К концу мая Гитлер и вооруженные силы Германии были готовы к войне, но не такой, какой ожидали англичане или французы и с какой были связаны расчеты англо-французского штаба.

«План Вейс» — план уничтожения Польши — был пересмотрен, подправлен, уточнен и готов для практического претворения в жизнь, но только при наличии исключительно благоприятных политических и экономических условий. Ибо по мере дальнейшей детализации плана и уточнения потребностей в боевых средствах, материально-технических и людских ресурсов для проведения «молниеносной операции» немецкое руководство охватывала все более усиливавшаяся обеспокоенность серьезностью навлекаемого на себя риска и теми большими ограничениями, при которых они собирались осуществить эту операцию.

Выяснились две группы совершенно очевидных фактов, которых нельзя было не увидеть. Экономика Германии была не в состоянии выдержать длительную войну, а ее вооруженные силы были не в состоянии вести войну на двух фронтах одновременно — против Польши на Востоке и против французов и англичан на Западе. Больше того, на этот раз Гитлер был достаточно осторожен, чтобы поверить в свою собственную пропаганду. Он, пожалуй, делал ту же самую ошибку, что и его противники. Исключительно подробная оценка французских и английских сил, подготовленная для него, которая, несмотря на поразительную точность во многих отношениях, сильно преувеличивала возможности военно-воздушных сил Англии (или, по меньшей мере, их подготовленность для нанесения наступательного удара по Германии) и численность французских бронетанковых сил. Гитлер уверовал в утверждения французского и английского министров относительно ускорения ими темпов перевооружения и сравнивал их с мрачными данными о состоянии военной экономики Германии, представленными ему экономическими советниками.

Германия остро нуждалась в основных видах сырья. Исключительно серьезно сказывался недостаток стали, а ввод новых мощностей ожидался не ранее чем через два-три года. Положение с горючим было критическим. В докладе, подготовленном для Гитлера штабом вермахта, потребности Германии в горючем определялись в 23 млн. тонн в год, в том числе 10 млн. тонн авиационного бензина, а рассчитывать можно было на обеспечение только тремя миллионами тонн, что составило меньше половины нормальных потребностей страны в мирных условиях. Резервные запасы покрыли бы потребности не более трех — пяти месяцев. Так же обстояло дело с железной рудой, магнием и каучуком, которых хватило бы на очень короткое время; самое большее — на несколько месяцев.

Гитлер был также сильно обеспокоен теми вариантами, к которым могли прибегнуть англичане и французы для нанесения удара по Германии, если они сумеют приспособить ход войны к темпам военно-экономического развертывания в своих странах. На протяжении многих месяцев до и непосредственно после начала войны Гитлер был озабочен тем, что Германию могли быстро поставить перед фактом поражения, осуществив серию воздушных налетов и наземных операций против Рура. В одной из последующих директив Гитлер напомнил об этих беспокоивших его соображениях. Как только Рур окажется в пределах досягаемости тяжелой артиллерии французов или объектом постоянных налетов английской авиации, он прекратит играть роль «активного фактора в военной экономике Германии», и заменить его будет нечем.

Примерно в это же время, в ноябре 1939 года, Гитлер вновь обратился к своим командующим с обзором периода, непосредственно предшествовавшего началу военных действий. При этом он особо подчеркивал один момент, который его так беспокоил в то лето 1939 года, когда у него все еще не было твердой определенности относительно реакции англичан и французов на нападение на Польшу. «У нас есть ахиллесова пята, это Рурская область, — говорил он своим генералам. — От обладания Рурской областью зависит ход войны. Если Франция и Англия ударом через Бельгию и Голландию вторгнутся в Рурскую область, мы окажемся в величайшей опасности. Если французская армия войдет в Бельгию, для того чтобы оттуда напасть на нас, для нас это будет уже поздно». В свете подобных опасений доклады о состоянии Западного вала, то есть линии Зигфрида, были чем угодно, только не успокоением. Строительство линии Зигфрида было закончено только в отдельных ключевых местах, в частности в Сааре. Однако эти участки были не более чем витриной. Остальная часть линии Зигфрида, по утверждению генерала Йодля, была «ненамного лучше, чем огромная строительная площадка». Первую линию обороны предполагалось закончить только к осени: именно это и было обещано фюреру, не больше. Для того чтобы закончить картину, какой она была представлена Гитлеру летом 1939 года, остановимся на оценке французской армии, составленной немецкими экспертами для фюрера. После исследования и детального анализа всех аспектов, характеризующих вооруженные силы Франции, немецкая разведка пришла к заключению, что в целом «французскую армию следует считать такой же, какой она была в первую мировую войну, то есть как наиболее внушительную из всех наших потенциальных противников» и способную мобилизовать до ста дивизий за какие-нибудь две недели.

Так в действительности выглядели немецкая подготовленность, непреодолимая мощь Гитлера, сила немецкой авиации, которые оказали столь роковое воздействие на правительства и военные штабы в Лондоне и Париже. Однако особо важное значение в эти первые недели июня имело то обстоятельство, что, несмотря на все свои директивы и приготовления, Гитлер все еще оставался в состоянии обеспокоенности и неуверенности. Более чем когда-либо он был убежден, что должен любой ценой избежать одновременной войны на два фронта или длительной оборонительной войны. Эти условия в обоих случаях имели решающее значение.

Однако ни одна из этих тревог Гитлера не коснулась тex людей, которые оказывали влияние на формирование политики в столицах западных союзников. Эти люди, наоборот, оказались под влиянием взглядов таких, как Адам фон Тротт, который в первых числах июня посетил своих друзей Асторов на их загородной даче в Кливдене. Существуют два примечательных доклада по состоявшимся беседам. 6 июня 1939 года Том Джонс написал краткий меморандум по поводу этих бесед. «Адам фон Тротт, молодой офицер генерального штаба сухопутных войск, который находится здесь с целью сбора политической информации в интересах генерального штаба (не правительства), в частном порядке информировал меня, что сложилась следующая обстановка…» Далее Джонс перечисляет основные моменты, изложенные Адамом фон Троттом. Гитлер решил перейти к действиям этим летом, и ни генеральный штаб, ни общественность не смогут изменить хода событий в приближающиеся недели. Стратегия Гитлера сводится к тому, пояснял фон Тротт, чтобы захватить районы производства зерна, угольные и нефтяные районы Восточной Европы и Балкан; если потребуется, немцы разгромят русских за шесть месяцев и оккупируют Украину. После этого Германия сможет выдержать войну любой продолжительности.

Единственная возможность предотвратить такой ход событий заключается в том, сказал Тротт Джонсу, чтобы произвести определенное впечатление лично на Гитлера реальными силами союзников и тем самым дать ему понять, на какой риск он идет, развязывая войну. По мнению Тротта, это можно сделать через Геринга, рассказав последнему, что у немцев сложилось ошибочное представление о военной мощи Великобритании, и ознакомив некоторых руководящих офицеров немецких военно-воздушных сил с боевыми возможностями английских военно-воздушных сил (не выдавая военных секретов). Это могло бы произвести впечатление на Гитлера; могло бы произвести на него впечатление и коалиционное правительство, в состав которого вошли бы представители из числа тех, кого мы причисляем к «поджигателям войны» и «левым». На самого Тротта произвела сильное впечатление единая и решительная позиция англичан, «однако английский лидер и его окружение думали иначе».

Адам фон Тротт 1 июня прибыл в Лондон навестить Дэвида Астора, с которым он вместе учился в Оксфорде, и конец недели провел в Кливдене. Среди гостей в Кливдене было несколько министров — членов кабинета, в том числе министр иностранных дел лорд Галифакс, лорд Лотиан, который вот-вот должен был получить назначение послом в Соединенные Штаты, и бывший министр координации обороны, а теперь министр по делам доминионов сэр Томас Инскип. Помимо общих разговоров за столом Тротт имел возможность проведения частных бесед с Галифаксом и Лотианом, а позднее и с премьер-министром Невилем Чемберленом.

В Берлин Тротт вернулся 9 июня и тремя днями позже представил обстоятельный меморандум об этих встречах и беседах в Англии с кратким изложением содержания бесед и своих выводов. Содержание бесед и выводы Тротта были переданы Гитлеру, и нужно думать, что они были изложены так, чтобы оказать соответствующее воздействие на Гитлера. Поэтому в данном случае важны не точность или политическая направленность этих докладных и их выводов, а впечатление, которое они произвели на Гитлера в Берлине, и впечатление, которое Тротт произвел на английских государственных деятелей в Лондоне.

К несчастью, Тротт, видимо, имел ошибочное представление о планах и намерениях Гитлера. У нас нет возможности в настоящее время выяснить, было ли это результатом его собственной неосведомленности относительно изменившихся взглядов Гитлера, как он их изложил перед генералами 23 мая, или он оказался слепым орудием для передачи ложной информации своим английским друзьям, преднамеренно организованной Вальтером фон Хевелем, личным офицером связи Риббентропа с Гитлером, который предложил эту поездку в Лондон для передачи той информации, какой Боденшатц снабжал Стэлэна и других. Однако результаты поездки Тротта оказались непредвиденными: он, скорее, успокоил своих друзей в Лондоне, чем вызвал тревогу у них; его доклады о встречах в Лондоне, должно быть, имели точно такое же воздействие и на фюрера.

Частные беседы Тротта с премьер-министром и министром иностранных дел, очевидно, не произвели на них большого впечатления. В этих беседах он подтвердил их взгляды, что Гитлер направит свои силы на Восток и на некоторое время будет там сильно связан, тем самым Англии и Франции предоставится дополнительное время для приведения своих вооруженных сил в состояние полной боевой готовности. Предложение, чтобы один из руководителей военно-воздушных сил Германии, Мильх или Удет, был приглашен с визитом в английские военно-воздушные силы с целью ознакомления с боевыми возможностями английской авиации, должно быть, прозвучало странным для напуганных людей, стоявших во главе этих сил и считавших себя далеко отставшими от люфтваффе.

Гитлер тоже, должно быть, почувствовал, что, возможно, дела не так плохи, как он предполагал, если Чемберлен и Лотиан все еще думают об урегулировании на основе предоставления большей независимости чехам и словакам. Гитлер был уже полностью поглощен решением польского вопроса, и заверения английских политиков, что они допускают возможность предоставления Германии свободы «экономических» действий, видимо, нравились Гитлеру как шаг в желательном направлении. Тротт пришел к выводу, что «совершенно определенный отказ фюрера от установления какого бы то ни было частичного взаимопонимания с Англией привел в настоящее время, ввиду нависшей угрозы тотального конфликта, к подлинному возрождению у англичан стремления к полному взаимопониманию как единственной альтернативе войны». На фоне мрачной действительности в Германии, которая предстала перед Гитлером, вывод Тротта явился для него солнечным проблеском, то есть вызвал реакцию, как раз противоположную той, какой хотел добиться Тротт.

А судя по письму, которое Лотиан послал Смэтсу сразу же после бесед с фон Троттом, попытки последнего вызвать у англичан настороженность также дали досадную осечку. Вместо того чтобы показать решительную сплоченность, дать реалистическую оценку сущности молниеносной войны, которую готовили немцы, у Лотиана в результате бесед с Троттом создалось впечатление, приведшее его к такому выводу в письме Смэтсу: «Следующий кризис в „войне нервов“ может начаться в любое время, возможно, по польской проблеме. По моему мнению, когда Гитлер начнет интервенцию, мы должны удержать поляков от войны и установить блокаду, тем самым дав Гитлеру ясно понять, что блокада будет снята, как только он выведет свои войска и проявит готовность рассмотреть урегулирование мирными средствами».

Это, по мнению Лотиана, не обязательно приведет к войне, так как не будет кровопролития. При условии твердой решительности Великобритании, доминионов и Америки лично он верит, писал Лотиан Смэтсу, что «Гитлер отступит и воздержится от развязывания мировой войны». И конечно, это будет концом Гитлера, заключает Лотиан.

Однако в глубине души Лотиан, умный, здравомыслящий человек, допускал и такую возможность, что Гитлер, в конце концов, может пойти на уничтожение Польши и, заняв оборону на линии Зигфрида, напасть на Лондон и Париж с воздуха. Что же тогда должны предпринять союзники, спрашивает он. Его ответ сводился к тому, что союзники в первую очередь должны разгромить Италию. Когда они это сделают, Россия присоединится к союзникам и «фашистский империализм исчезнет», а это поможет Англии добиться прочного урегулирования с Германией.

Такое впечатление от частных бесед с фон Троттом осталось у Лотиана и его окружения, куда, по докладу фон Тротта, входил и премьер-министр. Эти беседы, очевидно, не принесли ничего нового, чтобы выяснить подлинные намерения Гитлера или ясно осознать, насколько ненадежна судьба Европы, балансируемая мерами западных держав, рассчитанными на противодействие решительному намерению Гитлера уничтожить Польшу. Однако ни фон Тротт, ни его гостеприимные английские хозяева, по-видимому, не понимали истинной сущности кризиса, с которым они встретились: это был больше кризис Гитлера, чем их кризис. Гитлер хотел знать ответ на один вопрос, который больше всего его беспокоил: объявят ли англичане войну, если он нападет на Польшу, или предпримут совместно с французами немедленные военные действия на Западе, когда он еще будет полностью занят на Востоке.

Ответы, привезенные в те дни из Лондона фон Троттом и другими, принесли Гитлеру серьезное облегчение, хотя никто в действительности не знал, какого ответа хотел Гитлер. Его, очевидно, излишне не тревожили сообщения о решимости Англии не уступить на этот раз или о настроениях среди населения скорее дать бой, чем снова идти на умиротворение. Все это он уже предвидел и высказал свое мнение, выступая перед генералами 23 мая.

По общему признанию, Гитлер на этой майской встрече со своими генералами уже принял решение начать войну. Но он понимал сдержанность генералов и чувствовал свои сомнения. И тут, спустя около четырех недель после получения доклада Тротта, появилось сообщение Ганса Селиго, в сущности никому не известного заведующего отделом печати английской секции заграничных организаций. «В настоящее время в Англии осуществляются приготовления во всех областях, как будто вот-вот начнется война», — начинал он свое сообщение. Селиго туг же указывает, что есть одно исключение. Эти широко распространившиеся чувства еще не нашли отражения «в решимости правительства пойти на немедленную войну». По мнению Селиго, дело обстояло как раз наоборот. «Можно сказать с довольно большой определенностью, что сам Чемберлен и группа внутри кабинета, которая принимает решения, совершенно определенно направляют усилия на предотвращение войны и предпочли бы компромисс использованию силы при решении вопроса о Данциге и польском коридоре, приемлемый для населения этих районов».

Затем Селиго переходит к сравнению некоторых докладов, которые посылались немецким посольством в Берлин, с реальной действительностью, какою он ее видит. «Официальное дипломатическое представительство Германии» убеждено, что переговоры с англичанами могут длиться неопределенно долго и что британское правительство склонно достигнуть понимания с Германией о будущем поддержании мира. Однако Селиго предостерегает против принятия такого утверждения за чистую монету. Он напоминает, что у большинства немцев, прибывающих в Англию «для сбора информации», вызвал Удивление и оставил глубокое впечатление боевой дух англичан, «который они встречали повсюду». И он перечисляет основные факторы, определяющие новые силы англичан.

Селиго, судя по его докладам, был спокойным, обосновывающим свои доводы репортером, который не видел необходимости смягчать и приукрашивать их или льстить, чтобы угодить тем, кому адресовались его доклады.

Факты, которые он излагал перед своими начальниками в Берлине, отличаются убедительной простотой. Подготовленность англичан, писал он, достигла «определенного максимума», который, учитывая общую обстановку, он считал довольно внушительным. Помимо постоянной армии имелось 275 тыс. человек призывного возраста, готовых для обучения; противовоздушная оборона была укомплектована и несла круглосуточную службу; береговые станции службы наблюдения и службы местной противовоздушной обороны были приведены в боевую готовность. Противовоздушная оборона Англии была в состоянии отражать воздушные нападения в течение длительного времени, хотя и не предотвращать их полностью. Флот мог успешно осуществлять блокаду Германии и обеспечивать свои коммуникации на Атлантике, в то же время держа в страхе немецкие подводные лодки. Линии Мажино было вполне достаточно, чтобы остановить любое продвижение немецких войск во Францию; она высвобождала достаточные контингента войск Англии и Франции, чтобы заполнить ими уязвимые места в обороне на севере и юге.

Однако в докладе Селиго одно предложение, несомненно, составляло главное, что интересовало Гитлера в тот момент: оно подытоживало предыдущую ссылку Селиго на предпочтение Чемберленом альтернативы войны самой войне. Сами по себе склонности Чемберлена были для Гитлера недостаточным основанием, чтобы основывать на них свои действия; в конце концов, у Чемберлена они могли изменяться. Но здесь было нечто иное, что не могло измениться до крайнего срока — 1 сентября. Как обычно, Селиго сухо сообщал, что и в вооружении остаются еще большие бреши, особенно в вооружении регулярной армии, но это не столь уж важно для англичан, поскольку их оперативные планы, в особенности в начале войны, не предусматривают «сколько-нибудь крупных операций для английской действующей армии».

Такая фраза для Селиго, возможно, и не казалась «важной», но для фюрера она имела исключительное значение.

Сообщения из французских и английских источников совпадали с этим выводом Селиго. Эти обе страны имели эффективные боевые средства, которые можно было использовать против Германии: у французов — наземные силы, у англичан — на море и в воздухе. Однако все, что теперь имело значение для Гитлера, заключалось в совпадающих подтверждениях из Лондона и Парижа, что пока ни Чемберлен, ни Даладье не собирались использовать свои силы в войне на двух фронтах для Германии, то есть когда равновесие сил нарушалось в пользу союзников в связи с операциями Германии против Польши.

Неизвестно, какое из донесений (а их было в это время множество, и все в одном и том же духе) привело Гитлера к решению. Однако все они говорили об одном и том же: если он нанесет удар по Польше, с Запада не последует вторжения, хотя там всегда были реальные силы и возможности для его осуществления. Это был риск, и риск огромный. Вскоре после возвращения фон Тротта Гитлер определил два параллельных направления для действий. Он приказал активизировать деятельность по восстановлению отношений с Советским Союзом, чтобы не допустить вмешательства с Востока, а также внес важные изменения в свои планы огранизации нападения на Польшу, чтобы избежать вмешательства со стороны западных держав в самый последний момент.

Эти его указания нашли свое отражение в дальнейшей детализации «плана Вейс», который был подготовлен Кейтелем для командующих войсками. В нем указывался предварительный график-расписание наступления, хотя и не указывалось фактическое время нападения. Однако важность этого документа, датированного 22 июня 1939 года, заключалась в новых «указаниях» фюрера. Изменив свою тактику, он больше не стремился запугивать англичан и французов открытой демонстрацией своих намерений, как перед Мюнхеном. Он решил успокаивать их до последнего, когда для них будет слишком поздно изменить свои решения и прийти на помощь полякам, вынудив Германию к войне на два фронта или, что еще хуже, напав на незащищенный тыл Германии в то время, когда вермахт будет занят операциями в Польше. Для Гитлера это было бы кошмаром. Поэтому Гитлер считал важным избегать любых действий, которые могли бы вызвать преждевременную тревогу у западных союзников.

Гитлер дал также указания не предпринимать никаких действий, которые могли бы вызвать тревогу среди немецкого населения; призыв резервистов надлежало тщательно маскировать; предпринимателям и другим гражданским администраторам разъяснять, что призыв резервистов осуществляется исключительно для проведения осенних маневров. Он также указал, что «предложенное высшим командованием армии высвобождение в середине июля помещений госпиталей в прифронтовых районах должно быть отсрочено в целях сохранения секретности». Эта мера, безусловно, вызвала бы беспокойство населения и не осталась бы не замеченной разведкой западных союзников.

Для Гитлера это были дни решений. Он определил порядок нанесения молниеносного удара по Польше и меры военной изоляции Польши от ее западных союзников. Он также пришел к выводу, что в конечном счете война с Англией неизбежна. Польша явится первой ступенью на пути обеспечения успеха в более серьезной борьбе с англичанами, говорил он своим генералам 23 мая, а это потребует полной реорганизации экономики Германии и программы вооружений.

Спустя день после утверждения Кейтелем графика-расписания на польскую операцию, 23 июня, на специальное заседание собрался совет обороны рейха. Председательствовал Геринг; присутствовали многие гражданские и военные руководители рейха. Геринг сообщил им, что нависла непосредственная угроза войны и это потребует тотальной мобилизации всех сил и ресурсов страны. Предстоит призвать в вооруженные силы 7 млн. человек; недостаток в рабочей силе на военных предприятиях и в сельском хозяйстве намечалось восполнить за счет переброски рабочей силы из Чехословакии и концентрационных лагерей. В итоге данного заседания наиболее отчетливо обнаружились неэффективность и недостатки военной экономики Германии и ее программы вооружения. Принятые на заседании совета обороны рейха решения не давали никакого немедленного эффекта, кроме общего расстройства экономики в период ее перевода в состояние тотальной экономической мобилизации.

Все это давало еще больше оснований Гитлеру настаивать на своей концепции блицкрига. Подлинная сущность этой концепции подробно рассмотрена в недавних исследованиях Алана С. Милуорда, в его анализе состояния немецкой экономики того времени. В свое время ошибочно полагали, утверждает Милуорд, что блицкриг означал просто военную тактику нанесения быстрого всесокрушительного удара с позиции силы. Блицкриг был как стратегическим, так и тактическим средством осуществления замысла. Он давал немцам возможность максимального использования своей более высокой подготовленности к войне, «начинавшейся неожиданно и завершающейся быстрой победой»; это было средством избежать тотальной экономической мобилизации.

Однако концепция «молниеносной войны» прежде всего была направлена на предотвращение возможных комбинаций мощных сил, противостоящих Германии в одно и то же время. Это означало, что успешное нападение может быть осуществлено сравнительно небольшими силами при условии, что планирование будет достаточно гибким, чтобы «молниеносность» приспосабливать к нуждам операций против каждого противника в отдельности.

Концепция блицкрига была эффективной против слабого, не подозревающего, запуганного противника, не способного оказать упорное сопротивление. Она сработала при захвате Австрии и Чехословакии. Ожидалось, что она сработает и против Польши. Гитлер надеялся, что психологически она сработает и против Англии и Франции; и в ограниченном смысле она действительно сработала. Она удержала их в стороне во время войны в Польше, но не спасла от войны. Именно такой маневр и осуществил Гитлер, приказав Герингу созвать совет обороны рейха на свое июньское совещание. Его в спешном порядке собрали еще раз, спустя месяц, когда стала очевидной вся неподготовленность Западного вала.

К середине лета Гитлер, таким образом, решился осуществить нападение на Польшу, несмотря на трудности немецкой экономики, неподготовленность обороны западных рубежей Германии и неспособность своих вооруженных сил вести войну на два фронта. Гитлер знал, на какой риск идет, знал и о тех преимуществах, которые он создавал для Чемберлена и Даладье. Но знали ли они о тех возможностях, которые оказывались в пределах их досягаемости? В дальнейшем мы это увидим.

После довольно негативных выводов, изложенных в своем заключении от 4 мая, англо-французский штаб вновь встретился в июне, чтобы рассмотреть обстановку в свете происходящих событий, особенно в связи с переговорами с польским военным министром в Париже и переговорами английской и французской миссий в Варшаве. Повестка дня этого летнего заседания не отражала ни малейшего намека подозрений ни относительно тех решений, которые Гитлер принял в мае, ни в связи с теми тщательными приготовлениями к нападению на Польшу, которые шли полным ходом. И если разведка донесла об этих фактах в Лондон (а надо полагать, что она донесла), тогда такая информация или была направлена не по адресу и ею пренебрегли, затеряли или ее не оценили должным образом. Эти два факта не сказались на характере совещаний представителей штабов Англии и Франции в июне. Штабы все еще были поглощены вопросами, вытекавшими из провозглашения гарантий Польше. В осторожной форме они допускали, что польский конфликт мог бы иметь определенное преимущество для западных держав. Если немцы сначала нападут на Польшу, «как считает наиболее вероятным комитет начальников штабов Великобритании», то это даст Англии и Франции больше времени для завершения приготовлений и может серьезно ослабить ударную мощь Германии. Однако штабы были уверены, что в конечном счете Польша будет разбита, если Германия не будет принуждена вести боевые действия одновременно и на Западе, ослабив тем самым давление на поляков.

Казалось, на что-либо подобное нет надежд. Генерал Гамелен, излагая французскую точку зрения, придерживался мнения, что главный удар следует нацеливать против итальянцев; наступление против сильно укрепленной линии Зигфрида потребовало бы длительных приготовлений и не могло быть предпринято в спешке; самое большее, что можно обещать предпринять на фронте против Германии, — это некоторые ограниченные наступательные действия с целью прощупывания обороны противника, которые вряд ли нарушат ритм немецкого наступления на Востоке. Этот вывод был далее подкреплен подтверждением более раннего решения объединенного штаба ВВС о том, чтобы ограничить действия союзной авиации ударами по «военным объектам в самом узком значении этого слова». Заседание закончилось принятием трех предложений, которые были представлены французскому и английскому правительствам:

1. Судьба Польши будет зависеть от конечного исхода войны, а это в свою очередь — от нашей способности нанести конечное поражение Германии, а не от нашей способности облегчить давление на Польшу в самом начале войны.

2. Чем дольше Италия останется нейтральной, тем лучше для союзников, даже если это будет благожелательным по отношению к Германии.

3. Это требует отказа от единственных контрнаступательных мер со стороны союзников, которые предполагались на ранних стадиях войны, не говоря уже об экономическом давлении.

Штабы также рассмотрели альтернативную гипотезу, что немцы могут в первую очередь напасть на Францию. Они считали это маловероятным, однако случись это, тогда немцам пришлось бы сохранить на Востоке около 30–35 дивизий, а это опять-таки было бы для Запада побочным преимуществом, вытекающим из польских гарантий. Однако результат этого дальнейшего раунда переговоров опять оказался негативным в отношении немедленных действий или даже планов этих действий. Рекомендация, что союзники должны выиграть войну, как можно было предполагать, вряд ли была необходима; однако в контексте с гарантиями Польше она решила судьбу этой страны.

Если в англо-французском штабе к этой гарантии относились довольно беспечно, то в Берлине отношение к ней было гораздо серьезнее. Гарантии сильно беспокоили немцев. Гитлер пересмотрел все свои планы на будущее. С учетом этого английского заявления он был вынужден, как мы увидели, все военное и экономическое планирование, строившееся исключительно на требованиях стратегии «молниеносной» войны, переключить на планирование с учетом требований как молниеносной, так и длительной войны — комбинация, в конце концов оказавшаяся непреодолимой для экономики Германии.

Однако Гитлер все еще верил, что его твердость вынудит англичан и французов отступить; что, если даже они будут стоять на своем в отношении гарантий Польше, они не выполнят своего обещания и не помешают осуществлению его планов, а изменившиеся условия предоставят ему новые возможности избежать длительной войны. Политика Гитлера, направленная, таким образом, на срыв английских гарантий, была наиболее эффективно и, очевидно, непроизвольно поддержана противниками Гитлера в самой Германии.

Мы видели, какое впечатление произвела миссия фон Тротта на его английских друзей, а также впечатление, которое должен был вызвать его доклад у Гитлера. Как мы знаем, Тротт поехал в Англию по настоянию генерального штаба и противников политики Гитлера и с одобрения шефа личного кабинета Риббентропа фон Хевеля. В пределах недели после возвращения фон Тротта и после того, как в Берлине ознакомились с его докладом, 15 июня в Лондон выехал другой частный немецкий эмиссар. Доктор Эрих Кордт был старшим сотрудником министерства иностранных дел Германии, а его брат занимал важное положение в немецком посольстве в Лондоне. Он прибыл, чтобы встретиться с Робертом Ванситтартом, представлявшим политическую оппозицию той группировке, с которой встречался фон Тротт в Кливдене; однако конечными целями были те же Галифакс и Чемберлен. Он выехал по предложению фон Вейцзекера, проницательного, хотя и недооцениваемого, руководителя министерства иностранных дел Германии, мастера притворства и обмана, до сих пор отводившего все попытки выяснить его фактические взгляды и цели, которых он добивался. Фон Вейцзекер в своих довольно бесцветных мемуарах становится почти красноречивым, когда начинает описывать очевидные цели этой миссии, хотя прямо имя Кордта и не упоминая: «Я должен был дать англичанам ясно понять, что своим обещанием оказать полякам помощь они выдали им открытый чек. Тем самым они дали безответственным иностранцам право развязать войну». Вейцзекер, с одной стороны, хотел предостеречь поляков, а с другой — убедить Гитлера, что англичане не запугивают его, а имеют в виду то, что говорят. Создается впечатление, что фон Вейцзекер был лучше информирован о взглядах и настроениях английского кабинета, чем фюрера.

После войны в заявлении, данном под присягой, Галифакс подтвердил, что он получил информацию, которую Кордт передал Ванситтарту. Но, учитывая общую обстановку, и особенно стремление русских достигнуть соглашения с Францией и Англией, больше внимания было уделено той части информации Кордта, которая касалась предостережений в связи с гарантиями Польше. Кордт внушил своим английским друзьям, что провозглашение гарантий Польше не привело к сдерживанию Гитлера и что он рассматривает гарантии как провокацию, а это, по мнению влиятельных немецких друзей Кордта, может заставить Гитлера ускорить события. Поэтому нужно было, как объяснил Кордт, по мнению его друзей в немецком генеральном штабе, в министерстве иностранных дел и среди руководителей оппозиции, избегать всего того, что могло бы спровоцировать Гитлера развязать войну. Однако Кордт не высказал никакой убедительной альтернативы, что предпримет Гитлер, если англичане аннулируют свои гарантии и будут сдерживать поведение поляков. Мы теперь знаем, что планировал Гитлер; знал ли это фон Вейцзекер, знал ли Кордт? Действительно ли они верили, что судьба «плана Вейс» зависела от польской «провокации»? Можно только посочувствовать тому, с каким скептицизмом и отвращением Ванситтарт встречал миссию Кордта.

Однако она имела катастрофические последствия, ибо Кордт, приехавший по пятам Тротта, кажется, еще больше усилил колебания англичан и французов относительно подкрепления гарантий военной силой. Первое следствие таких колебаний можно было усмотреть уже из переговоров с польской миссией по техническим и финансовым вопросам, прибывшей в Лондон за несколько часов до приезда Эриха Кордта. Поляки хотели договориться о немедленных поставках Польше материалов и предоставлении значительных кредитов. Самолеты, о поставках которых в конце концов договорились, так и не прибыли в Польшу вовремя, кредиты были жестко урезаны.

Поляки запросили вначале 56 млн. фунтов стерлингов, а договорились только на 8 млн. Вопрос о немедленной военной помощи полякам, если последние подвергнутся нападению, вообще не рассматривался, хотя польская делегация упорно настаивала на некотором прояснении его. Кроме того, английский комитет начальников штабов решил внести полную ясность в этот вопрос перед комитетом имперской обороны. В первых числах июля начальники штабов доложили комитету, что судьба Польши должна зависеть от конечного исхода войны, а это будет зависеть от способности союзников нанести в конечном счете поражение Германии, а не от ослабления давления на Польшу в самом начале войны. Начальники штабов чувствовали, что кое-что можно было бы сделать, чтобы косвеннным путем оказать помощь полякам посредством осуществления воздушных налетов на Германию. Однако это, утверждали они, поднимает все вопросы, связанные с принятой политикой в отношении бомбардировок.

Комитет начальников штабов отверг все варианты, которые могли бы привести к эффективной помощи полякам, так как они вызвали бы со стороны Германии опасные ответные удары по городам и промышленным объектам союзников и, больше того, вызвали бы отчуждение нейтральных стран. Ни в одном месте представленного меморандума начальников штабов не рассматривались возможные преимущества для союзников, в случае если бы Гитлер вел войну одновременно на двух фронтах, и не было каких-либо сомнений в тех тревожных данных, на которых основывалось решение вести длительную войну, бросив Польшу на произвол судьбы.

Комитет имперской обороны одобрил доклад «как основу для переговоров с французами и поляками, которых, говоря словами официальной истории, было важно удержать от любых „импульсивных действий“, которые могли быть использованы немцами для оправдания своих массированных ответных ударов». Французы, ознакомившись с выводами английского комитета начальников штабов, с облегчением одобрили их и заверили, что будут проводить только самые ограниченные операции на суше и в воздухе. Они «согласились, что… в качестве немедленного шага Польша должна быть проинформирована о тех ограничениях, которых будет придерживаться Франция».

С польским правительством не посоветовались и не сообщили ему в совершенно конкретной форме, что, если Польша подвергнется нападению первой, Запад не окажет ей никакой военной помощи. Вместо этого было решено послать в Варшаву генерала Айронсайда, который в скором будущем должен был стать начальником имперского генерального штаба, чтобы встретиться с польскими военными руководителями и выяснить их планы и намерения.

Айронсайду не дали указаний проинформировать поляков по существу меморандума английского комитета начальников штабов и о его одобрении французами.

10 июня, через шесть дней после принятия решения о посылке Айронсайда в Варшаву, он прибыл на Даунинг-стрит, чтобы получить указания от премьер-министра и министра иностранных дел. Чемберлен сказал ему, что правительство не имеет ни малейшего понятия о том, «что собираются делать поляки», и он хочет, чтобы Айронсайд узнал об этом на месте.

Следующий день Айронсайд посвятил изучению последних документов по обмену мнениями между английскими и французскими штабами и, к своему удовлетворению, выяснил, что не будет поспешного наступления на линию Зигфрида и что другие формы оказания помощи, например воздушные налеты, потребуют много времени до их практического осуществления. «Я должен убедить поляков, что поспешность в данном случае против них», — записал Айронсайд в своем дневнике 13 июля; 17-го Айронсайд вылетел в Варшаву, а во вторник, 18 июля, он имел первую встречу с польским главнокомандующим маршалом Рыдз-Смиглы.

После этой встречи Айронсайд телеграфировал своему правительству в Лондон: он убежден, что поляки не предпримут никаких опрометчивых шагов в военном смысле; их военные усилия почти вызывают изумление; Англии не следует обуславливать столь многими ограничениями свою финансовую помощь полякам, а «времени очень мало». В заключение он добавил, что поляки достаточно сильны, чтобы оказать сопротивление, если подвергнутся нападению.

В Варшаве Айронсайду пришлось трудно. Он узнал, что французы и англичане не сообщили полякам суровую правду о своем предполагаемом дезертирстве.

Французы лгали Полякам, заверяя их, что предпримут наступление против Германии, если она нападет на Польшу. Вряд ли он успокоился, вернувшись в Лондон 24 июля и встретившись с военным министром Хор-Белиша, который собирался присутствовать на совещании комитета имперской обороны, где намечалось обсуждение польского вопроса. Айронсайд был поражен «изумительной неосведомленностью в отношении Польши» на столь поздней стадии работы над этой проблемой, а также тем, что не было даже попыток воспользоваться сведениями, которые он привез из Польши, перед совещанием комитета имперской обороны.

Следующие три дня Айронсайд посвятил изучению документов и планов, разработанных английским и французским штабами. Он понял, что французы оставили всякие помыслы о наступлении как против линии Зигфрида, так и против итальянцев. Айронсайд затем отправился к Хор-Белиша, чтобы сообщить ему, что не существует никаких планов и немцам предоставлена свобода нокаутировать Польшу и Румынию. В эти дни Айронсайд был глубоко подавлен мыслями, что премьер-министр был скроен не для войны, а является убежденным пацифистом с «твердой верой, что бог избрал его в качестве инструмента для предотвращения этой надвигающейся войны».

Мысленно Айронсайд мог пожалеть союзных генералов и маршалов авиации, которые были немногим лучше и почти не отличались от премьер-министра. Однако и немцы были исключительно не осведомлены относительно поспешного отказа союзников от помощи Польше. Немцев все еще сильно беспокоила перспектива войны на два фронта (а на такое беспокойство у них были все основания), и они усиленно действовали, чтобы устранить эту грозную для себя перспективу. В конце июля на одном из довольно монотонных приемов в Берлине Геринг сам включился в это дело. И снова посредником в Берлине должен был стать Поль Стэлэн.

Послушав некоторое время довольно скучные и бессодержательные разговоры, вспоминает Стэлэн, Геринг отвел его в сторону и пригласил Боденшатца присоединиться к ним. Геринг хотел знать, когда французский посол вернется из летнего отпуска. Стэлэн ответил: примерно в середине августа. «Это будет слишком поздно, — заметил Геринг. — Кулондру следовало бы быть в Берлине, так как что-нибудь могло случиться в любой день». Затем Геринг стал внушать Стэлэну, что следовало бы немедленно сообщить о возможных событиях французскому премьеру: Стэлэн должен сообщить Даладье, чтобы Франция не брала на себя никаких рискованных обязательств в отношении Польши, — в пределах каких-нибудь трех или четырех недель она может оказаться втянутой в кризис, куда более опасный, чем предмюнхенский кризис в сентябре.

Геринг распорядился немедленно вернуть Стэлэну отобранный у него ранее личный самолет, чтобы он мог вылететь в Париж и проинформировать правительство. Боденшатц, провожая Стэлэна, добавил предостережение от себя лично: к 1 сентября Германия будет в состоянии войны с Англией и Францией, «если союзники не проявят такого же понимания, как в Мюнхене».

В докладе командующему французскими ВВС генералу Вюйльмэну Стэлэн подробно изложил содержание разговора с Герингом и Боденшатцем, сообщил о ходе немецкой мобилизации и высказал убеждение, что она завершится к середине августа, от себя Стэлэн добавил, что немцы, видимо, нападут на Польшу в пределах четырех недель.

Вюйльмэн не согласился с этим. Французское правительство располагает менее пессимистичными данными, ответил он Стэлэну; подготовилось «ко всем возможным случайностям». Но не в этом суть, возражал Стэлэн. Вопрос в том, можно ли в совершенно точных выражениях заявить Гитлеру, что предпримут союзники на Западе, если Германия нападет на Польшу. Это — единственная надежда спасти мир и Польшу. По мнению Стэлэна, немцы, вероятно, были просто так же хорошо осведомлены относительно намерений англичан и французов, как и относительно планов самой Германии. Гитлер все равно узнает, что французы не намерены предпринимать каких-либо действий. После этой ни к чему не приведшей встречи с Вюйльмэном у Стэлэна состоялась такая же встреча с министром авиации Ги ля Шамбром. Затем Стэлэн возвратился в Берлин. Это был исключительно показательный эпизод в предвоенной дипломатической игре.

Зачем Герингу понадобилась поездка Стэлэна? Сделал ли он это с целью предотвратить войну или увериться в том, что французы будут вести себя спокойно в случае нападения Германии на Польшу? Действовал ли он в сговоре с Гитлером, чтобы отпугнуть французов и англичан от вмешательства в войну в Польше или он проводил самостоятельную внешнюю политику? Легче ставить такие вопросы, чем отвечать на них, но многое зависит от правильного понимания обстановки в высшем нацистском руководстве, когда происходили эти события.

Основное в этой обстановке заключалось в том, что во главе на первый взгляд монолитной немецкой военной машины, подкрепленной наводящими ужас гестапо и службой безопасности Гиммлера, при строго контролируемой прессе сложились такие взаимоотношения, которые граничили с анархией. Интриги и соперничество определяли жизнь Риббентропа и Розенберга, Геринга и Геббельса, Гесса и Гиммлера, каждый из нацистских руководителей преследовал свои цели, чтобы укрепить собственные позиции в государственном аппарате. Не лучше было положение и в вооруженных силах: генералитет раскололся и остро переживал сомнения, а в некоторых важных случаях просто проявлял пораженчество. Контрразведывательные органы возглавлялись офицерами и генералами, настроенными против Гитлера и находящимися в контакте с союзниками и некоторыми нейтральными странами.

Однако сила Гитлера заключалась в том, что в этот решающий момент в конце июля все его министры и генералы хотели одного и того же, хотя, возможно, и по различным соображениям. Никого из них не беспокоило предстоящее уничтожение польского государства. Их всех (кроме Гитлера) тревожила угроза англо-французского вторжения; они боялись его «ради Германии» и не могли представить себе, как может Германия вести успешную войну на два фронта.

На том приеме перед Стэлэном Геринг был представителем всех этих сомневавшихся. Они считали, что мир можно было сохранить, только принеся в жертву Польшу, точно так же, как Чехословакия была принесена в жертву год назад. Однако Геринг выразил это более отчетливо. На карту будет поставлено само существование Англии и Франции, если они придут на помощь полякам, говорил он.

И немцы—Тротт и Кордт, Геринг и Боденшатц и множество других — разъезжали в Лондон и Париж; иногда они ехали с лучшими намерениями, иногда-с худшими; приезжали один за другим: все стремились отговорить англичан и французов от участия в делах своего польского союзника.

Они и не догадывались, что Гамелен и Горт гораздо более эффективно, чем сами немцы, проводили в жизнь желательный для Германии курс и что то же самое сделали министры авиации Англии и Франции. Немцы ломились в открытые двери, зная далеко не все о намерениях союзников. Причиной этому явилась неуверенность немецкого руководства в возможном развитии событий. Все признаки указывали на то, что союзники не предпримут активных действий, но был один фактор — внушительный военный и экономический потенциал союзников. Немцы не могли поверить, что союзники не воспользуются таким потенциалом, когда Германия нападет на Польшу.

Геринг, фон Вейцзекер и другие хотели увериться в этой бездеятельности союзников; они боялись, что война против Англии и Франции завершится сокрушительным поражением Германии. Но у них не было необходимости беспокоиться: ни Чемберлен, ни Даладье не были готовы воспользоваться той возможностью, которую предоставлял им Гитлер. Не только два правительства, но и их командующие и начальники штабов не знали подлинного положения дел. Что еще хуже, они думали, что знали. Чемберлен и Даладье не хотели войны и верили, что и Гитлер не хочет войны. Их взгляды подкреплялись взглядами военных советников, настаивавших, опять-таки не зная подлинных намерений немцев и исходя из самим себе внушенного страха перед вооруженной мощью Германии, скорее на политике свободы от каких-либо конкретных обязательств в польском конфликте, чем на политике вовлечения в него.

Это были критические часы для Гитлера. Он не хотел повторить ошибку, допущенную кайзером в 1914 году, когда последний неправильно понял намерения англичан. Он неоднократно высказывал свою точку зрения генералам, а также Риббентропу, что Англия не вмешается, если он применит силу против поляков, а без одобрения англичан, он был уверен, французы не предпримут никаких враждебных действий. По мере того как для Гитлера приближался час принятия окончательного решения, поступали все новые подтверждения правильности его расчетов, но наиболее убедительное подтверждение поступило от немецкого посольства в Лондоне, от самого посла, с которым и сама история, и его подчиненные в то время обращались как с фигурой, достойной пренебрежения. Однако посол Дирксен в политику не играл; он не стремился завоевать авторитета Гитлера. Это был человек без достаточного воображения, но компетентный профессиональный дипломат, который докладывал о событиях и фактах так, как он их понимал. Его донесения дали Гитлеру те дополнительные подтверждения, в которых он нуждался; они дополнили информацию Селиго из Лондона.

10 июля 1939 года Дирксен послал в Берлин политическое донесение о «сгущении политической атмосферы в Англии». С началом войны немцы опубликовали это донесение как часть своей «Белой книги», в которой пытались показать англичан, французов и поляков как виновников развязанной войны. Однако то место в донесении Дирксена, которое в свое время должно было стать самым важным для Гитлера, в «Белой книге» было опущено. Дирксен писал, что основное различие в настроениях англичан в сентябре 1938 года, во время Мюнхена, и «теперь», в середине лета 1939 года, состояло в том, что в первом случае «широкие массы народа были пассивны и не склонны к борьбе», теперь же они перехватили инициативу и настаивают, чтобы правительство заняло твердую позицию и боролось. Как бы неприятна ни была реальная действительность, писал Дирксен, Германии нужно считаться с ней, особенно в такой стране, как Англия.

Затем следует вывод, который не был опубликован немцами. Было бы, однако, ошибкой, продолжал Дирксен, сделать вывод о неизбежании войны, исходя из такой характеристики общественного мнения. Волна возбуждения так же спадет, как и поднялась, едва только более спокойная атмосфера в Англии «даст возможность более беспристрастной оценки германской точки зрения». «Зачатки» такого изменения уже были в наличии, писал Дирксен. «Внутри кабинета узкого, но влиятельного круга политических деятелей проявляется стремление перейти от негативной политики окружения к более конструктивной политике в отношении Германии… Личность Чемберлена служит определенной гарантией того, что политика Англии не будет передана в руки бессовестных авантюристов».

Спустя две недели Дирксен сообщает в записке еще более ободряющую весть о беседах доктора Гельмута Вольтата, чиновника для особых поручений в ведомстве Геринга по осуществлению «четырехлетнего плана», с министром внешней торговли Робертом Хадсоном и главным экономическим советником английского правительства Горацием Вильсоном, который был ближайшим советником Чемберлена по германским вопросам. Дирксен подчеркивал нежелание англичан оказаться вовлеченными в польский конфликт. Вильсон предложил, сообщает Дирксен, чтобы целью их переговоров была широкая англо-германская договоренность по всем важным вопросам, «как это первоначально предусматривал фюрер». Тем самым отошли бы на задний план и потеряли свое значение такие вопросы, как Данциг и Польша. «Сэр Гораций Вильсон определенно сказал господину Вольтату, что заключение пакта о ненападении дало бы Англии возможность освободиться от обязательств в отношении Польши. Таким образом, польская проблема утратила бы значительную долю своей остроты».

Однако действительно хорошие для Гитлера новости были впереди. Сэр Гораций сообщил Вольтату, что правительство Чемберлена предполагает провести новые выборы этой осенью, Чемберлен чувствовал себя настолько уверенным в своем успехе на выборах, что ему безразлично, под каким лозунгом пройдут выборы: «Готовность к надвигающейся войне» или «Длительный мир и прочное соглашение с Германией». Само собой разумеется, говорил сэр Гораций господину Вольтату, Чемберлен предпочитает мирный лозунг.

В личном докладе Герингу Вольтат более подробно остановился на взглядах, изложенных Вильсоном, который, по мнению немецкого посла, был единственным человеком, с кем Вольтат вел переговоры и чьи взгляды действительно имели значение при оценке позиции Англии. Вольтат докладывал, что Вильсон пришел на переговоры с целью восстановления дружественных отношений с Германией, представив детальную «Программу германо-английского сотрудничества».

Вильсон подчеркивал, что их переговоры «должны быть сохранены в тайне». На начальной стадии в переговорах примут участие только Англия и Германия; Франция и Италия должны подключиться к переговорам позднее. Переговоры должны вестись «наиболее высокопоставленными представителями», докладывал Вольтат, очевидно подчеркивая тем самым, что эти переговоры расценивались совершенно иначе, чем переговоры в Москве, где они велись без участия «высокопоставленных представителей».

Спросив, не слишком ли он оптимистичен, Вильсон перешел к оценке личности Гитлера, сообщал Вольтат. Вильсон сказал, что он имел возможность познакомиться с деятельностью Гитлера и думает, «что фюрер как государственный деятель в борьбе за мир мог бы добиться еще больших успехов, чем те, которых он уже добился в строительстве великой Германии». Он верил, что Гитлер хочет предотвратить мировую войну из-за Данцига. Поэтому, «если политика великой Германии в отношении территориальных притязаний приближается к завершению своих требований» (подчеркнуто мною. — Д. К.), фюрер мог бы теперь перейти вместе с правительством Англии к поискам путей для договоренности. Тогда Гитлер вошел бы в мировую историю как один из величайших государственных деятелей и в то же время произвел бы коренное изменение мирового общественного мнения в отношении Германии. Вильсон добавил, что Чемберлен готов выступить с аналогичным целенаправленным заявлением. Было, однако, важно, чтобы подобные англо-германские переговоры «не дошли до сведения лиц, которые принципиально враждебны к идее установления взаимопонимания». Если бы англичане и немцы провели такие переговоры с достаточным умением и осторожностью, они могли бы осуществить «одну из величайших политических комбинаций, какую только можно себе представить».

Вильсон, разумеется, подчеркнул, что альтернативой соглашения будет война. Однако война была упомянута в весьма общих чертах. На протяжении всех переговоров с Вольтатом и Дирксеном ни разу не говорилось о прямой помощи Польше со стороны Англии.

Тем не менее на фоне всего прочего, о чем говорил Вильсон, в том числе и о возможных выборах осенью, ничто не говорило о подготовке Англии к войне, и Дирксен еще раз вернулся к этому вопросу в донесении от 1 августа. Последовали и другие донесения о беседах с английскими политическими деятелями в пользу урегулирования проблем с Германией, и Дирксен сделал заключение, что впечатление о необходимости достигнуть соглашения с Германией в пределах нескольких недель, «с тем чтобы можно было определить предвыборную политику» в Англии, «все более усиливалось». Возлагались надежды на летние каникулы в парламенте, когда создастся более спокойная обстановка, необходимая «для выработки в общих чертах программы переговоров с Германией, которая имела бы шансы на успех».

Через два дня, 3 августа, Дирксен вновь встретился с Горацием Вильсоном. На этот раз их беседа приобрела особую важность, поскольку она протекала с большей, чем обычно, откровенностью. Вильсон более подробно остановился на ранее высказанной мысли, что англо-германское соглашение освободило бы Англию от ее обязательств в отношении Польши, Турции и других стран. Как объяснил Вильсон, это обусловливалось бы включением в соглашение отказа от агрессии против третьей стороны. Поскольку такое заявление устраняло бы угрозу агрессии, не было бы и необходимости в предоставлении гарантий третьим странам. Затем Вильсон подробно остановился на вопросах организации переговоров и обеспечения их секретности, что было бы необходимым для обеспечения успеха таких переговоров. После этого он перешел к наиболее важному аспекту беседы с Дирксеном. Он заявил Дирксену, что, «по имеющимся у английского правительства сведениям (заметьте дату этой беседы — 3 августа), Германия в ближайшее время собирается призвать под ружье 2 млн. солдат, а также, угрожая Польше, проводить на ее границах маневры с участием огромного количества самолетов». Дирксен ответил, что крупные маневры, запланированные немцами, «никоим образом не сравнимы с военными мероприятиями, осуществляемыми другими державами». Поляки мобилизовали 1 млн. человек, которые развернуты у немецкой границы (сэр Гораций спросил, неужели столь большое количество поляков было мобилизовано, но ничего не возразил против цифры 900 000); вооруженные силы Англии — сухопутные, морские и воздушные — были «более или менее отмобилизованы»; Франция также осуществила обширные мобилизационные меры, утверждал Дирксен. Поэтому немцы не могут «изменить свои планы или отменить маневры». Вильсон заверил Дирксена, что имел в виду не это. Все, что он просил, заключалось в том, чтобы маневры проводились в обычном для условий мирного времени порядке. Вильсон выделил три вопроса, по которым английское правительство хотело бы получить разъяснение относительно политики Германии: какие указания даст Гитлер для развития более тесных экономических связей; будет ли Гитлер в состоянии гарантировать, что международная обстановка не ухудшится в ближайшие недели; как Гитлер даст знать о «своем решении взять на себя инициативу в создании атмосферы, в которой программа переговоров может быть рассмотрена с перспективой на успех».

В связи с этим не следует удивляться, что предупреждения, высказанные генералом Айронсайдом в Варшаве, где он заявил немцам, что Англия поможет Польше, были восприняты нацистскими заправилами довольно скептически, ибо это был не первый случай, когда немцы убеждались в двойственности англо-французской политики. Несколькими неделями ранее произошел любопытный эпизод, когда Риббентроп назвал блефом заявление Боннэ. И тон, который немцы приняли по отношению к французам, был совершенно иным, чем тон слащавого благоразумия, который был характерен для переговоров Вольтата в Лондоне. Обмен мнениями с французами начался с ноты французского правительства, которая была вручена немецкому послу в Париже 1 июля министром иностранных дел Франции Боннэ. В этой ноте министра иностранных дел Франции делалась ссылка на переговоры, которые Боннэ вел с Риббентропом во время его визита в Париж в декабре 1938 года, и в решительной форме говорилось, что Боннэ считал своим долгом «совершенно определенно заявить, что любая акция, в какой бы форме она ни проявилась, которая будет иметь тенденцию изменить статус-кво Данцига и тем самым вызвать вооруженное сопротивление со стороны Польши, приведет в действие французско-польское соглашение и обяжет Францию оказать Польше немедленную помощь».

Ничто не могло быть более ясным, более твердым, более обманчивым и лживым с точки зрения истинных намерений Франции. Это стало очевидным уже из того, как Боннэ отверг даже совершенно ограниченные операции, предложенные генералом Гамеленом во время визита польского военного министра в Париж в мае. Что же тогда заставило Боннэ неожиданно предпринять такой вызывающий шаг? Для того чтобы произвести впечатление на Риббентропа и немцев? Боннэ, должно быть, лучше знал. Или для того, чтобы вызвать какую-то реакцию со стороны немцев, которую Боннэ, должно быть, предвидел? Может, он действительно искал новые аргументы, чтобы использовать их против опять выдвинутых предложений о прямой французской помощи полякам в случае военного конфликта между Польшей и Германией? Ответ мы получим при рассмотреннии последовавших за этим событий.

Риббентроп заранее знал об этой ноте (не было ли это частью сценария Боннэ?) и предупредил немецкого посла в Париже барона фон Вельчека о том, как он должен себя вести, когда Ёоннэ вручит ему ноту. Позже Вельчек докладывал Риббентропу, что ему представилась возможность довольно подробно изложить Боннэ ответ германского министерства иностранных дел и предостеречь Боннэ относительно «катастрофической политики, в которую, очевидно, Франция позволяет себя втягивать, следуя в кильватере за англичанами, при наиболее неблагоприятных условиях».

Но это было только началом подготовленного диалога. 13 июля, как раз когда Вольтат готовился к выезду в Лондон с совершенно иной миссией, Риббентроп написал личное письмо Боннэ в Париж в виде ответа на официальную ноту от 1 июля. Он также напомнил об их переговорах в Париже в декабре 1938 года. Боннэ тогда говорил ему, что Мюнхенская конференция коренным образом изменила отношение Франции к Восточной Европе и впредь Франция будет признавать Восточную Европу как «сферу интересов Германии». Этой позиции Германия придерживается и теперь. Политика Германии на Востоке — это дело Германии и не касается Франции; «соответственно, правительство рейха не считает себя обязанным обсуждать с французским правительством вопросы германо-польских отношений, еще меньше признавать за Францией право оказывать какое-либо влияние на вопросы, связанные с определением судьбы немецкого города Данциг». А на тот случай, если кто-либо из коллег Боннэ все еще имел какие-то сомнения, Риббентроп добавил, что «на нарушение территории Данцига Польшей или на любую провокацию со стороны Польши, которая несовместима с престижем германского рейха, последует ответ в виде немедленного германского вторжения и уничтожения польской армии».

Боннэ получил ответ, какой он хотел. Однако игра на этом не закончилась. 25 июля, когда у него уже не могло быть никаких сомнений относительно нежелания Франции открыть второй фронт ради Польши, Боннэ ответил Риббентропу личным письмом. Оно было составлено в еще более сильных выражениях; в нем подчеркивалось, что честь Франции обязывает ее прийти на помощь Польше, особенно в связи с проблемой Данцига. Если поляки видели это письмо (а Боннэ наверняка сделал так, чтобы они увидели его), оно должно было вызвать у поляков чувство облегчения и уверенности. Эти же чувства оно вызвало и у Гитлера. Только он все это воспринял иначе, ибо через эту личную переписку с Риббентропом Гитлер передал Боннэ документ и обоснование, в которых нуждался Боннэ, чтобы быть уверенным, что со стороны Франции не последует никаких эффективных акций с целью оказания помощи полякам.

Однако политические деятели и дипломаты не были одиноки в их беспечном неверии, что война может разразиться в ближайшем будущем. Генерал Дилл, начальник учебного центра Олдершот, один из способнейших английских генералов, который, как полагали, будет назначен командующим английскими экспедиционными силами в случае возникновения войны, 31 июля посетил генерала Кеннеди в военном министерстве. Их беседа касалась возможности войны в будущем. Дилл считал маловероятным, что Гитлер решится на войну с Англией вследствие осуществления своей политики на континенте. Опасность заключалась в том, что, «играя слишком близко к обрыву над пропастью», он мог соскользнуть с обрыва.

Однако, как мы увидим, Гитлер этого не боялся. Несмотря на предостережения со стороны большей части своих советников, генералов, разведки и «-миротворцев» из немецкого министерства иностранных дел и генерального штаба, Гитлер придерживался своей точки зрения, что ни англичане, ни французы не придут на помощь полякам. Почему Гитлер был так уверен, идя на риск в то время, когда он мог потерять все, находясь в зените своей власти?

Ибо, вступая на путь войны с Польшей, карты сложились бы решительным образом против него в первые три-четыре недели, и он мог бы потерять буквально все, если бы англичане и французы предприняли контрнаступление против его ослабленной обороны на Западе.