лапы льва, потом откатилась на траву. И в то же мгновенье сначала воссоздалось нагое прекрасное тело неободхисатвы, затем оно облеклось в белые виссоновые одежды. Увидев это, лев испуганно вскочил на ноги, Баба Джи дружеским пинком отправил Григориана гулять в другие леса и только после этого полностью смог вернуть мне свое внимание.

Откуда? Куда? Зачем? Для чего? Надо ли было? Менялось ли что? Приходили они? И что нового открылось? Жизнь на земле кончалась? Начиналась ли снова? Облик ее менялся ли? Наша кальпа по виду отличалась ли от последующей кальпы, в которой жили Будда Шакьямуни, Иисус из Назарета, Мухаммед из Медины?

Они, все трое, закончили также школу Будд имени 50-летия Брахмы и были выпущены, в разное время, со званием Высшего Бодхисатвы, — ВБ, что было чуть ниже духовного звания архангелов.

Мы с Баба Джи также учились в школе Будд и по завершении ее призваны были на гораздо менее значительные подвиги в утверждение Царства Брахмы, — ЦБ. Мы оказались рядовыми бодхисатвами, пастухами небольших стад человеческих, которые надо было охранять и пасти во имя их спасения в системе Ла от их же самоубийственного Хайло Бруто.

По окончании школы Будд я начал с того, что изобрел для себя велосипед передвижения во времени, перфектоход, — и отправился сразу в эпоху каменного века, в палеолит, чтобы сеять евангелические семена в человеческие души на самых ранних стадиях их возникновения. Научное свое внимание я решил сосредоточить на поисках радостей рая, РАРА.

Махараджа же Баба Джи, еще в доисторические времена полюбивший животных, решил самовольно, вопреки программе буддхического учения человеколюбия, сосредоточить все свое внимание на животных и внедрять в их души Энергию Ла, противостоящую Пятой Энергии, потенциальной убийце гравитационного мира — хоть и будучи плоть от плоти самой гравитации. И эта ересь моего друга-бодхисатвы привела к тому, что преображенные им звери, излучающие из глаз своих свет любви Ла — не только к своим детенышам, но и друг к другу, причем даже из чужого вида и даже класса! — попали в большую беду. Без хищного уничтожения животных их развелось столько в лесу, что стало больше, чем деревьев; а хищникам, коим запрещалось убивать, пришлось или переходить на вегетарианскую пищу, или разбегаться во все стороны из блаженного индийского леса. Тем же, которым по каким-то причинам не удалось уйти, оставалось умереть мучительной смертью от голода.

И несчастный царь всего этого дивного звериного царства, начавший реформацию Ла задолго до Шакьямуни, Иисуса и Мухаммеда, но не среди людей, а среди диких зверей, рядовой бодхисатва первого уровня, Баба Джи впал в отчаяние. Он не знал, как спасти умирающих от голода львов и гиен, которые забредали в его зачарованный лес из сопредельных. Там, кроме львов и гиен, вскоре не осталось других животных, ибо они были съедены. И в соседних джунглях Индии наступил звериный конец света, который выглядел как последняя беспощадная война всех оставшихся хищников против всех и каждого против каждого.

Об этом поведал мне черноглазый бодхисатва Баба Джи, усадив меня под раскидистым деревом хурмы и угощая меня горячим чаем, заваренным на плодах этого же дерева. А вокруг нас шевелились и потрескивали густые кусты, в которых проводили дни счастливой безопасной жизни листоядные животные: косули, антилопы и человекообразные гориллы, находясь вплотную друг к другу. Дружелюбно поглядывая на крошечного косуленка, огромный широкогрудый, с чудовищными напластованиями мускулов на загривке, самец гориллы срывал с верхних веток куста самые сочные листочки и совал их в пасть младенца косули, у которого от избытка благодарственных чувств хвостик так и ходил ходуном.

— А я, брат, в поисках радостей рая для детей Царства Брахмы-1, прошел вместе с грядущим Иисусом весь его путь до конца, до ВПВП, а теперь направился вспять и вот встретил тебя.

— И куда теперь?

— Хочу направиться вперед в прошлое до того самого места, где впервые начала фонтанировать из земли Энергия Ла.

— А зачем тебе? — накоротке спрашивал меня мой однокашник бодхисатва…

Мы разговаривали, а между тем нас постепенно, исподволь стали окружать звери леса. Они подбирались почти вплотную и устраивались на земле по кругу, кто стоя, кто сидя, кто лежа на брюхе, — козлы, обезьяны, индюки, фазаны и страусы, буйволы и дикие ослы, дикие лошади, коровы, а также и могучие толстые змеи, которые питались в ту манвантару яблоками, арбузами, дынями и тыквами. Зрители и слушатели, хвостатые и бесхвостые, покрытые шерстью и перьями, молча внимали наш телепатический разговор, пытаясь извлечь из него какой-нибудь полезный для себя урок — или просто отвлекаясь от великой скуки бытия. Некоторые из приматов от той же скуки повисали на ветке вниз головою и, раскачиваясь на хвосте перед носом прекрасного бодхисатвы, опрокинутыми глазами заглядывали в пустоватые гениальные глаза бодхисатвы. Который — с огромными черными глазами, длинными черными локонами, с черными усами и черной курчавой бородой в крупных надменных кольцах, как у ассирийских царей, — собственно, не видел перед собою никаких повисших вверх тормашками обезьян. Ибо пустота его глаз объяснялась полным отсутствием моего друга Баба Джи в той экзистенциальной точке земного пространства, где происходил наш разговор.

Разговаривая со мной, собственно, он совершал прорыв в пространстве-времени, ибо я уже проехал мимо него на своем скрипучем велосипеде-перфектоходе и был уже недалече от эпохи неолита, а он все еще спрашивал у меня, не отцеплялся, задавая свои адаптированные к звериному мышлению прямоточные вопросы.

— Зачем тебе вперед к прошлому?

— Ты запомнил, как в школе нам говорил наш гуру Дипанкара, что надо уметь сейчас и сразу пройти мгновенно все 50 кальп Брахмы и в то же самое мгновенье вернуться назад?

— Ну запомнил. И что с этого?

— А запомнил ли, друг Баба Джи, как гуру Дипанкара говорил, что из этого прыжка, отсюда до самого конца света и обратно, мы должны были захватить и унести с собой знания и картинки того, зачем Брахма создал живых тварей и закрутил колесо сансары?

— Для чего? Я что-то не запомнил этого, брат Аким.

— А для того, чтобы в следующий свой пятьдесят первый кальпа-год стать царем Альфа-мира, в котором царицею будет сестра Брахмы прнинцесса вселенной Ла.

— Что, Божественный Инцест, что ли? — выпучил свои черные, огромные и прекрасные глаза бодхисатва Баба Джи и наконец-то увидел, что в пространстве прямо перед его носом повисли вниз головою хвостатые обезьяны и, умирая от любопытства, заглядывали в пустоту его зрачков, словно в бездну.

Животные не понимали, что глаза их лесного Царя заглядывают в мои глаза, а меня самого не было видно никому из обезьян, антилоп, буйволов и прочих зверей, что собрались вокруг нашей беседы. Ибо я снова, уже в который раз за все свое безсмертное путешествие, не имел материальной сущности и не был определен в метафизической.

Но звери прекрасно чувствовали нас и все слышали, хотя и не видели, и им также было любопытно узнать, как и забывчивому бодхисатве Баба Джи, про БИ, Божественный Инцест. Обезьяны заулыбались, козлы подмигнули косулям, ибо животные занимались этим грехом постоянно и рьяно — инцестом то бишь.

— Ну и что? — отвечал я, уже почти из палеолита. — И Адам с Евой были брат и сестра, и Озирис с Изидой. И ничего. Все звери, в сущности, — каждые в своей породе — это братья и сестры. И мы, люди, если вступали в половые отношения с женщиной, то делали это, стало быть, со своею сестрой.

— Но я не вступал, — был лаконичен, как и всегда, бодхисатва Баба Джи, и я сразу уехал от него на миллион оборотов земного шара вокруг Cолнца. Последнее, что я успел запомнить, будучи в нематериальном состоянии, — это досаду бодхисатвы Баба Джи по тому поводу, что круг зверей был раздвинут и в середину круга, где под деревом хурмы медитировал мой однокорытник из школы Будд, прорвался еще один умирающий от голода лев. Это был еще более великий, дикий, страшный и костлявый, чем предыдущий, Григориан. Лев остановился перед Царем леса и укоризненным, отчаянным взглядом уставился ему в глаза. Весь лес мгновенно замер, листья перестали трепетать, ветви раскачиваться, ЕЖС леса сочувственно уставилась на двух обреченных — один из них был жертвой собственного голода, другой был жертвой собственной любви к животным. Пришлось моему другу бодхисатве отдать ему на съедение еще одно свое, новое, тело.

Итак, я после всех своих кармических злоключений, а планета Земля после всех своих космических приключений — мы встретились снова в той точке земной поверхности, откуда впервые брызнул фонтан Энергии Ла. Это было ничем не примечательное место, на неизвестной мне горе, где ничего особенного не было, что намекало бы на то, что я стою у той земной скважины, откуда впервые вырвался фонтан Энергии Ла. Теперь здесь расположилось спокойное зеленое озеро. Я не знал, как называется эта страна, куда привез меня, невидимого, мой невидимый велосипед-перфектоход, которого я назвал Буцефалом-2.

Вокруг было пустынно, ни души. Я прислонил невидимый и невесомый велосипед к стволу дерева, невысокого, с раскидистой лохматой макушкой — и вдруг узнал его: это был реликтовый гигантский одуванчик Рохей. Значит, место было все-таки для меня знакомое — остров под названием La Gomera, один из островов Канарского архипелага.

Мой волшебный драндулет Буцефал-2 остался вечно ждать меня на вершине горы Гараджонай, высота 1487 метров над уровнем моря, возле изумрудного озера Цинци. А я ушел с этого места, где когда-то, до ВПВП, бил из-под земли фонтан Энергии Ла необычайной силы, равной по мощности извержению вулкана Кракатау. Но всему, как говорилось, свой предел. Потоки Энергии Ла, залившие когда-то весь земной шар, преобразившие жизнь на земле в направлении одной лишь любви, без зла, без страданий, болезни и смертной муки, — потоки Ла тоже закончились, как заканчивалось все на свете. Осталась лишь зелень озера Цинци. И по воле Вершителя Мира, которого на индийском санскрите звали Брахмой, — я, созданный бодхисатвой, отправленный с тысячью других бодхисатв в мир людей миссионером, долженствующим открывать души человеческие навстречу потокам Ла, начал свою службу с этого места. Я ничего еще не знал об этом, будучи веселым дикарем-камнеметателем, одним из самых успешных охотников эпохи палеолита. И только пройдя весь свой путь миссионера Ла — до самого ВПВП, когда время на земле, наконец, закончилось и колесо сансары для мира остановилось, я стал задумываться, зачем понадобилось Вершителю Мира создавать жизнь, живых тварей и запускать для них это колесо? И зачем нужны были Радости Рая?

— Да! Зачем? — Это спрашивал меня сквозь толщу кальпы времени мой друг, однокашник по школе Будд — бодхисатва Баба Джи.

— Раньше я не особо задумывался над этим, просто жил себе, крутился на колесе перевоплощений, — отвечал я своему другу. — Я честно нес свою службу, искал всюду радости рая, чтобы найти это и передать людям.

— И что, нашел?

— Никогда.

— Что значило это твое «никогда»?

— Это значило — нигде. Была такая русская песенка, в которой пелось:

Так это про меня пели, друг Баба Джи. Нигде я милой не нашел. К концу своего пути, уже совсем близко к ВПВП, я существовал рыбаком, ловил рыбу на море Галилейском, имя мое было Андрей. Однажды мимо меня по улице Капернаума прошел человек, и меня как будто горячим ветром овеяло. Я пошел за ним. Он остановился, спросил: тебе чего, добрый человек? Я сказал: хочу быть с тобой. Ну, идем, — последовал ответ. Я прошел за ним до самого конца света, и это был Господь мой Иисус. А меня назвали Андреем Первозванным.

— А мимо меня прошел Сиддхартха Гаутама, и я тоже пошел за ним. Затем он сел под деревом, и я остался с ним до конца.

— А как же твои звери в лесу? Ты оставил их?

— Пришлось оставить. Мой гуру Будда Шакьямуни повелел мне свет любви нести не зверям, а людям, и открывать их сердца для нирваны, чтобы проник в них этот свет. Тогда каждое сердце осветится, как жилище лампадой, и каждому станет радостно жить и не страшно умирать. От света любви люди станут добры к зверям и перестанут их убивать.

— А теперь что, Баба Джи? Когда все прошло и времени больше не стало? Зачем Брахма, когда прожил свои пятьдесят лет, открывал школу Будд, научил нас любви и отправил в мир учить этому людей? Для чего, брат, мы учили любви тех, которых больше не стало? Зачем надо было моему пращуру Андрею Первозванному первым пойти за Иисусом, потом нести его Слово к степным неистовым скифам, малоречивым руссам, — чтобы после всего этого в греческом городе Патры его, доброго, скромного апостола, зверски распяли на Х-образном кресте? ВПВП вроде бы сделало бессмысленным все эти подвиги во имя Ла — сверхусилия богов, бодхисатв, мессий, святых мучеников и других апостолов Любви.

Мой индийский друг, бодхисатва Баба Джи, сказал, глядя сквозь толщу всей кальпы черными прекрасными глазами мне в глаза, которых я никогда (нигде) не видел сам:

— Ты пошел за Иисусом из Назарета, я пошел за Сиддхартхой из Шакья, оба они были такие же, как и мы с тобой, работники в деле обустройства Любви на земле. Но была в них высшая сила призвания, дарованная им Вершителем Мира, Брахмой Первым и Единственным, поэтому они стали Буддами, Богами; а для нас с тобой выпал уровень быть рядовыми бодхисатвами. Но зачем все это было нам? Зачем нужно было Им? Боги, Будды, архаты, бодхисатвы, махараджи, святые всех конфессий — учителя Любви, преобразовавшие человеческий сонм в неисчислимое скопище счастливцев с одной сплошной гигантской Любовью на всех, — зачем они это сделали? Ведь все равно всемирный потоп всех утопил, всех уравнял!

Все это Баба Джи говорил мне, необычно для него многословно, торча из пасти льва — не Григориана, а Навуходоносора, когда громадный, как буйвол, и тощий, как мумия саблезубого тигра, Навуходоносор дожевывал архаического бодхисатву Баба Джи, и он торчал из львиной пасти головою и частью плеча с правой рукой.

И тогда я, оглянувшись окрест, стоя на той вершине потухшего вулкана, откуда когда-то бил первоначальный, самый могучий, еще ничем не омраченный, не загрязненный, девственно-чистый фонтан Ла, — теперь здесь было тихо, пустынно, уныло и скучно, как на окраине Переделкина, у железнодорожного полотна, забросанного мусором, — я прощально махнул правой своей рукою индийскому архату, и брат-бодхисатва ответно махнул мне правой же рукою, торчавшей из пасти льва.