Тело у меня стало плотным, словно древесный сучок, но мне казалось, будто я вешу тонну. Я бессознательно тонула в замерзшей земле. Меня неотвратимо настигала ледяная темнота в квартире. У вялого ума больше не осталось сил бороться, а сердце лишилось мужества. Все было кончено, я больше не вздрагивала, услышав шаги на лестничной площадке. Декабрьским вечером 1997 года, в возрасте 11 лет, мое существование прекратится…
Внезапно по барабанным перепонкам ударил глухой шум. Сон? Кошмар? Я машинально приоткрыла глаза. Надо мной темнел силуэт, тень разрасталась. В испуге я проснулась. И внезапно увидела родные черты! Это мама! И Кымсун, прямо за ней.
Всплеск адреналина придал мне энергии, страх тут же испарился. Огромная радость! Я никогда не думала, что могу быть так счастлива, как в то мгновение.
Несколько часов назад я составляла завещание. И вот они! Это чудо… Я вдруг немного устыдилась своего крика отчаяния, раздавшегося в то время, когда мать и сестра уже возвращались домой. Не слишком отважно. Кроме того, я написала маме слишком суровые вещи. Она нашла мою записку, оставленную на низком столике. Я затаила дыхание. Мама читала молча. Ее лицо не выдавало никаких эмоций, я никогда не узнаю, что она чувство вала. Моя радость поблекла…
…И полностью рассеялась, когда я поняла, что, вопреки всем ожиданиям, мать и сестра вернулись с пустыми руками. Поход в Раджин-Сонбон потерпел фиаско. Мне не могли дать никакой еды, а я была так голодна! Во рту у меня ничего не было после того безвкусного бульона, с тех пор прошло два дня. Я не осмеливалась показать, что ужасно разочарована.
У мамы после долгого бесполезного путешествия был измученный и растерянный вид. Чтение моего завещания ничего не исправило. Поскольку есть было нечего, мама налила себе стакан воды.
Ее взгляд блуждал по контурам темной пустой комнаты.
— Нам теперь остается только умереть здесь, — устало проронила она. — Мы все умрем.
В молчании она упала на залатанный тюфяк, лежавший вдоль кухонной перегородки, под окошком для передачи тарелок. Там в квартире меньше всего чувствовался холод. Мы с сестрой скорчились рядом с мамой. Нас обволакивала темнота. Я погрузилась в сон, последнее наше убежище. Нас измучил голод, надежды не осталось, но, по крайней мере, я теперь была не одна.
Утром до нас донеслись крики с улицы, но мы не двигались. Мама еще несколько часов неподвижно лежала на полу, словно уснула навеки. Груз на ее плечах стал невыносимым. Мама знала, что она — последняя наша защита от голода, заразной болезни, обрушившейся на страну три года назад и с каждым днем становившейся все тяжелее. С 1995 года члены моей семьи умирали как мухи, один за другим, и мы оказались следующими в списке. За два года мама потеряла сначала свою мать, потом отца. И месяц назад не стало нашего папы: его тоже унес голод. С закрытыми глазами мама, должно быть, видела этот бесконечный похоронный фильм.
Я год не ела лапши. Однако до 1994 года я никогда не чувствовала нехватки еды, поскольку моя мать, как я уже говорила, приносила домой остатки пищи из больничной столовой. Благодаря этому мы регулярно ели рис с кимчхи, нашим национальным блюдом из квашеной капусты и специй. Кимчхи — красное, острое и придает вкус! Однажды привыкнув, потом невозможно без него обходиться. Но с тех пор, как мне исполнилось девять лет, рис у нас был не каждый день: в больнице становилось все меньше продуктов. Вместо риса мама давала нам жидкую кукурузную кашу, я ее вовсе не любила. Я хныкала:
— Не хочу это есть!
Впрочем, я знала, что ничего другого нет.
С того времени государственный магазин около нашего дома стал почти бесполезен. Маленькое бетонное строение с железными решетками на двух окнах больше походило на тюрьму, чем на магазин. Все снабжение города официально должно было проходить через это мрачное место, поскольку, согласно социалистической догме, в Северной Корее все принадлежит государству. В принципе, в магазине можно было найти и школьную форму, и рис, и масло. Но часто — ничего. В течение двух лет магазин почти всегда был закрыт из-за отсутствия снабжения. Понемногу пайки на заводе стали нерегулярными, а потом их вовсе перестали выдавать. И каждый, чтобы выйти из затруднения, покупал и продавал, что мог, на «черном» рынке, янгмаданге (рынке, который власти терпели), или прямо на улице. На порогах домов выставляли вещи на продажу, чтобы на вырученные деньги купить еду. Цены на продукты взлетели.
Со времени побега из Северной Кореи я узнала, что мы стали жертвами «великого голода», опустошавшего страну в середине 1990-х годов. Еще и сегодня ни один эксперт не знает точно, сколько людей погибло в результате этой трагедии, которую отрицает правительство: по меньшей мере 500 тысяч. По данным некоторых неправительственных организаций — возможно, больше миллиона. В Сеуле я выяснила, что моя провинция, Северная Хамген, более всего пострадала от катастрофы.
Причины голода сложны и многочисленны. Прежде всего, распад Советского Союза в 1991 году дестабилизировал экономику, зависимую от помощи большого коммунистического брата. Из-за недостатка электричества постепенно прекратили работу заводы, в полях не стало удобрений, пайки сокращались, как шагреневая кожа. А потом, с 1994 года, наводнения добивали агонизирующее сельское хозяйство моей провинции. Немногочисленные запасы были отданы военным и элите, пока остальное население понемногу вымирало. Сначала дети, потом пожилые люди и женщины. Со времени моего рождения в середине 1980-х годов качество пайков все время ухудшалось, но с 1994 года резко уменьшилось их количество, поставки периодически отменялись. Официально работники магазина говорили о простой задержке. Между тем иногда мы по шесть месяцев ничего не получали.
Первой, в 1995 году, скончалась моя бабушка в Чхонджине. На следующий год пришел черед моего дедушки, отставного военного. Он не перенес лишений, его хрупкое здоровье не выдержало, когда прекратили выдавать государственные пайки. Моя мать узнала о трагедии из письма. Оно пришло много времени спустя после похорон. Вот так она не смогла попрощаться с отцом из-за медленной доставки почты. Закрывая глаза, мама, должно быть, думала обо всем этом.
Парадоксальным образом моя семья дорого заплатила за свой «привилегированный» статус и слепое доверие к системе: никто из нас не мог вообразить, что государство бросит нас погибать от голода. Наше питание полностью зависело от государственных пайков, и семья внезапно стала редеть быстрее остальных — тех, кто вынужден был научиться выживать иначе. Только те, кто наладил торговлю на «черном» рынке, чтобы заработать денег, имели достаточно средств, чтобы покупать еду на рынке. Руководители высшего звена и военные высокого ранга имели доступ к особому снабжению. Наконец, офицеры в средних чинах (как мой дед) больше всего пострадали от прекращения поставок пайков. Мамин отец никогда не обладал деловым чутьем и не смог ничего предпринять, чтобы выжить.
Летом 1997 года голод поразил папу. У него было слабое телосложение, и он худел на глазах с тех пор, как на заводе перестали выдавать пайки. Я еще помню его лицо, помню, как его щеки все сильнее западали. Однажды вечером отец принес уголь для отопления; он был сломлен усталостью и отчаянием, и на глазах у мамы его тщедушное тело рухнуло на пол.
«Перед тем, как уйти, умирающие делают глупости», гласит наша поговорка. В последние дни отец потерял голову от голода. Он совершал нелепые действия, которые сводили маму с ума. Однажды, вернувшись с работы, мама нашла квартиру совершенно пустой. Обезумев, она стала кричать про ограбление. На самом деле, соседи убедили моего отца доверить им все наши вещи, чтобы продать их на рынке. Рассерженная мама нашла на янгмаданге свои самые ценные вещи, например, красивые перины, подаренные на свадьбу. Слишком поздно, они уже были проданы!
Потом наступил день, когда папа окончательно сдал. У нас даже не было денег, чтобы заплатить за погребение. На могиле, вырытой в грязи, мы могли оставить только деревянную табличку с именем, чтобы его не забыли слишком быстро. Через несколько недель табличку украли: конечно, пустили на дрова. Каждый был готов на все, чтобы выжить.
С тех пор, как папы не стало, наше существование превратилось в ад; на горизонте осталась одна только борьба за выживание. Даже в больнице больше не могли кормить больных, продуктов теперь не получал никто. Как я уже говорила, мы перестали ходить в школу, поскольку больше не могли появляться на людях. Самое же главное, что у нас не было времени, наши дни были полностью посвящены поискам еды.
Мы трое жили как заключенные в квартире, скрывавшей нас от посторонних взглядов. Каждый день мы украдкой ходили в поля, крали там рис и кукурузу, прячась от военных патрулей. На скорую руку мы рвали охапки растений, потом отходили подальше в горы, и там, в стороне от чужих глаз, отделяли зерна. Мы также искали грибы и корни; иногда рубили деревья, все более редкие, чтобы продать дрова и накопить на пропитание. Мама из последних сил работала топором, а мы с Кымсун ломали самые тонкие ветки и делали из них маленькие вязанки. Это было так тяжело! К счастью, нас ни разу не поймали на месте преступления.
Неподвижная, с полузакрытыми глазами, мама, должно быть, по замкнутому кругу проходила через все эти картины. Поход в Раджин-Сонбон был ее последней надеждой. Она думала, что в порту могла бы найти способ заработать денег или раздобыть еду и спасти нас. Но эта последняя попытка провалилась.
Наша мать не двигалась, но странным образом я чувствовала, что в тишине она обдумывает план.
Снаружи солнце было уже высоко. Внезапно мама поднялась, глаза у нее загорелись. Она решила перейти к действию. Ее инстинкт выживания еще не угас.