Его звали также Александром, — Александр Константинович Циолковский, и между ним и мною никаких препятствий, непреклонных запретов и бойкотов, антиномий и антагонизмов не имелось. Поэтому его самоубийство, совершенное в тридцать семь лет, в «возрасте гения», осталось там, в предыдущей вечности, фактом необременительного для меня, почти что уфологического явления, ибо я сам родился лет через двадцать и, стало быть, в той манвантаре, где мы оба, гении-горемыки, мучились и жили, между собой никак не могли встретиться — словно инопланетяне. И только после наших смертей — о своей я не запомнил, на каком пространстве времени она произошла, — в свободном полете лучей наших единственных и неповторимых сущностей мы столкнулись где-то в пространстве под названием Гвантирея.

В лучистом состоянии было несравнимо проще существовать в пространстве, нежели на Земле мучительно жить и умирать, наслаждаться и страдать. Невыносимо это было для сыновей гениального Циолковского, поэтому Александр Циолковский повесился, а его брат Игнатий принял цианистый калий. Но в Гвантирее, где лучи наши пересеклись, вся эта черная немочь страстей двух сыновей гения — Игнатия и Александра, — полностью дематериализовалась, и в лунном сиянии живого дружественного светового шара такой был у меня разговор с Александром Циолковским.

— Вы ведь подумали, Александр, что ваш уход, вслед за братом Игнатием, мог иметь последствием смертельное расчленение души вашего гениального отца?

— Отнюдь! Когда отравился цианистым калием Игнатий, то наш гениальный отец, едва не убитый насмерть неожиданным горем, смог написать великую книгу под названием «Этика, или Естественные основы нравственности».

— Может быть, и я, ваш покорный слуга, также чей-то гениальный отец? Ведь когда в городе Боровске умерла мучительной смертью моя матушка, Александра Владимировна, и ее похоронили на старом кладбище, между березками, — я остался один в домике отца, в котором она умерла и откуда была снесена добрыми соседями на кладбище. Не в силах дальше вести обычную жизнь, я уединился в декабре и до нового года написал книгу успения матери под названием «Лотос».

— О, земляк! Мы так далеко улетели! А когда-то мы влачили свое существование на Земле, в городке Боровске, и я крался на тайное свидание с соблазненной мною монахиней… Боровск памятен мне прежде всего белым телом и темным лоном отнюдь не старой еще монахини… я ведь помню… помню.

Чтобы не лежать на сырой траве, монахиня стянула через голову рясу и подстелила под себя… А после, при свете месяца, обрызгавшего сквозь листву кустарника землю бледными пятнами, гибкая, с борзым телом, нагая матушка-настоятельница Александра расхаживала вперед и назад под шатром орешника и тихо, по-детски смеялась. Она радовалась тому, что вскоре скроется от гнева Божия в густой, серой, неподвижной воде омута, и уже больше не было ей стыдно и страшно перед Ним, Отцом своим. О, чудная, бедная! Земная природа наложила на отцов и дочерей свою угрюмую печать запрета. И хотя не всегда он выдерживался, и бывали мракобесные инцесты, но расхаживать голыми перед отцами — небесными и земными, покачивая на воздухе темными лонесами, обычные дочери все же не решались, — во мгле лунной ночи, без единой тряпочки прикрытия, только что совершив сокрушительной силы грех с земным мужчиной.

И вот этот мужчина, вытянувшись в заурядной вселенской эволюции в луч света неизмеримой длины и давности, нес в своем световом потоке всю, до последнего атома, информацию влажного телесного наслаждения не старой еще наставницы женского монастыря, напрямую, путем касаний и возлияний, переданную от нее к нему.

Стало тихо в пространстве Гвантиреи, потому что в нем проснулась зависть к исчезнувшей от своей малости планете Земля, в галактике Млечный Путь. Два сына Константина Эдуардовича Циолковского добровольно шагнули за край бездны, стараясь побыстрее, вне рамок вселенских алгоритмов, выйти на свободный бесконечный полет, пронзая без горя и страданий, один за другим, неисчислимые миры разных плотностей. Этим сыновьям гения, поверившим отцу в том, что на Земле было экспериментально отвратительно, а меж звездами стационарно чудесно и радостно, — Игнатию и Александру удалось не поддаться обману жизни, не жениться, не завести детей, а сразу завершить ее коротким рывком, с помощью яда и веревки.

И вот лучистый поток Акима столкнулся в Гвантирее с одним из эволюционных лучей гения Циолковского — и на преткновении лучей родилось в темноте межзвездного пространства розовато-жемчужное яркое облако нежного воспоминания.

Оно словно выпало из серых сонных облаков, повисших над городком Боровском, вместе с просеянным через частое сито меланхолическим дождем, кисейно оседавшим на белые стены и четырехугольные островерхие башни Пафнутьевского монастыря. Обозревая сверху прямоугольный двор монастыря, с белыми, светящимися стенами его трех храмов и большого количества мелких служебных сооружений монастырского подворья, я вспоминал героическую страницу Пафнутьевского. Как в смутную пору татарского нашествия враги навалились конницею с четырех сторон на монастырь, однако не могли проникнуть в него сквозь заложенные кирпичом ворота и были отброшены от стен ударами стрел из бойниц. Осада затянулась на месяцы, передовой, далеко оторвавшийся от главного войска отряд татар был обессилен к зиме голодом, который наступил от того, что все съестное в округе было еще до осени разграблено и съедено татарами. И вот я увидел, находясь внутри жемчужного облака воспоминания, как отощавшие и обмороженные татарские воины подбирались к стенам Пафнутьевского и просили ради Христа, этого чуждого для них бога, чем-нибудь подкормить их. И христиане, истинно следуя Учению своего Спасителя, со стен спускали на веревках корзины, наполненные разной доброй русской едою, какою вдоволь запаслись еще до наступления вражеской осады. Татары ели милостыню русских и потом однажды потихоньку сняли осаду и скрылись на своих отощавших лошадях в заснеженных Боровских лесах.

Я смотрел сверху, облетая кругами монастырское подворье Пафнутьевского, и видел самого себя — в черной послушнической рясе, в черной скуфейке, проходившего скорым шагом, сутуля длинную юную спину с двумя острыми лопаточными буграми, по соборной площади в сторону восточной келарни. Татары растворились в зимних лесах, ушли восвояси. Жизнь истинная, не живота ради, а для духовного веселия небес, вновь продолжилась в монастыре. Меня же в той единственной штуке жизни, на месте города Боровска, где в западной кирпичной обители, в маленькой келье, я спасался с двумя другими послушниками, Фомой и Парфением, — отец-келарь иеромонах Прокопий благословил на богомазное послушание. Был я поставлен учеником мастера Дионисия, который прибыл в монастырь для писания икон и настенных фресок в храме. И малая штуковина моей жизни, что вспыхнула и угасла в XV веке, до краев была переполнена молчаливой радостью духовного творчества рядом с богодуховенным художником Дионисием, для которого растирал краски и писал ризы на иконах. Инок Александр — я прошел рядом с лучшим иконописцем Руси до самого конца его земной жизни, а после своей смерти оставался на фресках многих храмов срединной Руси и в гениальных иконах Дионисия как мягкий, нежный колорит риз и пейзажных фонов на них. Меня звали в старости схиархимандритом Александром, — а между ним и мною никаких препон не было. И я могу свидетельствовать в том, что единственная штука его жизни была воистину переполнена чистой, светлой, нежной радостью — бескорыстной радостью творческого подвига.

Однажды я шел по высокому берегу Протвы мимо монастыря Покрова Божьей Матери, расположенного на окраине города Боровска, и встретил на узкой вьющейся тропинке, сбегающей вниз к реке, чудесного отрока с очень светлыми, почти белыми, длинными волосами до плеч и синими прозрачными очами, величиною с чайную плошку каждое око. Пораженный необычайной красотою отрока, я невольно остановился, — остановился и он. Мы оба молча смотрели друг на друга, и вдруг я словно прозрел. Он состоял, видимо, из материального состава намного более разреженного и прозрачного, нежели я, — сквозь него можно было увидеть излучину реки и темные кусты ракит, склоненных к самой воде. Был уже век двадцать первый от Р. Х. на Земле, и я знал, что люди прошлого не потеряли свой духовный состав и, пройдя через смерть, отбросили тленное тело, чтобы обрести нетленное, которое было разреженнее и легче прежнего в миллион раз.

— Кто ты, мальчик, как звали тебя и почему ты шел по этой дороге? — спрашивал я, еще не догадываясь, что смог вновь вернуться в одну из своих жизней и разгуливать по ней вдоль и поперек.

— Я Саша Циолковский, я шел по своей дороге. Я любил гулять за городом. А вы кем были и почему спрашивали мое имя?

— По той дорожке я шел писателем Акимом, а позже я узнал о тебе, что ты стал учителем, сдав экзамены на должность экстерном, так же как и твой отец, Константин Эдуардович. И хотя мы были из разных измерений, но между мною и тобою, Александр, ничего взаимнопротивопоказанного не значилось. Поэтому давно имел сказать тебе следующее. Твой отец явился гением среди людей, но ты бы лучше ему не верил. Он был ничуть не сильнее тебя, и он вовсе не забрал на себя, гения, все, не оставив своим сыновьям — Ивану, Игнатию, тебе, Александр, и младенцу Леонтию ни одного шанса из ста возможных. Когда начался экспериментальный период жизни на земле, он должен был охватить все возможные виды страданий и смертей — как для людей, так и для животных тварей. Никто не был обделен страданиями и смертями, ни животные, ни люди, ни гении среди них. И когда Александр Циолковский прилаживал веревку к балке сарая и засовывал голову в петлю, то был не прав в своих соображениях о том, что не дано было ему ни единого шанса. В тридцать семь лет, в «возрасте гения», он торопливо шагнул с табуретки в бездну, которая перед тем пристально вглядывалась ему в глаза. Из этой бездны он вновь выступил на белый свет земного существования путешественником Александром Конюшковским, который на двухвесельной лодке обогнул земной шар и тем стал не менее знаменит, чем его гениальный отец Константин Циолковский.

Предсказав отроку с белыми волосами его судьбу в последующем рождении, я не имел в виду предостеречь его от суицида в предыдущем, ибо самовозгонку земных судеб к смерти отважных, но несчастных человеков Мира Мары нельзя было видоизменить или приостановить. Иногда вовеки неповторимый и единственный в вечности человеческий экземпляр не мог вынести своей ничтожности, безответности и бесконвойности в космическом пространстве и предпочитал суицид мерзляковскому существованию до конца своих дней. Александр Константинович Циолковский экстерном сдал экзамен на учителя и, получив место в высшем реальном училище, почувствовал нежелание продолжать бессмысленно тяжелую жизнь заурядного сына русского гения.

Моя встреча с Сашей Циолковским на глиняной тропе, сбегающей с высокого берега к реке, явилась случайным пересечением судеб двух существ из разных измерений. Я, Аким, знал о том, что он покончил с собой. Александр же Циолковский ничего не знал обо мне. Но он таки обрел судьбу гения, умерев в 37 лет, затем возродившись морепроходцем Конюшковским. А у меня в этом «возрасте гения» только лишь появилась первая книжка «Голубой остров». Я хотел услышать от Саши Циолковского, синеглазого отрока, который был для меня прозрачнее утреннего тумана, сумел ли он простить самого себя, и отца своего, и Вершителя Мира, и меня, грешного автора этой книги, и все человечество за тот эксперимент, который мы учинили над ним и над самими собой, назвав это жизнью на Земле. Но не успел я задать свой вопрос, как лучи наших судеб разошлись с места их пересечения в Гвантирее, газовое облачко земных воспоминаний угасло, и я вновь оказался в одиноком полете неизвестно куда и, главное, неизвестно зачем.

Всему этому предшествовала Темнота, куда еще не успел прийти свет, и это было лоном для жизни. Я не зачал еще себя в этом лоне, уже изначально не ожидал прихода света. Понятие самого себя еще отсутствовало во мне. Не осемененная ни единым проблеском света, Темнота была родиной всех нас, названных тварями вселенной. Но никто из нас, тварей, не желал сотворения себя, мы были сотворены вероломно, потому что брызнул откуда-то спермообразный луч творения в блаженную темноту, которого еще никогда не касался свет. Никогда — это означало нигде.

Зухра увидела этот световой фонтан, когда в темноте юрты Алмас добрался до ее лона, которое она оставила в обнажении, широко раскинув свои жаркие, маслом растекающиеся ноги. И вот, когда Алмас, видоизмененный в ее закрытых глазах, ставший пушистым тугим зверем с единственным гладким рогом, — когда Алмас вошел в нее бесконечным единорогом, и брызнул вверх этот ослепительный фонтан, — Зухра наверняка поняла, что у нее родится ребенок, сын. Через двести лет один из его потомков стал в капиталистической республике Казахстан миллиардером, а сын этого миллиардера, Елеу, погиб в автомобильной катастрофе на Шимкентской трассе. Душа его была перенесена и вселена в тело марокканского принца Искандера Хасани, которое было телепортировано в Даккар к моменту вселения в него души погибшего Элеу. Он же осознал себя при воскресении как потомок индийского короля в Пенджабе, под именем Ашок. После унаследования полумиллиарда английских фунтов Ашок бросил высокую дипломатическую службу в Англии и отправился вместе с молодою женой Ванитой на лайнере «Куин Мэри-3» в кругосветное путешествие.

Однажды в роскошной каюте первого класса, которую занимали супруги, проснулась и полетела откуда ни взявшаяся зеленая муха чудовищного размера. Ванита увидела ее и закричала умирающим голосом, который был услышан в полудреме императорским пингвином в Антарктиде, мимо которой проплывала «Куин Мэри-3». Этот пигнвин, по имени Мыстолом, как раз спрыгнул со льдины в воду, жаждая охоты на мелких кальмаров, коих неизмеримая и неисчислимая густая туча как раз подплыла к ледяному припаю шельфа Земли Королевы Мод. В то же мгновение, как Мыстолом погрузился в воду и вытянулся, словно стрела, на него обрушился не замеченный этим пингвином громадный морской лев Троханов и смял шею пингвинью в своей грубой пасти.

В это мгновение и услышал Мыстолом отчаянный вопль индийской красавицы, увидевшей летавшую над столом громадную зеленую муху. Зайдясь в вопле, Ванита, однако, краем сознания удивлялась тому, до чего же окрас мухи был схож с зеленым оперением деревенского петуха по кличке Брамапутра, которого девочка Ванита и боялась, и любила, и с замиранием сердца подступала к нему с чашечкой кукурузных зерен. Прибежали в каюту и стюард, и муж Ашок, потомок королей, и начали с полотенцами в руках гоняться за мухой. Но вдруг она затерялась под огромным, на весь потолок, колпаком светильника, найдя маленький лаз и протиснувшись туда с особенно зловещим, невыносимым, словно издевательским, громким зудением — и вдруг смолкла. Безутешна была изнеженная Ванита, ибо сочла, что эта зеленая муха не что иное, как месть петуха Брамапутры. Который однажды так сильно клюнул девочку по руке, когда она протягивала ему чашку с кукурузой, что пошла кровь, и дерзкого петуха родители ее приказали вон удалить со двора, и слуги навсегда унесли куда-то Брамапутру. Теперь он явился, считала Ванита, в виде зеленой мухи, чтобы рассчитаться с нею за свою обиду и раннюю погибель. Ванита была в отчаянии, и Ашок с необычайной нежностью и виноватостью в голосе спрашивал у нее, гладя ее по блестящим темно-гнедым волосам:

— Ну что тебе сделать, любовь моя, чтобы ты утешилась?

— О, ничто не может меня утешить!

— А все же, любовь моя?

— Меня успокоило бы только одно…

— Но, милая богиня моя, муху можно достать, если разобрать весь потолочный светильник.

— Нет, нет, любимый! Не надо разбирать светильник, и пусть себе сидит там зеленая муха! Я не боюсь ее.

— Тогда почему ты грустишь, любовь моя, принцесса моя?

— Я печалюсь потому, что не смогу приколоть к волосам живой белый лотос и так пойти в кают-компанию к капитану на приглашенный ужин.

И тут пришел на помощь Александр Захарович Данилочкин. По духовной всемирной сети всех прозорливцев Земли он принял сигнал от Ашока, который инкогнито был земным телом Искандера Хасани Первого, принца Марокко. И вот надел механик Данилочкин свой мистический камуфляжный костюм, надел очки и отправился к своему «Затерянному раю». Дело происходило глубокой февральской ночью, в час, когда прилетали на озеро лотосов брачующиеся фазаны-петухи за цветами для своих невест. Механик Данилочкин наладил силки из рыбачьей сетки и живо добыл первого же подлетевшего петуха, который возник прямо из воздуха над самым красивым, крупным, полураскрытым к утру цветком. Пойманный фазан Ипполит и механик Данилочкин, два весьма продвинутых прозорливца, смогли договориться между собой, как действовать дальше, и вот в каюту первого класса на «Куин Мэри-3», оглушительно-гулко хлопая крыльями, влетел прямо сквозь все переборки корабля великолепный фазан, по раскрасу перьев очень похожий на индийского петуха Брамапутру. В клюве он принес чистейший, сияюще-белый раскрытый цветок лотоса, который на лету выронил в подставленные ладони принца Искандера (Ашока).

Итак, на устроенный капитаном лайнера сэром Мартином Уимблдоном ужин в его кают-компании Ванита пришла с приколотым к гнедым волосам живым цветком белоснежного лотоса, вызвав тем величайшие удивление, восторг и восхищенное недоумение у всех присутствующих. Сам капитан был весьма удивлен: на корабле в ботаническом саду был крошечный искусственный прудик с лотосами, но в настоящее время все они были далеки от цветения, даже бутонов еще не выбросили стебли.

— Много чудес я видел на свете, леди и джентльмены, но такого еще не встречал. Может быть, вы расскажете нам, красавица, как могло произойти такое чудо?

— Охотно, сэр. Цветок принес мне в клюве сказочный фазан.

— Браво! Ответ ваш не менее изящен, чем ваш египетский лотос. И хотя мне не стало понятнее, однако я больше не стану приставать к вам с расспросами и оставлю вашу тайну в классе волшебных происшествий, которые время от времени случаются на нашей славной земле. — Так сказал капитан, сэр Мартин Уимблдон, и первый тост провозгласил в честь чудесного лотоса.

Механик же Данилочкин наконец сам разобрался в том, почему ему в свое время пришло в голову среди ржавых железных джунглей, на кладбище автомобилей, устроить озеро с лотосами и назвать «Затерянным раем». Рай библейский в действительности был на земле, но потом затерялся где-то, и его надо было вновь найти, однако образ его оказался очень неконкретным. И вот те люди и даже некоторые животные, которые приходили в пространственный мир из небытия прозорливцами, обязаны были искать утерянный рай или хотя бы рассыпанные по всей жизни отдельные его признаки и детали. Таково было видовое предназначение прозорливцев — среди всего сонма шевелящихся живых тварей земли и космоса.

Значит, вот как это происходило: откуда-то появилась в каюте люкс жирная зеленая муха, испугала нежную Ваниту, что из касты брахманов. Нечистая тварь, тоже из прозорливых, видимо, залезла под стеклянный колпак в люстру и там замерла, исподтишка подло выглядывая в щелку, наблюдая за тем, как дрожит от мистического страха индийская аристократка из обедневшего рода. Но с оглушительным треском взлетел Тяжелый Длинный прозорливец-фазан из-под куста тамариска, получив в длинноклювую голову свою невнятный, но грозный приказ немедленно добыть и принести для индийской красавицы белый лотос, и приказу этому возразить Длинный, Тяжелый петух Ипполит не посмел. Он, как бы пожимая плечами, сильно усомнился в том, что Косохвостая Направо двухлетняя фазанка ну при самой бессовестной натяжке могла быть названа красавицей, да еще и индийской. Еще на памяти Ипполита пару лет назад Косохвостая вылупилась из яйца в гнезде под колючими кустами джиды и повзрослела только в этом году. Она накануне приказа, под вечер, перебежала по февральскому снегу через полянку меж кустами, косо откидывая на правую сторону свой длинный обкаканный хвост и пытаясь, однако же, двигаться при этом, соблазнительно виляя задом. Но накрывший Ипполита сеткою Данилочкин, хозяин лотосов, быстро вразумил петуха, где истина, и направил его с цветочком в клюве по нужному адресу, согласно приказу из центра просвещения прозорливцев — ЦПП.

Сам же Данилочкин, наклонив свою усатую запорожскую голову, прислонился сверху к мерцающему жемчугом цветку лотоса, с наслаждением нюхая его — и в этом наслаждении сублимировалась та высшая радость рая, ради поиска которого Александр Захарович был послан Вершителем Мира на землю продвинутым прозорливцем. А житейские дела его на планете обстояли средненько, на троечку. Женат был два раза, первая жена родила ему дочь, затем сбежала от него, став супервайзером сетевого монстра «Гербалайф», и механик в одиночку вырастил дочь Александру. Но она, почти в точности повторив схему судьбы родной матери, сбежала от отца, но только не в «Гербалайф» или другой какой-нибудь сетевой маркетинг, а в православный женский монастырь, приняв постриг в семнадцать лет. Тогда, в сердцах, Александр Захарович женился второй раз, взял жену-татарку с двумя детьми, быстро наелся прелестей новой семейной жизни и, арендовав у города территорию автомобильной свалки, устроил посреди ржавого железа райский пруд с египетскими лотосами.

Еще про одного прозорливца вспомнил Аким, улетая все дальше от прошлого космоса, глагола прошедшего времени, и ничуть не приближаясь к неизвестному футурум-пространству. Это был горбоносый индеец Амазонии, совсем голый, в символических стрингах из плетеных волокон пальмы и высоко поднятой, загнутой рогулькой на елдорае, что должно было выражать сексуальный мажор елдораеносителя. На заиленной просторной заводи реки, среди могучих зарослей гигантского тростника были связаны многослойные плоты — из того же тростника. На этих плотах, соединенных в ровные, просторные, уютные площади, улочки и задворки, стояли чистенькие желтые остроконечные хижины индейской деревни племени пренди-менди. Вождем племени был горбоносый елдорайщик с самой большой рогулькой на подъеме, лучший стрелок из духовой трубки, воин по имени Стуруа Муруа, продвинутый прозорливец.

Он умел ходить в соседний мир, разреженный более чем в триста раз, и приносил оттуда хохочущих девок из парижского салона «Мулен Руж», по одной на каждом плече. Но только он сбрасывал их на тростниковую площадку, как эти девки с дебелыми ляжками убегали назад, не прекращая хохотать, тогда Стуруа Муруа торопливо хватал тростниковую трубку и начинал стрелять им вслед ядовитыми стрелками — и все впустую, потому что стрелы пролетали сквозь разреженные тела девок, ничуть не раня их. Сидевшие на тростниковой площади широким полукругом желто-коричневые индейцы, наставившие всерьез свои загнутые рогульки к середине круга, вынуждены были сворачивать их в сторону, недовольно поглядывая на своего вождя-прозорливца. А тот со смущенным видом поднимался на ноги и с разбегу бросался головою в заиленную воду, на лету поправляя елдорайный колпак из пустотелого кривого мангрового корня. Погрузившись в воду, покрытую пестрой малиново-моренговой ряской, вождь пренди-менди вновь оказывался под площадкою сцены в салоне «Мулен Руж» в Париже. Он проползал на четвереньках к театральному люку и ждал там, когда приблизятся к нему танцующие задницы толстых девок, — с тем, чтобы схватить двух из них за ноги и утащить в свое измерение — назад на тростниковую площадку, где сидели воины. Они-то не были прозорливцами, совершать подобные вылазки не могли, и вождь Стуруа Муруа должен был поработать для воинов сам. А те сидели, ухватив одной рукою рогульки, и курили трубочки, набитые сухими листьями коки.

Сами парижанки и парижане не чувствовали, что их таскают в другое измерение амазонские индейцы, им казалось, что они находятся в обычном кокаиновом кайфе. А мне, Акиму, было как-то по барабану и насчет девок из канкана, и озабоченности елдорайцев с рогульками. Признаться, с возрастом я становился весьма расхоложен к плотским утехам всех миллионов параллельных миров, просекающих меня, и только могучая грусть давила мне грудь. Я думал об Адаме и Еве — о человеках из ближайшего ко мне параллельного мира, которые занимались сексом в раю, даже не понимая, что они делают, и пребывая во взаимном безоргазном состоянии. И это при роскошном веселом райском безгрешном совокуплении. Воистину, и в раю не знали райских радостей, так зачем же я затеял писать эту книгу? Печаль моя велика, безгранична не потому, что амазонские индейцы не достучались своими загнутыми рогульками до пышных задниц муленружских канканщиц, а только лишь по одной комиссии: никакой печали во всех мирах не было, ибо не было райских радостей. Да, без печали во вселенной не было и радости. Поздняя же печаль моя была в том, что я узнал о ней слишком поздно, — когда я прошел весь путь своей эволюции — от загадочного праакимчика до летящего бог знает где светового луча по имени Аким. Я летел, и полет мой остался в глаголе прошедшего времени, а глагол будущего времени для меня оставался недоступен. И ребята из племени пренди-менди так и не дождались от меня помощи, рассердились на своего вождя Стуруа Муруа, сорвали с него кривую, преувеличенно большую задранную рогульку и бамбуковым мечом напрочь смахнули его фиолетовый елдорай.

Совершив это, воины ахнули от удивления тому, что они натворили, и стали скулить и вертеться на месте в ритуальном танце, каждый ухватив обеими руками перед собой загнутый деревянный чехол из корня мангрового дерева, старательно, до блеска, выскобленный гибким тонким бритвенным лезвием из бамбука. Танец покаяния не возымел положительного действия, и прозорливец Стуруа Муруа умер, изойдя кровью, а опечаленные воины запекли на горячих угольях не такое уж большое тело отсеченного елдорая вождя и, осторожно разделив его, съели со слезами на глазах.

Стуруа же Муруа кубарем вывалился из своего собственного камина на вилле «Джессика», развалив хорошо занявшиеся дубовые дрова, которые выпали на медный лист, привинченный медными же саморезами к полу перед каминным зевом. Ловко ухватывая каминными щипцами дымящееся полено за поленом, хозяин побросал их обратно в камеру сгорания и, заметив на брюках у колена дымящееся прожженное отверстие, быстро и решительно замял его пальцем, задавил тлеющий огонь, мимолетно подумав о том, что пропал его костюм для гольфа, от Валентино, пятнадцать тысяч долларов. Стуруа Муруа напрочь забыл, что еще совсем короткое пространство-время назад он ходил вовсе без штанов, в одних символических стрингах из плетеного пальмового волокна. Забыл он и про то, как оказался в горящем камине, кто его засунул туда и почему столь стремительно, энергичным кубарем, выкатился он оттуда. Вспомнил он лишь про то, что является одним из самых богатых одесских грузинских евреев в Америке и что состояние его зашкаливает за восемь триллионов долларов.

Утро этого дня он начал с того, что вместо пешей прогулки по парку решил размяться на гольф-поле и один, без сопровождения, самостоятельно поехал туда на электрокаре. Зайдя в экипировочную, увидел тренера Джимми Кима, который стоял в выжидательной позе, с обычной своей приятной улыбкой на чисто обритых устах. Когда на поле тренер установил на кюветку мяч, Стуруа Муруа замахнулся клюшкой, нанес удар — и в то же мгновение все прежнее исчезло из его головы. Пришел в себя он только после того, как выкатился через голову из камина и растянулся на полу, с дымящимися на колене брюками. Что-то такое смутное и маленькое брезжило перед его носом на этом буковом полу — какой-то тростниковый вязаный остров на малиново-моренговой затянутой ряской воде, тростниковые же хижины с остроконечными крышами. Вдруг среди этих лилипутских хижин на полу забегали сами лилипуты, все голые, с торчащими рогульками на пенисах, стало страшно — и только теперь Стуруа Муруа окончательно пришел в себя, поднялся с полу и пошел в свою комнату переодеваться. И вот, когда он снял прогоревшие брюки гольф-костюма, то обнаружил, что его пенис аккуратно отрезан под самый корешок, и открытая круглая рана с маленькой дырочкой посередине была чиста, не кровоточила и не болела.

Поначалу вселенски громадное черное отчаяние охватило Стуруа Муруа. Ему кошмарно представилось, что все его триллионы не могут уравновесить и возместить потерю этих каких-то 50–75 граммов его мяска в том месте, которое мыслилось ему эпицентром всех его радостей. Теперь радостям конец, и он был больше не триллионер, десятый по счету в мировом рейтинге по «Форбсу», но что-то вроде того надкушенного им в десятилетнем возрасте, на одесском прогулочном судне, жареного пирожка за пять копеек и выброшенного за перила в воду. Мелькнул бело-коричневый пирожок в воде, всплыв на одно мгновение, крутнулся на волне и скрылся с глаз долой навеки… Теперь его не вернуть, точно так же, как не найти под спудом вселенского хлама то сморщенное мяско, что было отсечено от него (серпом? хирургическим ланцетом? малайским ножом криссом?) — каким-то жутким свирепым врагом из другого, параллельного, мира. И триллионер второй раз потерял сознание и в этом состоянии был найден в комнате тренером по теннису Ким Джимом и перенесен на диван. Очнувшись под нашатырем и открыв глаза, Стуруа Муруа увидел близко от себя внимательные узкие, острые глаза инструктора и понял, что тот также является проницательным прозорливцем и все знает про отрезанный пенис хозяина.

— Что произошло там, на гольф-поле, Джимми? — спросил Стуруа Муруа.

— Да вы просто такой сильный удар сделали, что вместе с клюшкой улетели вслед за мячом и потом по высокой траектории упали в каминную трубу, — ответил Ким Джим, серьезно, заботливо глядя непонятными корейскими глазами на шефа.

— Оставь, Джимми, свои бредни. Разве такое возможно, дурачок?

— Как хотите, мистер Стуруа Муруа, верьте мне, не верьте, но я видел все это и прибежал сюда вслед за вашим улетом, чтобы искать вас в доме.

— А не видел ли ты каких-нибудь голых желто-коричневых людей с костяными ножами в руках?

— Не видел. Я видел фазанов, как они перебегали через поле.

— Ах, при чем тут фазаны! Я попал в беду, Джимми. В такую большую беду, что никто и ничто не может меня спасти.

— Что у вас там? Покажите, — сдержанно произнес Ким Джин.

И Стуруа Муруа показал.

— Да что вы, мистер Стуруа Муруа, успокойтесь! — воскликнул инструктор. — Теперь такое очень легко пришивается. Будет еще длиннее, чем раньше, если только захотите.

— Ты знаешь? Ты уверен, Джимми, приятель?

— На все сто процентов, мистер Стуруа Муруа. И не очень дорого стоит.

— Ну тогда все в порядке, — сказал триллионер и только тут вспомнил, сколько у него денег. — Вай, вай, а я думал, что мне канесс пришел, шоб вам повылазило! — воскликнул он по-русски, но с грузинским акцентом и одесским выговором.

Итак, мгновенное подозрение, — что пятьдесят-семьдесят граммов сморщенного мяска могли стоить дороже восьми триллионов долларов, вспыхнувшее в голове американского богача, грузинского еврея из Одессы, оказалось бредовым и чуть не убило его на месте. Но вселенский порядок устоял, равновесие установилось на космических весах. И тогда у прозорливца Стуруа Муруа, он же и горбоносый голый вождь индейцев, стало так смутно и тесно на сердце, что он почесал левую сторону груди, засунув руку под шелковую рубашку, и затем этой же рукой покрутил туда и сюда елдорайную рогульку. Оказывалось, ничто во вселенной не имело денежной цены, будь то хер собачий или пенис миллиардера, и миллиарды не могли пояснить кому бы то ни было, что такое радости рая.

Тут и вспомнил Стуруа Муруа доктора биологических наук Лиз Ричмонд, которая однажды разъяснила ему, что чем богаче человек, тем качественнее и амплитудно выше его оргазм. Она сумела научно убедить его на практике, что никакого значения не имеет то, какого размера у него половой член, и даже то, имеется ли таковой у него вообще или его смахнули серпом ли, бамбуковым ли мечом, бритвою — если личный капитал его зашкаливает за 8 000 000 000 000 долларов. Он-де все равно получает самый сильный во всей Америке оргазм, ложится ли хоть с нею, Лиз, или с резиновой куклой Сиси.

Д-р биологии Элизабет Ричмонд обязана была в своей единственной штуке жизни искать радости рая, ради которых (убеждали ее из ЦПП, центра просвещения прозорливцев) и были культивированы на маленькой планетке Земля ее невидимые с космоса существа — люди. И среди них долларовые миллионеры, миллиардеры и триллионеры, подсказывали из ЦПП, обладают всей полнотой информации о высших радостях рая, потому что у них существовали на бумагах их миллионы и миллиарды, а у других нет. Им было все равно, есть ли бог на свете или его придумали люди не такие умные, как они. Живя в своих дворцах и какая в золотые унитазы, долларовые миллиардеры рыдали от счастья и эгоистически не желали делиться им ни с кем, даже со своими женами, обезопасив себя от их притязаний брачными контрактами. Лиз Ричмонд в своих исследованиях о породе «гомо сапиенс триллионерус» совершенно беспристрастно приводила таблицу величин фаллосов в состоянии эрекции у ста пятидесяти миллионеров, миллиардеров и триллионеров США, доказала прямую пропорциональную зависимость длины фаллоса от длины строки арабских цифр, обозначающих личный капитал триллионеруса. И вышло, что у Стуруа Муруа его писун должен был быть около трех метров. Чтобы не быть изобличенной в апологии лженауки, д-р Элизабет Ричмонд смахнула, пользуясь черной магией прозорливицы, фиолетовый фаллоантропус, надежно спрятанный в кривой мангровой рогульке, острым серпом (все-таки серпом!) сорвав его с деревянного гвоздя на стене конюшни во время последнего наезда хозяина на конную ферму, где Лиз подрабатывала тренером. Несмотря на свою мировую известность, она была бедна — ведь каждый триллионер, или миллиардер, допуская ее до своего тела в целях научного исследования, обдирал исследовательницу, назначая хиленький гонорар в 20–25 тысяч долларов, — причем, по круговой поруке супербогачей, они все, шутки ради, передавали по сговору д-ра Ричмонд с рук на руки.

Но это было не самым грустным в земном мире, где не было ни одного нормального гомо сапиенс, а все были сумасшедшими. На той Земле, которую уже давно не видно было в телескопы Гвантиреи, постепенно все земляне стали пользоваться бумажными долларами. Даже некоторые прозорливцы, вроде Лиз Ричмонд или Александра Бронски, создателя генератора Пятой Энергии, тоже помешались на долларах, но затем все равно утонули в водах ВПВП. А ведь могли бы, как Константин Эдуардович Циолковский, перейти в лучистое состояние и торжественно, красиво, немного печально пролететь над небосклоном земного мира в огненном строю Миллениума-2000!

Итак, невинный секс в библейском раю между Адамом и Евой, признанный когда-то эталоном высших радостей на планете Земля до ее исчезновения, был замещен долларами на бумаге, которые долго плавали на поверхности вод ВПВП. Они единственно напоминали новым лучистым поселенцам сплошной водной планеты, на поверхности которой не видно было ни одного бугорка тверди, что когда-то на дне, на глубине 8000 метров, эти бумажки были в ходу и вполне заменяли чувственные радости классического рая.

Новые же поселенцы сплошной водной Земли, которая теперь стала называться Аквамариния, прилетели из просторов соседнего измерения ZW-8 в виде шквала световых стрел, каждая из которых впивалась в водную среду. Там на небольшой глубине лучистая личность пришельца растворялась, расходясь светящимся облаком, и затем всплывала на поверхность Аквамаринии ее законным гражданином и новорожденным аборигеном. Первые же миллиарды невесомых граждан водной планеты легко и быстро освоили и приручили блуждающее движение световых тел бывшей Земли, таких как шаровые молнии, и осматривали новое место колонизации с пристальным вниманием. Они ничего особенно угрожающего себе не заметили, разве что полуразложившиеся тела долларов и евро, от которых тошнотворно пахло, как от погибших гигантских серо-зеленых медуз. Новые жители этого небольшого шарика, во все стороны рассеянно отражающего избыточный свет космоса своей водяной рубашкой и потому ниоткуда со стороны не видимого, — световые жители бывшей старушки Земли ничего не знали о ее прошлом и поэтому весело резвились над ее придонными темными могилами.