Но неудержимо захотелось вдруг последовать вслед за отроком Александром Циолковским, с белыми волосами до плеч и огромными голубыми глазами размером с чайные плошки, в его мир, который был в миллион раз более разреженным, чем водяная баня новой Земли, ныне по названию Аквамариния. Отпустив ее плыть по космическому простору, колыхавшуюся, словно радужный мыльный пузырь, я вспрыгнул в новое измерение, словно блоха, почувствовав себя более легким, чем раньше, в миллион раз. Ощущение бесподобное — в миллион раз меньше чувство всякой обиды, настолько же меньше ощущение любой физической боли, и ты наконец-то понял, что никому ничего не должен — ни богу, ни черту, и ты ни в чем ни перед кем не виноват. Все твои вины и долги настолько разжижились, что практически превратились в ничто.

— Саша, но это же так здорово — оказаться здесь, где в миллион раз легче переносится тяжесть жизни и смерти! — воскликнул я, догоняя рассеянного отрока Сашу Циолковского, между которым и мною уже почти ничего материального не стояло. — Чувства наши настолько разбиты в своих микрорастворах, что уже не различить, любовь это или ненависть перед тобою.

Отрок Циолковский, которому предстояло в другом измерении повеситься, остановился в движении к несуществующему будущему и забрезжил передо мной в земном пространстве, бывшем до ВПВП городком Боровском— Россия, Калужская губерния. Это пространство просвечивало сквозь призрачное тело беловолосого Саши Циолковского в своей изначальной земной прелести. Извилистая глиняная тропинка сбегала по круче берега к синей воде, над которой звенел, нисколько не разбавленный параллельными мирами, серебристый крик купавшейся в реке детворы.

— Да, разбитый в миллионной доле микрораствор гнева и ненависти имеет обратное воздействие и служит не уничтожению чьей-то жизни, а наоборот, ее врачеванию, — по-ученому отвечал мне беловолосый отрок, с кем я уравнялся в удельном весе и тела, и интеллекта, и духовности.

— Так что же ты, Александр, зная все это, вернулся в Мару? Там ведь жизнь твоя подвела тебя под железный крюк с кольцом, на котором раньше, до тебя, висела детская колыбель.

— Да, в Маре было безначально и бесконечно в отношении радостей рая. Ждать было нечего. Однако каждая штука жизни жаждала счастья, не зная, откуда к нему подступиться. Но все равно — задавленный подспудным стыдом своего существования, любой жилец Мары был обуреваем гордыней собственного достоинства и любого другого не считал значительнее грязи под ногтем большого пальца на своей правой ноге. Какой тяжелый удельный вес нелюбви к ближнему нес на своем сердце каждый из нас, Аким!

— Значило ли это, Александр, что напрасно опускался в мир Мары Иисус, школяр из бурсы бодхисатв?

— Я об этом не подумал, когда засовывал голову в петлю, стоя на табурете под железным крюком, завинченным в балку деревенского дома. Нет, не подумал. А надо было подумать, наверное, легче было бы перенести те пять-шесть секунд перед тем, как отшвырнуть мне табуретку ногами.

— Значит, Иисус зря приходил в Мару?

— И другие пророки приходили зря.

— Но Иисус Христос был Господь Бог.

— Выходит, боги также зря приходили на Землю Мары.

— Так куда же деваться было нам, человекам? И что делать?

— Вешаться.

— Но не могли же взять да и разом повеситься всем человечеством. Веревок бы не хватило. Осиновых сучьев. Железных крючков для подвески детских колыбелей. И так далее…

— Тогда принять цианистый калий, как мой старший брат Игнатий.

— Но ведь тебе, Саша, хорошо в твоем разбавленном в миллион раз мире?

— Да, хорошо.

— Наверное, таких, как ты, и называли жители Земли Марейской ангелами. Если встречали где-нибудь на дорогах своей жизни.

— Да. Но вы не помнили, что сами тоже были такими же ангелами — до и после своей обязательной повинности жизни в Маре.

— И откуда же мы туда призывались? Куда уходили?

— Поэт сказал: «как говорится, в мир иной».

— Кто был наш прародитель?

— У каждого из нас был свой Отец.

— Вы, индиго и ангелы, тоже зависели от отцовского семени?

— И даже боги, представь.

— Тогда кто же — Отец Отцов? От какого он семени?

— Не слышал я больше твоих неприличных вопросов. Давай разошлись мы в разные стороны. Летел бы ты куда летел и больше не следовал за мной, — вдруг рассердился отрок-индиго из мира ZW-8 и вмиг отлетел куда-то на миллиард километров, оставив меня в Маре.

Так снова оказался один я на дороге. ОДИНОЧЕСТВО было велико, и некому руку подать. Я незаметно для себя вознесся по тропинке наверх и оказался около старинного деревянного храма Покрова Богородицы. Навстречу мне выходил из калитки ограды худощавый, рыжеватенький, с курчавой бородкой, бледный отец Иосиф. Увидев меня, он торопливо сделал два шага и хотел приложиться к моей руке и пасть на колени, движение сделал такое, но я сразу испуганно взмыл вертикально вверх и, не рассчитав своего порыва, мигом улетел за облака. Я забыл, что нахожусь в плотной атмосфере мира Мары. Повисев немного в заоблачье, благоуханном озоновом слое, я спустился обратно к плотной земле и вновь оказался перед отцом Иосифом, иеромонахом. Но, опасаясь его новых порывов коленопреклонений передо мною и зная, чем это вызвано, я задержался на небольшой высоте, метра на полтора. Я совсем забыл, что пребывал в удельном весе параллельного мира ZW-8 и выглядел, наверное, Ангелом в глазах кроткого настоятеля храма.

— Отец Иосиф, ради Бога!.. Я не Ангел Господень, я прихожанин ваш, писатель Аким. Я венчался у вас с супругой Элеонорой, а сейчас выпал к вам из другого измерения, не успел преобразиться в надлежащий вид, — уж простите меня великодушно, отец Иосиф!

— Да, было мне сказано моим духовником, старцем отцом Власием, что вы из явленных, вам являлся Господь. Так что же вы пришли ко мне, чего хотели?

— Я хотел исповедаться, батюшка.

— Тогда пойдемте в храм. Спрыгивайте… спускайтесь…

Сказав это, отец Иосиф повернулся и, сложив руки перед грудью, склонив голову в черной скуфейке, торопливыми шагами, попинывая полы рясы острыми коленями, направился по мощеной дорожке к высокому крыльцу древней деревянной церкви, в которой принял крещение сам святой Пафнутий Боровский.

Я «спрыгнул» на землю и пошел следом. С каждым шагом я чувствовал, что вновь наливаюсь тяжестью тела, болью мышц и суставов, неотторжимыми, неизбывными тревогами и застарелым недугом боязни смерти. В храме, светлом от стен из выстроганных сосновых стволов, пронизанном лучами солнечного света, священник прошел к аналою, раскрыл молитвенник и уже без удивления, спокойно посмотрел на меня. Я сложил руки, подошел под благословение и замер перед священником, опустив на грудь голову.

— Грешен в том, что прожил жизнь на земле и не возлюбил никого из ближних, как самого себя, — начал я свою исповедь.

— Грешен в том, что не смог возлюбить Бога больше, чем самого себя.

— Грешен, что не возлюбил Бога сильнее, чем людей.

— Грешен в том, что закон любви Иисуса Христа я полюбил больше всего на свете, но не смог способствовать его утверждению не только на Земле, но и в своей утлой душе.

— Грешен в том, что супругу свою Элеонору не мог полюбить так, как она того заслуживала.

Отец Иосиф испуганно посмотрел на меня и торопливо набросил мне на голову епитрахиль…

Смиренный иеромонах, отец Иосиф отпустил мне чохом все грехи, которые не могли быть, на мой взгляд, прощены и отпущены. Но ничего особенного из-за этого во вселенной не случилось, и потом наступило Второе Пришествие всемирного потопа, Земля из тверди, окруженной водою, стала вся водною, без видимой тверди, — Аквамаринией, и полетела по космическому пространству далее по бесконечности, радужно поблескивая и колыхаясь, как огромный круглый мыльный пузырь.

Я остался висеть в мировом пространстве, там, где прежде пребывала Россия, город Боровск, и древний деревянный православный храм, церковь Покрова Богородицы. Я смотрел вслед улетающей по космическому пространству голубой, сплошь водной, сверкающей планете, не в силах глаз отвести от нее. Она была чудесна и прекрасна по-небывалому. И вдруг могучей силы вулкан любви и боли взорвался в моей душе. И то, в чем я каялся перед своим духовником и чем напугал его до смерти, с лихвою было отпущено мне в тот миг.

Оставшись в совершенном ОДИНОЧЕСТВЕ, в каком-то безвестном космическом углу, болтаясь невесть в каком из параллельных миров, беспощадно и беспорядочно пересекающихся друг с другом, я вдруг озарился светом истины и всей правды о себе. Я любил все, что осталось на дне единого океана вод Аквамаринии, в измерении Мары. Я так любил, оказывается, свою супругу Элеонору, как Его Величество, король Одиночество Первый, по прозвищу Дуб Высокий, любил свою супругу-королеву Одинокую, по прозвищу Тонкая Рябина. На нее прилетели и сели на ее ветки световые птицы лиереи из пространства ZW-8. Они запели свои хрустально-синие песни, а я плакал и слал свою любовь вослед прежней безнадежно затопленной Земле и оставленной на ней жене Элеоноре. Я любил, оказывается, всех своих ближних и всех дальних, и сверхдальних одиноких человеков, какие только бывали на ней во все времена Мары. У каждого из них была всего лишь одна штука его жизни, неповторимой ни за что и неоценимой никогда, и у Элеоноры тоже. Что это значит — «никогда», спрашивал я, насильно за волосы вытаскивая себя из своего вселенского ОДИНОЧЕСТВА. А это значило — «нигде», эхом Мирового пространства ответил мне собственный мой голос.

И тогда я решил возвращаться. Во вселенной, созданной духом и уходящей в дух, состоящей из сумасшедшего числа Эфирных Островов, уйти или возвратиться можно было куда угодно и сколько угодно. Пространства и величины ничего не значили. Времени всегда было навалом и еще небольшая вечность. Наша любовь строилась по челночному методу. Дороги уходов от Элеоноры и возвращений к ней были беспечно бесконечны. А когда все завершалось, то зарождался в каком-нибудь уголке глухого мироздания некий зуд самококопания, постепенно трансформирующегося в самоедство. И происходило безысходное саморазвитие внутрь той самой единственной штуки, которая была во веки веков неповторима. Что и приводило к самопознанию. Отсюда всего шаг был к самолюбию, сделав который, ты оказывался в самолюбовании. И уже супруга Элеонора не казалась тебе красивой, а представлялась ведьмой, и хотелось предать ее самосуду через самосожжение. В небе летали самолеты, а тебе до тоски зеленой хотелось детского самодельного самоката с шарикоподшипниками вместо колес. Но кто-то делал эти гремучие самокаты для других мальчишек, а тебе никто так и не сделал оного, и с этим связано было твое стариковское самобичевание: жизнь прожита зря, без райских радостей! Но несмотря на такую абсолютную безнадежность, старость яростно отрицала самоубийство.

Итак, непонятная жизнь внезапно утеряла детство, в котором не было самоката на колесиках из стальных подшипников. Затем был полуденный сон в тени дерева гинкго, на берегу озера, овеваемый прохладным ветром, и прилетел в этот светлый сон печальный архангел, сошедший с креста, и тихим голосом поведал мне историю о том, как был он отправлен на Землю.

— В некотором царстве, в некотором государстве я был рожден от женщины Марии. Среди современников своих я осуществился пророком и видел то, что было прежде меня, и помнил о том, что было после меня, поэтому терпкая космическая грусть жила во мне изначально. До тридцати лет я таился от всех, прежде всего от братьев своих, и не пророчествовал, а потом явилось повеление свыше, и пришлось мне выйти из укрытия. Тут меня начали убивать, — самыми первыми попытались родные братья, потом двоюродные, троюродные и названые, также братья по крови, по духу, братья по разуму, по перу, по вере и так далее. И вот я только что, всего две тысячи лет тому назад, сошел с креста, поставленного на Голгофе, и явился перед тобой. Поэтому тебя святой старец Власий Боровский и назвал явленным. Зачем ты столь грустно призывал меня? Твоя грусть совпадала по амплитуде с моею, и я не мог не откликнуться на твой зов.

— Был канун Пасхи, Страстная пятница, апреля 22-го, 2011 года. Мог ли ты сказать, Господи Боже мой, что Слово и Дело, за которые тебя прибили на Крест и вздернули в небо, восторжествовали в дни Мары на Земле?

— Ты же знал ответ.

— Но я забыл. Это же было до ВПВП.

— Поэтому твой вопрос был бессмысленным. Ответ на него, без всякого значения, остался на дне Аквамаринии, на глубине 8000 метров под водой.

— И все же, Господи, — апреля двадцать второго числа две тысячи одиннадцатого года, измерения Мары, я задавал тебе самый грустный и тревожный вопрос, бессмысленный, как черная дыра во вселенной. В одной штуке человеческой цивилизации на растаявшей в слепом пространстве космоса крохотной планетке Земля — успело ли человечество Мары хоть на мгновение побывать счастливым в Царствие Твоем, во Славу Твою, Иисусе?

— Если ты забыл, что тебе ответили тогда, то теперь я повторил тебе снова. Я лежал в посмертных пеленах, накрытый плащаницею, на каменном ложе и видел сон. Во сне стало мне до конца понятно, зачем Отец наш посылал меня на Землю. Но, как это бывает во сне, полная ясность в нем вдруг мгновенно угасла и улетучилась, когда я проснулся. А пробудился я оттого, что надо мною возвышалось, стоя рядом, огнеликое существо. Ангел Божий пристально смотрел на меня. Другой такой же Ангел отваливал от входа громадный запорный камень. Значит, они попали в мой гроб не через вход. Они, не прикасаясь, освободили меня от посмертных пелен и подвели к зеву пещеры. Один из Них сказал мне: «Ты не успел сделать того, с чем тебя посылали на землю, потому что тебя убили. Теперь будь безсмертным и продолжай твое дело. Иди и трудись». С тем я и вышел из пещеры снова в жизнь — и тружусь по сей день. Нет, дело мое еще не завершено.

— А Конец Света 2012 года, о чем пророчили все кому не лень, состоялся ли, Господи?

— Никто ничего не заметил.

— Как понимать Тебя, Господи?

— Это происходило как во сне. Было страшно, словно в кошмаре Апокалипсиса, но когда пробудились, оказалось, что ничего страшного не произошло.

— Почему?

— Кому ты задаешь свои вопросы?

— Тебе, Господи.

— Кто тебе отвечает на них?

— Ты, Господи.

— Где мы с тобой находимся?

— Того не знаю, Господи.

— Где ты находился, когда видел сон Апокалипсиса, и где оказался, когда очнулся от сна?

— Не знаю я.

— И я всего этого не знаю. Поэтому больше не спрашивал бы ты у меня о началах и концах. Не было Начала Света, не бывать Концу.

О болезненном бессилии слов, включая и слова самой жаркой молитвы, при которой кровь струится по лицу вместо пота, мне поведал мой пращур Андрей Первозванный, который возлежал в траве вместе с двумя другими учениками Иисуса. Учитель попросил их бодрствовать в ночи, побыть рядом, поддерживая Его слабеющий дух, пока Он молится. Он молил Отца Своего, чтобы днесь была пронесена мимо Него чаша лютой смерти. «Впрочем, воля Твоя», — говорил Иисус после каждого моления о чаше, и оглядывался, и видел, что в сонных душных травах спят его самые близкие ученики, и даже могучий, молчаливый и терпеливый Андрей дремлет, прислонившись спиною к стволу старой корявой оливы, уронив на грудь лобастую, с тугими черными кудрями, мужественную голову.

Впоследствии, в скифских степях Мангышлака, по дороге в Русию, одинокий Андрей, оторвавшийся от церковной общины, ревниво возлелеянной братом Петром, — Андрей Первозванный, воистину Апостол Первый, проходил берегом Каспийского моря мимо залива Актау. Он увидел дряхлого, белого как лунь старца, сидевшего среди шатких ковылей и горькой полыни на земле, глядя себе в колени. Не сразу поднял голову белый старец, когда Андрей подошел к нему и опустился рядом, сев на корточки. А когда старец поднял голову — то в его глазах была такая мерцающая звездная сила прозорливости, которая позволила ему разговаривать с Первым Апостолом Христа без всяких слов — лишь разумной силою взгляда.

— Это ты принес в Степь-Арку благую весть о пророке Исе, который хотел спасти погибающий мир человеков с помощью кроткой Любви?

— Другого способа спасти мир — нет. Или ты знаешь другой, старик?

— Нет, не знаю. Потому и ушел от людей в соленые такыры, и нынче или завтра, считай, я закончил свои бесплодные дни на земле. А кроткая любовь Исы, какою бы великой силой ни обладала, не могла устоять перед железным лезвием ума и огненной ярости человеческой.

— Кто ты, старик, и каково твое имя?

— У меня не было имени, потому что оно ничего не обозначало бы. И вот сегодня-завтра я ушел от всех людей, зверей, птиц и трав, словно меня никогда не было на этом свете — зачем имя было мне нужно? И тебе-то что в имени моем?

— Но ты знаешь имя Господа моего, Иисуса, знаешь учение его в одно слово — любовь. Так кто же ты?

— Я один из тех, чьи имена остались навсегда неизвестными, потому что эти люди были бесполезны для всех остальных людей во все века их существования на земле.

— Почему? — с тревогой в голосе спрашивал Андрей Первозванный, устало обводя взором блекло-серый горизонт Усть-Юрта.

— Мы бесполезны для людей, потому что они спокойно умрут без нашей истины, открытой нам самим Богом. А с нашей истиной они не смогут умереть спокойно, потому что тяжело умирать с мыслью, что тебя словно никогда не было на свете, — сказал старик, не произнеся ни слова, даже не пошевелив своими узкими губами, похожими на розовые шнурки.

— Что значит никогда?

— Это значит нигде.

У прозорливцев всех времен, эпох, цивилизаций, манвантар, кальп и т. д. язык был один, общий, — незвучащий, и разговор меж ними на слух посторонних происходил безмолвный.

— Но Господь мой был. Имя Ему было — Иисус из Назарета.

— Да, святой Иса был, я знаю. Но тебя-то не было.

— Как же так? И я был рядом с Ним, имя мое было Андрей.

— О тебе узнали только потому, что ты обратил на себя внимание Исы. Не было бы Исы, не было бы никакого Андрея. Вот смотри на меня: я никто, потому что мне не явились ни Иса, ни Мухаммед. Я сам по себе, не нужный Богу, — никто, и я принадлежу только смерти. Вот я и пришел сюда, на такыр, сел на землю и жду смерти, чтобы исчезнуть в ней. А ты уходи дальше, ты же изначально знал свой путь.

— Мы, прозорливцы, все знали свой путь. Меня он привел на косой крест в греческом городе Патра. Тебя он привел на эти знойные солончаки. Но и ты, и я — оба мы оказались бесполезными для людей, и поэтому они нас изгоняли, убивали, подвешивали на кресты, растягивая за руки и за ноги, словно бычью шкуру для просушки.

— Прощай, брат.

— Прощай. Я узнал тебя, брат-прозорливец.

Так мы, сполна познав всю тщетность появления на свет человека без принадлежности его к Богу, поспешили расстаться посреди солончаковой долины, в виду белой, слоистой меловой горы с острой, как египетская пирамида, призрачной вершиной. И я ушел в зыбкие христианские православные волны всепрощения, а я, белоголовый старец, провалился в душные недра Средней Азии, в ее алчную языческую плотскую кочевническую бытность до пророка Мухаммеда, — и мы обрели вечный покой нежелания себе силы, славы и царства небесного на земле. Аминь!

Я не захотел никакой власти на земле, где жизнь сразу же переходила в смерть. Наше пограничное состояние между бытием и небытием, между материей и духом, между светом и абсолютной темнотою позволяло нам, прозорливцам, владеть любым способом передвижения в любом пространстве. Я отправился к северо-западу, в Русию, потом оттуда на юг, в Грецию, на свой косой крест. Наша встреча произошла только на страницах этой книги, и слова, обеспечившие эту встречу, благополучно растворились в воде Аквамаринии — и се, мой предок Андрей Первозванный идет пешком через каменистые, с белыми меловыми утесами, пустыни Мангистау в полночную сторону, к гиперборейской Русии.