В те времена, тогда, вначале, Когда мы дней не замечали, Да что там дней — нас годы мчали И золотые имена В морозном воздухе звенели, Их вкус был краше карамели… И наши губы пламенели В те времена, в те времена. В те времена, тогда, крылаты, Мы презирали циферблаты И шли в Христосы и Пилаты, Не зная, какова цена Любви горячечной и гленью, Предательству и просветленью… Нас всех роднило Вдохновенье В те времена, в те времена. В те времена, тогда, о, Боже, Мы превращали травы в ложе И, злых кузнечиков тревожа, Мы пили лунный свет до дна… В июльских храмах медно-стенных Восторженно, самозабвенно Сводили счёты со Вселенной В те времена, в те времена. В те времена, тогда, казалось, Что прожита такая малость, Что уйма времени осталась, Что мы надышимся сполна Дождями, травами, лесами… Что никогда не станем сами Твердить глухими голосами: «В те времена, в те времена!..»

Пусть говорят: «Любовь слепа!» — Так мстит избранникам толпа. Пусть к бездне нас ведёт тропа Слепой любви. Но я — не внемлю! Я вижу всё таким, как есть: И мрак, и свет, и кровь, и честь, И — снова в драку буду лезть За эту женщину и землю! Но если вправду я ослеп, И мой безумный пыл нелеп, И если в темноту, как в склеп, Меня слепая Вера прячет — Где ты, мой горький поводырь? Веди меня на тот пустырь, Куда Всевышний допустил Счастливых — как и я, незрячих. Там ходят граждане толпой — Кто пулей был сражён слепой. Идут и в баню, и в запой Все вместе. Им нельзя иначе! Я думал — среди них поэт, Которым грезил с детских лет, Но мне открыли там секрет: Поэтов бьют лишь пулей зрячей! Там пьют всё то же, что у нас. Но разливают не на глаз, А так — на слух! И всё — как раз! В таких условьях дружбе — крепнуть! А хряпнув, скажут, например: «Вон, этот — знаешь, кто? Гомер. Всю «Одиссею» помнит, зверь! А если вру — пусть мне ослепнуть!» Моя возлюбленная, пой! Восславим жребий тот слепой, Который выпал нам с тобой — Незрячими узнать прозренье! И как бы ни был рок жесток, — Я б кровью подписал листок, Чтоб только дьявол или Бог Нам дал уйти в одно мгновенье! Так пусть слепа моя судьба! Пусть не стереть клеймо со лба — Ей до последнего столба Я буду верен по-собачьи: За стаи галок в феврале, За листья в монастырской мгле, За горький холмик на земле И — пусть зовут меня незрячим!

Она сказала так: «И письменно, и устно Могу я присягнуть суду любого дня, Что овладеет мной один лишь Заратустра: Ведь он пророк, а я — поклонница огня». Я думал: в голове её ещё туман драм, Тургеневский порыв, шекспировский стишок… Я в шутку: «Как зовут, — спросил, — Вас?» — «Саламандра!» — И пламени язык Вселенную обжёг! Отречься б мне, уйти, сказав: «С огнём не шутят!», Но любопытства бес завлёк меня в гарем… Я прикоснулся к ней, горя священной жутью, Но на свою беду, как видно, не сгорел… Я был плотью и кровью, — а значит, как все.                                                         Но в тот раз мне Удалось миг прожить                        в белой, бешеной, огненной плазме!.. Пусть я предал воздушную нашу среду,                                                    но все прелести рая Отдаю — за безумную страсть век гореть, не сгорая! Пламени языки в меня жадные очи вонзали. И как трагик на «бис»,                               я всю ночь умирал в душном зале. Зал не рукоплескал — зал тот был залом ада. Но царила она в нём — моя Саламандра! Что было до того — забылось, как интриги Провинциальных дач. И, прошлое кляня, Я понял, что теперь из тысячи религий Я выберу одну — Религию Огня! Мы прятались вдвоём в мартены, печи, домны… Штыки температур оберегали дверь. И прокляв бег минут, меня ласкал бездомный Мои золотой мираж, мой недомашний зверь… Вот, значит, почему, забыв несовершенство, Мы на огонь глядим, поняв самообман: Там, в высшей из стихий небесное блаженство Даруют смертным Бог — и племя саламандр! Но вот однажды мне приснился сон крамольный — Пёс, Дева, Водолей, Полярная звезда… Напомнили они, что где-то плещет море, Что родина моя — воздушная среда… Сомненье и тоска — вот отщепенца муки: Там без неё — не жить, здесь, рядом с ней, — сгореть… К блестящей чешуе протягиваю руки — Но языки огня их обожгли на треть. На смену Дням Огня явились дни другие: Я двигаюсь, я ем… Теряю смысл команд… Но душу жжёт не боль, а чувство ностальгии К единственной моей — Богине Саламандр…

Мне было десять лет, когда впервые Я ощутил в минуты роковые, Что не по мне пришлась душа моя. Она во мне никак не умещалась — Она в слова и звуки воплощалась, Или летала в дальние края. И начало её двойное свойство Во мне рождать глухое беспокойство, Меж нами сеять смуту и вражду… Она любила всё, что мне претило, Она не признавала коллектива И не желала привыкать к труду. В семнадцать я решил: «Довольно, хватит. Настал мой час — она за всё заплатит!» — И я зажал её в немых тисках. Я днём бродил с ней, тих и беззаботен, А по ночам таскал из подворотен И распинал на глянцевых листках. Моя любовь ей не пришлась по вкусу — Она и в страсти праздновала труса, Беря на душу самый тяжкий грех… Я от друзей и женщин отрекался, Я от бессильной злобы задыхался — Она смеялась на глазах у всех. А в двадцать пять моя душа пропала. И путалась два года, с кем попало… А я бледнел и даже клял Творца. Потом пришла — забитая, худая И простонала, как сова рыдая: «Ужасный век, ужасные сердца!» Я помню, к тридцати она смирилась. С ней что-то непонятное творилось: Моя душа поддакивала мне! И вот тогда, поверив ей, как другу, Я с ней пошёл по Дантовому кругу — Да так и сгинул в адовом огне… Теперь я уличил её в коварстве! Но — поздно: я пою в подземном царстве Среди безмолвных призрачных теней. Я там прочёл на каменных скрижалях, Что знанья скорбь людскую умножают И потому-то — души нас сильней.