Я в поезде. Мне звонит Энди — моя каменная стена, моя опора, всегда спокойный, не теряющий надежды, готовый поддержать. Ангел-хранитель, который всегда докладывал мне вести с поля боя, всегда заботился обо мне. Сегодня что-то случилось, я знаю, я слышу по голосу.

— Мы нашли ее! Нашли!

Я слышу, как он рад, рад за меня и рад, что многолетняя и тяжелая работа полиции, наконец, окупилась. Они верили в мою скрипку, в то, что она все-таки выживет, точно так же, как верила и я. Да, они не любили ее так, как я, они не были с ней знакомы, но за годы поиска у них выработалось к ней личное отношение. Они нашли ее! Нашли!

Меня захлестывают эмоции: облегчение, восторг, желание немедленно обнять ее, взять в руки, затискать, покрыть поцелуями, сделать все, что я так давно не делала, и опять обнять ее, еще крепче (это вообще нормально?), потрогать, потрогать, потрогать. Но где-то очень глубоко, на самом дне души осела горечь от сознания, что все изменилось, что прошлого не вернуть. Другое время. Я другая. Может, и скрипка тоже стала другой? По-прежнему ли сладок ее голос? И сможет ли эта, новая Мин, снова его извлечь? Или моя скрипка изранена и истерзана. Что там с ней делали?

И еще одно. Я пока не могу об этом говорить, но я знала давно, с тех пор, как приняла чек. Эта скрипка мне больше не принадлежит. Она стала собственностью страховой компании. Я ведь взяла деньги. Выплатила долги. Купила другую скрипку. На эти деньги я строила новую жизнь, а теперь… Боже! Они и правда нашли ее! Она цела, в том же футляре, который подарил мне Риччи, и оба смычка, и даже ноты, которые я в этот футляр положила, и те на месте.

Я потеряла счет звонкам — мне звонили продавцы, поздравляли меня, желали нам со скрипкой счастья. Меня снова ждала сольная карьера. Ведь скрипка нашлась. Еще совсем немного, и я снова смогу…

Я дала интервью всего один раз — в тот день, когда нашлась скрипка. Ради Британской транспортной полиции. Они были так добры ко мне, это — меньшее, чем я могла отплатить им. Для них это история со счастливым концом. Хорошие парни победили. Девушка получила назад свою скрипку. Они заслужили свою славу. Дело было в конце августа. Йен сказал, я могу дать интервью в его саду. И даже в тот момент все было непросто, ведь я не знала наверняка, чем кончится эта история.

Скрипка вернулась, но вот ко мне ли? Смогу ли я ее оставить? (Я повторю, чтобы вы осознали, насколько странным было мое положение: вероятность оставить мою, ведь мою же, скрипку у себя была крайне мала.) Страховая компания позвонила мне в тот же день, что и Энди, и выразились предельно ясно. Согласно нашему договору, у меня было девяносто дней на принятие решения. Они предлагали выплатить им полную сумму страховки и получить скрипку. Три месяца на то, чтобы достать нужную сумму. Но денег у меня не было, да и решимости поубавилось. А ведь я была такой решительной! Я же выступала на сцене. А там без решимости никуда. Сила воли и умение постоять за себя давно утекли, но я все еще сохранила в себе крошечную искорку надежды — слабый свет в темной комнате, свет, который вот-вот погаснет. Я много говорила в том интервью, но по сути не сказала ничего. Последняя роза увядала в том летнем саду. Я держалась за ее красоту изо всех сил.

Я спросила у страховой компании, можно ли увидеть скрипку, но мне не разрешили, до тех пор, пока я не выплачу долги, и пока они не будут готовы мне ее передать. Марк, мастер по ремонту скрипок из Beare’s, тот, что ездил вместе с Саймоном ее опознавать и забрал ее с собой в сейф Beare’s, внимательно осмотрел скрипку. Он подозревал, что внутри могла образоваться трещина. Он не был уверен. Трудно было сказать. Поэтому страховая компания хотела прежде всего отреставрировать инструмент. Они хотели передать ее мне в том же состоянии, в котором она была украдена. Разумный подход, типичный для страховщиков. Они хорошо понимали, как живут музыканты, всегда старались подстроить свою политику под их нужды и тесно сотрудничали с компанией Beare’s. Инструмент может стоить несколько миллионов, и в страховой прекрасно знали, что исполнитель никогда не станет им рисковать, поэтому всегда предлагали музыкантам лучшие и вполне доступные условия. Они всеми силами старались помочь. И этот случай не стал исключением.

Девяносто дней. Кажется, что это очень много, а на самом деле совсем чуть-чуть. Я пыталась получить ссуду, но мне требовалось полмиллиона фунтов, и желающих дать мне такую сумму не нашлось. Доходов у меня почти не было. Я обратилась к Beare’s, но и они переживали не лучшие времена. Другие фирмы тоже отказали. Я купила новую скрипку, помните? И смычок. И надеялась выручить деньги от их продажи. Немного, ровно столько, сколько я за них заплатила. Ничего не вышло. Их можно было лишь выставить на торги, и деньги получить только после сделки. Какая от этого польза? Не было гарантии, что инструмент удастся продать за девяносто дней. К тому же продавцы возьмут комиссию в двадцать процентов, а значит, нужно будет назначать за скрипку и смычок больше, чем я заплатила. Где найти другого покупателя, который согласился бы на такую сумму и нашел деньги за три месяца, я не знала. Так что веселого было мало. В банках мне отказывали в кредите — у них в головах одни цифры, а у меня дохода не было. Мой менеджер в банке очень извинялась, но поделать ничего не могла. У нее были связаны руки. Звонки, ожидание ответов, встречи, снова звонки, переговоры с компаниями, все это отнимало время. мне отказали. Кто я такая? Каких успехов добилась? Где посмотреть мой концертный график?

Чего я добилась в жизни? Если и добилась чего-то, так это все исчезло два с половиной года назад. На встречах вспыхивали призрачные надежды, и тут же таяли в воздухе, когда наступало время принимать решение. Никто моей скрипкой не заинтересовался. Чем больше тебе отказывают, тем больше ты паникуешь. Ты сам себе кажешься парией, неприкасаемой, с клеймом на лбу и табличкой на шее. В глазах и в позе явно читается готовность к поражению. Теперь у музыкантов есть возможность стать частью консорциума инвесторов, но тогда этой схемы еще не было. Я о таком не слышала, и даже не думала, что это возможно. Вот она, моя скрипка, зовет меня, но дни утекали один за другим, и надежды на нашу встречу таяли. Я прямо чувствовала, как она ускользает из моих рук. Снова!

Мне звонит Мэтт. Да, я знаю, что перескакиваю с темы на тему, но события повергают меня в трепет и резонируют, как звуки музыки, — слова вырываются сами собой и оживают на воле. Так вот, мне звонит Мэтт. Я рада этому звонку, я поднимаю трубку, ведь он пережил все это вместе со мной. С ним мне легче говорить на эту тему, чем с другими.

Мы договориваемся встретиться. Не просто встретиться, а сделать то, о чем я давно мечтала, — отметить ее возвращение. Мы встречаемся в Мэрилебоне, в баре рядом с офисом Tarisio, Мэтт там работает. Заказываем шампанское и поднимаем бокалы. Скрипка вернулась! Что будет дальше, неизвестно, но она вернулась! Это же чудо. Мне часто говорили не надеяться, говорили, что она может вообще не вернуться, но дело было не в надежде. Я знала, что она вернется. Между нами постоянно сохранялась связь, и даже теперь, когда я пишу эти строки, я знаю, что так будет всегда. Эта «потеря» была нашим с ней делом, и больше ничьим. Скрипка звала меня, а я — ее, словно нас соединяла незримая струна где-то в эфире. Я слышу тебя! Ее голос отдавался эхом во мне, а мой — в ней. Энди всегда мне говорил, что возвращение скрипки — только вопрос времени. Как хорошо, что она уцелела, снова выжила, не в первый раз за долгие столетия. Я тоже чувствовала себя живой. Просто невероятно живой. Может, и мне удастся собрать себя по кусочкам? Стать с ней единым целым.

А потом Мэтт задал неизбежный вопрос:

— И что дальше?

Я дала ему очевидный ответ:

— Не знаю.

Я рассказала ему о том, что скрипку мне не покажут, пока Марк ее не починит. Мэтт спрашивает, что я собираюсь делать. Кончено же, он знает обо всем.

— Как ты планируешь набрать сумму до конца срока? — допытывается он.

— Не знаю. Можно попробовать продать ту Страдивари, которую я купила на аукционе Tarisio. Помнишь, когда я ее покупала, они сказали, что можно сразу же вернуть ее, если моя скрипка найдется?

— А остальное? Ты ведь дала много денег родителям, расплатилась с долгами. Плюс другие дистрибьюторы тебе не гарантировали, что можно будет вернуть им смычки. Надо было внести этот пункт в договор.

— Я знаю. Хотя тот дистрибьютор, Флориан, сказал, что если это поможет мне выкупить скрипку, то он сделает исключение.

— А смычок Айзека? Он ведь не будет выкупать его у тебя, правильно?

— Я говорила об этом с его партнером. Нет, не будет. К сожалению.

— Значит, если мы возвращаем тебе деньги за скрипку, все равно не хватает еще пары сотен тысяч?

Мы? Я не ослышалась? Так значит, это была деловая встреча?

— Да, — ответила я. — Все равно не хватает.

— А ссуду за такой короткий срок тебе не выбить.

— Я пыталась, но самая большая сумма, которую мне предлагают, заведомо меньше.

— Что ж, тогда остается только один выход — дом родителей.

— Понятно же, что я не стану их выгонять из дома.

— Само собой.

Мы помолчали.

— Дай-ка я поговорю на эту тему с Джейсоном. Уверен, он будет рад тебе помочь.

— В каком смысле?

— Просто давай я поговорю с ним, и посмотрим, что выйдет.

Что ж, звучало просто здорово. Я не знала, что все это значит, но звучало здорово.

Мы встретились с Джейсоном в офисе Tarisio. Он сказал, что узнал от Мэтта о моем финансовом положении и готов одолжить мне недостающую сумму в качестве промежуточной ссуды, но под двадцать процентов. Боже, подумала я. Это были огромные деньги. Такое предложение я даже рассматривать не могла. Двадцать процентов!

Срок в девяносто дней стремительно истекал — день за днем. Времени не оставалось. В отчаянии я уже была готова идти воровать. Мне позвонил Марк из Beare’s и сказал, что им, скорее всего, придется снять верхнюю деку со скрипки. Я разволновалась. Это серьезная процедура! Тяжелое испытание, как операция на сердце. Мало ли что может случиться. А когда деку приклеят на место, это может оказаться уже совершенно другая скрипка. После такого вмешательства в ней может что-то измениться, а что-то — исчезнуть, и обратно уже не вернешь. Всегда есть риск, что такая операция может нанести еще больший ущерб, чем тот, который она должна исправить. Но Марк хорошо знал свое дело. Он был профессионалом и понимал, о чем говорит.

Посыпались сообщения от Мэтта. Tarisio эта затея ужасно не понравилась.

«Они точно собираются вскрывать ее? Джейсон говорит, что это безответственно и бессмысленно».

«Тебе можно осмотреть скрипку? Нет, нельзя?»

«А ты не можешь это сделать до операции? Джейсон будет рад побеседовать, если захочешь».

Я разрывалась на части. Я опросила всех знакомых скрипичных дистрибьюторов. И у всех было разное мнение по этому поводу. Но это не имело значения. Beare’s были в своем праве, ведь они являлись попечителями инструмента. И вот они сняли деку с моей скрипки. И не ошиблись. Они обнаружили поломку. Не смертельную, но вылечить ее было необходимо — это была небольшая трещина в корпусе с левой стороны. Они заклеили ее, укрепив изнутри крошечными деревянными латками. Теперь мы со скрипкой были почти готовы наконец воссоединиться. Оставалось одно маленькое препятствие: деньги.

Я снова встретилась с Джейсоном. На этот раз я попросила Йена сходить со мной. Мне нужен был проводник в этом лабиринте вариантов. Джейсон все обдумал. Было ясно, что сама я не могу выкупить скрипку. Грустно, но факт. Я не могла себе этого позволить. Но он сказал:

— Я готов тебе помочь. Tarisio одолжит тебе основную часть — четыреста тысяч фунтов без комиссии.

Еще он добавил, что найдет «анонимного донора», который добавит все остальное, но уже с комиссией в двадцать процентов, если я позволю Tarisio продать скрипку после того, как она снова ко мне вернется. Они хотели получить комиссию, но, кроме того, им нужна была реклама. Это ведь такая нашумевшая история, они хотели быть в центре внимания.

Я почувствовала себя в ловушке из цифр. Но мне уже было ясно, к чему они ведут. Я не смогу оставить скрипку у себя. Они выкупят ее для меня, а потом продадут за любую возможную сумму. Да, я тоже получу свой процент, так что не потеряю все одним махом, но…

Я снова начала впадать в прострацию, но старалась сохранять лицо — не только ради себя, но и ради скрипки. Я сказала, что понимаю: ее придется продать, но не хочу, чтобы она ушла с молотка. И на то были причины. Личные — в первую очередь. Во время аукциона ты понятия не имеешь, кому достанется инструмент. В отличие от частной продажи, когда ситуацию можно проконтролировать. Я хотела, чтобы она попала в руки достойного музыканта, профессионала, того, кто будет знать, как нужно играть на ней, разглядит ее потенциал и позволит ей выполнить свое предназначение. Музыканты приходят и уходят, многим она может и не подойти. Именно поэтому во время частной продажи музыканту позволяют хранить инструмент несколько недель, а то и месяцев, перед тем, как принять решение, чтобы у них было время присмотреться друг к другу.

Это очень важная часть сделки, она помогает выстроить отношения не только с инструментом, но и с дистрибьютором. Хороший дистрибьютор — всегда немного сваха, всегда старается подобрать инструмент, который подошел бы именно тебе и стал бы для тебя идеальным партнером на всю жизнь. Много лет назад, задолго до встречи со Страдивари, я на некоторое время рассорилась с одним дистрибьютором, который пытался свести меня со скрипкой Камилли. Я примеривалась к ней недели две, и уже почти купила. Но в итоге поняла, что просто не моя скрипка, о чем и сказала продавцу. Он рассердился, я рассердилась, и мы расстались далеко не лучшим образом.

Несколько лет спустя мы с ним снова встретились — оба к тому моменту стали старше и мудрее. Мы начали все сначала, и на этот раз он был намного добрее ко мне. Мы продолжали общаться, когда произошли все эти события. Рассказ о моих злоключениях так и норовил сорваться с языка, но ему я ничего не рассказала. Мин никогда не была певцом несчастий. Она жила под девизом — Надень Лучшую Маску. Позже, когда я собралась с духом, и рассказала ему обо всем, что произошло, он ответил:

— Если бы я только знал! Я бы легко нашел тебе инвесторов. Ты ведь уже не начинающий музыкант.

Но было слишком поздно. Слишком…

Для меня было очень важно найти скрипке хозяина, который ей подойдет. Я была у нее в долгу. Энергичный и богатенький любитель — это точно не то, чего она заслуживала. Он бы не смог вернуть ее к жизни. Таким не хватает ни навыков, ни времени. Все очень просто. Это будет ошибка, она и так страдала все эти годы, лежа в неприкосновенности. Это скрипка не для салонов и загородных вилл. Ей покорялись Альберт-холл и Карнеги-холл.

Вторая причина, по которой я возражала против продажи с молотка, была финансовой. Все знают, что аукционы редко приносят наибольшую выгоду. Большинство аукционов — это просто рынок, где дистрибьюторы покупают инструменты по оптовым ценам. Что-то вроде рынка крупного рогатого скота. Инструменты лежат на выставке всего пару дней. Если повезет, тебе дадут час-другой, чтобы поиграть на том, который тебе понравился. И всегда есть большой риск купить то, что тебе не подходит. Ну и, конечно, вопрос родословной. Когда покупаешь инструмент у дистрибьютора, это гарантированно подлинная вещь. Если он оказывается подделкой, тебе возвращают деньги. На аукционе такого не бывает. Там ответственность целиком и полностью лежит на покупателе. Риск выше, платить приходится намного осмотрительнее.

И тут вмешался Йен. Ему все эти условия не понравились. Он стал убеждать меня, что нужно обдумать все это как следует, а не принимать решение сгоряча. Если я не смогу выкупить ее, в итоге страховая компания просто перепродаст ее кому-то вроде Tarisio и постарается нажиться на скрипке, которая по праву принадлежит мне. А потом сказал:

— Я добавлю недостающее, так что не надо тебе будет платить никаких процентов этому «анонимному донору».

Он делал все, что мог. Деньги, которые я должна была выручить от продажи, могли бы мне немного помочь. Даже если бы я никогда уже не смогла играть профессионально, все равно оставалась возможность, нет, не просто возможность, а растущая уверенность в том, что я двигаюсь в правильном направлении. Я думала, что худшее уже позади. Думала, что трио и квартеты излечили меня, но только представьте, что за испытание ждало меня теперь! Это уже не просто пропажа. Скрипку вырывали у меня из рук, целую и невредимую. Я не смогу увидеть ее, никогда больше не смогу взять ее в руки или услышать, как она поет. Она так и не нашлась. И я тоже. Трио и квартеты — все это было химерой. Я снова вернусь в свою постель, выключу телефон и опять провалюсь в ничто, большое и теплое ничто.

Джейсон настаивал на том, что я не должна общаться с другими дистрибьюторами. Он был уверен, что если до Beare’s дойдут слухи о нашей сделке, то они усилят хватку и уже так просто не выпустят мою скрипку. Он хотел, чтобы я сохраняла присутствие духа, и говорил, что заботится о моих интересах. Ведь именно у него я купила свою нынешнюю скрипку, и он хотел, чтобы я помнила о том, как радовалась, когда это случилось. Возможно, он искренне верил, что так и было. Пускай. Я это проглотила. Это было похоже на действие каких-то наркотиков. Я плавала в тумане. Слова Джейсона начали казаться мне правильными. Моя Страдивари не принесла мне добра. Где-то в глубине души я уже с этим согласилась. Меня легко было убедить. У меня не было сил спорить, я даже из постели с трудом выбиралась. Он был профессионалом и хорошо ориентировался в мире, который меня отверг, а Мэтт стал нашим посредником.

Мэтт и Джейсон. Джейсон и Мэтт. Они взяли под контроль все мои контакты с дистрибьюторами и мастерами, и иногда заставляли полностью переписывать письма. А я была только рада. Теперь, когда я точно знала, что уже не смогу вернуть скрипку, странным образом цеплялась за этот извращенный профессионализм и слепо следовала за теми, кто еще принадлежал этой жизни и знал, что и как нужно делать. Все было каким-то размытым, нечетким, как голос в телефонной трубке, когда тебе звонят из очень далекой страны или даже из другого времени.

И вот к чему мы пришли. Йен поднял свои инвестиции и сбережения и одолжил мне бо2льшую часть нужной суммы. Tarisio — остальное. Мне переводили деньги, я отправляла их дальше. В какой-то момент, пусть ненадолго и на бумаге, скрипка снова формально стала моей. На бумаге. Моей. Пару раз я звонила Джейсону и спрашивала: «А что если я не хочу продавать ее?» Он отвечал мне на сухом языке законов. Контракт есть контракт. На меня спустят адвокатов, можно не сомневаться. Даже если я откажусь от продажи, я все равно должна буду выплатить проценты.

Я сейчас перечитала написанное и поняла, что выставила Tarisio злодеями. Просто знайте, что это не совсем так. Я была очень расстроена, когда начала писать эту книгу, сейчас я уже немного успокоилась. Tarisio, Джейсон, Мэтт — они дистрибьюторы. Они живут в мире сделок. У них свои приоритеты и своя точка зрения на мир. И правда была на их стороне. Я не могла собрать деньги. У меня была другая скрипка. А неотъемлемых прав на Страдивари не было. Как верно заметил Йен, она больше мне не принадлежала. В этом не было моей вины, но не было и вины Tarisio. Вот только они так и не поняли, и понять не могли, что, если бы не воры, мы со скрипкой не расстались бы до самой смерти. В течение этих десяти лет я тратила на нее все, что у меня было. Я жила в квартире размером с обувную коробку, потому что все, что зарабатывала, тратила на ее содержание и уход за ней. Никогда — на себя. Скрипка всегда была для меня на первом месте. Именно в этом и заключается разница между скрипачом и дистрибьютором. Для дистрибьютора скрипка — это прежде всего бизнес. У них есть офисы, каталоги, аукционы и выставки, они летают по всему миру со своими скрипками, виолончелями и альтами, снова и снова. Покупают, продают, заключают сделки. Этот мир совсем не похож на мир скрипачей. Скрипач просто владеет скрипкой. Остальное для него не важно.

Больше всего меня огорчает сейчас не то, как действовали Мэтт и Джейсон, а то, как вела себя я сама. Как я все это допустила? Я даже не злюсь, мне просто интересно. Как я позволила так собой манипулировать? Зачем я подписала договор, в котором не было никакой нужды? Зачем добровольно заковала себя в кандалы, разрешила Tarisio контролировать каждый мой шаг? Кого я слушала? Точно не саму себя. Но кого тогда? Я, конечно, могу изобразить Tarisio как некую организацию, которая подавляла меня и влияла на мои решения, но, по сути, что они делали не так? Они увидели нерешительную женщину, не способную сопротивляться, не знающую, как взять ситуацию под контроль и все исправить. И они не стали упускать такую возможность. Почему они сделали то, что сделали? В каком-то смысле они были правы. Все делалось для моего блага. Я же не пыталась возражать. Как я оказалась такой… беспомощной? Я до сих пор не понимаю, как позволила себя так легко уболтать. Похоже, я так и не выучила, что людям можно и нужно говорить «нет». Мне было уже за тридцать, а я по-прежнему со всеми соглашалась, старалась не расстраивать людей и быть верной своему слову. Я соглашалась. Только это я всегда и делала: соглашалась получать указания, что2 и как мне играть, соглашалась с Григорием, соглашалась с Риччи, с мамой, с папой, с Мэттом.

И так всю жизнь: сплошное «да». Было ли хоть раз, чтобы я сказала: «Вообще-то я передумала. Извините, нет»? Это было невозможно. Меня растили для того, чтобы я вечно всем подчинялась. Я была свободной, только когда выступала на сцене, только тогда я была собой. Я это знала и раньше, но это знание не очень-то помогало мне в то время, когда я не выступала. А в остальных случаях мной всегда командовали, перемещали туда-сюда, из одного состояния в другое, брали и клали на место.

Через два дня после того, как денежный вопрос был решен, мне, наконец, позволили увидеть скрипку. Она все еще была у Beare’s. Я хотела увидеть ее, и в то же время меня охватил настоящий вихрь эмоций, реальное и желаемое смешались у меня в голове, и я попросила друга, чтобы он сходил со мной в качестве поддержки, чтобы он просто побыл рядом. Мне было невыносимо от мысли, что весь мир ополчился против меня и моей скрипки.

В Beare’s нас встретили Стивен и ассистент с видеокамерой.

— Отличная реклама для вас, — сказал он.

Да и для них это тоже было важно. Девушка и украденная скрипка, история чудесного возвращения, и в самом центре событий — Beare’s. Вот только это уже было не так. Их оставили за бортом, а я обещала ничего не рассказывать. Хотя Стивен наверняка заметил, что я пребываю в каком-то странном настроении. Я ведь должна была с ума сходить от счастья, а вид у меня был такой, словно я явилась на собственные похороны. Я сказала: нет, никакой огласки. Этого я бы просто не вынесла. Стивен в замешательстве спросил, что я теперь буду делать, когда у меня на руках целых две скрипки. Я ответила только, что мне пришлось принять пару непростых решений. Это все, что я смогла из себя выдавить — слова застревали у меня в горле.

Я вышла из подъезда. Офис Tarisio располагался в паре улиц от Beare’s. У меня в руках был футляр со скрипкой. Я держала футляр, скрипку и всю свою жизнь. Я несла по лондонской улице свое прошлое, но уже никак не будущее.

Стояла середина октября. Тусклый свет, мглистое небо. Начинал моросить дождик. Ветер был пронизывающий, порывистый. А я несла причину всех треволнений. В голове роились странные мысли. А что, если просто пройти мимо, не поворачивать за угол, не подниматься на крыльцо Tarisio? (Джейсон названивал мне все утро и спрашивал, забрала ли я скрипку. Проверял. Видимо, эти мысли посетили и его.) Да, скрипка у меня в руках, но, если я не отпущу ее, — преступлю закон. Я могла бы просто пройти мимо, сесть в автобус, добраться до дома, найти паспорт и улететь на Кубу или в Венесуэлу и давать концерты в Гаване или Каракасе. Мы со скрипкой были бы счастливы и нежились в тени тропических деревьев. Девушка и скрипка-беглянка. Открывавшиеся возможности заставляли мое сердце бешено колотиться, вот только не было у меня никаких возможностей. Я же профессионал. И я сделала, как мне велели. Будь это все чуть менее нелепо, я бы даже посмеялась.

Я вошла в офис Tarisio. Там царили воодушевление, восторг и почти животное возбуждение. Им не терпелось наложить лапы на мою скрипку. С тех пор они уже переехали, но и тогда здание, которое они занимали почти целиком, поражало воображение. Джейсон с женой жили в пентхаусе, на первом этаже располагался довольно большой демонстрационный зал, заднюю часть дома отвели под кабинеты.

Они уже ждали меня — не у крыльца, но на первом этаже. Я поднялась по лестнице. Меня тут же подхватили Джейсон, Мэтт и пара девушек, которые там работали. Все улыбались — да и почему бы им не улыбаться? Я ведь пришла, девушка со скрипкой. Люди, которые собирались отнять ее у меня, ждали этой минуты… нет, не с видом стервятников, а скорее так, словно делали мне огромное одолжение. Сплошная любезность и великодушие.

Так и должно быть, Мин. Так устроен этот мир. Была скрипка ваша, стала наша. Жила-была в сказочной стране девочка. И любила эта девочка играть. И когда она подросла, нашла она родственную душу. И любила ее, и лелеяла, как только юные девушки умеют, — нежно и бесхитростно. Жили они жили, и как-то раз вышли на свет. Жили они жили…

Мы прошли мимо открытого кабинета и оказались в демонстрационном зале — почти прямоугольном помещении с двумя большими окнами и столом между ними. Из окон открывался вид на улицу Королевы Анны и красные викторианские здания напротив. Высокий потолок, светлые стены, минимум обстановки: диван в одном конце, камин — в другом. Здесь явно хотели создать атмосферу салона, но не преуспели. Зато все располагало к заключению сделок. Рядом с камином была выставлена виолончель. Я положила на стол старый футляр, который подарил мне Риччи. Теперь я удостоилась чести на него взглянуть. Погребальные пелены сняты.

Как же здорово было встретиться со старым, потрепанным жизнью другом.

— У тебя слишком тяжелый футляр, — сказал мне Риччи как-то раз. — Вот, возьми этот.

И я положила в его подарок свою скрипку. Тогда я не думала, что мы когда-нибудь с ней расстанемся. И вот теперь он лежал на столе передо мной, а внутри лежала моя скрипка. Их с футляром не разделили. Ну и хорошо.

Я спросила, нельзя ли ненадолго остаться с ней наедине. Думаю, сами они ни за что бы не предложили. Иначе им пришлось бы признать, что я — настоящий ее владелец, признать все то, что с нами произошло, признать свое поражение, или, по крайней мере, истинное положение вещей.

Но они согласились. И вышли из комнаты.

Я открыла футляр. Все выглядело почти так же, как в последнюю нашу встречу. Два смычка, ноты для трио Шуберта. Вот только шелковый платок пропал. Тот самый, в который я всегда ее заворачивала. Я перевела взгляд на скрипку. Вот она, незаменимая часть меня. Такая знакомая. Невозможно поверить, что она куда-то пропадала. Справа на корпусе — крошечная отметинка, маленькая, почерневшая за эти годы родинка. Будто слезинка, проявление слабости, почти мольба о любви и заботе.

— Здравствуй, — прошептала я.

Я осторожно взяла ее, и в этот момент весь зал куда-то исчез. Да, рядом стоял мой друг, но я не замечала его присутствия. Мне сразу же бросилась в глаза новая подставка. А струны остались прежними. Потрясающе! Но подставку под ними сменили. Я столько трудилась над ней, подпиливала, сдвигала, а теперь ее место заняла другая. Прекрасно воспроизведенная, настоящее произведение искусства. Но все равно другая, не та, над которой мы так долго и упорно трудились, чтобы она идеально подходила нам обеим. Получается, скрипка, как и я, не смогла выйти из этой передряги без последствий.

Я положила скрипку на плечо и прижалась к ней подбородком. Как будто снова обрела утраченную руку. Хорошо ли ей, удобно ли, как прежде? Да, похоже, что все, как прежде. Это трудно описать словами. Недавно я говорила с Чарльзом Биром о взаимоотношениях между музыкантом и его инструментом. Это трудно понять. Это не отношения между родителями и детьми, но ты таешь. Твой инструмент не протез и не ребенок. Посторонние люди часто сравнивают скрипку с ребенком. Понятно почему. Она такая же маленькая, у нее похожая форма, и заботятся о ней, как о ребенке. Я сама в этой книге описывала ее именно так. Это понятное и удобное сравнение. Но не точное. На самом деле все иначе. Это попытка описать нечто внутри тебя, то неназываемое существо, которое есть в каждом из нас, с которым каждый остается один на один. Его трудно назвать или нарисовать на холсте, или спеть, но можно попытаться в надежде, что когда-нибудь… Нет. Все равно не получится. И ты знаешь, что не получится. Ни у кого не получалось. Это недостижимо. Мы живем, умираем, но так и не можем разгадать эту загадку.

Я прижала ее к себе, поставила руку, поставила пальцы. Сыграла несколько нот на открытых струнах — соль, ре, ля, потому что именно с них я всегда и начинала: соль, ре, ля. Потом я вывела ми. Этот звук был похож на звон колокола в красивой старинной башне — звук, переживший время. Вибрации пошли по руке, передались всему телу, всему залу, и я почувствовала, как знакомое биение жизни наполнило мою голову, легкие и всю мою суть. Жизнь! Она снова бежала по моим венам. Я была как Спящая Красавица, которую, наконец, поцеловал принц. Я проснулась, душа скрипки снова слилась с моей. А эти три года внезапно куда-то исчезли.

Позже у меня спросили, чувствовала ли я в тот момент, что на скрипке долгое время никто не играл, и что я разбудила ее так же, как и она меня. Честно говоря, я тогда об этом не думала. Я не хотела думать о той боли, опасности и тяготах, которые ей пришлось испытать. Она снова была со мной, в моих руках, а остальное не имело значения. Да, она пострадала, на ней появилась крошечная трещинка, которой не было прежде, но это стало лишь подтверждением того, какая она уязвимая к ударам судьбы, и как важно, чтобы за ней кто-то присматривал, дарил ей понимание и любовь. Мы снова распахнули друг другу души. Это и есть отказ от жизни ради искусства.

Я снова и снова проводила смычком по открытым струнам, я привыкала к тому, какой уязвимой стала скрипка, я пыталась не сделать ей больно. Зал наполнился энергией. Моей энергией, энергией скрипки. Конечно же, я разбудила ее! Но я все равно не думала об этом. Я просто играла. Играла так же, как раньше. Потому что знала, что могу сыграть все, что угодно.

Я начинаю играть медленную часть из Брамса. Что еще я могла бы исполнить? Я начинаю прямо с того места, на котором мы закончили в прошлый раз. Думаю, останься скрипка у меня, мы обязательно вернулись бы к этой вещи. Я начинаю с одного маленького пассажа. Это даже не совсем арпеджио, но он вводит основную тему. Я знаю, что происходит. Я прощаюсь со скрипкой, но меня околдовала красота этого произведения, кларнеты и скрипка, волшебные, безукоризненные кварты. Я была ее хранительницей, а теперь она покидала меня, отправлялась в чьи-то чужие руки. Я даже не знала в чьи. Хватит ли новому владельцу умения и внимания? С какой целью этот человек купит мою скрипку? Я не знала. Но я все еще держала ее, утешала, пыталась дать ей все, что могла. В последний раз. Ее голос взлетал все выше и выше. Казалось, выше уже некуда, Брамс требует невозможного, но ты все равно стремишься вверх, словно пытаешься вырваться из этого мира, со всеми его заботами и горестями.

Музыка заполнила все — не только пространство, но и все время. Для скрипки времени не существует, как и для музыки. Бренна здесь только я, и я уже почти исчезла. Я прощаюсь с ней, и это прощание — почти физическая попытка вложить в скрипку часть самой себя, слиться с ее струнами, деревом и даже клеем, с каждой ее частичкой, передать ей всю свою жизнь, все свои беды и моменты ослепительной радости, все-все. Я сливаюсь с ней полностью, играю с полной отдачей, не оставляю в себе ни капли, и не проливаю ни капли, мы с ней — одно целое, и никто не встанет между нами. Мы взлетаем по нотам все выше и выше, покидая дольний мир.

Мы достигли пика. Все, что мы знали, что пережили, мерцает в нас. Что это? Страсть, смерть, божья искра? Ради этого момента я жила всю свою жизнь? Если бы я только могла продлить его навсегда, мне больше ничего бы не было нужно. Если бы только жизнь была…

Обрушился каскад, и мы полетели вниз, в глубины, к сладостному принятию неизбежного. Печальному, восхитительному, горькому. Конец близок. Только не сейчас, еще немного, пожалуйста, еще немного…

Дверь распахивается. В комнату входит сияющий Мэтт. А я… Что я? Я останавливаюсь и растерянно моргаю. Как будто с любовников сорвали покрывало.

— Ну как ты тут? — спрашивает он.

Как я? Как я?

Сама ли я отдала ее? Или это он шагнул ко мне? Скрипка оказалась у него, это точно, но я не помню, как это произошло. Должно быть, я держала ее, а он подошел, решив, что я ее ему протягиваю, что можно ее… отобрать? Да, я держала ее в руках, и да, каким-то образом она у меня из рук пропала. На этот раз ее не стащили из-под стола, и не убежали, держа ее под мышкой, через запасной выход. Ее отобрали при свете дня, с улыбкой, в помещении, которое притворялось салоном. И сделал это человек, которому мы со скрипкой когда-то доверяли.

Я поехала домой. Из меня как будто откачали весь воздух, и снова швырнули душу под ноги. Комната казалась огромной. Ее окружало небо. Где-то в мире наверняка есть место для нас обеих, где светит солнце, где мы со скрипкой могли бы жить — жить ради будущего, которое всегда ждало меня, с того самого момента, как я купила эту скрипку. Я почти поверила в то, что смогу ее вернуть и все будет хорошо, что она всегда будет рядом, и мы будем купаться в музыке снова и снова. А теперь… я снова закрылась. Я чувствовала, как жизнь вытекает из меня, как тяжелеют руки и ноги, мозг превращается во влажную губку, грудь сжимается, и на меня снова волнами накатывает огромное ничто.

История повторялась. Я вовсе не пришла в себя, нет. Скрипка была все так же потеряна для меня, с таким же успехом она все еще могла считаться украденной. По крайней мере, для меня это было именно так. Я снова ее потеряла, уже не в привокзальном кафе, но разница невелика. Люди, которых я знала и которым доверяла, просто стащили ее у меня, пустив в ход разумные доводы, профессиональную терминологию и профессиональные уловки. Единственная разница между ними и похитителями заключалась в том, что эти не оставили мне шансов получить скрипку назад.

Я провела в оцепенении три месяца — не выбиралась из постели, отказывалась общаться с журналистами, с трудом передвигалась. Все началось сначала.

В полубессознательном состоянии я позвонила по скайпу Джейсону, который в тот момент был в Нью-Йорке, и сказала, что не хочу продавать ее. Знаю, это было бесполезно, и он тоже это понимал.

— Не волнуйся, — сказала я. — Я знаю, что продать все равно придется. Мне просто нужно с кем-то поделиться: я не хочу ее продавать. Не хочу.

Это было последнее «прощай!», глас вопиющего в пустыне. Я не хотела в эту пустыню. Где-то в ней наверняка был оазис, но для меня он оказался миражом.

Tarisio передумали. Они сказали, что ждать частной продажи — плохая идея. Надо выставить ее на аукцион. Ведь так будет лучше, неужели я не понимаю? Чем дольше тянуть, тем хуже для меня самой. У меня теперь новая скрипка. Это как с потерей супруга: надо пережить и двигаться дальше. Я согласилась. Джейсон собирался продать скрипку на аукционе в 2014 году. Чудесно. Но через несколько недель он перезвонил и сказал, что хочет продать ее еще в тринадцатом, и устроить для этого специальный аукцион. Он терял деньги. Это я понимала, но видела и другую причину. За шесть месяцев я вполне могла бы встать на ноги, встряхнуться и найти покровителей с деньгами. Контракт гарантировал, что Джейсон ничего не потеряет, но все же, если бы меня вооружили, я смогла бы дать бой.

Продажа проходила в жуткой суматохе. Хоть аукцион и должен был состояться восемнадцатого декабря, через четыре года после кражи, торги стартовали в ноябре. Tarisio получили первую заявку уже через несколько минут. Джейсон позвонил мне и сказал, что это была самая быстрая заявка в их практике. Он был очень доволен.

— На нее огромный спрос. Ты, должно быть, рада?

Я была в шоке. Понятное дело, что Tarisio счастливы, но мне-то с какой стати радоваться? Я втайне мечтала о том, что не найдется ни одного покупателя, и скрипка каким-нибудь чудесным образом вернется ко мне. Или Джейсон забыл, как сильно я любила свою скрипку и как не хотела ее отдавать? В тот момент я действительно осознала, что она ушла, и видимо, навсегда.

Как и было обещано, они раздули из этой сделки целое событие. Фото в глянцевых журналах и статьи в центральной прессе. Это было хорошо для Tarisio, но никак не для моего душевного равновесия. И вот час пробил. Мы с Йеном тогда ехали на концерт. Я ничего не хотела знать об этих торгах, но не могла не следить за новостями. Это как если бы моего возлюбленного силой женили на другой. Последняя новость, которую хотелось бы услышать, но которую невозможно пропустить. За несколько часов, прошедших с тех пор, как были открыты все телефонные линии и интернет-каналы, в Tarisio не поступило ни одного звонка, никто не сделал ни одной заявки, никто не набавлял цену. Совсем не то, чего они ожидали. И вдруг, за десять минут до закрытия аукциона, прозвучала вторая ставка. Есть правило: если ставка приходит под конец аукциона, его продлевают на десять минут. Что и было сделано. И за эти десять минут кто-то сделал финальную ставку, которая и решила судьбу моей скрипки. Все было кончено. Теперь она принадлежала кому-то другому. Между мной и скрипкой все было кончено.

Но боль-то от этого не прошла. Новый владелец протянул с оплатой до конца мая. Все это время Йену было очень тяжело, ведь он опустошил все свои счета, чтобы мне помочь. Каждый раз, когда новый владелец нарушал срок платежа, а он сделал это дважды, Йен, а вместе с ним и Джейсон, теряли деньги. Скрипка тем временем лежала в темноте, под замком, в хранилище Tarisio. И я часто ловила себя на мысли: «А как же я? Tarisio ею больше не владеют, новый хозяин тоже, так почему я не могу хотя бы раз сыграть на ней? Разве у меня нет права?» Но эта дверь была для меня закрыта наглухо. Слишком много на кону, слишком все неопределенно. Кто знает, что я сделаю, если она снова попадет ко мне? О том, чтобы сыграть на ней, нечего было и думать. «Кастельбарко» мне не нравилась. Каждый раз, когда я брала ее в руки, она казалась мне мертвой. Она к тому моменту уже хорошо меня изучила, поняла, что я не собираюсь на ней играть и ничего не могу с этим поделать, так что тоже не особо старалась. Поэтому играть я перестала. После квартета и трио, теплые волны дружбы и сочувствие снова превратились в холодную стоячую воду. Дышать было нечем. Воздуха не осталось.

Каково это — быть вундеркиндом? Реприза

Я поругалась с родителями. Скрипка и события, связанные с ней, немало рассказали обо мне и о том, кем я была когда-то. А была я вундеркиндом. Дошло до того, что я накричала на маму, мою милую, дорогую маму, которая всегда-всегда старалась сделать как лучше. Я вопила, что она не понимает самого главного: я бросила свою жизнь к ее ногам и к ногам всех остальных, и все ВПУСТУЮ! ВПУСТУЮ!

Выплеснулось все — весь мой гнев, все детские обиды, да и взрослые тоже.

У мамы — и не только у нее — было четкое представление о том, какой я должна быть. И когда я не соответствовала этому образу, у меня сразу появлялось чувство, что на мне поставили крест. Между мною и той Мин, которой хотела видеть меня мама, лежала пропасть. Но я ведь тоже была человеком, пусть не Мин, но человеком же! Они все хотели сделать меня идеальной. А как маленькой девочке, которая начала взрослеть, оставаться идеальной? Как ей сохранить то, что определяло ее, если никто — никто! — из окружающих не готов смириться с изменениями? Как ей сохранить внешность, голос, покладистость, размер наконец? Перестать есть. И я снова почувствовала на своих плечах это бремя, это легкое, это невыносимое бремя, которое я несла пять долгих лет, полных одиночества. Тайная жизнь чудо-ребенка, попытки впихнуть слона в комнату, моря его голодом. Вспомним старые добрые годы в школе Перселл. Я тогда ничего не ела. Я страдала анорексией, но все, все вокруг, осознанно или неосознанно, были на стороне анорексии, а не на моей.

Причина? Если бы знать! Прежде всего, мы были не той семьей, которая все выставляет напоказ. Это не в духе корейцев демонстрировать свои чувства объятиями или поцелуями. Свою любовь мама выражала с помощью кухни, плиты и тарелки с едой. Она делала мое любимое блюдо, ставила передо мной тарелку, садилась напротив и смотрела, как я ем. И больше ничего, никаких слов, все ограничивалось приготовлением и поеданием. А потом весь дом перевернулся с ног на голову. Приехал отец, который понятия не имел, как ему теперь себя вести. У него были две взрослые дочери, и у каждой — свое мнение. Мы не хотели слушать его, а он ни при каких обстоятельствах не слушал нас. Семья разваливалась. Родители изо всех сил пытались поддерживать угасающий огонь корейской дисциплины внутри нашего дома, в то время как во все щели рвалась западная жизнь, и она меняла нас, да и их тоже, даже если они об этом и не подозревали. Но дело было не только в них. Дело было в том, кто я, или, скорее, кем собиралась быть. Да, именно так. Кем я собиралась быть?

Я помню, когда это началось, помню, что послужило толчком. Помню с точностью до минуты. Мне было одиннадцать, я начала взрослеть и осознавать, что меняюсь. Рядом со мной росла девочка на на шесть лет старше, моя сестра. Миниатюрная, очень-очень красивая кореянка. Мне казалось, что так должны выглядеть принцессы. Она всегда была спокойна и идеальна во всем, как будто рождена для красной дорожки. Помню, я неторопливо ела спагетти, оставалось еще полмиски. И вдруг сестра спросила:

— Ты что, правда собираешься все это съесть?

Я посмотрела на нее с легким удивлением и ответила утвердительно.

— А растолстеть не боишься?

— Нет. Я об этом не думала.

Я действительно никогда об этом не думала. И вот тут последовал нокаут. Его можно записать одной строкой:

— Никому не нужны жирные артистки.

Жирная артистка. Значит, я могу ею стать, если не буду следить за собой? Эта мысль застряла у меня в голове и носилась по кругу, снова и снова. Я взглянула на все это по-новому. Дело было как раз перед конкурсом в Италии, и с того момента я стала очень внимательно относиться к еде, старалась не есть слишком много и сбросить вес. И знаете, что? Я почувствовала себя намного лучше. Я стала легче, энергичнее. Мне нравилось, что теперь я могу следить за тем, что поглощаю. Мне не так уж много удавалось контролировать в собственной жизни, так пусть хотя бы это. А легкость и энергия мне нравились. Мне хотелось как можно меньше весить, чтобы стало легче голове, легче костям. Но этого оказалось недостаточно, потому что в колледже один из пианистов неожиданно выдал на ровном месте:

— А ты ведь сильно толще сестры, да?

И все. С этого момента все и началось. Не надо мне любви, не надо мне еды. Ведь у меня есть скрипка. Разве этого мало? Пока мне было одиннадцать и двенадцать, я справлялась. Но это ударило по мне два года спустя, после того несчастного случая в Гштаде. Пострадало мое тело, пострадала моя уверенность. Никто не ухаживал и не следил за мной, за исключением тех докторов-иностранцев. После этого я решила, что буду есть через день. Я даже создала специальный дневник, в котором отмечала допустимые для себя порции.

У меня начались проблемы. В кого я превращалась? В школе сразу поняли, что что-то не так. И не только в школе.

— Не говори никому, что ты больна, — сказал мне учитель по фортепиано. — Это разрушит твою карьеру.

Но школа все же отправила моей маме письмо, в котором попросила ее обратить на меня внимание. Мама отреагировала как обычно. Она, как и учителя, переживала, что, если это всплывет, менеджеры и агенты не захотят со мной связываться. Ее сердило, что я предала эту информацию такой широкой огласке.

— Но мам, — говорила я. — Мне же, наверное, нужно кому-то показаться, сходить к врачу!

Маму это здорово напугало и сбило с толку. В ее мире такого понятия, как анорексия, не существовало. Она была ребенком войны, в ее детстве еды вообще почти не было, ее брат вынужден был ловить рыбу и крыс, чтобы они могли выжить. Поэтому она просто отругала меня за то, что я довела себя до такого состояния. Она как человек, который испытал настоящий голод, не могла понять, как кому-то могло прийти в голову голодать добровольно. По всему миру люди до сих пор умирают от голода. Я что, не понимаю, какое это счастье — жить в сытой стране? Я все понимала, и мне было очень стыдно, я чувствовала себя виноватой. Поэтому старалась скрывать свою проблему всеми доступными способами: перестала ходить на плавание, заматывалась в несколько слоев одежды, чтобы замаскировать свою худобу, и делала вид, что все в порядке.

Анорексия показала мне, кем я должна была стать. Мои родители, учителя, менеджеры, агенты, все они хотели, чтобы я оставалась ребенком. Ведь так гораздо проще, когда все идет, как задумано: неизменная Мин, непорочная и гениальная. Они не хотели связываться со всеми трудностями подросткового периода. Они хотели видеть перед собой маленькую, победно улыбающуюся девочку. И у меня не было сил бороться с ними.

Все, что мне оставалось делать, — следить за своим весом и не позволять ему опускаться ниже определенной отметки. (Хотя и это не совсем так. За несколько недель, в течение которых мама была в Корее, а папа понятия не имел, что делать со мной и моей сестрой, я снова потеряла в весе.) Но бо2льшую часть времени я очень переживала о том, что могу попасть в больницу, я этого ужасно не хотела. Анорексия стала моим самым близким другом, и на время даже как будто вытеснила скрипку и заняла все мои мысли. Беда в том, что стоит тебе однажды начать думать в этом направлении, вернуться обратно уже очень-очень трудно. Ты голодаешь, голодает твой мозг. И твое желание достичь абсолютной пустоты подчиняет себе все. Ты говоришь с ним, и оно тебя слушает — как самый лучший друг. Ты прячешь его от своих родителей, учителей, остальных друзей. Оно понимает тебя, и, как это ни парадоксально, их тоже, хотя они никогда этого не признают. Потому что видят его, видят, как оно прячется в тебе и делает вид, что его нет. Это похоже на детские прятки — все знают, где ты спрятался, но никто об этом не говорит. Анорексия делает то, что хотят от тебя, и чего хочешь ты. Кого, кроме нее, слушать?

Мне до сих пор трудно говорить о ней. Именно поэтому я упомянула ее сейчас и не хотела упоминать раньше. Я старалась не думать об этом периоде жизни, как стараюсь не думать о многих других вещах. Тогда происходящее казалось мне нормальным. Все имело цену. За все надо платить. Теперь я знаю об этом гораздо больше, но, когда ты молод, проще всего говорить себе: «Значит, такова жизнь». Ты не знаешь, как поступать иначе. Но потом, неожиданно, узнаешь.

Как я выбралась из этого состояния? Я влюбилась! Помните? Я влюбилась не в того, в кого нужно. Во мне проснулись взрослые инстинкты и взрослые потребности. Роберт был старше, и он вытащил меня. Тот самый Роберт, который хотел, чтобы я была обычной, такой как все. Роберт избавил меня от анорексии и вернул к скрипке. Сразу два подарка от такого неподходящего молодого человека.

Что же, остается только возблагодарить небо за него. Он просто хотел себе нормальную девушку. Я тоже хотела быть нормальной. Я и сейчас хочу, но понимаю, что это невозможно. Талант — это ноша, которую нельзя сбросить с плеч. Он может заставить тебя спиться или сторчаться. Может вогнать в депрессию и довести до самоубийства. Но его нельзя удалить хирургическим путем. Разделить вас может только смерть.