Шли месяцы. Мой давний коллега предложил мне стать арт-директором в компании, которая занималась организацией музыкальных встреч с актерами и певцами. Тогда это показалось мне неплохой возможностью вернуться в мир музыки, но при этом оставаться за кулисами. Жизнь не шла по намеченному плану, но, по крайней мере, я могла снова быть в гуще событий. Хоть я и продолжала заниматься, мне все равно не хватало концертов. Мышцы в моей руке все еще были хорошо растянуты, пальцы все помнили, но связи между мышцами и сердцем были оборваны. Административная деятельность шла успешно, но через некоторое время я осознала, что это не мое.

Я начала понимать, что во мне живут две Мин — Мин со скрипкой и Мин без скрипки. И они — одно целое. Ничего выбирать не нужно. Для меня существовало два мира — скрипка и все остальное. Я общалась с друзьями, и они, сами того не подозревая, отогревали мое сердце, возвращая его к жизни.

Каким-то образом я перестроила себя, и мне открылся новый путь. Он был долог и тернист, но я уже на него ступила. В моих руках была скрипка, и она была довольно неплохой. Я была еще слаба, но я могла стать сильнее. Впереди были преграды, но я чувствовала, что могу их преодолеть. Я не была уверена, что это будет легко, но знала, что не сдамся и буду продолжать бороться. И я знала, что мои друзья помогут, если я не справлюсь. Ошибки неизбежны, но я знала, как к ним относиться и как исправлять их. Я уже не собиралась отступать и притворяться, что ничего не случилось. Все было стабильно уж слишком долго. И тогда ко мне пришло видение новой концепции: если я запишу все это, если я попытаюсь найти во всем этом общий смысл, собирая целое из обломков, не пытаясь закрыть на это глаза, не пытаясь «забыть и двигаться дальше», как это культивируется в обществе, если я впитаю все это, прочувствую каждой клеточкой все, что произошло и происходило, все это станет частью меня. Тогда я смогу посмотреть на себя и сказать: «Да, вот это действительно скрипачка. Ослабленная, но все же скрипачка». Струны у меня уже были. Оставалось только прикрепить их к чему-нибудь. И тогда я начала писать.

Наступил 2016 год. Прошел год с тех пор, как моя скрипка вернулась и была продана. У меня все еще была другая, та самая, которую я купила с Мэттом в Нью-Йорке. Все это время я смотрела на нее и думала: «Не буду ничего с ней делать, ведь я все равно верну свою старую скрипку». Но теперь я поняла, что этого уже не случится. У нее новый хозяин. Возможно, он не сможет оживить ее так, как я, но она все-таки принадлежит ему и его миру. Он гордится ею. Я видела его фотографии. Он хвастается ею, как будто поймал невиданную рыбу, колени присогнуты, рука отставлена, на лице — улыбка победителя. Он победил! Он не будет называть ее законным именем, «Ким», хотя традиция предписывает называть скрипку в честь владельца. Он назовет ее «Юстоном», грустным именем с грустными ассоциациями. Думает ли он о ней днем и ночью? Похоронят ли его вместе с этой скрипкой, бережно лежащей в его руках? Скорей всего нет. Будет ли он ее оберегать? Вот в этом не сомневаюсь. Он не допустит очередного Pret A Manger.

Играет ли он на ней? Думаю, да. Звучит ли она так, как должна звучать? Ну конечно же нет. Полагаю, что у него нет ни таланта, ни навыков, ни внимания для этого. Я лелеяла мысль, что в один прекрасный день скрипка вернется в мои руки, руки настоящей скрипачки. Ведь она была создана для этого. Но я для нее лишь нечто преходящее, так же как и новый владелец. Моя скрипка будет жить дальше. Возможно, ее время еще впереди. По крайней мере, я на это надеюсь.

Хотя я уже не так уверена в этом, как раньше. Времена меняются, уже изменились. Скрипки, вроде моей, теперь покупают не для игры. В них инвестируют. Они пылятся в сейфах, за огнеупорными дверями и невзламываемыми замками. Иногда их достают, держат руками в белых хлопковых перчатках, благоговейно осматривают и возвращают обратно в безопасную клетку. Они уже не звучат в концертных залах. Они молчат в кромешной тьме. И чем больше их сейчас покупают и прячут, тем меньше их попадает на рынок. И тем выше цена тех, которые на рынке каким-то чудом все-таки оказались.

Кто же их покупает? Точно не скрипачи. Мы больше не можем позволить себе Страдивари, какими бы виртуозами мы ни были. Но ведь мастер создавал их для музыкантов и ради музыки. Хорошая Страдивари может наполнить звуком концертный зал так, как это не способна сделать ни одна другая скрипка. Этим инструментам нет равных по силе. Они были созданы для того, чтобы вдохнуть жизнь в великие произведения, чтобы путешествовать со своим партнером с одного концерта на другой, в поездах и самолетах, чтобы лежать на задних сиденьях автомобилей или в гостиничных постелях. Их создали, чтобы весь мир их услышал! А теперь они лежат бездыханные, лишенные голоса, и никто не видит, как они мерцают во мраке. Такова их участь. И если в кои-то веки на них играют, то это не более чем скольжение по верхам, опошление их таланта. А что же мы, музыканты? Мы тоже живем во мраке.

И все-таки теперь у меня новая скрипка, и с ней придется договариваться, находить взаимопонимание. Все это время между нами не было связи, и неудивительно: когда моя скрипка вернулась, и я не смогла оставить ее у себя, я все время держала эту на расстоянии, не только физически, но и морально. И когда я брала ее в руки, я чувствовала, что между нами есть некая преграда, что скрипка мне не подходит, и все это как-то неправильно.

Я играю на ней уже несколько месяцев, и, хотя теперь мы начали постепенно привыкать друг к другу, меня все равно терзают сомнения. Она многое могла бы мне дать. Я знаю это, и я знаю, что была к ней несправедлива. Она всегда оставалась для меня напоминанием о той, другой скрипке, которой никогда не смогла бы стать. Мне казалось, что она пытается подольститься ко мне, обманом добиться моей любви. Но все-таки это Страдивари. Скрипка, созданная руками гения. Она была в числе любимых его творений, и, если бы не повреждения, ценилась бы выше остальных работ. Она заслуживает, чтобы на ней играли, она заслуживает своего музыканта, не меньше, чем моя.

Но с недавних пор я стала относиться к ней более объективно. Отчасти потому, что я снова стала видеть в себе музыканта, а когда музыкант смотрит на инструмент, он в первую очередь думает: «Чего от него можно добиться? В чем его сильные стороны? В чем слабости? Можно ли на нем сыграть это? А это?» И долгое время все мои мысли метались между двух скрипок: той, которая исчезла, и той, которую я сжимала в руке. Но с недавних пор на горизонте стали возникать неясные силуэты, которые с каждым днем становятся отчетливее. Недавно Чарльз Бир показал мне еще одну Страдивари. Я взяла это великолепие в руки, я услышала ее голос. И туман слегка рассеялся, потому что я услышала в этой скрипке то, что не слышала в той, которой владела сейчас: первозданную чистоту подлинной Страдивари. Это заставило меня задуматься о том, что у меня было, что я потеряла, и чем заменила потерю. Теперь я понимаю, что не будь я в тот момент так сломлена и подавлена, никогда бы не купила тот инструмент. Это была ошибка. Ох, какая же это была ошибка со всех точек зрения! Она заставила меня довериться людям, от которых нужно было держаться подальше. Нужно было послушать других продавцов. Они давали советы намного лучше и беспристрастнее. Но демоны, знавшие мои тайные страхи, нашептали мне неверное решение. И в итоге я купила не тот инструмент, и случилось худшее из всего, что могло случиться: моя скрипка вернулась, а мне не хватило средств выкупить ее и забрать домой. Если бы я купила Гваданини…

Нельзя было соглашаться на эту покупку. Новая скрипка увела меня не туда, и случилось все это в то время, когда я не могла думать ясно и за меня думали другие люди. Я неблагодарна? Жестока? А вдруг мы могли когда-нибудь сработаться с ней? Разве не я возложила на нее бремя, которого она не заслуживала, которое не могла сбросить, потому что я ей этого не позволяла? Думаю, отчасти это так, хотя я честно пыталась привыкнуть к ней. Но услышав ту, другую Страдивари, я поняла, что нынешняя скрипка никогда не сможет дать мне то, что нужно. Кому угодно, только не мне, не тому, кем я была и кем хотела быть. Я начинаю понимать, что мне нужна скрипка, с которой я смогу расти. Не то, чтобы я не пыталась работать с этой: я исправила подставку, душка была коротковатой, и я заменила ее более подходящей. Но я начала думать, что, пока решение моей самой главной проблемы не найдено, нужно просто двигаться дальше.

Еще полгода назад я думала иначе. Если бы Чарльз не показал мне эту Страдивари, возможно, мне понадобилось бы больше времени, чтобы разбудить мои чувства к музыке. А потом меня познакомили еще с одной скрипкой. Амати. Амати были семьей скрипичных мастеров и жили в середине XVI века. Андреа Амати изготовлял скрипки для Лоренцо де Медичи, Екатерины Медичи и Карла IX, короля Франции. Сыновья Андреа, Антонио и Джироламо, тоже добились успеха. Они привнесли немало новшеств в конструкцию скрипки. Их главным достижением можно считать усовершенствование эфов.

У Джироламо был сын по имени Николо, которого считают величайшим творцом из семьи Амати. Скрипки, созданные им, затмевают работы его отца и дяди, и именно к нему однажды пришел учиться юный Страдивари. На этой скрипке не играли почти пятьдесят лет. Чудесный инструмент, намного лучше того, что у меня сейчас. Мы обе опасаемся, что ее звучание может оказаться для меня слишком камерным. Но она сказала мне кое-что очень важное. Я ищу идеального спутника.

Как и все мы.

Многое произошло с тех пор, как я написала эти строки. Полиция показала мне скриншоты с видеокамер. Раньше я избегала смотреть на них, потому что боялась увидеть тот момент, когда вся моя жизнь пошла ко дну. Но теперь на мне спасательный жилет из слов, которые я пишу, он помог мне удержаться на плаву и взобраться обратно на борт. Распечатки хранились в тонкой папке с красно-голубой эмблемой Британской транспортной полиции и надписью «Лондонская система видеонаблюдения». Мне всегда казалось, что именно так выглядят торговые документы: аккуратно подшитые листочки в красивой обложке. Берешь и листаешь, пока не найдешь то, что тебе надо.

Кадров было немного. Верхние запечатлели нас с Мэттом. Вот мы только что сошли с поезда и идем по платформе. Перед нами идет какая-то пара, еще одна возится с багажом поодаль. Но мы никого не замечаем. Я справа от Мэтта, на плече у меня футляр со Страдивари. Картинка не очень четкая, но наше настроение определяется легко. Мы явно не ладим, каждый из нас пребывает в своем мире. Я иду, опустив голову, Мэтт — задрав подбородок. Не хочется в это углубляться, хотя и удержаться невозможно, но видно, что мы идем куда-то против моей воли. На втором кадре мы поднимаемся по эскалатору. Кажется, что Мэтт намного больше меня, намного сильнее, его движения более уверенные. Он несет больше багажа, у него сумка, чемодан на колесиках, виолончель за спиной. У меня — только скрипка. Только скрипка…

Следующий кадр. Мы стоим на площадке перед Pret A Manger. Человек пять смельчаков сидят снаружи, еще несколько угадываются по краям снимка. Площадка мокрая и пустынная: пустые столики, пустые стулья, на полу недалеко от камеры валяется газета. Мы ищем теплое место и собираемся войти внутрь. Запись сделана камерой 6454 FCT, время — 20:19:30.

Я пролистываю дальше. Время 20:52:44. Значит, мы сидим в Pret уже тридцать три минуты. Но на картинке не мы, а воры, которые двигаются по улице. Их трое. Двое слева — братья, а справа их мелкий дядюшка. Очень мелкий. Он едва достает до плеча тому мальчишке, что шагает чуть впереди. На нем перчатки. Мальчишка держит руки в карманах. Как они выглядят? Можно ли что-то сказать о них по внешнему виду? Мальчик смотрит перед собой, но его дядя и брат позади… они шныряют глазами по сторонам. Да, именно так. Они озираются, оценивают обстановку. На следующем кадре они, как и мы до этого, подумывают, не зайти ли им в Pret. Я вижу себя по ту сторону окна. На часах — 20:54. Возможно, они уже заметили меня, определили, в каком я состоянии, возможно, я даже видела, как они заглядывали внутрь. Не помню подробностей. Теперь нас разделяет лишь тоненькое стекло. Момент столкновения. Позже их осудят за то, что они как раз собираются сделать. Я тоже буду отбывать свой срок. Я и сейчас его отбываю. С переменным успехом.

На часах 20:59. Все кончено. Камера на задней стене здания ловит их как раз в тот момент, когда они уходят. Самый быстроногий из братьев — впереди. Сзади — дядя-коротышка. У него в руках футляр, завернутый в плащ. За ним видны сваленные в кучу пластиковые стулья, но на размытом снимке они кажутся костями какого-то огромного скелета. Ни кожи, ни плоти, ни души, все исчезло. Через пару секунд я очнусь и спрошу, где скрипка. А еще чуть позже начну метаться и кричать. Через пару секунд вся моя жизнь, все, что я знала и в чем была уверена, тоже превратится в скелет, в груду костей, непригодную для использования, и ужасная зима заметет меня.

Когда все это началось, я не могла заставить себя посмотреть запись. Но ледниковый период закончился. Моя жизнь начинает оттаивать, из нее уходит холод, неразбериха и страх. И земля под моими ногами уже не кажется такой бесплодной и враждебной.

Пару месяцев назад я навестила своего близкого друга, чтобы узнать побольше о скрипке Амати, которой он владеет. Она попала к нему в результате череды удачных совпадений, но сам он не скрипач. Она лежала в шкафу, и на ней не играли несколько десятилетий. Но нельзя сказать, что она выглядела заброшенной. Все эти годы он прекрасно о ней заботился, потому что понимал, какой уход требуют хорошие струнные инструменты, особенно если на них не играют. Она была в превосходном состоянии. На сохранившейся этикетке надпись «Братья Амати», а это значит, что ее, скорее всего, сделал кто-то из учеников Николо Амати. Но Чарльз Бир проявил к этому инструменту неподдельный интерес. По его мнению, в обводах скрипки узнается работа самого Николо Амати. И в целом, в ней чувствовалась рука мастера.

Чарльз спросил у владельца, нельзя ли взять ее ненадолго, чтобы как следует осмотреть. Тот, конечно же, разрешил. Чарльз отправил скрипку в лабораторию, чтобы исследовать дерево и установить его возраст. Ценность многих скрипок определяют именно таким образом. Это как отпечаток пальца. Можно узнать не только время ее появления на свет, но также место, мастерскую и создателя. Информация, которую мы получили, поразила нас. Выяснилось, что дерево, из которого изготовлена скрипка, было тем же самым, из которого Николо сделал несколько своих самых известных скрипок. Так что эта молчаливая Амати была ранней работой самого мастера. Вероятно, он сделал ее, когда работал в мастерской своего отца. Этикетка «Братья Амати» была приклеена просто так — в то время это делали довольно часто, просто чтобы указать мастерскую, в которой работал создатель инструмента. Эти восхитительные новости окрылили меня. Значит, на ней не играли бо2льшую часть столетия? Спящая Красавица из мира скрипок. Просто невероятно. Владелец был в восторге от открывшихся перспектив.

— Мы будем счастливы, если именно ты ее разбудишь, — сказал он мне.

Поэтому я поехала к нему, чтобы сыграть на ней, и захватила свою нынешнюю скрипку. Я все еще не знала, как мне себя с ней вести, и переживала, что у нас все равно ничего не получится, что бы я ни делала. Теперь мне предстояло изучить все возможности Амати. Меня немного беспокоило, что Амати не была, да и не могла стать скрипкой-соло. Вряд ли она способна не затеряться на фоне целого оркестра. Для этого нужно иметь достаточно сильный голос. И дело тут не в размере, а в конструкции. (Когда Эва Тёрнер, легендарная оперная певица, записывала альбом, она вынуждена была встать позади оркестрантов, чтобы не заглушить их!)

Я взяла Амати в руки и заиграла.

Это было похоже на волшебство, на взмах волшебной палочки, от которого рассеиваются чары, ну и, конечно, на тот самый поцелуй. Я вдохнула жизнь в ее легкие и заставила биться сердце, которое молчало десятилетиями. И чем дольше я играла, тем больше она мне открывалась. Через час ее голос окреп, потеплел, обрел глубину. И это она еще только прочищала горло после сна, потягивалась, снимала паутину.

Все ее части подлинные, и скрипка звучит так, как задумывал мастер. Снова ко мне в руки попало нечто особенное, то, что нужно холить и лелеять, чему можно позволить раствориться во мне, как я растворяюсь в нем. Скрипка снова жива и счастлива.

Наверное, в самом начале ее жизненного пути на ней много играли, но именно мне выпала возможность показать ей новый, современный мир. Это не настолько безумная затея, как может показаться. Ее конструкция не устарела, хотя подставка и гриф сделаны из некогда популярных сортов дерева. Когда-то их легко было достать, но сейчас ими почти никто не пользуется, что лишний раз подчеркивает возраст и прекрасную сохранность этой чудесной скрипки. Она цела, сохранна и ослепительна. После того, как я долгие годы выхаживала и, осмелюсь сказать, исцелила множество пострадавших скрипок, впервые все оказалось наоборот. Теперь со скрипкой все в порядке, а выхаживать предстоит скрипача.

Я сыграла на ней все, над чем мне доводилось работать. И все, что я играла, звучало намного лучше. Ах, опять моя пристрастность! Но я не могу ничего с ней поделать. Более того, мне нужно ее принять. По дороге домой я поняла, что Амати сделала для меня то, чего не происходило с тех самых пор, как у меня украли скрипку. Я была расстроена, что нельзя забрать ее домой. Я хотела сыграть на ней еще раз. Еще и еще.

Я ехала по автостраде. Огни горели впереди, огни горели позади меня. И внутри меня тоже все было залито светом. Что-то изменилось во мне. Мой разум пробудился. Казалось, дороге этой нет конца. С этой скрипкой я могла жить, могла изучить ее и наполнить музыкой. А она, в свою очередь, показала бы мне много нового. Мы могли бы сделать вместе немало открытий. Ступить на новую землю. Я могла бы заказать новое произведение молодому композитору. Мин стала мудрее, и в руках у нее была идеальная скрипка. Мы столько всего могли сделать, мы были свободны, ничем и никем не ограничены, и полны чистой радости. Жизнь бурлила у меня внутри.

Ключ нашелся. Он открыл музыку. Открыл Мин.

Мои чувства ко мне вернулись.

Кода

Несколько дней назад я впервые выступала на публике. Ничего грандиозного, просто ужин в частном особняке. Некоторых из гостей я знала, большинство были мне незнакомы. Я играла в столовой. Гости сидели за столом, перед ними стояли нетронутые пока что первые блюда. Несколько слушателей, оказавшихся слишком близко, вынуждены были отойти, чтобы нам с моей Амати не было тесно. Я впервые называю ее так — моя Амати.

Выступление предстояло несложное. Просто аккомпанемент к ужину и разговорам. Я выбрала для него Юмореску № 7 Дворжака. Я слышала ее в исполнении Крейслера много лет назад, когда была маленькой, и думала, что для счастья мне достаточно просто играть на скрипке, и ничего другого не нужно. Дворжак написал юмореску, когда отдыхал с семьей в Богемии. К тому моменту он уже пару лет жил в Америке. Но во время этого отдыха он начал собирать материал для цикла, который изначально планировал как фортепианный. Дворжак сделал наброски к первой юмореске 19 июля 1894 года, и полностью закончил все уже через месяц, в августе.

Цикл мгновенно обрел популярность. В Штатах на музыку седьмой юморески даже был написан весьма фривольный текст о железнодорожных туалетах. Она стала одной из моих самых любимых вещей — примером волшебного прикосновения Крейслера. Читая эти строки, вы наверняка думаете, что никогда не слышали ее, но позвольте мне заверить вас, что это не так. В основе юморески — одна из тех мелодий, которые, кажется, существовали всегда. Вы узнаете ее с первых же нот.

Она несет тот редкий дар, от бремени которого некоторые отказываются, особую гармонию, витающую где-то в облаках и ждущую, что ее поймают, запишут и исполнят.

Я часто ее играла в молодости. И теперь я играла ее снова. Звуки наполняли комнату, занимали все пространство, музыка словно вырастала над слушателями, обволакивала их. Амати предназначалась для бо2льших помещений, чем это, и все же именно так, судя по всему, скрипки звучали когда-то на званых вечерах в салонах Вены, Зальцбурга и по всей Европе. Именно так слышали свою музыку Шуберт и Бетховен. Для них она была не просто последовательностью нот. Они по-настоящему глубоко чувствовали физическую составляющую, натяжение струн, страсть исполнителя.

И вот я стою посреди современной копии салона тех времен, играю перед людьми, обратившими ко мне свои лица. Я на рубеже, на пороге — могу войти, могу остаться снаружи. Комнату наполняет юмореска, то очаровательная, то грустная, то изменчивая. Она зовет куда-то. Она словно воспоминание о чем-то, чего с вами никогда не происходило, но воспоминание это у вас в крови, словно наследие предков. Прошлое и будущее, надежда и печаль, сожаления и радость — все здесь, в струнах скрипки и под моими пальцами, в моей руке, в смычке, в легких скрипки. Все, что уже прошло и что ждет впереди, вырывается на свободу, растворяется в воздухе.

Я снова играла, меня снова слушали. Я делала то, что должна, то, ради чего родилась на свет. И в этом истина: да, я была рождена для этого, меня не учили этому, я не училась сама, я просто родилась с этим талантом, как Риччи, как Крейслер и Хейфец. Да, эти имена громче, чем мое, но дело не в имени. Дело только в скрипке, лежащей в руке. И это было только начало.

Теперь я снова играю Брамса. Это тот же Брамс, и в то же время не тот, потому что я уже не та Мин, записи которой вы, может быть, слышали. Я изменилась. Жизнь бывала ко мне жестока. Со мной происходили вещи, которых я не заслужила. Но и ответственности за них я с себя не снимаю. Я доверяла людям, которым нельзя доверять. Слушала тех, кого слушать не надо. У меня были родители, но я их толком не знала, а они не знали меня. Что-то всегда мешало.

Стоит ли винить в этом скрипку? Вовсе нет. Не нужно вообще никого винить. Просто так случилось. Я родилась в Корее. Я кланялась отцу и снимала обувь перед тем, как сесть за стол. Я играла разные мелодии и получала призы. Потом я нашла свою скрипку. Послушала не того человека. Я была все той же маленькой корейской девочкой, выброшенной в чужой мир. Меня просили выступать, когда я еще толком не понимала, кто я такая. Этот мир по-прежнему чужой, а я по-прежнему кореянка, но больше я никому не кланяюсь. Теперь я знаю, кто я такая. Моей Страдивари больше нет, но я все равно до сих пор иногда слышу, как она меня зовет. Моя Страдивари исчезла, но я снова могу играть. Я помню ее, а она помнит меня. Она вспомнит меня, когда на ней снова сыграют перед публикой. Распахнет сердце и вспомнит.

Меня зовут Мин.

Я играю на скрипке.