Шекспировские страсти в 1968 году

Однажды солнечным весенним днем в Москве у Никитских ворот Михайлов был окликнут. Оглянувшись, он увидел Петра Фоменко – человека невероятного. Коротко о нем не расскажешь. Кто-то назвал его Мейерхольдом нашего времени. Так и оставим. Небось он не станет возражать.

Жизненный путь его был извилист по рисунку и прям по вектору. То есть все зигзаги стягивались в одно неуклонное русло событий: служение театру. И в начале поприща, когда Петр Наумыч именовался запросто Петей, занесло его ненадолго в Московский пединститут, куда поступил однажды и Михайлов – желторотый провинциал, взиравший на институтских мэтров с восторгом, доходившим почти до раболепия.

Привезя с собой в столицу десятка два стихов, Михайлов постучался с ними в институтское литобъединение, где царили Визбор и Ряшенцев. Настал день посвящения в члены. Мэтры и дебютанты собрались в аудитории; Михайлов трясся в своем уголке, как вдруг все оживилось и просияло: вошел Фоменко. И хотя одет он был безусловно по правилам XX века, Михайлов всю жизнь утверждал: он вошел, вдохновенный, в крылатке. Так он вошел. Здороваясь, обвел компанию синими своими глазками, вмиг угадал состояние Михайлова, подошел, приобнял за плечи и сказал, дружеским жестом обведя собравшихся:

– Ты их не бойся. Против тебя они все говно.

Мэтры заржали, а Михайлов ободрился.

Впоследствии их знакомство превратилось в пожизненную дружбу, хотя после института виделись они не часто.

Но вот весной 1968 года на углу Герцена и Тверского бульвара невероятный человек Фоменко сделал Михайлову невероятное предложение: написать для комедии Шекспира «Как вам это понравится» сколько угодно вокальных сцен и номеров.

Чтобы оценить этот луч света, надо бы взглянуть на темное царство тогдашнего михайловского положения.

Оно было странным. Попробуйте представить себе ситуацию, когда человеку позволяют и в то же время запрещают работать.

Причиной явилось участие Михайлова в том стихийном протесте нашей интеллигенции, который потом называли правозащитным, или демократическим, или либерально-оппозиционным движением. В 1965–1970 годах оно преимущественно выражалось во всякого рода открытых обращениях – к партии, правительству, к ООН, к мировой общественности и т. п., изредка в демонстрациях, а главным образом в бурном распространении крамольного самиздата путем использования пишмашинок, берущих, как писал Галич, четыре копии, а если бумага папиросная, то и все десять. Стихийное издание и распространение всего запрещенного было всеобщим, были целые библиотеки самиздата с любовно переплетенными фолиантами, и чего и кого там только не было: и Высоцкий с Бродским, и Григоренко с Марченко, и Раскольников с Джиласом, и, уж конечно, великая «Хроника текущих событий», спасшая честь русской интеллигенции времен советского безгласья. Был даже анекдот:

– Бабушка, ты зачем «Анну Каренину» на машинке перепечатываешь?

– Так ведь внучок ничего, кроме самиздата, не читает.

К Михайлову претензии были вполне определенные: ему вменялась в вину всего одна (а было их немало) подпись, стоявшая в ряду десятка других под «Обращением к Совещанию коммунистических и рабочих партий в Будапеште» с протестом по поводу возрождения сталинизма через брежневизм. А в тот момент как раз был большой разброд в международном коммунизме, и, видимо, бумажка эта сработала очень некстати для Кремля, – судя по тому, с какой злобой власти накинулись на каждого из подписавших.

Михайлов тогда вовсю учительствовал в физматшколе при МГУ, куда со всей России отбирали гениев для точных наук. Благодатнейшая почва для просвещения. И Михайлов, во всеоружии новейшего самиздата, давал им историю и литературу. Кроме того, устраивал он раз в неделю литературные чтения в актовом зале, как правило, при аншлаге – знакомил публику с внешкольной программой: с Бабелем, Зощенко, Булгаковым. Вечерами, расположившись за столом с лампой под зеленым абажуром, читал он со всей возможной выразительностью: «В белом плаще с кровавым подбоем шаркающей кавалерийской походкой…»

Учащиеся Михайлова любили. И охотно следовали за его затеями, которых было немало, особенно по части самодельного театра. Физико-математические гении с энтузиазмом распевали михайловские песни в мюзиклах его сочинения – и не только студенты сбегались их послушать в университетский клуб на Ленгорах.

Но вот за подпись под злокозненным письмом в Будапешт призвали его к ответу. Сначала – начальник московского образования Асеев, говоривший, как и положено начальнику, «блага» и «средства». Предложено было публично отказаться от подписи. Чтобы свернуть тягомотину душещипательной беседы, обещано было подумать.

Затем отвел Михайлова в сторонку Николай Иванович, главный словесник школы, чрезвычайно расстроенный случившимся, и убедительно объяснил ненужность и несвоевременность подобных подвигов.

– Поймите, – втолковывал он, – ежедневная кропотливая работа с детьми гораздо важнее, чем лезть на баррикады. Оно, может, не так ярко, но куда полезнее. Вы нужны здесь, а не в тюрьме, не дай бог. Ведь хороших словесников и так немного.

– Так что ж мне делать, Николай Иванович?

Тот развел руками:

– Снять подпись…

И замолк, понимая, что совет опоздал.

Следующим номером был парторг МГУ Шишкин. Он особенно не настаивал, видя упорство, а просто объявлял увольнение от народного образования в мягкой форме: «Поймите и вы нас». Однако школьная директриса пошла к шефу-учредителю академику Колмогорову, входящему в первую десятку Математиков Человечества, и тот добился: разрешили Михайлову доработать до лета – но литературные чтения, как и внеучебное пение, прекратить.

И Михайлов теперь ездил в школу – с тремя пересадками на метро и автобусом в один конец – только давать уроки, а на вопросы своих артистов – когда репетиция? – отвечал уклончиво: не признаваться же было в своем героизме. Коллеги смотрели на него сочувственно: с одной стороны – уже прощаясь, с другой – все-таки надеясь вместе с ним на чудесную перемену обстоятельств.

Ибо расцветала Чешская Весна. Дубчек, Смрковский, Свобода. Социализм с человеческим лицом. То самое, о чем мечталось. Конечно, это не по вкусу нашим троглодитам. Но не посмеют же они. И потом, все ж таки социализм же. Да и Запад не потерпит. А то опять будет Мюнхен. А допустив Чешскую Весну, допустят и Польское Лето, а там уж, возможно, придет и своя Осень. С красивым человеческим лицом. Тут-то и оставят Михайлова в школе. Ведь Россия так непредсказуема.

Однако, несмотря на общие упования, никаких признаков красивой человечности на свирепой морде старого кремлевского ящера не появлялось. И хотя под крылом Колмогорова михайловская полуработа продолжалась, но его концертную деятельность ничье крыло не осеняло, и здесь уже шла своя тихая сапа Лубянского разлива.

Выступления его стали одно за другим отменяться. Были случаи, когда он, целый и невредимый, фотографировался на фоне объявления об отмене его концерта «по состоянию здоровья». И когда в марте позвали его в Свердловск на песенный фестиваль, он стал отказываться: зачем ехать, когда все равно не дадут выступать.

– Да брось ты! – кричал в телефон Женя Горонков, главный устроитель фестиваля. – Это у вас там ничего нельзя, а у нас тут пока можно.

Еще утром, перед самолетом, он кричал то же самое, но через три часа полета он встречал Михайлова уже не так бодро: петь на фестивале Михайлову, пока он летел, было начальством запрещено.

– Ну не в Политехническом, так в Медицинском споешь, там еще все чисто, – обнадеживал Женя уже скорее самого себя; но и в Медицинском через час стало грязно. И Михайлов, чтобы все-таки утешить жаждущих, а заодно и плюнуть в нос начальству, пел в этот день поздно ночью на квартире у знакомых, пел сколько хотел и что угодно, но все-таки перед «Монологом пьяного Брежнева» с припевом:

попросил выключить магнитофоны.

Впоследствии владельцев магнитофонов вызвали на свердловскую Лубянку, а когда стали они темнить, будто ни про какие брови Михайлов не пел, то был им немедленно предъявлен полный текст на машинке – в жанре, стало быть, Лубянского самиздата. И пошел гром по пеклу: хозяина квартиры, где пелось безобразие, отчислили из института; Горонкова поперли со службы, а в Москву, на главную Лубянку, поехала телега, хотя на Михайлова наехала она только осенью.

И вот теперь, весенним солнечным днем, у Никитских ворот один из лучших мастеров театра предлагает Михайлову поработать над Шекспиром.

К тому времени, возмужав и окрепнув на школьных подмостках, уже немножко посочинял Михайлов – и к фильму по Радзинскому, и по Володину, и по Розовскому, – а тут сразу Шекспир. Шекспир!

Комедия «Как вам это понравится» – не самое знаменитое его сочинение, но, безусловно, каждый образованный человек наизусть помнит оттуда целый стих:

А некоторые – и следующий:

Остальные же стихи, лица и положения припомнит уже далеко не каждый. Но если вдруг – взбредет же такая блажь! – возьмет и прочтет, то непременно скажет, что за вычетом трагического монолога, который как раз и открывается знаменитым стихом и произносится персонажем по имени Жак Меланхолик, ничего в этой комедии нет ни смешного, ни интересного, сюжет громоздок и неуклюж, шутки архаичны, слог тяжеловесен, – а вернее всего, ничего этого не скажет, а лишь три слова:

– Ну и скучища!

Но Фоменке в этой архаике мерещились свои забавы и бездны; для их прояснения и потребовался Михайлов с его гитарой и умением сочинять песенки, и Михайлов, с безответственностью молодости, не уклонился.

Стоит ли здесь обсуждать правомерность подобного покушения на классику? Примеров тому наберется такое множество, что возникнет вопрос о закономерности этой неправомерности. Хотя закон тут один: победителей не судят. Либо покушение удалось, либо провалилось.

В начале мая оказался Михайлов со своей гитарой в одноместном номере гостиницы «Ока» на берегу одноименной реки, где проходил семинар учителей математики. Туда отправилась компания его коллег, прихватя и его для вечерних развлечений, а пока они семинарили, он приступил, помолясь, к Шекспиру. С чего начать? С начала. Пишем: «Пролог».

С чего начать пролог? Да с того самого, известного каждому образованному:

(Отдадим должное Михайлову: он в отличие от многих редко затруднялся с зачином, а когда дело стопорилось, беззастенчиво лез в чужой карман. Так однажды понадобилось ему сочинить монолог Генерального секретаря ООН. Час думал, два, на третий, как говорится, пришла строка: «Достиг я, прямо скажем, высшей власти».)

Начав «Пролог» столь непринужденно, он не замедлил и продолжить легко развивающуюся мысль:

Так оно и пошло-поехало, это славное дело, увлекая разнообразием задач и возможностей их решения: и тебе куплеты, и романсы, и арии, и дуэты, и массовые сцены, и лирика с патетикой, и сатира с философией. И на счастливой этой волне пролетел Михайлов над своим последним в жизни школьным уроком, даже не оглянувшись, не заметив, что последний. Правда, случилась небольшая финальная сценка.

Перед летними каникулами пригласил его к себе академик Колмогоров, чьими заботами таки довел он своих девятиклассников до десятого класса, хотя и без песен уже.

Шеф принял Михайлова холодно, спросил, не поднимая глаз:

– Вы, вероятно, понимаете, что в следующем семестре не сможете возобновить занятия в нашей школе?

– Да, Андрей Николаевич, понимаю.

– Правда ли, что вы собираетесь судиться с нами и приглашать на процесс иностранных корреспондентов?

– Нет, Андрей Николаевич, я уже подал заявление по собственному.

Они простились. Как оказалось, навсегда.

Но надежды юношей все еще питали, Шекспир пополнялся изо дня в день, солнечная весна Москвы перелилась в безоблачное лето Крыма, куда в тот год съехалось множество замечательного народа, а чтобы не прерывать хорошего дела, Михайлов с женой и тестем поселились под бочок к Фоменко, совершенно забыв об осторожности, а зря.

Тесть у Михайлова был тоже Петя и тоже широко известный, но не по театральной части: Петр Якир, сын расстрелянного Сталиным командарма, севший в четырнадцать и вышедший в тридцать с лишним лет. Начиная с ареста отца он люто возненавидел Усатого, и со временем это чувство лишь крепло. И когда Брежнев стал помаленьку возвращать почтение к людоеду, Петр, естественно, восстал и скоро сделался активнейшим диссидентом, что тут же закрепило за ним откровенную и непрерывную «наружку», доходившую иной раз до двух машин с полным экипажем каждая. Но в Крым семья приехала с одним-единственным хвостом в лице шустрого молодого, который ошивался поодаль и не докучал. То-то, наверно, завидовали ему сослуживцы по поводу столь роскошной командировки.

Вдруг все растворилось в сиянии черноморского июля: Чехословакия, колмогоровская школа, Лубянка и даже Шекспир. Михайлов освоил плавание с маской и трубкой и часами пропадал в море, ощущая себя ангелом над пятнистой от солнца сказочной страной морского дна с многочисленным и юрким его населением. Фоменко, казалось, также отложил Шекспира, и, вероятно, единственное, в чем прослеживалось еще влияние классика, – это привязавшаяся к ним с Михайловым манера изъясняться пятистопным ямбом без рифмы, в чем оба достигли больших успехов. То есть непринужденно без запинки могли они импровизировать без конца – ну, например, встречаясь утром на берегу:

(То-то небось извертелся в гробу незабвенный Васисуалий Лоханкин!)

А однажды лунной ночью оба Пети, знавшие наизусть Вертинского, всю ночь его пели вполголоса – так проникновенно и красиво, как бывает только раз в жизни, и повторить уже не получится никогда.

Все вместе они приехали в Киев, откуда через пару дней Якиру было возвращаться в Москву, они пошли его провожать.

– Вон! Вон они! – возбудился Петя-диссидент. – Вон один. Вон второй. Вон еще…

– Да ладно, – усомнился Петя-режиссер.

– Они, они, – успокоил его Якир. – А вот мы проверим.

Быстро зашагали по улице. Указанные следопыты, почему-то все в одинаковых серых костюмах, последовали за ними. Неукоснительно. Было их человек пять. Экипаж машины боевой. Свернув за угол, Якир тут же и остановился.

– Прошу любить и жаловать.

Из-за угла вылетел серый и тут же увидел всю троицу прямо перед собой. От неожиданности он даже покачнулся, словно его крепко ударили по лбу. Лицо его дернулось, и он пошел спиной назад, пока не исчез за углом.

– Убедил, – сказал Фоменко. – Однако какая грубая работа.

– Хохляндия, – сплюнул Якир. – Учатся еще.

Он уехал, а Михайлов с Фоменко остались в Киеве чуть не на весь август, чтобы уже вплотную заняться Шекспиром, благо вся труппа приехала сюда казать «Платона Кречета» в постановке самого А. Эфроса в надежде на большой успех, в том числе и государственный, чтобы под это дело получить «добро» на постановку «Ромео и Джульетты» – давней эфросовской мечты.

Да, такое было время: Митта снимал «Москва, любовь моя», чтобы под это дело снять «Арапа» с Высоцким; Айтматов писал идиотское предисловие, чтобы пропихнуть свой «Буранный полустанок»; Захаров ставил «Автоград» под своего блистательного «Тиля». Хотя, заметим на полях, и «Автоград», и «Платон Кречет» поставлены были все равно талантливо. Все-таки лояльность не обязательно означает верноподданность.

Таким образом, в репертуаре Малой Бронной назревали одна за другой комедия и трагедия Великого Англичанина в постановке двух выдающихся мастеров. Первым по очереди шел Фоменко. Эфросу вообще было легче: его полностью устраивал текст пьесы. Петр же Наумыч никак не мог успокоиться: даже укоротив классика на четверть, он чувствовал, что еще не достиг совершенства. Лето для них с Михайловым перенеслось с блестящей гальки Черного моря на белый песочек Днепра, где часами лежали они над страницами текста, марая и комбинируя. Рядом располагался Эфрос, снисходительно посматривающий на их нервную работу.

– А вот я, – говорил он, – из своего «Ромео» ни одной строчки вычеркнуть не могу.

После таких слов только и оставалось, что урезать комедию наполовину, просто из принципа. Втиснуть эти пять сырых расползающихся актов в стройные и подтянутые два. Прослоив дополнительными стихами и музыкой. Получилось все-таки в три. Эфрос с толку сбил. В два надо было.

А над Пражской Весной сгущалась Московская Зима. Явно и неотвратимо. А уж когда послышались задорные порывы выйти из Варшавского пакта, нечего было и сомневаться. Но вторжение, с другой стороны, представлялось настолько невообразимым троглодитством, что, стало быть, мало оказалось пятидесяти лет усиленного режима, чтобы отбить надежду на амнистию.

Троглодиты, разумеется, – но не до такой же степени! Еще 20 августа Михайлов горячо заключал пари: не войдут!

На утро 21 августа назначен был суд над Толей Марченко: ему светил срок «за нарушение паспортного режима» – небольшой, но с угрозой продления с помощью придирок на зоне: давно применяемая подлость.

Это была уже, кажется, третья «ходка» непреклонного диссидента, не признававшего с «этими» никаких компромиссов. Даже Буковского они не так ненавидели, как его. И они убили его в конце концов.

Двадцать первого августа пробуждение чехов и словаков, а также миллионов советских людей, как и многих других миллионов, – было ужасным. Михайлов плелся на Толин суд совершенно раздавленный. Судьи не обманули ожиданий. Толя получил год. На зоне еще добавили.

Лихорадка охватила диссидентов. Что-то надо было делать. Нельзя оставлять без ответа. Еще одно обращение-заявление? Вон, Евтушенко не сдержался:

То же самое – но в прозе? Мало. Надо идти на площадь. Статья 190(3), три года. Надо идти. Сговорились развернуть плакаты на Красной площади. Активнейшие деятели. Михайлов всплеснул руками и побежал вечером 24-го отговаривать Ларису Богораз.

– Поймите, – втолковывал он. – Кропотливая черная работа важнее, чем лезть на баррикады. А сейчас – тем более, когда многие напугаются и отойдут. Вы нужны здесь, а не в тюрьме.

Будучи воспитанным человеком, Лариса Иосифовна терпеливо слушала, а когда надоело, обещала подумать.

Утром 25-го примчался к Михайлову Вадик Делоне.

– Когда? Где?

– В двенадцать на Красной площади. Не ходи, я тебя прошу.

Однако нечего было и заикаться.

– Пока, стагик, – сказал Вадик. – Чегез тги года увидимся.

Широко улыбнулся – высокий, красивый, веселый, – преблагополучнейший любимец публики, – и ушел. На три года, как и обещал.

Они пришли к Лобному месту и минут пять сидели там на виду с развернутыми плакатами: «За нашу и вашу свободу»; «Руки прочь от Чехословакии!» Затем их повязали. Следствие длилось недолго. Через два месяца уже был суд.

А 1 сентября Михайлов внезапно обнаружил, что он безработный. Кругом звенели школьные звонки, но его это не касалось. Преподавать ему нельзя. Выступать тоже. Все песни для Шекспира написаны – без договора, заметьте, без единой копеечки! И теперь еще большой вопрос, захотят ли оный договор с ним заключать. Он хоть на площадь не ходил, да с ними со всеми и знаком, и подписывал, и распространял. И по вражеским «голосам» его имя звучало не однажды. Небольшая паника охватила его. Жить-то надо. Хотя повсюду повеяло холодом.

Ясно было, что Малой Бронной не следует заключать договор с известным антисоветчиком. Решили, что с ним поделятся из своих гонораров композитор Николаев и переводчик Левин. Так. Что еще можно сделать для хорошего человека? Театр напрягся и придумал. Михайлов стал музыкальным репетитором, разучивающим с актерами его и Николаева вокальные номера (за что и положили ему двести рублей). Так он и перезнакомился с половиной труппы, благо спектакль был хорошо населенный, потому что все-таки тридцать персонажей, придуманных Шекспиром, к двум свести не удалось. Меньше пятнадцати никак не получалось.

Среди них был Оливер, эгоист и завистник. Его репетировал Гафт. Тогда уже Михайлов понял, что из всех артистов мира – это самый огромный. Просто природное изящество и классическая соразмерность частей скрадывали его истинные размеры.

Иногда в отчаянии Валя раскидывал огромные свои руки и восклицал:

– Ну что мне делать с моим талантом?!

И Михайлов видел, что перед ним Голиаф. Голиафт. Его персонаж – Оливер – по сюжету пьесы ненавидит родного брата.

Михайлов сочинил его монолог, долго не раздумывая:

С тех пор прошло много лет. Да, пожалуй, точно можно сказать: тридцать. И Гафт вспомнил! В телебеседе с ним зашла речь о Фоменко – и он вспомнил! И спел! Причем несколько раз и на все лады. Михайлов смотрел передачу, гордясь собой: его текст если и не тянул на бессмертие, то на долговечность законно претендовал.

Каневский Леня – теперь украшение тель-авивского «Гешера» – играл тирана. У него была своя ария в сцене «Погоня»:

Леня пел правильно – но строго на четверть тона ниже, и, когда для благозвучия партию рояля снижали на эту четверть, он тоже снижался. Посему благозвучия достигнуть не удалось. Тирана поручили Леве Дурову. Через тридцать лет, встретив Михайлова в каком-то углу, Лева сказал: «А помнишь?» – и тоже спел, без запинки.

Трагическую роль Жака Меланхолика исполнял Александр Анатольевич Ширвиндт. Это была его первая шекспировская роль. Вторая – веронский герцог в «Ромео и Джульетте». Там ему было немного работы. У Фоменки – гораздо больше. Он бродил по Арденнскому лесу, где все стонало от любви, и отравлял атмосферу горечью своей мудрости. У него был хороший монолог, тот самый, что начинается:

и далее, о Божественной комедии, а точнее, трагикомедии человеческой жизни. Читал он его под потолком. Художники Эпов с Великановым соорудили золоченое витиевато-ветвистое Древо, где можно было жить, гулять, свешиваться, перелетать с ветви на ветвь, высовываться из дупла, прятаться в листве, а самая вершина представляла собою овальную раму фамильного герба, сплетенную из фантастических листьев и увенчанную оленьими рогами, – и вот в ней-то, в этой раме, и появлялся мудрый и печальный бродяга в шелковом рубище с красивыми заплатами и произносил:

и далее, до последнего безнадежного всплеска руками вниз и в стороны – мол, что поделаешь?

Фи-нал.

Роскошное готовили зрелище, правда, очень медленно оно варилось, так ведь шутка сказать – больше двадцати развернутых музыкальных номеров и целых три акта многопланового действа с чередованием и смешиванием комического и трагического, что всегда было опорным столбом фоменковской карусели.

Все-таки надо было свести Вильяма в два акта.

Фарс разыгрывался не в театре – в нарсуде на Яузе, в течение трех промозглых октябрьских дней. Судили пятерых демонстрантов, героев 25 августа (шестого, Файнберга, в Питере определили в психушку, а до Наташи Горбаневской очередь дойдет позже). Действо началось, как и раньше в таких случаях: в зал проходила спецобщественность, по пропускам; друзья, иностранные корреспонденты (коры, если запросто) околачивалась снаружи у выхода; из своих, таким образом, внутри оказывались только свидетели и адвокаты.

Михайлов толокся снаружи, в небольшой толпе сочувствующих, среди которых встретил и двух недавних своих учеников-физматиков. Один из них впоследствии сел на четыре года за диссидентство, второй явился в огромных черных очках, явно боялся, – но и не явиться не мог. Не зря все-таки учил его Михайлов.

Однако обнаружилась и другая оживленная группа, студенческо-пролетарского состава. Это были активисты-общественники разных московских заводов и комсомольцы оперативных отрядов МВТУ и МГУ. (Среди них Михайлов также заметил своего физматика, которого, стало быть, недовоспитал.) Их задача, как быстро стало понятно, задираться с собравшимися друзьями подсудимых и попытаться дать этакий идеологический бой, – не доводя, впрочем, до рукопашной. Именно идеологический. Разыгрывая из себя случайных любопытных, они быстро превращали разговор в дискуссию. Студенты-оперативники, правда, шибко не старались, а пролетарии моментально доводили дело до лозунгов, вроде:

– Таких давить надо!

Михайлов не выдержал, зацепил одного из молодых автозаводцев за локоток и отвел в сторону. Тот, как ни странно, с живейшим любопытством стал расспрашивать, кто и за что, и даже выражать очевидное сочувствие, – как вдруг, изменившись в лице, громко крикнул:

– Давить таких надо!

Потому что мимо прошел высокий чернобородый со смеющимися злобными глазами. Политрук.

Натужность этой контракции властей была очевидна, и не то что идейной победы, но и собственно баталии не получилось. Друзья подсудимых быстро смекнули, что к чему, и на провокации не поддавались, а пролетарии тоже были не особенно привыкши, тем более что команды бить не было. Тогда бы – другое дело. Но – не было команды. Они и маялись три дня, как идиоты, помаленьку выпивая в соседнем дворе. И вся их борьба с гнилыми либералами уложилась в одну-единственную гнусность: когда все кончилось и адвокаты должны были вот-вот показаться в дверях, оказалось, что машина с цветами для них вскрыта и пуста. Но Курский вокзал был в двух шагах, с богатыми цветочными киосками на площади, и к выходу адвокатов свежие пышные букеты успели в самый раз.

Конечно, защита была бессильна перед кремлевскими троглодитами, – но зато с помощью адвокатов была восстановлена вся картина судилища, перешедшая затем в книгу Натальи Горбаневской «Полдень», – после чего троглодиты наконец добрались и до Наташи, которой досталось страшнее всех из демонстрантов: казанская спецпсихушка с принудительным «лечением».

Впоследствии Михайлов сочинил «Адвокатский вальс»:

В том же октябре Михайлов предстал перед Бобковым – начальником 5-го отдела КГБ, осуществлявшего контроль над идейными диверсантами. Тон беседы был избран вежливый, Михайлова предупреждали, что обо всех его подвигах, в том числе и о свердловском, осведомлены, и просили вообще воздержаться от концертов. А взамен обещали не чинить препятствий в творческой работе. Были затронуты и общие проблемы и проявлено определенное понимание, и Михайлов даже удивился, как по-человечески с ним говорят, но Бобков сказал тем же серьезным и проникновенным тоном:

– А вы знаете, что если бы мы не вошли в Чехословакию, завтра там были бы немцы?

И Михайлов сразу внутренне сник и даже обиделся – за какого же лопуха держит его начальник?

Одной рукой Фоменко помаленьку двигал Шекспира к премьере – другой рукой (и ногой, и всем вообще остальным телом) он раскручивал замечательное действо в своем студенческом театре при МГУ на Ленгорах:

ТАТЬЯНИН ДЕНЬ, ИЛИ РУСИ ЕСТЬ ВЕСЕЛИЕ ПИТИ

Собрал он множество текстов на эту богатую тему. Устроил из них многокрасочную композицию и с наслаждением полного хозяин-барина (в отличие от Малой-то Бронной, где тебе и дирекция, и партком, и уже репетирующий свою «Джульетту» Эфрос, постоянный, блин, эталон для там и тут занятых актеров) царил, витал и священнодействовал среди обожающей его талантливой молодежи. Атмосфера была студийная, то есть все творилось на бескорыстнейшем энтузиазме, товарищество было абсолютное, ничуть не тронутое ядом актерского самолюбия и неудовлетворенных претензий. Михайлов без труда вовлекся в их компанию и по предложению Фоменки даже малость порежиссировал в новелле о пьянстве времен Петра Великого, заставив бледного от мальвазии самодержца взбежать на пивную бочку по трупам павших и, сверкая глазами, вскричать, яростно ткнув перстом себе под ноги:

Михайлову и за драматурга пришлось поработать, смонтировать разрозненные тексты для портрета еще одного любителя выпить – графа Федора Толстого; он восседал в окружении всего женского состава труппы, махавшего на румяного красавца разнообразными веерами.

И за актера случалось повыступать, было дело, сидел он задумчиво в старинном кресле, в гусарском кивере и мундире, пощипывал наклеенный ус, поигрывал на гитаре и задушевно напевал Дениса Давыдова на собственный мотив:

Эта лирическая ностальгия по студенческому гусарству, молодому дружеству была присуща Фоменке, оказывается, всегда – ему, насмешнику, ему, созидателю и разрушителю масок, ему, мастеру иронического сарказма и самого брутального эпатажа, бесконечно далекому от сентиментальных соплей и размазывания манной каши по стене.

При всем своем невероятии он всегда был любитель посидеть за столом с бывшими своими студийцами или студентами, безусловно, предпочитая самое немудрящее застолье самым престижным тусовкам. Совсем не тусовочный человек. Бывало, соберутся все эти Галки, Зойки, Нинки, 60-летние пединститутки да за бутылочкой и попросят:

– Петь! Спой «Странное дело».

Он безо всякого жеманства легко поднимется, упрется кулаками в стол, сделает зверское лицо и, оскалившись, зачастит:

– Странное дело, непонятное дело… – а дальше уморительный виртуозный мат. Публика хохочет.

Так вот, весь «Татьянин день» и был озорным застольем русского студенчества – праздником. И сыгран соответственно 25 января. Но уже 1969 года. В том же году закончилась и вся эта шекспировская эпопея.

Довольно много музыки набралось в спектакле, Михайлова пятнадцать номеров, да Николаева десять, да чистой музыки – танцевальной, виньеточной, фоновой – минут на двадцать. Словом, Николаеву с дирижером Кремером пришла в голову естественная мысль: составить сюиту из шекспировской музыки, сочинить изящный текст, поясняющий, кто есть кто и отчего вдруг запел, да и исполнить этот музыкальный пересказ спектакля силами университетского оркестра в клубе МГУ – только не на Ленгорах, а на Моховой. А то что же зря музыке пропадать. А Кремер как раз и дирижировал – и в спектакле, и в университете, был весь в материале и полюбил его на всю жизнь. Михайлов немедленно включился и сел сочинять связующую нить.

Естественно, поставить это дело предложили Фоменке, из расчета, что музыкальная сюита послужит спектаклю ярким анонсом. Но Петр Наумыч отнесся к замыслу холодно, ему почудилась измена общему делу, ставить отказался, только попросил, чтобы сюиту все-таки играли после премьеры – да оно так и выходило, потому что сдача спектакля ожидалась в марте, а сюита поспевала только к июню.

Однако ни в марте, ни в апреле премьеры не было, тяжко и как-то натужно тащился этот воз, окруженный к тому же какой-то пристальной враждебностью партийного начальства, влезавшего во всякую мелочь с крикливыми требованиями – например, спустить Ширвиндта с его коронным монологом с вершины золотого Древа к подножию. Нет, и этого мало. Убрать его к порталу, нехай произносит свою мрачную речь как бы самому себе и не мешает общему оптимизму. От таких советов и агнец озвереет, а Фоменко – не агнец, нет. Но был он мрачен не столько даже поэтому, сколько из-за малоподвижности воза: не выгорало дело, не складывались звуки в аккорд.

А у Кремера на Моховой, напротив, все кипело и летело к цели. Нашлись хорошие вокалисты. Из студии «Наш дом» прибежал Саша Филиппенко на роль Шута и Связующей Нити. Осталось дождаться премьеры на Малой Бронной.

Она состоялась в конце мая. Сначала, как водится, сдавали начальству. Да, была такая процедура. В пустом зале перед десятком начальников (горотдел, Минкульт, партком) игрались все три акта, полный спектакль в полной тишине, ибо начальству реагировать во время госприемки не положено.

Напомню, дело осложнялось участием Михайлова. Формально – его не было. Ни в афишах, ни в программках. В зале – тоже. Ни в одном темном углу не наблюдался соавтор Шекспира.

Но начальство не любило Фоменко и всегда подозревало в нем идейного врага. И, конечно, слышало, что он сотрудничал с Михайловым, антисоветчиком. И напряженно всматривалось, не проявятся ли какие-нибудь гнусные признаки этого сотрудничества.

А Михайлов тем временем сидел в кафе через улицу от театра и с нетерпением ждал сведений. В антрактах к нему забегали то Лева Дуров, то Валя Смирнитский – докладывали обстановку: сидят, молчат.

Спектакль был принят и даже с совсем немногими поправками. Гнусных следов замечено не было. Можно играть. И Шекспир благополучно поехал себе на гастроли в Одессу. И можно было выпускать на клубную сцену МГУ давно готовую сюиту.

Михайлов тогда работал в Саратове и прилетел в Москву за день до ее премьеры.

– Все готово! – кричал ему Кремер по телефону. – Все хорошо! Боимся только – народу будет мало: у студентов сессия, у людей отпуска. Давай обзванивай всех, кого сможешь. Хоть партер заполнить.

И Михайлов совершил на радостях роковую ошибку. Он посадил на телефон Петра Якира, лучшего обзвонщика в мире. И тот замечательно справился с задачей.

На следующий день в назначенный час в зале клуба на Моховой народу было битком. Публика отчетливо делилась на три неравные части. Наименьшая группа состояла из принаряженных родственников и друзей оркестра с вокалистами. Половину публики составлял цвет московских антисоветчиков и диссидентов с Петей Якиром и Наташей Горбаневской во главе. Остальная публика представляла собою отряд лубянских следопытов и оперативных студентов МВТУ и МГУ. Судя по всему, ожидалось вооруженное восстание, не меньше.

Пошел занавес, зазвучала музыка. В зале смеялись и аплодировали. Оперативники и лубянщики расслабились. Некоторые даже похлопали. Саша Филиппенко блистал. Антисоветчины не было даже в подтексте. Правда, после заключительной овации просили бисировать куплеты интригана:

Горбаневская хохотала на всю Моховую. Это единственное, что могло настораживать.

Но вождь университетских коммунистов Ягодкин на следующий же день сорвался с цепи.

Дальнейшее представление сюиты было запрещено.

Директор клуба МГУ был снят с работы.

Выговоры и вызовы на ковер посыпались один за другим.

Послышались формулировки: «Антисоветское сборище»; «Идеологическая диверсия»; «Заведомая провокация»; «Сговор Якира и Фоменко».

Вот это-то было особенно ужасно. Вот где аукнулся тот шустрый молодец, что вертелся в Крыму поодаль. Вот где отозвались обиженные топтуны Киева. Вот как оправдалась мрачная неприязнь Фоменко к злосчастной сюите.

И Ягодкин прихлопнул и «Татьянин день», и вообще Театр на Ленгорах.

А заодно и студию «Наш дом», откуда был завербован Филиппенко.

И шум от всего этого произошел такой, что после десятка представлений спектакль «Как вам это понравится» был снят с репертуара Малой Бронной.

И больше никогда не был восстановлен.

Лишь через десять лет Фоменко и Михайлов взяли реванш. Пользуясь служебным положением (он был главным режиссером Ленинградского театра комедии), Фоменко все-таки поставил эту историю, с теми же персонажами, с той же музыкой – но в вольной интерпретации Михайлова. Это теперь называлось: «Сказка Арденнского леса», герои, как и прежде, изъяснялись белым пятистопным ямбом, сюжет в общих чертах соблюдался – но никакой тяжеловесности, никакой архаики, юмор полон изящества, и во всем в должной мере чувствовалась та необходимая доля эротики, без которой нет театра, – как говаривал Станиславский и всю жизнь повторяет Петр Фоменко.

 

Леня Второв и филера

Однажды Михайлов удивился:

– Да неужели и вправду было с нами все это: запрещенная литература, листовки, подпольщина доморощенная, слежка государственная, доносы, обыски, демонстрации, аресты и суды с гордыми «последними словами» – словом, все эти из далекого прошлого атрибуты героической революционной романтики, изображенные во множестве произведений, от «Овода» до горьковской «Матери» или фадеевской «Молодой гвардии»? Неужели все это было в жизни по-настоящему? Пронзительное чувство неестественности: как это? Я – здесь, а Илья – в тюрьме? Я здесь, в Москве, сижу в театре «Современник» и вместе с залом смеюсь над абсолютным совпадением Щедрина с советской властью, а Илья – в трех шагах от меня, в камере, и этот говнюк следователь кричит на него? Хотя образ мыслей, за который Илья и сидит, у смеющегося вместе со мной зала точно такой же! Словно встали дети в круг, посчитались: «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана» – и, кому выпало водить, пошел из круга, только не за угол, а на Колыму, лет на семь.

Причина подобного впечатления понятна: эти слежки, погони и обыски, то есть все то, что совершенно необходимо при охоте на воров и убийц, здесь превращалось в бурную имитацию деятельности, в демонстративное махание кулаками, – потому что преступления-то не было. Никто ведь, по сути, и не прятался. Это же уму непостижимо, сколько денег было угрохано, сколько народу задействовано для слежки за нескрывающимися, для погони за неубегающими, – ради важных отчетов перед старцами с трибуны мавзолея, и эти старцы собирались и на основании андроповских докладов решали, что мне читать, чего не читать… Бред, мерзость.

Михайлов тогда трудился с режиссером Леней Второвым над сказкой в Детском театре. До сих пор они с наслаждением вспоминают эту работу, в которой, кстати, блестяще себя заявила будущая наша кинозвезда Ирина Вадимовна. Это был праздник, завершившийся тем, что Ирина вышла за Леню замуж.

Однажды Михайлов с Леней договорились встретиться в театре, чтобы подумать о дальнейших планах. А утром к Михайлову заглянул приятель с целой кучей свежей антисоветчины, включая «Технологию власти» Авторханова, за которую давали срок. Это сейчас она свободно лежит на книжных развалах, никто ее не читает. Приятель попросил приютить на время опасный багаж, словно нет надежнее места на свете, чем квартира оголтелого антисоветчика Пети Якира, у которого Михайлов тогда жил. Петю и его квартиру с обитателями круглые сутки пасли сотрудники КГБ. Отказать приятелю было невозможно, хотя бы потому, что его на выходе могли остановить дежурные пастухи и, отведя в участок, обыскать, что имело бы для него предсказуемые последствия. Михайлов с досадой принял груз, но тут же решил отнести его в другое место, дабы не увеличивать и без того значительные запасы крамолы на Петиной квартире. А так как осаждающие по пяти раз на дню видели, как Михайлов входит и выходит, то имелся шанс, что опекать его они не станут, тем более что он давно уже вел себя благонамеренно.

Михайлов придумал отнести заветные папки в Детский театр, к режиссеру Второву: помещение огромное, авось найдется темный уголок для запретной литературы.

А тут еще позвонил вежливый мужской голос и напомнил, что у них через час встреча на частной квартире по поводу «Станционного смотрителя». Эту пушкинскую повесть собирались экранизировать для телевидения, а музыку к ней заказали у композитора Исаака Шварца, которого Михайлов очень уважал за его работу с Окуджавой. Справедливо полагая, что якировский телефон прослушивается, Михайлов решил, что из-за Пушкина органы тем более преследовать не станут. И, застегнув объемистый портфель, Михайлов бодро вышел на улицу.

При виде его со скамьи на бульваре с готовностью поднялся молодой человек, старательно смотрящий вбок. Объемистый портфельчик сразу потяжелел. Значит, не подействовал «Станционный смотритель». Досадно.

Михайлов, однако, продолжил автономное плавание, делать нечего. Внутреннее напряжение усиливалось еще неловкостью тащить за собой хвост к незнакомому и, судя по телефонному разговору, весьма интеллигентному человеку, известному питерскому композитору, который ни сном ни духом… Поэтому Михайлов изо всех сил старался идти непринужденно, чтобы, упаси бог, хвост ни на секунду не насторожился, не почувствовал тревогу за портфельчик. И когда, опаздывая на троллейбус, Михайлов побежал к остановке, то, вспрыгнув на подножку, он предупредительно придержал дверцу для своего запыхавшегося опекуна: мне, мол, от вас скрывать нечего, я, как видите, никуда бежать не собираюсь. Якобы.

Доехав до места, Михайлов вошел в подъезд – топтун остался на улице и проверять, на который этаж отправился объект, не стал. Объект позвонил. Дверь отворил очень красивый маленький изысканный армянин, и, хотя его звали Исаак Шварц, Михайлов так и остался в этом убеждении. Положив портфельчик под стул в прихожей, он вошел в квартиру.

Дело оказалось для него необычное: его пригласили принять участие в фильме не как автора песенных текстов, что было бы понятно, а в качестве певца. Кому-то показалось, что именно этот голос способен спеть пушкинские стихи на шварцевскую музыку. И, не откладывая в долгий ящик, композитор подсел к пианино и своими изящными пальчиками тут же и наиграл эти простые мелодии. В другое время Михайлов, с его слухом, выучил бы их в секунду, но тут его томил молодой чекист, топчущийся где-то за стеной, а возможно, уже только и ждущий, когда Михайлов выйдет, чтобы подкатиться с их вечным «пройдемте». Не у Шварца же оставлять проклятые бумаги. Между тем композитор терпеливо повторял и повторял мелодию, так что Михайлов уже поневоле ее усвоил и, помычав-помурлыкав, наконец спел, стараясь с выражением:

даже не чувствуя, насколько текст соответствует обстоятельствам:

Старательное «выражение», видать, не вполне устроило Шварца, и он еще и еще раз просил Михайлова повторить, отчего «выражение» не улучшилось. Согласились на том, что надо бы встретиться еще раз, попробовать, созвонимся попозже – и Михайлов, как в прорубь головой, двинулся с портфелем улицу.

Топтун благодушествовал невдалеке, никакой засады не предвиделось. Из-за угла показался нужный трамвай. Михайлов, не торопясь, шел к остановке, игнорируя приближающийся вагон, как не имеющий отношения. Следопыт не спеша двигался в том же ритме, сохраняя приличный интервал. Внезапно для самого себя, Михайлов резво вскочил в захлопывающиеся дверцы и на сей раз придерживать их не стал. Топтун в растерянности кинулся было, пробежал несколько шагов. Вдруг остановился, открыл свой кейс – и стал в него что-то возбужденно кричать. Михайлову еще не доводилось встречаться с таким способом связи.

Трамвай несся вдоль бульвара, незадачливый спутник остался далеко за углом, и через несколько остановок Михайлов с легкой душой выскочил на тротуар, а там уже, знакомыми задворками, добрался до служебного входа в театр, еще раз оглянулся по сторонам, шмыгнул, прижимая портфель, к двери (на вахте его знали) и – прямо к режиссеру, к Лене Второву. Тот уже освободился для встречи и был у себя один.

Михайлов показал портфель и, понизив голос, объяснил ситуацию. Леня спокойною рукою, как будто ему принесли пьесы Островского, принял опасные папки и сунул куда-то в недра письменного стола.

Михайлов было забеспокоился, не чересчур ли легкомысленно – Леня и слушать не стал:

– Ничего с твоими папками не случится. Когда понадобится, тогда и заберешь. А вот потрепаться здесь не придется: мне надо в одно место, можешь проводить? По дороге все и обсудим.

– А ну как за мной слежка?

– Да черт с ними, даже интересно.

Михайлов положил в портфель какие-то журналы, чтобы незаметно было, что портфель похудел, и они вышли. И Леня в двух словах пояснил, куда им предстояло ехать.

У него от первого брака остался любимый сын. Разрыв же был настолько решительным, что бывшая жена захлопнула перед ним все двери, и в свиданиях с сыном ему было не то что отказано – отрезано. И вот он, как Анна Каренина, крадучись, время от времени отправляется хотя бы посмотреть на своего Олежку, а если удастся, то и поиграть с ним сколько-нибудь. Михайлов очень проникся. Ехать надо было автобусом и электричкой.

На улице Михайлов огляделся: никого. Леня добродушно пошутил:

– А был ли мальчик-то?

Михайлов разгорячился:

– Не веришь! Думаешь, я в игры играю! Революционер, мол, хренов!

Леня замахал руками:

– Да ради бога! Я просто подумал: а был ли мальчик-то, и все!

И тогда Михайлов злорадно и даже торжественно воскликнул:

– Вон они!

Неподалеку в самом деле обозначился его давешний преследователь и при нем миловидная девица. Оба старательно смотрели друг на друга, добросовестно разговаривая. Леня глянул:

– Это и есть твой мальчик?

– Он. А девочка, скорей всего, твоя.

– Да ладно!

– Убедишься в движении.

Плечом к плечу Леня с Михайловым зашагали по тротуару, а шагов через двадцать резко остановились и оглянулись. Парочка, по-прежнему разговаривая и глядя друг на друга, шла следом. Леня хмыкнул:

– Не убедил.

Двинулись дальше. Поравнявшись с автобусом, живо впрыгнули и жадно приникли к заднему стеклу. Парочка стояла, откровенно глядя на них, при этом кавалер, как и давеча, что-то быстро говорил в открытый кейс: сообщал, наверное, номер автобуса и маршрута.

Леня сказал:

– М-да. Похоже, ты не ошибся.

Через некоторое время Михайлов сообщил:

– Вон они.

Впрочем, и без сообщения видно было, как откуда ни возьмись вывернула чуть ли не из подъезда серая «Волга» и пристроилась к автобусу. Кавалер сидел рядом с водителем, равнодушно смотря по сторонам. Леня уже не хмыкал: как это бывает с новенькими, им овладел азарт, совершенно погасивший чувство опасности, и он даже забыл о цели поездки, равно как и про обсуждение планов.

– Ну-ну, – приговаривал он, вливаясь в привокзальную толчею, – ты смотри, нет, ты смотри: идут! И девка уже другая! Понимаешь? Он дежурный, а они при нем сменяются! – Леня на глазах превращался в профессионала. – Ну что? Вошли они в вагон? Ладно! Доезжаем до остановки, выходим и внезапно вскакиваем обратно.

– Да черт с ними. Вскакивали уже, в автобус-то. А главное, зачем? Мы же чистые.

– Да все равно противно.

Доехали до места. Дачные сосны, мир и летний уют Подмосковья как-то незаметно обратили в шутку их подконвойное путешествие, и филера воспринимались уже как понятный и безобидный довесок: люди на работе. Вспомнилась цель поездки, и Леня по дороге к дачному поселку с эпической грустью стал рассказывать о своих предыдущих экспедициях к сыну: с какой дьявольской проницательностью враждебной стороне удавалось предугадать его внезапные появления и за минуту уводить ребенка в дом.

– Здесь пойдем медленнее, вон до той бузины, – сказал Леня. – В это время они обычно гуляют (и Михайлов подивился его осведомленности).

В тени огромной бузины они остановились: два заслуженных человека – Леонид Второв, известный московский режиссер, и Михайлов, писатель земли русской, как он сам себя называл. А в полусотне шагов от них на садовой скамеечке примостились два человека, совершенно не заслуженных и, вероятно, недоумевающих по поводу этой внезапной остановки.

На той стороне улицы за штакетником весело зеленела обширная поляна с кудрявой березой посредине, а подальше виднелся домик с верандой, на которой не было никого. И на поляне никого. И так никого и не было час. Наши партизаны вздохнули и поплелись восвояси. Лет через пятнадцать дьявольски осведомленный Леня сообщил Михайлову:

– А они там были, и Олежка, и теща. Но она нас заметила и все подглядывала, когда мы уйдем. Надо было пойти, а потом вдруг вернуться.

Это говорилось уже вполне добродушно, так как подросший за это время Олежка уже сам папу разыскал и подружился.

А тогда, возвращаясь на станцию, огорченный Второв вдруг развернулся и пошел прямо на расслабившихся филеров, буравя злобным взглядом каждого поочередно, словно намереваясь от души врезать за бесполезное сидение под бузиной. Те смотрели растерянно, не успев приготовить нейтральное лицо, Михайлов в ужасе застыл – но Леня только молча прошел между откачнувшимися в стороны топтунами, резко развернулся, вновь пронизал злобным взглядом и уже тогда, довольный, поднялся с Михайловым на платформу…

А лучше всех от слежки уходил Володя Буковский – уходил, убегал, уезжал – с его знанием московских проходных дворов и закоулков. Азартнее всех переживал преследование Петя Якир: казалось, чем больше народу за ним ехало, тем в больший восторг он приходил. Что до Михайлова, то за ним, конечно, так не следили, как за первыми двумя, но один изящный уход за ним числится.

Как было уже сказано, подъезд якировского дома находился под круглосуточным присмотром. В тот день была насущная необходимость срочно и непременно передать французскому корреспонденту пару машинописных листков с горячей информацией об очередной гадости режима. Открыто проделать это было опасно даже для Михайлова, но у него был запасной вариант на такой случай. Дело в том, что внешние наблюдатели, не сводившие закоченевших глаз с подъезда, не учли: с лестничной площадки между первым и вторым этажом можно было сигануть через окно во двор – размеры окна позволяли. Михайлов и сиганул. Во дворе не было никого, кроме детского сада, галдящего в своих песочницах. Михайлов задами прошел в метро и в назначенный срок был в условленном месте. К Якиру он вернулся снаружи и был вознагражден, увидя, с каким недоумением вскочил со своей скамьи дежурный наблюдатель.

Однако на том и кончился запасной вариант: утром лестничное окно было наглухо замуровано кирпичом.

И сейчас, через четверть века, так замурованным и пребывает. Желающие могут убедиться, если наведаются к дому № 5 по Автозаводской улице и, пройдя в левую арку, посмотрят на правую стенку. Московский мэр имеет все основания присобачить к кирпичам табличку с надписью:

Одноразовое окно в Европу.

Отсюда 12 марта 1971 года направилось к мировой общественности очередное сообщение о преступлениях Кремля.

Да здравствует гласность!

 

Подвиг Михайлова

Это сейчас Вячеслав Иванович Бахмин важное лицо, ответственный сотрудник МИДа, а лет тридцать тому он был учеником известного колмогоровского питомника для вундеркиндов: 18-й физматшколы при МГУ, как раз когда Михайлов там работал. У Бахмина литературу вел другой педагог, но все равно Михайлов знал Вячеслава Ивановича, поскольку тот пел у него в ансамбле. Михайлов сочинял целые мюзиклы на местные темы для колмогоровских гениев, что, кажется, не очень нравилось самому Колмогорову: все-таки Андрей Николаевич, один из первых математиков мира, интеллигент европейского класса, стремился воспитывать вкусы будущих ученых на Моцарте и Стравинском. Однако воспитанники легко делили любовь к музыке между Моцартом и Михайловым, отчего их художественный вкус только развивался.

Знакомство Бахмина с Михайловым продолжилось и далее, когда их объединило уже нечто более серьезное, чем школьные спектакли, а именно: общественное политическое негодование в конце 60-х годов.

В 1969 году исполнилось 90 лет со дня рождения Сталина и 16 – со дня его смерти. За этот последний период стало ясно, что хотя с деспотом разобрались, деспотия осталась. К славной годовщине подоспели – одно за другим – процесс Синявского – Даниэля (1966 год), крымско-татарские волнения (1967 год) и весь 1968-й: процесс Гинзбурга – Галанскова, оккупация Чехословакии, демонстрация семерых на Красной площади против оккупации, первые выпуски «Хроники текущих событий», брошюра Сахарова и т. д. Ожидалось, что наверху реакционеры и мракобесы воспользуются 90-летием Усача для полной его реабилитации. Естественно, возникла идея превентивного удара. Михайлов услышал ее от Бахмина.

Заговорщиков было шестеро. Михайлов знаком был со всеми, кроме одного самого главного конспиратора – Володи. Бахмин таинственным голосом поведал, что Володя находится в надежном подмосковном месте и у него-то все и подготавливается.

Юбилей вождя собирались отметить так. Написать листовку о безобразиях сталинщины – прежней и текущей. Приготовить несколько сотен экземпляров. Наполнить ими коробки из-под обуви, зарядив на дне простенькое выбрасывающее устройство с пружинкой. Вы небрежно идете по второму этажу ГУМа среди толпы озабоченных граждан и как бы невзначай забываете коробку на широких перилах. Нажимаете тайную кнопку, смешиваетесь с толпой и шагов через двадцать с наигранным удивлением оборачиваетесь на шум. Что такое? – Да вот, лежала коробка чья-то из-под обуви, вдруг как щелкнет, и оттуда веером – представляете? – листовки против Сталина! – Ах, какой ужас! – и с лицемерной досадой на лице вы пробираетесь к выходу и растворяетесь в сумерках. Приблизительно так мерещилось дело Бахмину и его команде.

Они были чрезвычайно увлечены замыслом. Некоторые из них еще в школьном возрасте расклеивали листовки по телефонным будкам. Тогда обошлось. Но теперь они все были студентами, и это уже была не игра, а то, за чем могла последовать настоящая тюрьма, без дураков. От сего сознания душа сладко замирала и неслась все быстрее дальше: будь что будет. У таинственного Володи уже хранился первый тираж. Обсуждался еще один текст. Главным автором была Ира Каплун, девушка своевольная, черноглазая и азартная. Команда знала, что Михайлов от революционного дела отошел ради своего сочинительства, но по старой памяти и из уважения к заслугам они приносили ему свои тексты на редакцию, и он, морщась, правил пунктуацию и стиль. Морщился же он главным образом не от грамматических ошибок, а от собственного позора: дети идут на риск, жертвуют собой для высшей цели, а он, со своим сочинительством, наскоро расставляет запятые в их не очень складной листовке – лишь бы отделаться, лишь бы уж совсем не опускаться до откровенного отказа. Поэтому Михайлов почти обрадовался, когда Ира, блестя глазами, сообщила:

– А за мной – хвост! – И поспешно добавила: – Нет, нет, не беспокойтесь, я от него удрала. Я его отправила малой скоростью.

На революционном языке это означало: заметив за собой следопыта, не подавать виду, что тот замечен, спокойно войти в вагон метро (в салон автобуса, троллейбуса, трамвая), дождаться, когда хвост втянется следом внутрь, и в последний миг, прежде чем двери захлопнутся, выскочить наружу, провожая ликующим взором бледного от злобы хвоста.

Михайлов сказал:

– Схожу-ка я за сигаретами, погляжу заодно.

На углу дома стояла телефонная будка. Молодой человек в штатском что-то горячо кричал в трубку. Михайлов, проходя, придержал шаг, и до него донеслось:

– Это ужас что такое, Виктор Иваныч! Ведь она что делает! То в вагон – то обратно, то в вагон – то обратно, не знаю, как успели!

Успели все-таки. Хотя и малой скоростью, но груз прибыл. Вернувшись с сигаретами, Михайлов вынужден был революционерку огорчить. А вскоре известно стало, что и Бахмин, и остальные – тоже засветились. Кроме таинственного подмосковного Володи. За него Слава по-прежнему ручался, что там все чисто. Однако Михайлову ясно было, что госбезопасность компанию засекла и добраться до конспиративного Володи ей теперь плюнуть раз. Можно было со спокойной совестью отказываться от замысла, и Михайлову надлежало лишь навалиться на конспираторов всем своим авторитетом и отговорить.

До славной годовщины оставалось недели три, когда он собрал всю команду, кроме подмосковного Володи, у себя дома и стал рисовать перед ними мрачную картину их ближайшего будущего, напирая на практическую бессмысленность затеи: и взять возьмут, и до подвига не допустят. И так уже сколько народу пересажено – так хоть за совершенные «злодеяния». А тут – ни деяния, ни свободы. И вообще, кадров все меньше, а дела все больше, и эдак расходовать иссякающие силы просто бездарно. Красноречив был Михайлов в этот вечер и очень просил компанию проникнуться его вескими доводами и непременно довести их до Володи из Подмосковья, которому, в силу его столь вызывающей конспиративности, достанется, может быть, больше, чем остальным.

Заговорщики приуныли, однако доводами прониклись и даже не то чтобы обещали подумать, а прямо тут же согласились подвига не совершать и 21 декабря на головы посетителей ГУМа ничего со второго этажа не обрушивать. На том и разошлись.

Славу тут же взяли в метро. Иру и Олю – днем позже. А к Михайлову наутро явились с обыском.

Это был первый шмон в жизни Михайлова. Потом он пережил еще один у себя и три на стороне. Однако, наслушавшись опытных людей, он был психологически готов. Но организационно – нет. Не предвидел и загодя не почистился, так что крамольной литературы накрыли у него немало.

Галину Борисовну (псевдоним госбезопасности) представлял майор Бардин. Он был сух, официален, неприязнен и противен. Поэтому Михайлов, не ожидая от майора ничего хорошего, испугался и спас его портфель от сраму. За что долго был презираем родными и близкими.

У Михайлова был кот Паша. Будучи котенком, он как-то прыгнул за пролетающей птичкой с пятого этажа. Внизу его принял сугроб, но что-то такое в нем навсегда отшибло. В итоге он стал мочиться мимо надлежащей ванночки по произвольно выбранной цели. Больше всего его устраивало постельное белье, только что принесенное из прачечной. Михайловскую кузину он навек лишил пары импортных сапог, нассав в один из них неизгладимо. Никакие ванночки с отборным, только что не золотым, песком его не соблазняли. И еще он до страсти обожал открытые портфели. Таким образом немало было погублено бумаги у Михайлова, включая школьные сочинения и тетрадь с либретто двух мюзиклов. Поэтому, заметив, как Паша устроился в полураскрытом портфеле майора Бардина, Михайлов злобно вздрогнул. В одно мгновение представилась ему вся красота предстоящего: майор, изгнав Пашку из портфеля, вдруг замирает, поводя носом. Чутье профессионала неизбежно приводит его к ядовитым следам пребывания кота среди документов. Майор наливается яростью – и тем не менее он бессилен: не обвинять же кота в злонамеренности мочеиспускания. Не орать же на молча ликующего хозяина: «Я знаю, чьих это рук дело!» – размахивая влажным портфелем. Нет, майор не станет орать. Промолчит в холодном бешенстве. Зато в финале обыска отрывисто бросит: «Собирайтесь, поедете с нами» – да и засунет в камеру дня на три как задержанного, имеет право. Вот что, к сожалению, вытекало из Пашиного недержания. И Михайлов молча вытянул кота за шкирку из майорова портфеля, так и не дав мечте осуществиться.

Меж тем бойцы невидимого фронта готовили найденные материалы к занесению в протокол, то есть собирали в стопочку на столе все, что постепенно находили: книги, тетради, записки, письма. Бардин был на сортировке: все подозрительное описывал и складывал в бумажный мешок, а все благонамеренное отодвигал в сторону. Иногда возникали мелкие дискуссии.

МИХАЙЛОВ. А это зачем? Это же стихи Ахматовой.

БАРДИН. Да, но американское издание.

МИХАЙЛОВ. Ну и что, что американское? Джинсы вы же не изымаете?

БАРДИН. Вы предисловие читали?

МИХАЙЛОВ. Да вырвите его, мне не жалко.

БАРДИН. Ну, зачем же книгу портить.

В очередь к майору один за другим выстроились на полу четыре ящика из книжного шкафа, полные бумаг. Пока майор описывал первый, Михайлов окинул взором остальные три и вдруг похолодел: в последнем ящике, с самого верху, во всем своем наивном бесстыдстве, лежал черновик юбилейной листовки, написанный рукой Иры Каплун четким ученическим почерком, – вопиющая улика, совершенно непростительная для конспираторов: рукописные материалы прямо вели к уголовной статье, поэтому их во что бы то ни стало надлежало по получении немедленно перекатывать на машинку и предавать огню или унитазу. И вот на тебе: лежит, как ни в чем не бывало, прямо сверху в четвертом ящике, и очередь неумолимо приближает улику к майору.

Михайлов подошел к столу, указал на уже проверенные папки, спросил: «Можно убирать?» – «Да, пожалуйста». Он взял папки и, пронося над четвертым ящиком, уронил нижнюю на него. «Пардон», – сказал Михайлов, и, когда поднял папку, листовки сверху уже не было. С бьющимся сердцем Михайлов стал ждать разоблачения. Его не последовало. Подвиг был благополучно совершен.

Следующий обыск Михайлов пережил в начале 1970 года. Процедурой руководил симпатичный капитан с многозначительной фамилией Губинский. Видна была явная неохота, с какой он перебирал михайловские архивы и половину бы точно оставил, если бы не мордатый ветеран щита и меча, злой и въедливый его помощник. Увидев в руках Губинского Евангелие своего прадеда, Угодско-Заводского священника Василия Павловича Всесвятского, крестившего самого Жукова, Михайлов занервничал и попросил не трогать. Губинский листнул и отдал. Но сволочь мордатая перехватил и указал на изнанку обложки, где рукой предка аккуратно было начертано: «Евангелие свящ. Всесвятского Василия Павловича». Губинский вздохнул и опечатал. Собственноручные надписи на книгах рассматривались жандармами как самостоятельные тексты и подлежали проверке. Мало ли какой такой «свящ».

Славу и Иру продержали в Лефортовском следственном изоляторе КГБ несколько месяцев. Убедившись, что они отказались от замысла еще до ареста, их отпустили. Оле досталось хуже всего: ее отправили в казанскую спецпсихушку (психиатрическая больница-тюрьма). После освобождения она эмигрировала во Францию. А Ира и Слава через некоторое время организовали комитет, разоблачавший советскую карательную психиатрию. На сей раз Вячеслав Иванович загремел в лагерь, честь по чести, на четыре года. Взяли бы и Иру, но она погибла в автомобильной катастрофе в 1980 году.

Что касается подмосковного Володи, то по ходу следствия выяснилось: за месяц до ареста компании главный конспиратор явился в КГБ и сдал их со всеми потрохами. Так Михайлов ни разу его и не увидел.

* * *

Здесь описываются события 1969 года. Михайлов предстает на их фоне бывалым и мудрым подпольщиком. А всего за два года до этого он и сам печатал листовки. Глухой ночью, на подмосковной даче, в небольшой компании, одушевленной присутствием необыкновенно красивой Таты – печатал листовки фотоспособом наперебой с Володей Лебедевым, которого тогда звали так же, как теперь Чубайса, – Рыжий. Но тогда в слово вкладывалась только нежность.

Для фотоспособа было заготовлено все, кроме красного фонаря. Красавица Тата пожертвовала свою комбинацию. Чего только люди не кладут на алтарь. Карточки были 10 х 15, текст был сочинен и исполнен Михайловым левой рукой печатными буквами.

Наутро следы преступления сгинули в пламени. Участники расходились по очереди. Михайлов с Лебедевым, поминутно озираясь, приехали электричкой в Москву, где все утро разносили по почтовым ящикам конверты с печатными буквами: «Литературная газета», «Новый мир», «ЦК ВЛКСМ», «Morning star» и т. д. Штук сто, наверное, было конвертов этих.

О чем листовки? О тогдашних мерзостях режима, о чем же еще. Хоть какой-то резонанс? Ни малейшего. Только это вот воспоминание: ночь; зима; черные тени; азарт и страх одновременно…

Если к этому добавить август 1991 года, то Михайлов почти выходит в ветераны Великой Демократической Революции: и тебе листовки, и баррикады. Вот только каторги не было. Галина Борисовна так и не тронула его. Хотя и подумывала. Но не стала.

 

Дело № 24

Однажды Михайлова вызвал следователь КГБ Александровский. Имя-отчество его было легко запомнить: Павел Иванович, как у Чичикова. Однако на Чичикова наш Павел Иванович никак не походил: у него было совершенно мужицкое, с грубыми чертами лицо – то есть скорее Собакевич, уж если на то пошло. Но от Собакевича наш Павел Иванович категорически отличался в сторону разнообразной и широкой образованности. Михайлов даже как-то раскланялся с ним – не где-нибудь, а в театре на Таганке, куда Павел Иванович пришел совсем не по службе, а по культурной потребности (впрочем, не исключено, что и по службе). Видели его люди и в консерватории, в Большом зале, и в Ленкоме у Захарова. Говорят, за успешное доведение известного диссидента Вити Красина до кондиции (то есть до полного раскаяния в содеянном) он был произведен в майоры и написал будто бы диссертацию «Методика допроса по 70-й статье». Не то сначала диссертацию, а после уж в майоры.

70-я статья Уголовного кодекса в Советской России полагалась за хранение, изготовление и распространение крамольной литературы, например сочинений Солженицына. Наказание было до семи лет лагерей плюс пять ссылки. Приложив статью к интеллигенции, можно было всю ее немедленно отправлять на каторгу: кто же тогда не читал крамолу и не передавал товарищу? Однако начальство статью прикладывало лишь к чересчур деятельным. Поэтому в новейшие времена бывший шеф госбезопасности, прямо глядя публике в глаза, с легкой душой отчеканил:

– Мы исполняли закон. Какой был закон, такой мы и исполняли.

За этим угадывалось продолжение:

– И скажите спасибо, что прикладывали выборочно.

Наш Павел Иванович как раз и был талантливым прикладывателем 70-й статьи к диссидентам. Ему мало было справлять должность, ему нужно еще было чувство справедливости и превосходства, а то иначе он выглядел бы держимордой и душителем всего живого. Ну какой же Павел Иванович душитель? Да боже упаси. Да он и сам, несомненно, был не чужд критической мысли, но право ее выражать оставлял всецело и исключительно за начальством.

Размышляя дальше, Михайлов усматривал, что в этом пункте следователь КГБ и рядовой свободомыслящий гражданин полностью совпадали. Оба они как бы с гневом обращались к диссиденту:

– Я не глупее тебя: я не хуже тебя вижу гадости и недостатки, но я молчу, ибо заявлять себя противу начальства бесполезно. А ты заявляешь, думая, что тем самым ты храбрее меня. Но от такой храбрости нет никакой пользы, кроме вреда. Следовательно, я разумнее тебя. И твоя смелость, если покопаться, идет не от ума или совести, а от истерики, тщеславия или психопатии. Так что, как выражался штабс-капитан в «Записках Печорина»: «Дурак ты, братец, пошлый дурак. Ну и пропадай, как дурак».

Михайлов был не дурак, но не сказать, чтобы этим очень гордился.

Хотя, по правде говоря, в разгар уникального следствия по делу № 24 ему не раз мерещилось и даже в какой-то (небольшой) степени желалось собственное попадание в каталажку. При этом больше всего его смущали не допросы следователей с их криками и угрозами, не суд и приговор, а уголовники, с которыми его вдруг да посадят. Он совершенно не представлял, сумеет ли с ними обойтись. А следователей – нет, их он не боялся и к Павлу Ивановичу шел хотя и уныло, но бестрепетно.

Оказалось, что его позвали на очную ставку с Красиным Витей. Цель была – объяснить Михайлову, а через него многочисленным московским диссидентам, какое это особенное дело – № 24.

Формально оно касалось только «Хроники текущих событий». Это Наталья Горбаневская и Илья Габай придумали в 1968 году выпускать регулярный бюллетень о текущих преступлениях Софьи Власьевны (так любовно именовали в обществе советскую власть) и Галины Борисовны (госбезопасность). Идея витала в воздухе и сразу стала плодотворной. «Хронику» – два-три десятка страничек на пишущей машинке – собирали по всему Союзу самые разнообразные граждане – крымские татары, питерские студенты, московские учителя, прибалтийские священники: кого когда взяли, кого обыскали, кого сослали, арестовали, засудили, выдворили – за чтение Авторханова, за пение Галича, за письмо в газету, за анекдот о Брежневе, за баптизм, сионизм, национализм, антисоветизм… «Хроника» повела этот счет и вела его шестнадцать лет. Сначала ее выпускала Наташа Горбаневская, пока не арестовали; затем Тоша Якобсон, пока его не выперли в Израиль; потом Шиханович, Ковалев и другие, пока не пересажали всех. Все-таки последний ее номер вышел в 1984 году. А тогда, в 1972-м, на 26-м выпуске, решено было капитально покончить и с «Хроникой», и с диссидентством. Завели дело № 24, взяли двух видных бунтарей – Якира и Красина (матерые сидельцы, еще сталинского призыва) и дали понять всему их обширному окружению: прекращайте и «Хронику», и вообще все – тогда, кроме этих двух, никого не тронем, даже если у вас руки по локоть в самиздатовских чернилах. Не делайте из нас кровавых жандармов. Побаловались – и хватит. Но, конечно, если не перестанете, то и мы не прекратим. Получите кровавых жандармов, раз вам так хочется. Конкретно: если выйдет 27-я «Хроника», возьмем Ирину Белогородскую. Так вот прямо и передали. Матерых сидельцев удалось расколоть и сломать. И, сидя с Михайловым на очной ставке, Красин, с несчастными глазами, внятно излагал эту жандармскую установку, упирая на то, что хватит бессмысленных жертв, что, надо сказать, было Михайлову близко. Александровский сидел в стороне, укрывшись за «Литературной газетой». Михайлов сказал:

– Витя, а что ты меня агитируешь? Ты же знаешь: я уже давно этим не занимаюсь. Ну а раз тут у вас такое необычное следствие, все так прямо, откровенно, возьми да изложи все это на бумаге – кому надо, пусть сами прочтут.

Здесь Александровский встрепенулся и сказал, что мысль интересная, что надо подумать. Впоследствии она была осуществлена. Витя такое обращение написал. Кому надо, собрались, прочли и заклеймили Витю презрением.

После очной ставки Павел Иванович попросил Михайлова задержаться. Он уселся на край стола и сказал:

– Есть такая притча. Попали на тот свет убийца и писатель, автор крутых детективов. Предстали они перед Господом. Он ознакомился с прегрешениями каждого, разбойника простил, а писателю назначил геенну огненную. Тот взмолился: «За что, Господи? Убийцу Ты прощаешь, а я ведь пальцем никого не тронул. Почему же мне геенна?» А Бог ему отвечает: «Твой грех тяжелее. Тот – однажды убил и покаялся, а твои книги до сих пор ходят по земле и сеют кровь и зло». Как говорится: habent sua fata libelli…

«Книги имеют свою судьбу» – до такой степени латынь Михайлов, слава богу, еще помнил. Но каков Павел Иванович! Между тем он продолжал:

– Всю эту вашу «Хронику» можно представить себе в виде большой машины. На поверхности мелькают, шумят какие-то детали, блестят шестеренки, вроде Белогородской, они первые и бросаются в глаза. Но мы-то с вами понимаем, что там, внутри, вдали от посторонних глаз, работает главный двигатель, незаметно и бесшумно, но именно он вращает эти детали и крутит шестеренки, а значит, он и должен отвечать за всю машину, вы понимаете меня?

«Так-с, – подумал Михайлов. – Бочка явно катится на Тошу Якобсона. Ваши тонкие намеки ясны и слепому. Вы уже давно на Тошу глаз положили. Могли бы и без этих обиняков».

Вслух же он сказал:

– А что, Павел Иванович, следствие у вас такое необычное, откровенное, прямое – может, вы так прямо и скажете, кого вы имеете в виду, а я ему передам?

Павел Иванович поколебался, помедлил, да и махнул рукой:

– А! Ладно. Так и поступим. Передайте этому человеку: нас интересует – когда, как и при каких обстоятельствах были изготовлены 11-й, 15-й и 18-й выпуски «Хроники», а фамилия человека вам хорошо известна: Михайлов.

Михайлов уставился на Александровского в полнейшем изумлении: вот так номер! Ведь это же прямо сцена из Достоевского: «А ведь убили-то вы, Родион Романыч». И в развитие этого шока, почти непроизвольно, Михайлов спросил:

– Но почему 15-й?

Александровский рассмеялся, мигом вышел и вернулся с бледной ксерокопией 15-го номера из эмигрантского журнала «Посев». Михайлов полистал и вздохнул:

– Понятно.

И, уходя, пообещал передать Михайлову вопросы Павла Ивановича.

Александровский сказал:

– Да, пожалуйста. И просьба долго не задерживать с ответом. Скажем, недели две Михайлову хватит?

Все две недели Михайлов пытался придумать какой-нибудь убедительный небанальный ответ, лишь бы не общепринятый:

– Я не буду отвечать на ваши вопросы, так как считаю следствие неправосудным.

Ничего более жалкого нельзя было придумать, тем более для Павла Ивановича. Он тут же насмешливо спросит:

– Ну-с, и почему же оно вам кажется неправосудным?

– А потому что я не вижу криминала.

– Так вот и помогите следствию в этом убедиться.

– Нет, я знаю, что это бесполезно.

– Если вы невиновны, никто вас судить не станет. Слава богу, не тридцать седьмой год.

Еще и обидится. Нет, надо что-нибудь посолиднее, вроде: «Эта презумпция не в моей компетенции».

Через две недели Михайлов пришел в Лефортово (следственный изолятор КГБ) и сказал Александровскому:

– Я не буду отвечать на ваши вопросы, так как считаю следствие неправосудным.

Александровский поморщился:

– Да я особенно и не рассчитывал. Пока свободны.

Михайлов не был героем. И 11-й и 18-й он делал потому, что больше некому было, и он делал их, внутренне чертыхаясь и досадуя на друзей, заставивших его рисковать службой, которой он дорожил.

А 15-й номер «Хроники» он делал на паях, кажется, с Якобсоном, поэтому сразу и не признал.

Через некоторое время все-таки вышел 27-й выпуск. На квартиру, куда вечером принесли первые четыре экземпляра, утром нагрянули с обыском. Вошедшие прямиком направились к шкафу и выдвинули именно тот ящик, где лежал свежий оттиск. Их машина работала не в пример лучше. Вскоре, как и было обещано, взяли Иру Белогородскую. Уже в горбачевские времена Михайлов, как-то проходя коридором Верховного Совета, столкнулся с Павлом Ивановичем нос к носу. «Здравствуйте, Павел Иванович!» – почему-то радостно сказал Михайлов. Однако Александровский ответного энтузиазма не проявил:

– По-моему, мы незнакомы.

– Но я же Михайлов. Помните?

– Ну, кто же не знает знаменитого Михайлова.

– Да вы же меня еще по 24-му делу вызывали.

– Нет, – сказал Павел Иванович, – по-моему, вы что-то путаете.

Повернулся и ушел!

 

Два рассказа Виктора Некрасова

 

Предисловие автора

Эту свою очередную документальную новеллу автор хотел бы не столько посвятить, сколько адресовать хорошему человеку – С. Ф. Глузману. С небескорыстной целью.

Хороший человек живет в Киеве. В 60-е годы это был скромный, негромкий молодой человек, начинающий психиатр, который, подобно многим медикам (Чехов, Булгаков, Вересаев, Арканов), собирался еще и в литературу, пробовал силы в прозе и стихах, и первые свои опыты носил учителю, а затем и другу – Виктору Некрасову. И хотя имя юноши было Семен Фишелевич, звали его тогда почему-то Славик, так он Славиком и остался по сей день для близких людей.

Но в начале 70-х наш скромный Славик отмочил такую штуку: взял и составил собственную психиатрическую экспертизу опальному генералу Григоренко, известнейшему нашему правозащитнику, – и из этой экспертизы неуклонно вытекало, что генерал абсолютно здоров и, следовательно, поставленный ему диагноз – шизофрения – есть акт карательной медицины, с помощью которой власти преследуют диссидентов. Понятное дело, скромного Славика тут же и повязали, и получил он по полной программе семь лет лагеря плюс три года ссылки. И весь этот путь наш Славик прошел на редкость мужественно и какое-то время был наряду с Буковским признанным лидером среди заключенных политлагеря под Пермью. Он отбыл свой срок от звонка до звонка, вернулся в Киев, а тут подоспели и новые времена, и началась совсем другая жизнь.

Сейчас Семен Фишелевич – известный общественный деятель, член различных полезных комитетов, в том числе и международных, и нынешние киевские начальники относятся к нему с должным почтением, что, я надеюсь, и поможет в достижении моей корыстной цели.

* * *

Однажды Михайлов познакомился с Виктором Некрасовым, автором первой правдивой книги о войне. Это был общительный веселый человек, любитель выпить и побродить по окрестностям. Больше всего он любил и знал два города: Киев и Париж. Он и сам по себе был французский гранд и киевский босяк одновременно.

Он был совершенно ненавязчив и неотразимо обаятелен. Друзья называли его Вика. Михайлов не мог себе этого позволить. У него вообще к фронтовикам было трепетное почтение младшего. Давида Самойлова он тоже Дезиком называть не мог. Давид, вы. Булат, вы. К Некрасову – Платоныч, вы.

Платоныча из начальства хвалил только Сталин. Да, вот так: Фадееву за 1 % правды в верноподданном романе «Молодая гвардия» – жестокий разнос, Некрасову за 100 % – премию имени себя. О таких говорят: он соткан из противоречий. Хрущев не был соткан и последовательно разносил Платоныча за независимость характера и речи. А при Брежневе его достали так, что не вздохнуть. И он эмигрировал.

Между тем за Платонычем ничего такого особенного не водилось. Все-таки Галич сочинял прямую крамолу. Войнович учинил непростительную свою «Иванькиаду». Уж не будем говорить об Исаиче. Платоныч же просто позволял себе жить непозволительно свободно: читал что хотел, говорил что хотел, дружил с кем хотел. В Москве бы его не тронули – Киев же никак стерпеть его не мог: провинция всегда злее казнит (и быстрее прощает).

Но два вполне диссидентских поступка Михайлов за Платонычем знал.

В 1967 году, осенью, узнав, что киевские евреи собираются на стихийный митинг по случаю 25-летия расстрела в Бабьем Яру, благо официальный митинг власть не разрешила, – небольшая московская компания друзей славного диссидента Пети Якира вдруг легко встала из-за стола, за которым сидела, и в одно мгновение оказалась сначала на Киевском вокзале, а наутро – и в самом Киеве. Ибо Петя Якир был человек азартный. Вместе с ними и Михайлов оказался в этой незаметной лощине, где приютился небольшой казенный камень с обещанием «на этом месте воздвигнуть памятник жертвам», – лишний раз подчеркивая своей сиротливостью органическую неспособность Софьи Власьевны (псевдоним советской власти) к благородным поступкам. За четверть века она еле снесла этот камешек. Скорей всего, из желчного своего пузыря.

Собралось много народу. И огромное количество госбезопасности с милицией, готовые накинуться. Но команду все-таки не дали.

По толпе прокатывалось: «Будет Некрасов… будет Некрасов…» Показалась группа людей, в центре медленно шел Платоныч. Вот он приготовился говорить. Ни трибун, ни микрофонов, ни хотя бы матюгальника. Михайлов пробился поближе. Все замерли, чтобы расслышать. Некрасов сказал (как запомнилось Михайлову):

– Четверть века назад на этом месте фашисты расстреляли сто сорок тысяч мирных жителей. Среди них были русские, были украинцы. Но первые сто тысяч были евреи.

Впоследствии Михайлов навестил Бабий Яр, когда там поставили-таки эту общенациональную скульптурную группу – и подивился, как это начальство умудряется даже с помощью интернационализма выразить свой антисемитизм.

Через некоторое время за Платоныча взялись как следует: со слежкой, прослушиванием, перлюстрацией, обыском и увольнением отовсюду (когда его исключили из партии, он говорил: «Положил партбилет – и даже удивился, какое испытал облегчение, словно гора с плеч. Оказалось, сорок лет таскал на себе гору!»), но главное – полностью закрыли возможность печататься. Его книги изымались из библиотек, а имя – изо всего, где оно было. И ведь ни в какие сахаровские комитеты не входил, никаких листовок не расклеивал – он просто чихал на Софью Власьевну, и в этом-то и состояло все его диссидентство, для нее нестерпимое. И он уехал. На прощание навестил друзей, побывал и в Москве, где попрощался с Михайловым.

– Понимаешь, – сказал он, – мне моей капитанской пенсии, 120 рэ, вот так бы хватило, я бы ни за что не уехал, – но сознавать, что ежедневно, да просто каждую секунду могут войти и грязными своими лапами выдрать прямо из машинки то, что ты только что сочинил, – с таким сознанием жить невозможно.

А накануне отъезда, в лучших традициях романтических революционных историй, уходя темной ночью от слежки на старой «Победе» друга, Платоныч увез вместе с ним куда-то во тьму свои архивы, и два седых фронтовика закопали их в надежном месте. И так и неизвестно, выкопал ли их кто-нибудь в новейшие времена…

Друг его, физик-атомщик, доктор наук Илья Владимирович Гольденфельд, тоже был человек необычный. Он все гордился: и докторскую защитил – и в партию не вступил; и ядром занимался – и без секретности обошелся; свободно выезжал за рубеж, пока не коснулась и его опала некрасовская. И тогда он – вдруг, разом, всем своим обширным гнездом – снялся и улетел в Израиль. И там ему так как-то вольно зажилось, что однажды он написал Михайлову: мне кажется, что я до сих пор и не жил. Михайлов даже обиделся.

Илья с Викой там, конечно, виделись, и не раз, и гуляли по Парижу: это было любимое занятие Платоныча – знакомить заезжих приятелей со столицей мира, он и Михайлову в открытках все обещал свою, некрасовскую, экскурсию. Он тоже воспользовался вовсю внезапной возможностью ездить, куда захочется, и если, например, Илья только собирался пересечь Средиземное море на собственной яхте, то Михайлов еле успевал удивляться, из какой еще Гонолулы напишет ему Платоныч.

А теперь лежат два друга, два закоренелых киевлянина: один – под Парижем, другой – в Иерусалиме. Правда, и Софья Власьевна ненамного их пережила. Жаль, что не они ее.

Булат как-то сказал Михайлову:

– Знаешь, что такое счастье? Это когда в Париже лежишь в номере, а перед тобой на диване растянулся Вика и – ля-ля-ля-ля…

Году не хватило Платонычу с Михайловым вот так же полялякать…

А второй диссидентский подвиг Некрасова был чисто писательский.

Накануне его 80-летия Михайлов пришел в «Общую газету» к Егору Яковлеву и сказал:

– Хотите сенсацию? Я, Михайлов, лично слышал здесь, в Москве, в начале 70-х годов, как Некрасов читал вслух два своих крамольных рассказа. С тех пор ни там, ни здесь их никто не публиковал. Пошлите своих людей в Париж, пусть свяжутся с наследниками, у них наверняка сохранилась рукопись.

К изумлению Михайлова, Егор Владимирович повернулся в кресле, потыкал в кнопки телефона и сказал в трубку:

– Париж? Юра? Привет, это Егор. Послушай… – и изложил все сказанное выше.

Юрой оказался наш посол во Франции. Но, видно, Юра не справился. Либо у наследников ничего не нашлось. Оба рассказа Платоныча так и остались, таким образом, для Михайлова только в его памяти. Две совершенно криминальные новеллы, которые Платоныч сочинил здесь и тогда, и опубликуй он их тогда же на Западе – вполне мог поехать в сторону, Парижу противоположную. Назывались они: «Ограбление века» и «Король в Нью-Йорке».

 

Ограбление века

Речь ведется от лица Некрасова В. П. Лауреат Сталинской премии, орденоносец-фронтовик, член КПСС и Союза писателей Украинской ССР заявился как-то утром к не менее знаменитому орденоносцу и лауреату, драматургу и академику, да что там – к самому Председателю Верховного совета Украины Корнейчуку А. Е. Последний удивился неожиданному визиту, и еще более удивился, когда Некрасов В. П. предложил ему собрать и положить на стол все ценное, что есть в роскошной квартире малороссийского Шекспира. Попытка свести дело к шутке ни к чему не привела, так как Некрасов вытащил свой фронтовой пистолет и всем видом и тоном показал, что шутить не намерен. Корнейчук, конечно, собрал, что набралось, а набралось, хотя главные деньги лежали на книжке, все равно немало. Среди прочего – золотой портсигар.

Некрасов сложил ценности в балетный чемоданчик и двинулся было уходить, как вдруг его осенило. Он снял с полки свежую книгу Першего письменника Украины и повелел сделать дарственную надпись ему, Некрасову, причем пометить ее завтрашним числом. Засим удалился.

Через день раздался звонок из Писательской спилки от секретаря – не то Коваленко, не то Козаченко. Смущаясь и хихикая, Коваленко чи Козаченко сообщил, что старик Евдокимыч совсем с ума зъихав, говорит, что ты его ограбил. Надо как-то реагировать, Виктор. Заходи, будь ласка.

Некрасов зашел и посоветовал дело замять, показав книжку с дарственной надписью, сделанной вчера. Так и поступили. И дело заглохло, за вопиющей нелепостью иска.

Помучив Евдокимыча некоторое время, Некрасов пригласил его на берег летнего Днепра для разговора. Там орденоносец-фронтовик лениво раскинулся в плавках на золотом приднепровском песочке и так пребывал, когда среди пляжной публики показался унылый Евдокимыч в костюме с головы до ног. Раздеться и позагорать отказался. Некрасов перешел к делу. Он обещал вернуть награбленное в обмен на две вещи: во-первых, Корнейчук все эти ценности жертвует в Фонд защиты мира; а во-вторых, выступает в защиту Синявского и Даниэля. Тот согласился. Но впоследствии выполнил только первое условие. Правда, и Некрасов вернул ему не все: золотой портсигар все-таки отложил для друга Борьки, собирателя портсигаров.

Платоныч читал оба рассказа у своих друзей Лунгиных. Когда закончил про ограбление, Михайлов не удержался:

– Платоныч, покажите портсигар.

Настолько достоверно все было описано!

 

Король в Нью-Йорке

О том, как Председатель Совета министров СССР Алексей Николаевич Косыгин проснулся в своей резиденции в Нью-Йорке, куда он прибыл на Генеральную ассамблею ООН. Он проснулся и стал вспоминать вчерашнюю беседу с Линдоном Джонсоном, Президентом США. Как они сидели друг против друга, два почтенных джентльмена, в чем-то похожие: оба стрижены бобриком, у обоих одинаковые мешки под глазами. Линдон приглашал к задушевному разговору, Алексей же Николаевич, проклиная себя, натужно отвечал ему цитатами из выступления на Ассамблее.

Помощник Косыгина, он же приставленный чекист, лейтенант Гончаренко, принес почту. Разбирая ее, Косыгин заметил на конверте слово «Керенский» и обратный адрес. В самом деле: лично Александр Федорович, то есть бывший российский премьер, приглашал нынешнего, то есть Алексея Николаевича, на рюмку чая. Косыгин отнесся к этому с раздраженным недоумением, однако письмо засело, пустило корни и вскоре заполнило голову, и он не выдержал искушения. Гончаренко повез его по адресу. За два дома Косыгин приказал ему остановиться и пошел один, заметая следы от Гончаренки. Открыла опрятная старушка – супруга, – и Алексей Николаевич был встречен лично Александром Федоровичем, препровожден в кабинет, и, слово за слово (и по рюмочке, и по глоточку), беседа завязалась.

Они сидели друг против друга, два старика с одинаковыми седыми бобриками и дряблыми подглазьями. Однако в отличие от посиделок с Джонсоном напрягаться и цитировать речи не надо было, и вскоре оба заговорили запросто:

– А Китай-то вы просрали!

– Китай – не спорю, да, просрали, но Куба – наша.

Уходить было неохота, да куда ж денешься. Угрюмо добрел советский премьер до Гончаренки, тот, не говоря худого слова, отвез восвояси. Наутро неугомонная дочь, бурно знакомящаяся с Америкой, утащила его смотреть Ниагару. Алексей Николаевич стоял на смотровой площадке, но ни великолепие пейзажа, ни вид мощного и непрерывного низвергания огромной массы воды не трогали душу Председателя Совета министров СССР: одна мысль томила его – до чего же ему все это смертельно надоело.

Вот все, что сохранила память Михайлова (не самая сильная его сторона). И я предлагаю эти записи в надежде (слабой), что все-таки найдутся где-нибудь, всплывут оригиналы двух прелестных новелл Платоныча. Ведь им уже без малого тридцать лет.

 

Послесловие автора

Оказавшись в Иерусалиме, познакомился я с Жанной, вдовой Ильи Гольденфельда. И что же? Оказывается, у незабвенного Вики был еще и третий рассказ – как она вспоминает, о страстях, разыгравшихся на заседании домкома в октябре 64-го года по поводу снятия Хрущева. Тоже нечто саркастическое из области советского абсурда. Где? Где же разыскать все это? И тут Жанна подала ценную мысль: навести справки в киевском КГБ: а вдруг среди материалов, отобранных при обыске у Некрасова, и затесались эти шедевры? Вот и адресуюсь я к Семену Глузману, к дорогому нашему Славе: не постучится ли он в эту интересную дверь? Теперь ему не откажут. Вдруг раскопает он в этих потемках чистое золото некрасовской прозы?

 

Наталья Егорова

Галич написал:

Сам он буквально на площадь не выходил – только в фигуральном смысле. Это ему тоже недешево обошлось. Что же касается действительных выходов на площадь, то в брежневские времена их было немного. И люди шли на это по-разному.

Здесь речи нет, скажем, о крымских татарах: этот дружный народ, особенно после куцей андроповской реабилитации 67-го года, когда вину сняли, а родину так и не вернули, бунтовал непрерывно. Их петиции были покрыты тысячами подписей, их митинги (они любили выходить на площадь 22 апреля, в день рождения Ленина, давшего им автономию) кипели по всей Средней Азии, докатывались и до Москвы. Говорят, будто в Кремле стали всерьез подумывать, а не вернуть ли татар в Крым? Но тут якобы стеной встал генсек Узбекистана Рашидов: не пущу! Хотите оставить меня без механизаторов?

Из диссидентских выходов на площадь самый знаменитый – 25 августа 1968 года, когда шестеро москвичей и один ленинградец протестовали на Лобном месте против вторжения в Чехословакию. Великолепная семерка, как их тут же окрестили.

Была и еще такая хитрая демонстрация, ужасно злившая Лубянку: ежегодное молчаливое собрание на Площади Пушкина – сначала 5 декабря, в День Конституции, затем 10-го, в Международный день защиты прав человека. Собирались безо всяких плакатов и мегафонов и ровно в 18.00 на одну минуту молча обнажали головы в память жертв этого режима, прошлых и настоящих. Туда, как правило, приходил Сахаров. Естественно – иностранные корреспонденты. Милиции и гэбни была обычно прорва – куда больше, чем безмолвно митингующих. Однако тащить и не пущать было совершенно не из чего. Конечно, понемногу похватывали, но и быстро отпускали: а что пришьешь человеку, который молча стоит себе, сняв шапку? Может, он так любит – постоять на морозе без шапки?

Был один, всеми забытый выход на площадь, который на Михайлова произвел особенно сильное впечатление: единоличная демонстрация Натальи Егоровой.

Михайлов когда-то чуть не влюбился в нее. Но он сразу же перевел свою влюбленность в шутку, и они, встречаясь в компании, весело строили планы совместной жизни, когда наконец останутся одни. Она его называла Михалыч. Он ее – Наталиванна. У нее была хорошая фигура и красивое широкоскулое лицо, как бывает у украинок. Она знала, что нравится многим, но не думала об этом. У нее был сильный независимый характер, она училась на геолога и любила ходить в экспедиции, и дух братства и дружества, свойственный не только геологам, но и всем шестидесятникам, был ей сердечно близок. Что, впрочем, не мешало ей быть домашним тираном и держать родителей и братьев в ежовых рукавицах. Когда началась бурная эра самиздата, сплошь переходящего в диссидентство, она геологию оставила и, чтобы сразу стать полезной по делу, а не по трепотне, выучилась печатать на машинке, причем сразу классно. Конечно, она стала незаменимым человеком в трудном диссидентском деле, и главные люди с ней неизбежно познакомились, а иные и подружились. С Тошей Якобсоном она делала «Хронику текущих событий». Тоша, человек пылкий, раскатился было к ней во всю мощь присущего обаяния, но непреклонной рукой был введен в рамки дружеского сотрудничества. Чему, как всегда хорошо, способствовало холодное недреманное око госбезопасности, побуждавшее к братской солидарности.

Среди главных людей и повстречался Наталье ее суженый. Суженый – то есть единственный на всю жизнь присужденный. Им оказался Коля-Колыма, вдвое старший, давно и прочно семейный, отсидевший срок при Сталине за студенческие вольности и чуть не застреленный за побег. Он тяжело и непримиримо ненавидел этот режим. У него была ясная аналитическая голова и четкая формулирующая речь. В расхлябанное наше диссидентство, чуравшееся даже тени какой-либо партийности или хотя бы дисциплины, он вносил организационное начало и очень настаивал на создании хоть какого-нибудь комитета или группы. Он обычно носил с собой такую маленькую бумажную гармошку вроде школьной шпаргалки, где его аккуратным почерком была по дням и минутам расписана вся его жизнь на месяц, и он действительно много успевал. Бывало, Михайлов спросит:

– Когда заглянешь?

Коля лезет в задний карман брюк, достает бумажную гармошку, водит по ней пальцем и наконец отвечает:

– Среда, между пятью и шестью тебя устроит?

Он готовился к роли. Михайлов всегда с удовольствием удивлялся, что в нашем диссидентстве не было лидеров – только фигуры. Во-первых, власти никакого человека до лидерства не допустили бы, задушили бы, так сказать, в зародыше. Во-вторых, по самой своей природе диссидент ни за каким вождем следовать неспособен, кроме личного зова души, который сам по себе для него чрезвычайно и достаточно важен. Так что Коля был одним из немногих, кто думал о лидерстве и хотел бы возглавить дело. Он называл его «Демократическое движение» и настоятельно употреблял этот термин или его фамильярную аббревиатуру «Дэдэ» («Это надо сделать от имени Дэдэ…», «для Дэдэ это будет полезно…»). Михайлов пошучивал: «Альфонс Доде купил биде и вступил в Дэдэ». Коля криво усмехался.

Их роман с Натальей был сразу серьезным и сильным, и как бы – военно-полевым. Колину жену все хорошо знали, она была совершенно своей, и детей их тоже знали и дружили домами. Это была Колина семья. Наталья – товарищ по оружию. С ней Коля ездил к иностранным корреспондентам, или в Ленинград на очередной диссидентский процесс, или в Прибалтику к демократам, или в Киев к националистам – и все время при неотступном конвое филеров, с постоянным риском быть схваченными или просто избитыми: славные чекисты время от времени позволяли себе этакие капризы. Колина жена знала об их романе, но надеялась, что Коля слишком привязан к сыновьям, чтобы уйти окончательно, и витает все-таки на чересчур опасных ветрах, чтобы лишиться надежной гавани.

А Наталья и не собиралась его уводить. Колина жизнь была война и мир. Наталья с ним была на войне. И это двойное существование как-то решало для них всех проблему. Тем более Николаю было абсолютно не по натуре, как говорится, иметь любовницу на стороне; он был человек патриархальный. Или – или. И лишь опасность диссидентской жизни позволяла ему: и – и.

И вдруг, прямо по Троцкому, не стало ни мира, ни войны: Колю взяли – но не за диссидентство, а «за тунеядство», как Бродского; и таким образом судили не уголовным, а административным судом и присудили не лагерь, а ссылку, в Красноярский край. Изобретательный был человек Андропов. Смотри-ка: и упрятал человека, и унизил – но ведь не скажешь, что сгноил. (Теперь это и есть их главное оправдание: мы не вешали, мы только секли.)

Наталья ходила черная. Разумеется, в ссылку поехала к Коле семья. За четыре тысячи верст, в самую классическую сибирскую енисейскую глухомань. Но повторить декабристский вариант не получилось. Три невыносимых мысли не давали Николаю покоя: еще одно (после сталинского лагеря) бессмысленное пропадание жизни зря, причем тогда, при Сталине, в двадцать-то лет, это все-таки было какое-то совместное с народом пропадание, а теперь, в сорок, в одиночестве, в безвестии, в безвоздушье… Второе: нелепость и глупость держать при себе детей – здесь, на Енисее, кантоваться с отцом с хлеба на квас, ходить в здешнюю советскую школу, вдали от московской культуры… Ну, конечно же, Наталья, суженая единственная любовь – еще и от этого отказываться на остатке жизни? Измаялся Коля сам, измаял жену и не выдержал, отослал семью домой, в Москву, и стрелой к нему полетела Наталья.

Михайлов не поленился, съездил к ним на недельку. Привез всякого столичного деликатеса к сибирской водочке вместе с ворохом новостей. Был радушно встречен, усажен, расспрошен и угощен, и ему приятно было видеть их спокойную дружную радость и полное взаимное понимание. Гуляли вдоль Енисея, заходили в тайгу. Там Коля показывал пень, под которым он зарыл свои крамольные записи, включая, между прочим, и художественные попытки прозы. Разбаловался революционер.

Обсуждалась московская жизнь. Из своего прекрасного далека Коля судил о ней четко и веско. Отмечал много неразумного в действиях Дэдэ. Полагал, что чересчур много стихийности. За бутылочкой он повеселел, стал по обыкновению вспоминать эпизоды из лагерной жизни, той еще, при Сталине, которые на тусклом фоне «тунеядской» ссылки выглядели и ужаснее, и ярче. Дошло и до песен. С Колей любил Михайлов попеть: у Коли был такой приятный русский баритон, бесшабашно залетающий на высоких нотах:

Михайлов, однако, почувствовал, что эта спокойная ровность, с какой они его принимали, была как бы отдыхом после важного и тяжкого решения. В чем дело, он понял лишь в Москве, когда узнал, что перед самым его приездом в Сибирь они твердо решили расстаться. Ибо на вынужденном досуге Николай передумал о жизни и себе так много и основательно, что все эти три невыносимые мысли, истерзавшие его, показались ему совершенно мизерными перед его отцовским долгом, картина прощания с сыновьями не выходила из головы, и они с Натальей, вдвоем, после бессонных разговоров, все-таки определили его отцовскую ответственность как важнейшую, даже и перед гражданской.

И решено было: Наталье вернуться в Москву, а Коле – дожидаться повторного приезда семьи, на сей раз окончательного.

Наталья объявилась в Москве в тоске и отчаянии. Все в ней восставало против их с Николаем, казалось бы, такого мудрого решения. Одно дело выносить совместную резолюцию, другое – следовать ей поврозь. Она места себе не находила. Братья с родителями пребывали в состоянии непрерывного террора. Однажды вечером Наталья пришла к Михайлову.

– Михалыч, – сказала она, – только ничего не говори. Как я решила, так и будет. Вот мое заявление в защиту наших. Отдашь в самиздат, знаешь кому. Корам [иностранным корреспондентам. – Ю. К.] позвоню сама. Пока. Авось, через три года увидимся.

На следующий день она вышла на Пушкинскую площадь с плакатом: «Свободу политическим заключенным!», была сфотографирована иноземной прессой и после пятнадцатиминутной оторопи схвачена отечественной гэбней.

Для Николая это был удар, перевернувший все опять с ног на голову. О воссоединении с семьей не могло быть и речи. Тем временем Наталью судили – и отправили в ссылку, туда же, к Коле. Не суд – судьба.

С тех пор они не разлучались.

Им предстояло через два года пережить новый Колин арест и ссылку – и пятнадцать лет одиночества в эмиграции, пока не пришли новейшие времена, позволившие им тихо возвратиться в Москву.

Эти записки Михайлов отослал Наталье в Штаты. Спустя время получил такой ответ.

«Михалыч! – писала Наталья. – Записки хорошие, но есть одно оченно существенное замечание. И с энтим замечанием придется посчитаться. Дело вот в чем. В записках получается, что героиня вышла на площадь только потому, что Коля-Колыма никак не мог разобраться в своем семейном статусе. Ан вот и ошибочка вышла. Героиня-то – еще до знакомства с Колей-Колымой – читая мемуары бывших зэков, как сталинских, так и после, ощутила сильнейшее чувство вины перед ними. Сидели ни за х…! Страдали ни за х…! Поломали им жизни ни за х…! И это ощущение не давало девушке покоя ни днем ни ночью. А потом она и сама познакомилась с теми, кто выжил и начал войну с режимом, уничтожающим невинных. И в связи с этим были у нее в жизни такие эпизоды.

Когда арестовали Илью Габая, она заказала Колиному приятелю большие-пребольшие фотопортреты Габая и деда Григоренко, чтобы идти на демонстрацию в их защиту. Приятель доложил об этом Коле, и Коля меня отговорил.

Другой случай. Помнишь, Ирку-Якирку послали наблюдать за демонстрацией крымских татар, но она в стороне не осталась и кинулась, когда их поволокли менты, и ее тоже повязали. Так вот, я тоже тогда собралась туда же, но Коля опять меня отговорил, мол, Ирка пошла как наблюдатель, и что ее скорей всего отпустят. Что и произошло.

Так вот, Михалыч, возвращаясь к нашим баранам: чувство вины было непреходящим и настойчивым! И семейное положение Коли-Колымы было тут ни при чем. Но покривлю душой, если не скажу, что когда девушка решилась на демонстрацию, то последней каплей-толчком действительно были Колины терзания. Надоело девушке до чертиков присутствовать при этих муках, и, чтобы избавиться от этого, она решила: исполню-ка я свою заветную мечту – посмотрю и попробую, хоть и не сталинские тюрьмы-лагеря! Но все-таки представление будет. Потому что, Михалыч, можно, конечно, понимать и чувствовать, но, если сам не пропустил через собственную шкуру – не поймешь и не почувствуешь так, как чувствовали они! И я начала чувствовать сразу же, и чем дальше, тем больше.

Так вот, Михалыч, ты понял, где сырмяжная правда? Я хотела, и очень давно, оказаться в их шкуре, а Коля-Колыма послужил толчком к действию, но не причиной! И если записки будут публиковать, то пусть внесут эту необходимую поправку! А то получится х…! Прости меня, грешную».

Михайлов и внес. Сохранив лексику и пунктуацию.

 

Валера

Он был строен, от природы изящен. У него были красивые глаза с длинными ресницами, они постоянно блестели доброжелательством и юмором. Его любили все. Бабушка, мать, родные тетки обожали его, единственного, и это Валеру не испортило. Его любил весь его девичий пединститут, равно как и немногочисленное мужское институтское братство. Это тешило самолюбие, но ничуть не раздувало тщеславия. Профессора Валеру тоже любили. Он замечательно учился, причем науку постигал не усердием отличника, а непринужденностью таланта. Умница, эрудит, он отличался еще и той утонченной иронией, которая была непременной составной в характере образованного шестидесятника, почитающего Хармса. Ко всему прочему он был еще компанейский малый и хлебосол. О-о, вот это он любил: созвать и угостить. Тут все его тетушки бывали мобилизованы. И кто только у него не кушал водочку под разнообразную закусь!

Он дружил с Визбором, с удовольствием ему подпевал и даже сам сочинил одну песенку – так, для смеху, чтоб от моды не отстать:

ну и дальше в том же духе.

Однажды он, Михайлов и Юра Коваль решили продолжить традицию знаменитых институтских капустников, душой и авторами коих еще недавно были хорошо известные люди: Юрий Визбор, Юрий Ряшенцев, Петр Фоменко. От тех знаменитых представлений осталось немало блестков в памяти народной: «Сегодня ты изменил группе – завтра ты изменишь Родине»; «Облить презрением и поджечь!»; «Словно по сердцу ножом жизнь детей за рубежом!»; «Поздно ночью тьма окрест, к нам в ярангу вор залез. Хорошо, что он залез не в родную МТС!» Это был юмор, вышедший из Ильф-Петрова, которых Ряшенцев, например, знал наизусть.

Продолжатели традиций шутили несколько иначе. Они собрались у Валеры с неимоверным количеством пива и прохохотали всю ночь. В результате образовалась масса чудовищной чепухи.

Была там инсценировка «Трех мушкетеров», где между д’Артаньяном и Рошфором происходил такой дуэт:

Д’Артаньян:

Рошфор:

Была экспедиция диалектологов, распевающая такой марш:

Единственной стоящей шуткой была такая – студент проводил по полу указкой и возвещал:

– Вот здесь проходит граница между «ге» взрывным и «ге» фрикативным!

Мало того, что они заходились со смеху над этим бредом – они его еще и исполнили перед недоумевающей публикой, которая хотя и понимала, что перед нею резвятся интеллектуалы, но специфику юмора оценить не могла. Недаром же в свое время проваливались попытки публичного исполнения пиес Козьмы Пруткова.

В походы Валера хаживал, но туристом, как Визбор, не был. Все-таки спорту он предпочитал книжки. В нем уже ясно виделся аспирант-кандидат-доктор, судьба прямо выносила его на столбовую научную дорогу, и все в нем гармонично развивалось в этом направлении, причем не было никаких сомнений, что Валерий Сергеич будет, кроме прочего, и блестящим преподавателем-доцентом-профессором.

По питейной части он был как все, особым гусарством не отличался. Числилась за ним лишь одна удалая выходка: в час пирушки холостой, будучи в восторге, вдруг вознес он одним махом тяжелую тумбочку на открытый подоконник третьего этажа, а друг его Илья Габай, завершая замысел, тут же кулаком отправил ее за пределы помещения. Слава богу, никого в этот момент внизу не было.

Он закончил институт всеобщим любимцем, с обширным кругом друзей и наилучшими перспективами.

Конечно, он был в курсе всей нашей тогдашней общественной жизни, но от рискованного участия в ней был хорошо отгорожен Уралом и всей Сибирью: он работал на Сахалине, в пединституте.

Он был счастлив тогда. Кумир студентов – и уже и кандидат, и доцент. Областное телевидение в нем души не чает. И семейно благополучен: подрастают две обожаемые дочки. Обозначилась и главная тема научных занятий: польская литература. Польская! С ее гордым вольнолюбием.

Московский круг вел с ним оживленную переписку. Раза два в году Валера навещал родную столицу, обнимал матушку с тетушками, созывал друзей и с ходу погружался в нарастающие новости.

А они становились все тревожнее. Процесс писателей (Синявский и Даниэль); съезд писателей и небывалый шум вокруг него; первый арест Ильи Габая; первые демонстрации на «Пушке».

И всем этим Валера жил, дышал, каждый раз набирал полный чемодан всяческой крамолы, да и там, на Сахалине, где «Голос Америки» ловился, как родной, он постоянно был в курсе. Но на Сахалине он все-таки как бы сидел на галерке, а все представление шло в Москве, и ему оставалось лишь взволнованно переживать. Впрочем, у себя на Сахалине, перед обширным кругом новых знакомых и студентов он мыслей своих не скрывал и содержимым полного чемодана делился. В провинциальной дали это ему вполне сходило с рук. «Имеет сельская свобода свои счастливые права».

В 68-м году Михайлова за написание и подписание нескольких резких обращений, и разошедшихся у нас в самиздате, и широко оглашенных у них, за рубежом, начали выпирать из школы, из его замечательного университетского лицея, где он вел литературу и историю среди молодых физико-математических гениев. Пятого марта, как раз в годовщину смерти Сталина, он предстал перед завмосгороно Асеевым, который потребовал от Михайлова публично отказаться от всех своих подписей. Затем его песочили и у себя в школе (со слезами), и в парткоме МГУ (вежливо – «вы же интеллигентный человек, должны понять»). И он подал на увольнение по собственному желанию.

Итак, осенью 68-го года Михайлов оказался без работы и сильно нервничал. Тут еще его позвали на Лубянку и вдобавок к его безработице запретили (то есть порекомендовали не) выступать с концертами под гитару, чем он широко занимался до этого. Изо всех источников жизни ему оставлялось только сотрудничество с театрами и кино, куда он со своим антисоветским именем и соваться-то не мог. Так что позже пришлось обзавестись псевдонимом. Но это позже.

Тут-то и донеслись до него черные вести с Сахалина. Загремел наш Валера, загремел по всей форме: с угрозами, распеканиями, общественным осуждением и последующим увольнением. Не вынесла Лубянка его московских знакомств с известными диссидентами и дала отмашку своим сахалинским коллегам – те озверели и накинулись.

Валеру вызвали и положили перед ним подробный донос от близкого к нему человека – о том, что и когда Валера говорил, что и у кого взял в Москве почитать и кому давал на Сахалине, и т. п. Хранение Валера отчасти подтвердил, распространения не отрицал. И кончилась его сахалинская идиллия.

Осенью семья возвратилась в Москву. Сразу по приезде Валера предупредил свой обширный круг, что вынужден воздерживаться от встреч, так как находится под пристальным наблюдением Лубянки (так она и не оставила его своим вниманием до самой его гибели). Это вполне совпадало и с положением Михайлова, так что они увиделись нескоро. Но не только поэтому.

Дошли до Москвы слухи, будто во всей этой сахалинской истории Валера повел себя не лучшим образом и повинился. И покаялся, а главное – назвал тех, кому давал читать крамольные книжки. То есть не то чтобы предал (они ведь и без того прекрасно знали, кому давал книжки), но и не защитил.

Это был для Валеры страшный удар, сильнее, чем сама катастрофа. И собственно слухи, и то, что некоторые друзья в них поверили.

Среди них был и Михайлов. Нельзя сказать, чтобы это известие его поразило: он и сам не был героем, и от других геройства не требовал – они и не таких обламывали. И он не собирался ни судить Валеру, ни винить. Но он и не пришел к нему. Не помог ему размыкать это дело. Да и сам Михайлов был кругом в опале. Не до Валеры ему было. Вот и не хватило души для друга.

Преподавать Валере не дали. Он работал в Иностранной библиотеке научным сотрудником. Но все же раздобыл себе два часа в неделю в Библиотечном институте на краю Москвы, куда одной езды было полтора часа. Зато любимое дело, можно дышать.

Но тут в Иностранку пришла директором дочь Косыгина и вычистила, дрянь, всех бывших диссидентов. Все мало им было, людоедам. И Библиотечный у него отобрали. И у Валеры рухнуло все. Он перешел в Книжную палату. Но это была уже не работа. Началась агония.

Он еще в Иностранке начал попивать. То есть он и раньше не уклонялся, но теперь все больше и чаще. Они с Михайловым к тому времени возобновили отношения и не часто, но виделись, как бы условившись не трогать тему. Впрочем, Валера каждую минуту был готов к разъяснению. И, конечно, до разъяснения дело дошло.

Однажды они с Михайловым поехали во Фрязино навестить могилу Геры Фельдблюма, может быть, самого яркого из них, в 35 лет в одночасье съеденного лейкемией. С собой, разумеется, было. Пошли, конечно, студенческие воспоминания. Как Гера сдавал латынь, не зная ни аза, а сдал. Как Гера всю армию провел на футбольном поле. Как Гера играл на виолончели, а Фоменко (тот самый, великий Петр Фоменко) на скрипке. Как Гера пришел голодный в общежитие, похитил полную кастрюлю чужого киселя и, сказав Михайлову: «Ты можешь меня презирать», – взял ее за уши и приник, пока не опустошил. Как Гера подошел к Киму и, нарочито заикаясь, сказал: «К-как-ким ты б-был, т-так-ким остался», – и залился счастливым смехом. Вот и теперь Михайлов с Валерой счастливо заливались, как прежде, и им было хорошо.

Всю обратную дорогу в электричке они, обнявшись, простояли в тамбуре, и Валера, в слезах и ярости, рассказывал Михайлову, как там, на Сахалине, десять лет тому назад они вызвали его и положили перед ним полный перечень, что и кому он давал читать, и как он, Валера, настаивал на том, что не давал, а – мог давать, а это, согласитесь, разница, и как, выйдя от них, тут же и обошел всех шестерых, кто был упомянут в перечне, и все им рассказал как есть, чтобы они в случае чего легко сослались на это его «мог». Мало ли, что мог. Мог, но не давал. И Валера все плакал и страшно клял тех, кто так опозорил его. И Михайлов всю дорогу твердил ему: плюнь, разотри, забудь, это все на них, а не на тебе, глупо же из-за них расстраиваться, доставлять им такое удовольствие! – но в то же время он понимал, что это уже тысяча первый рассказ про одно и то же, что Валера с этим встает и с этим ложится и что это навсегда. До гробовой доски.

А к тому и шло. Девочки из Книжной палаты, где он числился, из симпатии к нему, по сути, работали за него, пока он пропадал. Где? Да просто: пропадал, и все. Однажды он позвонил Михайлову: вот веревка, жить надоело, прощай.

– Подожди, я приеду.

Михайлов приехал, позвонил, дверь открылась. На пороге стоял человек без лица: так оно плавало, подергивалось, разбегалось. Какой-то чудовищный блестящий лиловый нос между двух багровых волдырей с утонувшими в них жидкими исчезающими глазами. Губы, кривясь, еле выговорили: здравствуй. Это был бывший любимец института, красавец с нежными ресницами, наш Валера собственной персоной – страшный автошарж.

Вскоре с циррозом печени был он положен в клинику и там ночью, мечась по подушке, сорвал капельницу, и спасти его не успели.

Он лежал спокойный, помолодевший, со свежим прежним лицом и длинными ресницами, без единой страдальческой складки, словно и не было ничего, – с легким сердцем уснувший человек, наш Валера.

А теперь бывший шеф КГБ сидит в телевизоре и говорит с выражением сдержанного достоинства:

– Мы исполняли закон. Какой был закон, такой мы и исполняли. Добросовестно и честно.

Как и положено палачам.

 

Такой человек

В Москве тогда было три пединститута. Самый знаменитый стоит на Малой Пироговке. Славу его составили многие имена, хорошо известные образованной публике. В этом списке усматриваются три основные группы.

Во-первых, барды: Юрий Визбор, Ада Якушева, Борис Вахнюк, Вадим Егоров, Вероника Долина (мы не говорим о присутствующих). Список МГУ будет покороче.

Во-вторых, писатели земли русской: Марк Харитонов (первый в России Букеровский лауреат), Юрий Ряшенцев, Юрий Коваль, Вячеслав Пьецух (опять же не будем говорить о присутствующих). Здесь МГУ, возможно, нас опережает.

В-третьих, диссиденты: Илья Габай, Владимир Гершович, Анатолий Якобсон, Юрий Айхенвальд, Сережа Генкин, и даже Вадик Делоне, один из семи героических демонстрантов 68-го года (25 августа, Красная площадь, «Руки прочь от Чехословакии!»), прежде чем стать героем, успел поучиться на Малой Пироговке, хоть и недолго, но все-таки!

В этом пункте о присутствующих не говорить невозможно, так как присутствующий Михайлов имеет прямое отношение к дальнейшему повествованию, а оно о том, какими дорогами приходили люди к диссидентству. (В этом пункте МГУ… м-да. Не будем считаться.)

Увы, не нашлось в русском языке другого слова, кроме этого, свистящего, как хлыст: «диссидент». Может, правозащитник? инакомыслящий? либеральная оппозиция? Нет, все неточно, все «в молоко». Ближе к яблочку для Михайлова было такое определение: «Диссидент – это тот, кто в своем протесте шел на статью».

Ибо «инако» мыслили все, даже начальники. Так или иначе, устно или письменно, прямо или косвенно – протестовали многие. Но на статью шли только диссиденты.

Но, конечно же, не следует воображать себе некий клан с уставом и вступительной клятвой: «Я, юный диссидент, перед лицом своих товарищей клянусь не страшиться ст. 64, 70 и 72, а также ст. 190 (1, 2 и 3) УК РСФСР». Люди не вступали, не становились – они, как правило, оказывались в диссидентах, и это были самые разные люди, со своими мотивами каждый. И теперь с великой досадой слышу я, как то один, то другой достойный человек, вспоминая недавнее время, говорит с некоторой даже брезгливостью:

– Нет, диссидентом я не был, слава богу.

Нашел чем гордиться. Ведь, по сути, расписался в трусости. Ведь как ни объясняй свою позицию, а картина выходит одна: возмущались тысячи – протестовали единицы. Остальные помалкивали. А молчание – знак согласия. С властями.

Каким образом присутствующий Михайлов очутился в диссидентских рядах – тут и говорить не о чем: познакомился, подружился, а там и породнился с Петром Якиром, одним из первых московских бунтарей, и это сразу же все объясняет, и просто невозможно представить себе, кто бы устоял на месте Михайлова и не вовлекся в святое антисоветское дело. Нет, это случай не характерный, а хотелось бы взглянуть на пример классический.

Однажды Михайлов признался себе, что изо всех его несостоявшихся дружб больше всего он сожалеет об этой. Не произошло, что поделаешь. Хотя оба стремились, совершенно очевидно. Но – не произошло. Видать, не только браки совершаются на небесах.

Был Габай человек бездомный. Потом-то обнаружились у него и сестра, и целый клан двоюродных братьев в родном Баку; со временем образовался и у него самого – собственный дом, с женой Галей, сыном Алешей и дочкой Машей; и похоронен он в ограде отцовской могилы на старинном бакинском еврейском кладбище – согласно давно и ясно выраженной воле. Так что бездомность скорее была чертой его натуры, а не судьбы.

Он жил все равно где – в институтском ли общежитии, в деревне ли под Ивановом, в археологической ли палатке, но лучше всего жилось ему у друга Марика (того самого, Харитонова) либо у друга Лени. Потому что там еще была и компания, как раз по нему, и все старшие его любили – да его вообще все любили. Ну, может быть, какие-то барышни были на него в претензии, ибо бывал он с ними небрежен, бывал, что говорить, – но вот друзья, знакомцы, а особенно ученики любых классов и любых школ, где бы и сколь бы кратко он ни учительствовал, – все поголовно были в него влюблены, потому что совершенно открытый и искренний был человек, и абсолютно бескорыстный. Уж если и заводилась у него лишняя монета, то немедленно шла на общественный алтарь – на застолье, главным образом. Он называл это – «покушать водочки» – для веселья сердечного в первую очередь, для разговора, для песен и стихов, а закуска его любимая всю жизнь была такая: вареная колбаса, разогретая в томате, лучше всего в лечо, чтоб еще и со сладким перцем. Единственное его личное фирменное блюдо.

Что касается веселья. Хохотун и балагур был Илья Габай, каких поискать. Неистощим был, особенно на всяческие литературные импровизации, остались даже десятки метров магнитофонной оперы не то пиесы, благо догадался Марк Харитонов, подсунул ему микрофон. Не дал Бог музыкального слуха Илье – но с каким восторгом, бывало, помогая гусарскому хору, он орал в должный момент: «Хо-хо!» – и тут же впадал в свой захлебывающийся глуховатый хохот.

Был он неспортивен, танцевать не умел, но вовсе не был мешковат, скорее порывист, как юноша. Михайлов однажды, как завороженный, глаз не мог отвести, глядя с высокого берега Москвы-реки на то, как Илья ее переплывает. У него были сильные длинные руки, и он размашисто хлопал ими по воде, как палками, поворачивая с боку на бок свое слепое, без очков, зажмуренное лицо – как старательный и упорный пацан, только-только научившийся плавать. Смотреть на это – дух захватывало: от любви – и от сострадания, да, сострадания, иначе не скажешь.

Потому что был Илья – беззащитен. Но не как сирота казанская или инвалид, одуванчик, не приспособленный к жизни, не от мира сего – о нет: еще как от мира сего, и на здоровье не жаловался, и в драку влезть, и сдачи дать – пожалуйста, сколько угодно, нет, беззащитность его была на других высотах, на таких ветрах, где никто душе помочь не может, кроме Бога, а Илья был атеист.

Из нас, шестидесятников, теперь многие крестились. Да что-то плохо верится, что им стало вериться. Все-таки человеку, беспощадно честному перед собой, необходимо несомненное чувство Божьего присутствия, вот только тогда… а если до – то это будет по расчету. Или по обещанию.

Рассказывают, будто Егор Гайдар выступал перед рабочими – умно, ясно, интеллигентно, как он умеет. Вдруг поднимается подвыпивший пролетарий:

– Ты нам лучше вот что скажи: ты в Бога веруешь?

Пауза. Затем ответ:

– Вообще говоря, я агностик.

(Почему-то хочется завершить: пролетарий сел и торжествующе – соседу:

– Ну? Я ж тебе говорил – еврей.)

Агностик не отрицает Бога, но и не чувствует Его. Гайдар ответил абсолютно честно, как ни нелепо это прозвучало. И большинство из нас скажут о себе то же самое. И на высоких ветрах нам, агностикам, холоднее, чем верующим: им есть у Кого просить прощения – а нам?

А нам – только у себя. И, надо сказать, процедура отработана замечательно, особенно в части самооправдания. Успешнее же всего происходит перенос ответа с молока на воду, с больной головы на здоровую. Бес попутал. Среда заела. Куда смотрело общество. Евреи виноваты.

Илья первый спрос начинал с себя и того же добивался от всех. Нравственный экстремист. Он требовал от совести абсолютной чистоты. И в разговорах на эту тему быстро доходил до высоких нот. Хотя минуту назад трепался, дурачился и не то сам прыгнул на Петю Якира и с гиканьем прокатился, не то на себя навьючил человек пять детворы и с гиканьем прокатил. Еще смеясь, подошел к столу, опрокинул рюмочку. Зацепившись за какую-то фразу, въехал в разговор, мгновенно взвинтив его до запальчивой дискуссии – как вдруг послышалось:

– Илья! Да брось ты. Лучше почитай.

Все. Ша. Илья затих настороженно: всерьез ли просьба?

– Илья! Прочти «Юдифь»… Прочти «Последний раз в именье родовом…»

Нет лучшей минуты для поэта, чем вот такая. Особенно когда называют важнейшие ключевые сочинения. Тут он закуривает, весь собирается, ждет тишины («Эй! Тише вы! Илья читает!») – и она наступает, и у всех серьезные ждущие лица. Чей-то неловкий звяк вилкой о тарелку или нелепое хихиканье вслед отзвучавшей шутке тотчас пресекается змеиным «шшшш» – пауза. Можно.

Ни один поэт так не читал, как Илья. Совершенно вне пафоса, свойственного любой поэтической декламации – хоть Бродского, хоть Самойлова. Негромко, убежденно и утвердительно – почти информационно. («Это было. Было в Одессе».) Он все читал через точку – даже вопросительный с восклицательным.

Вот и нашлось, и сказалось это слово, разом описывающее все крайности и зигзаги нашего героя: поэт. Причем более чем кто-либо соответствующий известной формуле:

Поэт в России – больше, чем поэт.

То есть еще и гражданин, и агитатор, и публицист, и откликается на боль народную, и не проходит мимо язв общественных и государственного беззакония. Рылеев – Некрасов – Маяковский – Твардовский – Евтушенко, Вознесенский, Рождественский.

И вся эта гражданская лирика (так она и называлась, и под этим названием в школе проходилась) высохла, пожелтела и превратилась в архивный документ для историка, а славные эти имена сияют лишь под их непосредственно лирикой, и, выходит, Бродский всех перехитрил, потому что золотого своего времени на гражданский пафос ни секунды не истратил.

Однако Илья Габай не влезает ни в обойму гражданских, ни чистых лириков.

На азиатских базарах Михайлов не однажды натыкался на тамошних нищих (дервишей?). Высокий седой слепец ходит среди толпы и выкрикивает что-то – не смиренно, не молитвенно, напротив: требовательно и укоряюще. Уберите крик, оставьте требовательность – вы получите Музу Габая. Дервиш с зеркалом Тиля Уленшпигеля, только у шута оно отражало клиента в саркастическом шарже, а у Ильи – в неумолимом свете совести. Зеркало имени портрета Дориана Грея. Это произносится заглядывая в глаза:

Поэзия это или что? Давид Самойлов прочел, сказал: нет, это не стихи. Но отсюда следует со всей очевидностью, что вы жили рядом с праведником.

О, великий 56-й! Вот оно, начало общего пробуждения – не только от советского гипноза, но и от многовековой одури. Пошел бестрепетный пересмотр всего, вскрылся чудовищный обман, опиравшийся на всеобщий, то есть тоже чудовищный, самообман, посыпались все и всяческие маски – и на смену им немедленно явились новые маски и обманы, захотелось крикнуть: стоп! Только очнулись – и уже готовы к новой спячке?

Так началась тема Габая. Ни с чем он мирно уживаться не собирался. Превыше всех социальных идеалов и правд поставил он Чистую совесть, и ей, единственной, служил словом и делом. Как сказал Маяковский:

И вся его поэтика определилась жанром его единоличного изобретения: соединением исповеди и проповеди в его уникальном косноязычии, напоминающем некое камлание, о чем и сам он писал:

Вот оно, главное занятие для мыслящего и пишущего человека! Подпольная живопись, туристская лирика – это все милое (если не подлое) дезертирство. «Мой друг рисует горы», – трогательно распевают обнявшиеся первокурсницы, а в ответ им яростный глуховатый голос:

Он явился в этот мир для борьбы со злом, для спасения души от крестных мук – такого рода декларации не только о решимости к проповеди, но и о готовности доказывать делом. Иначе у праведников и быть не может. А советская действительность постоянно эту готовность испытывала. И как ни омерзительна была сама мысль о тюрьме вольнолюбивой бродячей габаевской душе – путь его на советскую каторгу неумолимо определился уже году в 66-м, после процесса Синявского – Даниэля. В 67-м его взяли на Пушкинской площади во время очередной правозащитной демонстрации. Продержав четыре месяца, Илью отпустили, благо все-таки был он не участником, а очевидцем события, хотя и сочувствующим.

В 68-м они с Якиром и Кимом подписали несколько гневных протестов насчет возрождения сталинизма – все эти тексты сочинял Илья. И только археологическая экспедиция, утащившая Габая вон из Москвы, помешала ему выйти на Красную площадь вместе с великолепной семеркой под плакатом «Руки прочь от Чехословакии!».

Естественно, осенью, когда демонстрантов судили, он продежурил все трое суток и так и назвал свой гневный очерк – «У закрытых дверей открытого суда».

В 69-м было на Москву большое нашествие крымских татар. Их представители Илью знали, многие останавливались у него в его первой в жизни (и последней) квартире, он, как мог, помогал – Лубянка терпеть более не стала, в мае Илью взяли. Судили его в Ташкенте с видным деятелем – впоследствии лидером – крымско-татарского движения Мустафой Джемилевым. Затем – три года уголовного лагеря под Кемеровом. В 72-м освободился, но Лубянка все не отставала от него, а когда пошло дело Якира – Красина, то особенно стала доставать Илью, в надежде добавить к делу еще одного раскаявшегося – осенью жизнь для Ильи стала невыносимой. И он кинулся навстречу смерти с одиннадцатого этажа.

Ни над кем ни до ни после не плакал Михайлов так безутешно, так навзрыд, в голос, как над Габаем. И что странно: совсем незадолго до этого в стихах о Пушкинском лицее он уже описал это отчаяние – еще ни разу его не пережив:

И ведь он Илье еще успел прочесть эти строки!

* * *

Однажды Михайлов с Ильей оказались в компании, где пел Галич. Был он в ударе. Правда, сколько раз его ни слушал Михайлов, Галич всегда пел вдохновенно: все-таки артист. Да и песни такие.

Илья слушал потупясь. Эти песни сильно действовали на него. Но не только сами по себе. Он потом сказал Михайлову:

– Жаль… Жаль!

– Что тебе жаль?

– Что такие песни – и поет такой человек.

Не совмещалось. Не совпадала эта окопно-лагерная подлинность с этой мхатовской подчеркнутой дикцией, с этим аристократически слабым «р» (или, напротив, пародийно нажатым), с благополучным сытым лицом. Вот уж особенно где несовпадение! Ну-ка, взгляните на портреты Максимова, Солженицына, Высоцкого, Астафьева – лагерь, война, послевоенная городская подворотня – несмываемые печати, удостоверения личности, подтверждающие подлинность пафоса и право на правду.

А тут?

Смесь грузинского князя с петербургским адвокатом, сочный рот жизнелюба, респектабельные усы, гладкие ухоженные щеки, баритон только что не оперный. Высокий рост, неторопливый жест, свободное изящество позы и походки – любимец общества, баловень судьбы.

(Уж не от него ли самого слышал Михайлов: будто вышли они с Вертинским в фойе – ресторана ли, театра, – и гардеробщик, получив от Галича рубль, небрежно обмахнул его плечи щеткой, и только; а приняв от Вертинского гривенник, обмахнул и плечи, и грудь, и спину, и разве что не туфли – Галич удивился и спросил у него:

– Отчего бы это: за гривенник – и такое усердие?

На что тот исчерпывающе ответил, вложив в интонацию многое:

– Барин!..)

Кроме прочего, этот лоск и блеск носили еще и особенно нестерпимый – советский оттенок, номенклатурный. Ибо был Галич непременный член всех школьных учебников и программ, где вслед за общей шапкой: «Советская драматургия» – шла привычная расшифровка: «Погодин, Розов, Галич». Его проходили школьники и сдавали студенты, например Михайлов. «Вас вызывает Таймыр»… Как же, как же… «Верные друзья»… Плыла, качалась лодочка… Милый друг, наконец-то мы вместе… Ах, нет: это же «Первая перчатка»… А, какая разница?.. А вот еще:

Вот. Песня Галича. Точнее: текст Галича. Еще точнее: автор данного текста – Галич. Но это – не песня Галича. Это совсем другой жанр.

В 67-м году Михайлов с Галичем съездили по маршруту Москва – Петушки, но не в электричке, как незабвенный Веничка, а в «москвиче». Во всем прочем Веничке не уступили и чемоданчик хорошо зарядили «Старкой», справедливо полагая, что семинар по бардовской песне, даже если его проводит комсомол, должен происходить под звон не только струн. Этот семинар, похоже, был попыткой начальства приручить вольнолюбивых бардов. (Увы, увы…)

Едва экипаж «москвича» выгрузился на зеленую поляну, как был немедленно окружен и поприветствован «семинаристами», и Михайлов, в своей ковбойке, сразу слился с общим студенческо-туристическим фоном. Галич же, элегантный, в костюме, высился среди этой вольницы, добродушно здороваясь и улыбаясь, приветливо поглядывая по сторонам.

– Ну, двух стукачей я уже вижу, – сказал он Михайлову вполголоса, продолжая улыбаться и здороваться. В этом замечании не слышалось особой грусти; Галич скорее гордился своей зоркостью. Михайлов же, сколько ни таращился, стукачей не усмотрел, по неопытности. Впрочем, опыт скоро пришел.

Между тем Галич так и пребывал вместе со всеми: никого не чурался, ничего не смущался, легко разговаривал с любым желающим, то есть был совершенно и натурально демократичным, как и положено истинному аристократу. И ел со всеми вместе в общей столовой палатке, и пел под привезенную «Старку» вечерком в очередь с другими – но не сливался он с этой компанией ничуть, ни в единой точке. Белая ворона. Хотя все им гордились, к нему порывались, с ним заговаривали – без какого-либо панибратства или задирания. Лишь один налетел, накинулся, не скрывая враждебности:

– А вот объясните, пожалуйста, Александр Аркадьевич, как это у вас совмещается: такие вполне советские пьесы – и такие… э-э… песни?

Сказать вместо «э-э» – «антисоветские» он не решился: прозвучало бы доносом. Хотя было бы абсолютной правдой.

Так и распирало его желание – уличить в неискренности, в двуличии, в спекуляции, в либеральном фрондерстве. Какой-то из комсомольцев, из тех, кто, не обладая смелостью, считает, что и у других ее быть не может.

И Михайлову ужасно понравилось, как ответил Галич.

– Во-первых, – сказал он дружелюбно, – у меня в столе лежат и пьесы, и киносценарии, которым ходу нет и не будет. Во-вторых, кроме литературы, я ничего в этой жизни не умею, другой профессией не владею, это мое ремесло, которым кормлюсь. Ну а в-третьих, в том, что опубликовано и поставлено, я, по-моему, против Бога не погрешил.

Спокойно было отвечено, с достоинством, нападающий больше не приставал – хотя, подумал Михайлов, вряд ли Габай удовлетворился бы этим ответом, уж нашел бы он погрешность в галичевой безгрешности, уж зацепился бы он за эту сомнительную лояльность перед Господом, сквозь которую просвечивает простая благонамеренность – но хоть бы и прижал его Габай, во лжи и лицемерии все-таки не уличил бы, а стало быть, и прижимать бы не стал. Только бы все удивлялся:

– Такой человек – и такие песни.

И ведь совершенно не боец, в тюрьму не хотел, на баррикады не лез, на демонстрации с плакатами не ходил, «Хронику текущих событий» не выпускал – только незадолго до эмиграции вступил в сахаровский Комитет прав человека, да и то, кажется, с нескрываемым намерением спровоцировать власти, чтобы быстрее выперли его – они и выперли, тут же. А так – мягкий, компромиссный человек. А с другой стороны: в 68-м ему запретили выступать перед публикой со своими песнями; в 71-м выгнали изо всех творческих союзов, где он состоял; книги его изымались из библиотек; пьесы снимались с репертуара; фильмы по его сценариям укладывались на полку до лучших времен (которых он не застал) – короче: либо смиряйся, либо выметайся. Галич не смирялся. И не выметался. Песни сочинять не переставал. И не прекращал выступать – правда, только на домашних концертах, на кухнях, пока еще находились отважные хозяева. Потому что, хотя за знакомство с ним не преследовали, но пленки с записями его репертуара на обысках отбирали. Ибо – еще раз подчеркиваю – песенки эти тянули на статью. Ни у Высоцкого, ни у Булата ни одна не тянула, у Галича – большинство.

Потому он и диссидент, так же как и Габай. Хотя это ни на йоту не уменьшает ни художественного значения, ни социального звучания поэзии Булата и Высоцкого. Это я все к вопросу об определении границ понятия «диссидентство».

А так, повторяю, на вид покладистый и уживчивый был человек. Правда, знал Михайлов за ним одну выходку, со слов питерского барда Юры Кукина, если только не сочинил он всю эту историю, но если и сочинил – она с Галичем как-то очень совпадает.

На знаменитом фестивале бардов в Новосибирске весной 68-го, на главном концерте, когда все начальство, в самых толстых партийных погонах, собралось послушать самостийных авторов, то ввиду чрезвычайности обстановки и дабы максимально обезопасить песенное дело, решено было – ни в коем случае гусей не дразнить, начальников не шокировать, а для этого отобрать из своего репертуара что-нибудь самое нейтральное, – и это решение было доведено до каждого, до Галича в том числе. Тертый столичный кадр, съевший не один пуд соли в подобных обстоятельствах, в уговорах не нуждался, понимал обстановку лучше прочих – о чем речь? Само собой разумеется, никакой бравады, фронды, чтоб они пропали.

Концерт пошел. Скоро Галичу выходить к микрофону. Сначала он идет в буфет, берет стакан водки и осушает его единым духом. Затем выходит к микрофону. Заблестевшими глазами обвел притихший зал. И грянул – «Памяти Пастернака»:

Зал поднялся. Овация. Начальство осталось сидеть, вцепившись в стулья. Назавтра они вцепились в организаторов фестиваля. Ударил могучий идеологический гром, с целым ворохом последствий. Для Галича это было начало опалы, нараставшей от года к году.

«Ну и что? – скажет бывалый человек. – Не он один. Войнович, Максимов, Аксенов – всех обложили, всех выперли». И тем не менее. Для них такой сюжет естественен, для него – нет. Они все – шпана, замечательная, удалая, талантливая московская шпана – а он какая же шпана? Он – советский классик, аристократ, завсегдатай кулис, как он – про цыганку-то с Блоком, с каким знанием дела! Нет-нет, ни один из названных не удивил бы Габая – только Галич: «Как это: такой человек – и написал такое?»

Все потому, что праведник в Габае был сильнее художника. Габай – поэт, нашедший свою пожизненную Музу, не угадал, что с Галичем произошло то же самое: открытие темы.

Вдруг он ощутил: могу. Могу, черт подери! И за алкаша, и за кассиршу могу, и за палача, и за жертву; и за Польшу, и за Русь; и Кадиш могу, и Ave, Maria. Потрясающе. Новое мироощущение. Все новое: интонация, лексика, юмор. Что? О чем вы? «Вас вызывает Таймыр»? «Город на заре»? Когда это было? Не я первый, не я последний, не так уж, кстати, и плохо на общем фоне, но все это искусство, где незаменимых нет – а вот песню Галича может сочинить только Галич, тут он единственный и неповторимый. Как сказал Маяковский:

И запели, застонали, закашляли в его песне – зэки, топтуны, ссыльные, вохра, психи, Климы Петровичи, преподаватели марксизма, в одном сюжете усатый памятник рухнул, в другом – поднялся и зашагал – Русь-матушка, Русь советская: вечная причина для смеха и слез, для горького смеха и гневных слез, бездонный кладезь сюжетов и портретов.

И такое богатство – за чечевичную похлебку? За благополучие советского драмодела? Не дразнить гусей, что-нибудь понейтральнее… Не был бойцом поэт Галич, не рвался на баррикады, но он был настоящим художником, нашедшим свое слово. Пришла Муза, его, единственная, неповторимая, пришла, позвала за собой – возможно ли отказать прекрасной даме?

Такой человек.

* * *

Владимир Гершович (он уже упомянут выше в ряду выдающихся диссидентов, окончивших Московский пединститут, где он и подружился и с Габаем, и с Михайловым; с 1972 года живет в Израиле, широко известен как классный преподаватель математики) рассказал однажды Михайлову о Галиче и Габае.

В 1974 году Гершовича пригласили в ФРГ выступить в Обществе прав человека, а заодно и дать несколько интервью на радио «Свобода». Там же только что получил работу Галич, с ними обоими был устроен «круглый стол», посвященный возобновлению выхода «Хроники текущих событий» в Союзе. После «стола» Гершович пригласил Галича в Иерусалим поучаствовать в вечере, посвященном годовщине со дня гибели Габая. Тот развел руками: только приехал, секунды свободной нет, да и с Габаем был не знаком, хотя видел его и запомнил. «Ну, может, запишете пару слов или, может быть, песню-другую?» – «Да вряд ли получится, надо заказывать студию – когда? где?» – на том и разошлись.

Однако через час Гершовичу спешно сообщили: «Тебя Галич разыскивает». Оказалось – не забыл Александр Аркадьевич, все дела оставил, нашел-таки свободную студию и время и сделал эту запись в память об Илье, с тремя песнями и с небольшой взволнованной вступительной импровизацией.

– Последний раз мы с ним виделись на одном из моих так называемых домашних концертов. Туда пришли Габай с Галей, пришли, сели в сторонке скромно, где-то в конце комнаты.

Как всегда во время этих концертов, я выбираю какого-то одного слушателя, которому я пою, потому что нельзя одновременно петь всем. Таким слушателем на этот раз был Илья Габай…

песня галича, спетая илье

Галич пел и смотрел на Габая:

– Мне было радостно видеть в его глазах сочувствие, понимание… сопереживание. Их было много у меня – таких вечеров, – но именно этот вечер я запомнил из-за Габая, из-за его удивительно грустных и мудрых глаз.

Еще бы. Тема-то у них была – общая.

 

След кровавый

Жора Крапивянский – то бишь Георгий Николаевич – был человек вулканический. Крепкий, плотный, подвижный, толстые щеки быстро багровеют – хоть от смеха, хоть от гнева – веселые глазки блестят, говорит быстро, бурно и складно, природный рассказчик, Михайлов его слушал, как сирену Одиссей.

Жил Жора в Подмосковье, в собственном большом доме с немалым хозяйством, и был широкий хлебосол, водил дружбу со множеством народу – и вся эта его размашистая и разнообразная, в высшей степени деятельная жизнь держалась зарплатой его жены, красавицы врачихи, сам же он нигде не служил – тогда, в середине 60-х, когда Михайлов с ним познакомился.

Эх, отчего я не Лев Толстой? Сколько же колоритнейших лиц кучилось, кружилось, возникало, длилось и исчезало вокруг моего разлюбезного Михайлова – сейчас садись и пиши эпопею «Накануне свободы». И был бы там и незабвенный Жора, кем-нибудь вроде Васьки Денисова в «Войне и мире».

Михайлов не раз гащивал у него. А однажды в июне привез ему по уговору Цыпу, до сентября, когда все вернутся из отпусков и каникул.

Цыпа была сиамская кошка, вольнолюбивая, бесстрашная и синеглазая. Разыгравшись, могла одним взмахом распустить на человеке кофту или нанести сабельную рану. Михайлов ее сторонился, от забот о ней всячески уклонялся, но пару раз выпало ему провести с ней полный день. И оба раза, повинуясь безотчетному преклонению перед этим воплощением восточной независимости, он выводил кошку гулять.

Поводков и ошейников – для кошек! – тогда не то что в заводе, и в воображении не было ни у кого, это сейчас там и сям встречаешь котов на поводке – жалкое зрелище! Но чтобы Цыпу! С ее синими холодными глазами! И на поводке? И в ошейнике?

Нет, Михайлов просто брал ее на руки, выносил на травку сквера возле огромного, в квартал, дома и, отпустив, отправлялся за ней, держась поодаль.

Прогуливать в мегаполисе кошку без поводка – я так думаю, этим в истории человечества никто, кроме Михайлова, не занимался. Он делал вид что гуляет сам по себе. Не имея к сиамке никакого отношения, чтобы люди не подумали, будто он прогуливает кошку в мегаполисе. Догадавшись об этом, Цыпа устремлялась вдаль и вверх, ибо в отличие от собак кошки умеют фланировать по деревьям, яко по земли, – и остается только изумляться, каким образом Михайлову таки удавалось каждый раз возвращаться домой с Цыпой на руках.

Сиамскою принцессу назвать Цыпой Михайлов додумался после того, как решил найти что-нибудь пооригинальнее, чем надоевшее «кис-кис-кис». Вот он и нашел «Цыпа-цыпа-цыпа». Приравнял принцессу к курице. Потом спохватился и на вопрос друзей, уважительно поглядывающих в сторону синеглазой гордячки, «почему – Цыпа?» отвечал:

– Вообще-то ее полное имя – Циппора.

И добавлял небрежно:

– Была такая древнеримская царица.

Обычно публика этим довольствовалась. Это сейчас непременно нашелся бы дотошный, попросивший бы объяснить, почему это древнеримских цариц именовали по-древнееврейски. Но сейчас бы, я думаю, и Михайлов нашел другое объяснение.

– «Циппора» в переводе с иврита означает «птица». Отсюда «цыпа-цыпа», то есть производное с ласкательным оттенком, то есть «птичка моя». Отличное имя для кошечки.

Был же у Пушкина жеребец по имени Сокол. По крайней мере мог быть.

Жоре Цыпа нравилась давно, он просто мечтал познакомить ее со своим Джеком – молодым и безалаберным овчарком, как называл его Михайлов: для него лексически непереносимо было сочетание «немецкая овчарка Джек». «Врач Иванова» – переносимо, а «Овчарка Джек» – ну никак. Такая, видите ли, филологическая щепетильность.

Для знакомства Жора отвел просторную комнату, приготовленную к ремонту, то есть пустую. Михайлов выбрал самое дальнее окошко и усадил Цыпу на подоконник, где она невозмутимо и улеглась. Затем отворилась дверь, и в проеме показался Джек, уже поднявшийся на дыбы: так он рвался познакомиться. Жора, багровый от натуги, еле удерживал его за ремешок. На морде у Джека было написано сплошное любопытство, исключительно благожелательное. Он не рычал, не скалился, не орал, не визжал – он молча рвался к Цыпе изо всех сил, в то время как Жора, откинувшись всем телом в противоположную сторону, потихоньку стравливал поводок, приближая Джека к Цыпе по сантиметру. И когда замшевый нос подъехал к Цыпе непозволительно близко, послышалось яростное «Ффа-а!», мелькнула молния – и Джек в полном недоумении отшатнулся с царапиной на замше. И Жора без особых уже усилий выволок любимца на улицу. Знакомство состоялось.

К концу августа пришло время Цыпу забирать. Жора по такому случаю выставил обильное угощение, но сначала подвел Михайлова к закутку, где раскинулся на покое Джек, свернув хвост кольцом, внутри которого умостилась Цыпа. Идиллия, блин.

После этой прелюдии последовали рассказы о дружбе животных. Вершиной была история такая. Проводив как-то гостей после застолья, Жора по возвращении застал умилительную картину: Цыпа по-хозяйски похаживает между блюд с богатыми остатками и скидывает изящной своей лапкой со стола вниз то огрызок сосиски, то кружочек колбаски, то еще какую-нибудь невообразимую сласть – к полному удовольствию Джека, бегающего вокруг и не позволяющего ни одному кусочку достигнуть пола.

Завершал эпопею душераздирающий рассказ о том, как Цыпа пропала дня на два-три по своим сиамским делам и как все эти дни Джек не находил себе места от тоски и тревоги.

Вывод напрашивался сам собой. Михайлов Цыпу тоже любил, но несравненно слабее, чем Джек. Он простился с Жорой и по дороге домой нашел формулу для объяснения с домашними. Жорина эпопея была изложена перед ними досконально, с живописными украшениями. Дафнис и Хлоя, Данте и Беатриче – приблизительно в этом ряду оказались в его изложении и Цыпа с Джеком. После чего последовала и формула:

– Так что объясняйтесь с Жорой сами.

(Дескать, только бесчувственные души способны разлучить эту парочку – я не таков.)

Парочку не разлучили. А вскоре появилась у Михайловых пушистая Настя – кустодиевской породы красавица, и разлука с Цыпой перестала угнетать чувствительные души.

Из всего вышесказанного Жора предстает этаким барином, беззастенчиво живущим за счет любящей жены, который только и делает, что пьянствует с друзьями и заводит сиамских котов.

Ничуть не бывало.

Жора находился в разгаре своего важнейшего дела, поглощавшего всю его энергию и все его время.

Сначала его дело было – геология. Он занимался ею неутомимо и успешно. Мужественность, дух товарищества, чувство справедливости, упорство в достижении цели и стойкая любовь к спиртному – все эти романтически родовые черты геолога 60-х годов были явлены в нем вполне, кроме разве самого романтизма. Представить себе Жору поющим «Солнышко лесное» с отуманенным взором – совершенно невозможно.

В хрущевскую пору занятия его переменились дважды. Сперва наметились крутые перемены в сельском хозяйстве. Это еще до кукурузы. Раздался клич: «Крепить колхозные кадры!». Были призваны энтузиасты. И Жора поменял свою геологию на некий рязанский колхоз, отстающий и запущенный до полного безобразия. Для начала он потребовал у районного начальства определенной независимости – и получил ее (отчего бы и не дать то, что всегда можно отобрать?). Затем он провел соответствующие реформы, поставив во главу угла материальный интерес с гарантированным удовлетворением. В три года колхоз вышел в передовые, и, всячески Жору похвалив, начальство немедленно потребовало от него поделиться своими успехами с отстающими соседями. Дабы укрепить общерайонный процент. Жора согласился делиться опытом, но не успехами, то есть вместо рыбки предложил удочку. Его не поняли, и Жора с гневом хлопнул дверью.

О Халява, богиня многих человеков, а особенно русских начальников! О воспетый Гоголем Пацюк, которому галушки сами прыгали в рот! О, это сладостное предпочтение – отобрать и разделить, чем поднажать и заработать! О, Величайший из халявщиков, заставивший в XX веке двести миллионов человек работать даром!

Жорино чувство справедливости было оскорблено – а тут еще подоспел XX съезд с разоблачением Сталина, и перед Жорой открылось совершенно иное поприще.

От предыдущего же осталась длительная дружба с любимым колхозом, который единственно с кем охотно делился успехами, так это с уволенным председателем, и Жора никогда не знал недостатка в отборной картошке и отменной капусте.

Теперь о новом поприще.

Отец Георгия Николаевича был, напротив, Николай Георгиевич, а еще вернее – Н. Г. Крапивянский, герой Гражданской войны на Украине.

В 1918 году, ради спасения своей советской власти, Ленин сотоварищи отдал Украину Германии, правильно рассчитав, что Германии в ее изнурительной войне с остальными империалистами это мало поможет и она ни за что не удержит такой огромный кус, а следовательно, надлежит сделать все, чтобы кус вернулся в советский состав – и началась активнейшая подготовка возврата в лоно. В частности, изо всех сил собиралась и организовывалась Украинская Красная армия, и Николай Крапивянский как раз и был одним из главнейших ее организаторов. Немцы за его голову назначили премию, но так и не поймали, а в ноябре ленинское предвидение осуществилось, немцы ушли, Украина стала советской – и это в большой степени благодаря Жориному отцу.

Впоследствии Николай Георгиевич больших постов не занимал и в кровавом разделе власти не участвовал. Оттого, видно, и не попал под расстрел, а только в лагерь, после которого прожил недолго и скончался у сына на руках.

Между тем развенчание Сталина имело своим прямым логическим следствием частичный пересмотр советской истории. Партия встала в раскорячку, как на разъехавшихся бревнах плота: с одной стороны репрессированные массы, с другой – великие стройки, созданные созидательным рабским трудом. Поди теперь доказывай преимущества социалистического хозяйства. (Впрочем, формула нашлась: несмотря на репрессии, социализм победил. То есть вопреки лопате огород вскопали.)

Но, по крайней мере, реабилитация оклеветанных и преданных забвению имен шла полным ходом – Якир, Тухачевский, Блюхер, Уборевич возвращались на страницы учебников один за другим – и Жора воспламенился горячей сыновней мыслью написать книгу об отце и восстановить его славное имя в истории Советской Украины.

Со всей своей энергией кинулся он собирать материалы, добиваться допуска в архивы, опрашивать очевидцев. И вдруг в какой-то момент сообразил, что набирается книга не столько об отце, сколько совсем о другом Николае – о Щорсе. Весь 1918-й год украинской истории был заполнен, главным образом, им одним. И Жора не остановился, а с присущим ему упорством довел книгу о Щорсе до конца. И Михайлов ее прочел – в машинке, с чернильными пометками, вклейками и добавками – то есть самый что ни есть первый вариант, представлявший собою сенсацию.

Из книги следовало, что легендарный Щорс был действительно героем легенды, трудолюбиво созданной советскими деятелями культуры, начиная с кинофильма Довженко «Щорс».

Кто из нас не помнит эту славную песню?

Рассмотрев легенду и ее окрестности, Жора выяснил, что:

– Щорс никогда не встречался с Лениным (вопреки легенде);

– был не убит в бою с врагами, а застрелен в затылок кем-то из своих;

– на известном фото изображен не Щорс, а его брат, служивший у белых;

– эшелон с продовольствием, шедший в голодный Петроград, был Щорсом остановлен и приватизирован;

– красный полк нежинских рабочих был Щорсом разоружен, а его командир и комиссар расстреляны.

И многое в таком же духе. На поверку выходило, что Н. А. Щорс был одним из многочисленных красных батек, более разбойничавших, чем регулярно воевавших в пору того беспредела – несомненно более кровавого, чем наш теперешний (хотя, конечно, наш тоже отличается людоедством и душегубством, по-своему омерзительным).

– Ну и кто же вытащил батьку Щорса на середину? – спросил Михайлов у Жоры.

– А Сталин и вытащил. В 1935 году на съезде кинематографистов. Так и спросил у Довженко: «А когда же будет ваш украинский “Чапаев”?» Тот не знал, о чем – вернее, о ком и думать, пока ему не уточнили, кого именно Сталин имел в виду. И вскоре на всесоюзный экран выехал Щорс – впереди, на лихом коне. Как и положено герою.

Михайлов прочел Жорино исследование залпом, пришел в изумление – однако на краю сознания у него все-таки остался уголок для сомнений: мало ли… Жора все же не историк, любитель… Не увлекся ли он субъективными разоблачениями в ущерб объективному анализу? Однако вскоре случай представил ему доказательство Жориной правоты.

Будучи в гостях у своего друга-историка, Михайлов достал с книжной полки школьный учебник по истории как раз 1935 года. Полистал. Все в наличии – и еще не расстрелянные Якир с Тухачевским, и уже постоянные Чапаев с Котовским, и Ворошилов с Буденным – а Щорса нет! Нету его! И никто не едет по берегу, и никакой след кровавый не стелется! Самое простое и очевидное подтверждение. Так что оставалось только радоваться за Чапая. Фурманова к мифотворчеству не привлекали.

И отправился Жора со своей книгой толкаться по инстанциям. И гром пошел по пеклу. Еще бы! Четыре докторские и масса кандидатских диссертаций образовалось вокруг легендарного имени. Несть числа статьям и воспоминаниям сверстников и очевидцев. Легендарная вдова гремела во все колокола и писала протесты куда только можно, а ей было можно много куда.

Однако очнулось множество очевидцев, громогласно поддержавших Жору. Разгорелась битва не на шутку. Целые пачки писем «про» и «контра» показывал Жора Михайлову, азартно сверкая глазками. А некий доктор исторических наук, из ярых «щорсовцев», – так тот после визита Жоры к нему просто скончался.

– Через несколько дней, – заговорщически сообщал Жора, – навещу еще одного: Петренко-Петриковского, хочу задать ему пару вопросов. Посмотрим, что он ответит, посмотрим. Ничего, он мужик дюжий, еще всех нас переживет. А малость поволноваться – это ему на пользу.

И через эти несколько дней Жора возбужденно рассказывал о визите:

– Я пришел – он в ванне был. Жена выходит, я не назвался, а сразу: мол, по общей проблеме, разъяснить некоторые вопросы, она и впустила. Вхожу, слышу, он из-за двери спрашивает, кто. Я к двери, и сам отвечаю: здравствуйте, дескать, к вам Георгий Крапивянский, по общей теме. Он из-за двери жене: «Вон! Гони его вон! Чтобы духу не было!» Ну, я ему пару слов сказал на прощанье и на улицу, на том мой визит и закончился.

Столь же бесславно завершилась и вся история с Жориной книгой. Даже до хотя бы дискуссии вокруг нее – и то дело не дошло. Стальные ряды «щорсовцев» выдержали отчаянный натиск партизана и книгу не допустили. В самиздат же ее отправить сам Жора не захотел: он желал ее легальной публикации.

Были же отдельные достижения на общем унылом фоне. Например, огромная книга Зимина о «Слове о полку Игореве», где подробно обосновывалось сенсационное открытие: «Слово» написано не в XI, а в XVIII веке! А это сокращало историю русской литературы на несколько столетий – в ущерб государственному престижу. Обсуждение монографии Зимина происходило за закрытыми дверями с милицией при входе – но все же происходило! Советские академики книгу забраковали, но оппозиция тоже слово получила! Монографию издать не позволили, но Зимин в разных журналах и сборниках напечатал ее отдельные главы и в результате опубликовал все!

Нет, с Жориным исследованием такого не произошло. Однако некоторый кровавый след его все же обозначился.

Примерно через месяц после Жориного визита к маститому историку Михайлов развернул «Правду» и обнаружил:

А Жорина книга так и не вышла, до сих пор.

Последнее его занятие было – директор Училища живописи и ваяния им. революции 1905 года по хозяйственной части. В мутные 1970-е годы Михайлов с ним не виделся, а в 1980-х узнал, что Жоры уже нет.

А в 1990-х посыпались такие исторические переоценки, что только держись. Бывшие коммунисты истово крестятся в храмах, действующие ищут поддержки у крупного капитала, Петр Столыпин из палача и реакционера превратился в реформатора и прогрессиста, а Николай II, которого в советской школе иначе как «Кровавым» не называли, – в великомученика. И поди разберись, сколько тут правды, а сколько нового вранья. А разобраться – надо.

Кто же теперь на Украине герой гражданской войны? Нестор Махно? Степан Бандера? Так нехай и на них найдется свой Жора. Ничего! Он правде не повредит, а мифа не допустит.

 

В гостях у Силиса

В незабываемом 86-м – чего только не было уже! – Набокова напечатали. «Собачье сердце». На экран один за другим полезли «полковники» – фильмы, положенные цензурой на полку – «Комиссар», «Ася-хромоножка», «Интервенция». На съезде партии – коммунисты! – вдруг, хором: «Гласность! Гласность!» – самоубийцы…

Михайлов уже ходил свободный от псевдонима, навязанного ему властями в свое время. Булат Окуджава в «Литературке» призвал его вернуться к девичьей фамилии, и он охотно последовал призыву.

Явные признаки новой оттепели проступали в общей жизни там и сям – а то уж совсем стало жить тошно, особенно после широкой андроповской посадки, тихой сапой прошедшей под барабан афганской войны, когда, по сути своей верный сталинец, Юрий Долгорукий дотянулся до многих, причем не гнушался брать и повторно, подражая незабвенному своему коллеге Лаврентию Длиннолапому.

Сейчас серьезные люди рассматривают их обоих, стремясь к объективности. И тот и другой выглядят неоднозначно. За каждым – крупный вклад в развитие ВПК (и, следовательно, науки), у каждого – масштабный государственный взгляд (а не просто аппаратный карьеризм), а также понимание необходимости реформ. То есть анализ идет по формуле:

– Да, оба – опорные столбы и беспощадные псы людоедского режима, но при этом и незаурядные деятели, сделавшие немало для общей пользы.

Что ж, формула для нынешнего базарного толковища полезная: оголтелость антисоветская, бурно вырвавшаяся на волю, производит столь же неприятное впечатление, что и прежняя, советская оголтелость. Вон, даже Веничка Ерофеев не удержался, создал свою контр-лениниану, сводящую образ Ильича к расхожему шаржу, а ля Борис Ефимов – помните его карикатуры на «убийц в белых халатах», с длинными окровавленными ногтями?

Все-таки истина возникает только в контексте времени. И уж потом, после того как объект всесторонне рассмотрен во взаимодействии с историческим фоном, можно выводить окончательно:

– Да, оба были незаурядные организаторы, оба мыслили масштабно и замышляли реформы – но при этом оба оставались опорными столбами и сторожевыми псами людоедского режима.

Вот и осень 86-го, по аналогии, для Михайлова формулировалась так: да, гласность, да, Набоков с Булгаковым – но при этом Толю Марченко убивают в чистопольской тюрьме, а Андрея Дмитриевича гноят в Горьком. Чего же стоит гласность? Чего же стоим мы все? Уж не говоря об Афгане…

И вместо расцветающих надежд, на которые Михайлов был скор, он с унылой злобой чувствовал приближение нового обмана, вроде того, с оттепелью. За дураков как держали, так и продолжают. Это уныние было острым и уже походило на отчаяние, и он не выдержал и написал единым духом монолог о трусости.

Трус

(записки из полумертвого дома)

Я трус.

Я трус, трус. Ежедневный, непрерывный и, вероятно, пожизненный. Не выдающийся, а самый обыкновенный постыдный трус, оправдания мне нет, есть только объяснение, а оправдания нет никакого.

Я не мазохист, и ни малейшего удовольствия от этого душевного стриптиза не испытываю. Я и не тщеславен, и не рвусь добиваться известности любой ценой. Но я пишу эти записки и хочу, чтобы их напечатали, потому что мне обрыдло мое молчание. Мне нужно знать: «Да, об этом было сказано, в России, в Москве, в 1986 году».

Я не собираюсь распространяться о своей жизни. Ни в коем случае. Напротив, окончив писать, я с великим тщанием вычищу из написанного малейшие признаки моей действительной анкеты.

Один пол оставлю: мужской. Хотя кто меня знает. Может быть, я и дама.

Хотя какая же я дама. Я трус – а это чисто мужское качество. Поэтому все мои горькие признания касаются только нас, мужчин.

Из-за трусости – я не могу не анонимно. Я боюсь. Зато чем анонимнее – тем смелее!

* * *

Каждую минуту они могут войти сюда. Каждую минуту. Вот в двери сам собой проворачивается и щелкает замок, я вскакиваю из-за стола, а в комнату уже входят трое в своих пиджаках, и первые двое как-то так, не дотрагиваясь – «позвольте, будьте любезны, позвольте» – оттеснят, отдавят меня в сторону, а третий, переждав, протянет руку в перчатке и засунет ее поглубже, туда, в рычажки и пружинки моей беспомощной «ундервушки», и всею кожаной своей пятерней с хрустом сожмет и вытащит несчастные эти мои странички – и так вытянет, что ни одна не порвется.

Ясно представляю, как возрадуются они, когда (и если) наткнутся на эти строки:

– Ложь! Клевета! Мы не врываемся без стука – мы нормально звоним в дверь! И ни в какие рычажки в перчатках не лазаем!

Ладно. Хорошо. «Без звонка», «в перчатке», «с хрустом вытащит» – это все художества, согласен, но не в них же дело. А дело в том, что, когда позвонят, я сейчас же открою и ничему не удивлюсь. Потому что они могут прийти сюда каждую минуту. И куда захотят.

И войдут, и разбредутся по всем углам, и вынут все ящики из всех шкафов, и влезут в самые сокровенные альбомы и бумажки, и просмотрят самые заветные письма и фотографии, и отберут, и запакуют, аккуратно, вежливо – с этой уверенной бесцеремонностью, которая и равняет их с последним уличным хамом: с уверенностью безнаказанности.

Ненавижу.

Не придумаю, как мне их назвать.

Чекисты? Гэбисты? Но ведь разведка, контрразведка, пограничники и те, которые по особо крупным хищениям, – это все тоже Чека. А я не о них – я об этих. Есть же у них свой этаж на Лубянке.

Совжандармы? Комгестаповцы?

Есть у них этаж, и, должно быть, не один, и все мало им. Им, как и всякому департаменту, хочется расширяться – а расширяться они могут за счет искоренения. Чем больше искоренения – тем больше этажей, штатов, наград и привилегий. Наше свободомыслие – для них хлеб насущный. Мы все – их потенциальные жертвы. Они нас любовно пасут, терпеливо ждут, когда мы созреем. Созревших берут и долго смакуют – а потом смотрят, хорошо ли лагерь давит человека. И в случае недодавленности растягивают срок, добавляют новый: мужчине или женщине, старому или молодому, здоровому или инвалиду – им все равно. Им все годится.

Лучше всего, конечно, полноценный крамольник, написавший, подписавший, открыто выступивший.

Неплох и тот, кто прочел, перепечатал и дал почитать другому. Сойдет и тот, кто всего лишь держал на дому («хранение»). А уж за неимением можно упечь и того, кто хотя бы собирал деньги и тряпки в помощь семье уже упеченного. Мерзость, мерзость, мерзавцы.

* * *

Как-то я ехал по Москве и вез книжку Солженицына. Мне было страшно. Чуть подергивалось лицо и дрожали руки.

И каждый прохожий, казалось мне, это видел и смотрел с подозрением. Из-за каждого угла могли навстречу вывернуться они: двое молодых, в своих пальто, с безразличным видом, и, поравнявшись со мной, вдруг крепко взять меня за локти. Или милиционер: «Ваши документы». Затем: «Пройдемте в отделение», а там уже – они.

Но главное не это.

Главное – это что обычная уличная толпа, текущая вокруг вместе со мной, что она, я ждал, вдруг остановится, разом обернется ко мне – тысячелицый Вий – и уставит на меня тысячу указательных пальцев: вот он. Вот он!!!

И я бы не удивился.

И не сопротивлялся бы.

И пока солженицынская книжка лежала у меня в шкафу, все эти несчастные десять дней, мое жилье было словно пронизано невидимыми лучами прищуренного наблюдения, напичкано незримыми ушами. Привычная мебель, даже любимые вещи стали враждебны, таили возможное предательство. Стены и полки подглядывали за мной, пальто, сброшенное с плеч на крючок, повисало на нем и сейчас же начинало подслушивать. Опасность, опасность вокруг! берегись!

И все это лишь потому, что в шкафу моем под огромным спудом бумаг и тетрадей лежала потрепанная книжка, извлекаемая оттуда лишь на ночь, в тишине и одиночестве, под укромный желтенький конус ночной лампочки…

* * *

Я трус – но все это не бред и не преувеличение. Конечно, они физически не могут быть одновременно всюду, но кто мне гарантирует, что их нет здесь? сейчас?

Да никто.

Каждую минуту они могут сюда войти. Двое отожмут меня к стене, а третий сунет лапу в машинку и вытащит с хрустом эти странички.

А уж тогда…

Когда у нас в очередной раз, ухмыляясь, цитируют какие-нибудь американские благоглупости, например, что по Москве свободно разгуливают дикие медведи, я чувствую, что в этом заграничном невежестве тем не менее есть что-то верное… Что? Какие медведи? На проспекте Калинина? Который всем своим ультраурбанизмом совершенно исклю…

– Не исключает!

В том-то и дело: ничего никакой урбанизм не исключает, ни большой балет, ни отмена цензуры, ни брифинги наших митрополитов, ни отечественные компьютеры, не уступающие западным образцам, – все это не исключает медведей на Калининском проспекте.

Переход из чистенькой московской квартиры в медвежью – пермскую, якутскую, колымскую – каторжную нору у нас по-прежнему краток.

И в то время, как интеллигентнейший доктор наук Сергей Капица рассказывал по вашему японскому телевизору о новых инфузориях, в якутской глуши избивали другого доктора наук, Юрия Орлова, то есть вас, потому что его образ мыслей неотличим от вашего – только он не скрыл.

Никто у нас не гарантирован от позора и каторги, никто.

* * *

Но на самом деле гарантированы все.

Трусостью.

Если ты трус, тебя не тронут. Читай Солженицына сколько влезет, только потихоньку, болтай что хочешь о чем хочешь, только потихоньку. Не возникай.

Я трус, я не возникаю, меня не трогают.

Что может быть гнуснее этого признания?

Все мы трусы, все боимся их.

Соображение, от которого должно бы полегчать: не я один.

Но утрата – или сохранение – достоинства есть дело личное и особенное. Все-таки не деньги.

Все беспощадно просто.

В городе Горьком бессрочно заперт Андрей Сахаров. Вот уже сколько лет.

В городе Чистополе медленно убивают Анатолия Марченко.

Мы все об этом знаем.

И молчим.

Потому что все мы – трусы.

Ни оправдания, ни уважения мы не заслуживаем. Наши дети имеют все основания нас презирать.

Было, говорят, потерянное поколение. Где-то там, на Западе. Хемингуэй, Ремарк…

Мы – поколение трусов.

Можно и поименно.

Вы, герои-космонавты, Титов, Джанибеков, Гречко, Рюмин, вы трусы. Вы знаете о Сахарове – и молчите. Вы боитесь их.

Вы, коллеги Сахарова, вы, прославленная Академия наук (конечно, кроме общественников), вы все предатели и трусы – Велихов, Марчук, кто там еще.

Вы, мастера и представители культуры, вы, Евтушенко и Вознесенский, вы, Распутин и Белов, вы, Родион Щедрин и Олег Ефремов, вы трусы, тоже.

Вы, ученые и художники, маршалы и доктора, и гордые горцы, и отважные моряки, и храбрые альпинисты – мы все трусы, и нет нам оправдания.

Ибо гноят Сахарова и Марченко и иже с ними – а мы молчим.

Мы знаем и молчим – вот проклятье нашего поколения.

При Сталине мы не знали.

Мы родились в чистоте и правде и всеми силами стремились быть чистыми и правдивыми. Мы не знали, что нас надувают.

Нам открыли глаза в 56-м году. Не думали, не хотели открывать настолько, но открыли.

Потом кинулись закрывать, да поздно: мы уже увидели.

Тогда они показали кулак: попробуй пикни.

Но мы уже не можем не знать! Но и пикнуть не можем.

Тридцать лет – Боже мой! – тридцать лет мы знаем. И молчим.

Они гноят Сахарова и Марченко – мы делаем вид, что ничего не происходит. Мы видимся с ними, пожимаем руки, а они гноят Сахарова и Марченко.

У нас нет права на уважение.

* * *

Мне осталось только подписать все это своим собственным именем.

Это будет подвиг, может быть даже более значительный, чем воинский или пожарный.

Но я – трус, постыдный, ежедневный, пожизненный.

Мне бы только знать: про это было сказано, здесь, в Москве, в наше время в 86-м году.

* * *

Один экземпляр «Труса» сгинул в глубоком подполе у приятеля на задворках Калужской губернии. Другой с надежной оказией уехал в Мюнхен; третьего не было. В Мюнхене Кронид Любарский – наш блестящий астрофизик, пять лет за самиздат, после срока эмигрировал – напечатал по старой дружбе михайловского «Труса» в своем – кажется, лучшем во всей эмигрантской периодике, – журнале «Страна и мир». Анонимно, разумеется. Мечта автора сбылась.

Резонанса не было ни малейшего. Гноение диссидентов продолжалось. Руками чистеньких тюремщиков Москва убивала Толю Марченко. Михайлов сочинил песенку о капризной Маше, не заботясь ни о поэтике, ни о грамматике.

И на все увещевания, обещания и угрозы Маша с громкими слезами отвечала одно:

Утром сочинил, записал на листе печатными буквами, а вечером, повесив лист на микрофон, чтоб не сбиться, спел это в клубе под гром аплодисментов. Аллегория была ясна и слепому. По прежним меркам, можно было ждать хорошего партскандала. Однако мерки явно поменялись. Скандала не случилось. А через неделю в Горьком Сахарову поставили телефон, и он говорил с Горбачевым. Вскоре академик вернулся в Москву, а в 87-м почти все сидевшие диссиденты освободились.

Михайлов ходил гоголем и цитировал детский анекдот:

– Моя лабота!

Но убить Толю Марченко они успели.

* * *

Прошло время – съездил Михайлов на задворки Калужской губернии, вырыл своего «Труса» и перечел. Вспомнил он диссидентское одиночество:

и их фатальную обреченность:

и многочисленные, часто злобные, крики единомыслящих: «Психи! Провокаторы! Это вы толкаете власть на репрессии!»

И, вспоминая все это, он думал: «Трус мой – прав».

Но в этой мысли не было уверенности.

Самый сильный аргумент: «При этой власти в открытом протесте смысла нет» – уже давно был им преодолен. Смысл протеста, по Михайлову, определялся не достижением практических результатов, а степенью нетерпения совести, силой нравственного сопротивления. Не могу молчать. Неважно, чем это кончится для меня – но молчать не могу. Иначе себя уважать перестану.

И все-таки были люди, не диссиденты, к которым его «Трус» не прикладывался. И он пошел к одному из них, к Силису Николаю.

Когда говорят «Николай Силис», тут же произносят: «Владимир Лемпорт», а раньше еще и «Вадим Сидур». Славная была троица, наши выдающиеся ваятели и живописцы, отмеченные свыше изумительным пластическим даром в сочетании с такими сразу удивляющими фамилиями: Лемпорт – Силис – Сидур. Они втроем занимали мастерскую в подвале близ Фрунзенской набережной, и Михайлов наведывался туда еще с институтских времен. Потом Лемпорт с Силисом съехали в свою отдельную мастерскую близ Бородинской панорамы, и вот туда-то и направился Михайлов, к Силису Николаю – Лемпорт Владимир, к сожалению, лежал в это время в больнице, беседа была вдвоем.

К ним нужно входить с улицы, несколько ступенек вниз, к полуподвальной двери по пояс над тротуаром. Звонок заливисто чирикает, крепкий широкоплечий пират с выразительными, прямо-таки портретными морщинами, – Лемпорт однажды на спор нарисовал это лицо, завязав себе глаза плотным шарфом, – Николай Силис пропускает тебя на площадку прихожей, оттуда входишь вправо, в кают-компанию с длиннющим деревянным столом-видавшим-виды, – либо сбегаешь по трапу вниз, в просторный зал, уставленный скульптурами и увешанный по высоким стенам ими же и всякой другой всячиной, и там Михайлов мог застревать подолгу, разглядывая заново знакомые вещи и знакомясь с новыми, и всякий раз испытывал он радость от столь близкого ему сочетания пластики с юмором – божественным юмором, с которым, например, можно изображать скорбь.

Из цельного древесного ствола давным-давно – вытесал? вырубил? – вываял Силис девушку с поднятыми и сомкнутыми над головой руками, условную девушку, строго говоря – вертикально вытянутую и отполированную восьмерку – а на самом деле – юную обнаженную фигурку, во всей прелести девичьей доверчивости и чистоты – Михайлов влюбился в нее. Обхватив пьедестал, вынес на середину мастерской и любовался до слез. Силиса это потрясло. И он подарил Михайлову свою Галатею. На шестидесятилетие.

…Эйнштейн, Нильс Бор, в натуральную величину, на скамье, с длинными трубками и с высокими лбами. Хикмет, Слуцкий, Юра Коваль, Дон Кихот, грустный и трубчатый.

записывал Михайлов в восторге – в середине 60-х еще!

У Толстого в «Войне и мире» Андрей Болконский трудится над составлением важнейшего документа «Права лиц». Но однажды вдруг он представил своих мужиков и баб деревенских, приложил к ним мысленно свой трактат, засмеялся и, махнув рукой, прекратил работу.

Вот и Михайлов – мысленно прикладывал своего «Труса» к любимым «лемпортам», как именовала их вся дружеская округа, – и не прикладывался он! Ко всем перечисленным космонавтам-лауреатам прилипало вмиг, а к «лемпортам» – нет. Может быть, потому, что они легко и во все времена принимали у себя отъявленного диссидента Петю Якира? Да нет, большой храбрости для этого все-таки не требовалось. Может, потому, что Михайлов слишком сильно их любил, чтобы вставлять в «трусливый список»?

Какое-то особое право подозревал он за ними – не рисковать своей свободой даже ради совестного дела, которое бывает выше не только свободы, но и жизни.

Потому что творили они нетленную красоту и, видя в этом свое высшее предназначение, не могли, не имели права ему изменить?

Потому что такое испытание совести было для них недостаточным, чтобы отказаться от своего назначения?

Потому что для подобного отказа требовалось гораздо большее испытание – например, предложение сотрудничества, требование доноса или еще что-нибудь в духе их дьявольского арсенала?

Так или иначе, но представить себе: вот он идет к «лемпортам» с неким «возмутительным листом» и просит их подписать – Михайлов не мог: нелепой, неестественной оказывалась в его глазах эта ситуация.

Но почему? Почему?

А поди к Силису и спроси.

Они сидели за столом-видавшим-виды, потихонечку поклевывая дежурную бутылочку.

Михайлов повел речь издали, желая подъехать к теме не торопясь: вот помнишь ли, Коля, то время, тогда еще подписи собирали, кто подписывал, кто не подписывал, кто считал, что диссиденты только воду мутят…

– Да трусили мы, – сказал Коля.

Пауза.

– Как это?.. – тупо переспросил Михайлов.

– Да так. Трусили, боялись, значит, – растолковал Силис. – Всё читали, всё понимали, разделяли – полностью, сочувствовали – всей душой, но чтоб самим, так сказать, пойти на дело – вот тут да, тут кишка была тонка. Что ты! Они для нас герои были – Сахаров, Солженицын, Петя твой – мы просто преклонялись перед ними. Но чтоб сами, плечом к плечу, так сказать, – увы, увы. Как-то жалко было бросать все это. Ведь пришлось бы.

И он повел рукой в сторону обнаженной натуры в дереве и бронзе.

* * *

Долго размышлял Михайлов, с друзьями беседовал, в параллелях рылся и так и этак прикидывал, а потом сел и записал следующее.

Дорогой мой Трус. Обвинение твое, брошенное в лицо моему поколению, несправедливо. Хотя бы потому, что оно вполне приложимо и к поколению пушкинскому, и к некрасовскому, то есть к современникам декабристов и народников. О сталинских временах уж я не говорю. То есть кроме перечисленных тобою космонавтов и академиков – и Пушкин выходит трус, и Толстой с Гоголем.

Приложи свое обвинение к диссидентам – и ты увидишь: далеко не все они стояли до конца. Одного хватало на единственную подпись, другого – до первого ареста, третий – был такой случай – сломался на следствии, потому что готовился к 190-й статье (до трех лет лагеря), а ему объявили 70-ю (до семи лет). К семи он не готовился. Твой список храбрецов резко сократится от такого прикладывания.

Ты возразишь:

Но ведь и кроме крикнувших – режиму многие сопротивлялись повсюду, где и как могли, отстаивая свободное слово и вольную мысль в живописи, кино, театре, журналистике, литературе, музыке, в науке и философии, в преподавании – да во всем. И к этому молчаливому сопротивлению обвинение в трусости тоже как-то неприложимо.

А приложимо ли оно к тем, кто, будучи лично храбр и готов рискнуть свободой и даже жизнью, тем не менее опасается того, что неминуемо должно будет обрушиться на его близких? Я, например, до сих пор с большим смущением воспринимаю выход на площадь с детской коляской. Были такие случаи.

Наконец те, кто начальства не боялся, но не видел целесообразности в открытом протесте.

В 1996 году Михайлов предложил известному писателю, бывшему узнику сталинских лагерей, абсолютно бесстрашному человеку, подписать письмо-протест против чеченской войны. Он отказался:

– Был бы толк, а то ведь не будет его. А без толку письма подписывать я смысла не вижу.

Такого человека в «трусливый» список не занесешь. Хотя этой формулой многие оправдывали свой страх за собственное благополучие. Но я не о них. Я говорю о лично храбрых людях, которые молчали не из трусости, а по другим, вполне уважительным, причинам.

Кроме того, молчание не означает бездействия. Скрытый протест может быть не менее эффективным, чем открытый. Например, осуществление свободы творчества явочным порядком. Лемпорт и Силис – и не только они – как раз этим и занимались.

Галич написал:

Но Высоцкий на площадь бунтовать не ходил, писем не подписывал, лишь поучаствовал в полукрамольном альманахе «Метрополь» – короче: на статью не шел. Но – молчал ли он? И будем ли мы сравнивать силу его вопля о свободе и суровую лиру Галича?

Так что, дорогой мой Трус, твоя иерархия храбрости не годится. Кто открыто выступил против власти – смельчак, кто смолчал – выходит, трус. Но, как видишь, не выходит.

Дело-то было общее – сопротивление режиму. Диссиденты шли на открытый бой, честь им и хвала. Но ведь шел и скрытый бой, повсеместно. Вольные художники, независимые литераторы и т. п. – да что говорить: диссиденты партизанили против режима, другие – саботировали его. В армии сопротивления части выполняли каждая свою задачу. На передовой дрались, тылы помогали, пропаганда работала, врачи спасали, и если раздавать ордена – то заслужили и те и другие.

Откуда же у диссидента право свысока смотреть на других? Войнович диссидентом не был, на статью не шел – но как нагадил советской власти! И неужели стопроцентный диссидент Володя Буковский запишет его в «трусы»? Разве капитан десанта станет презирать героев тыла за то, что они не в передовых окопах? Чушь какая. Как поет Тиль Уленшпигель:

Булат на статью не шел, диссидентом не был – пел свои песенки.

По твоей табели о рангах – кто он выходит? Табель молчит.

Итак, прикинем.

Режим хватает и гноит людей за правду.

Это – больно. Не могу молчать. Иду на площадь. Жертвую своей свободой на несколько лет.

Мне – тоже больно. Но свободой жертвовать не буду. Она мне нужна для жизни. Но боль эта поможет мне противостоять режиму везде, где смогу.

Обе позиции представляются достойными. Если не продлить первую до:

– Я жертвую свободой ради совести – так и другие должны! – тут-то и выясняется суть неправоты моего Труса: личный выбор он принимает за общий долг.

Дело-то – совестное. А жить по совести – это у кого насколько хватит сил. И может быть, Эренбургу, который всего только вышел из зала, где осуждали «врачей-убийц в белых халатах», стоило это не меньше, чем Павлу Литвинову выйти на площадь е протестом против оккупации Чехословакии.

Не в том дело, что трусишь, а в том, как ты этот страх одолеваешь.

Кто как может. И упрекать за то, что не смог больше, может только Всевышний.

Таково мое личное мнение.

Кто скажет лучше – пусть скажет.

 

Дело Петра Якира

 

В августе 1973 года в Москве судили двух виднейших диссидентов – Петра Якира и Виктора Красина. Оба дали подробные показания и полностью раскаялись в содеянном. Каждому присудили по три года лагерей плюс три года ссылки – впрочем, только для виду: ясно было, что «за хорошее поведение» должны скостить. И скостили. Уже в 1974 году оба оказались на воле.

Процесс этот потряс наше общество: уж очень видные были фигуры, особенно сын расстрелянного Сталиным командарма Петр Якир, чья драматическая биография и яркая личность известны были очень широко еще с хрущевских времен. Власти потирали руки: правозащитному движению нанесен сокрушительный удар, оно, казалось, окончательно скомпрометировано. Удар действительно был тяжелый, но не смертельный. Что до репутации, то скомпрометировали себя главным образом власти своим разительным сходством со сталинским режимом: никто ни на минуту не поверил в искренность раскаяния подсудимых, процесс был так же фальсифицирован, как и те, «троцкистско-бухаринские».

Конечно, капитуляция такого человека, как Петр Якир, на многих подействовала ужасно. Но она же лишний раз подчеркнула, какое это тяжкое и ответственное дело – быть диссидентом, и если кого-то оттолкнула, то кого-то и укрепила, и дело это ничуть не прекратилось, и Андропову понадобилось еще несколько раз широко раскидывать подлые свои сети.

Теперь, когда пишут о славных диссидентских временах, имена эти, Якира и Красина, Пети и Вити, либо умалчиваются, либо поминаются вскользь, то с горечью, а то и с презрением. Мне хочется оспорить такое отношение, противопоставить ему другое, совсем другое. Все-таки можно уже взглянуть на наше недавнее прошлое и действовавшие в нем лица с более общей точки, чем вчерашняя.

 

1

Начать придется издалека.

В 1917 году история поставила Россию перед революцией. Результат получился неожиданный: на смену одной тирании пришла другая, несравненно более жестокая. Антинародный режим уступил место еще более антинародному, и это при том, что к власти пришли действительно люди из народа, даже был принят специальный запрет для бывших дворян, попов и буржуев – никто из них не имел права занимать руководящие должности. Кухарка, по слову Ленина, действительно стала управлять государством. В результате ее семидесятилетнего правления мы очутились далеко позади ведущих держав – во всем, кроме оружия.

После войны возникло желание свободы, а после смерти Сталина послышались и первые требования ее. Вообще говоря, требование свободы – старинное занятие на Руси, еще с екатерининских времен. В течение XIX века условия для вольнодумства становились все более благоприятными, интеллигенция смелела от царя к царю. В результате царей не стало, а через некоторое время не стало и почти всей старой интеллигенции, и можно с уверенностью сказать: начиная с 30-х и по середину 50-х годов такого абсолютного безгласия, под страхом смерти, Россия не знала никогда. И как раз в этом промежутке родились и воспитались мы – так называемые шестидесятники. Мы и росли поначалу искренними и добросовестными октябрятами-пионерами-комсомольцами с «Кратким курсом истории ВКП(б)» вместо Библии, боготворили Сталина и хором оплакивали его смерть.

С разоблачением отца народов в 56-м году рухнула центральная ложь и опора нашего миропонимания и повлекла за собой лавинообразное разрушение остальных опор и обманов. Процесс занял, в основном, лет тридцать. Своеобразие его состояло в том, что власти поступили парадоксально, чтобы не сказать паранойяльно: они отреклись от Сталина, не трогая сталинщину. Они как бы отрубили трехглавому дракону одну голову – плохую, а оставшиеся две велели считать хорошими. Отказавшись от чрезмерных крайностей вроде периодического террора или отрицания генетики с кибернетикой, они все существо сталинской системы оставили нетронутым, только присвоили ей новое наименование: «ленинские нормы», что в известной степени было исторически верно.

Они сказали «а» и объявили, что алфавит на этом кончился. Но мысль человеческая естественно продолжила: бэ, вэ, гэ и тэ-дэ, и вот это «тэ-дэ» уже прямо посягало на их, властей, непогрешимость. Отсюда – немедленно последовали выводы. Кто-то подсчитал, что за десять лет при Хрущеве было посажено за инакомыслие не меньше, чем за двадцать лет при Брежневе. Правда, теперь не расстреливали. Людоедство хотя и сохранилось, но причесалось. Думать и разговаривать было позволено – но, правда, не дальше кухни.

А как хотелось дальше! Противоестественно же смотреть на голого короля и молчать об этом: стыдно. Как ловились малейшие намеки и аллюзии, как расходились крамольные анекдоты и песенки, как ломились на «Таганку», как расхватывался самиздат – как полнилось и томилось общественное сознание этим желанием: крикнуть, что король голый! подлый! тупой!

Вспоминается в связи с этим. Осенью 68-го года, возле здания, где судили Павла Литвинова и Ларису Богораз со товарищи за их демонстрацию против вторжения в Чехословакию, – там все три дня шел стихийный диспут между единомышленниками подсудимых, пришедшими сюда по уже сложившейся традиции подежурить при закрытых дверях, и специально отряженными идейными оппонентами из комсомольских оперативников МГУ, МВТУ и т. п. Начальство попробовало таким образом дать идейный бой нашему брату якобы от имени простого народа. Хлебнув в соседнем дворе водочки, «простой народ» сливался с нашей небольшой толпой и затевал глубокомысленные беседы, быстро доходившие до «давить таких надо».

Особенно осаждали они генерала Григоренко, высившегося среди нас, задирали и всячески вызывали на спор:

– Вот вы говорите: сталинисты. Ну где, где они, по-вашему?

– Да везде! – откликался генерал.

– И в руководстве?

– Вот там-то особенно.

– Ну где, где конкретно?

– Да хоть в Политбюро.

И они, естественно, закричали:

– Ну кто? Кто конкретно сталинист в Политбюро?

И замерли. И мы замерли. Все до единого, затаив дыхание, ждали – ну? слабо? скажет или не скажет? неужели осмелится – вслух про короля? ну? кто? кто главный сталинист? Всем хотелось правды!

Генерал не замедлил:

– Да Брежнев, кто.

Добились-таки. Спровоцировали. Теперь, стало быть, надо накидываться, хватать и тащить. Или хотя бы крикнуть: «Клеветник!»

Ничуть не бывало.

Раздался какой-то общий выдох, и толпа вокруг генерала как-то сникла, опала и рассеялась, словно оглоушенная пыльным мешком. Никто за Брежнева не заступился!

Да что там. У себя на кухне – все позволяли всё. Но между кухней и площадью был страх – не напрасный, не придуманный, не от комплексов каких-то, а настоящий, могучий страх, настоянный на кошмаре сталинского террора и беспощадности андроповского пресса. Инако мыслили все, включая и начальство. Но вот решиться на открытое слово… переступить через страх… Вот это и значило: стать диссидентом.

И ведь немало знал я вполне инакомыслящих и искренних граждан, которые охотно и с большой досадой бранили отчаянных наших правозащитников: считалось, что дерзкие протестанты лишь провоцируют власти на закручивание гаек. Что достаточно с нас Театра на Таганке для выражения общественного несогласия. Кому нужна бессмысленная смелость?

Да что! Даже и сейчас то и дело раздается: «А я диссидентом не был и не жалею!», «Диссиденты? Никогда не уважал экстремистов», «Подумаешь, диссиденты… Критиковать легко, а вот ты дорогу укажи!»

Я даже и спорить с ними не хочу. Потому что во всем этом слышу все тот же страх, генетический, непреодолимый: ну не хочется человеку признаваться, что он смолчал не по убеждению, а по трусости. Тем более, что, бывало, тут же, тот же, без перехода и не чувствуя противоречия: «Кстати: нет ли у тебя последнего выпуска “Хроники”?»

О «Хроника», великая «Хроника»! Будет день, настанет срок, когда в твою честь грянут трубы и хоры – так, как ты того заслуживаешь! Этот самодельный, тоненький машинописный бюллетень, кропотливо собиравший, насколько хватало храбрости и сил, со всех концов необъятной Родины максимальную информацию о мерзостях режима и противодействии ему, – честь и слава твоим собирателям и редакторам, распространителям и курьерам, сделавшим тебя (и не только тебя!) рупором нашей правды на весь мир! Диссиденты были всегда – и при Ленине, и при Сталине, но только диссиденты 60—80-х годов смогли всему свету рассказать о бесчеловечности «самого прогрессивного строя». Эта правда укрепила Запад в противостоянии Кремлю, была опорой Картеру, а затем и Рейгану с Бушем в отношениях с Москвой, что, в конечном итоге, подвигло Горбачева кардинально переменить эти отношения и тем предотвратить военное самоубийство человечества. Она же потребовала в первую очередь – свободы слова, и вот мы имеем такую гласность, какая России только снилась. В ней начало всех перемен и в ней же гарантия выхода из нашего неслыханного кризиса.

Нет, не напрасно шел в каторгу рязанский баптист, крымский татарин, московский учитель и другие, несть им числа. Но долго, очень долго значились бы они в «без вести пропавших» (а сколько их так и пропало!), если бы не мужество наших правозащитников, добившихся мирового эха. И первое, что сделал Сахаров, вернувшись из горьковской ссылки, – это положил перед Горбачевым список на полтораста имен – главным образом, жертв последнего андроповского улова, томившихся по нашим лагерям и тюрьмам. И как же он жалел (и все мы в Москве, кто знал), что всего-то одного месяца не дожил до свободы Толя Марченко: не дали ему, замучили в чистопольской тюрьме…

Эти полтораста, да еще сколько-то – десятков? сотен? – взятых и осужденных раньше. А выдворенных из Союза? А уволенных и затравленных? Широк был спектр репрессий – широк и спектр выступавших против. Труба истории позвала – что ж, кто откликнулся – тот откликнулся. Это декабристы остались в сложившейся легенде блестящим отрядом благородных офицеров – нет, наши выглядят совсем не романтически, какое там… Совершенно штатские люди… Генерал Григоренко да майор Алтунян – вот почти и все наши офицеры… Учительница… машинистка… студент, кандидат… биолог, лингвист, врач… Если написать, кто, как и когда пришел к диссидентству – любопытная выйдет книга.

Хотя б на год, на день, на час, на миг — был все же крик. Дай Боже перенесть!

 

2

Петр Якир и в тридцать, и в сорок, и в пятьдесят лет рекомендовался одинаково: Петя.

И все его так и называли: Петя. И друзья, и академик Сахаров, и местные алкаши. Его нельзя было величать иначе. Уж очень сильно в нем выражено было мальчишество, словно оно законсервировалось в нем в 37-м году, когда его арестовали. А было ему тогда четырнадцать лет.

Отец его, легендарный командарм, был командующим военным округом, жили они в Киеве, в красивом особнячке. Генеральский сынок, Петя Якир, был, по воспоминаниям, живым, самолюбивым мальчиком, затейщиком и коноводом – но не в силу папиного генеральства, а по причине природного темперамента. Подвижный, чернявый, влюбчивый, горластый, искренний, контактный, всегда центр внимания. Была у него и такая особенность: недержание секретов, в том числе чужих. Это шло от самолюбивого желания знать все обо всем раньше всех. Нравилось поражать осведомленностью. Словом, это был скорее женственный характер, естественный и безотчетный. Основательность суждений, тренированная сила воли, самодисциплина – это все было не по его части. Читал много, но в грамматике был слаб.

И вот на эту кудрявую, горячую, бедовую четырнадцатилетнюю голову страшным обвалом рухнуло: арест отца (обожаемого отца!), тут же казнь его, аресты, казни и ссылки ближайших знакомых и родственников, отъезд с матерью в астраханскую ссылку, и вскоре же – ее арест, и собственный, и все это за какие-то полгода. Я несведущ в психоанализе, но слышал – это бывает: остановка в развитии коренных свойств личности в силу внезапного и тяжкого потрясения.

Так или иначе, но вот все то, что собрал я о четырнадцатилетнем Пете по чужим воспоминаниям и попытался описать в предыдущих абзацах, все это, до последней запятой, могу я повторить и о сорокалетием Петре, когда мы познакомились, – включая и чудовищную безграмотность. И это мальчишество, неизбытое им, в контрасте с безумием биографии создавало могучее поле обаяния, действовавшего неотразимо на каждого, кто в этом поле оказывался.

Итак, биография.

В каком бреду вообразится такое? Четырнадцатилетнему подростку объявляют: «Вы обвиняетесь в организации анархической конной банды, ставившей себе целью действовать в тылу Красной Армии во время будущей войны, а также в пропаганде анархических идей Бакунина-Карелина-Кропоткина среди учащихся школы».

Далее тюрьма, тюрьма, этап, пересылка, лагерь, лагерь, в двадцать лет закончил срок, через год опять посажен, лагерь, лагерь, освободился в 52-м, пол-Сибири пешком и на попутных прошел к жене своей, Вале, на ее вечную ссылку, где-то в среднем течении Енисея, и добровольно отбыл ее вместе с женой до 54-го года. Когда уже разменял он четвертый десяток.

Таковы были Петины университеты. Он частично рассказал о них в своей книге «Детство в тюрьме (1937–1943)» и собирался рассказ продолжить, даже успел надиктовать кое-что на магнитофон, но арест помешал. А после суда он уже к этому не возвращался.

Отрочество, юность, молодость, зрелость – все пришлось на каторгу и неволю. Много страшного увидел, испытал и запомнил Петр, и мы слушали его тюремные рассказы во все уши, к только что прочитанному «Ивану Денисовичу» добавляя кошмарную его одиссею. А память у него была превосходная, оно и по книге видно.

Но было в его университетах что-то такое, о чем он либо случайно и невнятно проговаривался, либо наглухо умалчивал. И теперь, вспоминая эти его скупые оговорки и читая некоторые мемуары, я вижу: в 43—44-х годах, между первым и вторым сроком, и позже, уже в лагере, органы НКВД несколько раз заставили Петра работать на них, и в результате пострадали люди.

Мне неизвестно, как это началось, сколько длилось и до какой степени Петр шел на это сотрудничество. Прошу только присяжных учесть, что Большой террор ломал людей куда более крепких, чем этот юноша. А чтобы немножко напомнить, как это делалось, вот эпизод. Пете шестнадцать лет. Он сидит со взрослыми в камере, битком набитой людьми. Нестерпимо душно. Камера объявляет голодовку. Четверых, в том числе и Петю, выдергивают на расправу: кто инициатор?

«Я пытался объяснить, что никаких инициаторов нет, просто в камере невыносимые условия. Меня еще раз ударили и, не добившись ответа, поволокли в соседнюю комнату под крик начальства:

– Сейчас после рубашки язык развяжется!

В соседней комнате на меня напялили брезентовую рубаху, длиной больше моего роста, с длинными рукавами; свалили на пол лицом вниз; рукава связали на спине, завернули руки за спину; соединили их с подолом рубашки; прицепили этот узел к веревке, которая проходила через блок, привешенный к потолку… И, пиная ногами по ребрам, начали небольшими рывками подтягивать меня вверх. Сначала я прогнулся, живот еще оставался на полу. Было безумно больно. В тот момент, когда я отрывался от пола, я потерял сознание… Процедуру с подтягиванием повторили еще два раза».

Я не оправдываю Петю. Я и не обвиняю его. Вина, по-моему, все-таки не на тех, кто ломался, а на тех, кто ломал.

Высказывается предположение, что в диссидентском движении КГБ использовал Петра, по старой памяти, в качестве провокатора.

Почему-то вспоминается одна из почтительных историй о Сталине. Будто смотрел он в который-то раз во МХАТе «Дни Турбиных», и вот, посреди представления, стал к нему торопливо пробираться через амфитеатр какой-то военный. Зал замер, актеры невольно понизили голоса. Военный что-то горячо зашептал в наклоненное ухо нахмуренного вождя. И в напряженной тишине раздалось:

– Не вытэкает.

Вот и мне хочется повторить эту резолюцию по поводу возможного Петиного провокаторства в андроповские времена: нет, не вытекает. Это документально доказано новейшими разысканиями ребят из «Мемориала», и Володи Буковского, и Лени Петровского, в партийных архивах. А вытекает совсем другое.

 

3

О Натане Эйдельмане друзья шутили: «Бывало, чуть кто-нибудь в ста шагах пошепчет в сторону: “Пушкин”, как Натан тут же и встрепенется: “Что Пушкин? Где Пушкин? Почему Пушкин?” – и не сходя с места прочтет лекцию о какой-нибудь тайне из жизни А. С.».

Вот так и я о Пете скажу. Только ухо его было настроено не на Пушкина, а на Сталина, причем давно, с первого же года после ареста. И он не то что не любил Сталина, он его ненавидел люто, лично, всегда. В Петином счете к усатому людоеду первым пунктом стоял расстрел отца, а затем и собственные семнадцать лет неволи, каторги, унижений, включая и «сотрудничество».

В 1956 году, собрав семью (мать, жену с дочерью, жениного деда) и получив предложение от властей поселиться в Москве, Петр селиться не решился и выбрал подмосковный Подольск, и там они жили в коммунальной барачной комнате впятером. Лишь в 1957 году, когда Кремль официально и громогласно реабилитировал командарма И. Э. Якира, они переехали в Москву, окончательно убедившись, что Сталина разоблачили не на шутку, и началась новая жизнь Петра Якира.

Они получили компенсацию за погибшего командарма, двухкомнатную квартиру, вдова – персональную пенсию, а Петр – полную возможность устраивать жизнь по собственному желанию.

Чего же пожелал тридцатичетырехлетний мученик ГУЛАГа с семью классами образования и профессией «ученик токаря»?

Он имел аудиенцию у министра высшего образования, где и выразил это свое желание: поступить в Историко-архивный институт на очное отделение. «Хорошо, – сказал министр, – я вас зачислю без экзаменов. Но учиться будете сами».

И, к изумлению желторотых первокурсников призыва 1957 года, среди них явился матерый каторжник, с потрясающей биографией, черноглазый, энергичный, неотразимо обаятельный и жадный до жизни и ученья.

Тогда многие знакомые выразили недоумение: ведь можно было подобрать что-нибудь более хлебное и перспективное, нежели архивное дело. Он отвечал: «Я должен».

Потому что он не только начинал новую жизнь – он брал реванш у старой. Очистить имя отца от сталинской грязи. Воссоздать возможно более полную картину злодеяний тирана с присными его, предъявить общий счет, включая свой. Ну и, конечно, добрать у жизни все, чего был лишен.

Годы его ученья совпали с хрущевской оттепелью, которая нигде так не расцветала, как в Москве, и многими принималась за подлинную весну. Новая жизнь начиналась для всех нас.

Оттепель, правда, вышла полосатая. Развенчали Сталина – но и раздавили Венгерскую революцию и своих в Новочеркасске. Опубликовали Солженицына – но и затравили Пастернака и сослали Бродского. Открыли (частично) железный занавес – но и построили Берлинскую стену. Однако главным, фундаментальным всеопределяющим событием все-таки было низвержение усатого идола, и эйфория самых смелых надежд, совпав с нашей молодостью, преобладала в общем настроении, а мрачные и даже кровавые действия режима представлялись неизбежными рецидивами переходного периода (как теперь Чечня). Журналы, театр, кино, живопись, архитектура, наука, педагогика – все разом ожило. Правда о Сталине встряхнула историков, появилось множество публикаций, картина Большого террора складывалась ужасная и, конечно, не могла уже объясняться только злой волей деспота: проступал портрет Системы.

Петя Якир живейшим образом участвовал в процессе. Министр высшего образования мог гордиться своим необычным протеже: институт он закончил с отличием. Причем учился так, словно дал клятву: только на отлично (может, и дал). Во всяком случае малейшую четверку, полученную на сессии, переживал как личное оскорбление, дома воцарялась деспотическая тишина, все дрожали и ходили на цыпочках – пока не пересдавал на пятерку.

Он поступил в аспирантуру при Институте истории СССР (там же и работал) и начал готовить диссертацию. Круг его знакомств стремительно расширялся. Он на свой лад входил в моду, внимание известных людей ему было приятно, перед ним распахивались многие двери, а что касается его дверей, то они просто не закрывались, в квартире народ толокся постоянно, и кто только в ней не побывал! При всем при этом бюджет семейный был скромен, чтобы не сказать скуден, и картошка в мундире, с селедкой и постным маслом, нередко была главным лакомством в необширном семейном меню. Но накормить гостей всегда было чем, а бутылку, как правило, посетитель нес сам.

Отметим и подчеркнем: Петр Якир, со всеми своими знакомствами и при доброжелательном отношении весьма важных лиц, особенно тех, кто помнил командарма и когда-то с ним работал, мог бы учинить себе блистательную карьеру и уж по крайней мере добиться многих льгот и выгод для себя. Но все его льготы я уже перечислил: компенсация, двухкомнатная квартира и зачисление в институт без экзаменов. Это все. Остальное, в том числе и диплом с отличием и аспирантуру, он заработал своим трудом и талантом. Конечно, друзья и родные немало ему помогли, особенно с писаниной, которая ему сызмальства не давалась. Но поиск, анализ, подготовка материала – этим он занимался сам, и хорошо занимался.

Он становился настоящим историком. У него был талант источниковеда и превосходная память. Он переработал огромное количество документов по революции и гражданской войне, но все-таки главный интерес для него представляла тема Большого террора, и он не упускал ни одной новейшей публикации на эту тему.

Когда вышел – разумеется, при его активном участии – сборник воспоминаний «Командарм Якир», Петр вовсю занялся тем, что сейчас называется презентацией. Его стали приглашать, чтобы он выступил – перед студентами, школьниками, ветеранами, научными сотрудниками – с рассказом об отце и о себе. Слух о его выступлениях распространился быстро и повсюду, его звали к себе наперебой.

Выступал он так. Показывал книгу, кратко описывал содержание, приглашал приобретать и знакомиться самостоятельно – а дальше начиналась захватывающая часовая лекция о Большом терроре. О том, как фабриковался процесс Тухачевского – Якира. Какой урон понесли вооруженные силы накануне войны. О позоре финской кампании. О сговоре с Гитлером, о Катыни. Об убийстве Кирова, о письме Раскольникова, о коллективизации, о ГУЛАГе. После этого часа полтора он отвечал на множество записок. Залы были полны. Интерес был огромный. Он был счастлив.

У него было все: дом, семья, море друзей и знакомых, всеобщее признание и любовь, и, наконец, призвание и труд жизни: восстановление исторической правды. Это не значит, что он изжил в себе лагерь. Это и невозможно было. Не забудем: в четырнадцать лет человек из киевского особнячка в одно мгновение перелетел в астраханскую тюрьму. И свои шестнадцать, восемнадцать, и двадцать, и двадцать пять лет встречал за решеткой или колючкой. И совсем не только интеллигенция составляла его окружение, даже главным образом не она. Но он не стал ни блатным, ни приблатненным. И были у него светлые встречи с хорошими людьми, которых он навсегда и благодарно запомнил – но науку выживания пришлось ему пройти от и до, и уроки были беспощадны. И, повторяю, начались они еще в отрочестве, когда душа в человеке еще не окрепла, и многие понятия постигались через инстинкт самосохранения.

Да, в столичном аспиранте Петре Якире рядом с талантливым и перспективным историком уживался недавний зэк Петька, умудренный опытом семнадцатилетней неволи. На руках наколки, русалка с хвостом. То, как держал папиросу или хлеб: у зэков при этом пальцы складываются в такую экономную оберегающую горсть. Это и у Солженицына я заметил. Абсолютная бытовая неприхотливость: спать как придется, носить, есть, пить что придется. Приезжий, даже и не очень-то знакомый, даже и с семьей, мог у него свободно переночевать. Он, кстати, многим помогал, всяко и немало. Поймать на улице машину, в разгар сезона достать билет – на поезд, на фестиваль, на закрытый просмотр, съездить к опальному Хрущеву, пригнать автокран невесть откуда, чтобы памятник перевезти – мало было равных Пете по умению такого рода, недаром еще в институте, когда ездили на целину, он неизменно бывал бригадиром и бригада с ним горя не знала. Ну и конечно, любил он веселые застолья, и при весьма скудном бюджете всегда находилось у него хотя бы на пиво. Когда не хватало, мог и стрельнуть у каких-то знакомых, более зажиточных, и потрясти их никогда не стеснялся, при этом бывал груб и бесцеремонен.

И как раз в разгар застолья, в той его части, когда новости и анекдоты рассказаны, песни спеты и «семь-сорок» с «цыганочкой» отчубучены, вылезал из Петра дикий лагерник, несчастный и омерзительный сразу, звереныш с мелкими зубками, с законом «умри ты сегодня, а я завтра». Разражался бессмысленный скандал, из-за какой-нибудь чепухи, лицо его багровело, мат, злобный и агрессивный, бил фонтаном, и если объект возражал, доходило и до драки, причем драться он не умел, это было бешеное маханье руками – в такие минуты матушка кричала ему «Урка! Урка!» – и была права: в этом мате, и крике, и маханье легко угадывалась истерика малолетки, эхо чудовищного отрочества. И никогда, никогда он наутро не каялся и вчерашнего не стыдился: он списывал себе эти грехи как незначительные, потому что отмучился уже за них. Стихийный был человек.

Стихийный был человек Петя Якир, вот точное слово. Анализ, продуманная программа, стройное мировоззрение – это все не из его репертуара. Он безоглядно наверстывал жизнь по всем направлениям – в любви, в дружбе, в азартных увлечениях – от собирания старинных икон до общего пляса у синагоги во время хануки. Однако во всем этом стихийном разнообразии различалось несколько фундаментальных пристрастий. Во-первых, дом, семья. Куда бы его ни заносило, он ночевал дома. Того же требовал и от домочадцев. Были даже традиции, например воскресный завтрак. Дело происходило на кухне, сам возглавлял стол, мать, жена, дочь, зять – каждый на своем месте. И вожделенная картошка в мундире, с селедкой и постным маслом. В своем доме за своим столом. Это было для него как-то генеалогически необходимо. Связь на стороне – для него это было противоестественно. Женщина, которую он любил, непременно становилась своим человеком в доме, и в этом, представьте, не было цинизма. Он просто иначе не мог.

Другой фундаментальной его чертой была страсть быть первым в курсе. Новая книга, свежий слух, научный скандал – благодаря обширнейшему кругу знакомств и толстой телефонной книжке, Петю хлебом не корми – дай первому сообщить сенсацию. Неоценимый был бы репортер, если бы ладил со словесностью.

Но, конечно, главный его интерес составлял политический климат, который, как сказано, был полосат, общественное настроение не успевало шарахаться между разочарованием и надеждой. За этой синусоидой Петр следил с болезненной страстью игрока, для которого шарик в чашке рулетки равен судьбе. Вот уж где он был первый знаток! Ни одна публикация не ускользала от него, упоминания или неупоминания того или иного имени или события, например – что написано: «умер в 37-м» или все-таки «репрессирован», или «расстрелян». Воспоминания бывших лагерников – особенно придирчиво: насколько достоверны, насколько отредактированы. Ну и, разумеется, весь первый самиздат: «Один день Ивана Денисовича», подписанный еще «А. Рязанский», запись процесса Бродского, сделанная Вигдоровой – первая у нас честная запись фальсифицированного процесса, доклад Аганбегяна о состоянии нашей экономики, долетевший из Новосибирска – ну и тому подобное.

После «октябрьского переворота» в 64-м году общество обратилось в слух: что-то запоют новенькие? Ответ последовал незамедлительно: в 65-м арестовали Синявского и Даниэля. Тогда же и Петя получил щелчок.

Он был в Воронеже с той самой презентацией сборника «Командарм Якир», которая превращалась в яростное и насыщенное фактами обвинение Сталина и сталинщины. Одно или два выступления состоялись, а вот третье, в каком-то вузе, было, как написали поверх афиши, «отменено по состоянию здоровья» совершенно здравого Пети. Идеологический обкомовец Усачев, возможно что по московскому сигналу, прекратил Петину гастроль в Воронеже.

Уезжал Петя весело, провожающие на платформе распевали:

Ну-ка, братцы, выпьем снова За партийную борьбу. Чтоб увидеть Усачева В белых тапочках в гробу!

Неподалеку от них молча ошивалось несколько первых Петиных топтунов… И вскоре после этого дальнейшие презентации были тихой сапой прекращены.

Между тем разгоралось дело вокруг ареста Синявского и Даниэля. В одном ряду с делом Бродского это означало уже тенденцию. И, таким образом, все, что составляло смысл Петиной жизни, его реванша, – затрещало и дало течь. Оттепель пошла к сильным заморозкам, и не для одного Пети – для всех, и все хором запротестовали.

65—69-е годы – это было время попытки бунта нашей интеллигенции: письма с протестами, заявления, обращения, требования посыпались дождем, и чьих только подписей не было там! Режим помаленьку зверел, обнаруживая природное сталинское людоедство. Арест Синявского и Даниэля – демонстрация против (5 декабря 1965 года на Пушкинской площади), процесс Синявского и Даниэля – книга Гинзбурга и Галанскова о процессе, арест Гинзбурга и Галанскова – демонстрация против, арест демонстрантов; процесс Гинзбурга и Галанскова – масса протестов против, вторжение в Чехословакию – демонстрация семерых против, суд над демонстрантами – книга Н. Горбаневской о демонстрации и суде, – арест Горбаневской и помещение ее в Казанскую спецпсихушку… Письмо Солженицына съезду писателей, брошюра Сахарова… Первые номера «Хроники текущих событий»… Демонстрация крымских татар в Москве… выступления в их поддержку… Общественность наша больше никогда так не бурлила в брежневские времена. В 69—71-м годах энергия ее иссякла и вернулась на кухни. В чистом поле остались одни диссиденты, и Петя среди них.

Надо ли говорить, как бурно он прожил эти годы вместе со всеми! Какие резкие письма подписывал сам и сколько народу обошел, обзвонил, объездил, собирая подписи, сколько самиздата напечатал и распространил. Наконец, одним из первых он установил регулярную связь с иностранными корреспондентами – с «корами», как их тогда называли для краткости. Дом его кишел разнообразным народом и, разумеется, быстро стал объектом пристального чекистского внимания. Они тогда следили за диссидентами открыто. Бывало, мчась по Москве в такси, Петя кричал – с каким-то гибельным восторгом (по слову Высоцкого) обращаясь к спутнику: «Видал? А? Две машины! Вот гады! Две машины!» И в этом было больше азарта, чем тревоги.

Когда сейчас я слышу обвинения в адрес Петра, что он был как бы подсадной уткой в руках КГБ для множества людей, слетавшихся в его дом прямо под чекистский колпак, я не могу понять, в чем же Петина вина. Не он, а время вызывало людей на протест, не у него, так у другого собирались бы они, да и собирались, вон хотя бы у Айхенвальдов, через дорогу от Петра, не меньшая была компания – впрочем, наполовину та же. Или у Виктора Некрасова в Киеве. Или у Генриха Алтуняна в Харькове. Время доставало людей, задевало за живое совесть, заставляло идти на риск и жертвы. Для Петра же возвращение сталинизма, да отчасти и Сталина (все чаще стали поминать вождя народов в положительном контексте), было совершенно нестерпимо.

Он в известной степени ощущал себя в диссидентстве (и был) представителем огромного племени старых лагерников (как Солженицын – в литературе). Уж, казалось бы, кому-кому, а именно им, хлебнувшим прежнего беззакония, надо быть в первых рядах протестующих против возврата. Да, видно, оттого, что хорошо хлебнули, они и не торопились в первые ряды… Сколько их еще, кроме Пети и Вити, осмелилось на это? И десятка не наберешь. И кому придет в голову осуждать их за это? Пете приходило. Не раз он горько гневался и взрывался – подобно тому, как гневались иные диссиденты на многочисленную рать ядерных ученых: что же вы? почему молчите? Ведь эти без вас не могут! А вы даже Сахарова защитить не посмели…

Когда говорят о Пете как о лидере, что он вел за собой на риск – а значит, на заведомую каторгу, то и здесь ошибаются. Он был авторитетная фигура, активный деятель, да, но никак не лидер. На эту роль вообще претендовал, пожалуй, только Витя Красин, а так-то в движении диссидентов никаких лидеров не было, а если бы кто и стал, то не Петя. Стихийный человек вожаком быть не может.

Он, например, ничего не предложил. «Хронику» придумали Горбаневская с Габаем, «Инициативную группу по защите гражданских прав» – тоже не он; зато он был одним из активнейших поставщиков материала для «Хроники», и он безусловно вошел в «Инициативную группу» и участвовал в ее документах. Он много где поспевал. Через его руки прошли, наверно, тонны самиздата. Когда КГБ добрался до него с обыском (в 1972 году) – сутки понадобилось, чтобы собрать все эти бумажные мешки неподцензурной литературы, а когда через полгода явились во второй раз – опять понадобились мешки. Он не боялся хранить и распространять. Не боялся ходить на ежегодные молчаливые демонстрации памяти жертв репрессий на Пушкинскую площадь, на «минуту молчания» с обнаженной головой в кольце разнообразных оперативников, вот-вот готовых сорваться с цепи (и срывавшихся!); на околосудебные толкучки вроде уже описанной выше, с генералом Григоренко; на обыски у друзей – была такая традиция: являться на шмоны для поддержки духа обыскиваемых, так как обыскивающие, в силу инструкции, обязаны были впускать, кто бы ни явился.

Боялся он только одного: идти на дело, прямо и несомненно ведущее к аресту и суду, то есть на открытую демонстрацию протеста, с плакатами и лозунгами, вроде той, на Красной площади, по поводу вторжения в Чехословакию. Он ведь пошел было на нее. Но не дошел. Духу не хватило. Он не хотел садиться.

И тем не менее делал все для того, чтобы посадили! Особенно в том опасном занятии, которое чрезвычайно бесило чекистов: в снабжении западных корреспондентов информацией. В любую минуту дня и ночи мог он сорваться с места и полететь, схватив такси, на свидание с «кором», подкинуть ему очередную «информашку», как он это называл. За ним не скрываясь следовала полная машина дежурного эскорта, и это его не пугало! Он только веселел, записывал на пачке «беломора» номера машин преследователей, а потом хвастался как мальчишка.

В 1971 году скончалась матушка, Сарра Лазаревна, вдова командарма, и Петр вдруг ощутил, что лишился последней защиты.

Словно Андропов не решался его трогать, пока она была жива. Бог весть, может быть, так оно и было. Во всяком случае уже в январе 72-го состоялся первый обыск. Это было последнее недвусмысленное предупреждение. Он перестал быть неприкасаемым. Он это понял. Но не остановился. В июне его взяли. Первое, что он сказал встретившему его чину в Лефортовской тюрьме: «Я буду давать показания, только не трогайте мою дочь».

 

4

Три тяжелейших года перед арестом Петра неуклонно несло именно к этому результату: к аресту и полной капитуляции.

Московские диссиденты, в 1965–1969 годах вознесшиеся на волне общественного сопротивления, к началу 70-х стали стремительно утрачивать команду, среду поддержки. Евреи, боровшиеся за выезд в Израиль, – не утратили, крымские татары – тоже, а наши бойцы внезапно оказались на позициях одни, охранение отступило и бросило оружие. Письма с десятками подписей отошли в невозвратное прошлое. Значительная часть актива – Буковский, Литвинов, Богораз, Горбаневская, Григоренко, Габай – оказалась за решеткой. Малейшие надежды на ослабление гаек растаяли, напротив: Галича исключили из Союза писателей, за Солженицыным началась широкая тихая охота, за Сахаровым тоже. Настало время скучное, безнадежное и все более опасное, оно требовало чернового, каждодневного, изнурительного труда: собирать информацию для «Хроники», распечатывать – и ее, и другой сам-(и там-)издат и распространять по мере возможности, помогать семьям осужденных и так далее и тому подобное – и, что особенно важно, непрерывно снабжать Запад нашими мрачными новостями.

Вот этим последним Петя занимался особенно, и больше других, а когда Витю Красина посадили – чуть ли не он один и нес на себе всю эту непрерывную связь с мировой гласностью. Стал больше пить. Все-таки каждый день за тобой, куда бы ни двинулся, неприкрыто следует хвост, и совершенно неизвестно, чем это преследование чревато.

Нагрузка на психику немалая, тем более на фоне непрекращающихся обысков, арестов и преследований вокруг. Вот он и пил. Он и раньше не запускал это дело, но если тогда шло в радость, теперь все чаще и злее срывался он в истерические свои скандалы, и безграничный круг знакомых стал быстро сокращаться: с Петей водиться стало, во-первых, опасно, во-вторых – неприятно. Все это злило его, и добавляло к нагрузке, и, следовательно, тоже толкало к бутылке. Теперь уже и соратники старались по мере возможности обходиться без него (например, выпускать «Хронику»): слишком часто бывал нетрезв и неосторожен.

Помню, однажды срочно надо было передать что-то французскому корреспонденту. Дом был плотно обложен, и Петя послал на дело дочь родную, и ей удалось проскользнуть мимо филеров. Петя сидел дома, пил, страшно нервничал, накалялся – и не выдержал, позвонил французу: как? что? встретились ли? – позвонил, зная, что линия прослушивается, и провалил всю конспирацию, и дочь хотя и не взяли, но ее встречу с иностранцем полностью сфотографировали, снимая чуть ли не впритык. Можно ли было вести с таким человеком дела, когда он так пренебрегал техникой безопасности – и своей, и, главное, чужой? Нет, невозможно. А с другой стороны, если бы не позвонил – умер бы.

Дело дошло до того, что однажды, в гостях у известного писателя и ученого Г. Б. Федорова, человека исключительной доброты и очень его любившего, Петя поднял рюмку и мрачно сказал, глядя перед собой: «Пью за единственный дом, где меня еще принимают». (Хотя на первом обыске, в январе 1972 года, набилась к Пете полная квартира народу, согласно описанной выше традиции. Так и сидели, пошучивая и подбадривая друг друга – от полудня, когда пришли с обыском, до следующего полудня, когда ушли.)

Чувствовал ли он, что идет в разнос? Да, конечно. Пробовал ли остановиться, хотя бы завязать с питьем? Раза два, и ненадолго. Понимал ли, что арестуют? Да, конечно, – хотя всеми фибрами не желал в это верить. Знал ли, что расколется, когда возьмут, причем так расколется? Он плюнул бы в лицо всякому, кто высказал бы подобное предположение, он накинулся бы с матом и криком, – может быть потому, что подсознательно – да, знал. Отдавал ли себе отчет, что вместе с ним в кошмар тюрьмы и лагеря устремились судьбы многих? Эта мысль если и была, то не останавливала, потому что его голова летела первой. И потом, разве он принуждал кого-нибудь следовать за ним?

В июне 1972 года, накануне ареста, его лихорадка достигла апогея. В Москву приехал Никсон, и за Петром стали ходить настолько вплотную, что он объявил забастовку (именно так: сочинил заявление, что он бастует во избежание провокаций КГБ и в знак протеста против них отдал заявление на Запад и остался дома на все время визита). И все это время пил непрерывно и допился до того, что как-то тихим ясным утром поднял домашних с криком: «Слышите? Слышите?» – «Что? что такое?» – «Да вон же, во дворе, собрались и кричат: “Якир и Солженицын, убирайтесь вон!” Оглохли вы, что ли?!» Это была уже горячка.

И тем не менее, за день-два до ареста, провожая английского журналиста Бонавиа, набормотал он ему на магнитофон заплетающимся языком: «Если меня возьмут и я начну давать показания – это буду не я». Вот так он заговаривал судьбу и себя, ждал ареста, боялся его и ничего не делал, чтобы остановиться. Уже многие отошли от движения и никто не числил их в дезертирах или ренегатах. А уж он-то, столько сделавший, потерявший недавно мать – да кто же посмел бы упрекнуть его хоть словом, если бы отошел? Но он неудержимо летел навстречу аресту. Почему? Неужели из мелкого тщеславия, как предположил один его давний сокамерник еще по сталинским временам? Нет, не будем унижать Петра столь плоским предположением. Для мелкого тщеславия слишком крупная ставка.

Из-за водки? Нет, водка была следствием, а не причиной. А в чем же все-таки причина? А она одна, все та же: долг – перед собой, перед памятью отца, я Петя Якир, я слово дал и не отойду, не отступлюсь перед этими суками, по крайней мере пока на воле, а там… а там уже дело не мое…

И он долетел – влетел в хорошо известный мир всемогущих и беспощадных начальников, в коридоры – с руками назад и спиной вертухая перед носом, в страшное безвоздушие своей молодости, когда заставили они его сотрудничать с ними, – и мгновенно превратившись из Петра Якира в Петьку-зэка, с порога это сотрудничество возобновил: «Я буду давать показания, только не трогайте дочь».

 

5

Он пытался кое-что утаить, не во всем признавался – но этого частичного сопротивления хватило ненадолго, и когда пригрозили строгую 70-ю статью (хранение и распространение клеветнических материалов, порочащих советский строй) заменить на расстрельную 64-ю (измена Родине), он раскололся до конца. Витя Красин, взятый ими позже, держался дольше, но и его они уломали. Сам Андропов навещал их в Лефортове, обещал облегчить судьбу (и слово сдержал). И когда после суда на пресс-конференции (показывали по ТВ) оба твердыми голосами людей, пошедших до конца, раскаивались в своих «преступлениях», немедленно вспоминались процессы 30-х годов, когда бывшие матерые подпольщики, прошедшие еще царскую тюрьму и каторгу, вставали и твердыми голосами говорили: «Я – японский шпион…», «Я – немецкий агент…».

Господа присяжные! Есть ли вина на тех сотнях, тысячах несчастных, которых в годы Большого террора пытками ли, угрозами ли – заставляли оговаривать себя и других? Нет на них вины. А на Пете с Витей?

Есть: они знали, на что шли, должны были приготовиться и устоять.

Но тогда, господа присяжные, выходит, что Сталин прав, когда во время войны всех испугавшихся и сдавшихся в плен записывал в изменники? Вот сейчас добровольцы раскапывают безымянные останки 41-го года, и хоронят, и отпевают с почестями – и что же: узнай они, что отпеваемые ими воины были настигнуты пулями во время панического бегства (а так бывало часто в первые месяцы войны), разве убавится скорбь и нарушится траурное торжество?

Вот и еще история, поближе к сюжету. В 1973 году пригласил меня как-то к себе А. Д. (так в общем кругу именовали академика Сахарова), на экспертизу: получил он утром из рук молодца в штатском письмо от Петра Якира из Лефортова. В письме автор уговаривал А. Д. отойти от правозащитной деятельности, так как это ничего кроме новых жертв не приносит, и что власть добровольно сдавшихся не тронет. А. Д. спросил меня, могу ли я определить с достаточной точностью, Петя ли это писал. Письмо точно было его, и по почерку, и по смыслу (о его капитуляции уже знали все). А старательность языка и полное отсутствие грамматических ошибок при Петиной абсолютной безграмотности указывали на то, что письмо было либо продиктовано, либо тщательно отредактировано. О чем я и поведал А. Д. И тогда он немного поразмышлял при мне: отвечать на письмо в сам-(или там-)издате или нет. И, размышляя, сказал, почти дословно, следующее: вероятно, было бы не совсем честно полемизировать с человеком, находящимся в тюрьме. И не стал полемизировать.

Но тогда мало кто простил Петру его катастрофу. Из ближайших соратников знаю двоих: генерала Григоренко (когда он вернулся из кошмарной черняховской спецпсихушки, то все спрашивал собравшихся: а где Петро? а почему он не пришел?) и Татьяну Сергеевну Ходорович.

До сих пор можно услышать или прочесть: раз кишка тонка, не лезь в пекло и других за собой не тяни. Что ж, благо вам, знающим свою кишку и не полезшим. Но вот какая история. Осенью 71-го, когда Петя уже шел вразнос, пил, психовал, орал на близких, материл далеких и все-таки возил и возил информацию зарубежным репортерам, Витя Красин в своей енисейской ссылке принимал московских друзей, и они рассказали ему о Петином полураспаде. Витя – Петина противоположность – собранный, логичный, никакой истерики, а судьба похожа: тоже зэк сталинского призыва, имел побег, чудом избежал смерти, закаленный антисоветчик, – Витя по поводу Пети сказал: «Все-таки человек должен брать на себя крест по силам». И обещал по возвращении воздействовать на Петра. Однако, вернувшись, оказался рядом с ним, в Лефортове, и воздействие получилось обратное…

Вот и толкуйте, господа присяжные, какая у кого должна быть кишка и каким образом обязан человек ее рассчитывать, ввязываясь в дело защиты справедливости.

Был человек, один из главных собирателей «Хроники», на следствии рассказал все с подробностями, затем опомнился и отказался от показаний, вчистую. Так и указал: давал их по трусости. И в итоге получил свое.

Был человек: и следствие, и суд, и зону прошел достойно, а на воле сил не хватило жить, наложил руки на себя.

Был человек, молодой и запальчивый, под всеми крамольными письмами расписывался, на все шмоны ездил, и пошел с друзьями на площадь и был взят со всеми, но в участке одумался, сказал, что на площади оказался случайно, и был отпущен. Друзей судили. Никто из них к нему претензий не имеет.

Был человек, уже отсидевший срок за диссидентство, по выходе не утихомирился, был взят вторично и на этот раз на следствии раскололся. Отпустили без суда, друзья встретили холодно. Он был потрясен: за что? за временное помрачение? До сих пор считает, что это было помрачение, и друзей простить не может.

Был человек, совсем уж молодой, совершенно неготовый, рассказы наивные писал, то есть по всем показателям – «тонкая кишка», – но дали ему семь лет, и на зоне был он вместе с Буковским непреклонным и авторитетным зэком.

Был человек, пошел на площадь, получил свое, на зоне по окончании срока за шустрый характер получил еще столько же. Кончился второй срок – стали варганить третий, или пиши покаянную, пусть не в «Правду» – в лагерную многотиражку. Черт с вами, написал. Отпустили.

И вот еще: был человек самолюбивый и решительный, и к аресту приготовился, но на следствии вдруг раскололся, печатно покаялся и был освобожден. Друзья спросили: что ж ты? Он в ответ: «Я шел на 190-ю (до трех лет), а мне стали давать 70-ю (до семи). На это я не шел».

Вот вам, господа присяжные, иллюстрация к вопросу о правильном расчете кишки. Да вот и ответ: нечего человека уговаривать. Он и сам всегда рассчитывает свои силы и возможности, даже когда просто идет на рынок, а не на битву. И только будущее показывает, правильно ли он рассчитал. А предвидеть будущее безошибочно – это может только Бог.

Были однажды дерзнувшие – потом всю жизнь жалевшие.

Были рискнувшие только раз – потом всю жизнь гордящиеся, причем требовательно.

Все это были разные люди, по-разному откликнувшиеся на зов времени, и каждый по-своему заплатил за отклик, но было у них у всех нечто общее. Все это были люди в большинстве своем обыкновенные, «как ты да я, да целый свет», простые советские служащие, учителя, врачи, студенты, и толковали, и думали они точно так же, как ты да я, вот только одно отличило их от массы сверстников и единомышленников: они дерзнули на открытый протест, на выступление против режима.

Конечно, можно было противостоять режиму и по-другому. Были, так сказать, легальные марксисты (Лен Карпинский, Рой Медведев), были вольные художники с их свободным искусством и вызывающими вернисажами, вольное слово звучало и в театре, и в кино, и в песне. Собирали тайно деньги в помощь семьям диссидентов (например, математик Манин), прятали крамольные архивы (например, артист Калягин). Но на прямую схватку с режимом, на статью – шли только диссиденты.

 

6

Господа присяжные, я подытоживаю.

Всем известен пример со стаканом, налитым до середины. Одни считают: стакан наполовину полон, другие – наполовину пуст. Кто прав?

О Петре Якире говорят: да, он много сделал для правозащитного движения, но он сломался (и тем словно бы зачеркнул все предыдущее). Забывают при этом, что при костоломном режиме не то чудо, что сломался, а то, что вообще посмел открыто восстать. Хотя б на год, на день, на час, на миг. Поэтому все-таки справедливее сказать: да, его сломали. Да, он назвал множество имен во время следствия и суда (правда, все имена и без него были КГБ известны). Но главное все-таки то, что сделано им для правозащитного движения. А чтобы иметь об этом представление, я предлагаю посмотреть на его обвинительное заключение как на оправдательное.

Я вычеркиваю из него всю эту дребедень – «клеветнические измышления», «тенденциозное освещение», «представляет общественную опасность», «спекулируя положениями Всеобщей Декларации прав человека» и тому подобное, я стираю кавычки в цитируемых документах, оставляю протокольное изложение фактов и получаю вот что.

В течение 1968–1972 годов Петр Якир подписал и распространил:

– «Обращение к деятелям науки, культуры и искусства», где процесс Гинзбурга и Галанскова характеризуется как звено в цепи беззаконий, являющееся логическим завершением общественной жизни последних лет;

– обращение в адрес Президиума Консультативного совещания компартий в Будапеште – о преследовании граждан в СССР за убеждения вплоть до насильственного заключения в психиатрические больницы. (Этот документ, помнится, особенно тогда разозлил власти: кто-то в Будапеште воспользовался им для спора с Кремлем.);

– заявление Государственному Прокурору СССР о полном произволе властей в искусстве, общественных науках, о положении крымских татар;

– обращение в Комитет прав человека в ООН с призывом защитить попираемые в нашей стране человеческие права;

– обращение по поводу годовщины ввода войск в Чехословакию, который рассматривается как интервенция с целью пресечь демократический путь развития;

– письмо, адресованное Пятому Всемирному конгрессу психиатров в Мексике, о нашей карательной психиатрии;

– открытое письмо в защиту Буковского.

И еще десятка два подобных документов.

Кроме того Петр Якир передал для размножения на машинке и фотоспособом девяти различным лицам «Хронику», с пятого по двадцать третий выпуск, и от каждого из них получил от двух до десяти копий, которые впоследствии широко распространил. В частности, из его квартиры «Хроника» и другие материалы подобного рода отправлялись в Новосибирск, Мелитополь, Ленинград, Обнинск, Орел, Вильнюс, Одессу, Пермь и другие города.

А также на Запад. В этом ему помогали корреспонденты Д. Дорнберг и Д. Аксельбанк (журнал «Newsweek»), Фрэнк Старр («Chicago Tribune»), Пьер ле Галль («France Press»), Д. Бонавиа («Times»), Э. Уоллер (агентство «Reuters»), У. Коул (CBS) и другие.

В свою очередь по этим или другим каналам получил и распространил следующие сочинения: «Технология власти» А. Авторханова, «Все течет» В. Гроссмана, «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?» А. Амальрика, «Только один год» С. Аллилуевой, «Мои показания» А. Марченко, «Неподцензурная Россия» П. Реддауэя и еще множество статей, листовок, брошюр и журналов.

Это далеко не вся картина, но основной объем и характер его деятельности здесь представлен.

 

7

Вернувшись из недолгой рязанской ссылки, Петр жил замкнуто. Высокие опекуны устроили его работать по специальности – он занимался архивом московского метро. Довольно быстро он и там раскопал что-то интересное, и был немедленно отстранен от архивной работы и переброшен на обслуживание чисто технических задач. И через некоторое время он подал на инвалидность и на пенсию…

Он потихонечку спивался, и компанию ему все чаще составляли уличные алкаши. Это было долгое угасание. 14 ноября 1982 года, в день его смерти, хоронили Брежнева. Надо всем Союзом ревели гудки и траурные марши. Сама того не зная, страна отпевала и его, Петю – восставшего и сраженного своего зэка.

1995

 

Воспоминание о Давиде

 

1

В московском Писательском доме есть Дубовый зал. Высокий, в два этажа. Стены белые, панели и лестница на второй этаж – темные, они, наверное, из дуба и есть. Там в хрущевские времена Лев Кассиль собирал свои «четверги» не то «пятницы». Это называлось «устный журнал» или «встреча с интересными людьми». Однажды и я оказался среди «интересных» как преподаватель литературы, сочиняющий развеселые песни. И когда до меня дошла очередь, я и грянул на своей семиструнке:

Навострите ваши уши, Дураки и неучи: Бей баклуши, Бей баклуши, А уроки не учи!

Стяжал аплодисмент.

Затем из публики прозвучало:

– Хотел бы я учиться у такого учителя!

Кто это?

– Давид Самойлов, – объяснили мне.

О! Я был польщен. Тем более, что уже тогда я числил его в первых мастерах, уже выделял его из блистательной плеяды соплеменников, что делало честь моему вкусу в моих глазах. Сам Давид Самойлов! А не какой-нибудь там.

Я был ему представлен – и мы расстались, лет на пятнадцать. То есть видеться-то мы виделись, в каких-то общих залах или квартирах, но толком посидеть не приходилось. Когда мы познакомились, он был безусым, но это я знаю, а не помню, по тогдашним фотографиям знаю. А помню его только в усах. И когда в феврале 90-го года в том же Дубовом зале молча уселись мы с Городницким за необъятный поминальный стол, глянуло на меня с траурного портрета его молодое, любимое, но незнакомое мне лицо. И было мне странно, словно не Давида я поминал. И зал Дубовый был какой-то ресторанно-вокзальный, и совсем не уютный, каким он был при Кассиле.

 

2

Хотя нет, ну как же, виделись мы. У него в Опалихе, в просторном деревянном доме под Москвой – но плохо помню я этот вечер, это какое-то воспаленное мгновение среди тягостной осени 73-го года.

Говоря вообще, наша жизнь после 56-го года описывается формулой: веселье, впоследствии отравленное. Может быть, никто так не воплощал в себе эту смесь иронии-сарказма, веселья и горечи, как Толя Якобсон, Тоша – Давидов любимец. Вот эту-то взрывчатую смесь и выперли из Союза осенью 73-го года. Раскручивалось дело номер двадцать четыре о «Хронике текущих событий» – великий наш самиздатский бюллетень, регистратор повседневных советских мерзостей против свободной мысли, – и над Тошей как редактором и автором нависла неминучая каторга. Но жандармы особо крови не хотели и оставили Тоше альтернативу: Израиль. А тут и сына надо срочно и сложно лечить, а черт его знает, чем это кончится у нас, при таких-то обстоятельствах. И уехал Тоша.

А уж как не хотел!

Он и уезжал-то – упираясь всеми силами, до смешного. Нарочно опоздал к таможенному досмотру – и самолет улетел без него, но билет ему оформили тут же, на следующий рейс – и все-таки выгадал Тоша себе еще пару дней побыть дома. И вот в этот зазор мы с ним и нырнули туда, в Опалиху, к Давиду. Дымный был вечер. Пьяный. Так что не помню – в усах был Давид или без? Помню, что в тельняшке.

К чему я, однако? А вот к чему.

Давид Тошу любил, и понимал, что его отъезд – альтернатива лагерю. Это была причина уважительная. Отъезд, вызванный давлением более косвенным – ну, как выдавили Войновича или Владимова, – это Давид тоже понимал. Но эмиграции без видимого нажима не принимал. Все-таки русский интеллигент, да еще всю Отечественную прошел. Для таких понятие «долг перед Отечеством» – не звук пустой. По мне, так человек, сбежавший от брежневского режима, есть беженец. А по Давиду – беглец. Чувствуете разницу?

Сидели мы как-то в Пярну, у меня, мирно выпивали – и зашел разговор об эмиграции, и друг мой Володя как раз и высказался в том смысле, что, мол, бегущий от режима, даже если тот его и не подталкивает, все-таки презрения не заслуживает и уважения не утрачивает. Давид как взъелся на него! Прямо зверски. «И уезжайте! И уезжайте!» – кричал он в гневе и немедленно отправился домой. Он решил, что Володя говорит о себе и как бы выспрашивает индульгенцию на случай своего бегства.

Так мы и шли пустынным ночным городом: впереди – разгневанный Давид, безостановочно и величественно, как он всегда ходил, стуча тростью по лифляндским камням, а следом – уговаривающий я и чуть поодаль – тщетно взывающий Володя.

– Не собирается он никуда! – уговаривал я. – Наоборот: он три года отсидел за правду, имеет полное моральное право, а не едет!

– Вот и пусть едет!

– Да он не хочет!

– Нет, пусть едет, раз так говорит!

(Теперь я то и дело встречаю мысль: тот, кто тогда бежал от режима, был храбрее тех, кто оставался. Как будто режим – единственное, что можно любить на родной стороне.)

Потом Давид остыл и Володю простил. Даже карточку подарил с дружелюбной надписью.

 

3

Говоря о Давидовых корнях, все дружно поминают Пушкина.

Я тут пошел дальше всех:

В городе Пернове Так я петь учусь, Чтобы в каждом слове Много было чувств. Петь, насколь возможно, Просто, без виньет, Что довольно сложно, Будучи поэт. Но балтийский воздух Чист и честен так, Что не даст и слов двух Сочинить кой-как. А в Пернове-граде Ганнибалов дух Слов не даст в тетради Зря испортить двух. Здесь, душою тонок И натурой здрав, Жив прямой потомок, Сам того не знав. Точно как и пращур, Ростом невелик, Кистью рук изящен, Боек на язык. А взгляните под нос: Эти завитки — Вылитая поросль С предковой щеки. И стихи он пишет Пушкину под стать… Так что лучше в Пярну Песен не писать!

В этом стишке все баловство и балагурство – от Давида. Недаром Андрей Вознесенский, съевший столько собак на рифме, каждый раз, говоря о Давиде, поминает эту знаменитую пару: «Дибич – выбечь». Навсегда потрясся старый наш авангардист этой лихой до наглости находкой.

Хотя сам-то Давид обожал декламировать другой пример, народный:

Поднимает мой бордовый сарафан, Вынимает … моржовый с волосам! —

и заливался счастливым мелким смехом от полноты стилистического наслаждения.

Он, бывало, читает:

Нас в детстве пугали няни, Что нас украдут цыгане. Ах вы нянюшки-крали, Жаль, что меня не украли.

Я говорю:

– Давид, почему это нянюшки – обязательно крали, то есть красотки?

Он, подумав:

– Это необходимо для благозвучия.

Мастер наш – с абсолютным слухом. Ему не режет. У меня слух тоже ничего. Но я не мастер.

 

4

Уж давно я слышал о граде Пернове (по-ихнему Пярну), как там хорошо, а главное – вот уж сколько лет, как туда переехал на жительство Давид Самойлов. А я и сам страсть люблю пожить на морском берегу, и так вот все и сошлось к тому, что летом 79-го года мы, всем семейством, как приехали в Пярну на все лето, так и еще подряд два лета провели, и потом наезжали.

В 87-м было и специальное приглашение:

Ирине и Юлику. Приезжайте к июлику. Подсядем мы к столику И выпьем по шкалику. А из московской кутерьмы Пора бежать, как из тюрьмы. Ведь говорят, что москвичи Перековали на мечи Все прежние оралы (И «те», и либералы). А здесь такая благодать, Что неохота в морду дать, Карая черносотенца. Ну попросту не хочется! Писано седьмого мая.

Между прочим, за «московской кутерьмой» следил, и очень внимательно. И дотошно обо всем расспрашивал приезжих, а особенно причастных, например Лукина Владимира. И суждения свои составлял не торопясь.

Приглашение было принято.

Визит состоялся и оставил след:

Ах, в Пярну этим летом Судьба чеканит нам деньки, Как золотые пятаки — И звонкостью, и цветом. Ах, в Пярну этим летом Многострадальный мой живот Набил я на сто лет вперед Пельменью и рулетом. Ах, в Пярну этим летом Впервые в мире наконец Пою на сцене как отец: С дочуркою дуэтом. Ах в Пярну этим летом, Да, этим летом, как и тем, Промежду актуальных тем, А также песен и поэм, Все то же, что приятно всем, С любимым пью поэтом.

 

5

Дом Давида на улице Тооминга (по-ихнему черемуха), номер четыре. Сначала весь низ был их, а потом и верх. Внизу длинная, в два окна (в три?) столовая. Из окон сразу видно, кто сюда по улице в гости идет. За длинным столом кто только не сидел. До сих пор не пойму, как это Давид ухитрялся не только дом содержать, но и столько народу принимать. Конечно, гость шел не с пустыми руками, но ведь бутылка бутылкой, а закуску не всякий догадается прихватить. Но у них всегда закусить было чем.

Я как-то Галину Ивановну, супругу то есть, спрашиваю:

– Ну вот хоть бы за этот год, начиная с прошлого июля по текущий июнь – было у вас месяца, скажем, два-полтора, когда вы за стол садились только семьей?

Она подумала, помолчала и сообщила:

– Пожалуй, февраль.

Раз пришли в гости специально на драники, то есть на блины из тертой сырой картошки.

На столе посуда, мелкая закусь, Давида нет.

– Где Давид?

– Как где? На кухне. Печет драники. Сам.

Ага. Стало быть, ритуал. Но как же – сам? Ведь почти слепой – и печет? Я должен это видеть.

На кухне у плиты – Давид, в тельняшке и фартуке, боцманские усы, треск кипящего масла.

Видел я вдохновенно трудящихся людей, например дирижера Светланова, актера Меньшикова, футболиста Платини, – но Давид, пекущий драники, их всех затмил. Как он упорно набирал ложкой крахмальную гущу и шлепал в раскаленное озеро, и еще, и еще, и переворачивал, и подцеплял ложкой же и перешлепывал готовые в эмалированную плошку, и не промахивался, а ведь видел-то плохо! Ну ладно, мог бы обозначить ритуал, мог бы пнуть мяч для начала – нет, ему надо было сыграть матч до конца, весь, без поблажек. Он и пек, не уступая ни в чем, и при этом был похож на шкипера. Он вообще был крепкий и широкоплечий. Я его всего один только раз видел слабым и старческим – это в больнице, только-только после серьезного сердечного приступа. Он сидел в койке, принимая разом Гердта, Мишу Козакова и меня. Глаза его за толстыми стеклами были огромны, на пол-лица. Он ими как бы помаргивал. И на шее эти две худых вожжи… Как птенец.

Выпить Давид был молодец. Глядя на него, и по сей день удивляюсь, как это и в шестьдесят, и в шестьдесят пять, и в шестьдесят девять мог он в течение дня взять на грудь и пятьсот, и больше, пусть хоть в два присеста – и работать на следующий день! «Вот что значит фронтовое поколение! – восхищался я бывало. – Не то что мы, тыловые хиляки, пионерчики, бледная немочь, выросшая при копчушках, – в свои пятьдесят, приняв двести, реагируем как на пятьсот. Не то что вы, полевые разведчики, закаленные на трофейном шнапсе» – ну и тому подобный подхалимаж. Здесь, впрочем, все было достоверно: и полевая разведка, в коей Давид провел два последних военных года, и копчушки, представляющие собою толстые стеклянные пузырьки с соляркой и фитилем.

Этот текст как-то был произнесен приятелю Давида, также ветерану и поэту, по дороге на некий выпивон.

Демидыч снисходительно подтвердил справедливость моих восторгов и скромно добавил:

– А я и сейчас спокойно держу и шестьсот, и семьсот, а под хорошую закусь хоть кило.

– За один присест?

– За один.

– И на следующий день?..

– Могу работать.

– !!!

Однако, когда дело дошло до практики, оскандалился мой Демидыч, и до трехсот не дотянул – сомлел. И Давид таким образом еще более вырос в моих глазах.

Дома он обычно возглавлял упомянутый стол, перед ним был прибор и непременно пепельница, а рюмку он доставал сам из буфета за спиной – такой массивный, красного дерева буфет, глухой, как комод.

Рюмка же была своя, именная, граммов на семьдесят.

– Это моя личная рюмка: она точно равна одному моему глотку, ни больше, ни меньше.

В последние годы прочим напиткам он предпочитал коньяк. Если не было, допускал варианты. И в последний день, 23 февраля 90-го года, в Таллинне, где он вел пастернаковский вечер, пока дело шло своим чередом, он в кулисах обсуждал с Гердтом привычную проблему: дадут им по окончании работ коньяку или нет? Про это мне Гердт рассказывал. А я кивал: картина была знакомая.

Каждое лето в пярнусском Доме офицеров объявлялся вечер встречи с поэтом Д. Самойловым. Естественно, поэт широко приглашал на свой вечер всех случившихся к этому дню знакомых, а иных усаживал рядом с собой в президиум, например Сашу Юдахина, или Алика Городницкого, или меня, или всех вместе. Затем поэт объявлял вечер встречи с Д. Самойловым открытым и для начала с удовольствием представлял своих друзей, согласившихся поучаствовать, а представив, давал слово каждому по очереди. Саша Юдахин доставал свою очередную книжку и с полчаса читал оттуда. Следом Алик Городницкий – либо рассказывал про Атлантиду – он ее искал, либо тоже читал стихи, и тоже с полчаса, а там уж и я все свои полчаса развлекал публику песенками, – так время и летело себе.

В заключение вечера вставал Давид и, выдержав значительную паузу, читал:

Сороковые, роковые, Свинцовые, пороховые!.. Война гуляет по России, А мы такие молодые! —

и читал, как всегда, превосходно. На чем и заканчивался вечер встречи с Д. Самойловым.

– Ну что, дадут нам коньяку или нет? – обращался он к нам, простившись с публикой. – Вряд ли. Ну, пошли в эйнелауд.

Эйнелауд – по-ихнему буфет. Но что буфет? Чепуха – буфет, вокзал, трактир, забегаловка, провинциальный театр. То ли дело – эй-не-ла-уд. Весь просторный приморский парк в Пярну уставлен эйнелаудами, они имеют и свои прозвища: «Лягушка», «Телевизор», «Голубой Дунай». Были проложены и маршруты – в два, в три, а то и в четыре эйнелауда, благо тогда подавали еще коньяк в разлив.

Был, однако, маршрут особенный, употреблялся нечасто и требовал подготовки: эйнелауд устраивался собственными силами. Зато не было постороннего народу, ни необходимости общаться с официантами и буфетчиками, и в погожий день мы отправлялись под стены пярнусской крепости на зеленый Ганнибалов вал, идущий вдоль водяного рва и насыпанный еще при Абраме Петровиче Ганнибале, которого фельдмаршал Миних послал майором в город Пернов укреплять береговую линию против возможных шведов. Оные сведения почерпнуты из сочинения «Сон о Ганнибале». Эх, братцы! Все пройдет, наскучат и Пригов, и Еременко, и Парщиков, и многие, многие… А Давидов «Сон» по-прежнему будет волновать до слез.

На сем валу клубится множество кустов, спускающихся к воде, между коими немало уютных местечек, зело удобных для устроения мини-эйнелауда на четыре куверта. Состав одного из квартетов был такой: Давид, я, доктор Лукин (исторических наук) и Ф. Ю. Зигель, Давидов одноклассник и главный знаток НЛО, ежегодно выпускавший толстые самодельные сборники различных материалов по предмету. Отыскав приличную лужаечку, мы устраивались, вынимали из сумок необходимое, включая посуду, – и сидение на валу начиналось. Зигелю с Давидом было тогда по шестьдесят, нам с Володей – по сорок с небольшим, но сидение было общим и равным, не какие-нибудь там «отцы и дети» – ни в коем случае. Ну, может быть, гроссмейстеры и кандидаты.

Есть все-таки истина в не очень ловких строчках:

Кто из двадцатых. Кто из тридцатых, Все – из пятидесьти шестых.

Похоже, пятьдесят шестой год действительно определил общую физиономию поколения, записав в него и Давида с Зигелем, и нас с Володей, и Галича с Высоцким, и Некрасова с Буковским, но ведь Галич-то – с 18-го, а Высоцкий – с 38-го. На языке повисает слово: шестидесятники – и я торопливо захлопываюсь, чтобы не впасть в разговор хотя и волнующий, но уводящий.

Но если пятьдесят шестой год объединял наш квартет, то другой – проводил четкую грань между нами: сорок первый.

 

6

Военное время Давид любил вспоминать. Он провоевал все четыре года (включая, конечно, и лечение в госпиталях) – сначала в пулеметном расчете, затем, как уже сказано, в разведке. Ясное дело, вспоминал он не героические бои, а разнообразные случаи и приключения, происходившие между боями и наполненные смехом и азартом молодости. А уж воевавший фронтовик всегда был для него собеседник желанный. В Пярну и был такой, настоящий генерал, он каждое лето отдыхал там с дочерями и очень дружил с Давидом. Кроме того, он дружил еще и с местным военным начальством. Все это как-то привело к тому, что большою компанией оказались мы в закрытой военной зоне, в сосновом бору, на берегу лесной полноводной речки. Там стояла дача с сауной, просторной гостиной, камином и прочими роскошествами, – лесная вилла для комсостава. Доведя себя до белого каления в сауне, приоткрываешь дверцу и, юркнув по желобу, впадаешь непосредственно в речные струи, оглушительно холодные, чем обычно и завершается известный комплекс мазохистских банных наслаждений. Далее действо переносится в столовую, где наслаждения продолжаются, но уже гастрономически.

Между сауной и гостиной в тот раз была некоторая пауза, во время которой я бесцельно слонялся по лесу среди каких-то заросших бугров. И вдруг услышал:

– Вот здесь наверняка был НП. А вон там – КП. Тут пулемет должен был стоять. И вот тут.

– Да, хороший сектор обстрела.

И так далее, в том же духе. Может быть, вру в терминах, но не сомневаюсь в содержании: говорили профессионалы. Это были Давид и Феликс Зигель. Стоят над бывшими окопами и легко прочитывают сквозь палую хвою, оплывший дерн – как это? – боевые порядки? ходы сообщения? Как будто вчера для них все это было. Мне, например, чтобы хотя бы пленных немцев припомнить, и то надо хорошо призадуматься. А для них – как вчера. И голоса такие спокойные, будничные. И слова по делу: «Здесь, ясное дело, НП. А там КП».

Вот когда я почувствовал, кому сколько лет, то есть насколько они старше: на войну.

Эти ли окопы, военное ли расположение сауны, наличие ли настоящего генерала, а вернее – все это вместе и превратило вполне заурядное было застолье в стихийный неожиданный концерт песен военного времени. Часа, наверное, два соловьем разливалось основное трио: Давид, генерал и я – все остальные подпевали кто как мог. Никогда – ни до, ни после – не вспоминал я столько песен за один раз.

Ну, репертуар известно какой: золотой фонд, и это я без иронии. «Соловьи, соловьи…», «Эх, дороги…», «Темная ночь», «Землянка», «Ночь коротка», «Прощай, любимый город». Эти – все полностью, до словечка. А иные – по куплету, по два, дальше уже забылось…

Либо хором, но всё же вспоминали до конца. «На солнечной поляночке», «Цыганка-молдаванка», «Есть на севере хороший городок», «Артиллеристы, Сталин дал приказ» – эту пели с вариациями:

Ученики! Директор дал приказ: Поймать училку и выбить правый глаз — За наши двойки и колы. За наши парты и столы, За наши булочки и пирожки!

«Потому, потому что мы пилоты», «Пора в путь-дорогу» – и опять «Соловьи». Эх, хорошо нам пелось в тот вечер! Ведь и песни-то какие роскошные, почти все. Потому что их и сочиняли в оные времена, и пели – от души. Желая и находя в безумной жизни человеческое содержание.

 

7

В песнях Давид толк понимал и за собой числил несколько достижений: какую-то старинную советскую футбольную песенку, весьма в свое время популярную (посмеиваясь), и особенно из «Слоненка-туриста», из детской этой прелестной сказочки – «Цик-цик-цуцик» (гордясь).

Я все приставал, чтобы он выделил мне специальный текст для озвучания – он снизошел и подарил:

Печечка залепетала. Что она мне нашептала? Жарким шепотом ольхи Нашептала мне стихи…

Я придумал простенькую мелодию, в мажоре, зато удобную для двухголосия, в терцию, и мы с дочерью моей Наташкой неоднократно ублажали Давида приятным дуэтом. Правда, по привычке либо традиции Давид поставил над этими стихами посвящение такое: «Ю. К.» – и я все время испытываю легкое недовольство, так как среди близких его знакомств имеется и Юрий Карякин. Вполне может расшифровать в свою пользу.

Послушал Давид на пластинке песенки, сочиненные Геной Гладковым на мои стихи для фильма «Обыкновенное чудо» (по Шварцу, Марк Захаров снял). Несколько раз заводил и очень смеялся над монологом Андрея Миронова (в роли министра-администратора), когда он рассказывает, как вошел к принцессе, поклявшейся застрелить первого встречного:

Пальнул я в девушку, Пальнул в хорошую, По обстоятельствам, А не со зла, —

этакий расхлябанный фокстротик. Я даже несколько огорчился: все-таки не самый лучший номер. Другие не в пример красивше.

Давид говорит:

– Другие красивше, но я так тоже умею. А так – не умею: «Пальнул я в девушку…», – и залился.

Моих крамольных он не любил. Он их называл «палитицкие». Это словечко из давнего его воспоминания. Когда-то он был известен немногим, и то как переводчик. Ради хлеба насущного переводил он не только талантливых. И вот прибыл как-то в Москву недавно переведенный им акын и, поселившись в люксе роскошного отеля «Украина», призвал к себе Давида.

В беседе с ним акын, в частности, изрек следующее:

– Стихи бывают какие? Стихи бывают: лирицкие, палитицкие и худозственные. Хороший поэт должен уметь всякие стихи. Я умею.

– Вот и давай, – говорит Давид, – пой мне лирицкие и худозственные, а палитицких не надо.

Но я таки достал его однажды – спел ему свою «Матушку Россию» и был похвален.

– Давид! Так ведь это же политическая!

– Нет, это художественная песня!

При этом текущий политический момент его всегда и очень живо интересовал, и Володю Лукина, который «был вхож», расспрашивал всегда подробно и пристрастно. На Ганнибаловом валу немало было и поведано, и обсуждено. Давид именовал Володю «профессор Лю Кин» – во-первых, потому, что тот специализировался на «Тихоокеанском регионе», а во-вторых, был похож на китайца до того, что нас с ним в нашем родном Московском педагогическом в свое время путали.

 

8

Он любил классическую музыку, знал ее хорошо, на концерты ходил и нас зазывал, бывало.

Послушали Пикайзена, выходим, я Давиду говорю:

– Тут приехала какая-то банда из Тбилиси, рок-группа, в программе песни битлов, – пошли?

Давид засмеялся:

– Знаешь анекдот? Среди ночи муж внезапно является из командировки. Жена – туда-сюда, спрятала любовника в свой туалетный шкафчик с парфюмерией. Ну, муж повертелся, пошнырял – уехал. Жена отпирает шкафчик, оттуда вываливается кавалер, зажавши пальцами нос, и шепчет: «Умоляю: кусочек говна!»

Однако слушать группу не пошел и, как выяснилось, не зря: кусочек оказался порядочной кучей…

Особенно нравилась ему Седьмая симфония Шуберта. В стихах однако написано: «Шуберт. Восьмая».

– Но имеется в виду Седьмая, – сказал Давид.

– А тогда почему же?

– А для благозвучия.

И в самом деле: какие еще возможны варианты? «Шуберт. Шестая» и «Шуберт. Седьмая» – оба хуже. Еще имеется: «Шуберт. Вторая» – но это слишком далеко по номеру. Как уже было сказано, благозвучием Давид дорожил и, как видите, предпочитал его достоверной информации. Мастеру можно.

Да, замечательно хозяйничал он в своем поэтическом хозяйстве, вольно, с удовольствием, и все ему было по плечу, и озорничал как хотел – потому что плохо, нескладно у него получиться просто не могло. Вся эта история с Юлием Кломпусом… Я иной раз думаю, что «Инга Ш.» объявилась у него исключительно из-за рифмы «ингуша». Хотя нет! Пожалуй, сначала была все-таки Инга, а уж потом – о, нечаянная радость! – можно вчистую рифмовать с «ингушом»! Какое оказалось богатое имя!

Что же до блистательной коллекции самоваров, то (гордо):

– Кроме тульского. Остальные все выдумал.

Вот не знаю, что он думал о нашем авангарде. О, наш авангард! Как это один из них выразился о Пастернаке с Мандельштамом? «Для своего времени они были стилистически продвинуты дальше других». Чего я лично о нашем авангарде никак не скажу. Вбок, вкривь, влево-вправо – но не дальше. Теорию знают, историю изучили, формой овладели – но уехали от натуры. Без натуры же ни стиля, ни поэзии нет. Изобретательство разве что. Поэт и ветеран Демидыч уверенно говорит: «Я такие стихи километрами могу писать». И тут я Демидычу верю больше, чем когда он про водку говорил. От Давида я подобного не слышал, но он-то имел все права на такое заявление. С такой натурой (и культурой) можно все попробовать, во все игры поиграть. Он и играл все время. То в элегию его потянет, то в балладу. То книгу о рифме напишет, то комедию сочинит. То стихотворный диалог четырехстопным хореем, вставляя ремарки в размер. И это я только о жанрах. А если еще о технике, о словаре, о «стилистической продвинутости»…

А между тем он все ждал, тосковал по новому слову, все кликал нового гения. Но, видать, еще не время. Петр Первый действовал в начале века, а слово раздалось только в середине. А наш поворот еще и покруче. Впрочем, повороты, возможно, не так уж прямо взаимосвязаны с новыми поэтическими рубежами.

На вопрос, кто у нас первый поэт, Давид ответил сразу: Бродский.

А я называю их обоих.

Смешное дело. Получил как-то Давид письмо, из Симферополя. Пишет ему молодой поэт: так и так, очень прошу – вернитесь к своей подлинной фамилии, ведь по-настоящему, по метрике вы – Кауфман, вот и подписывайтесь – Кауфман, потому что я поэт Самойлов Давид, а не вы! Не знаю, ответил ему Давид или нет, – я бы так написал: от фамилии отказаться нетрудно. От имени – невозможно.

Давид сочинял книги стихов, записывая их в толстенькую тетрадку черной авторучкой или фломастером, своей мелкой вертикальной клинописью. Аккуратной и разборчивой, несмотря на полуслепоту. (Или благодаря.) Наберется тетрадь – вот и книжка. «Залив». «Весть». «Горсть». Просто и полновесно. Тетрадка лежит себе и заполняется.

Однажды он мне говорит, точнее даже – чуть удивляясь сообщает:

– Позавчера не спалось… Шесть стихотворений написал. Представляешь?

Нет, не представляю. «Поэтому он Король, а мы сидим и отгораживаемся от солнца ладонями» – как говорил Арье-Лейб у Бабеля.

Другой раз он мне доверительно поведал:

– Есть у меня стихотворение, к которому я музыку придумал.

И запел в ритме вальса:

Светлые печали, Легкая тоска По небу промчали Словно облака. А по ним осталось Все, что я сберег: Легкость, свет и старость, Море и песок.

Но главное – в мажоре сочинил! Почему-то мне кажется, что барды эту пьесу изложили бы непременно в миноре. Кроме меня.

 

9

Было дело в Москве, на его квартире. Она очень просторная, я в ней освоил только три помещения: большой холл со специально отгороженным обеденным отсеком, за ним большой кабинет с роялем, на рояле портрет Давида кисти Кима (Марата) – очень хороший, с глубоким внутренним светом портрет. Ну и кухня, из холла влево, тоже не тесная.

А дело было такое. Давид с утра позвонил, чтобы я приехал вечерком, в качестве эксперта: к нему сегодня приведут начинающего барда и обещают коньяк с пельменями.

И вот в обеденном отсеке на длинном столе возникло длинное же овальное блюдо с зеленью, сметаной и прочей приправой, а рядом – широкая чашка дымящихся пельменей, в самую меру анемичных и масленых. Человек было шесть или семь, главные лица: мэтр – во главе стола, со своей пепельницей и рюмкой точно в один глоток; рядом – заслуженный бард, главный эксперт (я); рекомендатель – тогда еще мало известный поэт Олег Хлебников; и абитуриент, имени которого я не запомнил. Он был протеже Олега, который был протеже Давида, чем абитуриент и воспользовался. Увидев его, я слегка изумился: настолько он не походил на «начинающего барда». Это был благополучный, в дорогом импортном костюме, сорокалетний плотный чиновник из Внешторга. Ну, что ж… «крестьяне тоже чувствовать умеют». Ладно. Вот и робеет как школьник. Хорошо. Послушаем.

Скушали мы по рюмочке-другой, утолили первый голод сочной пельменью и расположились к прослушиванию. Зазвенели струны, зазвучали песни. Они были лирические и малохудожественные. Давид помалкивал, уступая мне право первого комментария.

Я был деликатен и по учительской привычке старался больше указывать на возможности, чем на неудачи:

– А вот здесь, в третьем куплете, хорошо бы что-нибудь контрастное… а вот тут надо бы концовочку поточнее… а здесь зачем-то бросили тему, в самом разгаре, так крупно заявили и зачем-то бросили… а вот тут…

– А по-моему, это га-вно, – вдруг решительно сказал Давид. И глядя прямо перед собой и не оставляя никаких сомнений, твердо повторил: – По-моему, га-вно.

И посмотрел на меня как на безусловного единомышленника.

Что-то промычал я, что-то пробубнил Олег, появилась дочь Варвара с криком «Папа, как тебе не стыдно!» – чем лишь спровоцировала папу на повтор ужасного вердикта. Публику охватила растерянность и, вместо того чтобы встать и уйти, она тупо осталась сидеть где сидела, поэтому нам с Давидом пришлось, прихватив бутыль молдавского коньяка, перебраться на кухню. Не просить же было маэстро обосновать свою оценку! Зато мы уступили им остывшие пельмени.

И абитуриент остался! Впрочем, не знаю, может быть он и рвался уйти, да Олег отговорил, на что-то еще надеясь, – но остался он, и даже не только остался, но через час подослал к нам на кухню Олега с просьбой об автографе на сборнике Давида! На что, после некоторого упрямства, мастер все-таки пошел, поступив лаконично, то есть расписавшись без лишних слов. А может, и написал что-нибудь. Не помню, не важно. Главное: отошел и снизошел. Да и это не важно.

Важно то, что, уединившись на кухне, мы с Давидом единственный раз в моей жизни посидели так задушевно, как мало с кем сиживал я вообще. Я рассказывал ему о себе самое главное, и он меня очень серьезно слушал, и понимал, и кивал своей опрятной сединой, и советовал нечто важное и действительно нужное, как советует отец взрослому сыну. Из тех разговоров, какие не то чтобы переворачивают жизнь – жизнь переворачивают не разговоры, – а сильно проясняют тебе себя самого, безо всяких на свой счет иллюзий.

 

10

…И вот мы с Аликом Городницким сидим за поминальным столом в московском Писательском доме, в Дубовом зале, где впервые я увидел Давида. Вот его непривычное для меня молодое безусое лицо смотрит с большого фотопортрета. Напротив меня за столом – длинный и худой редактор, издававший Давида не раз, и его жена, известная актриса, читающая Давида на концертах.

Произносились поминальные речи.

Встал Андрей Вознесенский.

Длинный редактор сказал:

– Сейчас скажет про рифму «Дибич – выбечь». Что – это его более всего поразило.

– Но что более всего меня тогда поразило, – сказал Вознесенский, – это рифма «Дибич – выбечь».

Выступал подвыпивший Миша Козаков. Он был бледен и злобен. Говорил он, глядя либо в пол, либо в потолок, смотреть на людей было ему невыносимо. Обличал чье-то лицемерие.

Я хмелел и смотрел на Давида. Мне казалось, что он весело спрашивает: а про выпивку-то, про выпивку скажет кто или нет? Я подождал, никто не говорит. Встал и сказал, что, конечно, стихи стихами, но и это дело не запускал, а напротив – приветствовал.

Встала актриса, жена длинного, и начала читать Давида.

И вдруг забыла слова.

Кто-то негромко подсказал.

Она продолжила – опять забыла.

И тогда весь зал негромко хором стал читать Давида. Весь зал. Хором.

Голоса за холмами! Сколько их! Сколько их! Я всегда им внимаю, Когда чуток и тих. Там кричат и смеются, Там играют в лапту, Там и песни поются, Долетая отту…

Я заплакал.

А рядом, рухнув лицом на стол, задохнулся, зарыдал Городницкий, седой наш красавец, доктор океанских наук, самый романтический из первых бардов.

«Ваш роман прочитали», – сказал Мастеру Воланд.

И начинаешь представлять: кто прочитал, где… Что думал читавший. Затем воображаются и другие сюжеты. Например, представляю себе – Давиду сообщили: «Ким пишет о вас воспоминания». – «Да? – сказал Давид. – Ну что ж, пусть пишет. Плохо не напишет. Он меня любил. Я знаю».

1992

 

Сударь дорогой

Я обо всех горюю, кто не дожил до наших дней – о маме, о тесте с тещенькой, обо всех, но о некоторых горюю особенно горько – как вот о нем. Потому что, кажется мне, он бы особенно рад был новым временам, хотя и досадовал бы на многое – но все-таки радовался бы. Да сейчас и было бы ему – шестьдесят пять, всего-то.

Высокий, стройный. С такой вдохновенной сединой – она его ничуть не старила, она как бы осеняла его молодые синие глаза. Совсем не помню его сутулым – разве что над шахматной доской. Вставал легко, держался приподнято, ходил – как-то взлетывая на каждом шагу, мне вечно казалось, что ему брюки коротки.

Я все не мог привыкнуть, когда последнее время идешь с ним по Питеру, и вдруг он остановится и, улыбаясь, говорит:

– Не так быстро, сударь. Немного постоим.

Это после первого инфаркта. Впрочем, он не сильно берегся и второго не пережил…

У меня сохранилось мелкое невнятное фото: Крым, 68-й год – как раз мы только познакомились, – на баскетбольной площадке в футбольном азарте мечутся четыре фигурки – вот же свела судьба! Играют: Петр Фоменко, Петр Якир, Леонард Терновский – и он. О каждом книгу можно написать. Вот они, слева направо:

– гениальный режиссер, мастер трагикомедии, наш сегодняшний Мейерхольд;

– сын расстрелянного Сталиным командарма, арестован в возрасте четырнадцати лет, затем последовали семнадцать лет тюрьмы, этапов, лагерей и ссылок;

– скромный московский рентгенолог, основательный и методичный в мыслях и поступках, что и привело его на три года в лагерь, за правозащитную деятельность, в брежневские времена;

– и наконец он, Борис Борисович Вахтин, дорогой Борь Борич, игравший в футбол значительно хуже, чем в шахматы, но с не меньшим азартом.

Когда бы я ему ни позвонил, в какую бы минуту ни застал, всегда откликался его неизменно приветливый басок:

– Здравствуйте, сударь дорогой!

Словно он каждую секунду был рад мне. Потому что он вообще, изначально был доброжелателен к людям и, следовательно, всегда был готов их приветствовать. Были, конечно, в его жизни люди, ему неприятные, но сколько ни стараюсь, не припомню его в ненависти или злобе по отношению к кому-либо. Самое большее – досадливо морщился. Неприятные люди были ему нелюбопытны. Так что, вероятно, их он не удостаивал своего ласкового привета. Я когда прикидывал на язык возможные замены этим биологическим окликам нашего времени – «Мужчина!», «Женщина!», – то вместе с «гражданин-гражданка» отметал и «сударя-сударыню» как неестественный архаизм.

А у него звучало совершенно натурально:

– Здравствуйте, сударь!

Господи, как не хватает мне голоса этого…

Он Питер знал замечательно. И Питер его знал. Китаист, публицист, прозаик. Все так, все верно. Но главное не китаист, не прозаик, а – Борис Борисович. Какой он был китаист, я не знаю. Каков был его общественный вес… его общественный вес был значителен, но я не пишу об этом. Я пишу о том, как я его любил.

Проза у него хорошая. Но у меня она с ним не сливается. У Булата – сливается. У Фазиля, у Андрея Битова, у Юры Коваля – их проза прямо вытекает из их речи. А у него разговор был другой. Правда, есть в его прозе одно, лично его, качество: солнечность, радостное состояние души. Так-то язык известный, питерская неформальная проза 60-х годов, этот ихний синтаксис чудной, лексика советская навыворот, у Марамзина еще и погуще – но не солнечно. А у Бориса Борисовича – солнечно. И вдобавок еще это языческое, что ли, восприятие естественной человеческой жизни, что и наполняет его прозу светлой эпической печалью и личной любовью. И в своей известной новелле и сержанта он любит, и фрау, которую любимый сержант застрелил, любит, и как-то неизбежно из этой любви выходит, чтобы непременно застрелил, а потом всю жизнь мучался, тоже непременно… Что-то я съезжаю на эту прозу… интонация затягивает.

У него было множество любимых людей. И в Ленинграде, и в Москве, и черт-те где. На свои застолья он созывал только самых близких – и то было битком, под сотню народу, и с каждым он был близок отдельно. Ну да, да, и радушный, и широкий – но не этаким общим скользом по всем, а с единственным вниманием к каждому. Водочку поднимал бережно и, поочередно чокаясь, приговаривал «здравствуйте» – то есть чокнуться было для него то же, что поздороваться. А дальше – только веселел, точнее – воодушевлялся, хмельным не помню его ни разу. Не забуду, как он пришел раз, воодушевленный, и тут же влюбился. Это было с ним как обвал. Он пришел и сразу отличил эту женщину, сразу проникся ее особым излучением – и все: весь вечер, разговаривая, выпивая и смеясь, он сидел рядом с ней и не то что ухаживал – он сидел и откровенно любовался, с шутливым и вместе с тем подлинным восторгом, не замечая, что и она, и все вокруг ужасно смущены, так как здесь же находился ее человек, также бывший в сильном замешательстве от такого неожиданного и прямого обожания… Борисычу деликатно объяснили… Он как-то полушутя растерялся. «Да-а?» – протянул он, улыбаясь и сожалея.

А другой раз видел я, как он расстраивался. Отчего – не знаю, что-то не клеилось, не в делах – в душе. Немоглось как-то.

И вот он ходит и восклицает время от времени, на все лады:

– У всех есть все – у меня нет ничего.

У всех есть – все! У меня нет – ничего!

У всех – есть все, у меня – нет ничего!.. Где справедливость?

И в самом деле…

Главной его мыслью, страстью, постоянной головной болью была Россия. Он о ней думал всегда, даже когда думал совсем не о ней. Это состояние я знаю: когда, бывало, приходит в голову и целиком захватывает тебя какой-нибудь замысел – пьесы или поэмы – и тогда так и валишь в сюжет все что ни попадется на глаза, все к нему примеряешь и прикидываешь. И вся его проза – о ней, о России, и все его знакомства – с ней, и публицистика с китаистикой – туда же. Хотя диссидентом он не был. Это дело было ему не по натуре. Конечно, не дай бог занесло бы его нечистой силой за решетку – он прошел бы все круги достойнейше. Но изо дня в день заниматься правозащитной деятельностью – это было не по нем. Но сочувствовал – всегда и всей душой, и подробно расспрашивал, ему необходимо было – знать. Еще бы. Дело-то было – совестное. И непосредственно российское – стало быть и его. Тем и отличался он от великого, к сожалению, множества народу, осуждавшего, презиравшего и прямо ненавидевшего наших немногих диссидентов – за то, что они провоцируют власти на закручиванье гаек. Простая мысль о том, что власти провоцируют всякого честного человека на сопротивление, не всем приходила в голову. Бранить диссидентов было комфортнее…

Правда, и другая крайняя мысль – всякий, кто не диссидент, тот трус и конформист – представляется мне неверной. Все-таки каждый осуществляется в жизни по-своему. При этом сопротивление режиму – для одного первейшее условие, для другого – существенное, но не главное, для третьего – вообще не условие, а единственная цель. Задача жизни у Бориса Борисовича была другая. И в главной своей душевной работе он был свободен всегда.

Впрочем, за ним числится три вполне крамольных поступка: он протестовал письмом против вторжения в Чехословакию, участвовал в неформальном альманахе «Метрополь» повестью «Дубленка», написал и отправил на Запад целый очерк о русских путях («Этот спорный русский опыт») – и я живо помню, как обсуждали мы с ним: подписывать открыто или псевдонимом? Разумеется, я настаивал на псевдониме: не его это было дело – садиться. Публиковаться – да, садиться – нет. С моими ли доводами, с другими ли – но он согласился. Даже если он и боялся – то уж точно не за себя.

Интерес же его к России и ее представителям был неистощим и жаден. Подобно Рахметову, он водил короткие знакомства со всеми сословиями. Кого только не было на Лаврова, 40! Вот например. Ледяная предновогодняя ночь. Мы с композитором Дашкевичем провожаем от Бориса Борисовича на Московский вокзал плотную румяную даму из Тольятти. Капитанша, приехала в Питер отоварить мужнины боны и прикупить мясца к празднику. Мы с композитором еле плелись: огромный полиэтиленовый мешок мороженого мяса тянул пуда на четыре.

Другой раз, уже в Москве, и тоже ночью, но летом – был я извлечен Борисом Борисовичем и утащен через всю Москву в Северный порт, куда тольяттинский капитан пригнал баржу с арбузами. Пригнал, страдая зубами, а успокаивал их коньяком, а для этого требовались сочувствующие ассистенты. Очнулись мы на другой день уже в Южном порту.

В следующий раз на Лаврова, 40, обнаружился американский кореец. Скажете, какой же это русский представитель? Никакой, но отношение все равно имеет.

А однажды вижу – сидит у них на кухне такой чистенький, аккуратный, в дешевом пиджаке, худощавый и с морщинами, нервный; при моем появлении умолк, как захлопнулся. Я тут же исчез в соседнюю комнату. Оказалось, это был великий русский ученый Николай Александрович Козырев, работавший тогда в Пулковской обсерватории. Замкнутость и пугливость его объяснялась пятнадцатилетним сроком советской каторги. Астрономия была для него занятием второстепенным, он ею кормился, чтобы заниматься главным исследованием – физических свойств времени, включая механическое воздействие. И Борис Борисович вдохновенно и подробно описал мне уникальный эксперимент, вследствие которого стрелка отклонялась не от магнетизма или температуры, а исключительно от давления текущего времени. И до этого было ему дело!

1968–1981 – вот даты нашего знакомства. И все эти 70-е были насыщены драматическими событиями российской истории, и каждый раз при встрече нам было что обсудить, о чем поразмыслить. Одна из последних наших бесед протекала на крепостном валу… на каком? где? в Петергофе, что ли? Он делился заветнейшей мыслью: единственная опора для России, казалось ему тогда, была – церковь. Он говорил хоть и не подробно, но увлеченно и значительно: видно было, что обдумана мысль досконально. Тогда я и узнал, что он верующий. Вскоре оказались мы в Комарове, на могиле его матери. Там стоит такой белый крест. И вдруг я увидел, как, стоя перед ним, Борис Борисович осенил себя – раз, другой. Это почему-то меня потрясло. Это было для меня в нем – совсем неожиданно. Тогда многие крестились в православие, такое чуть ли не поветрие было, почти модное. Но он-то верующим был давно уже, оказывается. Да и не модничал никогда. Но я к христианству его так и не смог привыкнуть. Теперь в той же ограде рядом с матушкиным белым крестом – его, темный. И к этому тоже не привыкну никогда.

Со мной ему было непросто. Точнее – не всегда просто. И иной раз, едучи в Питер, я чувствовал, что еду не ко времени, некстати – а все равно неудержимо влекся, и останавливался у них. Черт его знает почему так… Психоаналитики небось усмотрели бы комплекс безотцовщины моей… Может быть, может быть.

Странное дело, как по-разному помнится время событий. Одна история, кажется, случилась давным-давно, другая – словно вчера, а на самом деле обе – в один день год тому назад. И сейчас мне усилие нужно, чтобы сообразить, что в любимых его Шишаках я вместе с ним не был никогда. У меня вон и фото его на фоне шишакских холмов – да разве не я снимал? Да нет, откуда… Только на третий год после его кончины оказался я там. А ощущение такое, что были мы с ним, были, купались, гуляли…

Знаете ли вы, что такое Шишаки? О нет, вы не знаете, что это такое. Пышные холмы, осыпанные белым и розовым рафинадом домиков, выглядывающих из-под зеленых своих тополей, плавно опускаются к широкому лугу и синему Пслу, в два изгиба пересекающему его. А за Пслом луговина вновь поднимается к сосновым холмам, дымчато голубеющим до горизонта. Как, видна вам картина? Так вот, опускаясь к лугу, зеленые холмы вдруг выставили перед собой невысокий крепенький холмик, как надежного дозорного. И с естественной необходимостью венчает его вахтинский дом из красного кирпича, со скамейкой и розовым кустом на углу. Оттуда далеко видать во все стороны.

Вон там – Сорочинцы, вон там – Диканька, там – Миргород. Ей-ей не вру, так оно и есть. Уму непостижимо, как это у Гоголя нигде не поминаются Шишаки!

Место это родовое для Бориса Борисовича, и мысль построить дом там, где прошло его детство, явилась вполне естественно. Тем более – бывшие его одноклассники один за другим сидели на нужных местах. С их помощью дело и пошло.

Сколько раз я бывал там? Кажется, тыщу. А на самом деле – раз шесть-семь. И снова скажу: насколько же эмоциональная память отличается от фактической! Там однажды, после августовских дождей, за Пслом в соснах маслята пошли – такого масличного лома я в жизни не видывал. А то еще здешнее развлечение (сам изобрел) – за плотиной заходишь по грудь в воду, ложишься на спину, течение быстрое, и сплавляешься таким манером километра три, поглядывая в синее небо и отводя зеленые свисающие с берега пряди. Или идешь в библиотеку через местный парк – с краю стоят две абрикосины, рыжие от переспевающей сласти. Пока отрясешь… В этом парке Кобзон выступал, и не раз, так вот, запросто, приезжал и на временной сцене пел часа по три, бесплатно. А осенью в Сорочинцах ярмарка каждый год, и по ней на бричках разъезжают два-три Гоголя, с Солохою и Черевиком при каждом. Неудивительно, что Борис Борисович долго охвачен был сильнейшим подозрением, что не в одном экземпляре существовал второй том «Мертвых душ», и этот, сохранившийся, скорее всего где-то здесь запрятан, в родимых местах – надо бы найти и выкопать! Он даже догадывался, где копать!

Потому что Борис Борисович Вахтин был поэт. И по литературе, и, главное, по жизни. Он жил вдохновенно. Как пел. И это был русский поэт, для которого что красиво, то и человечно, а что человечно, то и красиво.

У вахтинского дома два фасада. Один приветливо глядит навстречу опускающимся к лугу холмам с садами и домиками. Другой задумчиво озирает открывающиеся дали. Там летними вечерами сияют закаты один другого краше. Публика обычно располагается по склону, амфитеатром, иной раз и с некоторым буфетом на скорую руку. В первый же приезд и я оказался среди зрителей, и было это после общего трудового дня, потому что не все еще было достроено, но жить уже можно было. Солнце клонилось и, постепенно смягчая свою ослепительность, уже не сверкало, а золотилось, и под ним блеснул Псел за красивым частоколом темнеющих тополей, и я почувствовал это мягкое прощание солнца, оно уходило, не отрываясь глядя на нас. Этот живой приветливый взгляд его был словно безмолвный оклик: «Эй! Это я. Ну как, хорошо вам сидится у моего дома?» Тут я шепнул: «Борис Борисович! Если вы здесь – дуньте мне в правую щеку!» И мне дунуло в правую щеку.

В доме со временем появился камин. Эта просторная комната удивительно соединяет петербургский уют с украинской горницей. Я там не раз перебирал струны. Вместе с Вахтиным Николаем Борисовичем.

1994