Глава 1. Лемт Рене

Наш дом стоял в нескольких километрах от поселения номер 47:80, и окна моей комнаты выходили прямо на океан и обсерваторию. Ходили слухи, что башня когда-то принадлежала нашей семье, однако вот уже несколько поколений туда никто не ходил. Никто, кроме меня.

Первый раз я там побывал в восемь лет. Одно-единственное окно здания было почти завалено мусором. Я расчистил его и залез внутрь.

Помню, как меня это поразило. Крыша обсерватории давным-давно провалилась, и внутрь лился столб солнечного света.

Я не знал, из какого металла был сделан телескоп, но его не коснулась ржавчина. Окуляр и объектив были так чисты, словно их протирали каждый день. Рычаги телескопа окутывала паутина, однако в мой следующий визит она куда-то исчезла.

В тот раз я просидел там почти до рассвета, наблюдая, как медленно движутся звезды. Очень замерз, но уходить не хотелось.

Странное это было место. В каждый следующий раз обсерватория выглядела лучше, чем раньше. Мусор исчезал, дыры в стенах и крыше латались — словно кто-то неведомый приходил сюда и приводил все в порядок. Механизм рядом с дверью восстановился. Как выяснилось, он открывал крышу и часть стены, ту, что была направлена к морю. Теперь я рассматривал не только небо, но и горизонт, и линию берега.

Не знаю, что мне хотелось там найти. Но явно не пустоши за пределами нашей страны, как это было нарисовано в отцовском атласе.

И однажды я действительно увидел в морском тумане нечто необычное. Огонек на северном берегу. Он менял цвет, с таким странным ритмом, что невозможно было принять это за случайность.

Явление повторилось на следующую ночь, и на следующую. Скоро мне захотелось сделать что-нибудь в ответ, и посмотреть, что из этого выйдет. Но была одна загвоздка.

Детям в нашем доме нельзя было пользоваться спичками. Категорически. В свои четыре года я как-то раз чуть не спалил свою комнату, и с тех пор спички хранились под кроватью родителей, в сундуке, который был привинчен к полу и страшно скрипел при любой попытке его открыть.

И это не говоря уже о том, что горели они только одним цветом, в то время как огоньки на северном берегу полыхали самыми невероятными оттенками.

Пришлось сделать вид, что меня внезапно увлекла химия. Под этим предлогом я несколько недель просидел в отцовской библиотеке, пытаясь отыскать то, что помогло бы мне послать свой сигнал.

Там хранились в основном научные труды, посвященные оптике, физике и химии. Кроме того, был еще сундук с ненужными книгами. Отец давно бы их выбросил, но мать не давала этого сделать.

Скоро я пришел к выводу, что нельзя было сделать это средствами химической науки. В моем возрасте ребенок, возящийся с реактивами, неизбежно вызвал бы подозрения.

Однако был другой способ. И, чтобы им воспользоваться, мне следовало стать куда как более скрытным, чем когда-либо.

Путь мне подсказала книга, которая хранилась в том самом "ненужном" сундуке.

Отец поддерживал в библиотеке идеальный порядок, и каждый том мало того что стоял в строго определенном месте и имел собственную закладку, так еще и ремонтировался при малейшем намеке на повреждение. Это касалось и книг в сундуке, всех — кроме той самой.

Она лежала на самом дне, в углу. У нее не было обложки, а первая треть страниц вообще отсутствовала. На полях кто-то нарисовал дразнящие рожицы. Я никогда не видел книг в таком плохом состоянии, и первым моим побуждением было показать ее отцу.

Однако затем мне попалось на глаза слово "заклинание".

Я пролистал книгу.

С одной стороны, это явно был учебник, и неплохой, с теоретическим изложением материала, схемами и таблицами, с практическими заданиями… Но после каждой главы довольно внушительный объем занимали легенды, мифы и сказки. Совершенно замечательные, надо сказать — часть я знал, например, о Драконьем острове где-то далеко-далеко в Западном океане, и о Бездонной Глотке — водовороте, который находился, кстати, не так далеко от полуострова Ойгир. Однако несколько легенд мне никогда не встречались. В них говорилось о древних временах, когда еще не существовало ни Поющей пустыни (о которой в атласах, кстати, были только смутные упоминания), ни Осеморя в центре континента… А еще была история о затмениях, о том, что раньше люди во время них сходили с ума, а то и умирали — если не успевали зажечь огонь. К сожалению, в этой легенде были вырваны страницы, и конец ее я не узнал. Но думаю, люди как-то справились с этим.

В общем, книга перекочевала ко мне в комнату. Вряд ли бы отец обрадовался, если бы застал меня за ее чтением. Магия в нашем государстве не то что была под запретом, но ее использование осуждалось. Потому что к ней прибегали только слабаки, не способные решить свои проблемы иным способом.

Итак, у меня появился секрет, о котором никто на свете — и особенно взрослые — не знал. И это было чудесно. Каждый вечер я ждал, когда в доме установится тишина, и тогда лез под кровать, где в ящике с игрушками, обернутая в обложку из-под учебника по физике, лежала книга. Читал я ее при свете Луны, а когда было облачно, шел в обсерваторию — с недавних пор там появилось хоть и тусклое, но освещение.

Мне повезло — нужное заклинание нашлось почти сразу. Все выглядело довольно просто — надо было подключиться к внешнему источнику силы и сформировать из него то, что требовалось, сначала в голове, а затем, после своеобразного ментального щелчка — вовне. Однако у меня не выходило. Похоже, в отсутствующей части книги было что-то важное. Например, что такое этот источник, и как делать "щелчок".

В попытках понять это я еще раз перерыл отцовскую библиотеку и перечитал книгу вдоль и поперек. В отчаянии я даже просмотрел все ее страницы на свет, несколько раз — знал, что иногда так можно обнаружить скрытое письмо, и только спустя неделю обнаружил что-то похожее ближе к концу книги. Напротив текста кто-то продавил в бумаге точечный рисунок, до того мелкий и бесцветный, что заметить его можно было только случайно.

Рисунок изображал самый обыкновенный щелчок пальцами, только почему-то рука была заключена в схематичную голову. Когда я понял, что это значит, то некоторое время не мог поверить.

— Так просто? Просто… представить?

В коридоре скрипнула половица, затем еще раз.

Я соскочил с подоконника и задернул шторы, оставив книгу за ними.

— Что представить? — в комнату вошел дед.

Я молчал. Он прошел мимо меня и заглянул за шторы. Книга лежала раскрытой на странице с рисунком.

— Дедушка… не говорите ничего им, — попросил я.

Он пролистал ее.

— Тебе действительно это интересно?

Я кивнул.

Дед посмотрел на меня долгим, проницательным взглядом. В лунном свете его глаза казались почти прозрачными.

— Есть кое-что, что мне хотелось бы сделать, — наконец, сказал я.

— Молчи, — дед захлопнул книгу и протянул мне. — И не делай этого дома, — сказал он, — это может быть смертельно опасно. Ты ведь ходишь в обсерваторию?

Я онемел. Он и это знает… откуда?

Дед хлопнул меня по плечу и вышел.

— Будь осторожен, — послышался его тихий голос.

После разговора с дедом во мне словно что-то сдвинулось. В одну прекрасную ночь я так задумался, что не заметил, как на кончиках моих пальцев заплясал едва заметный огонек. Когда понял, что произошло, то от испуга чуть не поджег обсерваторию. Похоже, дед был прав. Это оказалось опасным. И эмоции усиливали действие заклинания.

В тот раз я заметил кое-что еще странное. В какой-то момент передо мной на уровне груди появился шар, который переливался разными цветами и издавал тонкий, похожий на комариный, писк. Но стоило мне моргнуть, как он исчез.

Я снова перечитал книгу, но не нашел упоминаний о подобном. В конце концов, решил, что мне это приснилось.

Мой далекий друг с северного берега — про себя я назвал его другом — все так же посылал световые сигналы.

Мне не терпелось ему ответить.

Надо было видеть, с каким трепетом я шел в обсерваторию на следующую ночь. У меня было чувство, что я долго-долго готовил подарок близкому человеку, и вот, наконец, могу его вручить. Примет он его, или нет?

Я раскрыл стену обсерватории. Внизу, казалось, очень далеко, бушевал океан.

Дело пошло гораздо труднее, чем в прошлый раз, но после двух часов усилий мне удалось зажечь огонек, маленький, но такой яркий, что осветилась вся обсерватория и часть утеса.

На северном берегу было темно. Спит он, что ли?

Я несколько раз поменял цвет огонька. Мне не ответили. Разочарованный — неужели все было зря? — я свернул действие заклинания и тогда — только тогда! — на северном берегу появился сигнал. Правда, был он не в том же месте, что и всегда, а немного ближе к обсерватории. Похоже, мой далекий друг все это время шел в южном направлении, и потому не зажигал огонь.

С того раза мы с ним обменивались сигналами почти каждую ночь. Похоже, он действительно шел ко мне, и я с нетерпением и с некоторым — нельзя не признать — страхом — ждал, что будет дальше. Вдруг он мне не понравится? Вдруг этот человек замышляет что-то плохое? Тогда получается, что я сам навлек беду на своих близких…

Впрочем, мое любопытство было сильнее страха.

А затем он пропал. Просто однажды не ответил. Я продолжал посылать сигналы еще четыре дня, пока в мою голову не закралось подозрение. Вдруг с ним случилось плохое, с моим далеким другом, и теперь что-то — или кто-то — знает, где я нахожусь? Такой вариант мне даже в голову не приходил… раньше.

Я спешно закрыл стену обсерватории, выключил свет и собрался уже уходить, когда дверь распахнулась. На пороге кто-то стоял. Я успел подумать: "слишком поздно", прежде чем увидел жуткие кошачьи глаза на человеческом лице и мгновенную вспышку маленького солнца, которое появилось передо мной.

Все десять лет спустя я пытался вспомнить, что же произошло в ту ночь, однако в памяти образовался провал. Книга исчезла, от обсерватории осталось лишь несколько камней, а родители когда пропускали мои вопросы мимо ушей, а когда и просто злились. Так или иначе, но ответа у них добиться было нельзя.

С течением времени я и сам начал думать — может, мне приснилось? Не было никакой обсерватории, магических огоньков, неведомого друга на северном побережье? В конце концов, иногда у детей чересчур богатое воображение.

Правда, дед, незадолго до его смерти, как-то обмолвился, что видел там световые сигналы. Но я не стал проверять его слова. Встречаться с Осевым снова? Да никогда в жизни.

Как бы то ни было, мне пора было задуматься о будущем. Я решил поступить в Центральный университет, чтобы, как мой отец и брат, заняться изучением науки об оптике.

В день отъезда мне обрили голову, в знак вступления во взрослую жизнь. C этого момента человек должен был сам нести ответственность за свои решения и поступки, но на самом деле многие молодые люди еще два-три года находились под крылышком у родителей. Этот вариант никогда мной не рассматривался — более того, я ждал, ждал с нетерпением того момента, когда смогу делать все, что придет мне в голову. Дома постоянно приходилось оглядываться на родителей.

Мне иногда казалось, что единственными взрослыми людьми в доме были я и мой дед. С тех пор, как он застал меня читающим книгу, он особо не разговаривал со мной, но очень выразительно шевелил бровями и заступался за меня, когда отец и мать перегибали палку.

Впрочем, чем ближе был день моего отъезда, тем тише становилась мать, а отец все чаще уединялся в своем кабинете, якобы для работы над очередным научным трудом.

Провожать меня он так и не вышел, но я откуда-то знал, что он украдкой наблюдает за мной и матерью, из окна своего кабинета.

Лысый, закутанный в шарф и нагруженный домашними сладостями, я отправился в Центральный город, или Центр, как его сокращенно называли, к брату Сенметту, который разрешил мне пожить у него некоторое время.

Ветер с океана неприятно холодил голову и пробирался под плащ: стояла осень, и через несколько дней должен был повалить снег.

Я похлопал гнедую по шее, и она перешла на мелкую рысь.

Меня разбудил какой-то шум.

Первым делом я подумал, что сейчас, должно быть, около трех часов ночи. Окно было единственной четко различимой вещью в комнате. Ртутно блестели на полу осколки стекла.

Вместе с ночным ветром в разбитое окно ворвались чьи-то крики.

Я встал с постели. Стекло хрустнуло у меня под ногами.

В самом темном углу комнаты виднелись чьи-то ботинки, и на их носы — весьма потрепанные, надо сказать — падала тусклая полоска света из-под двери.

Я пригляделся. В темноте кто-то шевельнулся, ботинки убрались из поля зрения. Очертания фигуры почти сливались со стеной.

Это был мужчина. Он тяжело дышал, чуть наклонившись вперед и хватая ртом воздух. Затем наши взгляды встретились, и незнакомец понял, что я его заметил.

Он шарахнулся от меня, дернул ручку двери… метнулся под кровать — но там все было занято моими вещами. После нескольких бесплодных попыток спрятаться мужчина вернулся на свое место, в угол. Он приложил палец к губам, а потом сложил руки в умоляющем жесте, дескать, не выдавай меня.

Я выглянул наружу. Ночь была прохладной — с океана дул холодный ветер Первоснежного месяца, и оставалось совсем немного времени до зимы. Надо было спешить.

Вдруг на окно упала какая-то тень, и меня весьма нелюбезно взяли за ворот. Я так и не понял, откуда взялся тот, кто схватил меня. Впрочем, вопрос почти сразу отпал, за ненадобностью. На меня смотрел самый настоящий Осевой, с кошачьими глазами.

Я мысленно присвистнул. Погоня за моим ночным гостем оказалась куда серьезней, чем мне представлялось.

О них много рассказывал отец. Он говорил, что Осевые — это элита государства, что туда берут только тех, кто учился и… охотился лучше всех. Дед на это обычно только фыркал. Он считал, что хуже проклятия, чем стать Осевым на службе у Центуриона, нет вообще ничего, но объяснить, почему так, вечно отказывался.

Все это пронеслось в моей голове и пропало, прежде чем Осевой вцепился в меня по-настоящему. Я почти увидел, как из его глаз выползают маленькие руки-змеи и проникают в мою голову, шарят там, просматривают закоулки моей памяти…

— Не ври мне… Лемт из семьи Рене, — он вдруг запнулся и всмотрелся в меня так, что стало больно удерживать взгляд, — странность какая.

Он встряхнул меня несколько раз, и я почти потерял сознание. Ноги вдруг сделались ватными.

Осевой улыбнулся.

— Все пройдет хорошо, — сказал он, а в голове я услышал "а где он где он где же он". — Не закрывай их.

Голос у него был как сухая бумага.

В ответ я только скрипнул зубами.

Он хмыкнул и отпустил меня. Я упал. Несколько осколков вонзились мне в ладони, но во мне было недостаточно сил, чтобы обеспокоиться этим.

— Там никого нет, — крикнул кому-то Осевой. — Только студиозус один. Убежал, похоже.

Я вяло удивился. У меня было смутное ощущение, что эта ситуация уже повторялась в моей жизни. Это я уже потом вспомнил, где мне встречались эти кошачьи глаза.

Затем были крики пробегавшего мимо отряда, любопытные лица в разбитом окне… и тишина.

Надо мной поплыло белое пятно, которое вскоре заполнило все пространство.

— Эй-эй, человек, как тебя там. Не спи-и-и…

Просыпаться от боли, даже если ты помнишь, откуда она взялась — это не совсем то, о чем мне мечталось вчерашним вечером. Постонав для порядка, я, наконец, очнулся окончательно и, не без некоторого страха, заглянул под одеяло.

Меня забинтовали. Более того, нога тоже перебинтовали, хотя я не помнил, поранил ее или нет. Как и момент лечения.

Окно так и осталось разбитым. Осколки лежали в небольшой луже — ночью прошел дождь. Теперь в комнате мало того, что было сыро, так еще и стоял собачий холод. Судя по освещению, это была вторая половина дня. Вторая половина! Я же опоздаю на учебу!

Кое-как скатившись с кровати, я отыскал свои ботинки и одежду. Если б знал, что так повернется, лег бы, не раздеваясь. Надеюсь, мою кобылу покормили, иначе мне придется самому запихивать в нее сено.

Я полез под кровать, за вещами.

Ночной гость оставил мне подарок.

Между баулами стоял горшок с цветком. Не видел таких растений раньше: целиком прозрачных, с черными прожилками, с лепестками, похожими на крыло какой-нибудь гигантской мухи. Я бы никогда не стал его трогать, но было одно "но". С самого детства мне нравилось возиться с растениями, и чем экзотичней они выглядели, тем лучше. Это было единственным моим увлечением, которое никогда не вызывало возражений у родителей. Хотя, не сказать, что у меня в комнате росли такие уж безобидные экземпляры.

Повертев горшок, я увидел надпись, сделанную печатными буквами: "Паучья лилия". У бутона оказался удивительно приятный запах сладких пряностей.

Мне почему-то и в голову не пришло, что вчерашний визит Осевого и цветок под моей кроватью связаны намного теснее, чем я мог себе представить.

 

Глава 2. Эль Аллегри

Помимо жены, Аллегри больше всего на свете ненавидел свои руки. От сварливой Мелоэ и всей ее светской своры хотелось сбежать, что художник и делал, десять месяцев в году проводя в Алавесте — западном форпосте Архипелага Чайка. Но зимой приходилось возвращаться в столицу, к так называемой семье, и это было самое ужасное время для Аллегри. Приличия, что б их.

Однако собственные руки причиняли Аллегри намного больше страданий, чем кто бы то ни было на свете, с того самого момента, когда он нарисовал свою первую картину. Еще тогда, в двенадцать лет, он понимал, что его работы врут. В мелочах, в деталях… Именно это и раздражало больше всего — ощущение неправильности, которую невозможно исправить. То, что получалось в реальности, не соответствовало его задумке.

И никто, кроме него, этого не замечал.

Имя Эль Аллегри гремело по всему континенту, за картинами охотились коллекционеры, а его самого называли не иначе как "живой легендой Агатхи"… Однако художник оставался недоволен своей работой. В общем, она не имела права называться настоящим искусством, как бы ни убеждали его в обратном критики всех мастей.

Возможно, именно поэтому Аллегри почти все время находился в дурном настроении, и, если не рисовал, то сидел в "Пьяном альбатросе" или на крыльце своего дома, с кувшином крепчайшего яблочного элмела.

Месяц Ветров, помимо пасмурной погоды, приносил с собой и меланхолию, и художник в молодости неоднократно пытался наложить на себя руки в это время. Постепенно он научился распознавать такие приступы, и, как только опадали последние листья с деревьев, с головой уходил в работу — или в запой.

Ни друзей, ни подруг в Алавесте у него не было, с соседями Аллегри не общался. С женщиной, которая убирала дом, Аллегри перекидывался дюжиной слов в неделю, не больше. Иногда заезжал какой-нибудь особо рьяный поклонник, однако его ожидал более чем нелюбезный прием. В лучшем случае человек потом еще пару месяцев рассказывал о своем разочаровании, дескать, художник оказался "совсем не таким, каким я его представлял".

Аллегри нравилась его затворническая жизнь — настолько, насколько она вообще может нравиться при таком складе характера. Он был рад, что по большей части никто не отвлекает его от главной задачи: сделать так, чтобы придуманные им картины не искажались, когда он переносил их из головы на холст.

Но шел пятьдесят пятый год его жизни, и он был столь же далек от ответа, как и в самом начале пути. Мастерство, человеческое признание, деньги, в конце концов… Приятно, конечно, но Аллегри, не задумываясь, отдал бы все только за возможность точно воплощать свои задумки в жизнь. Или за способ вернуться в прошлое и провести обыкновенную человеческую жизнь, без сварливой жены, своего таланта и этого вечного, высасывающего силы осознания своего одиночества.

Порой он сидел на полу в своей рабочей комнате и часами смотрел на неоконченные картины, порой — вскакивал и начинал их переделывать.

Усталость и злость на самого себя привели к тому, что Аллегри все чаще прогуливался по стене крепости. О подножия скал бились волны. Один шаг — и проблема если не решится, то уж точно станет ничего не значащим пустяком, причудой…

Останавливало только то, что предыдущие попытки художника оканчивались ничем. Да и не было гарантии, что даже это решит его проблему.

Именно тогда, когда тучи скапливались над Алавестой, а через несколько дней должен был наступить Первоснежный месяц, ему приснилась флейта.

Во сне он был на острове, с песком странного синего цвета. На берегу, чуть поодаль, лежала девушка. Ее волосы почти светились, до того они были белыми.

Весь мир выглядел дырявым, словно кто-то вырвал лоскутки из одеяла. Это ужаснуло Аллегри… до тех пор, пока он не увидел человека с флейтой.

Он стоял на самом высоком месте острова, спиной к художнику, и играл.

Из флейты вырывались разноцветные струи воздуха, и, вырисовывая ритм, смешиваясь с ветром, вызывали к жизни что-то, чего раньше никогда не существовало.

Человек повернулся к Аллегри. Лица не было видно, но художник знал, что тот улыбается. Он сыграл короткую ноту.

У ног Аллегри выросла роза.

Каждый лепесток искрился светом, как горный ручей, по полупрозрачному стебельку и жилам листьев текли жизненные токи. Они выглядели то как светящиеся желтые точки, отчего казалось, будто внутри розы летят очень маленькие светлячки, то напоминали зеленые или синие нити. Цветок колыхался, как стебли водорослей при штиле.

Аллегри не мог наглядеться. Роза была совершенна. Волшебник с флейтой создал ее прямо из головы, настолько реальную, что все остальное просто меркло перед ней. И, что самое невероятное… она благоухала. Никогда раньше запахи не появлялись в его снах.

Аллегри услышал скрип песка и поднял голову. Человек подошел к нему и протянул флейту. Лица по-прежнему не было видно.

Затем сон кончился. Он оставил ощущение горечи — Аллегри так и не смог взять флейту в руки; но в нем была и надежда.

Где-то в мире существовал такой инструмент, художник не просто верил в это, он — знал. Краски и кисти отныне потеряли для него смысл: чем он всю жизнь занимался, как не рисованием бесконечных черновиков и набросков, в сравнении с тем, что могла флейта?

Он перенес свой сон на холст, и эта картина стала последним его произведением, шедевром творчества мастера Эль Аллегри. Больше художник не рисовал.

Утром служанка нашла деньги — горсть золотых монет с изображением альбатроса — и записку от хозяина.

"Что хотите, то и делайте с домом. Картину продайте. Э.А.".

До столицы архипелага было два дня пути неспешной рысью, однако Аллегри так не терпелось там оказаться, что он едва не загнал лошадь до смерти, и уже утром следующего дня вступил в город. Лошадь вяло брыкалась. Чувствовалось, что ей очень хотелось сбросить седока, но воспитание и усталость не позволяли ей это сделать.

Аллегри спешился. Мышцы ног сводило от боли — все-таки ему было пятьдесят пять, а не пятнадцать, и кроме того, он вообще не любил конные прогулки. Особенно длительные.

Из всех людей в этот час на площади были только стражники и нищие, расположившиеся по разным ее сторонам. Бродяги спешно наводили марафет: грим, культи, ароматические смеси для "гноящихся язв", рваная одежда… Все шло в ход. Они знали — чем отвратней выглядишь, тем быстрее тебе подадут.

Стражники видели этот спектакль каждый день, и он их совершенно не интересовал. Некоторые из них зевали, а другие ковырялись в носу и мечтательно щурились, ожидая конца своей смены.

Появление Аллегри привлекло всеобщее внимание. Нищие сразу поняли, что у человека в рыбацкой одежде лошади не может быть по определению, и потихоньку, по одному, стали прибиваться к художнику. Сначала они просто просили, а потом, когда образовалась толпа, обнаглели и начали хватать художника за одежду. Один даже сорвал шарф, за что получил не очень умелый, но ощутимый удар в плечо.

Денег они так и не добились, однако ко входу во Дворец Мьон Аллегри подошел с крайне назойливой свитой, которую пришлось разгонять стражам.

Во Дворце жил, пожалуй, его единственный друг — и по совместительству, настоящий король Архипелага Чайка, Мирлинд. Вообще-то, эту должность занимал его дядя Долин, однако тот куда лучше управлялся с бутылкой, чем с государством.

Дворец Мьон в народе иногда называли "раковиной". Он резко отличался от остальных домов столицы, да и вообще архипелага, и виной тому было желание королей продемонстрировать свою магическую силу. Спирально закрученная башня нависала над городом, опираясь только на полуовальный вход и не падая, несмотря на крен в тридцать пять градусов в сторону центра. Те, кто видел ее впервые, пугались не на шутку, к вящему удовольствию местных жителей.

Сам Аллегри искренне считал ее уродливой и не стеснялся говорить об этом Мирлинду. Тот, однако, только смеялся в ответ.

Аллегри провели в холл, гигантское помещение с бледно-голубыми, перламутрового оттенка стенами. Тот же безумный архитектор разбросал по ним целую сеть овальных окон разного размера, и теперь на полу лежал причудливый узор из пятен солнца.

Ожидая короля, Аллегри рассеянно прохаживался по этому узору, не замечая, что кроме него, в холле появился еще один человек. Тот возник словно из ниоткуда, и, увидев художника, застыл на месте.

— Аллегри? — наконец, спросил он.

Художник вздрогнул и обернулся. Лицо мужчины показалось ему знакомым, вот только… более взрослым, что ли?

— Редмонд?

Тот улыбнулся, рябые, в оспинах щеки приподнялись к вискам. Редмонд Мьон не мог находиться на солнце больше десяти минут — кожа начинала зудеть и покрывалась сыпью. Поэтому днем путь на улицу был ему заказан.

Помимо этого, у него, пожалуй, у единственного из знати в столице, а может, и на всем архипелаге Чайка, не было дара к магии. Вкупе с его вечной сутулостью и непереносимостью солнца это сделало его почти инвалидом в глазах окружающих, и отношение к нему было соответствующее, жалостливо-брезгливое. Хотя видят боги, он заслуживал лучшего, хотя бы за свой ум.

Художнику, в силу склада характера, было наплевать на то, что Редмонд не способен колдовать, и поэтому к младшему брату Мирлинда он относился с вежливым равнодушием. Однако даже этого оказалось достаточно, чтобы Редмонд успел привязаться к художнику, за то короткое время, что тот жил в столице.

Да и сам Аллегри, если уж на то пошло, относился к нему если не как к другу, то, по крайней мере, с большей симпатией, чем ко всем людям. Иногда они спорили о современных живописцах и древнем искусстве Агатхи, и художник получал искреннее удовольствие от этих бесед.

Вот и сейчас он, несмотря на тяжелое путешествие, был рад видеть его видеть.

Мужчины раскланялись.

— Какими судьбами? — спросил Редмонд, и в этот момент в холл вошел его старший брат.

Мирлинд уверенным шагом человека, облеченного властью, направился к художнику. Вслед за ним, чуть ли не падая под тяжестью бумаг, семенил его секретарь. Оба, судя по всему, работали уже несколько часов. Король рано вставал, и слугам приходилось к этому приноравливаться.

По лицу Редмонда пробежала тень, которая, впрочем, тотчас же сменилась улыбкой.

Мирлинд посмотрел на брата. Тот, без лишних слов, направился к дверям в жилые покои, так и не попрощавшись с Аллегри.

Король и художник обнялись.

— Боги, сколько лет я тебя не видел!

— Всего лишь четыре года, — сказал Аллегри. — Не так уж и много. Как там моя жена?

— Не знаю, но Алис говорит, что грызет слуг и разносит сплетни.

— Значит, ничего не изменилось, — резюмировал художник. Мирлинд отпустил секретаря и проводил друга в свой кабинет.

— С чем пожаловал? — спросил он, удобно устроившись на кресле, которое больше напоминало трон. Аллегри же, вместо того, чтобы опуститься напротив стола, сел на пристенную лавку. Он уже не первый раз был здесь, и помнил, что кресло для посетителей только выглядело мягким и удобным.

— Дверь закрыта?

Король кивнул.

— Мой вопрос может показаться странным, — предупредил Аллегри. — Но, сначала вот что… Вы — семья Мьон, я имею в виду — до сих пор сильнейшие маги на архипелаге Чайка?

— Естественно. Если бы не это обстоятельство, нас давно бы свергли. Да и башня все еще стоит, — Аллегри при этих словах поморщился.

Мирлинд, конечно, преувеличивал — его семья оставалась у власти не только благодаря силе. За два века их правления государство стало богаче, укрепились связи с другими странами (не считая Айзернен-Золена и тех, кто жил севернее болот Мин-Мин… Но они не так уж и влияли на архипелаг). Народ, хоть и сетовал на налоги, все же не голодал. Ну а нищие с ворами… Где их нет?

Художника, впрочем, все это мало интересовало. Несколько секунд он колебался, стоит ли задавать вопрос, который его по-настоящему волновал, и, в конце концов, решился.

— Я спрашиваю у тебя, как у сильнейшего мага этих островов: возможно ли соединить искусство и волшебство?

Король сплел пальцы в замок и, нахмурившись, внимательно посмотрел на Аллегри.

— Смотря что ты имеешь в виду.

— Гм. Тогда давай по существу. Существует ли инструмент, позволяющий человеку создавать то, что он хочет, прямо из головы?

— Не очень понимаю, зачем тебе инструмент, когда ты можешь сам так делать. Вот смотри…

Мирлинд зажмурился и сжал кулак. На его лбу пролегла небольшая морщинка; он раскрыл ладонь. Там, где секунду назад ничего не было, теперь лежал цветок.

Аллегри подошел к королю. Роза — а это была именно она — не имела запаха, а когда он ее тронул, цветок развеялся.

— Иллюзия. Она выглядит точь-в-точь как настоящая, но недолговечна. Я уже делал так… А мои картины хранятся долго, но они не точны… — сказал художник. — Да и башня твоя, если честно, не выглядит так, будто она может существовать сама по себе, без волшебства.

— Тогда мне нечем тебя обрадовать, — король откинулся на кресло. — Насколько я знаю, у всех магических инструментов те же недостатки. Хотя ты можешь спросить у Алис — она изучает историю Агатхи. Или у Окарины… если оторвешь ее от Мирлинда-младшего.

— Погоди, а разве Окарина не та самая?

— Богиня музыки? — улыбнулся король. — Да, она. Сын везде за ней таскается, просит научить играть на флейте или арфе. Я, честно говоря, рад, что они подружились — боги хоть и ходят среди нас, но редко заводят друзей. Глядишь, и пригодится, когда он станет королем.

Художник некоторое время переваривал услышанное. Случай действительно исключительный, но больше его радовало то, что Окарина находилась где-то здесь. Богов не так легко поймать, они ходят какими-то своими тропами и подчиняются только своей логике.

Вот если бы она еще захотела ему помочь.

Секретарь короля отвел его на этаж, где располагалась библиотека, а оттуда — в сад, разбитый на смотровой площадке. Все в нем говорило о склонности семьи Мьон к демонстрации своей силы: скульптуры и пол, выложенный мозаикой, фонтаны, которые на такой высоте работали только благодаря магии, экзотические растения, привезенные чуть ли не из Лесотопья… Почти на грани с дурным вкусом, думал художник.

Однако Окарина, как выяснилось, любила проводить утренние часы именно здесь. Отсюда было видно практически весь город, а хорошую погоду — и море.

Художник нашел ее сидящей на ограждении, болтающей босыми ногами и с маленькой свистулькой в руках. Несмотря на прохладную погоду, на ней был только легкий сарафан. В темно-синих косах Окарины блестел жемчуг, ее любимый камень.

Она обернулась; Аллегри поклонился.

— Я друг короля, художник Эль Аллегри, — представился он. Богиня улыбнулась. По всей видимости, она находилась в благодушном настроении и ничего не имела против общения.

— Я хотел бы задать вам вопрос, на который, наверное, только вы — как богиня музыки — и можете ответить, — сказал он. — Существует ли музыкальный инструмент, с помощью которого можно создать нечто, ранее не существовавшее на Агатхе, но при этом реальное? Окарина, в отличие от короля, не стала уточнять, что он имеет в виду. Она печально покачала головой.

— Не думаю, что такое есть хоть где-нибудь. И не думаю, что его возможно создать, — сказала она, предупреждая возможный вопрос художника.

Аллегри не верил. Мысли в его голове смешались: сон, чувство надежды, путешествие в столицу, разговор с королем… Неужели все зря?

Богиня наблюдала, как на его лице отчаяние смешивается с недоверием. Откуда взялось первое, было ей непонятно; второе же отчего-то оскорбляло ее.

— Эль Аллегри, как можно не понимать простой вещи? Даже богам недоступно сотворение нового; мы можем пользоваться только тем, что уже существует в мире. Даже ваше хваленое творчество — не более чем перестановка старых вещей местами. Стихии, наши прародители, тоже не могут создавать — они всего лишь причина — в одном случае, и последствия — в другом. Спрашивать надо у первопричины всего, у хаоса, но где он и может ли говорить вообще — даже мы не знаем. Более того, — она помедлила, — я не советовала бы даже думать о том, чтобы к нему обратиться. Его лучше не будить. Когда-то он имел силу — пусть только во время затмений. Но эти века были самыми страшными для вас, людей…

Что-то было неправильно в речи богини, Аллегри знал это. Ничто не говорило о том, что она врет; просто ее слова диссонировали со сном художника о флейте. Такой инструмент существует, он не мог в этом сомневаться.

Внезапно ему в голову закралось подозрение: а может, он просто сходит с ума? С каких это пор он по наитию срывается с места и бежит выяснять, правда ему приснилась или нет?

Сон о флейте ощущался как обещание, как если бы кто невидимый сказал: "протяни руку и возьми".

"Наверное, со мной действительно что-то не так", подумал художник, но ему уже было все равно. Всегда есть вероятность, что сон станет правдой, и ему хотелось верить в это.

3. Побег.

Океанский ветер не унимался, и если для меня это в самом худшем случае означало простуду, то для растения все могло окончиться фатально.

Как я уже говорил, занятия магией в нашей стране не одобрялись и даже более того, они могли повлечь за собой некоторые проблемы. Однако цветок, который мне оставил ночной гость, явно бы не выдержал местной погоды, а подходящей коробки для него у меня не было. Поэтому, пусть и не без некоторого риска, я все-таки решил создать слабенький защитный кокон, одно из немногих заклинаний, которые остались в моей памяти.

После того, как разрушили обсерваторию, учебник магии пропал из-под моей кровати.

Я выехал из гостиницы в полдень.

Народ давно уже ушел на промысел. На пустынных улицах перед своими лавками, совсем как береговые крабы на охоте, сидели торговцы. Я буквально чувствовал, как их взгляды цепляются ко мне, лошади, кокону с цветком… К счастью, скоро лавки кончились, и только в последнем доме мужчина в белой робе — местный лекарь, что ли? — вышел на улицу и наблюдал за мной до тех пор, пока поселок не скрылся за холмами. Во всяком случае, когда я обернулся, он все еще стоял там, приложив руку ко лбу.

Я хлопнул Семерку, мою лошадь, по шее. Хотелось быстрее оставить это место позади.

Эхо в нашей стране имеет свои особенности: оно приходит со всех сторон и по многу раз, как будто путешествуешь не один, а в целой толпе. Возможно, это могло бы объяснить, почему я не сразу заметил всадника.

Не стоило даже и пытаться сбежать от преследователя — его лошадь была из породы ойомейских рысаков. Держали их в основном аристократы, а по одежде всадник явно к ним не относился. Украл, похоже. Надо иметь очень много денег и терпения, чтобы выдрессировать такую лошадь. В неволе они не рождались, а дикие были весьма и весьма агрессивны.

Всадник нагнал меня. Я рассмотрел его: узкое, смуглое, скуластое лицо, серые глаза, которые, казалось, смотрели дальше, чем то было на самом деле, черные прямые волосы, длиной до подбородка… Ойгур? Да, точно ойгур, житель северного побережья. Когда мне случалось навещать Сенметта в Центральном городе, то постоянно натыкался на представителей этого народа.

На вид ему было лет двадцать семь — двадцать восемь.

Одежда у него и вправду была латанная-перелатанная. Полуостров Ойгир, что примыкает к нашему государству с северной стороны, слыл бедным государством с варварскими обычаями. Говорят, там даже ели конкилонок — морских улиток.

Он показался мне смутно знакомым.

Я не то чтобы испугался, скорее, насторожился. Защищаться мне было нечем — дороги у нас мирные и разбойников нет. Зачем нам копья и ножи? Это для тех народов, которые еще не додумались до использования мозгов в конфликтах.

Мужчина подал мне руку и сказал:

— Винф Искагинн. Или просто Винф.

Я уклонился от рукопожатия. Его поведение показалось мне подозрительным; чересчур любезным. Даже приторным, я бы сказал.

И все казалось, что где-то он мне уже встречался… Но вот где?

— В чем дело? — спросил я.

— Я бы поставил вопрос по-другому, — сказал новоиспеченный знакомец, не подав и виду, что заметил мой не слишком дружелюбный жест, — а именно: что следует делать — как тебя там?..

— Лемт, — с неохотой выдавил я. — Рене.

— Вот, — сказал ойгур и продолжил. — Что следует делать Лемту… Рене в ближайшие полчаса, для того, чтобы его не убили.

Таким тоном обычно говорят о погоде.

Я усмехнулся, но смешок вышел нервный.

— Мое исчезновение заметят… — я натянул поводья Семерки, лихорадочно роясь в памяти в поисках хоть каких-нибудь боевых заклинаний.

Убежать мне, конечно, не удастся. Но я мог бы попытаться.

— Ты не попадешь в Университет, Лемт. И про родных тебе лучше забыть.

Это начинало меня раздражать.

— Слушай, это не твое дело… ойгур. И не тебе советовать, что мне следует делать. На вашем полуострове только этим и занимаются — лезут, куда их не просят?

Винф сделал гримасу — что-то вроде хорошо спрятанного недовольства, и показал на круп моей лошади.

— Укравший паучью лилию приговаривается к смерти.

Я вдруг понял, почему его лицо кажется мне знакомым.

— Так это был ты? Вчера, в моей комнате?

Он ничего не ответил и протянул руку. Я отступил.

— Не думаю, что мне что-то сделают, — сказал я, впрочем, без особой уверенности.

— Ты думаешь, кто-то будет разбираться?

— Очень смешно, — сказал я.

Я хлопнул Семерку по шее и устремился вперед по дороге.

Винф не отвязывался, хотя была у меня такая смутная надежда.

— Это не шутки, придурок, — сказал он. — Хочешь жить — слезай и пересаживайся ко мне. Возьми только самое необходимое, а лошадь — отпусти.

Я продолжал ехать, как ни в чем не бывало. Винф сплюнул.

— Ну как знаешь, — он подъехал ближе. — Цветок отдай. Ты не представляешь, что мне пришлось пройти, чтобы…

Вместо ответа я пришпорил Семерку. Винф, ругаясь, бросился меня догонять. В этот момент между нами пролетело нечто узкое и длинное, ярко-голубого цвета, как будто часть неба вдруг стал стрелой. Оно застыло на мгновенье, полыхнуло светом и исчезло.

Мы остановились. Я забыл, что надо убегать, а Винф — что цветок все еще у меня.

— Видел? — спросил ойгур.

Я кивнул.

— Поисковик, — сказал Винф. — Причем поисковик-ловушка. Советую пересесть, иначе застрянешь… Ну же! Не видишь, стекленеет!

Я оглянулся. Воздух вокруг меня как будто сгущался. Семерка нервно перебирала ногами, но не сдвигалась с места… Волосы ойгура странно, как в водоросли в тихой воде, шевелил ветер, а его рот двигался медленно-медленно.

Меня передернуло. Желание спорить куда-то ушло: я перебрался на его лошадь. Каждое движение давалось с великим трудом, и, когда, наконец, мне удалось залезть на седло, то я полностью взмок.

Винф повернул в сторону от дороги. Семерка заголосила, но этот ее отчаянный крик прозвучал глухо, а скоро и вовсе замолк.

— Еще чуть-чуть, и мы бы застряли вместе с ней, — сказал Винф. — Нам нужен Океан…

Я кивнул, хотя он и не мог меня видеть. Как бы в Мэфе не презиралась магия человеческая, силу стихий никто отрицать не мог. А океан, во всей его массе — был настолько мощным источником, что перебивал все остальное. Только разум мог противостоять этой силе, и то, далеко не всегда.

— Поедем на юг, вдоль побережья, — тихо сказал Винф, едва дорога скрылась за пределами видимости. — Так они не смогут выследить нас по следам и по запаху — если вдруг надумают использовать ищеек или магию. После — переберемся через границу в Ойомей.

— Постой, — я перебил его, — что значит, "переберемся"? Какая граница?

Я все еще надеялся, что смогу принять участие во вступительных экзаменах на второй курс. Подготовка заняла слишком много времени и усилий, было бы глупо не попытаться.

Он глянул на меня через плечо. Выражение в его глазах сильно смахивало на жалость.

— Лемт, — сказал он, — пора привыкать к мысли, что отныне у тебя нет дома.

Ощущение было похоже на то, как если бы земля внезапно исчезла из-под ног.

— Если ты останешься в Мэфе, тебя убьют. Если ты свяжешься со своими родными, их убьют вместе с тобой. Ты еще не понял? Мне очень жаль, — тихо сказал он. — Паучья лилия — не та вещь, которую должны видеть простые смертные вроде нас с тобой.

Внизу виднелась лужица, покрытая тонким, еще не окрепшим слоем льда. Я смотрел, как он треснул под моими ногами… и вдруг осознал, что ойгур пытался донести до меня все последнее время.

Верить ему не хотелось. Но та стрела и застывшее время…

— Ты подставил меня, — наконец, выдавил я.

— Я не мог тебя подставить. Мы ведь не были знакомы. Да и паучью лилию ты взял сам. И если бы они не привлекли Осевых, я бы даже и не подумал врываться в твою комнату, — он подогнал рось поближе и протянул мне руку. — Вставай. Мы теперь в одной лодке.

Голова у меня шла кругом.

— У живого Лемта больше шансов хоть когда-нибудь вернуться домой, чем у мертвого, — сказал ойгур.

Я встал, пошатываясь, игнорируя его протянутую ладонь. Когда-нибудь потом пожму ему руку. Но не сейчас.

Мы выехали на берег океана.

Все прошло именно так, как сказал Винф. Океан защитил нас, смыл следы и запахи.

Хотя стоит отметить, что та же самая стихия нещадно истязала нас дождем пополам со снегом. Спрятаться было невозможно. Поселок 155:181, опасаясь лишних свидетелей, мы объехали стороной. Я с тоской смотрел на светящиеся в полумраке окна: наверняка за ними сейчас пьют горячее вино и ведут задушевные беседы. Впрочем, шут с ними, с разговорами, главное, что там тепло и сухо. А как там дома сейчас?…

Моя одежда промокла насквозь. Ойгур предлагал создать щит от дождя, но я отказался. Мне не хотелось принимать от него помощь.

— Ну и дурак, — Винф пожал плечами.

Я предпочел сделать вид, что не расслышал.

Мерзейшая погодка.

Следующий день был посвящен борьбе с неуклонно надвигающимся насморком, и даже, кажется, лихорадкой. Я молчал до последнего, но, когда мы все-таки остановились на привал, увидел, как из-за холмов, в стороне, где океана не было и в помине, выплывает корабль. Последнее, что запомнил — свое удивление от того, какой твердой бывает земля.

— Голову подними, — я подчинился. Она весила тонну, не меньше, и к тому же лежала на чем-то крайне неудобном. Как будто тонкий слой ткани набросили на камень.

Собственно, так оно и было.

Меня поддерживали за спину и пытались влить что-то в рот. Я, в конце концов, открыл глаза.

Надо мной парило большое светлое пятно, и маленькое темное настойчиво маячило перед лицом. Запах был приятным, и это немного успокоило меня.

Я сделал небольшой глоток, и сразу проснулся. Вкус был отвратительным: словно плесень, которая к тому же еще оставляла отчетливый вяжущий привкус.

К горлу подкатила тошнота. Не вырвало меня только потому, что было нечем.

Винф усмехнулся, увидев выражение моего лица.

— Пей, — сказал он, когда я попытался отстранить кружку. — Без этого ты бы не проснулся.

— Ты уже поил меня этим…?

Ойгур кивнул.

— Половину цветка на тебя истратил. Пришлось засушить, — Винф нахмурился. — Так еще слабее стал… Хотя все равно придется искать что-то другое…

Я пригляделся к отвару. На его поверхности плавали какие-то длинные волокна, похожие на волосы. Или на разваренный стебель паучьей лилии.

— А что оно конкретно делает? — спросил я, принимая напиток и садясь на постели. Попробовал пить маленькими глоточками, но так было еще противнее.

Видимо, здесь был только один выход. Выдохнув, я залпом осушил кружку. Бурда провалилась в желудок, как кирпич.

Ощущения непередаваемые.

Винф, отвернувшись, чтобы взять что-то из сумки, он сказал:

— Возвращает тело к здоровому состоянию. Раньше я думал, что оно делает это до конца… Впрочем, тебе хватило.

В руках у него был кожаный мешочек. Винф вытащил из него тонкую прозрачную пластинку с черными прожилками, и, посмотрев через нее на огонь, спрятал обратно.

— Ну, по крайней мере, теперь у меня есть лекарство. Хотя бы на некоторое время.

Я, морщась, допил варево.

Спать больше не хотелось.

С моего ложа был виден вход в пещеру. Там шел дождь пополам со снегом, как в тот день, когда я заболел. Белое одеяло ложилось на землю и тут таяло, как будто зима не могла определиться, пришла ли ее пора, или нет.

— Какой сегодня день? — спросил я. — И где мы?

— Шестнадцатый. Первоснежного месяца. Почти у границы, — сказал Винф, роясь в своей сумке. Он достал нож, провел по нему пальцем, проверяя остроту лезвия. — Нас, кстати, чуть не поймали, пока ты валялся без сознания. Пришлось сидеть в затопленной пещере полдня.

Он захватил куртку и бодрым шагом направился к выходу.

— Я пойду, соберу немного улиток.

— Вы что, правда их едите? — не выдержал я.

— А то. И ты, кстати, присоединишься, — донесся до меня его голос.

Я прикрыл глаза и откинулся на "подушку". Ну и гадость же.

В детстве мы собирали этих улиток-конкилонок в холодных водах океана, чтобы пугать девчонок, и, надо сказать, их визг с лихвой вознаграждал наши старания. Правда, потом попадало от взрослых — конкилонки выделяли чрезвычайно клейкое вещество, и порой кожу приходилось срезать вместе с прилипшей раковиной. У меня с того вемени даже шрам небольшой остался, на ладони.

— Неужели ойгуры едят их? — прошептал я.

Это прозвучало как-то нелепо в пустой пещере. Эхо гулко отскочил от стен и вернулось ко мне.

До сих пор мой невольный спутник казался мне вполне цивилизованным… Но есть конкилонок? Это было выше моего понимания.

Я одернул себя. Пора привыкать к странностям внешнего мира. К ойомейцам, безграмотным в основной своей массе, и к тому же промышлявшим работорговлей. К тем, кто посвящал свою жизнь их религии. Они должны были напиваться, спать с кем попало и жевать дурманящую траву, отчего их зубы приобретали кроваво-красный оттенок. К синдийцам, которые, по слухам, в любое время года ходили босиком и могли говорить со змеями. К осеморским дикарям, убивавшим каждого, кто имел несчастье вступить на их землю.

К ойгурам, не хоронившим своих мертвых четверть века… И евших конкилонок.

Боги, неужели все это — правда?

В полудреме мне вдруг пришло в голову воспоминание о старой обсерватории на утесе.

Я почему-то подзабыл о ней, и это казалось неправильным.

Пришлось признать, что без Винфа, без этой случайности, я бы никогда так и не сдвинулся с места. Поступил бы в университет, занялся бы наукой, женился бы, завел детей… План, конечно, неплохой, но что-то меня в нем смущало. Может, предсказуемость.

Где-то внутри меня теплилась надежда, что конкилонки, о которых говорил Винф, на самом деле не те, которых я собирал в детстве. Но когда ойгур вернулся в пещеру, с этими надеждами пришлось расстаться.

Те же самые. Треугольные черные раковины с волнообразным узором. Он свалил их возле костра, почистил, добавил пряностей, поставил котелок на огонь… и скоро от них пошел чудесный запах. Я даже подумал, что снова начался бред и мне все это кажется.

Первую раковину я съел осторожно, морщась… А вот следующие уплетал с такой скоростью, что Винф предположил существование бездонной дыры в моем желудке.

Что я мог на это сказать, кроме как умять еще пару штук.

— Судя по твоему аппетиту и пухлому розовому виду, — от этих его слов я, кажется, действительно порозовел, — оставаться здесь больше нет смысла. Завтра садимся в лодку и плывем, не приставая к берегу, пока не доберемся до Лфе, столицы. Там, по крайней мере, меньше вероятность, что нас схватят работорговцы.

Так, значит, легенда насчет ойомейцев и работорговли подтвердилась. Час от часу не легче.

— Затем мы расходимся и все счастливы. Если хочешь, могу дать тебе письмо к одному человеку, устроишься у него на первое время.

Я чуть не подавился от неожиданности.

— Вопросы? — Винф похлопал меня по спине.

— Да. Откуда у тебя лодка? И… я не то чтобы хотел оставаться в Лфе…

Ойгур нахмурился.

— Я не в первый раз пересекаю границу, — сказал он. — В прошлый раз пришлось плыть на самодельном плоту, и это была не самая приятная неделя в моей жизни. Лодка лучше, поверь мне.

— Почему бы просто не перейти по берегу?

— Ты хоть раз был на границе Мэфа? — ответил он вопросом на вопрос.

Я мотнул головой.

— У вас там магическая стена, — он увидел, как округлились мои глаза, и усмехнулся. — Тебе никогда не приходило в голову, что у вашего правительства несколько иное отношение к магии? Уверяю тебя, Мэф не логарифмы защищают. — Выходит, наше правительство действительно ее использует? В то время как остальные относятся к ней, мягко говоря, пренебрежительно…

— Это не такие уж и не связанные вещи, — ухмыльнулся ойгур. — Политика.

Я вдруг понял, что провал в моей памяти, насчет родительской обсерватории, как-то связан с этой самой общей политикой. От этих мыслей мне стало неуютно. Я поежился.

— Расслабься, — бросил Винф, рассматривая мое озадаченное лицо. — Тебя все это больше не касается.

Некоторое время мы ели в молчании. Мне не хотелось оставаться в Лфе одному. Одно дело Мэф — где я мог хоть как-то ориентироваться, где все было знакомо, и совсем другое — Ойомей, страна полулегендарная. Для меня, по крайней мере.

Кроме того, я уже понял, что ойгур знал о внешнем мире гораздо больше меня.

— Я поеду с тобой, — сказал я. — После Лфе.

Винф скептически приподнял бровь.

— А ты не хочешь спросить моего мнения?.. — он явно хотел добавить что-то вроде "Зачем мне тот, кто будет мешать все время?", но сдержался.

— Ну, скажем… карту составить. Материка.

Он посмотрел на меня как на идиота, даже попытался приложить ладонь ко лбу. Я отстранился.

В принципе, почему нет? Я ни разу не видел карты мира в библиотеках Мэфа. Самое большее, на что были способны наши составители атласов — это на собрание легенд, хоть как-то заполнявших белые пятна за пределами страны.

Однако ойгур моего энтузиазма не разделил.

— Ты берешься откусить то, что не в состоянии проглотить. Знаешь, насколько велика Агатха? Я десять лет мотаюсь по материку, и не могу сказать, что побывал везде. А что там за океаном, одни драконы знают…

— Сколько тебе лет, Винф? — перебил его я.

Он посмотрел на меня взглядом, в котором раздражение смешалось с любопытством.

— Тридцать.

— Если ты смог объездить почти весь континент, почему я не могу?

— Потому что ты молодой, глупый и самонадеянный.

— Ну, знаешь, это слишком… — я отставил ракушку в сторону и начал подниматься.

Затем медленно и осторожно сел. Несмотря на "розовый и пухлый вид", как утверждал ойгур, для драки я был слишком слаб и плохо держал равновесие.

Он хмыкнул.

— Ну-ну.

— Я все равно еду с тобой, хочешь ты этого, или нет.

Он сложил руки на груди, и, недовольно посмотрев на меня, спросил:

— И как долго ты собираешься?..

— Таскаться за тобой? — я неопределенно пожал плечами и улыбнулся.

Винф остался бесстрастным, только задумался, рассматривая что-то одному ему ведомое на стене пещеры.

— Ты же понимаешь, что мне ничего не стоит убить тебя, если ты начнешь слишком мешать? — наконец, тихо сказал он.

Небрежность этих слов ужаснула меня. Однако была здесь одна неувязка.

— Тогда зачем ты меня спасал?

Он смотрел на меня некоторое время, и я не мог понять этого взгляда.

— Действительно, — пробурчал он. — Ладно. Но я ставлю тебе условие. Так как мы будем путешествовать вместе, ты все равно узнаешь о моей… цели. Чтобы мне не пришлось тебя убивать… — повторил он, и я вдруг понял, что в первый раз это была не шутка, — я расскажу тебе о ней сам, сейчас. Но взамен… — он помедлил, — ты должен пообещать молчать.

"Всего-то?", успел обрадоваться я, но Винф продолжил:

— Не думай, что мне достаточно будет твоего слова.

Ойгур встал, и, сложив руки за спиной, стал прохаживаться по пещере. Голос его как будто стал громче; эхо усиливало впечатление.

— Клятва полуострова Ойгир, или ойгурская клятва. Магия совершенно особого рода — тот, с кого взяли такую клятву, за ее нарушение заплатит жизнями — не только своей, но и тех, кто с ним связан родством, неважно, кровным или духовным, — он посмотрел на меня. — Только если ты согласишься на нее, я позволю тебе следовать за мной.

Я никак не мог определить, серьезен он или нет, и это меня немного злило. Впрочем, что-то подсказывало мне, что молчание почти наверняка гарантирует хороший исход.

Я согласился.

Винф пробормотал что-то подозрительно похожее на слово "болван" и, опустившись на колени возле постели, положил ладонь на мой правый висок. Я почувствовал, как что-то горячее проникло мне в голову, дернулся, но ойгур сказал сидеть спокойно.

— Слушай меня, Лемт Рене, — каждое слово пульсировало в моей голове, как что-то живое. — На полуострове Ойгир много хищников, Лемт. Есть волки, есть уккот — птица-смерть, как ее называют в легендах. Но страшнее всего, — он помолчал немного, словно вглядываясь во что-то в своей памяти, — страшнее всего снежные бабочки. Они появляются к концу первого месяца зимы, когда темнеет. Если в это время выйти на крыльцо, можно их увидеть, но лучше бы, чтобы этого не случилось. Они уводят людей за собой… не всех, но того, кого выбрали, удержать невозможно. И ведь их не убьешь — прикоснешься и станешь ледяной статуей.

Потом этого человека найдут, может, в тот же день, может, через несколько лет, и тогда перенесут в Обитель сна — каменный дом на берегу океана.

Меня всегда удивляло, Лемт, что их не пытались лечить. Они не говорили, их кожа была холодна, но сердце, хоть и редко, билось. Четверть века они проводили в этом подобии сна, и только потом действительно умирали.

Моего деда и прадеда увели, когда мне было семь лет. Тогда я только-только стал учеником нашего шамана, Укшани. Других, отца и двоюродного брата — в тринадцать лет. Мать и сестру — в девятнадцать. Ты догадываешься, почему я ушел, Лемт? В поселке стали говорить, что мы прокляты.

Ванавель, еще один ученик Укшани, стал вместо меня шаманом, а я отправился на поиски лекарства для своих родных… и для себя, если вдруг и мне случится лежать в Обители сна. Однако странствия научили меня, что нельзя никому доверять, особенно если ищешь средство от сонной смерти, — Винф положил ладонь мне на второй висок. — Теперь, Лемт, говори: "Я отдаю свою жизнь за то, что я узнал, если я уйду по своей воле; если другой узнает об этом по моей вине, я умру".

Что-то словно треснуло в голове. Я подумал, что вовсе не хочу отдавать жизнь за такую сомнительную цену, однако губы уже произносили эту формулу.

Затем ойгур начертил на моем затылке треугольник, контуры которого невыносимо горели, и все — вообще все — кончилось. На некоторое время.

Очнулся я уже в лодке.

Первые несколько дней меня почти беспрерывно тошнило. И дело было не только в морской болезни. Ее я как-нибудь пережил бы, но, помимо этого, страшно болела голова. Все из-за того треугольника, который выжег ойгур на моем затылке.

Кроме того, Винф постоянно меня подкалывал. Он очевидным образом наслаждался нежно-зеленым цветом моего лица. Не будь я столь занят рассматриванием океанских глубин, непременно бы ему врезал.

Лошадь ойгур зарезал, и часть туши повялил, пока я болел. Мое возмущение оставило Винфа невозмутимым.

— Это след, — сказал он. — А взять с собой мы ее не можем, по вполне очевидным причинам. Нам не нужны три трупа в лодке вместо одного, — отрезал он, — или три трупа вообще без лодки.

Теперь эта невозмутимая сволочь завтракала, обедала и ужинала мясом, заедая сухарями и запивая чем-то весьма крепким, судя по запаху. В то время как я и кусочка не мог в себя запихнуть.

Земли не появлялась на горизонте несколько дней, и это меня ужасно нервировало. Стыдно признаться, но я, хоть и прожил большую часть жизни на берегу океана, почти никогда не купался. Океан меня пугал.

Как назло, моя семья очень любила морские прогулки. Каждый раз я цеплялся за лодку, боясь, что она перевернется, и старался не двигаться и даже не дышать.

Так что нынешняя морская болезнь была, в какой-то мере, благословением. Я, по крайней мере, отвлекся от своего страха.

Однажды, в очередной раз перегнувшись через бортик, я увидел под водой что-то блестящее. День был удивительно ясный для первых дней зимы, и сначала мне показалось, что это просто блик от солнца.

Однако уже через мгновение пятно стало намного больше.

Я отшатнулся, увидев морду, которая, казалось, состояла из одних клыков.

— Вииинф!

Мы успели только вжаться в дно лодки.

Из воды выскочила рыбка, описала над нами дугу — я успел заметить полупрозрачные крылья — а вслед за ней вылетел гигантский змей с серебристой чешуей и рядами острых, как иглы, наростов на животе. Он был настолько длинным, что, казалось, над нами повисла радуга одного-единственного цвета — цвета ртути.

Задев борт лодки шипастым хвостом и выломав из нее кусок дерева, змей скрылся. Я ждал, что мы перевернемся или на худой конец, нас зальет водой, но этого не произошло.

Винф осторожно выглянул наружу.

— Что там? — спросил я.

— Погляди сам.

Я поднялся. Там, где нырнул змей, медленно расходились круги. Никаких волн и плеска.

— Никогда их раньше не видел, — сказал Винф, — и, судя по всему, нам сегодня повезло дважды.

— Это в чем же?

Он снова принялся штопать свою куртку. Как ни в чем ни бывало.

— Видишь ли, судя по тому, что я знаю, мы сегодня видели детеныша.

Я присвистнул и с опаской оглядел горизонт. Если это детеныш, то представляю себе взрослую особь…

— А в чем еще повезло?

— Рыбка. Змеи считают их чем-то вроде деликатеса. Нам и вправду очень повезло, — сказал он и перекусил нитку зубами.

Я задумался.

— Трижды.

— Что трижды?

— Трижды повезло. Я забыл о тошноте.

Винф ехидно улыбнулся и предложил мне кусочек мяса. Вот жеж зараза какая!

В общем, я предпочел снова рассматривать морские глубины, правда, через борт старался особо не высовывался.

— Ну-ну, — усмехнувшись, подколол он и с превеличайшим аппетитом съел тот кусочек. — Приедем в Лфе, пойдем грабить императорскую сокровищницу. Я думаю, к тому моменту ты сможешь пролезть в щель двери.

В тот самый момент, когда я был готов потерять счет дням и начать сходить с ума, Винф сказал, что наше плавание заканчивается.

Лфе был портовым городом, со всеми вытекающими. В гавани теснились судна самых разных размеров — начиная от лодочек рыбаков и заканчивая кораблями, на которых ввозили специи из Синда, а вывозили — рабов и драгоценные камни, во все уголки континента. Здешние деньги меня удивили — ракушки и треугольники. В дальнем конце верфи кто-то менял кости на ковер. По берегу, вымощенному камнем, проваливаясь в ямы, ходили девушки и женщины, зазывно покачивая бедрами.

Глядя на них, я не знал, то ли жалеть их, то ли рассматривать во все глаза. Но, если честно, меня больше привлекал последний вариант.

Впрочем, Винфу это было знать необязательно, с этими его вечными шуточками.

Впрочем, ойгур очень скоро заметил мой интерес.

— Выучиться не успел, а туда же, — усмехнулся он.

Я поднял бровь, показывая тем самым неуместность его юмора. Винф тоже поднял бровь — странным образом ему удалось преувеличить этот и без того выразительный жест — и вдруг подмигнул мне.

— Можешь поразвлечься. Я пока по делам, по делам…

Я помотал головой, стараясь скрыть так некстати нахлынувший румянец. Ну что это, в самом деле, как девчонка…

— Не до того сейчас, — сказал я, так сурово, как только мог.

Мне к тому же не хотелось отвлекаться — опасался, что ойгур смоется при первой возможности. Несмотря на клятву.

Мы заплатили смотрителю гавани за нашу лодку и отправились на поиски жилища.

Я так вертел головой, что ойгур предположил, что в моих предках где-то затесался флюгер. Но здесь всё — и прежде всего — люди — настолько отличались от Мэфа… Не рассматривать их было невозможно.

Если в порту еще трудно было понять, кто из них коренной ойомеец, то ближе к центру Лфе все прояснилось.

Ойомейцы отличались золотым цветом кожи и каштановыми, почти черными кудрями. Черты лица слегка отличались от наших, мефийских — приплюснутый нос и пухлые губы. Люди из народа носили накидки из серой шерстяной ткани, длиной до колена, в то время как ноги были замотаны тряпками земляных оттенков, судя по всему, из того же материала.

Богачи и аристократы кутались в плащи из роскошной, белой и даже на вид очень теплой ткани, кто-то ходил в мехах. При этом обувь у них больше всего напоминала сандалии, и надевали они ее прямо на голые ноги.

Наш путь несколько раз пересекли рабы. Они были привязаны друг к другу и шли, сгорбившись, не смотря по сторонам и вздрагивая каждый раз, когда конвоиры подгоняли их ударами кнута.

Еще я видел ойомейцев-альбиносов, преимущественно женщин. Их запястья были покрыты татуировками в виде красных завитков. Они сидели с задумчивым видом, прислонившись к стенам глинобитных домов, иногда прикладываясь к бутылке, иногда затягиваясь самокруткой. Прохожие перешагивали через них и шли дальше, как будто переступили через камень, а не человека.

Я разглядывал альбиносов с таким жгучим интересом, что Винфу пришлось меня одернуть.

— Кто они? — спросил я, когда подозрительный переулок остался позади, и мы — как-то внезапно — оказались на рыночной площади. Она очень походила на стихийные массовые гуляния: на огромной площади раскинулись цветастые шатры, под которыми сидели женщины самых разных национальностей. Некоторые из них были закутаны в несколько покрывал, и при этом они умудрялись с удивительной ловкостью продавать свой товар и разменивать деньги.

— Альбиносы? Сливные порока, — Винф поморщился. — Ойомейцы верят, что если кто-то будет грешить больше, чем они, то с них меньше спросится после смерти, — он подошел к одному шатру, очевидно заинтересовавшись странными коричневыми косточками. — Сколько?

Торговка, толстая, черноволосая и с немного косящим глазом, придающим ей хитрый вид, оценивающе взглянула на Винфа. Похоже, она видела перед собой дикаря с далекого Севера, не больше.

— Сотню.

— За все?

— За стакан.

Винф покачал головой и потянул меня в сторону.

— Эй, подожди, добрый человек, за половину отдам! — засуетилась торговка. Ойгур махнул рукой.

— Дерут же. У нас эти семена стоят… да почти ничего не стоят! — на глаза ему попался еще один альбинос, на этот раз мужчина. Он пытался украсть яблоко с прилавка, а торговец делал вид, что ничего не замечает.

— Здесь считается, что если человек родился альбиносом, то ему предназначено быть сливным порока, — поморщился он. — Уродливый обычай… Все, пришли.

Он указал на двухэтажное здание из желтой глины, с рисунком горы на вывеске и надписью "Гел-Гирис". Когда мы вошли, никто не обратил на нас внимания, если не считать местного охранника. Он, как и Винф, был ойгуром, что явилось для меня своего рода откровением: никогда не думал, что из этого народа могут происходить столь… скажем так, развитые физически люди. Полукровка?

Мы примостились за одним из крайних столов.

В "Гел-Гирисе" обедали самые разные люди: семья зажиточных торговцев, жуликоватого вида тип возле входа, компания чернобородых мужчин, явно не местных, что-то отмечала, судя по количеству пустых бутылок, скопившихся под их столом и чересчур громким возгласам.

Неподалеку от нас сидела женщина, по чертам лица — ойомейка, но ее одежда казалась совершенно неуместной для столицы: меховой жилет, грубые ботинки и, что удивительно, штаны, из кожи. Рядом на столе лежал лук и колчан со стрелами.

Я заметил, что гости таверны время от времени посматривали на нее. С чем-то вроде: "к этой лучше не подходить".

Честно говоря, тоже бы не стал с ней связываться. У женщины было каменное лицо. Она не ела, только пила, уставившись в одну точку перед собой, и каждый раз грохала об стол кружку так, что гомон таверны на время замолкал.

Люди входили и выходили из зала — настолько привычная картина, что, в конце концов, перестаешь разглядывать посетителей, не говоря уже о том, что для меня это была первая возможность нормально поесть, за две недели. Поэтому я пропустил начало истории.

Не было никакой драки, ни даже никаких намеков на ее начало, но вдруг все замолчали и перестали жевать. Я обернулся, чтобы посмотреть, что случилось.

Тишина стояла почти осязаемая. Женщина с каменным лицом смотрела на девушку…

Откуда она здесь взялась, эта "сливная порока"? Она явно была в ярости: покрасневшее лицо, прищуренные глаза и едва заметная дрожь тела. Впрочем, румянец вполне мог свидетельствовать о том, что она пьяна, и бутылка в татуированных красным руках подтверждала эту версию.

Это неприятно резало глаз. На вид девушке было не больше пятнадцати-семнадцати, не рано ли? Даже для сливной порока.

Женщина встала. Я увидел, что она опоясана мечом. По словам Винфа, обычно им не позволяли носить оружие. Максимум — небольшой кинжал, но его не должно было быть видно, иначе могли оштрафовать.

— Мы не принимаем альбиносов, — сказала она, глядя на девушку. Судя по всему, разговор этот случался не в первый раз.

— Но я все прошла! Все испытания! Вы даже представить себе не можете, чего мне стоило… — от переизбытка чувств девчонка начала трясти бутылкой.

Из нее выплеснулось немного вина.

Женщина скрестила руки. Я глянул на ойгура: на его лице было написано любопытство. Он не отрывал взгляда от странной парочки в середине обеденного зала.

Винф заметил мой взгляд и покачал головой.

— Девчонка-то не так проста, — прошептал он.

Я подумал про себя, что "простой" она не казалась мне с самого начала.

— "Сливные порока" должны оставаться в Ойомее, а не приносить свою грязь в семью тикеге, — фраза прозвучала резко, как треск разрываемой ткани. Все окончательно замолчали, даже на кухне перестали стучать посудой.

Женщина, кажется, тоже это поняла.

— Ты нам не подходишь, — попыталась она смягчить свою речь, но у нее не получилось.

Девушка задохнулась от гнева.

— Зачем? Зачем вы допустили меня к испытаниям?! — крикнула она. — Вы же видели, кто я! Зачем тогда?!

Она грохнула бутылку о пол. Посетители Гел-Гириса вздрогнули — все разом — и начали перешептываться, вышибала двинулся в сторону странной парочки, но они, поглощенные ссорой, не обратили на эти маневры ни малейшего внимания.

Женщина поджала губы и попыталась принять неприступный вид, но вместо этого неопределенно передернула плечами. Ей явно было неуютно.

Лицо девчонки пошло некрасивыми пятнами, и она заплакала. Сочувственных взглядов я не заметил, наоборот, ойомейцы смотрели на это чуть ли не с вожделением, в то время как иностранцы отворачивались, не желая видеть чужих слез. Мне странно было видеть такое равнодушие, — даже мне, выросшему в насквозь лживом государстве Мэф.

Я привстал, собираясь — не знаю, правда, каким образом — помочь ей, но Винф усадил меня обратно и приложил палец к губам.

Девушка вдруг перестала плакать. Она посмотрела на женщину напротив себя, затем, наклонив голову и скрестив руки, закрыла глаза. Выражение лица стало безмятежным, словно океан ясным летним вечером.

Женщина, увидев это, побледнела. Буквально в одно мгновение.

Оглядев трактир, она вдруг громовым голосом выкрикнула:

— А ну-ка все, выметайтесь отсюда!

Никто не двинулся с места. Тогда она, не говоря ни слова, пошла к выходу, задев по пути вышибалу. Причем очень быстрым шагом.

Тут уже все засомневались: если такая грозная женщина уходит, значит, оставаться действительно не стоит.

Окна в "Гел-Гирисе" были такие маленькие, что пролезть в них не стоило даже и пытаться. Возле выхода сразу образовалась давка. Я метнулся к ним, надеясь пролезть хотя бы сбоку, но Винф потянул меня в сторону кухни.

Гвалт стоял оглушительный, и, казалось, ничто не в силах его перекрыть. Но это я услышал сразу.

Комариный писк. Настойчивый и противный, он становился все громче и громче. В конце концов, все люди в таверне услышали его и замолчали, чтобы, переглянувшись, ломануться в дверь с еще большим напором.

Я оглянулся: у девчонки в районе груди появился красный светящийся шар, из которого в разные стороны вырывались тонкие молнии.

Гнев, почему-то пришла в голову мысль.

Винф дернул меня с места — заглядевшись, я почему-то забыл о том, что надо убегать. Ему не удалось сдвинуть меня: несмотря на противный звук, в этом зрелище было что-то невыносимо притягательное. Я не мог уйти.

Шаг, еще шаг… Я подошел к девушке и коснулся светящегося шара. От него отделилась молния, лизнула кончики пальцев. Ощущение было скорее приятное.

Девушка открыла глаза. Они были странного цвета: зеленоватой воды, неуловимо менявшей оттенок то в голубую, то в серую сторону.

Я придвинул руку еще ближе к шару, и все молнии устремились к моей ладони. Затем он вспыхнул и пропал, вместе со звуком.

Девушка обмякла.

В таверне воцарилась тишина. Кроме нас, больше никого не осталось, если не считать Винфа, на лице которого я имел счастье наблюдать выпученные глаза. Ничего себе.

Не знал, что он так может.

— Вот оно что, — протянул он.

Не успел я задать вопрос, что именно "что", как ойгур очнулся и скомандовал:

— Хватай ее. Бежим!

— Эмм?

— За ней скоро придут. Очень сомневаюсь, что нас оставят в покое.

— То есть? — я ничего не понимал. — А почему бы нам тогда не остаться и не врезать всем этим людям?

Винф покачал головой и толкнул меня к выходу.

Раздался грохот. Ломились во входную дверь. Кто-то заглянул в маленькое окошко на правой стороне зала.

— Она здесь! — раздался крик.

Винф бросил многозначительный взгляд на девушку и на меня, застывшего столбом посреди всего этого беспорядка.

Стоило мне связаться с ойгуром, как смерть стала ходить за мной по пятам. Ну, или не смерть — но перспектива крайне неприятного времяпровождения.

Впрочем, сейчас меня это не пугало. Я, по непонятной причине, чувствовал ярость и желание отомстить этим стражам… только вот за что? За испорченный обед?

Я помотал головой и решил, что лучше подчиниться Винфу. На некоторое время.

Девушка была легкой и болталась у меня на плече, как желе. Мы пробежали сквозь кухню — я едва не споткнулся о котел с каким-то неаппетитным варевом, — и оказались во внутреннем дворике таверны.

— Сюда, — Винф указал на калитку. Ее не так легко было заметить — хозяин таверны завалил задний двор всяким хламом.

С той стороны к забору, попыхивая самокруткой, прислонился стражник. Он явно отлынивал от облавы. Увидев нас, он поперхнулся, повращал глазами, откашливаясь, и, когда мы уже нырнули в какую-то узкую улочку, наконец-то понял, что произошло.

— Все сюда! Они тут! — услышал я его голос, впрочем, не слишком громкий. Похоже, стражник сообразил, что ему несладко придется, если начальство узнает, что он упустил нас. Что ж, это давало нам фору.

Мы прибавили ходу, сворачивая то в один переулок, то в другой, еще темнее и подозрительней предыдущего.

Пробегая маленькую площадь среди трущоб, я краем глаза заметил, как по камням дороги проскользнула какая-то тень. Никогда бы не обратил на это внимания, но у нее не было хозяина. Она двигалась в нашу сторону.

Впрочем, когда мы вбежали в очередную подворотню, тень исчезла. Я списал это на обман зрения. Мало ли что привидится, когда так спешишь.

— …девчонка-то нам зачем? — выдохнул я, пытаясь угнаться за Винфом.

Тело оной болталось у меня на плече. Она все еще казалась легкой, но я уже порядком подустал… Боюсь, как бы не поймали нас обоих…то есть троих.

— Вопросы — потом, — отрезал Винф.

Я вдруг понял, что мы оказались среди самых настоящих трущоб. Атмосфера этого места располагала к мыслям о темных личностях с ножами наперевес.

И я вовсе не о кухарках из южных стран.

— Винф… куда бежим-то?

— Не отставай, — он на секунду пропал из вида. Я успел подумать о катакомбах под Лфе, или что его утащила какая-нибудь местная — непременно гигантская — крыса, но тут Винф выглянул из-за угла.

— Сюда.

Это был тупичок, такой темный, как будто туда свезли всех черных кошек Ойомея. Только глаза ойгура поблескивали изнутри. Мы едва поместились там втроем… хотя нет, скорее, нас было двое с половиной. Девушка к тому моменту окончательно опьянела.

— Стоим тихо и не шевелимся, — сказал Винф. — Пока не скажу.

"Пока не скажу" оказалось — полчаса.

— Угх, — звук был такой, как будто кто-то кого-то пнул.

Девушка недовольно заворочалась, и, судя по всему, попыталась сесть. Ткнулась головой мне в коленку.

— Ттты кхто? — вопрос получился словно зажеванным.

Я попытался переглянуться с Винфом, но в такой темноте это было лишено всякого смысла.

— Лемт, — осторожно сказал я.

— Ч-ч-что — Ле-эмт?

— Я — Лемт, — сказал я, чувствуя себя так, как будто разговариваю с идиоткой.

Она снова отрубилась.

Винф, как только это заметил, пнул меня по ноге.

— Ззза что?!

— Дурак потому что. Видишь ее первый раз, а уже настоящее имя сказал.

— Ты сам-то так и сделал, когда за мной потащился. В Мэфе, — пробурчал я и потер лодыжку. Винф силы не пожалел.

— Это был второй раз.

Я уставился на него во второй раз, не понимая, шутит ли он, или говорит серьезно.

Так ничего и не заключил, из-за кромешной темноты.

Кусочек неба над нами затянулся тучами.

Винф вышел из укрытия. Осмотревшись, он взобрался крышу соседнего дома, и, удовлетворенно хмыкнув, спустился обратно.

— Буди ее, — сказал он. — У нас мало времени.

Ох, темнит ойгур. Я совершенно не понимал, что происходит.

От моих пощечин девушка только перевернулась на другой бок. Что б я так спал!

Проснулась она, похоже, от того, что голая земля не показалась ей удобной.

— Т-ТЫ ЭТО КТО??! — завопила она.

От необходимости представляться в третий раз меня избавил Винф.

— Солнце скрылось. Сейчас побежим, — сказал он. — Как тебя зовут? Не Омо?

— Откуда вы знаете? — теперь ее голос звучал настороженно и почти трезво.

— Скажем так, я одно время общался с кое-кем из ваших… сливных порока. Недолго, правда, но… — он оборвал себя. — Бежать можешь?

Я переводил взгляд с одного на другую, точнее на звук их голосов. И ничего, ничегошеньки не понимал.

Хм, чувство становилось привычным.

— Вперед, — скомандовал Винф и вылетел из тупика, прямиком к тому дому, на который только что взбирался. От неожиданности я застыл на месте, и Омо вышла раньше меня. По стеночке. Шатаясь. Винф выглянул из-за края крыши.

— Ой-ой, так дело не пойдет. Лемт, нам снова придется ее нести.

Я это подозревал.

— Чего ты там бурчишь? — крикнул ойгур, уже скрывшись из поля зрения. — У нас мало времени, полезай вверх.

— По крышам-то почему? — пропыхтел я, переваливаясь со своей ношей через край.

— Хочешь столкнуться со стражами?

— Раньше почему не по крышам бежали?

Ойгур закатил глаза.

— Потому что было солнечно, болван! — сказал он так, как будто это само собой разумелось.

— Он прав, — прошептала Омо. — Обычные стражники-то еще ничего, — она слабо махнула рукой в сторону. — А вот они…

Я проследил за ее жестом.

Там, где солнечные лучи все еще освещали землю, ползали какие-то черные существа. Они походили на гигантских пиявок.

Бежать с девчонкой на спине — это, доложу я вам, не самое приятное из занятий. Во второй раз оно мне понравилось ровно настолько же, сколько в первый. Винф иногда сменял меня, особенно когда нам приходилось перепрыгивать с крыши на крышу, но основную часть пути проделал все-таки я.

Мне было не понятно, на кой она нам вообще сдалась. Ну, оставили бы там, ну и что? Ее же не казнили бы, ведь так?

Только задав себе этот вопрос, я понял, что это неважно. Ее могли оставить в покое, но, в конце концов, она убьет сама себя, при молчаливом согласии окружающих. Как сливная порока. Каковы бы не были мотивы Винфа, они уже не имели значения. Для меня этого было достаточно.

В туче оказалась прореха, и она выпустила солнечный свет как раз тогда, когда нам оставалось две крыши до городской стены. Я оглянулся и примерз к месту: со всего города к нам стекались тени. Они напоминали червей в туше мертвого коня: внезапно выныривали из подворотен, проползали по улочкам, чтобы, в конце концов, найти самый лакомый кусочек. Нас, судя по направлению движения.

Одна из теней вдали вдруг побледнела.

Девчонка, увидев это, стукнула меня ногами. Я рванул к стене так, как никогда в жизни.

Уже покинув Лфе, я успел заметить, что в том солнечном пятне, из которого мы только что выскочили, оказались все тени-стражники. Они бились друг о друга и о границы пятна, как будто пытаясь прорвать их.

Меня продрал мороз, от макушки до пяток. Омо замолотила ногами.

— Ты чего встал???

Винф дернул меня за рукав.

— Укрытие! — заорал он прямо в ухо, и, видимо, крик был единственной вещью, которая могла меня вытащить из этого состояния.

 

Глава 4. Ао-нак и дома симфоний

Алис, будущая королева архипелага Чайка, еще в детстве была очарована сказаниями о древних временах Агатхи. Вместо того, чтобы вышивать и учить этикет — как и полагалось юным особам из высших кругов общества, — она сбегала в отцовскую библиотеку.

Когда в дом отца, чатальского аристократа Ууста Гочибе, приходили гости, ее, по возможности, не пускали за стол. Неуклюжесть Алис была феноменальна. Хотя кто знает, как сложилась бы ее судьба, не наступи она на ногу слуге во время смотра невест. Тот, в свою очередь, уронил поднос на Мирлинда, теперь ее мужа и короля архипелага Чайка.

Можно сказать, судьба Алис сложилась не в пример счастливее многих ее ровесниц. Теперь, спустя двадцать с лишним лет, никто не мог запретить ей заниматься любимым делом — исследованием древней истории.

Вопрос Эль Аллегри поставил ее в тупик. На архипелаге Чайка никто не знал о древних народах больше, чем она, но и этого оказалось недостаточно. В библиотеке, равно как и в Государственном Архиве — в котором было реально заблудиться и умереть от голода, — не содержалось ни единого упоминания о совершенном инструменте творчества, или чем-то похожем на него.

Ей было искренне жаль знаменитого художника: он ушел с таким мрачным лицом, как будто у него только что сожгли дом, вместе с самыми дорогими для него людьми и вещами.

Аллегри мучительно размышлял, меряя шагами комнату, которую выделил ему Мирлинд. Он даже и не думал распаковывать вещи, надеясь как можно быстрее отправиться в путь, за флейтой. А теперь? Что теперь?

Он опустился на кровать и невидящим взглядом уставился на голову кабана, висевшего на стене.

Поездка в столицу оказалась в высшей степени неудачной, и куда двигаться дальше, он не знал. Но возвращаться он все равно не планировал.

Что ж, не мешает попробовать еще раз, подумал он. Может, кто-то все же натолкнет его на след.

Спускаясь вниз, к выходу из дворца, Аллегри успел проклясть все на свете, не в последнюю очередь из-за винтовой лестницы, которая, казалось, никогда не кончится. На очередном витке он врезался в непонятно откуда взявшегося на его пути человека.

Раздался сдавленный стон, и человек обернулся. Аллегри узнал рябое, в оспинах лицо.

— Для шпиона, — сказал Аллегри, потирая ушибленное колено, — ты крайне неумело ходишь по тайным ходам, Редмонд.

Тот прикрыл щель в стене, и она стала такой же монолитной, какой казалась сначала. Только теперь художник обратил внимание, что по ступеням лестницы рассыпаны какие-то свитки. Он поднял ближайший и развернул.

Это был чертеж, но поразительно неразборчивый. Помесь планов здания и полного хаоса. В конструкции в некоторых местах присутствовали кристаллы, судя по заданному масштабу, размером с человека, и струны из паутины.

Он посмотрел на Редмонда, приподняв бровь. Тот отобрал чертеж и, хмурясь, принялся собирать свитки.

— Зачем тебе это? — спросил Аллегри.

Ему было неловко, точно он подсмотрел что-то интимное.

Рука Редмонда застыла над одним из свитков, точно он не мог решить — рассказать или все-таки уйти. В конце концов, он пришел к выводу, что поздно метаться, и, успокоившись, надел на лицо маску невозмутимости.

— Это моя разработка, — пробормотал он. Потом, кинув на него испытующий взгляд, сказал. — Дом симфоний.

Возникла пауза. Аллегри это ничего не объяснило, а Редмонд, похоже, все еще разрывался между желанием уйти и желанием объясниться. В конце концов, победило второе.

— Ну, это звучит безумно, но… — замялся он. — Я хочу, чтобы в этих домах пели стены. Без музыкантов, только с композитором, который бы управлял механизмом. Ну вот, теперь и ты на меня так смотришь… точно я умалишенный…

Он повернулся, чтобы уйти, но Аллегри остановил его.

На вкус художника, в этом заявлении было безумие того же рода, что и в архитектуре дворца Мьон. Но, кроме того, в тоне Редмонда он заметил кое-что еще — одержимость, сходную с его собственной.

— Окарина рассказывала мне о них, — сказал Редмонд. — Если верить ей, раньше такие дома были в каждом городе, а теперь остался один, самый главный, но где-то далеко на Севере, в горах Осеморья… Жаль, что все считают это блажью, — он горько усмехнулся и продолжил, больше для себя, чем для Аллегри. — Впрочем, неважно. Хоть один такой дом, но все равно построю.

Он обернулся. Аллегри кивнул. Тогда Редмонд пожал ему руку — до того крепко, что это никак не вязалось с его робкой улыбкой — и ушел вверх по лестнице.

Королева действительно знала о древних народах Агатхи больше остальных. Художник убедился в этом в следующие четыре дня, когда он, вырывая на себе волосы — фигурально выражаясь, конечно — оббегал всю столицу архипелага. Никто, от нищих до аристократов, не знал об этом, а один старый маразматик архивариус снова послал его к королеве, сказав, что только она может ему помочь.

Аллегри был вне себя.

Не без некоторого отвращения он стал собираться к ужину, когда в дверь его спальни постучали.

— Войдите!

В комнату заглянул лохматый подросток. То ли художник его чем-то испугал, то ли у него всегда было такое выражение лица, но он, таращась, уронил письмо на стол и вылетел в коридор.

Озадаченный, Аллегри распечатал послание.

"Эль Аллегри, простите меня. Я кое-что вспомнила. Думаю, нам стоит побеседовать с глазу на глаз. Я в библиотеке.

И да, не пугайте мальчишку, он просто слегка не в себе. А.М.".

Художник посмотрел на часы, что стояли над камином. Если не поторопиться, то можно опоздать на ужин.

Хотя… какая разница. Если Алис расскажет что-то важное, он не станет задерживаться.

Когда художник вошел в библиотеку, его едва не завалило книгами. Кто-то оставил рядом с дверью стремянку, на вершине которой сложил десяток фолиантов.

Выругавшись и потирая ушибленное плечо, он переступил через книги. Королева сидела в арке между двумя рядами шкафов, и что-то лихорадочно писала. На шум она даже не обратила внимания.

То, что лежало на столе, никоим образом на книги не походило: листы из светлой кожи, зеленой, гладкой коры, глиняные таблички, покрытые разнообразными значками. Такие закорючки выводят дети, еще до того, как начинают писать.

— А, Аллегри, вы здесь, — она протянула бумагу художнику, не прекращая писать. Он мельком глянул на заглавие: "Ао-нак и Храм Музыки", гласило оно.

— Вы говорили об инструменте, способном создавать новую реальность, так ведь? — Аллегри кивнул. Королева, можно сказать, ухватила самую суть. — Странно, что Окарина вам не рассказала о народе Ао-нак. В Чатале есть легенда о людях, поклонявшихся музыке; я же точно знаю, что этими людьми на самом деле были Ао-нак. И еще, — она порылась в свитках и вытащила обрывок коры со значками на нем, — здесь упоминание о таком инструменте.

Она ткнула пальцем в закорючки. Аллегри это ничего не объяснило.

— Как это переводится? — спросил он.

Бледные голубые глаза королевы сощурились, вчитываясь.

— Если я правильно понимаю, это "маленькая расписная дудочка". Кажется, с ее помощью было возможно создать новую вещь… — она помедлила, — или реальность. Если я правильно поняла. Это слово означает одновременно "вещь", "мир", "обычай" и "все". Аллегри, почему вы на меня так смотрите? Аллегри?

Художник застыл на месте. Он понял, что все-таки нашел зацепку.

По непонятной ему самому причине он остерегался рассказывать людям сон о флейте. Над всем этим должен был лежать покров тайны. Кроме того, Аллегри до сих пор не был уверен, а не сошел ли он с ума.

И вот Алис рассказывает ему, что подобный инструмент действительно существовал. Не флейта, конечно, но хоть что-то… Было над чем задуматься.

— Аллегри? С вами все в порядке? — Алис привстала.

— Простите, — сказал он, стряхнув с себя оцепенение, — вы знаете еще что-нибудь?

— Да, есть вероятность, что "дудочка" все еще лежит в Храме Музыки, но по нему у меня нет вообще никаких источников, только это, — она потрясла обрывком зеленой коры. — Одно упоминание. Советую вам обратиться в Чатальское Хранилище Знаний. Вы когда-нибудь были в Чатале?

— Нет.

— Если соберетесь — обязательно побывайте в Парапелте, — на лице королевы заиграла мечтательная улыбка. — Я видела одну легенду, которая рассказывала о шести бессмертных женщинах, живущих там. Пять из них безумны и даже могут попытаться убить вас, но шестая… Она вменяемая, и может что-то знать про Храм Музыки. Если, конечно, легенда не врет. Постарайтесь узнать ее, они все близнецы.

Отлично, подумал Аллегри. Он был готов до посинения рыться в книгах, лишь бы найти хоть что-то, но выяснять, какая из старух не сумасшедшая, в его планы не входило. Хотя… Что, если он приедет в Чатал, а в Хранилище Знаний ничего не окажется?

Лучше заехать.

— …говорят, земля там похожа на желе, — продолжала королева, — нигде такого больше нет. Но зимой там безопасно…

Она прервалась, увидев, что Аллегри ее не слушает, и встала, чтобы пожать ему руку.

— Это все, что я знаю, — сказала она.

Одну вещь Аллегри не учел. Почерк королевы трудно было назвать идеальным. И если с вводной частью письма он как-то разобрался, то местоположение Чатальского Хранилища в городе осталось для него тайной. Слова перед ним могли трактоваться равно как "чалый холм" так и "малый дом". К сожалению, выяснилось это обстоятельство тогда, когда корабль уже вышел из порта Учелли — самого северного города Архипелага.

Впрочем, думал художник, главное, добраться до самого города. А там наверняка кто-нибудь, да укажет ему верный путь.

 

Глава 5. Кварцевые горы

— Ну, знаешь, Винф, — выдохнул я, как только он разрешил нам остановиться, — ты сведешь меня в могилу!

Ойгур только пожал плечами, мол, сам напросился со мной, теперь расхлебывай.

Пещеру, в которой мы сидели, правильнее было бы назвать норой. Как мы сюда пробрались, я сам не понял, однако Омо, что радует, к тому моменту окончательно протрезвела и смогла бежать без моей помощи. Еще бы, не сильно-то поспишь, когда стукаешься головой о каменные своды.

Костер Винф зажигать не разрешил, как и выходить на поверхность до заката.

Надо отметить, что звуки пещеры, при должном воображении, сливались во вполне стройный ритм, словно у нее было свое дыхание. Вот упал камень, вот где-то скрипнула руда, что-то похожее на топот…

Я вдруг понял, что умудрился заснуть, и что этот звук, похожий на топот, меня разбудил.

Я вскочил и оглянулся. Омо исчезла со своего места. Только в одном из боковых проходов мелькнуло что-то белое.

— Ты куда?

Мне ответило эхо.

— Винф, эмм, — я повернулся, шаря рукой по стенам… и наткнулся на него. Ойгур молчал. Он сидел неподвижно, и глаза у него странно светились в темноте. Я помахал у него перед лицом, даже ткнул в плечо, однако Винф этого просто не заметил. Я толкнул сильнее. Он свалился на землю, как статуя.

Стало тихо, только где-то вдали, по переходам, бежала Омо. Или не Омо? Уж слишком часто и резко, как копыта, переступали ножки.

— Винф! Винф, проснись!

На сон его состояние было похоже меньше всего, но я не оставлял попыток — впрочем, безуспешных — его разбудить.

Топот между тем приблизился. Стало слышно чье-то шумное дыхание и фырканье.

Я попробовал взвалить Винфа на себя, но это было все равно, что идти через болото с каменной глыбой весом килограмм в семьдесят. Проще сразу утопиться.

Топот стих. Причем так резко, что я сразу заподозрил что-то неладное. Затем что-то холодное и мокрое коснулось моей шеи, и фыркнуло прямо в ухо.

Бросив безвольное тело Винфа, я в панике нырнул в один из тоннелей. Проход кончился чересчур быстро, открывшись выходом в грот. Самое неприятное, что он располагался как раз над озером, сразу после поворота узкого пещерного коридора.

Я свалился в воду.

Но это был не конец истории.

Подо мной извивалось что-то живое. Это стало последней каплей. Я заорал.

— Чего как ненормальный! Я сейчас захлебнусь!

Никогда б не подумал, что буду рад видеть Омо. Я порывисто обнял ее, хотя она сопротивлялась, и, схватив за руку, потащил…

Она влепила мне пощечину, и только тут я обратил внимание, что вода в озере очень теплая, и что на Омо… в общем, ее одежда лежала на берегу.

— Придурок, — едко сказала она, и, даже не попросив отвернуться, медленно и с достоинством — я бы даже сказал, с царским величием — вышла на берег. Честно говоря, особо стесняться ей было нечего. Совсем.

Я отвернулся.

— Ты ничего не слышала? — спросил я.

— Слышала. Как ты бежал по тоннелю и вопил.

Она оделась, я вышел на берег.

Плеск воды. Мы с Омо посмотрели на озеро и увидели, как под его поверхностью что-то быстро движется в нашу сторону. У чудовища было восемь желтых светящихся глаз, а, когда из воды показалась чешуйчатая голова, я понял, что стоять больше не имеет смысла. Проще говоря, надо драпать.

Я схватил Омо за руку и потащил… куда-то, все равно куда. Лишь бы подальше.

Переходы казались неотличимыми друг от друга. Омо заразилась от меня паникой, однако, когда странный топот стих, и прошло полчаса, а нас еще никто не сожрал, у нее возникли вопросы.

— Мне кажется, мы здесь уже были, — сказала она.

Надо сказать, эта развилка действительно смахивала на пять предыдущих. Я готов был побиться об заклад, что два раза мы точно ее проходили, но вот насчет третьего, четвертого и пятого у меня были сомнения.

— Только не говори, что ты прекрасно ориентируешься в темноте. Я это уже слышала, — сказала Омо.

Она опустилась на корточки и зачем-то принялась ощупывать камни.

— Ты чего?

Омо отмахнулась. Затем замерла.

— Лемт, иди сюда.

Я, нахмурившись, присел рядом. По рукам ощутимо тянуло холодным воздухом. Где-то рядом был ход. Омо проползла на корточках еще пару метров, и очередной камень провалился вниз под ее весом.

В полу оказался лаз. Я бы никогда не обратил на него внимания, если бы не Омо. Сквозняк вполне мог означать, что там есть выход наружу.

Или еще одно озеро. Или лед.

Послышался знакомый топот. Я хотел затаиться, но Омо налетела на меня, и мы вдвоем покатились вниз со все возрастающей скоростью, благо что проход стал расширяться. Завершилось наше путешествие в круглом гроте, на потолке которого был световой колодец.

Я разбил колено при приземлении.

Омо выдала из себя что-то настолько забористое, что портовые грузчики в Лфе вполне могли бы брать у нее уроки.

В зеве прохода показалась уже знакомая нам морда.

Червяк — а это оказался именно червяк, только размером с хорошую корову — плюхнулся на пол. Почти в то же мгновение он оказался рядом с нами. Восемь блестящих глаз в полумраке пещеры смотрелись жутковато.

Да чего там, мне было страшно до смерти. К тому же оно еще и урчало, словно предвкушая сытный ужин… или обед. Кто знает, как у них тут в пещере время идет.

И тут раздался странный звук, настолько неуместный, что, кажется, даже во взгляде чудовища промелькнуло недоумение.

Кто-то смеялся. Хотя нет, это был не смех, просто переливчатый серебряный звук, чем-то на него похожий, тонкий, как паутина. Я взглянул на Омо и увидел, что она лежит рядом со мной — потеряла сознание.

Над ней висел шарик света, совсем как тогда, во Лфе. На этот раз белый. Он судорожно пульсировал. Легко было представить, что так же билось ее сердце.

И снова, как тогда, я не мог оторвать взгляда от нее.

Даже чудовище, чье дыхание чувствовалось кожей, отошло для меня на второй план. Начни оно жевать мою ногу, я только бы отмахнулся.

Успокой ее, сказал кто-то.

Я опустился на колени перед ней. Она казалась небесным созданием, непонятно каким образом оказавшимся под землей. Короткие белые волосы разметались по камням, на лице румянец…

Я коснулся шара.

Он замер на мгновение. Затем пришло понимание.

Это был страх. Белый цвет означал страх. Красный — гнев. Как и в "Гел-Гирисе", шар втянулся в мою ладонь, и мой ужас перед существом удвоился.

Я заорал. И орал в течение следующих минут двадцати.

— Эй, хватит! Ну что ж ты будешь с ним делать?

Хлесткий удар по щеке. В шее что-то хрустнуло, однако пощечина возымела действие. Я замолк и открыл глаза.

На меня смотрело знакомое лицо. Винф.

— Где ты был???

Его очевидным образом позабавило мое удивление.

— Садись на червя.

Он указал в сторону чудовища, от которого мы с Омо безуспешно спасались последний час. Девушка уже устроилась на его спине.

Она помахала мне с непередаваемым сарказмом.

— Ну же. Я что, зря земляного червяка приманивал?

Видят боги, я скоро его придушу этого ойгура.

Мы вынырнули на поверхность, когда сумерки уже кончились. Луна висела низко над горизонтом, заливая светом каменистую равнину. Казалось, кто-то разлил ртуть на землю.

Червь, пофыркивая, сбросил нас со спины и вернулся в пещеры.

— И тебе спасибо! — крикнул вдогонку Винф.

— Он что, понимает наш язык? — спросил я, спихивая Омо с себя. Мне предстояло ходить походкой больного радикулитом, по крайней мере, первые несколько дней, и не сказать, что я был в восторге от этой перспективы.

— Не думаю, — сказал Винф. — Но, надеюсь, интонацию он уловил.

У Омо своих вещей не было, но мы все равно взвалили на нее пару сумок. Раз уж идет с нами, то пусть несет груз наравне со всеми.

Сначала Омо делала вид, что ей тяжело — кряхтела, пригибалась к земле, однако ближе к утру стало ясно, что она могла бы потянуть вдвое больший вес без особого напряжения. Мы с Винфом уже начали уставать, а девчонка все скакала вокруг нас, время от времени подбирая приглянувшиеся ей камни. Я даже спросил, не подлил ли ей ойгур чего-нибудь специфического, однако тот покачал головой.

— Зато потом спать будет как убитая, — заметил он. — Я думаю, у нее в жизни были похуже вещи, чем наши сумки. Вот и радуется.

Некоторое время мы шли молча.

— Ты еще рад будешь, что я взял ее с собой, — вдруг сказал ойгур. — Ты и представить себе не можешь, как вам повезло.

Это звучало так, как будто я случайно подслушал его разговор с самим собой.

— Вам?

Но он больше ничего не сказал.

Омо ругалась как портовый грузчик, когда я, с помощью Винфа, будил ее. У меня уши сворачивались в трубочку, а ойгур только хмурился.

Небо затянуло неприятным серым маревом, и мы смогли, наконец, выйти из нашего укрытия — небольшого каменного полуалькова, образованного расколовшимся валуном. Солнце не проникало сюда, и кое-кто успел поспать, не опасаясь теневых стражей.

Я же, взбудораженный, ворочался то так, то этак, пока не бросил это бесполезное дело.

К полудню небо разразилось снегом. Изо рта вырывались облачка пара. На Омо было жалко смотреть — она мерзла и сопливила, однако от нашей помощи — из гордости, что ли? — отказывалась. Совсем как я, когда только встретил Винфа.

Ойгур, невзирая на все вопли, заключил ее в тепловой кокон. Впрочем, особенных возражений мы после этого больше не слышали.

А затем я увидел горы.

Над горизонтом горела неровная белая полоса, отдающая золотом в небе. Это выглядело так завораживающе, что всю мою усталость как рукой сняло. Я ускорил шаг.

— Лемт, ты куда?

Я оглянулся. Винф и Омо направлялись куда-то в сторону, явно не к горам.

— Нам через реку, — сказал ойгур и указал в том направлении.

Я несколько огорчился. Про Ойомейские горы много где было написано, даже у нас, в Мэфе.

Омо как будто тоже не понравился такой поворот событий. Во всяком случае, горы ее явно привлекали больше, чем река.

— Виинф. А Вииинф. Мы же никуда не спешим? — спросила Омо, дергая его за рукав.

— Есть идиоты в ойомейских поселениях. И в мефийских тоже. Но рядом со мной их почему-то больше всего…

Винф ворчал не переставая. Его можно было понять, особенно если учесть, что двигались мы медленно-медленно, делая все, чтобы не оказаться под солнечным светом. Омо сказала, что теневые стражи так просто от нас не отстанут.

Но горы! Мне столько про них рассказывали, я просто не мог не побывать там. В Мэфе не было ничего подобного.

Начало зимы в Ойомее оказалось совсем другим, чем в Мэфе. Как я помнил, на моей родине в это время небо затягивало тучами, и следующие несколько месяцев в воздухе стояла ровная, чуть отдающая синевой серость. Здесь же ветер гнал по небу облака, и нельзя было сказать, какая погода будет в следующие полчаса — дождь ли, снег или солнце.

Мы здорово отклонились к северу. Ойгур сказал, что это затем, чтобы не наткнуться на работорговцев, чьи стоянки встречались в самых неожиданных местах. Хотя лично у меня было подозрение, что он специально удлинил маршрут, чтобы надоедать нам нравоучениями.

Мне казалось странным, что Винф просто не отделался от нас и не пошел своей дорогой. Похоже, клятва, которую он взял с меня, действовала на нас обоих.

Горы были великолепны, я не мог этого не признать. Часть скал состояла из полупрозрачного кварца, изломы других маслянисто блестели, оттеняемые снегом; неровный горизонт вдали сливался с небом.

Стоила ли вся эта красота наших жизней, вопрос отдельный. Я не был уверен, что хочу знать на него ответ.

Ближе к вечеру, впрочем, пришлось согласиться с ойгуром в том, что я идиот. К горам мы подошли, когда уже стемнело, и забраться на высоту, чтобы осмотреть окрестности, было не только бесполезным, но и опасным делом. А днем пришлось бы полагаться на погоду.

Мы рисковали практически всем, только из-за моей прихоти… Но было слишком поздно поворачивать назад.

Вместо того, чтобы перебраться через трещину, мы решили подняться по узенькой тропинке. Снег, выпавший ранее, растаял, и, когда Омо переступала через очередной камень, она поскользнулась. Вниз полетели все трое, Винф успел схватиться за выступ, такой же скользкий, как и дорога. Непонятно, почему он все еще держался, но ясно был, что это ненадолго.

— Я забыл упомянуть одну вещь, — сказал Винф. — Магия в горах ослаблена.

Признаться, это нервировало. Особенно если учесть, что мы висели над обрывом, уцепившись за ойгура и пытаясь найти хоть какую-то точку опоры.

Скала оказалась гладкой, с редкими выступами и дырочками. Зацепиться за них было очень сложно.

От стены откололся камешек, на который я возлагал наибольшие надежды как на своего спасителя.

Стук-стук о скалу, и звук пропал.

— В-винф, тебя надолго хватит? — голос у Омо был сдавленным. Я снова увидел у нее белый сияющий шар — символ страха. Наверное, с подножья горы мы смотрелись как звезда или факел — мысль настолько же неожиданная, сколь и несвоевременная. Я пошевелился, чем заработал неодобрительное пыхтение Винфа. Он попытался закрепиться на скале. Затем на время перестал барахтаться, обхватил выступ покрепче, и неожиданно громко сказал:

— Лемт, ищи точку опоры.

Чувствовалось, что говорит он из последних сил.

Я не стал ему сообщать, что подо мной только один камешек размером с монетку и трещина, пролезть в которую мог только палец. Мои попытки закрепиться на них пока не принесли результата.

Хотя… если дело только в размерах, можно попробовать по-другому.

— Винф, держись…

Руки горели невыносимо — я чувствовал, что еще немного, и они просто откажутся работать. Рраз, и в темноту полетел мой ботинок. Ступня сразу же замерзла — ветер здесь, наверху, был не из приятных. Изогнув ее так, что ногу сразу хватила судорога, я затолкал пальцы в щель, стараясь обращаться с ними как с чужим, не принадлежащим моему телу предметом.

Два, и второй ботинок исчез в пропасти. Поставив ногу ребром, закрепил ее на камне… и почувствовал невероятное облегчение. Я укрепился на скале. Ненадолго, но и это казалось подарком небес.

— Омо, карабкайся, — выдохнул ойгур.

Она проворно, как белка, взлетела наверх, и, схватив его за руки, постаралась закрепить их на месте.

— Лемт, ты.

Шумно выдохнув, я заставил свое уже изрядно задубевшее тело двигаться.

Затем мы вытянули Винфа, и осторожно, почти ползком, выбрались обратно на более-менее безопасную поверхность.

— Мдаа, — сказал я, развалившись на холодных камнях. — Выходит, правители Мэфа были правы. Магия — это действительно не все.

Только тут я заметил, что Омо смотрит на меня чуть ли не с ужасом, а ойгур — с каким-то странным выражением в глазах, как если бы он говорил "так и знал, что это случится".

— Что?

Омо указала мне куда-то в район груди, Винф кивнул.

Обмануться было невозможно — там затухало белое солнце, такое же, как у девчонки.

— Боги… — только и мог сказать я.

— Думаю, с рассказом о том, кто вы такие, можно и повременить, — сказал Винф. — Сначала нам надо найти тебе обувь и убраться подальше… Нас заметили, — он указал на подножие горы, где нестройным порядком двигались огоньки, очевидно, факелы.

Чтобы не отморозить ноги, я замотал их полосами ткани, разорвав старую куртку Винфа, и утеплившись носками. Надо было видеть, как я искал их в сумке, задубевшими от холода руками и в почти полной темноте.

Конструкция "сапог" не отличалась особым удобством, не говоря уже о красоте. Однако это было лучшее, что я сейчас мог себе позволить. Шлепать по холодным камням — а кое-где и по снегу — босиком мне совершенно не хотелось.

Мы чуть ли не кубарем скатились вниз. Так как с внешней, видной с равнины части горы показываться было небезопасно, Винф решил увести нас глубже в горы.

Воздух здесь казался более влажным, что неудивительно — недалеко протекала река, проделавшая в породе ущелье. Двигаясь по ее руслу, вполне можно было выйти на равнинную местность, однако наше путешествие закончилось раньше, чем мы предполагали.

Река впадала в озеро.

— И что дальше? — спросила Омо.

Обходить его заняло бы слишком много времени, да и берегов у него как таковых не было — одни обрывы.

Между тем небо на востоке высветлилось.

Винф, казалось, находился в затруднении. Он хмурился и щурил свои ойгурские глаза на растущую полоску света над горизонтом, как будто та была его врагом.

Пришлось выйти на равнину. Это заняло еще полдня, с учетом того времени, что мы провели, выжидая, пока скроется солнце.

К полудню мы, практически выдохшиеся, сделали привал. Солнце стояло в зените, и скала над нами отбрасывала лишь небольшую тень.

Моя импровизированная обувь почти развалилась. Впрочем, до границы отсюда было рукой подать — я мог видеть реку, которая, если верить Винфу, разделяла границу Ойомея и Нгомея. Правда, даже отсюда Нгомей мне не понравился — та его часть, что лежала за рекой, больше всего напоминала густой лес, наполовину затопленный болотом.

Хуже было то, что нас и реку разделяла равнина, скорее даже — очень пологий, почти горизонтальный склон горы, где спрятаться от солнца было невозможно. На его преодоление потребовалось бы не менее двух часов, а теневые стражи, между тем, могли двигаться очень быстро.

— План такой, — сказал ойгур, поедая изрядно зачерствевшую за время путешествия краюху хлеба. — Дождемся облака, и побежим. Это даст нам хоть и небольшую, но фору.

— Гениально, — буркнула Омо. — Может, лучше выйдем и позовем теневых стражей? Хоть меньше мучиться будем.

Ойгур не спеша доел хлеб и отряхнул крошки с ладоней, все это время не сводя глаз с Омо.

— У тебя есть другой план? — наконец, сказал Винф.

Омо пожала плечами. Винф передразнил ее.

Как назло, небо сияло как в последний раз. Синее от края до края, оно словно накрыло колпаком землю.

Мы ждали.

— Раз такое дело, — Винф замотал остатки хлеба в тряпицу и подобнее устроился на камнях, — то так и быть, расскажу вам, что случилось сегодня ночью.

У меня возникло странное чувство. Я одновременно и боялся и хотел услышать его объяснения.

— Вы — Атмагары.

Мы с Омо переглянулись.

— Мне это ни о чем не говорит, — сказал я.

Винф вздохнул.

— Что ж, тогда придется объяснять все на пальцах.

Он полез в сумку, достал оттуда трубку и закурил.

— Атмагары — это "поющие сердцем", на древнем языке, — сказал он и потер переносицу, — две половинки чего-то большего, что приходит в мир раз в восемь поколений. Проще говоря, вы связаны друг с другом… нет, не так. Я не знаю, как Вам объяснить, — впервые на моей памяти Винф выглядел виноватым, — о них мало сведений.

Подозреваю, сейчас мы с Омо были похожи друг на друга как никогда: нечасто увидишь две синхронно отвисшие челюсти у столь разных людей.

— Очень похоже на чушь, — сказала Омо, — и притом чушь пафосную. Хочешь сказать, что он, — с непередаваемым скепсисом в голосе добавила Омо, — моя половинка?

Нечто оскорбительное послышалось в ее тоне, однако я на тот момент я был слишком удивлен, чтобы протестовать.

— Не в том смысле, который обычно имеют в виду. Честно говоря, — Винф заерзал, как будто ему стало неудобно сидеть, — я и сам толком не знаю, что это значит.

— Так с чего ты решил, что мы — именно "поющие сердцем"? — спросила девушка.

Он сделал странный жест, как будто собирал что-то у себя перед грудью.

Я вспомнил ночь в горах и свой, очень похожий на тот, что был у Омо, шар.

— Это гелиал, — продолжил Винф, удостоверившись, что мы поняли, о чем он говорит. — Когда такой человек — впрочем, человек ли? — испытывает сильные чувства — страх там, любовь… у него в районе груди появляется шар. А когда Атмагар находит половинку, он становится способным разговаривать и даже петь, не открывая рта. Не сразу, насколько я понял.

Все это виделось сомнительным для меня, и я не преминул об этом сказать.

— Тогда почему раньше это не проявлялось?

— А у меня было! — вставила Омо. — Я думала, что проклята.

Ойгур усмехнулся.

— Так вспомни, как ты жил, Лемт. Прямо цветок в оранжерее, ни холодов, ни потрясений. Чувствовал ли ты себя живым, хоть когда-нибудь? А ты, Омо? Думаешь, просто так тебя из города не выпускали? Я прав?

— Не просто так и не поэтому, — сказала она, неожиданно серьезно. — Не только поэтому. Но об этом я не хочу говорить.

Винф кивнул, дескать, твое право.

— Ну, вообще-то я сильно пугался и до того, как встретил… эту! — Омо смерила меня возмущенным взглядом. — И никаких гелалов не было и в помине!

Ойгур только устало пожал плечами.

— Гелиалов. Я не знаю, что тебе на это ответить. О вас, "поющих сердцем", слишком мало сведений, — повторил он. — И, кроме того, за нами послали теневых стражей — это уже о многом говорит.

Некоторое время мы сидели в молчании. Моя голова просто взрывалась от таких новостей. Омо было проще в это поверить. Она, кажется, привыкла к своим "солнцам", пусть и считала их когда-то проклятием.

— Я бы и сам не поверил, — сказал Винф после продолжительной паузы, — но после того, как ты успокоил ее в "Гел-Гирисе" одним прикосновением, сомнений — лично у меня — не осталось. На это способен только Атмагар, и никто иной. Не зря та женщина убралась из таверны сразу же, как только увидела, что ты в трансе, Омо.

— Еще бы, — она хищно улыбнулась — чужеродная гримаса для столь юного лица. — Как-никак, я использовала это свое "проклятие", когда обходила ловушки, чтобы попасть к тикеге. Точнее, — улыбка переросла в оскал, — я их разнесла. Ловушки, то есть.

— Так вот оно что, — понимающе ухмыльнулся Винф. — Понятно, почему та женщина так на тебя смотрела.

Я не выдержал.

— О чем вы?

— Тикеге — племя вольных женщин-воительниц. Принимают только тех, кто сможет пройти все испытания. Я правильно понял, что ты справилась, но тебя не взяли только потому, что ты альбинос?

Омо кивнула.

— Я "грязная", по их словам. Чтоб им всем сдохнуть, — процедила она сквозь зубы.

Повисло неловкое молчание.

По лицу Омо проскользнула какая-то тень.

— Тучи! — я вскочил.

На небе и вправду появилась целая вереница облаков, и одно из них — довольно большое — скоро должно было закрыть солнце.

— Мало, — сказал Винф, — но ждать некогда. Собираемся! — скомандовал он.

Мы наблюдали за тем, как гигантская тень от облака ползет по склонам гор, пока она не накрыла нас. И тогда мы побежали.

Не стоило обольщаться. То ли ветер поменялся, то ли еще что, но не прошло и получаса, как склон снова был освещен. Мы даже не успели толком спуститься с горы. Мой "сапог" размотался и, зацепившись за камень, остался позади. Не знаю, как я раньше не отморозил себе ноги, но до этого было недалеко.

— Тени! — крикнула Омо.

Я оглянулся. Между землей и небом, на стыке горизонта, росла и ширилась черная полоса.

Даже во Лфе их столько не было.

Мы не успевали. От слова "никак". Добавить еще то, что возле реки оказались стражники. Откуда они взялись, я сначала не понимал; однако когда один из них повернулся, все прояснилось. Их одежда по цвету совпадала с местной почвой — элементарная маскировка.

Я выругался так, что даже Омо уважительно присвистнула.

Умирать не хотелось, но…

— К стражникам! — крикнул Винф. — Лемт, бери Омо на руки, это наш единственный шанс!

— Ну, знаешь, сколько мож..! — я хотел возмутиться этой очевидно бредовой идеей, однако девушка была не столь переборчива и запрыгнула мне на шею. Пришлось ее нести.

— Омо, сделай так, как в Гел-Гирисе!

— Осторожней беги, болван! — прикрикнула она и закрыла глаза.

Мы были уже довольно близко к стражникам. Некоторые из них достали копья, другие мечи, третьи, очевидно, маги, изготовились нас атаковать. Тени сзади настигали.

Перед грудью Омо разгорался белый гелиал.

— Не получается! — в отчаянии прошептала она одними губами. — Не могу сосредоточиться. Не могу сменить цвет… Боюсь…

Я взглянул на ойгура. Тот несся к стражникам, на верную смерть. Ну что мне делать? Что?!

"Действуй", пришел ответ откуда-то из глубин моего сознания, и… что-то поменялось, время замедлилось.

Я посмотрел на Омо. В зелено-голубых глазах отражалось небо, кожа побледнела — еще сильней. Я знал, что могу помочь ей.

Я остановился. Я должен был сказать ей, что она справится. Но не словами — они бы только все испортили.

Все померкло.

— Лемт! Лемт, не стой столбом! Теневые стражи!! О боги, ну зачем я это предложил? — послышался голос ойгура, далекий и как будто ненастоящий.

Я нашел руку Омо и сказал ей петь вместе со мной.

Зрение вернулось позже, чем слух. Омо все еще отсутствовала в своем теле, но уже через секунду и она встрепенулась.

Стражники куда-то исчезли. Чуть приглядевшись, я заметил в реке дрейфовавшие куски земли. Это были люди в маскировке. Остатки отряда лежали на берегу.

А вот тени никуда не делись, но что-то их пока сдерживало. Они бесновались в метре от нас, пытаясь прорвать невидимую оболочку.

— В воду! — скомандовал Винф.

— Ты думаешь, река может нас спасти? Не океан, все-таки… — спросил я, однако ойгур меня не слушал.

— Наполовину, — сказал он. — Доберемся до середины, они отстанут. Иначе проблемы с Нгомеем будут.

Скинув часть груза — я с удовольствием избавился от своей так называемой "обуви" — мы погрузились в ледяную, без преувеличения, воду. Омо взвизгнула, ойгур зашел так, как будто каждый день принимал ванну из растаявшего снега. Последнее, кстати, вполне вероятно, учитывая то место, где он родился.

Я успел подумать, что если и доплыву до середины реки, то утону, замерзнув насмерть. Что ж, поживу на несколько минут дольше…

Нне зззаммерз.

 

Глава 6. Шатья, Шати, Шанти, Шакти, Шарти и Шаати

Дом-да-сул, или "приют Солнца", назывался так неспроста. В главном порту Фару, страны, расположенной на южной оконечности материка, Солнце вело себя в высшей степени странно. Каждый день, на закате, оно делилось на четыре части, и, ослепительно вспыхнув, скрывалось за горизонтом. Длилось это явление не дольше полминуты, однако этого было достаточно, чтобы поэты начали слагать о нем песни, а трактирщики — сдирать с посетителей двойные цены, если из их заведения можно было следить за расщепленным солнцем.

Эль Аллегри видел зрелище с корабля. Солнце, вспыхнув, вдруг осветило мир особенно ярко, и это была невозможная красота — Мраморное море, горящее алыми бликами, застывшие во времени лица моряков, скрип снастей и крики чаек… На один, очень короткий миг он пожалел, что бросил рисовать. Еще пару недель назад он бы плюнул на все и сделал бы десяток эскизов прямо тут, на месте.

Но не после того, как он увидел сон о флейте. Даже несуществующая, она манила его сильнее кисти, и он отмахнулся от мимолетного желания.

Солнце скрылось. Мир стал темнее и спокойнее, и тут художник понял, почему море называется Мраморным: дно, судя по всему, было неровным, и в тихую погоду на его поверхности появлялся узор из разноокрашенных слоев воды.

Корабль пришвартовался в порту Дом-да-сула.

Город отдаленно напомнил ему Лаэд — вторую столицу Эоники, в которой он прожил свою юность. Здания, внешний вид людей и их акцент отличались, однако неспешность, с какой здесь все делалось, виделась художнику знакомой и оттого еще более уютной. На Архипелаге Чайка все вечно куда-то бежали.

Аллегри снял на одну ночь небольшую комнату на окраине Дом-да-сула. После морских путешествий он обыкновенно чувствовал себя не очень хорошо, однако что-то внутри него не давало ему останавливаться на месте, чтобы как следует отдохнуть. Уже следующим утром, почти не сомкнув глаз, он отправился в путь.

На выезде из Дом-да-сула он купил повозку и пару мулов. Их звали Кость и Ночка, и, если верить продавцу, они могли бежать чуть ли не два дня без передышки. Вранье, конечно, художник сразу это понял, однако торговаться у него не было желания.

Фару оказалась прекрасной страной. Зима здесь наступала позже, чем на архипелаге Чайка, и потому Аллегри ехал среди все еще янтарно-огненных лесов, освещенных прохладным осенним солнцем. В поселениях царила мирная атмосфера, как и в Дом-да-суле, и Аллегри искренне наслаждался поездкой и своим почти одиночеством. "Почти" — потому что мулы иногда переговаривались между собой, оглашая холмы резкими криками.

Фару кончился незаметно — художник как-то пропустил момент, когда именно холмы скрылись за лесами. Скоро Аллегри обнаружил, что едет среди тумана и краснолистов — деревьев, которые росли только в Чатале. Из-за них эту страну порой называли "краем вечной осени".

По дороге, мощенной белым кирпичом, он въехал в Парапелт. Первое, что он отметил, было изменение атмосферы — не погоды, а того неуловимого чувства, которое определяет впечатление от местности. В низине виднелись ряды серых, почти седых деревянных домов, среди которых брели тощие коровы и лошади. Кость и Ночка на их фоне смотрелись боровами.

На крыльце крайнего дома, чуть поодаль от застроенной части поселения, стоял мужик лет тридцати, чем-то похожий на богомола. Во рту у него тлела самокрутка.

— Эй, любезный! — обратился к нему художник. — Не подскажете, как к Пелту проехать?

"Любезный" вынул сигарету изо рта и мрачно посмотрел на Аллегри.

— Утонете, — он сплюнул.

Ночка издала жалобный рев. Художник успокаивающе потрепал ее по шее.

— Мне нужно там кое-кого увидеть. Старухи-близнецы…

Мужчина при этих словах выпучил глаза. Теперь он еще больше напоминал богомола.

— В храм Детей Хаоса, что ли? — спросил он после весьма продолжительной паузы.

— Если женщины там — да.

Мужик затянулся самокруткой, внимательно рассматривая Аллегри. Затем, не докурив, загасил ее.

— Ну вот и катитесь.

— Как туда доеха…

Ответом ему был стук захлопнувшейся двери.

Сцена повторилась еще несколько раз. Люди совершенно разных сословий вели себя одинаково — сначала изумлялись, когда узнавали, куда едет Аллегри, а затем, после вопроса о старухах-близнецах, отделывались от него.

В конце концов, ему повезло — он зашел в лавку, где, кроме всего прочего, продавались еще и карты. Там Пелт был указан.

Дорога туда оказалась вполне себе ухоженной — но, как выяснилось, только потому, что рядом проходил главный торговый тракт Чатала. По пути Аллегри встретил мелкого купца, который восседал на своей телеге с непередаваемо мрачным выражением лица, и некоторое время сопровождал его, впрочем, не перегоняя.

После развилки деревья кончились, художник с купцом разъехались, так не перемолвившись и словом.

Дальше по просеке лежали выбеленные от времени стволы и обломки ветвей, похожие на кости. Между ними струился туман.

Чем дальше ехал художник, тем тревожнее ему становилось. Ладно бы еще марево вокруг было нормальным, так нет — оно стелилось тонким покрывалом вокруг, и двигалось, как живое, время от времени обнажая озерца разноцветной воды. Впрочем, воды ли? Больше походило на кисель. Выходит, слухи были правдой, подумал Аллегри.

Ничего похожего на храм не наблюдалось. Озерца между тем сливались друг с другом, становились все больше и больше, пока от насыпной дороги не осталась узенькая тропинка, залитая тонким слоем "киселя".

Мулы остановились. Аллегри понукал их, но это было бессмысленно. Кость фыркал, Ночка упиралась, повозка не сдвигалась с места. Он привязал животных к бревну неподалеку и побрел один, цепляясь руками за ветки мертвых деревьев, чтобы не соскользнуть в болото.

Спустя полчаса Аллегри стал думать, что поездка в Пелт ни к чему не приведет, и хотел уже повернуть назад, когда туман начал рассеиваться.

Впереди показались руины. И это было немного не то, что он ожидал увидеть.

Он подошел поближе. Если здесь когда-нибудь и стоял храм Детей Хаоса, то очень и очень давно.

Когда-то это были шесть башен, соединенных в круг беломраморной стеной. Художник заметил остатки барельефов и росписей, изображавших женщин и детей. Они выглядели сумасшедшими: волосы, похожие на змей, выпученные глаза, оскаленные рты.

В центре сооружения темнела пологая каменная впадина, то ли жертвенник, то ли высохший пруд.

Уже не сомневаясь, что старухи здесь не живут, он все же переступил через пролом в стене.

Внутри, с правой стороны круга, стоял грубо сколоченный сарай. У входа сидела женщина и что-то монотонно скоблила. Приглядевшись, Аллегри увидел медную чашку.

Сосредоточенности старухи мог позавидовать кто угодно. Окружающее ее не интересовало в принципе.

Когда художник подошел поближе, старуха даже не подняла головы.

— Простите, — он поколебался, не зная, как правильно задать свой вопрос, — не вы ли одна из тех, кто знает о храме Музыки?

Женщина продолжала скоблить. Центром ее вселенной была чашка.

Аллегри подумал, может, он слишком быстро перешел к сути дела и тем оскорбил ее, как вдруг почувствовал, что кто-то к нему прикоснулся. Он обернулся.

— Шатья не любит тех, кто задает много вопросов, — сказала старуха, точная копия первой — те же длинные нечесаные космы, несколько тяжеловатая челюсть и безумный взгляд. Хотя… нет, взгляд все же отличался. У этой сестры он выражал вселенскую скорбь.

— С чем пожаловал? — спросила она.

Художник в некотором роде предвидел этот вопрос. На его родине был обычай — если идешь в гости непрошенным, то бери с собой какое-нибудь угощение для хозяев. Поэтому перед выездом из Пелта прихватил с собой местной выпечки, здорово напоминавшей архипелаговские пончики с орехами.

Однако лицо старухи восторга по поводу угощения не выразило.

— Отрава, — сказала она, и, залившись слезами, исчезла в сарае. Дверь за собой она не захлопнула. Художник, поколебавшись, последовал за ней.

Жилище выглядело неопрятным. Тут и там валялись кучи мусора и немытой посуды, а один угол даже был залит какой-то жидкостью, над которой вились мелкие мушки.

— Это Шакти, — сказал кто-то. — Шакти ноет. Не то что обаятельная и привлекательная я. О, мальчик! Мальчик, хочешь поесть? А меня? Зна-а-аю, хо-очешь…

"Мальчик", которому к тому моменту исполнилось пятьдесят пять, обернулся. В углу перед зеркалом, жутко размалеванная, сидела еще одна сестра. Встреть он ее на улице, он бы принял ее за престарелую проститутку. Она тянула к нему жирно накрашенные губы и делала манящие жесты рукой.

— Ну иди, иди же ко мне, — зазывала она. — Ты же любишь свою Шаати, дорогой? Она начала раздеваться, обнажая старую, морщинистую плоть.

Художник попятился и наткнулся на что-то гудящее. Или кого-то.

Еще одна сестра. Она сидела на месте и раскачивалась из стороны в сторону, сопровождая каждое движение усилением тона.

Краем глаза он заметил какое-то движение, а затем… затем все пропало.

И вроде казалось, что кошмар кончился, но боль продолжалась. Аллегри осознал это, когда попробовал стряхнуть что-то давящее и холодное со своего лба. В результате он получил легкий шлепок по здоровому плечу, который все равно отозвался болью в другом, по ощущениям — раздавленном.

Художник застонал.

— Не умеешь ты с женщинами обращаться.

Голос, в первую очередь, звучал спокойно и ничего от него не требовал, поэтому художник слегка расслабился. Поверхность земли волновалась… постойте, волновалась???

Он резко, рывком, сел. Тело взорвалось болью, и Аллегри, охая, приземлился обратно.

Его снова окружали туман и разноцветный кисель, только теперь он был в лодке и не один. На противоположном конце лодки сидела одна из сестер.

Художник отпрянул, когда она попыталась вернуть ему мокрую повязку на голову.

— Сиди спокойно! — рявкнула женщина, затем смягчилась. — Не тронул бы Шанти, Шарти на тебя бы не напала. Может быть. И, в конце концов, стоило спросить разрешения, прежде чем входить в наше жилище, — взгляд старой женщины должен был выражать осуждение, однако она, кажется, просто сообщала лучший способ действия.

— Кто вы? Только не говорите, что вас тоже зовут на "Ша", я уже запутался, — голову снова заломило, и он поспешил принять прежнее положение, однако стараясь не терять бдительность.

Женщина улыбнулась.

— Шати — мое имя, и я настолько же нормальна, насколько вообще может быть нормальным человек. Ну, трехсотлетний человек. Что ты хотел в храме? После того, как Шарти съела последнего гостя, к нам больше никто не приходил, и уж тем более — по своему желанию.

Вот странно, подумал художник.

Лодка уперлась в небольшой остров, и старая женщина помогла ему выйти на землю — почти вытащила, слегка замочив подол своего платья в красной "воде".

— Располагайся, — сказала Шати, указав на столик и два кресла, стоявшие посреди песка. Аллегри сначала не поверил своим глазам.

— Я живу здесь, когда сестры начинают буянить, — добавила она.

— Не то чтобы это было мое дело, но… где вы спите?

— А ты разгреби песок под столом и увидишь.

Художник очень осторожно сдвинул песок ногой, стараясь не потревожить свое избитое тело.

Там оказалась крышка люка.

Она сделала жест, как будто обрубила эту тему, спросила Аллегри во второй раз:

— Так зачем ты здесь?

— Меня интересует Храм Музыки.

Он никогда не видел, чтобы человеческое лицо так быстро менялось. Особенно такое. У Шати была тяжеловатая челюсть и выделенные, изрубленные морщинами скулы. Теперь сквозь ее черты словно проступил каменный истукан, с гримасой то ли отвращения, то ли печали.

Она мрачно усмехнулась.

— Что хочешь от храма Музыки, человек?

— Мне говорили, что там лежит один инструмент. Если точнее, музыкальный инструмент. Он мне и нужен.

— Часом не маленькая ли расписная дудочка?

Аллегри навострил уши. Вот-вот, прямо сейчас он узнает…

— Она разбита, — сказала Шати.

Художнику показалось, что он, как муха, попал в какой-то кисель — вырваться невозможно, да и сил на это нет.

— Бойся своих желаний, — прошептала она. — Наши исполнились.

Женщина встала, показывая, что разговор окончен.

— Я сейчас уеду, — сказала Шати. — Полежи тут некоторое время, я привезу тебе лекарство. И тогда ты сможешь уйти.

Она села в лодку. Раздался плеск, к берегу подкатили красные волны.

Аллегри, оставшись на острове, почувствовал себя дураком. Почему он поверил этой женщине? Она могла поехать за своими сестрами, а ни за каким не лекарством. И потом, короткий разговор — это далеко не гарантия, что Шати не сумасшедшая.

Художник поплотнее завернулся в свою, с дырками и следами крови, куртку. Его знобило, то ли из-за нервного потрясения, то ли потому, что дело шло к ночи и уже похолодало. В конце концов, под странные звуки, которые издавало болото — что-то вроде причмокивания и довольного урчания, он впал в полузабытье.

— Ты знаешь, мы хотели, чтобы все стало как прежде, — сказала Шати, когда вернулась. — Пей, это не яд.

Зелье, принесенное ей, оказалось удивительно водянистым на вкус, почти невесомым. Аллегри-то ожидал, что оно будет гадостным, но, к счастью, обошлось. Впрочем, из чувства самосохранения он не спрашивал, из чего оно сделано.

Шати посадила его в лодку, а сама взялась за весло. Темнота странным образом располагала к откровенности. Его не очень интересовало, что именно Шати говорит, но сам звук ее речи успокаивал Аллегри.

— Они вернулись. Наши мужья. Маги могли поднять их из могилы, но зачем нам живые мертвецы? Мы хотели обратно их души, а не плоть, — она помолчала. Весло мерно поднималось и опускалось, скрипели уключины. — Мы ничего не нашли в книгах, хотя триста лет назад все еще существовали редкие эоникийские и синдийские библиотеки — сейчас от них почти ничего не осталось. Те из людей, кто хоть как-то мог помочь, к тому времени умерли. Боги — молодые — наверняка что-то знали, но они молчали, а к старым опасно было обращаться еще за тысячи лет до нашего рождения. Но мы молились, сами не зная чему, но молились истово и горячо…

На этом моменте Аллегри стал прислушиваться к речи женщины. Он вспомнил, как говорила с ним Окарина — вроде и искренне, но что-то внутри него говорило о полуправде в ее словах.

Сейчас было по-другому.

— И тогда, — продолжила Шати, — нам приснился сон. Одновременно. Мы все — я, Шатья, Шанти, Шакти, Шарти и Шаати — увидели одну и ту же пещеру далеко на севере континента, где, как нам сказал голос, могло исполниться наше желание. Для этого надо было найти табличку с символами, без которого силы, дремлющие в пещере, не могли пробудиться, если только мы не приходили туда с определенным настроем. Что это за настрой, нам не сказали.

— Мы нашли ее в болотах Мин-Мин, там, где начинаются осеморские горы. Затем то, что жило в пещере, приказало нам идти в храм Музыки…

Вот оно, отметил художник про себя.

— …потому что дудочка, хранящаяся там, могла исполнять желания. Мы вернули любимых, однако стоило нам выйти из храма, как они потребовали наши души, чтобы жить в мире дальше. Мои сестры согласились, — она тяжело вздохнула.

— И сошли с ума?

— Да, что-то вроде. И, кроме того, мы почему-то не умираем, хотя давно пора. Семь попыток, — Шати показала шрамы на шее и руках.

Они помолчали. Аллегри чувствовал, что надо задать еще какой-то вопрос — в воздухе висело ожидание.

— А где ваши мужья?

— Я их убила. Сестры не знают. Да и незачем им.

Как просто она об этом говорила. Художник посмотрел ей в глаза, и понял, что Шати, несмотря на все ее заверения, давно не человек. Слишком долгий срок жизни и убийства изменили ее.

Против воли в его душе шевельнулся страх. Что это за существо, которое исполнило желания сестер, но при этом сломало их судьбу? Какой-нибудь старый бог? Или… Хаос?

Он содрогнулся. Говорят, у него, у Хаоса, есть имя, и хорошо, что оно забыто.

"Флейта. Думай о флейте", — сказал он себе.

Тревога ушла.

Люди на гостином дворе шушукались, когда Аллегри явился, чтобы снять номер на ночь.

"…ходил в Пелт, и вернулся".

"Ишь ты, живой!"

"А может, и не совсем?"

Он не слишком прислушивался к шепоткам. Пристроив Ночку — второго мула, как выяснилось, сестры нашли прежде, чем Шати подоспела на место — он поднялся наверх и завалился спать.

Ему снился сияющий храм Музыки, пещера, где сладкий голос обещал ему исполнение мечты… и флейта.

"Я иду", беззвучно шептал он, прежде чем сон полностью поглотил его.

 

Глава 7. Паук и всадник

В Лесотопье Нгомея было тепло. Я заметил это, только когда мы уже значительно углубились в страну и наконец-то перестали бежать.

Это были дремучие места. Сначала мы шли в хвойном лесу, натыкаясь на небольшие, подернутые зеленью озерца. Постепенно озер становилось больше. Они превращались в болота; деревья заменялись неизвестными мне видами. Мои импровизированные сапоги — уже вторые — развалились, как только земля под ногами превратилась в грязь, и я продолжал путешествие босиком, утешая себя мыслью, что это полезно для здоровья. Главное, не напороться на какой-нибудь шипастый цветок. Они здорово маскировались, и словно только того и ждали, чтобы впиться мне в подошву.

За прошедшие несколько дней я развил в себе большую наблюдательность. Ни одно растение, минерал или животное, которое встречалось нам на пути, не ускользало от моего внимания. Чуть позже мне стало ясно, что странная темно-зеленая кора местных деревьев как нельзя лучше подходит для записей. С тех пор, по вечерам, я старательно выцарапывал на ней свои впечатления.

Ночевали мы на возвышенностях — там хотя бы был шанс проснуться в сухой одежде. Но вообще, было довольно тепло. По утрам от земли поднимался пар, как будто она за ночь не остывала, а нагревалась.

Все было относительно хорошо. Ровно до того момента, как Винф и Омо решили, что неплохо было бы исследовать мои новоприобретенные способности. Поначалу я даже согласился с ними, особенно после рассказов ойгура о могуществе древних "поющих".

Однако, что-то, кажется, останавливало Винфа от того, чтобы начать незамедлительно.

Он даже отвел меня в сторону от нашей стоянки, и попросил Омо не беспокоить нас.

— Ты должен понимать, — сказал Винф, как только костер скрылся из вида, — что я не знаю иного способа вызвать появление гелиала, кроме как через сильную эмоцию. Даже очень сильную.

— И в чем проблема? Вы можете меня смешить.

Ойгур хмыкнул, однако его улыбка тут же пропала.

— Я очень надеюсь, что ты — приятное исключение, и что твоя радость сильнее твоего горя. Но обычно бывает наоборот. Ты точно этого хочешь? — он в задумчивости взъерошил волосы.

Я никогда не видел у него такого жеста. Винф — сомневающийся?

— Я уже жалею, что предложил, — проговорил он. — Это будет нелегко.

— Я хочу знать, — сказал я.

Он помолчал некоторое время, и затем, едва заметно, кивнул.

Конечно, они пытались меня смешить. Но, как и предсказывал Винф, в этом отношении я не представлял собой ничего выдающегося. Истории моих спутников были забавными, порой заставляли меня смеяться до колик, однако ни одна из них так и не вызвала гелиал. Вариант, который предложил ойгур — вспомнить самое счастливое событие в моей жизни — также не сработал. Его просто не существовало — детство прошло без резких взлетов или падений. Если, конечно, не считать ту странную дыру в памяти моих восьми лет.

В общем, в тот день они от меня ничего не добились. Омо под конец даже дергалась от просьб Винфа вспомнить какой-нибудь ойомейский анекдот, который она еще не рассказывала.

— Не передумал? — спросил меня ойгур вечером, когда мы укладывались спать. Точнее, ложилась одна Омо — Винф оставался на дежурстве, а я, насмеявшись, никак не мог успокоиться.

А затем Винф сказал:

— Готовься, Лемт, — и началось.

За несколько часов они вдвоем с Омо применили ко мне весь арсенал словесных оскорблений, какое только могло придумать человечество, от ехидства до открытой брани. Сначала было смешно — например, "гусиным королем" меня еще никто не называл. По словам Омо, это было простонародное ойомейское оскорбление.

На исходе второго часа я стал огрызаться.

После пятого — попытался сбежать.

Я правда не ожидал, что это будет так тяжело. Когда нельзя ответить тем же.

Гелиал появился, и он был совершенно мерзостного бурого цвета, с серыми проплешинами. Омо, увидев это, отряпнула.

— Ну, довольны? — рявкнул я. По гелиалу пробежал красный всполох; где-то далеко с клекотом снялась с места стая птиц.

Винф кивнул. Девушка спряталась у него на груди, и плечи ее вздрагивали. Но я был слишком в себе, чтобы это заметить.

Ойгур погладил ее по голове.

— Омо, — сказал он, — успокой его.

Она посмотрела на него.

— Только ты можешь это сделать, — ойгур подтолкнул ее ко мне.

Я отступил.

— Лемт, на сегодня — все, — Винф, кажется, понял мои мысли.

Хоть все это случилось и по моему желанию, мне сложно было поверить, что она идет не за тем, чтобы продолжить. Я продолжал отступать.

Лицо Омо для меня выглядело безжалостным, и это — почему-то — приносило почти физическое страдание.

Она прикоснулась к шару. В то же мгновение зажегся ее гелиал, а наваждение куда-то пропало. Я увидел, что на самом деле Омо плачет.

Она не дала мне возможности как-то ободрить ее — почти сразу вытерла слезы и приняла мрачный вид, в стиле "не подходи, кусаюсь". Может, это и к лучшему, потому что я совершенно растерялся.

Вечером всё в нашей компании стало по-прежнему, однако, когда мы легли спать, сон долго не приходил ко мне. К сожалению, я слишком понимал, что некоторые важные знания не достаются безболезненно.

Завтра меня ждало то же самое. Если не хуже.

Прошло несколько дней. На привалах, когда ойгур, под ехидные комментарии Омо, готовил нам очередную неразличимую бурду, я все больше молчал, а потом стал уходить в лес, якобы для исследований. Они провожали меня взглядом, но не останавливали.

Однако, правда состояла в том, что стоило мне оказаться вне их видимости, как из меня словно вытекали все силы.

Я искал озеро или болото. Почему-то вода успокаивала — стоило прикоснуться к холодной глади, как тоска — да, это была именно тоска — притуплялась. Иногда передо мной появлялся слабый, почти неразличимый серый свет гелиала, и тогда становилось еще хуже.

По сути, думал я, пусть и невольно, но сбежал от одной предопределенности к другой. Там меня ждала сытая спокойная жизнь, такая же, как у всех, с предсказуемым финалом.

Вполне возможно, я никогда бы не узнал о "поющих сердцем".

Теперь кто-то — или что-то — снова определил значительную часть моего будущего.

Я зачерпнул воды и умылся. Не помогло. Рябь на поверхности болотца отразила серый шар перед моей грудью.

На мое плечо легла чья-то ладонь.

— Если бы я могла тебе помочь… — да, это Омо.

— Это пройдет, — я отвернулся. — Когда мы закончим.

Она села рядом.

— Да, но воспоминания-то останутся.

Я кивнул. Мы помолчали некоторое время, наблюдая за тем, как под болотной тиной играли мелкие рыбешки.

Омо поняла меня. И нашла свой способ помочь.

Погрузив пальцы в мой гелиал, она запела. В этой песне не было слов — пока что — но я понимал все, что Омо хотела мне сказать.

Гелиал сжался, вспыхнул, а потом, словно поняв, что происходит, прильнул к ее рукам.

— Не бойся, — сказал кто-то. Вполне возможно, что мы оба.

Что ж, нам известно, что будет в конце. Но это не повод останавливаться в самом начале.

Настал момент, когда Лесотопье кончилось, и началось нечто, что Винф назвал болотами Мин-Мин. Я не совсем понимал, зачем нам лезть в эту бесконечную зеленую жижу, однако ойгур стоял на своем. Если верить легендам, где-то за этими болотами лежало озеро с черной водой, в котором водились рыбки-полулунки.

И он готов был сделать все, чтобы поймать одну из них.

За долгие годы скитаний Винф собрал множество мифов, сказок и легенд самых разных народов. Если где-нибудь хоть мельком упоминалось то, что могло вылечить его родных от смертельного сна, он считал своим долгом пойти и проверить это.

Паучья лилия оказалась первым более-менее удачным вариантом за более чем десятилетнее путешествие ойгура.

Была мысль остаться здесь и подождать, пока Винф сгоняет туда-обратно, однако что-то подсказывало мне — лучше не разделяться. Тем более что он, возможно умышленно, рассказывал о чудовищах, поджидавших легкую добычу в Лесотопье. Не то чтобы я боялся, но… то ли у меня разыгралось воображение, то еще что, но тени здесь были какие-то слишком уж подвижные.

Мы срубили несколько тонких деревьев, и, обтесав их, сделали шесты. Без них, сказал Винф, идти в болота нельзя — утонем сразу же.

— Если я прав, идти нам предстоит два дня, и спать будет просто негде. Если вы, конечно, не умеете дышать под водой. Поэтому высыпаемся сегодня.

— А если не прав? — на всякий случай спросила Омо.

— Тогда мы все умрем, — сказал он и взвалил сумки себе на спину.

Звучало обнадеживающе.

Впервые за все путешествие я оказался в относительно выгодном положении. Никогда не думал, что без ботинок по трясине идти куда приятней, чем в них. Чуть позже Винф и Омо тоже сняли обувь.

Болото оказалось теплым, так что от холода мы не страдали, однако ощущение от прилипающей грязной одежды было не самым приятным.

Над нами раздался глухой клекот.

— Берегите голову, — предупредил Винф.

Я инстинктивно пригнулся. Что-то пронеслось мимо меня, обдав воздушной волной и выдрав клок волос, уже немного отросших со времени моего побега из Мэфа.

— Что за…?

Однако снова стало тихо.

— Что это было? — я потрогал голову. Теперь у меня появилась проплешина, которая к тому же кровила.

— Птички. Местные, — сказал Винф. — Забыл я про них, надо было раньше вас предупредить. Тут просто обитают водяные черви, несколько похожие на человеческие волосы. А эти птицы на них охотятся.

Омо взвизгнула, видимо, представив себе живой парик в болотной жиже.

— Они безвредные. Что птицы, что черви.

Я скептически хмыкнул, еще раз прикоснувшись к кровоточащему месту на голове.

— Бывает и хуже, — заметил Винф, увидев выражение моего лица. — А тебе, Омо, можно и не бояться. Вероятность, что они нападут на альбиноса, крайне мала.

— Хоть какая-то радость, — скептически отозвалась она. — А ты уверен, что они не перепутают грязного альбиноса с нормальным человеком?

Омо покрепче ухватилась за шест и перебросила его к следующему дереву.

Мы старались держаться ближе к дереьям, потому что земля вокруг них была плотнее.

Иногда Винф забирался наверх, и, держась за ветки, осматривал местность. Судя по тому, что спускался он довольный, двигались мы в правильном направлении.

Солнце клонилось к закату, когда появилась еще одна, хотя и закономерная, проблема. Мы — сначала Омо, потом я, а затем и ойгур, хоть он и старался не показывать этого — устали до невозможности. Не рассчитали силы.

Мерный плеск наших шагов звучал усыпляюще. Отражение луны на поверхности болота среди теней деревьев странным образом привлекало, почти так же, как огонь свечи в темной комнате. Но смотреть на него было опасно — оно создавало неприятную пустоту в голове. Я помню, что сознание в какой-то момент отключилось, и только веревка, которой мы обвязались с наступлением темноты, не позволила мне заснуть на месте.

Был почти рассвет, когда Омо все-таки упала. Я услышал особенно громкий всплеск и ругательство, и сразу понял, что произошло. "Купание" на некоторое время разбудило ее, но затем она вернулась к своему сонному состоянию.

Зевая и оступаясь, мы продвигались вперед.

Чуть погодя я зацепился ногой за какую-то корягу и тоже хорошо хлебнул болотной воды. Само падение, в общем-то, не расстроило меня — к тому моменту всем нам не мешало бы освежиться. Но когда это случилось во второй, третий, пятый разы… я вдруг осознал, что не имею ничего против того, чтобы улечься спать прямо на дне.

Небо порозовело, хотя все еще было довольно темно. Между стволами деревьев медленно стелился туман.

Вдалеке мы увидели какие-то огоньки. Они двигались в строго определенном порядке, на высоте намного выше человеческого роста, и переливались зеленовато-голубым светом.

— Факелы? — предположила Омо.

— Сомневаюсь, — пробормотал Винф, и я был с ним согласен.

Из тумана проступили очертания чего-то громадного, быстро передвигающегося на тонких ногах. То, что Омо приняла за огонь, оказалось его глазами.

— Паук! — выдохнула она.

В детстве я не то чтобы боялся насекомых — скорее, недолюбливал.

Один старик из соседнего поселка собирал из них коллекцию. В каждой комнате у него было не меньше сотни разновидностей насекомых. Каких только небылиц про него не рассказывали — и что коллекция его — это только для отвода глаз, а на самом деле он собирает чучела животных, и что он этих насекомых ест… Я помню, кто-то клятвенно уверял меня в том, что сам видел, как старик привел домой девушку и превратил ее в бабочку, а потом — р-раз! — и пришпилил к доске. Не думаю, чтобы это была правда, но то, что вокруг жилища старика висела атмосфера жути — это факт.

Впрочем, взрослые ко всему этому относились как к байкам, и, когда мой отец однажды поймал какого-то интересного жука, мои родители нанесли ему визит вежливости.

И взяли меня с собой.

В одной комнате он держал пока еще живых насекомых. Вообще-то, старик запретил мне гулять по дому без сопровождения, однако какому ребенку это помешает, если ему интересно? Пока взрослые сидели за столом, я нашел способ туда попасть.

И зря. Никогда не забуду этот шелест, как будто комната была забита живой соломой, и как глаза всех насекомых уставились на меня, когда я вошел.

Паук перед нами казался мне ожившим кошмаром десятилетнего ребенка, который явился мстить за всех своих сородичей в той комнате.

Но к тому моменту мы так устали, что мысль о возможной смерти вызвала у нашей компании только вялое одобрение. Поэтому мы стояли и переглядывались с пауком, вероятно, вызывая у того глухое недоумение нашим поведением.

Он перевалился с ноги на ногу.

— Оу, кто это здесь? — полюбопытствовал кто-то. У голоса был странный акцент, и шел он откуда-то сверху. Мы задрали головы.

Со спины паука опустился шест. Потыкав Винфа — видимо, на предмет, жив он или нет — палка убралась обратно. Над головой насекомого показалось чье-то лицо, разукрашенное узорами.

— Не видишь, что ли? — буркнула Омо, снимая с волос ряску. — Люди.

Человек поцокал языком.

— А так и не скажешь.

Мы молчали — для разговора требовалось слишком много энергии, которой ни у кого из нас не было.

Парень повозился наверху и сбросил нам лестницу, сплетенную, похоже, из зеленой коры.

Я переглянулся с Винфом. Во взгляде у него была настороженность.

Всадник гостеприимно махнул рукой.

— Забирайтесь к Боо на спину, поедем к нам!

Паук согнул ноги, наполовину погрузив свое тело в воду и подставив нам вход в корзину с невысокими бортами, в которой, при желании, могло разместиться шестеро человек.

— "К нам"? — недоверчиво переспросила Омо.

— Ага. К Руаннан, — парень, а может, и мужчина — из-за раскрашенного лица трудно было понять его возраст, — улыбнулся. — Мы — семья людоедов, и будем очень рады вам, — он улыбнулся еще шире. В глазах мелькнул хитрый огонек. Точно такой я видел у Винфа, когда тот подкалывал меня насчет девушек.

— Нам дадут выспаться перед "съедением"? — спросил ойгур.

Парень кивнул.

— Здорово, — сказал Винф, и, развалившись на дне корзины, моментально заснул. Похоже, он не собирался терять время на пустые разговоры.

Пришлось забраться и нам.

— Я — Лута, — представился парень и снова взялся за свой шест. Паук поднялся. Затем, после удара палкой по передней левой ноге насекомого, мы отправились в путь.

Я непроизвольно схватился за борт, но, как выяснилось, в этом не было особой нужды. Насекомое передвигалось плавно, почти как лодка по спокойной реке, и очень скоро меня, вслед за Винфом, сморило.

А вот проснулся я — впервые в жизни — от запаха сухого дерева, прогретого на солнце.

Кто-то засмеялся.

— Рраз! Два! — хлопок. — А-а, так нечестно! Ты не дождался трех!

Голоса звучали приглушенно, как будто их обладатели находились где-то далеко.

Наверное, я где-то успел умереть. Парень все-таки не шутил насчет людоедов.

Однако для мертвеца у меня было чересчур хорошее самочувствие.

Я открыл глаза.

Сквозь отверстия в стенах лился солнечный свет. Само помещение было длинным и узким, без потолка, и со своей постели я мог видеть скат крыши и чердачные балки. В воздухе витало такое спокойствие, что не хотелось вставать. Даже вопрос "Где я?", казался не столь важным.

Дальний конец залы, рядом с единственной дверью, был забит какими-то тюками.

— Значит, до конца новолуния? — снаружи раздался голос Винфа. — Хм, в легендах ни о чем таком не говорилось. Как и о вашем народе, кстати.

Его собеседник рассмеялся.

— Так к нам никто толком и не добирался. Дикие пауки, Мин-Мин, трясина, зеленая болезнь и рыбы-падальщики… Только если мы, в Синд или Нгомей, и то, ненадолго, — Лута снова хохотнул. — Мы и сами не всегда понимаем, как тут живем.

Их шаги удалились. Я с сожалением осознал, что сонное настроение ушло. Пришлось вставать.

Дом, как выяснилось снаружи, стоял на двухметровых сваях, и больше напоминал дырявый сарай, нежели полноценное жилище. Вдали виднелось болото, из которого мы чудом выбрались — оно занимало большую часть горизонта. С другой стороны, до горизонта, шумел густой лес. Обойдя дом по узкой террасе, я заметил за стволами деревьев что-то черное. Оно влажно блестело.

Винф стоял, прислонившись к свае дома, и курил. Самокрутка горела слишком быстро для табака, роняя искры и оставляя после себя клубы дыма.

— Хочешь? — во взгляде ойгура плыл тот же синеватый туман, который он выпускал из себя после каждой затяжки.

Я помотал головой, но все же спросил, что это.

— Это наш шаман ему передал, — раздалось сверху. — Для связи.

Лута чинил крышу. На слой сушеной травы он клал широкие листья местного растения, розетки которого мы видели в болоте во время нашего перехода.

— Лучше его сейчас не трогать, — сказал парень. — Сходи к Иш-У, она как раз сейчас готовит. Тебя покормит и заодно расскажет об озере, — он махнул рукой в сторону черноты за деревьями.

Спустившись — земля была хоть и жидковатой, но, по крайней мере, не засасывающей — я заметил несколько пристроек, к одной из которых были привязаны пауки. Они внимательно смотрели на меня, как будто примеряясь, сожрать меня сразу, или все-таки погодить, пока хозяин отвернется.

Не доверял я им. Вот ни на йоту. И даже то, что Омо на пару с каким-то мальчуганом кормили их рыбой, не успокаивало меня.

Деревья перед озером росли плотно, почти как забор. Протискиваясь сквозь эту чащу, я забыл, куда и зачем иду, и, когда передо мной раскинулось озеро, у меня перехватило дыхание.

Берег был из черного стекла, и вода выглядела так, как будто над ней вечно висит луна. Горизонт тонул в бездне, вместе с небом и светом солнца. Мне сделалось жутко, и я подался назад.

Кто-то прыснул.

— Озеро не опасное, мальчик. Если, конечно, ты в него не полезешь купаться.

Это сказала женщина, с таким же разрисованным лицом, как у Луты. Одеждой ей служило цветастое покрывало, перехваченное в талии кожаным шнурком.

— Иш…У? — спросил я.

Женщина кивнула. На границе леса горел костер, и она готовила на нем какое-то варево.

— Оно как будто притягивает к себе, — сказал я, присаживаясь к котлу, спиной к воде.

Женщина снова хмыкнула.

— Видимо, это ты такой особенный, — она вытащила деревянную палочку из варева и облизала ее. — Руаннан любят озеро, и никто не считает его страшным или опасным. Соль, где соль?

Иш-У нашарила коробочку в своей сумке и кинула в котел несколько щепоток приправы.

— Но никто не купается, — я не спрашивал.

Женщина улыбнулась, так, как обычно улыбаются чересчур надоедливым детям.

— Говорят, вода из озера Кршадон прочищает разум и успокаивает сердце.

Я не мог не признать, что озеро по-своему прекрасно, просто привыкнуть к нему казалось не самым простым делом.

— Вам лучше знать, — чернота за спиной ощущалась почти физически. — Почему берег стеклянный?

— Это не стекло. Это алмаз, — сказала Иш-У. — Шаманы говорят, что озеро появилось еще раньше Осеморя.

Она снова погрузилась в готовку, оборвав рассказ на полуслове.

Я с сомнением посмотрел на берег. Алмаз, значит? Разве они бывают черными?

— И как оно появилось?

Иш-У довольно долго не отвечала. Она выцепила из котла какую-то тонкую кость с белым, чуть дымящимся мясом, и подув на нее, попробовала кусочек. Затем она довольно кивнула, прикрыла котел и села рядом со мной, поджав ноги.

— Ну, они похожи в своем рождении, озеро и море. И там и там был взрыв, только если Осеморе — могила кого-то из старых богов, то Кршадон появился из-за падения небесного лица.

— Лица? — мне показалось, я ослышался.

— Да. Это был громадный валун, похожий на маску. Его падение выжгло часть болот Мин-Мин. Где мы сейчас и живем, — она улыбнулась. — Яма оказалась покрыта черным алмазом, и потихоньку заполнилась водой. Говорят, каменное лицо до сих пор лежит на дне озера, — она улыбнулась. — У нас дети очень любят рассказывать про него страшные истории.

— Могу себе представить, — буркнул я. От озера все же веяло жутью, что бы там Руаннан не говорили.

— Еще, — Иш-У наморщила лоб, как будто вспомнив что-то, — после падения нашли девять глиняных табличек со странными знаками. Но до нашего времени они не дошли — последнюю украли похожие друг на друга женщины. Как ругался шаман, прадед нашего Аккина!

Она покачала головой. Вероятно, гнев старого шамана и вправду представлял собой нечто грандиозное, если это помнили спустя столько лет.

— А что было на табличках и что за женщины? — спросил я, но попытка изобразить интерес с треском провалилась — у меня заурчал желудок.

— Значки какие-то на них были. На табличках, — Иш-У улыбнулась, заметив выражение моего лица. — Ладно, не пытайся делать вид, что слушаешь. Тем более что все уже готово.

Ближе к вечеру Руаннан уехали, оставив нам еды, теплые одеяла и сумку, на которой — о чудо! — была вышита цветными нитками карта болот Мин-Мин. Омо увидела ее у Иш-У, и как-то уговорила ее подарить нам. Смешно, но Винф, кажется, был в большем восторге от нее, чем Омо. Он вертел ее со всех сторон и не выпускал из рук.

В конце концов, я отобрал ее, под предлогом, что неплохо бы сделать копию карты, и тщательно ее перерисовал. Два экземпляра всегда лучше, чем один.

Зима здесь наступали позже, чем в Ойомее, но холод догнал нас и здесь. Во время утренних сумерек можно было продрогнуть до костей.

Лута обещал прислать паука, потому что сами мы, как он выразился, "сгинем в болотах". Я так и не привык к этому способу передвижения, но мне пришлось согласиться, что так будет лучше для всех. Брести по зеленой тягучей жиже второй раз не хотелось.

Омо уехала вместе с ними — она должна была привести нам паука.

С их отъездом — с ее отъездом — в доме стало тихо. Винф ушел на берег озера и часами созерцал Кршадон, время от времени касаясь ладонью черной воды. Я слонялся вокруг покинутого поселения, со смутным чувством недовольства и неполноты внутри. Иногда мне казалось, что передо мной светится мой гелиал, зримое воплощение тоски. А еще некоторое время спустя — понял, по какому поводу.

Мне не хватало Омо.

Я сплюнул с досады. Что, уже?

День обещал быть долгим.

Болота вокруг нас наполнились ночными звуками. Ойгур разжег костер. Это было не так легко, как кажется, учитывая вездесущую сырость — Винфу пришлось прибегнуть к магии, чтобы осушить дрова и землю под нами. Я даже обрадовался, что он это сделал сам, не спрашивая меня. Иначе бы выяснилось, что мне неизвестно даже такое простое заклинание.

Поворошив костер, Винф неожиданно остро посмотрел на меня.

Я уже успел забыть, что он так может.

— Лемт, я много раз думал о том, что будет, если я не вернусь домой. Могу я попросить тебя об одолжении?

Я кивнул, хотя и не очень уверенно.

— Ты можешь не соглашаться, — предупредил ойгур. — Даже для меня это было тяжело… — он замялся.

Но на каком-то глубинном уровне я уже знал, что нам друг от друга никуда не деться. Хоть разум сопротивлялся этому изо всех сил.

— Ну?

— Словом… если я умру, найдешь способ рассказать об этом моим родным?

— Ты же не собираешься умирать?

— Нет. Просто сегодня ночью мои шансы немного выше, чем обычно.

Я кивнул, несколько ошарашенный, но ничего не сказал. Не знал, какие слова здесь можно подобрать, чтобы они не показались фальшивыми или чересчур торжественными.

Ночь здесь была чернее, чем когда-либо в моей родной стране. Костер горел ярко и казался чуждым этому месту. Уходить от тепла и света не хотелось, однако после слов Винфа о "шансах" я решил, что стоит приглядеть за ним — хоть ойгуру это крайне не понравилось.

— Ну и что ты сделаешь? Послали же боги придурка на мою голову, — ворчал он.

Продравшись сквозь древесный "забор", мы снова оказались на берегу Кршадона. Вид, по сравнению с дневным, изменился кардинально — темное небо с редкими проглядывающими звездами и сплошная чернота внизу. Хотя нет, не сплошная. Луны не было, но на глади озера угадывалось что-то, похожее на ее отражение.

— Полулунка, — ойгур указал на далекое светящееся пятно. — Кормится у поверхности. Оставайся на берегу, и ни в коем случае не заходи в воду. И лучше — отойди от берега.

— Да что с этим озером?

— Попробуй зажечь огонь.

Я было полез за кремнем, однако ойгур остановил меня.

— Магией.

— Она не будет работать? — догадался я.

Винф кивнул.

— Есть столько мест, где она бесполезна. Зачем она вообще нужна? — фыркнул я.

Ойгур пожал плечами.

— Может, это напоминает нам о том, что мы не боги? — он принялся разоблачаться. Затем, сложив одежду, вручил ее мне.

— Смотри внимательно. Я собираюсь нырять, если не появлюсь через… — он прищурился, — четыре минуты — то уходи.

У меня имелись определенные сомнения, что в этой кромешной тьме возможно разглядеть хоть что-нибудь, однако ойгур уже заходил в воду. На пару минут он пропал из моего поля зрения, чтобы вновь появиться возле светящегося пятна. Покружив рядом, он исчез.

Я сел рядом с кустом, росшим на границе берега и леса, и начал считать.

Мой мир сузился до размеров пятна на воде.

— …пятьдесят восемь, пятьдесят девять, три минуты…

Очертания окружающего постепенно размывались, заболели глаза. Сморгнув, я продолжил счет.

— …двадцать три, двадцать четыре…

Гладь озера оставалась спокойной. Я начал волноваться.

Сколько можно дышать под водой, без магии и специальных приспособлений? Мне случалось тонуть в раннем возрасте — когда живешь возле океана, это почти неизбежно. Захлебнулся я быстро, потом еле откачали.

Кстати, это был единственный раз на моей памяти, когда отец воспользовался заклинанием. И до, и после он о волшебстве отзывался с крайней неприязнью.

Пятно на глади озера заволновалось, как будто моргнуло. Я привстал. Оно стало наливаться цветом. Багровым, как…

Я вскочил, выронив его вещи. Винф говорил, не стоит заходить в воду, даже на берег не стоит ступать, однако четыре минуты еще не прошли. Есть еще десять секунд… Может, я успею?

Что-то вынырнуло на поверхность, там, где отражалась несуществующая — теперь уже красная — луна, мелькнуло серебром и снова пропало. Затем я почувствовал холод…

… и меня потянуло вперед, и чем дальше в воду, тем труднее было сопротивляться. Полулунки оказались похожи на морских змей. Они метнулись в мою сторону, сверкая острыми, как бритва, зубами, и…

Белое солнце зажглось перед моей грудью, протянуло нити к лесу, миг, и меня вытяноло из воды.

Я сижу на холодной земле, а они скалятся на меня из воды, щелкая зубами. Странная, внезапная, несправедливая боль в груди, а затем темно и спокойно…

Так уже было. Запахи дерева и тепло солнца, и чей-то разговор. Шепот: один голос надтреснутый, как старая кора, другой молодой, тревожный.

— …Надо к отшельникам, — сказал первый голос. — Он должен успеть до лета, до Поворотного месяца.

— А полулунка?

Тишина, затем снова, тот же человек:

— И что, ничем нельзя помочь?

Звуки речи были смутно знакомы; покопавшись в памяти, я извлек образ худенькой, почти ободранной девчонки… девушки с белыми волосами и красными татуировками на запястьях. Омо.

Все плыло.

Я снова был в летнем доме Руаннан. Омо и какой-то старик в цветастой накидке стояли возле окна, переговариваясь. Он обернулся, когда я посмотрел на него.

Какое лицо! Морщины пересекали его в самых разных направлениях, а кожа, когда-то светлая, была выкрашена солнцем в насыщенный красно-коричневый цвет. Глаза казались чем-то отдельным, словно их взяли с другого, молодого лица. От них исходило то же ощущение жути, что и от озера…

Кршадон!

Я вспомнил кошмар, который снился мне этой ночью, и вздрогнул. Как хорошо, что это был всего лишь со…

На периферии зрения угадывалось что-то зеленое, светящееся, и, повернув голову, я увидел кокон, внутри которого лежал Винф. Его тело было в полном порядке, однако у меня возникло подозрение, что далеко не все так радужно, как, может быть, выглядит.

— Я призвал его душу.

Старик присел на край моей кровати. Я не успел заметить, как он вошел. Омо осталась на пороге. Вид у нее был убитый.

— Видишь ли, тело мы собрали, — сказал старик. — Успели. Кое-что потеряли, конечно, но это… можно восстановить, — он что-то сделал с коконом. Тот вспыхнул. — Однако душа… она еще не вернулась. Еле уговорил его подумать.

— Подумать над чем? — я слегка оторопел.

Меня вдруг прошиб холодный пот. Все, что мне приснилось, и не сон вовсе.

Да уж, эта ночь навсегда останется в моей памяти.

— Над тем, хочет ли он остаться живым или уйти навсегда. Там есть люди, которых он потерял здесь, и расстаться с ними пока выше его сил.

Старик пожал плечами, как бы говоря, что от него больше ничего не зависит.

Я взглянул на ойгура. За все время, что мы знакомы, он никогда не выдавал того, что у него внутри. Не то чтобы меня когда-нибудь интересовала его биография, однако что мне о нем действительно известно?

Он всегда или подкалывал меня, или уходил в себя, да так, что до него невозможно было достучаться. Либо, если это становилось необходимым, просвещал нас с Омо насчет некоторых вещей, но крайне неохотно.

Он бывал раздражительным, но без него мы бы вряд ли выжили.

Я одернул себя. Не стоит даже думать о нем в прошедшем времени — он еще не мертв.

— Я — Аккин, — представился старик, несколько запоздало. — Шаман народа Руаннан. Лежи, лежи, — я попытался пожать ему руку, — не будешь дергаться, завтра встанешь.

— А что Винф? — спросил я.

— До утра не проснется — сниму кокон. Я сделал все, что мог, — его взгляд, вначале так напугавший меня, смягчился.

Омо бесшумно выскользнула из дома. Я проводил ее взглядом.

Могу себе представить, как мы выглядели до того, как нас собрали. Надеюсь, она этого не видела.

— Полулунку съел паук, — сказал шаман. — Если ваш друг проснется, скажи, что она все равно бы не помогла его родным. Пусть ищет пустынников, и желательно чем быстрее, тем лучше. Они помогут.

Аккин вышел.

В тот же день, вечером, я полулежал на постели, а Омо сидела рядом. Мы не говорили, просто смотрели на зеленый кокон, окутывающий мягким сиянием тело Винфа.

Странное чувство. Он как будто был и здесь, и в то же время, где-то в другом месте.

Вместе с сумерками пришел и холод. В какой-то момент я заснул, и ночью мне грезился все тот же потусторонний зеленый свет.

Проснувшись, я впервые в жизни боялся открывать глаза. Впрочем, мне, так или иначе, пришлось бы столкнуться с правдой.

Кокон был на месте. И Винф в нем — тоже.

— Он не вернется, так ведь? — спросила Омо.

— У нас еще есть время.

Некоторое время мы молчали.

За стеной кто-то ходил. Скрипнула дверь, и внутрь заглянул Аккин.

— Думаю, вам стоит выйти, — тихо сказал он.

Омо помотала головой. Гелиал, ее второе сердце, сжался до размеров небольшого шарика и почернел. Она прикрыла его рукой. Даже не глядя, я знал, что со мной происходит то же самое.

Мы остались. Чтобы ни произошло, я и Омо должны были встретить это прямо и с открытым лицом.

Она помогла мне сесть на постели.

Старик, отвернувшись от нас, стал распутывать кокон. Узловатые пальцы погружались в свет, чтобы вынырнуть оттуда со змеящейся нитью. Он осторожно наматывал ее на запястье и затем, сильно дернув, отрывал от кокона.

Зеленое сияние блекло на глазах.

Аккин потянулся за следующей нитью и замер, касаясь света пальцами. Мне показалось, что кокон вспыхнул.

— Что там? — спросила Омо.

Шаман сделал знак помолчать. Он приложил к кокону вторую руку.

— Кажется… просит подождать.

— Это значит?.. — спросила Омо.

Старик кивнул.

— Это значит, — он присел на мое ложе.

Время текло медленно. Вдруг мне пришла в голову мысль, что Винф наверняка уже проснулся, а теперь лежит и внутренне над нами подсмеивается.

Это было бы вполне в его духе.

Не вполне отдавая себе отчет в своих действиях, я поднял кулак и погрозил им в сторону кокона.

— Если ты, засранец, не проснешься, убью!

Легкий ветерок коснулся моей головы; оболочка лопнула, как мыльный пузырь.

Винф выгнулся колесом и захрипел что-то нечленораздельное. В панике я оглянулся на Аккина, тот сидел, прикрыв глаза, с безмятежным лицом.

— Аккин!

Ойгур между тем начал кашлять, причем так, словно пытался избавиться от своих внутренностей. Омо уже была рядом с ним — когда только успела? — и держала его за руку, как будто это могло помочь.

— Ты! Сделай хоть что-нибудь! — я потихоньку начинал впадать в бешенство, видя бездействие Аккина. Кто, в конце концов, тут шаман? Разве он не должен лечить больного до конца, будь то смерть или выздоровление?

Однако его прозрачные, цвета кршадонской воды, глаза оставались спокойными.

— Смотри на него, — сказал он.

Я оглянулся: ойгур больше не кашлял. Он смеялся.

— Ну вы даете, — сказал Винф хрипло. — Нельзя было немного подождать?

Я только махнул рукой и вышел из дома. Омо осталась с ним.

Стоило ли вообще переживать?

 

Глава 8. Где душа у флейты?

Ворона стояла на пороге. У Аллегри ее размеры вызвали некоторое беспокойство — не каждый день видишь птицу размером с небольшую лошадь — однако он не боялся. В клюве у нее была зажата палка или металлический прут, сразу и не разберешь.

Она хрипло каркнула, прут упал на землю. Подтолкнув его лапой, птица разбежалась и тяжело взлетела. Вместе с ней с окрестных краснолистов поднялись стаи ворон.

Странно, подумал художник. Он не помнил, чтобы в Алавесте когда-либо росли чатальские деревья.

Ну конечно, это был сон, и проснулся Аллегри не где-нибудь, а в гостинице Парапелта. За ночь выпал снег, и было слышно, как на улице переругиваются владельцы повозок, застрявших в грязи.

Вставать не хотелось, и он знал, почему.

Встреча с сестрами все только запутала. Дудочка разбита, и куда идти, было не совсем ясно.

Шати упоминала Храм Музыки. Алис говорила о нем. Возможно, в чатальской библиотеке есть какие-нибудь сведения…

Единственное, что знал художник — так это то, что Храм принадлежал к древней культуре Ао-нак. Значит, искать следовало вокруг Осеморя.

Он хмыкнул, разглядывая потолок гостиницы. То, что он знал об Осеморе, относилось скорее к разряду сказок, причем не самых веселых. Одни болота Мин-Мин с их людоедами чего стоят. А тамошние горы? Разве есть более суровое место на Агатхе?

Аллегри поежился, но потом решительно встал. Если надо, он проверит это на себе. И сделает все, чтобы найти флейту. Или создать ее.

Художник оделся, вышел в коридор гостиницы… и запнулся о порог комнаты.

Сон это или реальность? Аллегри ущипнул себя. Нет, все на самом деле.

На полу лежала флейта. Та самая.

Можно ли споткнуться о галлюцинацию? Не веря своим глазам, художник взял ее в руки, оглянулся по сторонам и вернулся в комнату, плотно прикрыв дверь и зашторив окна.

Как и во сне, инструмент был сделан из черного дерева, такой твердости, что он легко мог поспорить в этом с камнем.

Аллегри сел на кровать.

Не может быть, подумал он и поднес флейту к губам, с нетерпением ожидая первых нот волшебной мелодии — мелодии, которая могла создавать новую реальность.

Она издала жалобный стон и замолкла. Как Аллегри не старался после этого, из нее больше не вышло ни звука.

Некоторое время он просто смотрел на инструмент — слишком уж резко разошлись сон и явь.

Внешне флейта ничем не отличалась от той, за которой Аллегри гнался все это время. Почему тогда она не поет? Не исполняет его мечты?

У нее словно не было души.

Вот оно, ключевое слово. Душа.

Художник смутно надеялся, что в Храме Музыки остались осколки таблички, с которой туда приходили Шати и ее сестры. Он не знал, что будет делать с ними, но другого выхода, кроме как найти их, у него не было.

Столица, как и сама страна, называлась Чатал. Художник заранее знал, что это необыкновенное место. Ему много рассказывал о ней не кто-нибудь, а сам Меро, пожалуй, уже тогда лучший поэт Эоники и знаменитый путешественник.

Еще он говорил, что местные дома похожи на бублики, причем глава клана и дети живут на южной стороне, той, которая в любое время года больше всего освещается солнцем.

Что ж, вид на долину действительно был примечательный. Аллегри даже попридержал мулов.

Красные леса на горизонте сливались с закатом, а на фоне снега, последние дни валившего в полную силу, здания Чатала выглядели как россыпь маковых зерен.

Они действительно походили на бублики — как будто кто-то из пирога вырезал середину. Кроме того, здесь были и привычные глазу дома, но их было гораздо меньше, и стояли они на отшибе.

Отдохнуть и согреться, думал Аллегри. Кость и Ночка изрядно продрогли за сегодняшний день, и художник, которого никогда в жизни не интересовали животные, невольно жалел их. Чтобы немного облегчить им дорогу, он сошел с повозки, благо до Чатала оставалось всего ничего.

Флейта и записи Алис лежали в заплечном мешке, с которым Аллегри не расставался ни на секунду, словно боясь, что они могут внезапно исчезнуть.

На подходе к городу он заметил нечто странное. Здесь было огромное количество детей. Везде находился какой-нибудь ребенок, то рисующий на снегу затейливые узоры, то играющий с другими в снежки.

Между тем взрослые как пропали из этого города. Только проплутав в Чатале с полчаса, Аллегри наткнулся на парня, который стоял, прислонившись к стене одного из домов. Вид у молодого человека был несколько слабоумный: положив руку на пузо, он меланхолично жевал кусок хлеба. Художник при взгляде на него почему-то подумал о коровах.

— Любезный, — сказал Аллегри, не зная, как еще обратиться к нему, — где у вас тут поесть можно?

Тот ткнул ему в лицо обкусанную краюху. Вероятно, особенной радости на лице художника не выразилось, и парень тут же забрал ее обратно и пожал плечами. Аллегри спросил снова.

И снова.

Наконец, когда Аллегри почти потерял терпение, парень махнул рукой в сторону двери.

Не факт, что это и было ответом на его вопрос, однако художник решил зайти. Мало ли, вдруг там окажутся более вменяемые люди. Привязав Кость и Ночку к дереву, он стукнул в дверь.

Она скрипнула и открылась. Повеяло чем-то вкусным, кажется, мясным пирогом; Аллегри услышал гомон, изредка перебиваемый визгливым женским смехом.

Ошибиться было невозможно: трактиры в любой части света похожи друг на друга, даже если у них, как в данном случае, не было вывески.

Внутри оказалось шумно, сумрачно. Аллегри первым делом поговорил с мальчишкой о своих мулах. Тот все время косился в сторону двери: ему хотелось играть с другими детьми, но его не отпускали. Пристроив Кость и Ночку, художник плюхнулся на свободную лавку. Он только сейчас, в тепле, понял, насколько устал и замерз.

Еду и пиво здесь разносила женщина, такого высокого роста, что оставалось только завидовать ловкости, с какой она справлялась с многочисленными подносами, при этом не стукаясь о притолоку. Кожа ее слегка отливала золотом: судя по всему, родилась она в какой-то другой стране. У коренных чатальцев этот оттенок мог свидетельствовать разве что о желтухе.

— Что-нибудь погорячее, — заказал Аллегри. — Неважно что, лишь бы жевалось.

Его сосед по столу одобрительно хрюкнул в кружку пива; другой, тот, что сидел напротив, скорчил рожу, которую, при известной доле фантазии, можно было принять за улыбку.

Художнику стало не по себе. Он, наконец, разглядел, кто оказался вокруг него. Такие разбойничьи морды встречались ему только в молодости, когда он, в поисках интересного объекта для живописи, нанимал нищих позировать. До тех пор, пока его дом не ограбили.

Женщина поставила перед ним тарелку.

Сосед снова хрюкнул.

— Баташ! Недурно! — оценил он.

Вид блюда не вызывал особенного аппетита. Однако, попробовав, Аллегри уже не мог остановиться. Баташ оказался тушеным мясом с овощами и специями, чуть жирнее и острее, чем обыкновенно предпочитал художник. Однако для такой погоды блюдо подходило как нельзя лучше. Скоро Аллегри согрелся, и теперь люди в зале не казались ему такими уж подозрительными.

— Кто и откуда? — спросил тот, что сидел напротив. Когда-то ему рассекли верхнюю губу, и теперь желающие (как, впрочем, и все остальные) могли рассматривать его почерневшие и полуразрушенные зубы.

Что ж, сияющая улыбка, как успел заметить Аллегри, нечасто встречалась среди местного населения.

"В конце концов, здесь вряд ли меня кто-то узнает", подумал он.

— Я художник, — сказал Аллегри. — Родом с Эоники.

Соседи уважительно покивали.

— Художник — это хорошо, — назидательно, подняв палец вверх, произнес хрюкающий тип. — У нас они, можно сказать, очень даже ценятся. Ты что предпочитаешь — ювелирку, картины, деньги?..

Смысл вопроса как-то ускользнул от Аллегри. Хотя, если подумать, тех, кто занимается выпуском монет и отливанием золотых безделушек, тоже в какой-то степени можно назвать художниками. В очень малой степени.

— Больше всего люблю картины. Свои, разумеется, — ответил он.

— Ну конечно "свои", чьи ж еще.

Его спутники понимающе загоготали, и Аллегри улыбнулся вместе с ними, не совсем понимая, что происходит.

— На самом деле, мы тебя уважаем, брат. У нас мало таких, как ты, да и нечего воровать в Чатале. Неоткуда. Разве что из Хранилища Знаний.

— Воровать? — на фоне подобного заявления он даже забыл, что его обозвали братом — в другое время он бы оскорбился столь фамильярным отношением.

Парень с рассеченной губой осклабился.

— Да знаем, знаем. "Заимствовать", а не "воровать". Не беспокойся, тут все свои. Брат брату — брат. Тем более что Гёбёкли пропустил тебя, а он с посторонними не церемонится. Уж не знаю, как этот слабоумный отличает своих от чужих, но то, что он ни разу не ошибся — это факт.

Аллегри решил пока не сообщать им, что Гёбёкли в кои-то веки пустил в трактир не того человека. Еще неизвестно, чем это закончится.

— Вообще-то, я не собирался "заимствовать" ничего из Хранилища Знаний. Но мне необходимо туда попасть.

Его соседи присвистнули, а тот, что сидел напротив, даже хлопнул по столу.

— Самоубивец! — провозгласил он. На них стали оборачиваться. Заметив это, он понизил голос. — Хранилище закрыто. Ты не знал?

— Ну, думаю, меня туда пропустят, — сказал Аллегри, памятуя о письме Алис. Как-никак, она была не последним человеком в Чатале, как, впрочем, и на Архипелаге.

— Точно самоубивец! — прошептал щербатый.

— Он его убьет, — согласился с ним второй.

— Да кто — он? — художник начал раздражаться. Все время, что Аллегри ехал по этой стране, у него возникало чувство, что местные жители чего-то недоговаривают.

— Ууст Второй, кто-кто, — они оба понизили голос. — Ему сказали, что в Хранилище есть книга, в которой написано, как его свергнуть. Он хотел ее уничтожить, однако ему это не удалось.

— Оно ведь живое, Хранилище-то, — сказал хрюкающий тип.

— И теперь, ко всему прочему, еще и обиженное.

— Они правду говорят, — услышал Аллегри голос за спиной. — Я бы тоже обиделся, если бы мои вещи попытались спалить магическим огнем.

Все повернулись к говорившему.

— О, Чапель!

— Здорово, Чапель!

Аллегри проследил за их взглядами: позади него стоял мужчина лет тридцати, может, старше. На голове у него был повязан красный платок, расшитый золотыми нитями. Впрочем, как успел заметить художник, чатальцы предпочитали такие платки всем другим головным уборам.

Незнакомец поклонился, что смотрелось несколько комично в темном, пропахнувшем едой и перегаром зале.

— Чапель. В некотором роде ваш коллега. Люблю произведения искусства.

Художник подал ему руку и представился.

— Я слышал, — сказал Чапель, и глаза его странно сверкнули.

Затем до Аллегри дошло.

Он успел забыть о своей славе, а между тем, она никуда не делась, а от неожиданного исчезновения художника еще и возросла. Судя по тому, как странно — намекающе — говорил Чапель, он сразу понял, кто перед ним.

Аллегри, впервые за много лет, запаниковал по-настоящему.

Однако новый знакомый неожиданно ему подмигнул, и, силой вытащив Аллегри из-за стола, направился к выходу.

— Ээй, вы куда? Время детей еще не кончилось! — крикнула разносчица.

— Плевал я на их суеверия, — пробормотал Чапель, и затем, уже громче, сказал. — Мы ненадолго!

Снаружи морозило: Аллегри не успел даже толком одеться.

— Что вы себе позволяете? — возмутился он. Таким образом его таскал только отец, и то, только до определенного возраста.

— Тише, тише, — Чапель оглянулся, и, заметив Гёбёкли — тот почти домучил краюху хлеба — потянул художника за угол дома. — Вы же тот самый?..

Несколько секунд стояла тишина: Аллегри внимательно изучал нового знакомца на предмет, можно ли ему доверять. Честно говоря, в его пользу мало что говорило. Длинный, крючковатый нос, прищуренные, с хитринкой глаза… было в нем что-то птичье. Художник и раньше видел такие лица, и все они принадлежали либо не очень чистым на руку людям, либо авантюристам. А Чапель, по роду его профессии, вполне мог совмещать эти два типа.

— Хотя, можете не отвечать. Мне как-то попадался ваш автопортрет, — сказал он.

— И что теперь? — получилось несколько грубее, чем хотел Аллегри, но в этот момент было не до вежливостей. Ладонь незнакомца на плече нервировала — тот вроде и не держал крепко, но рука у него была такая тяжелая, что под ней невольно хотелось согнуться.

Чапель пожал плечами, и, улыбнувшись, отпустил художника.

— Если собираетесь в Хранилище, то я могу вам помочь, — сказал он. — А взамен — вы напишете мне картину. Всегда хотел что-нибудь с вашим автографом, а тут такой случай представился, — он снова пожал плечами, дескать, вот оно как бывает.

Значит, еще один фанат творчества, подумал Аллегри.

— Я больше не рисую.

— Вы уверены? — Чапель сощурил глаза. — Вам понадобиться помощь, когда вы пойдете в Хранилище. Я ручаюсь за это, — он понизил голос, — тем более что я там бывал… неоднократно.

Этот тип нравился Аллегри все меньше и меньше, однако в одном он был прав: без проводника в Хранилище соваться не стоит. А насчет платы…

— Что вы скажете, если я завещаю вам свою последнюю картину? — сказал художник. — Я дам вам расписку. Если моя женушка будет против… даю добро на кражу.

Чапелю такой вариант явно понравился. Он даже подпрыгнул в приступе энтузиазма: для него он сулил, кроме всего прочего, еще и ворох приключений.

— Давай так. Чатал мне уже надоел.

— А что там с детьми? — спросил Аллегри, когда они вернулись в трактир, сопровождаемые мутным взглядом Гёбёкли. У него был такой вид, будто он хотел почесать голову, но забыл.

— С детьми? В смысле? А-а, ты про то, что нельзя выходить, когда у них время игр?

Аллегри кивнул.

— Они думают, что если застать их за этим, то может случиться несчастье, — Чапель поморщился. — Ерунда, если подумать. Хотя, с другой стороны, ни один родитель не хотел бы видеть, чем это таким запрещенным занимается его чадо… Дети ведь часто нарушают запреты.

Аллегри, который был бесконечно далек от педагогики, счел это странным.

— Хотя кто знает, откуда это взялось, — продолжал Чапель, — когда я прибыл сюда, это длилось уже как минимум две сотни лет. Никто уже и не помнит, зачем они так делают.

В этот час все нормальные люди уже спали, а чатальские жрецы приносили богам жертву. Вой быка неприятно взрезал тишину города и заставлял Аллегри ежиться.

Аллегри стоял возле хлева, и, пытаясь согреть руки дыханием, дожидался Чапеля. Перчатки он забыл в номере гостиницы, а ночь, как назло, выдалась морозная. У мостовой стелился туман, и луна порой подсвечивала его мягким жемчужным сиянием.

Чатальцам было чуждо понятие "изящества", да и украшать свои дома они не любили.

Неприглядно выглядел город ночью. На улицах не было ни души, но шатались какие-то подозрительные и странные тени. Дома вокруг превратились в темные монолиты. Время от времени мимо проходили стражники с факелами.

Впечатление было такое, будто в городе идет какая-то война, но война тихая, подленькая, с заговорами, ножами в спину и колдовством.

Чья-то тяжелая рука опустилась ему на плечо. Художник вздрогнул от неожиданности. У Чапеля была дурацкая привычка возникать из воздуха — за пару дней общения он успел сделать так несколько раз. Вероятно, тому просто нравилось наблюдать за людьми на грани инфаркта.

— Здоров и бодр как бык? — спросил он.

— Во всяком случае, здоровее, чем тот, — Аллегри указал в сторону, где, по его предположениям, приносили жертву.

По словам Чапеля, Хранилище Знаний стояло на главной площади столицы, но идти к нему напрямую было бы верхом глупости.

— Там стражников — толпа! — добавил он. — Надо хитростью.

Почему-то Аллегри не сомневался, что за этим дело у Чапеля не станет.

Хранилище сильно отличалось от остальных зданий. Оно напоминало усеченную пирамиду. По белым стенам шла золотая роспись и барельефы — и они будто светилось в темноте.

Вокруг стоял каменный забор высотой в два человеческих роста, под которым, довольно близко друг от друга, прохаживались стражники.

— И как мы туда попадем? — спросил Аллегри. Они спрятались за ближайшим к Хранилищу домом. Чапель невозмутимо дымил трубкой и улыбался.

Его как будто не слишком беспокоили вопросы конспирации.

— Полетим, — сказал он.

Художник нахмурился. Заклинание полета требовало много сил, особенно от того, кто никогда им не пользовался. Теоретически, конечно, он мог попробовать. Однако жизнь после этого была бы короткой — стражам ничего не стоило подстрелить его из арбалета.

— Не дрейфь, — сказал Чапель. — У нас есть гуси, голые девки и еще пара занятных штучек.

Он широко улыбнулся и засучил рукава.

Аллегри понял: сейчас что-то будет.

Поток любопытствующих схлынул еще два года назад, если Далмат верно помнил. В Хранилище знаний, конечно, было много интересного, но дураков, желающих отдать жизнь за это, не находилось уже давно.

Ему нравилось служить здесь, под стенами живого здания. Тихо — особенно если не заходить внутрь; опять же, выдают топливо и паек. Чем не жизнь? Разве что скучновато, но Далмат был не из тех, кто променял бы спокойствие на приключения.

Его товарищи грелись у костра, а сам он бродил вдоль стены. Ночь обещала быть длинной. Утром его должны были сменить.

Далмат дошел до границы отведенного ему участка, повернулся… и оторопел. По снегу босиком, сверкая попой в лунном свету, бежала его жена. Ее сопровождала стая гусей — единственных животных, которых Далмат с возрастом так и не перестал бояться.

Он знал, что однажды жена выкинет что-нибудь в этом духе. Он подозревал это с тех самых пор, как она на следующий день после свадьбы попыталась накормить его чем-то жутко соленым и очевидно несъедобным. Такое не забывается.

Это была одна из причин, почему он оставил ее в Чору-Нери, а сам переехал в столицу. На службе кормили в тысячу раз вкуснее.

Гуси, между тем, добежали до остолбеневших стражей и принялись кусаться. Среди товарищей Далмата были те, кто прошел войну со Степью и Айзернен-Золеном, те, кому случалось бороться с гигантскими северными медведями…

Эти люди были готовы ко всему, кроме гусей.

И голых женщин, естественно. Далматова вторая половинка оказалась не единственной представительницей прекрасного пола, месившей снег босыми ногами. Тут и там слышались крики разъяренных мужей:

— Ровена! Поймаю, убью!

— Чтоб тебя!..

— Фатайм, неверная женщина!

В завершение картины полного бедлама, в небе с левой стороны расцвели огненные лилии.

Стражи попадали на землю, в полной уверенности, что наступает конец света. Далмат упал вместе со всеми. Прикрыв глаза, он думал о том, что как-то странно все происходящее, и если подумать, оно походит на…

— Воры! — завопил он. — Это иллюзия! Воры в Хранилище!

Кажется, его товарищи сами пришли к подобному выводу: гуси начали взрываться, оставляя после себя целую кучу мыльных пузырей, пойманные жены лопались с легким треском и исчезали. Огонь в небе образовал узор, до крайности напоминавший кукиш.

Оглянувшись, Далмат заметил нечто в плаще и с четырьмя ногами, перелетевшее через забор Хранилища знаний. Он сморгнул. Существо пропало.

Вероятно, тоже морок, подумал страж, хотя внутренний голос говорил ему совсем другое.

Но, как мы уже знаем, Далмат ценил собственное спокойствие превыше всего на свете. Лезть внутрь Хранилища с проверкой ему очень не хотелось.

Аллегри и Чапель мягко приземлились за оградой. Мягко — потому что земля оказалась влажной, или, если называть вещи своими именами, за стеной было грязно, как в хлеву. Как будто у Хранилища — своя погода, подумал художник.

— В определенном смысле, ты, конечно, прав, — сказал Чапель. — Для разумного здания совершенно не обязательно покрываться снегом тогда, когда это делает весь город.

Аллегри взглянул на него.

— Разве я сказал что-то вслух?

— Думай тише, тебя слышно, — тот широко улыбнулся.

Художник так и не понял, ирония ли это была или он говорил серьезно. Еще удивляло, что Чапель такой бодрый после полета — если бы Аллегри пришлось лететь самому, художник просто свалился бы с ног. А этот ничего, встал, отряхнулся и дальше зубоскалит.

За стеной, переругиваясь, бегали стражи. Кажется, до них дошло, что весь этот цирк устроили, чтобы отвлечь их внимание, и через минуту-другую они собирались пойти внутрь с проверкой.

Пока что они решали, кто достоин такой чести.

Двери в здание — огромные, белого дерева — были опутаны цепями и цепочками всех мастей; сверх того маги Ууста Второго наложили контуры защиты, чтобы уж точно никто не мог пройти. От самого Хранилища хотелось держаться подальше: от стен шло бело-голубое, едва заметное свечение, которое всем своим видом говорило, что не стоит к нему прикасаться.

— Отвернись, — скомандовал Чапель.

Художник, пожав плечами, последовал приказу.

Полыхнуло; стражи загромыхали цепями, открывая ворота.

— Сюда, — плащ Чапеля мелькнул в неизвестно откуда взявшейся дыре в стене, в метре от дверей.

— Мы нормальными путями не ходим, так, что ли? — пробормотал художник про себя. Затем нырнул в отверстие. Стражи уже расправились с последним замком, а дыра в стене затянулась.

Они оказались в узком, чрезвычайно извилистом коридоре. Здесь ничего не стоило, зазевавшись, удариться головой о потолок или выступ, которые словно вырастали за секунду до появления вора и художника. Впрочем, Аллегри не удивился бы, окажись оно на самом деле так.

На очередном повороте Чапель остановился, и, приложив руку к стене, стал прислушиваться. Хмурился, шептал что-то про себя, закрыв глаза.

— Куда дальше-то? — спросил художник.

— Тихо. Сейчас… ответит.

— Кто?…

Стена разъехалась. За ней оказался гигантский аквариум… или то, что художник поначалу принял за него.

Когда-то это было просторным белым залом, со стеклянным куполом и мраморными полами. Трудно сказать, чем занимались здесь гости Хранилища: может, просто отдыхали, а может, разбирались в устройстве архивов. В пользу последней версии свидетельствовал план здания, нарисованный на полу. В голубоватом сиянии, исходящем от купола, парили книги — порванные, обожженные, без переплетов и обложек. На стенах виднелись черные кляксы, как будто здесь взорвалось что-то.

— Так, — сказал Чапель. — Сейчас ты идешь к карте, но! Прежде чем ступать на нее, остановись и подожди минутку. Я присоединюсь к тебе чуть погодя.

Он сделал странное, едва заметное движение головой. Что-то среднее между покачиванием и поворотом, как будто он сам не был уверен в своих словах. Художник оглянулся: коридор, по которому они шли, замкнулся, и теперь они стояли в небольшом закутке перед залом. Выхода не было.

Положившись на то, что все это время помогало ему на пути к флейте, Аллегри шагнул вперед.

И ничего. Дошагав до карты, он невольно почувствовал себя обманутым. Аллегри, конечно, не хотел, чтобы потолок немедленно обрушился, а книги перешли в атаку. Однако после того, что он слышал об этом месте, оставаться в добром здравии дольше минуты было просто неприлично.

Откуда-то сверху раздался смешок, затем, словно эхо, хохотнул Чапель. Художник обернулся.

— Боевые книги! Придумал же! — он чуть за живот не держался.

— Ты что, мысли читаешь?

— Кто, я? Да никогда! — он промокнул глаза уголком плаща, и, сделав серьезное лицо, подошел к художнику. — У меня две новости.

— Сомневаюсь, что "хорошая" и "еще лучше", — пробормотал Аллегри. — Что там?

— Первое: Хранилище, скорей всего, решило тебя не убивать, — сказал Чапель.

— О, это замечательно, — повисла пауза. — Скорей всего?

— Да. Второе: до нужного зала придется топать пешком, — он указал на карту архивов. Один квадрат окрасился в красный цвет; в другом, подписанном как "Место Направлений и Путей", мигали две черные точки.

— Хранилище не собирается нас перемещать, — пояснил Чапель, — уж не знаю, почему.

Если говорить языком сравнений, то изнутри здание напоминало пещеру. Прекрасно, порой не без вкуса отделанную, но — пещеру. Сводчатые потолки, потусторонний свет, узкие, извилистые коридоры, в которые без проводника не стоило и соваться… Неудивительно, что люди здесь предпочитали пользоваться картой, чтобы попасть в нужное помещение. Кроме того, художника не оставляло ощущение, что за ними следят.

— Вообще, занятно, — сказал Чапель, когда они проходили по балкону одного из "гротов", — по-моему, Хранилище никогда не отказывалось от того, чтобы доставить человека в нужное место. Либо ты, — он хлопнул по стене, — мертв, либо попадаешь туда, куда хотел.

— Так ты говорил, что был здесь всего пару раз? — пробормотал Аллегри.

Вопрос не смутил Чапеля. Он продолжал идти, как ни в чем не бывало, постукивая кулаком по стенам коридора.

— Ну, положим, чуть чаще, чем "пару". Мы с ним — Хранилищем — в некотором роде, друзья. Все-таки занятно, — повторил он. — Я привык думать, что художники предпочитают сидеть дома и рисовать, а не мотаться по свету.

Аллегри ничего не ответил на это. С некоторых пор он считал, что ему лучше молчать о своих целях и прошлом. Так проблем возникало на порядок меньше.

Чапель, очевидно, не в силах терпеть приступ любопытства, выпалил:

— Что ты ищешь здесь, Эль Аллегри?

Раз за разом спрашивали у художника, почему он пустился в путь, и каждый раз, отвечая, Аллегри чувствовал себя так, словно предавал что-то сокровенное. Даже если не вдавался в подробности, как сейчас.

— Мне нужно узнать, где находится один… одна вещь.

— Не скажешь, что это? Я могу помочь, — Чапель обернулся, и, прищурившись, посмотрел на него. Складывалось впечатление, что он уже знает, что имел в виду Аллегри.

Художник покачал головой.

— Мне не нужны помощники.

"Это слишком личное", едва не добавил он.

Коридоры все не кончались. Они походили друг на друга как близнецы, и если бы не Чапель, художник очень скоро заблудился бы.

После дюжины лестниц, ведущих вниз, его проводник наконец-то остановился перед дверью.

Это была каменная плита, покрытая железной, чуть заржавевшей решеткой, в узорах которой угадывалась цифра "Один". Небольшая табличка сбоку сообщала посетителю, что он пришел в "Собрание Моно".

Чапель помахал рукой перед решеткой, как это обычно делают дети, проверяя, заснули родители или нет.

Дверь, щелкнув замками, открылась.

Художник ожидал увидеть просторный архив, битком набитый документами, однако за дверью оказалась небольшая библиотека, даже кабинет: семь-восемь полок с книгами, какие-то ящики, стол и два кресла. На одной из стен висел портрет мужчины в старинных одеждах. Художник при взгляде на него презрительно усмехнулся: чувствовалось, что рисовал дилетант.

— Хм, неудивительно, что Хранилище знаний не захотело нас перемещать, — сказал Чапель, взяв в руки один из томов. — Это же кабинет первого хозяина Хранилища, господина Моно. Оу-вау! — он вцепился в книгу и стал лихорадочно переворачивать листы, время от времени хихикая, как девчонка.

Художник, который как раз искал нужный ему фолиант — что было непросто, учитывая, что он не знал, где именно хранятся атласы и как выглядят их корешки — недовольно поинтересовался:

— Что там?

— Да тут… анекдоты про северных богов. Весьма, сказал бы, неприличные, — Чапель снова хохотнул. — Вот уж не думал, что кто-то записывает такие истории… Кстати, должен предупредить тебя. Эти книги существуют только в единственном экземпляре.

— Буду предельно аккуратен, — пообещал художник.

— Да погоди ты! Я не к тому. Эти книги теперь называют "Моно", по имени хозяина. Знаешь, что это значит?

— И что же? — Аллегри наконец нашел книгу, на верхней полке третьего шкафа. Пришлось встать на стол, чтобы дотянуться.

На вид ей было никак не меньше трех сотен лет. А может, и больше. Сначала в алфавитном порядке перечислялись места, в которых побывал и о которых слышал составитель, затем шли сами карты.

— Их нельзя переписать. В принципе.

Да! Храм упоминался в этой книге. Вот, на севере Осеморя, в горах, между водой и Поющей пустыней стоит этот Храм. Судя по иллюстрации, формой он напоминал яйцо, к которому вели тысячи мраморных ступенек.

Мне не помешает свой экземпляр карты, подумал художник.

— Что ты сказал? — спросил он.

— Эти книги невозможно переписать. Даже частично, — повторил Чапель. — Единственный путь что-то вынести из этого кабинета — выучить наизусть. Ну, или если Хранилище тебе подарит одну из них, но на это даже не рассчитывай.

Раздосадованный, Аллегри прихватил том и уселся в кресло бывшего хозяина кабинета.

— Что, даже схематично набросать нельзя?

— А ты попробуй.

Тон Чапеля не оставлял сомнений в исходе эксперимента, однако художник все же решил попробовать. Разворошив груду листов на столе, он нашел старый свинцовый карандаш и подходящий клочок бумаги.

Он успел обрадоваться — карандаш, как ему и положено, оставлял следы на обрывке, но не тут-то было. Чуть погодя линии стали выгорать, и скоро лист выглядел так, словно к нему и не прикасались.

— Этот ваш господин Моно наверняка был скрягой, — сказал художник. — Даже знания — и те себе прибрал.

— Моно? — Чапель весь ушел в книгу. — Да нет — он просто хотел сохранить их.

Он перевернул страницу и довольно хмыкнул.

Художник нахмурился. "Хотел сохранить", "мы с Хранилищем в некотором роде, друзья"… Чапель что-то скрывал. Другой вопрос, так ли необходимо знать, что именно? Аллегри терпеть не мог, когда к нему лезут в душу, и сам с другими так не поступал.

Художник несколько раз шифровал перерисованную карту, но как не старался, удержать ее на бумаге не удавалось.

Он перепробовал все: ходил по кабинету, громко и с выражением зачитывая названия городов, которые могли бы помочь ему сориентироваться на пути к Храму, придумывал ассоциации с ними, даже попытался сочинить песню, где упоминались бы опорные точки. Чапель немало повеселился, наблюдая за этим представлением.

Оставалось надеяться, что память не подведет Аллегри. Иначе он так и будет, до конца своих дней, блуждать в Осеморских горах.

— Ну, побежали? — спросил Чапель, стоило художнику вернуть атлас на место. — Я голоден.

Он вышел из кабинета, не дожидаясь Аллегри.

Украдкой, хотя прятаться, в общем-то, было не от кого, он посмотрел на флейту. Бездушный, бесполезный инструмент, из которого нельзя извлечь и звука… даже в таком виде он дарил ему куда больше надежды, чем когда-либо кисть и краски.

— Отдай, — услышал он.

Художник едва не выронил флейту, пытаясь спрятать ее обратно в рукав. Он оглянулся. Рядом никого не было, равно как и во всем кабинете.

Голос не принадлежал Чапелю. Аллегри, впрочем, сомневался, что он вообще человеческий — слишком много металлических ноток. Так могла бы разговаривать оббитая железом дверь.

Он выглянул в коридор. Трудно сказать, что он там ожидал увидеть, но уж точно не это. Чапель стоял, скрестив руки, и с вызывающим, даже несколько нахальным видом смотрел на стену. Из стены требовательно высунулась голубая полупрозрачная рука.

— Ну же.

Тот же самый голос. Стена заволновалась, и оттуда появилось не лишенное приятности девичье лицо того же потустороннего оттенка.

— Я тебе триста раз говорила — нельзя отсюда ничего воровать, и все равно ты каждый раз пытаешься унести что-нибудь. Ну зачем тебе собрание баек про северных богов? Астера решил шантажировать? Или еще какую штуку задумал?

Чапель так замотал головой, что с нее слетел платок. Открылось чудное зрелище, от которого Аллегри временно забыл, как дышать.

Вместо волос у Чапеля росли перья. Длинные мягкие перья лазурного цвета. Неудивительно, что он никогда не снимал головного убора.

Бочком, надеясь, что его все-таки не успели заметить, Аллегри пробрался обратно в кабинет и спешно забаррикадировался. Он не совсем понимал, зачем это делает, но ужас перед инородным был сильнее.

Несмотря на то, что художник остался один, он все равно продолжал слышать ее голос.

— Ну вот, ты напугал его.

Последовала пауза, во время которой, видимо, Чапель говорил что-то.

— Так ты ему не сказал, кто ты?

Наступила тишина. Сказать, что она не понравилась Аллегри — значит ничего не сказать. Она была как раз того типа, когда каждое мгновение ждешь подвоха. На всякий случай он отошел от двери.

— Эль Аллегри, — прошептал кто-то над его ухом. Художник подскочил от неожиданности.

Это была она. Та самая, которая вышла из стены в коридоре. Слабо светясь, она стояла всего в полуметре от художника.

— Не бойся.

Аллегри хмыкнул. Спору нет, к этому моменту он побывал в самых разных передрягах — один Храм Детей Хаоса чего стоил, но человек (человек?) с перьями вместо волос и полупрозрачная девушка доконали бы кого угодно.

— Вот, — она всучила ему листы, в которых Аллегри не без удивления признал страницы из того самого атласа. — Спрячь, чтобы Чапель не увидел. А то еще решит, что и ему можно страницы вырывать.

— С-спасибо, — нерешительно поблагодарил художник, — но почему?..

— Почему-почему, — проворчала она, — скучно мне, вот почему. Сюда приходят только ненормальные да Чапель, а что б образованный, вменяемый человек зашел… такое редко бывает. И я не говорю про этого дурака Ууста, который вздумал портить мое имущество! Уж кого-кого, а его я тем более не пущу… — она помолчала, затем ободряюще похлопала Аллегри по плечу. — Да и потом, с тебя выйдет не меньше четырех книг!

— Простите? — Аллегри представилось, как она делает из его кожи пергамент. Даже в воображении перспектива не выглядела привлекательной.

Видимо, эти мысли отразились у него на лице, потому что собеседница расхохоталась.

— Никто никого разделывать не будет, — заверила она. — Я просто могу вытягивать из людей те знания, которые могут пригодиться будущим поколениям. А ты, поскольку являешься персоной не самой последней величины, оказался здесь весьма кстати — у меня нет твоей биографии. Точнее, не было.

Будет ли о нем сказано во всемирной истории или нет, художника волновало в последнюю очередь, однако кое-что в этой речи обеспокоило его не на шутку.

— Значит, — слова давались ему с трудом, — ты знаешь, почему я здесь?

Она кивнула.

— Но если хочешь, я могу об этом не упоминать. Напишу в книгах, что ты исчез в самом расцвете творческих сил. Пусть гадают, — девушка улыбнулась.

— Спасибо, — прошептал художник, но хозяйка Хранилища уже исчезла.

Свернув и спрятав листы, он принялся отодвигать мебель от двери.

Чапель стоял, прислонившись к противоположной стороне коридора, и, с нарочитым выражением скуки на лице, свистел. Со всеми этими перьями на голове он еще больше походил на птицу, чем раньше.

Он и правда не человек, подумал Аллегри.

— Тонкое наблюдение, — заметил Чапель, — еще варианты? Даю подсказку: не корова я, не волк, называйте меня…

— …бог. Как же я сразу не догадался, — пробормотал художник.

Действительно, кем он мог еще быть, с такими волосами и проницательностью, которая больше смахивала на чтение мыслей.

— Не стой столбом, — донесся голос Чапеля из-за угла. — Я, между прочим, к завтраку опаздываю.

 

Глава 9. По следам собаки

До Аруна, сказал Винф, следовало добраться до начала месяца Савана. У того, кто не успеет, не оставалось шансов выжить: зимняя Степь неосторожных не щадила.

По здравому размышлению — моему размышлению, которое в данном случае в расчет не принимали — можно было перезимовать у Руаннан, в теплых болотах, чтобы весной с новыми силами двинуться вперед. Но Винф спешил, а Омо, кажется, захватила идея оказаться как можно дальше от Ойомея.

Я мог ее понять — теневые стражи все еще стояли у меня перед глазами.

Паука пришлось отпустить на границе Лесотопья: идти в Степь он отказался напрочь. Насекомое оказалось разумнее всех в нашей компании. Бескрайняя белая равнина могла привлечь только самоубийц или полных дураков. Или нас.

Прошел почти месяц с того момента, как я обнаружил у себя такое же солнце, как у Омо — мой гелиал. Пора было к нему привыкнуть, но меня злило то, что окружающие могут видеть мои чувства.

— Не парься, — говорила Омо, в своей неподражаемой манере невоспитанного подростка. Я морщился каждый раз, однако поправлять ее, в конце концов, перестал. Совет все равно был дельный.

Она, между тем, что-то подобрала с земли, — прямо как ворона, и продолжила:

— У меня так же было. Полгода на улице не была, чуть не умерла от голода.

Я глянул на нее: Омо просматривала добытое сокровище на свет. Красивый камешек, кстати. Прозрачный, с чуть зеленоватым оттенком. Блики от него играли на ее бледном лице.

— Кстати, чтоб ты знал — я могу тебе помочь, — она посмотрела на меня сквозь камень.

Я пожал плечами.

— Сам разберусь. Постараюсь, во всяком случае.

— Как знаешь, — она спрятала камешек в свою сумку. — Обращайся, если что — не так-то легко управлять этим… гелиалом. У меня и то, не всегда получается.

Я не уставал про себя благодарить Руаннан, которые не только дали нам паука, чтобы доехать до границы, но и подарили мне пару сносных ботинок. Да чего уж там, сносных! Такой теплой и удобной обуви я никогда не носил.

Еще они снабдили нас едой, теплой одеждой и оружием. К сожалению, о существовании такой вещи, как лыжи, Руаннан не имели ни малейшего понятия. Пришлось нам сделать что-то вроде снегоступов. Я пока не видел в них особой необходимости, но Винф обещал целую гамму острых ощущений, если мы пойдем без них.

Уже по одному состоянию местной дороги можно было сказать, что здесь почти никто не ходил. Осталась лишь борозда из камней, местами дырявая, и пожухлая трава, припорошенная снегом.

Здесь никто не ходил лет двести, если не дольше.

Ойгур предложил идти по дороге первое время, пока на горизонте не покажется река Аруни. После этого мы должны были свернуть и продвигаться вдоль русла до столицы.

— Если повезет, через неделю-полторы будем там, — сказал Винф. — Если, конечно, в малый Саван не попадем.

— Многовато "если" для одного дня, — буркнул я.

— Что такое "малый Саван"? — спросила Омо.

— Снежная буря. В этом месяце их две — маленький Саван и большой. Но даже первый пережить почти невозможно, — ойгур нахмурился. — И хорошо бы, если бы он обошел нас стороной.

В Степи в полный голос говорил только ветер, и наши слова звучали как-то неуместно на его фоне. Поначалу Омо, по своему обыкновению, скакала вокруг нас, ковыряя припорошенную снегом землю в поисках интересных камней — все-таки ойомейские корни давали себя знать. Впрочем, скоро и она притихла.

Тишина давила.

На обед мы не стали останавливаться: Винф торопился так, словно малый Саван должен был обрушиться на нас прямо сейчас. Когда пошел снег, я подумал, что это он и есть, однако ойгур в ответ на мой вопрос только рассмеялся.

— Если это — Саван, то я — индюк.

На мой вкус, у Винфа имелось некоторое с ним сходство, но я решил не говорить ему об этом.

Вечером ветер усилился. Мы вышли к Аруни. Она еще не успела замерзнуть полностью: по береговой кромке можно было идти, не опасаясь утонуть в сугробах.

Здесь мы, в первый раз за весь день, сделали привал и спокойно поели. Холод стоял собачий, костер горел неохотно, несмотря на то, что мы предварительно высушили дрова магией.

Кутаясь в теплые одежды и просыпаясь, чтобы подкинуть в огонь дров, мы провели первую ночь в Степи.

Во вторую Винф сказал, что надо установить дежурство.

— Смотрите на горизонт. Если заметите, что он стал молочно-белым и что не разобрать, где небо, где земля — то срочно будите меня. И если что-то подозрительное будет — тоже.

Следующие три дня прошли без особых происшествий.

В одно относительно прекрасное утро я проснулся от ощущения чьего-то взгляда. Предположив, что смотрит на меня Омо, тем более что была ее очередь сторожить, я протер глаза.

Девушка спала. Палка, которой она ворошила костер, выпала из рук и успела истлеть почти полностью. Ох, попадет ей от Винфа!

Пришлось подниматься. Будить Омо не хотелось — все-таки поход по Степи, сквозь ветер и снег, изнурил бы куда более крепких телом и духом людей, чем мы.

Я затушил палку и подкинул дров в уже погасающий костер.

На противоположном берегу Аруни стояла собака и очень, очень внимательно разглядывала меня. Она не могла напасть, но и подзывать ее к себе казалось глупым.

Никогда не видел такой породы. Собака была коренастой, приземистой, но при этом с узкой, почти как у лисы, мордой. Длинный хвост с двумя кончиками волочился по земле. Шкура на фоне снега выглядела угольно-черной, выделялось только белое пятно вокруг левого глаза.

Она вильнула хвостом, как маятником, и потрусила вдоль течения реки, по каким-то своим собачьим делам. По крайней мере, я на это надеялся. Взгляд у нее был совсем не как у животного.

Но на этом их визиты не кончились. "Их", потому что в окрестностях бродило еще не меньше десятка ей подобных. Сам бы не поверил, если бы не видел стаю.

— Странные они, — сказал Винф как-то утром, когда мы сворачивали наш лагерь. — Если в них и есть что-то от собак, то только внешность, — продолжил он. — Не знаю. Надо с ними разобраться.

Стая, которая в этот момент рыскала на противоположном берегу реки, остановилась. Все собаки повернули голову в направлении нашей компании.

— У меня одной ощущение, что они нас слышат? — в голосе Омо слышалось беспокойство.

— Не удивлюсь, если еще и понимают, — сказал Винф.

Впрочем, больше в этот день мы их не видели.

Продвигались мы довольно медленно: повалил снег, а снегоступы не назовешь удобным приспособлением. Однàко без них мы бы вообще застряли.

Ждали, когда ударит настоящий мороз, чтобы Аруни покрылась тонким льдом, а рыхлые сугробы — настом. Небо по большей части было затянуто серыми тучами. Редкие деревья смотрелись скелетами на этом фоне.

Не обедать уже вошло у нас в привычку. Если кто-нибудь чувствовал голод, он на ходу залезал в сумку и так перекусывал.

Выяснилось, что Винф спешил в Иссинграсс не только потому, что надо было успеть до наступления месяца Савана. Пару раз он обмолвился о некоей "Неспящей птице", которая могла бы ему помочь с поиском лекарства для родных.

— Аккин отправил нас к пустынникам, — сказал ойгур, — но раз уж мы все равно идем через Арун, то почему бы не попытаться еще раз?

Меня немного беспокоили эти его "попытки", особенно если вспомнить, к чему они приводили в прошлом. Паучья лилия — пришлось сбежать из дома и поставить под угрозу мою семью; рыбка-полулунка — Винфа в результате собирали по кусочкам, да еще и душу никак не могли обратно призвать. И это не говоря о тех случаях, которые почти наверняка случились до меня.

При всем при этом я не мог не признать, что какая-то часть меня наслаждалась происходящим. Лемт Рене, каким он должен был стать в Мэфе, никогда бы не узнал столько нового о мире и себе.

Небо потемнело: день заканчивался. Омо забежала вперед и высматривала место для стоянки.

Вдруг она повернулась, и стала, размахивая руками, что-то кричать.

— Уккот тебя побери! — выругался Винф, впервые на моей памяти.

Он побежал к девчонке, неуклюже переваливаясь на снегоступах.

Я секунду помедлил, затем нагнал его.

— Что?..

— Саван!

Я взглянул туда, где раньше находился горизонт: его затянуло молочно-белое марево, и разобрать, где небо, где земля, было невозможно.

Словно кто-то взял и стер часть мира.

— ….За мной! — прокричал Винф. Ветер заглушал почти все звуки.

Он сложил вещи у ног, и, выпрямившись — что было нелегко под таким шквалом — вырастил вокруг себя ледяной кокон. Затем погрузился под землю, и скоро никто не сказал бы, что минуту назад здесь стоял человек.

Омо последовала его примеру, а я остался один на один со снежной бурей, так и не успев понять, как они это сделали.

Вот где мое воспитание подвело меня. Тепловые коконы я научился худо-бедно делать, а вот со льдом никогда не работал.

Вероятно, принцип был тот же самый. Однако, создав оболочку и попытавшись натянуть на нее лед, я потерпел неудачу.

Саван подошел вплотную. Стало нечем дышать: создавалось впечатление, что там, где раньше был воздух, теперь только снег и ледяные камни. Один из них, небольшой, к счастью, стукнул меня по виску, другой ударил в правую лопатку.

Я с ужасом понял, что моя магия уходит от меня. Все правильно: там, где господствует чистая стихия, человеческому волшебству не место.

Я принялся раскапывать снег руками.

Сколько прошло времени, трудно сказать. В какой-то момент, я, кажется, заснул.

Мне снилось, будто меня похоронили заживо.

Тихо, холодно и душно. Я проснулся, но некоторое время не мог прийти в себя: мне все казалось, что сон продолжается. В каком-то смысле так оно и было: меня завалило снегом. Это спасло меня от снежной бури, но оно же могло стать моей могилой.

К сожалению, ничего не говорило о том, бушует ли Саван снаружи или нет. Я мог только гадать.

Попытки выкопать себя ни к чему не привели. Судя по всему, мороз, которого мы так ждали, все-таки наступил, и верхний слой снега смерзся в ледяную корку. Какой точно она толщины была, я не знал, Однако через полчаса долбежки она даже и не думала поддаваться.

Весело. Никакая буря теперь до меня не доберется.

Но и я не выйду.

Вариант с использованием магического огня отпал сразу: во-первых, я не был уверен, что мне удастся правильно его вызвать, во-вторых, не хотелось проверять, что кончится раньше, воздух или снег. Сидеть и ждать, пока найдут, — если найдут — мое тело тоже не представлялось слишком увлекательным занятием. Чтобы отвлечься, я стал прочищать путь к насту, в надежде отыскать в нем слабое место.

Бесполезно. Корка была слишком толстой. Я оперся о стенку своего убежища и вытер лоб рукавицей.

Мой гелиал слабо светился. Тепла от него не было, но благодаря ему я мог видеть окружающий меня… снег. Действительно, что здесь еще можно найти.

Кажется, Винф что-то говорил насчет таких безнадежных случаев. "Не бойся, думай". Или это был не ойгур, а отец? Мысли путались.

Винф много говорит, пронеслась в голове усталая, какая-то отупевшая от безнадежности мысль. Пора бы мне и самому соображать. За последние два месяца не было случая, чтобы я не переложил на него ответственность, хотя он далеко не всегда прав и не все знает. Как, например, с теми же Атмагарами. Со мной и Омо.

Так вот, Винф. Ему были известны легенды об Атмагарах и несколько слухов, и больше ничего. А я так и не исследовал ситуацию, в которую попал, предпочитая вместо этого жаловаться на свою горькую судьбу.

Снова захотелось спать, но в этот раз чувство было какое-то неправильное. Я откуда-то знал, что это не сонливость, а оцепенение. Так бывает, когда долго находишься на холоде.

Я знал, что я Атмагар, Поющий сердцем. Но кто они, я не знал.

Спать нельзя. Лучше позвать Омо.

Я закрыл глаза. Не то заснул, не то…

Омо, где ты?

Я думаю, ты меня можешь услышать.

Что-то полыхнуло, отозвавшись красным в сомкнутых веках.

Омо, слышишь?

Где-то в сером мареве звякнул колокольчик.

— Выф-выф. Р-р-р-выф!

Что-то холодное и мокрое ткнулось мне в щеку, прошлось по телу. Я стряхнул с себя сонное оцепенение и открыл глаза.

На мне стояла собака, одна из тех, что мы видели недавно. Убедившись, что я проснулся, она выскочила из ямы.

— Слава богам! — Омо заглянула через край. Вместе с ней показались головы еще трех собак. — Я уж думала, не найду тебя.

— Погоди, — я попытался высвободиться из снега — меня засыпало.

Счастью не было предела.

— Что с тобой случилось? — спросила Омо.

— Я не смог повторить за вами.

Омо только покачала головой и помогла мне выбраться из ямы.

Снега навалило столько, что дерево, мимо которого мы проходили перед малым Саваном, засыпало почти до самой верхушки.

Вокруг бродила стая собак, и у всех, как у одной, были белые пятна вокруг левого глаза. Присмотревшись, я заметил, что и само око у них — какое-то странное — молочно-белое и неподвижное.

— Без них я бы тебя не нашла, — сказала Омо. — Это было ужасно — слышать твой зов и не понимать, откуда он. Я чуть не свихнулась.

Затем, помолчав, она добавила:

— Винф пропал. Яма пуста — ни следов, ни вещей. Кажется, он ушел, когда Саван еще не закончился, но уже был не опасен.

Отогревался я медленно, поэтому дошло до меня не сразу.

— Ты уверена?

Омо махнула рукой в ту сторону, где раньше находился ледяной кокон Винфа. Я подошел: оно выглядело так, словно внутри никогда никого не было.

— А что они?..

— Собаки? Да ничего. Бегают, хвостами машут, — Омо пожала плечами.

Вопреки ее словам, собаки вели себя смирно. Некоторые сидели на снегу и рассматривали нас, словно ждали чего-то.

Странно. Я точно знал, что Винф не мог планировать побег.

Тогда зачем он связал меня клятвой полуострова Ойгир?

Про Омо он говорил, что ей нет нужды делать то же самое. Она Атмагар и мы с ней все равно связаны, нравится мне это или нет.

С другой стороны, отсутствие вещей ойгура говорило о том, что он покинул яму по своей воле. Омо, судя по всему, именно так и думала. Я же…

Я сомневался.

— Что будем делать? — спросила Омо. — Вернемся к Руаннан? — ее взгляд стал задумчивым, как будто она вспомнила что-то.

Вероятно, зимние дома этого народа, в которых мне так и не случилось побывать.

— Дорогу занесло, — сказал я.

Собаки так и бродили вокруг нас. И тут меня осенило, не то отличной идеей, не то совершеннейшей глупостью.

— Омо, есть ли у тебя какая-нибудь вещь Винфа?

Она растерянно посмотрела на меня, но все же вняла просьбе.

— Сейчас, — она полезла в свою сумку. — Вот.

Один из мешочков, в которых он хранил травы.

Что ж, попробуем.

Стоило мне потянуться за ним, как ближайший пес подбежал, и, вырвав мешочек из рук, устремился вдаль. В тот же момент вся стая, как будто они ждали сигнала, сорвалась с места.

— За ними? — задумчиво спросил я.

Омо кивнула.

Мне до того не хотелось верить в то, что Винф сбежал, что я готов был идти за стаей сколь угодно долго. Омо больше шла по инерции: ее взгляд блуждал по Степи, причем было заметно, что она видит окружающее только на уровне "держать направление".

Следы стаи — изломанная в некоторых местах корка наста — тянулись полосой до самого горизонта. После Савана небо очистилось, и от равнины, казалось, исходило слабое золотисто-синее сияние. Омо щурилась и пряталась от солнца, я же силился разглядеть, куда ведет собачий след.

Почему-то освещенная Степь казалось еще более потусторонней, чем перед бурей.

— Не место это для живых людей, — Омо, кажется, занимали те же мысли.

Собаки сменили направление. Теперь солнце светило нам в спину.

А затем… их следы исчезли. На ровном месте.

— Они что, летать умеют?

Я пожал плечами. Винфа здесь нет. Запутал следы? Действительно исчез? В принципе, это было в его силах.

А собаки? Они-то куда делись? Я бы еще понял, попытайся они оторваться от нас, но это…

Степь окуталась синими тонами. Дело шло к ночи. Я сел на сумку. Усталость казалась необоримой, а при мысли о завтра — мы ведь потеряли реку из вида, и теперь не знаем, куда идти — хотелось лечь и не двигаться.

— Давай хоть поедим, что ли.

Омо согласно кивнула.

Стоило ей присесть рядом со мной, как все вокруг… пропало. "Пропало" в прямом смысле. Я даже не успел понять, что произошло.

Темнота была странной — она обволакивала меня, приглушая звуки и мешая двигаться.

"Как в воде", подумал я. Дышать, впрочем, было легко.

— Ле-емт?! Где ты?! — ее голос доносился как будто издалека.

Я опустился на колени, и, касаясь руками песка — по крайней мере, на ощупь это был именно он — пополз в ее сторону. Путешествие завершилось взвизгом.

— Да я это, я.

— Слава богам! — выдохнула она. — Я так испугалась! Я думала, теневые стражи все-таки добрались до нас!

Я положил руки на плечи Омо и приобнял ее.

— Непонятное место, — даже по голосу было слышно, что ей страшно. — Мы умерли?

Некоторое время мы молчали. Ее била дрожь.

— Ты знаешь, — сказала Омо, — они ведь должны светиться. Наши гелиалы.

Я вдруг почувствовал себя неуютно без этого сияющего шара.

Еще более неприятным было ощущение неопределенного страха. Мы могли просидеть в темноте многие годы — у меня было подозрение, что время здесь другое, не такое, как в Степи и вообще на Агатхе — и так и не понять, где находимся. И где, в конце концов, находится Винф.

Кстати, о нем. Я никогда не видел, чтобы он пользовался картами — все его записи относились к легендам и мифам, которые ойгур проверял в поисках лекарства. Винф, когда хотел узнать что-либо, прибегал к каким-то своим шаманским приемам. Порой я заставал его сидящим где-нибудь поодаль, часто с открытыми глазами, не реагирующим ни на какие слова или действия. Стоило ему очнуться, как он безошибочно указывал направление, в котором следует идти, или находил наилучшее место для ночлега. Конечно, далеко не все ему удавалось предусмотреть, но несколько раз он удивлял меня по-настоящему.

Винф не говорил, как у него это получается, да и я, к своему стыду и досаде, не особо и настаивал.

Когда-то внутренний голос сказал мне: "доверься себе". В такой ситуации, как сейчас, просто ничего другого не оставалось.

— Омо, дай мне свои руки.

Я почувствовал ее ладони в своих, и закрыл глаза — так легче было сосредоточиться.

Ну же, как он это делал? Как это делал я — в прошлый раз?

Мысли неслись сплошным потоком. Я и не подозревал, как у меня их много, пока не попытался послушать тишину внутри себя — мне казалось, что именно она — ключ к решению загадки.

— Что ты делаешь? — спросила Омо.

Я не ответил, просто чуть сжал ее руки в своих.

"Просто побудь потише".

Снова погружение. Меня вдруг осенило, что "я" и мои мысли — это не совсем одно и то же, и сейчас, в этот конкретный момент, разум мне просто не нужен. Другое должно было навести меня на след, и это другое называется как раз "Я" Странное ощущение. "Я"… Всю жизнь так бездумно пользовался этим словом, не подозревая, сколько могущества оно в себе таит.

Чтобы знать, не надо было открывать глаза. Перед моим внутренним взором предстала Степь, только она была без снега и заполнена теми, кто молчал. Они, подобно медузам, медленно и безразлично проплывали мимо нас, и я видел по их лицам, что они что-то потеряли.

Призраки столпились на одной стороне и стали наблюдать за нами. Они напомнили мне собак, сбившихся в кучу на морозе, чтобы погреться.

Омо сидела рядом, и это было самым красивым зрелищем, какое только можно себе вообразить. Ее кожа и волосы светились мягким золотым светом, а солнце, которое я обыкновенно видел как пылающий шар, на деле оказалось центром радужного цветка. Его лепестки тихо волновались.

Я заметил связь между нами — тонкую нить, которая, однако, выглядела чрезвычайно прочной. Трогать ее не хотелось.

Интересно, конечно, но не стоит отвлекаться. Не сейчас.

Как узнать, где находится ойгур? Все казалось достижимым: я просто встал — или подумал об этом — и громко назвал его имя. Омо вздрогнула, хотя я был более чем уверен, что не произносил ничего вслух.

Призраки остановились, как будто прислушиваясь, затем возобновили свой медленный танец. На горизонте появилось существо, которое я поначалу принял за еще одну душу.

На первый взгляд, оно выглядело как человек. Две ноги, правда, окутанные чем-то вроде тумана, две руки… дальше начинались отличия.

Лицо у существа было поделено на две половины, белую и черную, причем на второй глаз выглядел неживым, застывшим. Странным образом это напомнило мне о степных собаках.

Зрелище, честно говоря, жутковатое.

Следовало ли его бояться? Ни духи, ни собаки не причиняли нам вреда, а существо, казалось, каким-то образом связано с ними.

Не прошло и минуты, как странный призрак стал рядом с нами.

— Свет, — сказал он и щелкнул пальцами. Я открыл глаза, но, против ожидания, увидел ту же самую картину, разве что вместо человека с черным наполовину лицом рядом сидела собака. Правда, она была раза в четыре крупнее своих сородичей.

Она обошла нас по кругу, внимательно рассматривая, затем еще раз. Омо инстинктивно прижалась ко мне.

— Два шамана, — раздался холодный голос, — один тоскующий, другой Атмагар, и третий, снежный Атмагар, но не шаман. Что вам, живым, надо в Степи в это время года?

— Я не шаман, — как-то сразу ответил я, и только потом задался вопросом: кто именно спрашивает нас? Гигантская собака не раскрывала пасти, но звук шел от нее.

— То, что ты воспринимаешь как собаку, на самом деле является моей любимой формой. Одной из. И тот, кто хоть раз увидел мир мертвых, становится шаманом, разве твой тоскующий друг не сказал тебе об этом?

— Ты видел их? — с суеверным ужасом в голосе прошептала Омо.

— О ком ты… вы говорите? — одновременно спросил я. — О каком друге? О Винфе, что ли? Да не смотри ты на меня так, Омо, я до сих пор их вижу. А ты разве нет?

Она покачала головой.

— Ваш друг мне ни к чему, — сказало существо, — но я, впервые за тысячи лет, принял живого человека за мертвого. Если не хотите потерять его снова, запретите ему смотреть не глазами, по крайней мере, до Исинграсса. Иначе он может потеряться… по ту сторону.

Собака склонила голову и посмотрела на меня своим неживым глазом. Ее хвост дернулся и затих.

— Странные вы люди, — вдруг резюмировала она.

— А ты нормальная собака, ага, — буркнула Омо.

Мне показалось, что существо слегка ухмыльнулось, но я не поручился бы наверняка.

— Не совсем. Я Степной Пёс, бог этого места, — сказало существо. — Не теряйтесь, — он исчез, и тени пропали, а голос между тем еще звучал, — ваш друг очнется.

Мы снова были в Степи, и снова — втроём. Где-то на горизонте мелькнула стая собак.

Когда взошла луна, Винф проснулся, задумчивый и молчаливый.

— ЧТО?!!

У ойгура, если подумать, палитра эмоций была крайне небогатой: усмешка, раздумье, спокойствие, снисходительность… Поэтому увидеть на его лице изумление казалось почти невозможным. И тем не менее.

— Да, Винф, я их видел. Мертвых.

Он прищурился, рассматривая меня. Я почувствовал что-то странное — как будто мурашки побежали, но внутри, и поежился.

Винф заметил это движение, моргнул. Ощущение исчезло.

— Да уж, — протянул ойгур, — ты и представить себе не можешь, что это означает. Для меня. Мне придется тебя учить.

Это было сказано так угрюмо, что было всколыхнувшаяся во мне радость так же быстро и ушла. Если подумать, с самого начала нашего путешествия я только о том и мечтал, чтобы ойгур поделился со мной знаниями, но тот странно упорствовал в своем нежелании.

— У нас на полуострове говорили, что знание молодит ум и старит сердце… — пробормотал Винф. — Я больше скажу — теперь ты будешь одной ногой в могиле. Всегда.

Я невольно усмехнулся: состояние "на полдороги к смерти" становилось привычным, даже без всякого там шаманства.

— Не ухмыляйся, — сказал Винф раздраженно. — Теперь тебе придется контролировать свой сон и мысли. А я еще и помочь не могу! Проклятая Степь! — он топнул по насту, но тот не поддался.

По равнине, словно смеясь, прокатилась поземка. Ойгур проводил ее неприязненным взглядом.

— Что такое Степь, Винф? — поспешно спросила Омо. — Ты узнал что-нибудь?

Поземка улеглась. Винф еще некоторое время смотрел в том направлении, затем неопределенно дернул плечами.

— Если честно, я не могу вспомнить подробностей. Степной пес позаботился о том, чтобы я не сказал лишнего. Разве что…

Он поморщился, словно у него заболела голова.

— Это ловушка. Ловушка для душ. Я сам едва не попался.

Что-то показалось мне странным в его речи. Он словно недоговаривал.

— Тогда почему я не чувствовал ничего подобного?

— Потому что дурной еще, — буркнул Винф, и, закутавшись поплотнее, ускорил шаг.

Мы с Омо переглянулись.

Она покачала головой и припустила вслед за ойгуром.

— Ви-инф! А, Ви-инф!

Ветер искажал ее голос. Когда Омо подошла к ойгуру и слегка приобняла его за плечи — он дернулся, как от огня — ее речь превратилась в неразборчивое бормотание.

Только приблизившись к ним, я смог, наконец, понять, что именно говорила девушка.

— Дурак ты, Винф. Ты молчал много лет, и что, помогло это тебе?

— Не имеет значения, — сказал он.

— "Не имеет значения"?

— Если бы ты не рассказал мне о полулунке, — вмешался я, — так и лежал бы на дне озера Кршадон.

— А в горах Ойомея? Ущелье помнишь? — добавила Омо.

— Я бы туда никогда пошел, если бы… — он оборвал себя и замолк.

— Если бы не что?

Винф опять дернул плечами. Омо отпустила его.

— И не говори, что ты жалеешь о том, что мы идем с тобой. Я не поверю, — сказала она.

— Закрыли тему, — ойгур махнул рукой и снова ушел вперед.

Винф в приступе паранойи так и не отменил ночное дежурство, но оно сделалось натуральной пыткой. В залитой лунным светом Степи могло привидеться все что угодно, на любой вкус, цвет и воображение.

Сегодня дежурила Омо.

Я, наконец-то, улегся так, чтобы ненароком не попасть в костер, но при этом не замерзнуть. Засыпалось трудно.

— Простите меня, — вдруг сказал Винф.

Я перевернулся и посмотрел на него, чтобы убедиться, что мне не послышалось. Омо отложила в сторону камушки, которыми она развлекалась, чтобы не уснуть.

Разглядеть выражение его лица не представлялось возможным, хотя бы потому, что он лег к нам спиной.

— Да не смотрите вы так на меня. Я извинился, давайте спать, — проворчал он, и, поворочавшись, затих.

Омо сделала большие глаза. Фыркнув, я улегся обратно.

— Но все я вам рассказывать не буду, и не надейтесь. И не корчи рожи, Омо.

Она фыркнула и вернулась к игре с камушками. Так, наблюдая за калейдоскопом бликов на ее лице, я и заснул.

— Винф, а ты когда-нибудь был в Исинграссе? — спросила Омо.

— Нет. Но я его видел, — отозвался тот. — Издалека. Во время малого Савана.

Если верить ойгуру, мы оказались почти у границы государства. Скорей бы: более однообразную местность, чем Степь, трудно представить. Не то чтобы я жаловался на скуку — особенно после того, как нас оставили собаки — но в этой бесконечной белой равнине было что-то жуткое.

Но не только снежная пустыня пугала меня.

Мои сны. Внезапно в них стало вторгаться столько разнообразных существ, лишь часть которых походила на людей, что я никак не мог нормально заснуть. Они выступали откуда-то из темноты, монотонно повторяя слово, лишенное для меня всякого смысла: "нимм, нимм, нимм, ниммниммниммнимм". Звук, словно капли воды в подземной пещере, звенел и повторялся эхом, и это было куда страшнее, чем сам сон и эти твари.

При свете дня я быстро забывал о них. Еще бы. Омо учила меня контролировать свой гелиал. По большей части мои попытки проваливались. Я не испытывал достаточно сильных эмоций, когда надо было, а когда не надо, никак не мог собраться и заставить его исчезнуть.

Омо пробовала довести меня, то подкалывала, то пугала, но у нее получалось хорошо если в одном случае из двадцати. Видимо, сказывался тот марафон оскорблений, который они вдвоем с Винфом обрушили на меня в Лесотопье Нгомея.

Кроме того, видимо, способности шамана и Атмагара как-то пересекались, и, стоило мне хоть немного сконцентрироваться на гелиале, как я начинал видеть здешних мертвых.

Надо ли говорить, как это мешало. А Винф ничем не мог мне помочь, во всяком случае, сейчас.

В результате сон стал казаться мне роскошью, простым смертным недоступной.

— Что, тяжко? — как-то спросил Винф, рассматривая мое, покрытое аристократической бледностью, лицо. — Ты смахиваешь на привидение.

— Благодарю за замечание, — огрызнулся я. — Для них это комплимент.

— Скоро придем, будет легче. Всем нам.

— Я это уже слышал.

Омо, по своему обыкновению, ускакала вперед. Теперь она остановилась, и, подпрыгивая, махала нам руками, словно говоря, "идите быстрей сюда!".

Сумки она бросила на землю.

— Это просто чудо! — выпалила она, стоило нам приблизиться. — Ну красота же, смотрите!

Я ничего не видел. Винф, судя по выражению лица, тоже.

— Да идите сюда! — не вытерпела Омо.

Мы подошли к ней, и вдруг, из ниоткуда, впереди появился город. Легко было поверить, что это обман зрения: башни, покрытые блестящим, похожим на слюду материалом, ослепительно горели в лучах закатного солнца и словно парили над землей. Он — город — все еще был полупрозрачным, но стоило мне сделать шаг, как очертания стали более уверенными.

— Добро пожаловать в Исинграсс, — сказал Винф.

 

Глава 10.Тотен-Лихт

— Ну вот, мне ничего не остается, кроме как свалить отсюда. Жизнь кончена, — весело сказал Чапель.

— Ты же бессмертный, — пробурчал художник.

Аллегри еще не успел толком проснуться. Комнату он, между прочим, с вечера закрыл на замок и подпер стулом. И наложил сигнальное заклинание, одно из тех немногих, что умел. Флейта и ценные вещи лежали под матрасом.

Окон в этой комнате, по счастью, не было, а то пришлось бы возиться еще и с ними.

Сигнальное заклинание висело на месте, непотревоженное, а сам Чапель — уже в платке, закрывающем волосы-перья — раскачивался на стуле, усевшись на него задом наперед.

— Хорошо спалось? — любезно осведомился он.

Художник выскочил из постели. К счастью, флейта, равно как и страницы из атласа, были на месте. Чапель с усмешкой наблюдал за тем, как Аллегри роется в своей постели.

— Откопал что-нибудь? — спросил он. — Я, вообще-то, пришел за расплатой.

Это прозвучало так, как будто Чапель собирался вытащить ножик и прирезать его, пока никто ничего не заподозрил.

Видимо, это отразилось на лице художника. Чапель заржал так, что чуть не свалился со стула.

— Да не собираюсь я никого убивать! Лучше расскажи, где твоя последняя картина.

Аллегри нахмурился, вспоминая. Да, кажется, он действительно хотел завещать ее этому проходимцу, и уже жалел об этом.

— Уговор есть уговор, — напомнил Чапель.

Художник рассказал ему.

— И не трудись писать расписку, — сказал он, — как ты намеревался вначале. Я лучше ее украду. Так веселее, — и, словно в подтверждение своих слов, Чапель расплылся в улыбке.

Он ушел. Аллегри несколько минут пытался понять, было ли это наяву или просто приснилось.

Никогда еще вор не приходил к нему, чтобы предупредить об ограблении.

Было время обеда. Художник сидел в трактире на северной окраине Чатала. Ему в очередной раз подали баташ, какую-то местечковую разновидность. Он успел привыкнуть к этому блюду и даже в некоторой степени полюбить его, но сейчас есть совершенно не хотелось.

Очень некстати: судя по карте, ближайшее поселение встретится нескоро.

Снаружи призывно закричали мулы — им не терпелось отправиться в путь. Художник со вздохом начал собираться.

— Именем Ууста Второго!

В трактире сделалось людно. Мелкие воришки, которые, кажется, водились везде, где слышался звон денег, попытались просочиться сквозь щели, но не преуспели и принялись дрожать по углам.

Однако стражей они не интересовали.

— Разыскивается! — завопил один из стражников, — Мужчина! На вид! Двадцать-пять! Тридцать! Рост! Выше среднего! Приметы! Красный платок! Длинный нос!..

Голос у него был козлиный, по-другому не скажешь. Даже Кость и Ночка снаружи отозвались.

Аллегри в это время пробирался к выходу. По мере того как капитан стражи называл все новые и новые приметы, художник уверился — ищут не кого-нибудь, а его знакомца, этого пройдоху Чапеля. Что он успел натворить? Хотя нет, не этот вопрос его интересовал. Главное — когда? С того момента, как они распрощались, едва ли полдня прошло.

— Любезный, — обратился он к ближайшему блюстителю порядка, чей грустный вид навевал мысли о бренности всего сущего. — Что случилось-то?

Стражник вздрогнул и затравленно оглянулся. Увидев художника, он чуть расслабился.

— Вы, господин, явно не отсюда, — тихо сказал он. — За "любезного" тут и убить могут.

— Почему?

Стражник снова оглянулся, проверяя, не подслушивает ли кто, затем наклонился к художнику:

— У нас "любезными" называют этих…ну как их… — он явно смутился — м-м-м…

— Ну! — поторопил Аллегри. Он терпеть не мог, когда кто-то мямлил.

— … м-м-мужеложцев, — стражник сказал так тихо, что художнику пришлось наклониться, чтобы расслышать хоть что-нибудь.

Ничего себе, подумал он. За время чатальского путешествия Аллегри неоднократно пользовался этим словечком, даже не задумываясь, почему оно вызывает такую реакцию. Он приписывал это недружелюбности местного населения.

Стражник, вконец засмущавшись — его явно только недавно приняли на службу, — попытался отползти от художника. Бесполезно. Трактир был набит битком, и сбежать могла бы только муха. И то — не каждая.

— Хорошо, не-любезный, — сказал Аллегри, — что натворил тот бедолага?

— Который?

Аллегри кивнул в сторону человека с грамотой Ууста Второго, все еще выкрикивающего приметы подозреваемого.

Страж, кажется, был только рад уйти от скользкой темы.

— Вы не поверите, — начал он, — этого чудака застали за разрисовыванием стен королевской спальни. Картинки весьма непристойного характера, да еще и двигаются… — стражник ухмыльнулся. — Представляю, какое лицо было у короля, когда он проснулся и обнаружил вокруг сцены из "Тысячи разнообразных приключений повесы Филлиса". Так мало того, когда Ууст позвал стражу, этот шутник обиделся и сказал, что никто не ценит его помощи в семейных делах.

Насколько успел понять Аллегри, такой финт ушами был вполне в духе Чапеля.

— И что теперь? — спросил он.

— Что-что, ищем, что. Ууст приказал обыскать все закоулки. Думаю, что не только затем, чтобы наказать преступника, но и чтобы тот убрал свои рисунки — ни король, ни придворные маги с этим не справились. Хотя, говорят, королеве они понравились, — стражник хихикнул, почти по-девичьи. — Если честно, — он понизил голос, — ходят слухи, что тот, кого мы ищем — не совсем человек. Дескать, у него что-то странное, с волосами.

Между тем, в таверне стало тихо. Шептались только Аллегри и молодой человек.

Они обратили на себя внимание. Один стражник, чья военная выправка странно контрастировала с жиденькими, совершенно нереспектабельными усами, направился в их сторону.

— Бесмир, кончай болтать! — заорал он, брызгая фонтанчиками слюны и отвесив собеседнику Аллегри подзатыльник. — Когда ты уже научишься держать язык за зубами?

Тот попытался замаскироваться под окружающую обстановку, но в толпе это было сложно. Усатый мужчина потащил Бесмира на улицу. Дальнейшую ругань расслышать не представлялось возможным.

— И как его допустили к службе? — удивлялись его товарищи, пробираясь к выходу. Художник затесался позади них. Судя по тону, вопрос для них давно превратился в риторический.

Оказавшись на улице и впрягая Кость и Ночку в повозку, Аллегри ощутил легкий укол тревоги. Чапель был неизвестной величиной, и, хуже того — величиной неуправляемой, темной лошадкой, которая могла все испортить. Художник так и не понял, знает ли он о цели его путешествия, и если да — что собирается с этим делать? Могла ли хозяйка Хранилища ему рассказать, или она, как и обещала, сохранила тайну художника? Или он знал все изначально, но притворялся?

Аллегри усилием воли стряхнул с себя беспокойство. Были вещи, на которые он не мог повлиять: оставалось лишь сосредоточиться на всем остальном. По крайней мере, теперь он знал, куда двигаться. Где-то в осеморских горах его ждал Храм музыки, а в нем — табличка с письменами давно ушедшего народа.

А вот что путь через Степь закрыт, художник узнал, когда остановился на ночлег в Чору-Нери, маленьком городе на тройной границе — Чатала, Айзернен-Золена и Степи. Наступил месяц Саван, и тот, кто хотел пройти через нее в сторону Поющей пустыни, был все равно что мертв.

Аллегри, конечно, одно время подумывал о самоубийстве, но только не сейчас, о нет. Хотя кто знает, думал он, может, погоня за флейтой есть ни что иное, как еще один способ покончить с собой, только растянутый во времени.

Он оставил эти мысли. Философия все равно почти ничего не меняла, а настроение портила изрядно.

Чору-Нери здорово напоминил ему столицу, уступая только в масштабах. Единственное, люди казались более приветливыми, но это вполне могло быть следствием замены слова "любезный" на фразу "эй, ты!".

— Эй, ты! — позвал Аллегри и поморщился. Обращение подходило ему так же, как повозке — квадратные колеса.

— Чего угодно благородному господину? — подбежал трактирщик.

— Кувшин тапамора, будьте люб… добры.

Изначально Аллегри намеревался поесть, но новость о Саване лишила его аппетита. Перспектива застрять здесь на целый месяц отнюдь не прельщала. Оставалось только пить. Если, конечно, не найдет себе другого занятия. Например, подрабатывать рисованием.

Аллегри нахмурился. Это было бы равносильно поражению. Флейта ведь найдена и скоро обретет силу, не так ли?

В этом трактире, как, впрочем, и во всех чатальских, не было окон. Если подумать, очень удобно для тех, кто не хочет видеть, как проходит время: утреннее солнце сменяется вечерним, а затем и вовсе скрывается, уступая место луне. Аллегри успел стать свидетелем семейной ссоры, когда женщина, потрясая каким-то свертком, тащила мужа домой.

— Третий день, да что ж такое! — верещала она.

От нечего делать он пролил часть тапамора на стол и стал водить по нему пальцем.

К нему за стол уселся неопрятный дедок. Некоторое время он внимательно разглядывал художника. Хотя, "разглядывал" — слишком мягкое определение, скорее уж пялился.

Выпучив глаза.

— Денег нет, — не вытерпел Аллегри.

Дедок хмыкнул. Весь он был какой-то замшелый: давно не мытые седые волосы, жидкая бороденка, темно-зеленый, в заплатах и дырках, плащ, приобретенный, вероятно, еще в годы его молодости. От него, казалось, веяло сыростью.

— Зато есть тапамор, — сказал дедок, не отводя от художника взгляда.

Аллегри ничего не ответил и налил себе еще кружку. От напитка пахло табаком с легким оттенком перца. Кажется, ничего крепче и гадостней он не пил со времен своей юности, и, тем не менее, было в тапаморе нечто, что не позволяло от него так просто отказаться.

Дедок пожевал губами и спросил:

— Надолго к нам?

Тон у него был вполне дружелюбный, к величайшему сожалению Аллегри. Ему совсем не хотелось разговаривать.

— Надолго, — буркнул художник, так, чтобы стало понятно, что он не рад собеседнику.

Тот не внял.

— Саван? — понимающе хмыкнул дедок. — Что собираешься делать?

Аллегри не посвящал в свои планы и куда более близких людей. Раздражение росло: чтобы дед, наконец, отстал, он спросил у трактирщика кружку. Плюхнув ее на стол, художник налил тапамора.

— Пей! И молчи, ради всех богов.

— А если они — заразы, чего я ради них молчать-то буду? Боги, то есть, — деланно возмутился дедок, впрочем, принимая кружку. Аллегри так на него взглянул, что тот поперхнулся.

— Ладно, твоя взяла, — сказал он. — Но, перед тем как я уйду, — дедок предусмотрительно подлил себе тапамора, — позволь спросить тебя кое о чем.

Не дожидаясь ответа, он продолжил:

— Я думаю, ты собирался идти к Поющей Пустыне. Не спрашиваю, зачем — сумасшедших везде хватает — но как ты собираешься туда добираться?

Художник подавил внезапно возникшее желание запустить в старика кружкой. Он столько раз обдумывал этот вопрос сам, что тот успел надоесть ему, даже и не будучи заданным вслух.

— Не знаю, — процедил он сквозь зубы. В тоне явственно слышалось "уйди, а не то…", где вместо многоточия предполагались кары, пытки и страдания, но дедок не внял. Снова. Он, казалось, вел к чему-то, о чем только ему одному и было известно.

— Зачем сидеть целый месяц в Чору-Нери? Если нельзя пройти через Степь, можно попробовать другой путь.

Аллегри, который начал более-менее прислушиваться к речам старика — не то чтобы у него был выход, а вдруг и правда скажет что-нибудь полезное? — совершенно упал духом.

— Какой, например? Через Айзернен-Золен, что ли? — угрюмо спросил он.

Дедок кивнул.

Аллегри не стал больше сдерживаться и покрутил пальцем у виска, мол, маразм у вас, батенька.

Айзернен-Золен был бы прекрасным во всех отношениях государством, не пытайся он отобрать территории у других. Когда художник жил на Эонике, айзернен-золенцы воевали с Архипелагом Чайка, когда переехал в Кемер — поссорились с Фару, хотя не сказать, что эти страны приходились друг другу хотя бы соседями.

Поэтому художник даже не думал о том, чтобы обойти Степь через Айзернен-Золен.

Тем не менее, дедок кивнул, явно обрадованный догадливостью Аллегри.

— Слухи и из собаки медведя сделают, — сказал он. — Я, может, каждый месяц там бываю. И ничего, живенький.

До Аллегри начало доходить, с какой именно целью был затеян этот разговор.

— Где гарантия, что меня не прибьют на первом же пустыре случайно оказавшиеся там бандиты? — спросил он.

Дед улыбнулся. В этой улыбке дырок было на порядок больше, чем зубов.

— А спросите у любого здесь. Ксашик уже двадцать лет возит тапамор из Айзернен-Золена в Чатал, и всегда и люди и бутылки были в полной сохранности. И лошади. Ксашик — это я, если что, — он поднял кружку, словно приветствуя самого себя, а затем в честь себя же и выпил.

Художник снова окинул старика внимательным взглядом. Меньше всего он походил на успешного торговца, скорее уж на бездомного. Хотя…тогда откуда у него это украшение?

Аллегри только сейчас заметил его. Когда Ксашик наклонился, из-за пазухи выскочила подвеска: квадратный кусочек дерева с росписями, заключенный в серебряную оправу.

— Контрабанда? — спросил Аллегри. Несколько голов повернулись в их сторону, а трактирщик, который лениво ковырялся в очаге, выронил кочергу.

— Тише ты! — прошипел дедок и оглянулся. — Не обязательно произносить то, о чем и так все знают.

В таверне некоторое время постояла укоризненная тишина, после чего посетители вернулись к своим кружкам и тарелкам.

— Ну так что? — спросил Ксашик, убедившись, что они больше никого не интересуют. — Я как раз в очередную поездку отправляюсь, через пару дней. Мне нужен попутчик, — он уставился на Аллегри поверх кружки.

Аллегри вспомнил карту. У него и правда не было выбора. Либо ждать целый месяц — почти вечность, когда ты на пути к цели — либо идти через Айзернен-Золен.

Кроме того, в карте была одна деталь, которая его беспокоила. Если он правильно понял, в районе Айзернен-Золена существовал всего лишь один путь к Поющей пустыне, через долину Железных Столбов, возле тамошней Обсерватории. Границу страны на востоке облегала горная цепь, и, судя по всему, другой дороги через нее просто не было.

— Цена вопроса? — спросил он.

Ксашик почесал жидкую бороденку и сказал. У Аллегри глаза на лоб полезли: после такой суммы грабить его не было никакого смысла. Странным образом эта мысль его успокоила.

Видимо, дедок понял смысл метаморфоз мимики художника и сбавил часть цены.

— Но! Я еду только до Ротен-Эрца. Дальше мне делать нечего, если ты, конечно, не согласен отдать все до последней нитки, — неожиданно жестко сказал Ксашик. При этом он выглядел так, как будто эта самая нитка ни разу ему не нужна — так, фигура речи, не более.

Все сомнения Аллегри в том, был ли Ксашик бандитом, испарились как снег на раскаленном очаге. Слишком уж много условий.

Туманы Айзернен-Золена ничем не отличались от чатальских. Казалось, можно взять кусок серого марева и сплести себе шаль. Мокрую и холодную.

Кость и Ночку пришлось продать, ибо, как заявил дедок, в Айзернен-Золене мулов любят, но, в основном, в гастрономическом смысле. Запрячь их в повозку значило выдать себя с головой.

Одежду айзернен-золенцы носили своеобразную — платье до колен, под которое надевались штаны. И все бы ничего, но ткань кололась так, словно она состояла из множества мелких иголочек. Аллегри предположил, что ее применяют, чтобы выявить лазутчиков — ни один чужак, даже самый выдрессированный, не смог бы в ней долго находиться без того, чтобы, в конце концов, не почесаться.

Тайна пыточной одежды выяснилась относительно скоро, утром второго дня, когда Ксашик наконец остановил телегу.

— Что ты все время вертишься? — спросил он, с завидным аппетитом наворачивая сушеный хлеб. Еда такого отношения явно не заслуживала — по вкусу она напоминала подошву, да и по виду недалеко от нее ушла.

Вертеться, подумал художник, он мог в далекие юные годы, но никак не в своем солидном возрасте. Вернее было сказать, что Аллегри перемещался по всей площади телеги в надежде, что где-то будет чесаться меньше, чем в исходной точке — занятие столь же бессмысленное, сколь и бесполезное.

Ксашик с минуту внимательно наблюдал за ним, затем, хмыкнув, спросил:

— Скажи, а ты, часом, не забыл нижнее платье надеть?

— Если ты про эту женскую тряпку, то я ее выбросил.

— Ясно, — он пожевал губами, то ли хотел скрыть улыбку, то ли что-то сказать. — Зеленый ишшо! — выдал наконец, Ксашик. — Если я дал эту, как ты выразился, "тряпку", то не просто так. Мучайся теперь.

Взгляд Аллегри был далек от признательности. Он очень давно не чувствовал себя молодым и глупым, и ощущение ему не понравилось.

— Не кипятись, — сказал дедок. — Когда приедем во Флах, раздобудем что-нибудь. Там же надо будет купить что-нибудь теплое, все-таки по горам поедем.

На замечание Аллегри, что у него уже есть зимняя одежда, тот только презрительно фыркнул.

— Посмотрю я на тебя, когда мы доберемся до Вершнайте или Хох-Блайе, — он зашелся длинным бормотанием, в котором слышалось что-то вроде "ох уж эти городские" вперемешку с "свалилось счастье на голову".

Флах оказался маленьким городком, зажатым между речкой и холмами. Судя по отметинам на домах, здесь часто бывали наводнения.

Они въехали в него в час предрассветной суеты — солнце еще не встало, а люди уже занимались по хозяйству. Кто-то выводил овец и странных животных, похожих на мелких рогатых лошадей, на улицу, кто-то спешил на рынок.

На вкус Аллегри, это поселение скорей напоминало деревню, однако на входе гордо красовалась табличка "Добро пожаловать во Флах, город наших надежд!", а по бокам подъездной дороги стояли расписные дощечки. Из их содержания художник вывел две вещи: то, что местным малярам надо оторвать руки, и то, что горожане, должно быть, упитанны, румяны, и довольны жизнью.

Наглая ложь, если так: Аллегри наблюдал совершенно обычных людей, каких можно встретить где угодно.

Ксашика здесь знали, поэтому на Аллегри не обращали внимания. Ему пришло в голову, что войны, в которые постоянно ввязывался Айзернен-Золен, не имели никакого отношения к населению этой страны. Люди, судя по всему, продолжали торговать и ездить к родственникам по ту сторону границы, невзирая на политику государства.

Хотя, вполне возможно, отсутствием внимания со стороны местных жителей он был обязан пыточной одежде Ксашика.

Дедок остановил телегу и бросил поводья на колени художнику.

— Пристрой ее. Я побежал по делам.

И, прежде Аллегри успел опомниться, исчез из поля зрения.

С одной стороны, это здорово смахивало на бегство; с другой, Аллегри был уверен, что Ксашик никогда не бросит повозку со своим драгоценным тапамором.

А с третьей, Ксашик поступил по-свински. Аллегри никогда до этого не слышал про Флах, и где в нем что, знать не мог по определению.

С четвертой… Ладно, положим, художник был не так молод, чтобы обижаться на всех подряд. Посему он взял в руки поводья и направил лошадь туда, куда стремились все люди в этот час, а именно — на рынок.

Внезапно — ни с того ни с сего — им завладело подозрение, что Ксашик мог узнать про флейту. Аллегри прилагал все усилия, чтобы ее существование оставалось в тайне, но никто не мог дать гарантий, что дедок не залез к нему в рукав, пока он спал.

Он попытался осадить себя: в конце концов, зачем флейта Ксашику? Разве кто-то другой мог заинтересоваться инструментом, который даже не играл? Однако подозрение, коль скоро оно зародилось, унять было трудно. С трудом приглушив его, — червячок сомнения остался где-то на заднем плане сознания, — Аллегри въехал на рынок.

Народу было столько, что казалось, легче проехать по головам, чем по дороге.

— Куда прешь, идиота кусок!

Аллегри натянул поводья, лошадь остановилась. По счастью, ни одна бочка с тапамором не пострадала. Художник не раз наблюдал, как Ксашик при первой же возможности затягивал веревки, удерживающие товар на повозке, проверял его на предмет трещин, сколов… Что-то подсказывало Аллегри, что дедок будет очень зол, пролей он хоть каплю драгоценного напитка.

Тем более странно, что он так исчез.

Аллегри привстал, чтобы понять, кто ругался, и обнаружил селянку. По-другому ее назвать язык не поворачивался: румяная, круглолицая и суетливая, она взирала на подол платья, изорванный копытами лошади, с такой скорбью на лице, как будто это был ее лучший и — единственный — наряд.

— Ну всё-ё-о! — завопила она, и с прытью, удивительной для женщины ее комплекции, полезла на повозку. Лошадь, судя по всему, поняла, что дело пахнет жареным, и понесла.

Аллегри меланхолично подумал, что мог бы не бояться задавить кого-нибудь: вопли о "шальной скотине" и "дураке на телеге" достигли конца рыночной площади куда быстрее его самого. Дорога очистилась за пару секунд и Аллегри оказался на улице, которая, судя по всему, предназначалась исключительно для лавок. Лошадь несколько успокоилась.

С одной стороны продавали выпечку и сапоги, с другой стороны вывеска сообщала всем желающим, что "подковы Яна Руца — лучшие подковы в Айзернен-Золене!".

Кузнец, видимо, разрывался между своими талантами: дом делился на две части — мастерскую и гостиницу, а перед входом лежала груда металла, в которой Аллегри не без удивления признал… телегу. Упряжи в ней предусмотрено не было.

Художник с трудом мог представить себе безумца, которому понадобилась бы такая нелепость.

Тем не менее, это была гостиница, и Аллегри подумал, что хватит с него на сегодня приключений.

— Ну нет, подожди! — процедил кто-то очень злой за спиной художника.

Обернувшись, художник заметил селянку — ту самую, с платьем. Точнее, с его остатками. Женщина выбралась из-под телеги — она умудрилась зацепиться за ее дно, и, поправляя прическу (дело бесполезное, так как после поездки они стояли у нее дыбом), начала наступление.

— Я требую сатисфакции!

Аллегри, который уже решил отступить, остановился. Селянка? Где же она таких умных слов нахваталась?

— Ты мне всю жизнь испортил! — завопила она в лучших традициях худших театральных постановок и взобралась на телегу.

Аллегри не совсем понял. Он видел эту женщину только раз, сегодня, под копытами лошади. Когда бы он успел испортить ей жизнь?

"Селянка" замахнулась, чтобы дать ему пощечину, но из-за разницы в росте у нее вышел только шлепок по плечу.

Что, впрочем, тоже трудно назвать приятным ощущением.

Женщина угрожающе пропыхтела. Она толкнула его раз, два, пытаясь свалить его на землю и запинать до смерти.

— О-ой! — раздалось позади, и затем селянка оторвалась от земли. Аллегри оглянулся — на крыльце гостиницы-кузницы стоял хозяин. Был он высок и худ, однако то, с какой легкостью он держал женщину за шиворот, внушало уважение.

Она еще немного повоевала, затем, поняв всю тщетность своих попыток, затихла.

— Ян, а Ян, ну отпусти!!! — потребовала она. Затем, после минутного раздумья добавила. — Пожалуйста.

— Ишь, как заговорила, — ухмыльнулся хозяин. — А ну быстро выложила все, что успела стащить! — сказал он строго и поставил ее рядом с собой, словно она была мебелью, а не живым человеком.

Женщина некоторое время помялась на месте, затем достала откуда-то из юбок несколько эоникийских монет. С видимым сожалением она положила их в требовательно протянутую ладонь хозяина кузницы.

— Виорика! Я тебя предупреждал, чтобы ты не трогала моих гостей. Ко мне, так ведь? — строго осведомился он у Аллегри.

— У меня еще лошадь с повозкой, — он махнул рукой в сторону телеги. — И человек. Вероятно.

Хозяин некоторое время выглядел озадаченным, затем, почесав затылок, все-таки пригласил его внутрь.

— Вы тут пока располагайтесь, а я пойду с телегой разберусь. И вот, заберите свои деньги. За постой потом заплатите.

У гостиницы вид был запущенный. Аллегри даже пожалел, что вошел сюда, или, если быть более точным, "его вошли". Она гораздо больше походила на пристройку к кузнице, чем собственно на гостиницу — тут и там валялись гвозди, мечи без рукоятей, подковы и посуда, а также нечто, что можно было бы назвать потугами на искусство. Впрочем, присмотревшись, художник решил, что хозяин не лишен вкуса, просто почему-то не доводил свои вещи до конца.

Аллегри разгреб себе место на лавке. Виорика присела напротив, на металлическую бочку с дыркой на боку, и рассматривала Аллегри с таким видом, как будто тот — опаснейший насильник-рецидивист, а она — оскорбленная невинность. Лет уже этак двадцать.

— Неужели это было последнее ваше платье? — спросил он.

Ответом ему был негодующий взгляд и скорбные мимические морщины.

— Вы, может быть, сломали жизнь безвестной сироте! — патетически воскликнула она. — Может быть, она, эта несчастная женщина, прошла многие километры пешком по заснеженным холмам, чудом избежав смерти от свирепых волков, бандитов и голода!

— Виорика, у тебя оба родителя, слава богам, живы, какая сирота, какие волки? — в прихожую протиснулся хозяин. Из-за своего роста ему пришлось сложиться чуть ли не вдвое, чтобы пройти внутрь. — Ваша лошадь и телега на заднем дворе, — сказал он. — Живы и накормлены.

Аллегри с трудом себе представлял зрелище накормленной телеги, но от комментариев воздержался.

Женщина теперь дулась. Это смотрелось бы почти правдоподобно, снизь она градус накала эмоций. Кажется, и хозяин ей не верил — не обращая никакого внимания, он повернулся к художнику и пригласил его осмотреть комнаты. Точнее, комнату. Каморку.

Почему это заведение называлось гостиницей, понять было трудно. Сюда, при желании, можно было втиснуть пятерых человек, но Аллегри сильно сомневался, что кто-то захочет здесь остановиться. Все, начиная от пыльных маленьких окон и заканчивая готовыми вот-вот развалиться кроватями, говорило об отсутствии в доме женской руки.

Его "каморка" выглядела немногим лучше, чем остальные комнаты. По стенам, выкрашенным светло-зеленой краской, шла узкая роспись в виде виноградных лоз, а единственное окошко прикрывали белые занавески. Поправка — когда-то белые занавески.

Между двумя кроватями был зазор размером в полшага. Достаточно, чтобы не застрять, но не более.

Художник присел на краешек кровати и невольно задумался, а что он здесь делает.

Кто-то открыл входную дверь, Ян, стоящий в коридоре, оглянулся.

— Красные небеса, Ксаш! — воскликнул он. — Вот уж не ожидал тебя здесь увидеть, — он исчез из поля зрения Аллегри.

Художник почувствовал, что упускает из виду часть головоломки. Виорика, которая так и болталась в коридоре, тоже выглядела озадаченной.

— Ты с ним? — спросила она беззвучно. Художник кивнул. Взгляд "селянки" посерьезнел, и на этот раз — Аллегри видел — это была не игра. Ее лицо сразу стало более осмысленным и даже приобрело некоторое подобие интеллекта.

Она пошевелила губами, как будто собиралась что-то сказать, затем, передернув плечами, вышла из гостиницы. Хозяин окликнул ее, но она не отозвалась.

— Вздорная баба, — бросил он, провожая Ксашика в ту же комнату. Аллегри пришлось поджать ноги, чтобы дедок смог пройти.

Тот оглядел каморку.

— Ты что-то поменял здесь? — спросил Ксашик.

— Разве? — удивился хозяин, почесывая затылок. — Хах, а точно. Занавески. Ты, как всегда, глаз-алмаз, Ксаш. Пойдем выпьем, я угощаю!

Дед, кряхтя, поднялся с кровати — за время разговора он успел на ней посидеть, полежать, даже попрыгать, не ногами, а так, сидя — и вышел в коридор.

— Аллегри, ты с нами? — спросил Ксашик.

— О, так вы вместе, — понял, наконец, хозяин, — то-то я смотрю, телега знакомая…

У художника было двойственное ощущение. С одной стороны, если его угощали, он не отказывался. С другой, идти почему-то не хотелось.

"Наверное, я просто устал", подумал он.

Ян и Ксашик ушли, в доме стало тихо. Художник задремал, и это было так хорошо и правильно, что стук снаружи страшно раздражал.

Стук?

Аллегри проснулся. За окном стемнело, но не настолько, чтобы на фоне окна не была видна чья-то тень.

Флейта и карты были на месте. Художник, по своему обыкновению, спрятал их в постели, а сам подобрался к окну. Судя по силуэту гостя, это была женщина. Аллегри немного расслабился.

Он резко раздернул занавески:

— Чего тебе?!

Фигура отскочила. Художник с удивлением узнал ту самую ненормальную, что напала на него сегодня. Как ее там… Виорика, что ли?

Она приложила палец к губам и жестом позвала его.

— Нет, — сказал он.

Виорика забарабанила в окно. Расслабиться при таком шуме при всем желании было невозможно, хотя художник и попытался.

Звук был слышен даже из-под подушки.

Злой, он вышел на задний двор.

— Что тебе надо? Если это деньги на новую одежду, так бы и сказала.

Надо сказать, она успела где-то переодеться — не иначе как ее рассказ о бедной сироте действительно был не более чем сказкой.

Женщина молча развернулась и направилась к выходу. Аллегри понял, что был чересчур резок; к тому же что-то ему подсказывало, что просто так она бы не стала стучаться. Это неведомым образом потревожило художника.

— Постой, — сказал он. — Пожалуйста, — выдавил Аллегри из себя с видимым усилием. Он крайне не любил извиняться, а в этом "пожалуйста" было немало от слова "прости".

Виорика, впрочем, удовлетворилась и этим.

— О Ксашике ходят дурные слухи, — сказала она.

Художник не удивился — с самого начала их совместного с Ксашиком путешествия он ждал, что кто-нибудь скажет эти слова. Странно, что это оказалась "вздорная баба".

— Продолжай, — сказал он.

— Он возит тапамор уже более тридцати лет, — начала Виорика, — и, надо сказать, ни разу не было такого, чтобы товар пропал…

— Это я уже слышал. От него самого, — заметил Аллегри.

— Чего нельзя сказать о людях.

"А вот это уже что-то новое", подумал он.

Этого следовало ожидать; впрочем, так или иначе надо было проехать через Айзернен-Золен. Художник не собирался целый месяц, а может и больше, сидеть на одном месте.

Виорика наклонилась к нему, словно боясь, что кто-то может их подслушать.

— Он ездит через горы Тотен-Лихт. К Ротен-Эрцу это самая короткая дорога… но и самая опасная.

— Дай угадаю, — сказал Аллегри, — никто не возвращается?

— Возвращается. Сам Ксашик. Но не те, кто ехал с ним. Говорят, в Тотен-Лихте светящиеся горы… и приближаться к ним не стоит — притянет.

— Как мотылька? — спросил Аллегри. История о сверкающих горах уж больно напоминала детские страшилки, и потому выглядела для него недостоверной. К тому же… Карта, которая была вырвана из атласа в Чатальском Хранилище знаний, не содержала никаких сведений о Тотен-Лихте. По правде говоря, там не было и половины тех городов, которые они проезжали, но художник списал это на древность самой книги. Вполне возможно, автор не посчитал нужным наносить их. Или, возможно, люди заселили эти земли значительно позже.

Виорика нахмурилась, увидев выражение его лица. Смотрелось забавно: она как будто превратилась в маленькую капризную девочку. По крайней мере, Аллегри сразу представил, как она выглядела в свои восемь.

— Не ерничай! — строго сказала она и топнула ногой. — Я на твоем месте прислушалась бы к чужим словам. Я не понимаю, почему Ян ему верит, хотя его собственная дочь так и не вернулась из совместной с Ксашиком поездки.

Последние слова прозвучали чересчур громко — Виорика снова вышла из себя. Художник невольно оглянулся: окна "гостиницы", казалось, следили за ними. Карты и флейта лежали в его постели, и внезапно он подумал, что их очень просто найти. Любому, кто задастся такой целью.

— Ян и Ксашик могут вернуться в любую минуту, — сказал художник.

Виорика кивнула и пошла к воротам.

— Спасибо! — громким шепотом сказал он. — За предупреждение.

Флейта оказалась там, где он ее оставил. Засыпая, художник подумал о том, какой же это был странный день, куда более странный, чем множество предыдущих.

Он помнил, что женщина в храме Детей Хаоса — Шати — говорила про табличку. Та, что вызвала к жизни силу, способную исполнять самые заветные желания.

Она ему приснилась. Плоский, неровный кусок коричневой глины, с одной стороны которой был нарисован знак — два листа, восточный и западный, походили на цифру восемь, положенную набок; северный и южный вместе смотрелись как песочные часы.

Табличка лежала на черно-белом полу, присмотревшись к которому, художник с удивлением узнал клавиши пианино, только закрученные в спираль. Все остальное разглядеть почему-то не удавалось, но Аллегри знал — это должен быть Храм Музыки, и ничто другое.

Рядом с табличкой, разбитая, лежала маленькая расписная дудочка. Увидь Аллегри ее где-нибудь на сельской ярмарке, он, не задумываясь, прошел бы мимо — детские игрушки его не интересовали. Казалось странным, как такая вещь могла сломать судьбы стольких людей.

Ключ к решению загадки — как оживить флейту — скрывался там, в Храме Музыки. От художника требовалось только прийти и забрать его.

Ксашик решил остановиться во Флахе на несколько дней — перетереть со старыми знакомыми, провернуть несколько сделок… Аллегри наконец-то купил ту самую нижнюю одежду, которую он поначалу принял за женскую ночнушку.

Что ж, как бы это не выглядело, жизнь оно действительно облегчало — теперь художник смог ходить по городу без ежесекундного желания почесаться.

Выяснилось, что Виорика — это не кто-нибудь, а двоюродная сестра Яна, которая всю свою жизнь мечтала стать актрисой. Об этом поведал кузнец на второй день пребывания их во Флахе.

— Нет, чтобы замуж выйти — уже третий десяток пошел! — она все шатается по балаганам и просит, чтоб ее взяли хоть на роль третьей статуи в правом ряду. Вздорная баба! — сказал Ян, стукнув кружкой по столу. — К тому же она любит таскать у постояльцев всякую мелочь. Сколько с ней не говорил, не уймется никак!

Еду в гостинице подавали прямо на кухне, такой же маленькой, как и все остальные помещения в этом доме. Хотя как подавали — суетился по большей части хозяин, время от времени убегавший в мастерскую, проверить, все ли там в порядке. Обычно он возвращался уже тогда, когда половина кушаний приобретала цвет и изысканный запах жженной тряпки.

Аллегри, слушая речь хозяина, поймал себя на странном ощущении. С одной стороны, художник уважал такую упертость, стремление к своей мечте, но… поведение женщины говорило о полном отсутствии вкуса и таланта. Он был почти уверен, что зрители заплатят Виорике только за то, чтобы она не выходила на сцену.

На следующий день Ян проводил их до границы города, которая кончалась огородами — все-таки Флах был деревней, как бы он не пыжился показаться чем-то большим — и, попрощавшись, всучил в руки Аллегри какой-то сверток и быстро ушел.

— На что спорим? — спросил Ксашик, бросив взгляд на художника.

Тот вопросительно изогнул бровь.

— Подарок. Что там, как думаешь? В прошлый раз Ян подарил мне, не поверишь — он хохотнул, — котенка!

Дедок после Флаха явно был в приподнятом настроении, в отличие от Аллегри. Любые задержки в одном месте, даже на пару дней, отдаляли его от цели.

— Судя по тому, что это не шевелится, это либо мертвый котенок, либо… не котенок, — пробурчал он и аккуратно потянул за край свертка. Затем молча передал его Ксашику.

— Булочки! — присвистнул тот. — Не-е, все-таки ему следовало родиться женщиной, или, на худой конец, семью завести.

— Кстати, а у тебя есть семья, Ксашик? — вдруг спросил художник.

Тот снова хохотнул и кинул сверток с булками в телегу.

— Бочки, — он повернулся и хлопнул ближайшую по крышке, — лошадь и дорога, вот моя семья! — сказал Ксашик, переврав слова песни, которую они вчера слышали на рыночной площади. — Моя старуха умерла уже с десяток лет как. Оттуда была родом, — он махнул рукой назад, где едва различимой точкой виднелся Флах.

До Вершнайте был день пути, до Хох-Блайе — еще два. Если бы не это странное место, о котором предупеждала Виорика… Как его там? Лихтен-Тот? Тотен-Лихт? В прямом смысле — белое пятно в путешествии художника. Неопределенность не то что пугала Аллегри, а скорей досаждала ему, как муха на недавно вымытом окне.

Дорога петляла между холмами, которые становились все выше и неприветливей — серые каменистые возвышенности, покрытые пожухлой травой и снегом. В отличие от Чатала, где зима играла яркими красками, здесь все было тусклым и даже на вид холодным.

Аллегри поежился.

Виорика не выходила из его головы. Она очевидным образом пыталась ему помочь — или думала, что помогает, но честное слово, художник намного счастливее без знания этих — совершенно безосновательных — слухов про Ксашика.

Он так глубоко задумался, что не заметил, что рядом с ними кто-то есть. Рядом с телегой гарцевала лошадь, на которой, поедая те самые булочки — и когда только успела стянуть? — гордо сидела Виорика.

Аллегри моргнул. Только что он думал о ней, и вот, пожалуйста.

Реакция деда была тем самым проколом в его маске, которого художник подспудно ожидал с самого начала их путешествия.

— Нет! — неожиданно громко завопил он. Крик разнесся по холмам, и не знай Аллегри, что это Ксашик, он бы подумал, что кого-то убивают.

Виорика пожала плечами.

— Я еду не с Вами, — количество булочек уменьшалось с каждой секундой. — Мне просто по пути.

Аллегри даже восхитился такой непробиваемой наглости.

Дед сплюнул.

— Не доедешь, — процедил он.

Виорика широко улыбнулась. Ксашик сплюнул еще раз посмурнел.

Дальше — хуже. Холмы — выше, воздух — холоднее, молчание — тяжелее. Аллегри поймал себя на мысли, что он как арестант, которого куда-то ведут не слишком разговорчивые конвоиры.

И хотя художник всю жизнь предпочитал одиночество, для него такое положение казалось тягостным.

Вершнайте стоял в стороне от дороги. В принципе, заезжать туда не имело смысла — об этом Ксашик говорил еще на границе Айзернен-Золена и Чатала. Тем не менее, он решил остановиться там на ночь.

— Отдохнем перед последним рывком.

Отдыхать предполагалось даже не в деревне. Вершнайте оказался первоклассной, эталонной дырой. Располагался он на горе, и его жители, судя по всему, интересовались только своим домашним скотом. Что старуха, кормившая корову, что пастух овец не отвлеклись от своего занятия, когда Ксашик осведомился, где можно поесть или заночевать.

В конце концов, их поиски были вознаграждены. Мальчишка, то и дело шморгающий носом и весьма неаппетитно вытирающий его рукавом, отвел их на окраину и показал на отдельно стоящий дом.

— Для гостей, — буркнул он и сразу смылся.

Дом выглядел брошенным. Вероятно, дело было в окнах, маленьких, запыленных, почти на самом уровне земли…Они смотрели на гостей, как слепой плотоядный крот после зимней спячки.

— Жуть какая-то, — отозвалась Виорика, подъезжая к частоколу. — Ну ладно, — она пожала плечами и, спешившись, открыла калитку. — Вы там идете?

Ксашик проворчал что-то себе под нос и отправился вслед за ней.

Нет, дело не в окнах, думал Аллегри, ступая по скрипучим половицам гостевого дома. Что-то другое тревожило его, может, запах сырости, может, пыльные подоконники с отпечатками чьих-то ладоней — шут разберет.

Выбор, впрочем, стоял между ночевкой на улице — со снегом, ветром и прочими прелестями, — и склепом, в котором всего этого не было.

Виорика разожгла очаг, Ксашик вышел по каким-то делам. Огонек немного разгонял гнетущую атмосферу дома, так что Аллегри мало-помалу заснул прямо на лавке.

— Аллегри! Аллегри! — шепот был таким настойчивым, что хотелось закрыть уши и в полусне посылать всех подальше. — Красные небеса! Вставай уже!

— Что за "красные небеса" вы постоянно поминаете? — недовольно отозвался художник, открывая глаза. Вокруг стояла тьма — очаг погас. Судя по всему, это был самый глухой час ночи.

Он скорее угадал, чем увидел, как Виорика закатила глаза.

— Потом, потом. Не спи! Мне кажется, — она еще понизила голос, — Ксашик что-то замышляет.

Аллегри бросил на нее скептический взгляд, впустую, впрочем — все равно ничего толком не видно было.

— Почему ты так решила? — сонным голосом спросил он, переворачиваясь на другой бок. Все-таки лавка была крайне неудобной.

Ее ответ художника не очень интересовал. Ну какой нормальный человек разбудит другого, смертельно уставшего, чтобы поделиться с ним ни на чем не основанными подозрениями?

— Ну, мы собирались уезжать сегодня в четвертом часу утра. Без тебя.

— А-а, — Аллегри зевнул, — ясно. Ну ладно, утром… того, поговорим… Погоди, что?!

Сонливость как ветром сдуло. Аллегри сел прямо и уставился на силуэт Виорики.

— Я сказала "собирались". Как видишь, я все еще тут и даже не совсем одета, — она хмыкнула. Затем, вновь серьезно, — он сказал, что ты ему не нужен, а вот меня он может подбросить до Ротен-Эрца.

На вкус Аллегри, звучало странно, особенно если вспомнить, как Ксашик к ней относился.

— С чего вдруг такая щедрость? — спросил он.

Виорика пожала плечами и присела рядом.

— Слышал бы ты, как он разозлился, когда я отказалась. Чуть ли не шипел, что-то про "сдохнете" и "сами виноваты". А потом… — она содрогнулась, — я нашла в своей постели это.

Виорика бросила на колени художнику что-то длинное и склизкое. Ко всему прочему, оно еще и светилось, таким слабым и неверным светом, что казалось галлюцинацией.

— Что это? — он смахнул вещь на пол.

— Ободранная змея. Она была еще жива, когда я ее нашла. И очень агрессивна, кстати.

Аллегри порадовался, что вокруг темно. Рассматривать подробности ему не хотелось.

Однако кое-какой вопрос не давал ему покоя.

— С чего ты взяла, что Ксашик — автор этого, кхм, чуда?

— Где ты видел живую светящуюся ободранную змею? — задала наводящий вопрос Виорика. — Магия, грубая и очень нехорошая. Проследить, кто автор этого чуда, — она брезгливо пошевелила ногой трупик змеи, — не составило никакого труда. Он же больной. Может… — Виорика замялась, — поедем вместе? В обход? Я знаю места…

Художник растер ладонями лицо, пытаясь окончательно проснуться.

Он не мог позволить себе терять время. Флейта ждала; он чувствовал ее нетерпение. Если существовала дорога длительностью неделю, идти в обход целый месяц для него не имело смысла. Аллегри верил, что пока не сделает то, ради чего он отправился в путь, он не умрет, и эта вера была сильнее здравого смысла.

— Я остаюсь.

— Ты ненормальный!

Художник пожал плечами и снова улегся на лавку.

— Мне нужно в Ротен-Эрц, — просто сказал он, и попытался заснуть.

Однако до самого рассвета ни Аллегри, ни Виорика так и не сомкнули глаз.

Утром диспозиция, казалось, осталась прежней: двое на телеге, одна на лошади. Но это только на первый взгляд. Даже не очень внимательный наблюдатель рано или поздно заметил бы напряжение, сковывающее эту троицу.

В полдень выглянуло столь редкое в этих краях солнце. Художник вдруг понял, что ему очень этого не хватало в блеклых холмах Айзернен-Золена. Он всю жизнь прожил на юге.

Ксашик спрыгнул с телеги, и, держа одну из лошадей за поводья, сказал:

— Я еду дальше только при одном условии. Ты, — он ткнул пальцем в Виорику, — держишься от меня подальше.

Виорика заставила лошадь отступить на один шаг.

— Достаточно? — осведомилась она с нахальным видом.

— Не меньше тридцати метров, — отрезал дед. — Можешь ехать впереди, можешь позади, мне без разницы, но только не приближайся.

— А кто вам сказал, что я еду с вами? — ехидно спросила она. — Так, небольшая конная прогулка до Ротен-Эрца, и какое счастье — попутчики!

— Я жду, — Ксашик остался таким же непреклонным. Судя по всему, он действительно не шутил. Пока Виорика не отъехала, дед внимательно следил за ее передвижениями, и только потом забрался обратно на телегу.

— Что это было? — спросил Аллегри.

Ксашик пожал плечами.

— Я терпеть ее не могу, — просто сказал он и взялся за вожжи.

Ближе к Хох-Блайе холмы окончательно превратились в горы. На Эонике, где художник прожил большую часть своей юности, было несколько хребтов, но они ни в какое сравнение не шли с этими.

Было слышно, как осторожно ступая по наледи, цокает лошадь Виорики. Телега едва помещалась на узкой дороге: с одной стороны возвышалась стена, а с другой виднелась пропасть.

Величественное это было зрелище и безжалостное в своей красоте, в то же время. Вряд ли бы эти горы пощадили случайного путника. Первые несколько дней на такой высоте Аллегри даже задыхался. Ксашик, глядя на него, снисходительно качал головой. Что там с Виорикой, посмотреть не представлялось возможным — дорога петляла, да и не до того было художнику. К счастью, скоро стало полегче, а потом недомогание и вовсе сошло на нет.

Хох-Блайе раскинулся в седловине между двумя высокими горами, Закатной и Рассветной. Путники подъезжали со стороны Рассветной, по более-менее хорошей дороге; мимо Закатной шла другая, заброшенная тропа. Как позже выяснилось, вела она к Ротен-Эрцу, через короткий путь, но пользовался им только Ксашик. Остальные, если им надо было туда, ехали в объезд — и тогда путешествие занимало больше месяца.

Как и во Флахе, Ксашика здесь знали. Художник заключил это из того, как смотрели на их повозку прохожие: долгими, внимательными… настороженными взглядами. Причем, увидев Аллегри, они успокаивались и делали вид, что заняты своими делами.

Почему-то это обеспокоило его больше всего. Художник невольно прикоснулся к рукаву, там, где была скрыта флейта, не то пытаясь защитить ее, не то — поддержать себя.

Ксашик решил, что оставаться на ночь здесь не имеет смысла. Они поели, причем Виорика сидела за соседним столом и делала вид, что не имеет к ним ни малейшего отношения, затем искупались. Ксашик даже успел вздремнуть за это время. Виорика было заявилась к ним в комнату, но стоило ей переступить порог, как дед проснулся и выгнал ее. Не иначе, спал с открытыми глазами.

Какая жалость, думал Аллегри. Впервые за все время путешествия по Айзернен-Золену им встретилась приличная гостиница, в которой было бы даже приятно отдохнуть. Недолго, конечно. Вместо этого они снова отправлялись в ночь и холод.

— Тотен-Лихт будет ближе к вечеру, — внезапно сказал Ксашик, когда с момента отъезда прошло часа два.

Художник вздрогнул. Значит, то, что рассказывала Виорика — правда? Тотен-Лихт существует?

Дед правил телегой с невозмутимостью каменного истукана. Однако настойчивость, с какой Аллегри ждал ответа, заставила его ответить.

— Там я кликну знакомых головорезов и вас убьют.

Пару мгновений они ехали в тишине.

Затем дедок фыркнул, увидев лицо художника.

— Навешаю лапши на уши, а вы и верите. Расслабься. Минуем горы, а там до Ротен-Эрца рукой подать.

Ксашик стал более разговорчивым и дружелюбным, хотя заметить это, наверное, мог только человек, тесно с ним общавшийся как минимум неделю.

Когда они спускались с очередной седловины по скользкой и узкой тропе, им открылся вид на Тотен-Лихт. В горной гряде он выделялся своим серовато-голубоватым цветом, словно его накрыло полупрозрачным туманом. И все.

Аллегри никогда бы не догадался, что это именно он, не назови его Ксашик.

Выходило как-то глупо. Виорика ворвалась к нему ночью, чтобы рассказать досужую сплетню; затем она зачем-то увязалась за ними (хотя она говорила, что ей надо попасть в театральную труппу Ротен-Эрца, художник не верил — чего ж она ждала столько лет?); разбудила его ночью, наговорила на Ксашика.

И Тотен-Лихт оказался обычной горной цепью.

Дорога, и до того не выглядевшая безопасной, ныне превратилась в узкий каменный мостик, на котором телега едва помещалась. До Тотен-Лихта оставалась пара часов, и за это время повозке предстояло преодолеть несколько таких мостиков, впрочем, коротких.

— Я много раз здесь ездил, — сказал Ксашик.

Видимо, Аллегри все-таки не до конца с собой справился и обрел нежно-зеленый цвет лица.

Впрочем, его можно было понять — камешек, выбитый из-под колеса телеги, очень долго летел вниз, и, в конце концов, скрылся в тумане. Звука удара они так и не услышали.

Затем что-то — не вполне понятное — произошло. Горизонт наклонился, а одна из лошадей повисла над пропастью, запутавшись в упряжи. Кажется, телега бы устояла, но животное брыкалось, и все вместе потихоньку сползало в пропасть.

— Красные небеса!!! — услышал Аллегри. Виорика, увидев, что случилось, резко сократила дистанцию.

Бочки опасно накренились, и не падали только благодаря многочисленным веревкам. Сам Ксашик болтался прямо рядом с брыкающейся лошадью. По его побледневшему лицу было видно, что силы у него очень скоро закончатся.

Аллегри ухватился за оглоблю. Карабкаясь по ней, правда, значительно медленнее, чем мог бы в юности, он все-таки вылез на тропу.

Телега неумолимо сползала. Вдвоем с Виорикой они едва сдерживали ее, причем ключевым словом было "едва". Все-таки Виорика была женщиной, а Аллегри никогда не уделял физической силе большого внимания.

— Надо избавиться от чего-нибудь! — крикнула Виорика. — Лошадь! Бочки! Что-нибудь!

— Я вам покажу бочки!!! — отозвался дед.

— Ну лошадь тогда!!! — часть тропы под телегой осела, камешки полетели в пропасть. Виорика, уперлась рукой в землю, но скольжение не прекращалось. — Нож!

— Где? — нервно отозвался Аллегри.

Она закатила глаза, затем, переложив упряжь в рот, задрала юбку. В сапоге у нее оказался небольшой, не шире пальца, но очень острый кинжал. Она подтолкнула его к художнику. — Быстрее!

Аллегри схватил его и одним движением перерезал упряжь.

Лошадь сорвалась. Ксашик проводил ее долгим взглядом.

— Чего стоите, — сказал он сварливо, — вытаскивайте меня, в конце концов. Хотя нет, телегу!

Лошадь Виорики пришлось пристегнуть к телеге. Теперь они с Аллегри могли отпустить — она веревки, он — оглоблю.

Телегу со скрипом вытащили обратно на мостик, с дедом впридачу. Радости на его лице не наблюдалось, скорее даже наоборот.

— Садись в телегу! — рявкнул он на Виорику.

Она пожала плечами и на нетвердых ногах забралась на бочки.

Мог бы и поблагодарить, подумал Аллегри про себя. Похоже, тапамор и в самом деле был для деда важнее всего на свете. Художник, конечно, и раньше видел, как он печется над ним, но чтобы до такой степени…

Хотя, может, дело было в том, что он просто недолюбливал Виорику.

Дед очень хотел, чтобы женщина оказалась как можно дальше от повозки, но теперь, когда ее лошадь шла в упряжи, это стало невозможным. Его нервозность становилась все более очевидной по мере того, как они приближались к Тотен-Лихту.

Когда они были совсем уже близко, дед попытался нащупать что-то у себя за пазухой. Это выглядело как простой жест, как бывает, когда ищешь вещь, которая должна быть на своем месте. Но… затем на его лице проступила паника.

Они въехали в серо-голубую дымку Тотен-Лихта. В тот же момент художник понял, что все слухи об этом месте — правда. Стоило им переступить некую границу, как все вокруг залило нестерпимо ярким белым светом, таким, даже сквозь полуприкрытые веки было больно смотреть.

Лошади этого как будто не замечали и продолжали спокойно идти вперед, а вот с Ксашиком… С Ксашиком происходило что-то странное.

Свет пожирал его. Одежда, как лед в кипятке, плавилась под воздействием этого сияния, а когда ее не стало, начала исчезать кожа, мышцы, кости…Аллегри краем глаза видел кричащую от страха Виорику. Звуков почему-то не было.

Повод упал из рук деда, а сам он вывалился на тропу. Последним, что увидел художник, был позвоночник Ксашика. Он медленно превратился в тот же свет, что окружал его, и пропал.

Несколько минут Аллегри ждал, что с ним случится то же самое. Судя по лицу Виорики, она думала о том же самом. Однако телега ехала вперед, и ничего не менялось.

— Что это было? — сказала Виорика беззвучно. Художник передернул плечами.

— Выберемся отсюда, поговорим, — произнес он одними губами.

Момент, когда сияние стало ослабевать, а копыта лошадей, наконец, зацокали по дороге, стал одним из счастливейших в жизни Виорики.

А что насчет Аллегри, то он задавался вопросом, что же его спасло. И не так уж много вариантов ответа приходило ему на ум.

Карт у деда не было — путь он находил по памяти. Аллегри надеялся, что тропа, по которой они едут, не перейдет в развилку или тупик. Окончить свою жизнь в этих горах, в то время как они каким-то непонятным чудом выбрались из Тотен-Лихта, было бы крайне несправедливо.

Ночью потеплело. В такую погоду есть вероятность оказаться под лавиной, поэтому для ночлега художник выбрал одну из пещер, коих здесь было множество. Костер развели перед входом, предварительно убрав снег с нависающего над ним валуна.

Виорика притащила из пещеры небольшой красный камень и бросила его в очаг.

— Ты что делаешь? — отозвался художник. Дрова были частично сырые, найденные по пути, частично взятые с собой из Хох-Блайе, но в любом случае их следовало беречь и не швыряться в костер посторонними предметами. К тому же ветер, время от времени задувающий снег снаружи, не позволял ему гореть ровно.

— Смеешься, что ли? — спросила Виорика. — Мы едем в Ротен-Эрц, а ты даже не знаешь, чем он знаменит? Кроме тамошней театральной труппы там добывают…

— Ну конечно, я отправился в путь только затем, чтобы осматривать достопримечательности, — перебил ее Аллегри, вороша костер палкой. — Делать больше нечего.

— А кстати, зачем?

— Что — зачем?

— Зачем ты едешь в Ротен-Эрц? Ты не похож на человека, которому что-то нужно в этом городе. Честно говоря, ты и на человека-то не очень похож, — она улыбнулась. — Весь такой… изможденный. Я еще во Флахе подумала, что ты либо очень давно не спал, либо болеешь…

"О боги, когда же она замолчит…" думал Аллегри. Он знал, что его вид оставляет желать лучшего, но получать подтверждение из чужих уст было не очень приятно. Да и не в этом дело.

В такую погоду хотелось просто молчать.

Он даже не сразу заметил, как в пещере стало тихо. Виорика, кажется, поняла, что ему не хочется разговаривать. Она достала кастрюлю и вышла наружу, за снегом.

В любом случае, Виорика была не тем человеком, которому хотелось бы довериться, думал художник. Странно, что такая мысль вообще пришла ему в голову — никогда раньше он не нуждался в чьем-либо совете или одобрении. Его жизнь, как и флейта, были исключительно его делом, и допускать в них кого бы то ни было казалось святотатством.

Виорика вернулась и с лязгом поставила кастрюлю на костер.

— Ладно, сделаем вид, что тебе не все равно, зачем я сама еду в Ротен-Эрц, — сказала она.

Примерно с таким же интересом Аллегри мог бы рассматривать булыжник. Но Виорику это не смутило. Почему-то она решила избрать художника в свои поверенные. Вероятно, подумал он, это связано с отсутствием свободных ушей на много километров вокруг.

Памятуя о ее склонности к дешевым представлениям, он приготовился услышать невероятную историю о жизни безвестной сироты Виорики из глухой деревушки.

— Понимаешь, я должна была быть там с самого начала, — начала она. Моя мать мне обещала, что там я буду счастлива. Но как я туда ни стремлюсь попасть, всегда что-то в последний момент рушит мои планы.

Против воли Аллегри прислушался.

— А чем Ротен-Эрц отличается от других городов? — спросил он. — Что в нем такого особенного?

Виорика сидела, обхватив себя за колени. Только глаза поблескивали в пламени костра. Она походила на маленькую девочку сейчас; художник понял, что он может себе представить, какой она была, скажем, в пятнадцать: чуть пухловатая, с наивной верой в чудеса и желанием завоевать весь мир, если не красотой, так своим обаянием.

— Ну, сначала мне обещали, что там я выйду замуж. Фактически, меня продали за определенную сумму, но тогда я этого не понимала. Просто видела, как рада мать, и радовалась вместе с ней. Зря, как выяснилось. Вилфрид был богатым, но при этом немного… странным. "Тысяча разнообразных приключений повесы Филлиса" по сравнению с ним просто детская сказка.

Она поморщилась, видимо, вспоминая что-то. Учитывая, что в молодости Аллегри тоже, бывало, почитывал эту книжку, он мог себе вообразить, какого рода "странности" она имела в виду, Виорика, впрочем, не горела желанием касаться этой части своей жизни.

— В общем, мы поженились в моей родной деревушке и через пару месяцев засобирались к нему в Ротен-Эрц. Боги, как я была рада и одновременно боялась этого! — она поежилась. — Словно настоящая — взрослая — жизнь могла начаться только после того, как я увижу этот город.

Она на секунду призадумалась, затем пожала плечами и полезла в свою сумку.

— Проголодалась я, — сказала Виорика, доставая кусок вяленого мяса. — Так вот. До Ротен-Эрца мы так и не доехали — попали в лапы бандитам. Мужа убили, а я… Наверное, даже сейчас это прозвучит неправдоподобно… особенно сейчас. Я рассмешила их собственноручным исполнением сценки из "Вурфаренских матрон".

— Я так понимаю, это трагедия? — не мог удержаться от подколки художник.

— Ну вот, я же говорила. А разбойники, между прочим, были так благодарны за представление, что не прикоснулись ко мне и пальцем, а потом довезли до ближайшей деревни. Конечно деревни, в том районе и городов-то никогда не было, — пробормотала она про себя. — Как бы то ни было, с тех пор ничто не может меня переубедить, что я плохая актриса. Хотя, надо признать, разъяренная толпа с тухлыми помидорами чуть было не поколебала мою веру, — она слабо улыбнулась.

— Ты решила, что будешь играть в театре после этого? — спросил Аллегри.

Она неопределенно пожала плечами.

— Нет, наверное, нет. В тот момент я думала только о том, чтобы выжить, больше никаких желаний и мыслей не было. На самом деле все случилось чуть позже. В Драйзин, туда, куда меня привезли бандиты, приехал ротен-эртский цирк. Я тогда еще не знала, что он знаменит не только в Айзернен-Золене, но и в других странах. Ты не представляешь, Аллегри, сколько жизни было в том, что я видела! — художнику на мгновение показалось, что в зрачках у нее мелькнули разноцветные огоньки сцены. — Я словно с ума сошла. Дождалась, пока артисты закончат, вломилась к ним за кулисы, и заявила, что они должны взять меня с собой.

Это походило на правду: Аллегри вспомнил, с каким маниакальным упорством она пыталась его прикончить, когда он чуть не задавил ее во Флахе.

— Что было потом? — спросил он, хотя заранее предполагал ответ.

— Что-что. Посмеялись и выставили на улицу. Дескать, девочка, ты для своих лет нагловата и к тому же необразованна. Вот повзрослей, поучись, тогда и подумаем, — она опустила голову. Будь Виорика птицей, Аллегри сказал бы, что она нахохлилась. — В чем-то, они, конечно, были правы. Все эти годы я готовилась, и готовилась, и готовилась… Но люди почему-то стали хуже принимать мои выступления. Не знаю, в чем тут дело. Может, я излишне стараюсь? — сказала Виорика про себя, даже особенно и не ожидая ответа.

Она подняла с пола камешек, и, подбросив его вверх несколько раз, зажала его в кулак.

— Все равно, я, так или иначе, попаду во Фламменшайн. Тот цирк, — пояснила она в ответ на вопросительный взгляд художника. — Когда доберусь до Ротен-Эрца. А после того, что с нами случилось, у меня просто нет права на поражение, — Виорика широко улыбнулась.

Снаружи раздался чуть приглушенный ветром грохот: где-то в горах сошла снежная лавина.

— Кстати, я так до сих пор не могу понять, почему Ксашик умер, а ты нет, — сказал Аллегри задумчиво.

Виорика тоже выглядела озадаченной.

— У меня была теория, почему, но, вероятно, она не работает, — она похлопала себя по шее, словно пытаясь найти что-то, и затем вытащила кулон на тонкой цепочке. Аллегри он показался смутно знакомым. — Я стащила это у Ксашика на одном из привалов. У тебя же нет второго такого?

— Можно посмотреть?

Виорика некоторое время колебалась, затем отдала ему подвеску.

Аллегри уже видел ее один раз, еще на границе Чатала и Айзернен-Золена. Уже тогда у него сложилось впечатление, что это не простая штучка и что Ксашик имеет свои причины ее скрывать. Немного погодя он понял, что именно смущало его в кулоне: письмена на деревянной пластине, заключенной в серебряную оправу. Было в них что-то сходное с той табличкой, которую он видел в храме Музыки в своем сне.

Художник невольно подумал о флейте. Его предположение подтверждалось. Инструмент, не способный издать ни звука, все-таки спас его от безжалостного света Тотен-Лихта. Предположение, конечно, слишком необоснованное, чтобы принять его за правду. Но других у него не было.

Он вернул кулон Виорике.

— Похоже, что-то или кто-то хранит меня от опасностей, — заметил Аллегри вполголоса.

У входа в пещеру между тем намело небольшой холмик; воздух словно сгустился и потемнел. Хорошо было здесь, тепло и тихо. Хотелось спать. Художник прилег рядом с костром.

— Есть в тебе что-то пугающее, — сказала Виорика, но он этого уже не услышал.

 

Глава 11. Спящая птица Анкем

Спросите у Омо, что все это значит, и вы получите не столько ответ, сколько в морду. Лично я чуть не схлопотал, после того как осведомился, зачем она разворошила свою сумку. Вещи валялись на снегу тут и там, а Винф наблюдал за бедламом со скептическим выражением лица, слегка прищурив глаза.

Содержимое сумки наполовину состояло из камней. Я понятия не имел, зачем ей столько. Это больше смахивало на помешательство: помимо мелких, всех цветов и форм камушков, там затесался еще и булыжник размером с голову ребенка, судя по виду, обычный гранит. Камни, мало того, что тяжелые, так еще и бесполезные, если, конечно, Омо не стянула где-нибудь парочку алмазов. Вот они-то бы пригодились.

Теперь, когда Исинграсс, а вместе с ним предполагаемые тепло, еда и комфорт были так близко, всякая задержка казалась пыткой. Наконец, Омо ликующе вскрикнула и достала из сумки что-то, что напоминало кусок дымчатого, полупрозрачного стекла. Очень острого стекла, надо заметить.

Винф заинтересовался этим осколком.

— Обсидиан? — спросил он.

Омо пожала плечами.

— Наверное. Друг подарил. Давно. Говорил, если смотреть через этот камень, то можно отличить правду от лжи, — она навела стекляшку на город и моргнула. — Хм, похоже, Исинграсс является тем, чем выглядит.

— А откуда сомнения? — спросил я.

Омо снова передернула плечами. Это выглядело так, как будто она пыталась возразить кому-то в своем прошлом, словно такой разговор уже происходил.

— Слишком красивый. Я мало видела вещей, которые были бы красивы, но при этом не опасны.

Мы с Винфом переглянулись. Я подумал о том, как же все-таки мало знаю об Омо. Не знаю, правда, хорошо это или нет. Как он там говорил? Знание молодит ум, но старит сердце?

Девушка, удостоверившись, что в Исинграссе пока нет ничего особенно опасного, собрала свои сокровища. Мы двинулись по направлению к городу, башни которого горели ярко-розовым светом в лучах заходящего солнца. Чуть забегая вперед, скажу, что здания были облицованы камнем: лачуги — слюдой, жилища побогаче — кварцем и горным хрусталем, а дворец правителя, как выяснилось, покрывали алмазы и рубины, но не кроваво-красные, а цвета легких облаков на рассвете. Такое количество драгоценных камней поражало воображение. Винф сказал, что городу уже пять тысяч лет, и за это время мало кто отваживался воевать с Аруном, столицей которого и был Исинграсс. Степь, Поющая пустыня, горы Айзернен-Золена, кочевники, Саван, в конце концов… Все это отбивало желание поживиться, казалось бы, легкой добычей.

Он рассказывал, пока мы шли по просторным улицам Исинграсса. Это, был, наверное, самый большой город, который я когда-либо видел. Дело было даже не в размерах улиц или зданий, а в общей атмосфере. Люди не обращали на нас внимания, несмотря на то, что мы выделялись на фоне местных своим потрепанным видом.

Ну еще бы. Малый Саван — это не шутки.

— Чувствуешь? — Винф прервал рассказ об истории города и остро, как только он умел, посмотрел на меня.

— Что — чувствую? — спросил я и в ту же секунду понял, о чем он.

Опасность ушла. По крайней мере, та, что была в Степи. Я больше не ощущал присутствие тех, кто заблудился после смерти, равно как и тех, кто охотился за моим именем. В Исинграссе были сотни других опасностей, но их, при желании, можно было избежать, достаточно не попасть на пересечение линий… Линий?

Я вдруг понял, что помимо города и людей вижу что-то еще. Здания выцвели, а небо и земля виделись нестерпимо яркими, как это бывает, когда открываешь глаза после сна. Вокруг струилась сеть из полупрозрачных линий. Я прикрыл глаза. Картина выглядела слишком ненормальной. Как будто видишь человека насквозь, со всеми его внутренностями.

— Это можно убрать? — спросил я, стараясь не открывать глаз.

Винф хмыкнул.

В следующую секунду я оказался на мостовой. Мгновение ушло на то, чтобы понять, что произошло, еще мгновение — на возмущение — Винф силы не пожалел. Затем увидел, что мир вернулся в привычные рамки, и мой гнев утих.

Потирая плечо, я поднялся. Больше всего в данный момент меня интересовала одна вещь:

— А другого способа нет?

Винф выглядел неприлично довольным.

— Пока ты ученик — нет. И имей в виду — раз уж это началось, то теперь будет случаться все чаще. Пока ты не научишься контролировать свой дар шамана.

— А что это вообще было?

— Мир, как он есть. Ну, если смотреть глазами мертвых, глазами души, свободной от тела. Кстати, я бы посоветовал тебе научиться не соскальзывать туда, и чем скорее, тем лучше. Новичкам там опасно находиться — можно остаться навсегда.

Затем пред нами встала проблема, о которой мы и подумать не могли. Винф, конечно, поведал нам немного об Аруне и Исинграссе, но знания эти, как выяснилось, были почерпнуты из какой-то старой книги. Сам он никогда здесь не был.

Нигде не говорилось о том, что здесь в ходу другие деньги. Бумажные.

Выяснилось это, когда Омо попыталась купить немного еды у уличного разносчика. Тот долго рассматривал серебряную монету, которая осталась у нее еще с Ойомея, затем вернул ее обратно.

— Деньги давай, — сказал он, косясь на пирог, который Омо уже успела схватить.

После небольшой перебранки еда все-таки осталась у девушки. Разносчик, плюнув, поспешил в другом направлении, туда, где не ходят странные личности с монетками вместо денег.

День заканчивался; мы обошли едва ли не полгорода — выражение, говорящее больше о нашей усталости, нежели о реальных размерах Исинграсса. Желающих приютить нас на ночь не нашлось, все посылали нас под какой-то мост.

В конце концов, мы на него и наткнулись. Более глупого сооружения — более бессмысленного — я еще не видел.

Мост соединял два громадных имения, одно из которых принадлежало императорской семье, а другое — аристократам Ашгро, выходцам из Айзернен-Золена. В старину они так часто воевали друг с другом, что государство едва не развалилось. Тогда решено было построить прямую дорогу из дома в дом, чтобы, в случае конфликтов, все разборки и примирения проходили исключительно между этими двумя семьями.

Мост ли был тому причиной, либо то, что семьи в конце концов породнились, но раздор и в самом деле прекратился.

Кварталы под мостом являли собой образец самых странных трущоб на свете. Как и все здания в городе, хибары были облицованы розовым камнем различных оттенков, однако здесь впечатления богатства это не производило. Лужи на мостовых подходили прямо к дверям; запах стоял такой, словно в этом месте справляли нужду все кому не лень. У некоторых зданий не было крыши.

Мы не сразу поняли, что конкретно изменилось. Стало темнее, но я сначала списал это на севшее солнце. А вот когда вокруг воцарилась тишина, что-то неладное заподозрили и Омо с Винфом. Казалось, кто-то следит за нами, а в одном из окон мне даже привиделась бледная рука, быстро задернувшая занавеску.

Воображение, чтоб его.

— Сдается мне, нечего нам тут ловить, — сказала Омо.

Нам не открывали, а ничего мало-мальски похожего на таверну не было. Впрочем, к тому моменту я уже понял, что только полоумный пришел бы сюда в поисках ночлега.

— М-да, — сказал Винф, обходя лужу по узкому каменному выступу. — Если не найдем гостиницу в ближайшее время, придется прикинуть пару не совсем законных вариантов. Например, вломиться к кому-нибудь.

— Давно бы так, — отозвалась Омо, и я, в глубине души, был с ней согласен.

Улочки здесь были узкими и перемежались небольшими площадками, через горы мусора на которых приходилось перебираться, зажав нос. Поэтому, когда мы вышли сюда, я сразу понял, что это место другое.

Здесь, пробив камни мостовой корнями, росло дерево. Было видно небо. Неожиданно просторно и светло; я даже растерялся.

— Жуть, — сказала Омо. Как выяснилось, она смотрела совсем в другую сторону. На постройку из красного — не розового, как везде — кирпича.

Дверь здания выходила на угол площадки, и была приоткрыта, как зев какого-то чудовища. Окон я не увидел, если не считать таковым витраж в форме креста, перекладины которого были шириной в ладонь, а длиной в полтора человеческих роста. Крест пересекала окружность, и все вместе было утоплено в стене.

От здания веяло жутью и… тишиной.

— Да уж, — согласился я с Омо.

Тот, кто его построил, явно хотел, чтобы от одного вида разбегались крысы.

Мне показалось или дверь немного сдвинулась? Я толкнул Омо; Винф насторожился. Значит, не показалось, тем более что в следующую секунду она открылась. На темном полотне проема проступил чей-то силуэт.

На мостовую выпрыгнула девочка-оборванка. Переступила с ноги на ногу — попала в лужу, и, выпрямившись, посмотрела на нас.

Я обратил внимание на то, какой бледной она была. Почти такой же, как Омо. Вряд ли девчонка была альбиносом, однако в темноте создавалось именно такое впечатление.

— А вы кто такие? — спросила она, не сводя взгляда с Омо.

Было что-то странное в том, как оборванка рассматривала нашу подругу по путешествию: словно и не верила своим глазам, и хотела поверить.

— Путники, — сказал я.

— Спутники, — Винф перебил меня. — Мы сопровождаем ее, — и кивнул на Омо.

Ойгур что-то сообразил, и явно быстрее меня.

— Вы знакомы? — шепотом спросил я у Омо. Та отрицательно качнула головой.

— Я всю жизнь жила в Ойомее, где мы могли встретиться? — тихо сказала она.

Девчонка еще некоторое время смотрела на нас, затем — как гром посреди ясного неба — разрыдалась. Еще и на корточки присела посреди мостовой.

— Я-а столько лет ждала-а-а, что она приде-ет, и теперь, — она всхлипнула, — не знаю, что дела-а-ать!

— Хелиа, а ну домой! — раздался крик.

Девочка прекратила плакать, но с корточек не поднялась. Как птица, она повернула голову в сторону двери.

На пороге появилась женщина, такая же бледная, да к тому же еще и в белых одеждах.

Девчонка ткнула пальцем в нашу сторону.

К тому времени небо очистилось от облаков, и Омо окуталась мягким сиянием в свете Луны. Странная смесь из эфемерности и реальности: белая, почти призрачная кожа, глаза, похожие на драгоценные камни, не светлые изумруды, нет — наверное, такого цвета не существует в природе, серо-зелено-голубой и каждый момент — разный, и красные татуировки на руках. Легко было принять ее за богиню, причем ту, которая потребовала бы кровавых жертвоприношений за свою красоту.

— Проходите в дом, — сказала женщина.

Мы с Омо переглянулись, колеблясь, но Винф уже стоял на пороге и звал нас за собой. Девушка нерешительно последовала за ним. Женщина посторонилась, пропуская нас внутрь.

Внутри горели свечи, отчего полумрак в углах прихожей казался еще более густым. Мы сняли сняли обувь и остались стоять, ожидая, что будет дальше.

Женщина ушла, уводя за собой девчонку. Слышно было, как где-то в соседней комнате шебуршится мышь.

— Что мы здесь делаем? — неожиданно задался вопросом я.

— Вы предпочитаете ночевать под мостом? Зимой? — вид у Винфа был скептический. — То-то и оно.

Строго говоря, зима в Аруне была какая-то не такая. Лужи, опять же. Но оставаться на улице все равно не хотелось.

— Что-то подсказывает мне, что все не так просто с этими людьми, — сказал ойгур. — Им зачем-то нужна Омо.

Я не успел ничего спросить — дверь в прихожей распахнулась. Яркий свет из залы спугнул полумрак.

Мы на всякий случай отступили к выходу. Я прищурился: в дверном проеме стоял кто-то высокий и тощий, со свечой в руке. Он переступил порог и прикрыл за собой дверь.

Дед, седой как лунь, с бельмом на левом глазу и без передних зубов. Я содрогнулся: он странным образом напоминал Степного Пса. После того, что с нами случилось, ассоциация была не из приятных.

Он поднял подсвечник повыше и вгляделся в Омо. Я мог бы поклясться, что он еще и обнюхивает ее, хотя такое впечатление скорей всего создавал его чересчур длинный, крючковатый нос.

— Омо Бинти-Дагал? — спросил он, растягивая гласные.

У Винфа отвисла челюсть от изумления. Уже во второй раз за последние две недели. Честное слово, если так и дальше пойдет, то выражение изумления станет ему привычным.

Конечно, то, что дед назвал ее по имени, само по себе достойно удивления, но что значил этот странный титул? Бинти-Дагал? Фамилия?

Слово "Дагал" казалось мне смутно знакомым — не то я слышал его краем уха на улицах Исинграсса, не то в Ойомее…

Та-а-ак.

Ойомей. И Винф, тревожно оглядывающийся по сторонам:

"А как ты думаешь ее во Лфе удерживали? Сейчас прибудут стражники — не удивлюсь, если это будет личная гвардия Дагала Третьего — и нас прирежут".

Дагал Третий. Бинти-Дагал. Хм.

Все, что мне рассказывал Винф об Ойомее, принималось мной как должное. Грустно, подумал я тогда, что Омо без ее согласия назвали "сливной порока", и тем удовлетворился. Хотя стоило бы поинтересоваться детальной историей ее жизни.

Что значит "Бинти"?

Между тем дед поклонился нам и, снова открыв дверь, пригласил в залу.

Когда я привык к свету, то увидел еще кое-что. Честно говоря, это было уже слишком.

Каждая картина — в зале были нарисованы картины — изображала Омо. Казалось, кто-то подсмотрел выражения ее лица в разные моменты жизни, с тем, чтобы перенести их на стену. Картинам даже на вид было не меньше пятидесяти лет.

На одной из картин Омо явно ждала ребенка, причем в таком положении одета она была в броню и сидела на коне.

На другой изобразили меня. То ли спящего, то ли мертвого, полузасыпанного синим песком.

Я попытался найти место, куда присесть, но не преуспел в этом. В зале, кроме рисунков и света, больше ничего не было.

Вошел дед. Он выглядел довольным, словно все, абсолютно все, включая выражения наших лиц, планировалось им с самого начала.

Дверь позади нас скрипнула. В зале появилась девочка — Хелиа, кажется, — и ее мать. Женщина взглянула на нас, потом на деда. Тот кивнул.

— Для нас великая честь принимать Вас в Доме ожидания, Омо Бинти-Дагал.

Омо при этих словах вздрогнула. Она попыталась отступить назад и наткнулась на меня.

От деда это не укрылось. Он улыбнулся.

— Вас, — он сделал паузу, — и Ваших спутников, разумеется. Просим немного подождать, ужин будет скоро.

Он скрылся; мы некоторое время стояли в тишине. Омо ссутулилась. Я положил руку ей на плечо, но она сбросила ее.

— Я чувствую, — сказал Винф, — атмосферу всеобщего веселья в этом зале. Расслабьтесь, здесь нет опасности.

— Я знаю. — Сказала Омо, и вдруг буркнула, — Ненавижу.

Однако кого или что — она так и не ответила.

Нас провели в длинную залу с низким, сводчатым потолком. В общем и целом помещение напоминало пещеру. В боковых нишах горели свечи.

В этой "пещере" стоял богато накрытый стол. Я протер глаза. Еда никуда не делась.

Винф позади меня присвистнул.

Дед широким жестом пригласил нас к столу.

Я отщипнул виноградину, а потом, как бы устыдившись такого скромного выбора, принялся нагружать тарелку. Ну а что, раз дают, надо брать. Голод заявил о себе резко и в полную силу.

Винф не отставал.

Омо же, как села, так ни к чему и не прикоснулась. В руках она вертела маленький мешочек, сквозь ткань которого угадывались очертания обсидианового осколка.

Вид у нее был напряженный.

— Что вы хотите? От меня? — просила она у деда.

— Вопрос не в том, чего хотим "мы", — с достоинством сказал он. — Вопрос в том, к чему вам, Омо Бинти-Дагал, следует быть готовой.

— И к чему же? — спросила Омо с непередаваемым ехидством. — Куда бежать, кого спасать?

— Сейчас ничего делать не надо, — ответил старик, делая особое ударение на первом слове. — Я думаю, что Вы пришли несколько рано, Омо Бинти…

— Ради всех богов, перестаньте называть мой титул! — не выдержала Омо.

Старик сморгнул от неожиданности, затем кивнул, и, в том же чересчур торжественном тоне, продолжил:

— …Омо. Не соблюдаются некоторые условия, — он окинул ее взглядом, затем посмотрел на нас. — Но мы все равно рады видеть Вас и Ваших спутников.

— Что вы имеете в виду под "условиями"? — спросил Винф, прищурившись. Я узнал это выражение лица и насторожился: оно означало, что следовало быть более внимательным к тому, что сейчас происходит.

Старик засуетился. Нет, он не начал ерзать на стуле, вертеть в руках различные предметы… По его лицу пробежала едва заметная тень беспокойства: он скрыл ее, наклонившись вперед и опершись на сцепленные в замок руки.

— Знание такого рода нелегко вынести, Омо.

Он избегал смотреть на меня и Винфа и говорил только с ней.

Омо передернула плечами. Я мог сказать, о чем она думает. За свои семнадцать лет она успела нажить столько тайн, сколько не у каждого найдется в конце жизни.

— Если вы о тех картинах в зале… — медленно проговорила она, — то я не хочу знать.

После ужина нас провели по комнатам, где нам предстояло пожить некоторое время, до того, как в Степи кончится Саван. Мне страшно хотелось провести ночь одному — мы несколько месяцев спали втроем или в непосредственной близости друг от друга, и я немного устал от этого. Но здравый смысл, здравый смысл в лице Винфа и Винф говорили, что разделяться не стоит ни в коем случае. И это было даже не предчувствие каких-то неприятностей, а привычка.

Что ж, мы расположились в одной комнате. Этот небольшой минус компенсировался самой мягкой постелью, которую только можно представить. Когда я опустился на нее, то тело некоторое время не могло поверить — это на самом деле так или мне только кажется?

Заснуть оказалось неожиданно сложно — сначала ворочался, потом попытался представить что-нибудь невыносимо скучное и монотонное, вроде стрекота цикад. На болотах Мин-Мин они усыпляли сразу.

— Не спишь? — услышал я шепот.

В темноте угадывались очертания лица Омо. Она приподнялась над подушками и смотрела на меня.

— Не совсем, — я повернулся в ее сторону. — Наверное, слишком долго спал на камнях…

— Ты о чем? — не поняла она. Потом, словно прислушавшись к чему-то, кивнула. — И это тоже. На самом деле, — Омо помолчала, — мне не дает покоя один вопрос.

Снова наступила тишина, на этот раз надолго. Я уже задремал, когда она решилась его задать.

— Что я здесь делаю, с вами?

— Судьба, наверное, — сонно отозвался я. Какое блаженство, наконец-то…

Винф тянул меня сквозь странные, меняющие свою геометрию коридоры. Присмотревшись, я увидел, что мы все еще в этом доме, только стены почему-то вдруг стали двигаться. Комната перетекала в комнату, мебель оставалась на своих местах, но ее очертания были размытыми и колыхались, как водоросли под водой. А еще здесь были разноцветные линии, как в тот раз, когда меня выкинуло в другую реальность прямо на улицах Исинграсса.

Мной овладело недовольство. Я ведь так хорошо спал.

— Куда ты меня тащишь?! — завопил я в тщетной попытке освободиться — хватка у Винфа, даже во сне, была железной.

Ойгур не ответил. Только указал на что-то впереди.

Знакомый радужный цветок, окутанный золотистым сиянием. Это была Омо, и она спрашивала что-то у существа, похожего на гигантскую серую ворону с человеческим лицом и ногами. Не без некоторого удивления я признал в ней сегодняшнего старика.

Интересно, как выгляжу я сам на этой стороне? Винф практически ничем не отличался от себя настоящего. Я мог видеть свой гелиал, такой же, как у Омо, в виде цветка, но все остальное рассмотреть было не в моих силах.

Зачем она пошла к нему? За ужином единственным ее желанием было свалить отсюда, и чем скорее, тем лучше.

Старик хмурился. Омо настаивала.

— Подберемся поближе? — предложил Винф и нырнул прямо в стену. Та вздрогнула и пошла волнами, как желе.

Я последовал за ним, но стоило нам подойти к той комнате, где разговаривали Омо и старик, как мы натолкнулись на преграду. Казалось, воздух остекленел, и при всем желании проникнуть за невидимый барьер не получалось.

— Сдается мне, кто-то из них не хочет, чтобы их услышали, — сказал Винф задумчиво. — Вопрос только в том, кто именно.

— Тоже мне вопрос. Старик, конечно.

— Дай то боги, — ойгур покачал головой. Я вдруг понял, что он беспокоится за Омо, причем почти постоянно. Бывают вещи настолько очевидные, настолько привычные, что когда наконец по-настоящему видишь их, они поражают тебя до глубины души.

Я прикоснулся к барьеру. Поддался, но лишь слегка, а затем восстановил свою форму. От пинка он стал каменным, да так, что вполне можно было сломать ногу; я отделался синяком. Попытки пробить себе выход с помощью заклинаний не имели успеха — магия отражалась на того, кто прибегал к ней.

— Заметь, — сказал Винф, — ни старик, ни Омо не реагируют на твои попытки прорваться.

— И что с того? — я пнул стену другой ногой. Такая же твердая, а осторожно прикоснешься — прогибается. Что за ерунда?

— А то, что либо старик хорошо притворяется, либо Омо делает это неосознанно. И если второй вариант, то я срочно сваливаю на драконий материк. На всякий случай.

От неожиданности я фыркнул. В моей родной стране слова "драконий материк" означали место, которого не существует. Если мы играли и кто-то садился на корточки, прикрыв глаза руками, то его нельзя было трогать. Считалось, что он на драконьем материке, а значит, здесь его просто нет. Эх…

Судя по всему, разговор за барьером был не из приятных. Лицо старика хранило спокойствие, с некоторой долей отчужденного сочувствия: вижу, понимаю, но не допускаю до сердца. А вот Омо с каждым сказанным им словом все больше мрачнела. Ее гелиал горел неровно, испуская сотни коротких бледных молний.

Я мог понять, что она чувствует.

Омо кивнула, старик поклонился. Когда она вышла из комнаты, он еще некоторое время смотрел на дверь, едва заметно качая головой.

Я, любопытства ради, проверил, на месте ли барьер.

— Винф, он исчез, — я обернулся. Пропала не только невидимая стена, но и ойгур. — Винф?

Мир пошатнулся. Только что я наблюдал за тем, как стены перетекают друг в друга, и вот снова оказался в постели, смотрю на потолок, с которого свисает паутина.

— Я тебя вернул, — тихо сказал Винф.

В коридоре раздались шаги.

— Омо. Спим, — он укрылся одеялом, так, что была видна только макушка.

Коротко взвизгнула дверь. Очевидно, Омо решила не растягивать ее противный скрип.

Впрочем, невозможно разбудить того, кто притворяется спящим.

Я с притворным недовольством поворочался и затих; Винф не шевельнулся. Омо, помедлив, скользнула в свою постель.

А утром… Утром все поменялось. Правда, я сначала этого не понял.

Омо лежала на своей постели. Судя по всему, она проснулась уже давно. Гелиал серого, даже какого-то пыльного цвета парил над ней. Руки в красных татуировках-браслетах лежали поверх одеяла, вытянутые вдоль тела и неподвижные.

— Эй. Омо. Все хорошо?

Никогда не видел у нее такого мертвенного лица.

Она молчала некоторое время, затем повернула голову в мою сторону.

Я отшатнулся. В ее глазах горела непонятная, ничем не обоснованная ярость.

Она снова уставилась в потолок.

— Омо?

Молчание. Наконец, разлепив пересохшие губы, она неожиданно спокойно прошептала:

— Идите. Я… потом приду.

Я постоял, сбитый с толку, не решаясь вот так ее бросить и в то же время не зная, чем помочь; она отвернулась к стене.

Мы с ойгуром вышли во внутренний двор, умыться.

Винф, что удивительно, тоже выглядел растерянным.

— Она заболела? — спросил я, смутно надеясь, что так и есть. Это было бы самым простым и понятным ответом.

Ойгур пожал плечами.

— Не думаю. Но боюсь, мы ничем не сможем ей помочь. Она не хочет этого. — Он плеснул себе в лицо холодной водой и вытерся полотенцем, которое кто-то невидимый, но услужливый оставил рядом с колодцем. — Ты же видел эти картины, в зале? Там, где Омо беременная.

По спине едва заметно прошла дрожь. Пугало не только то, что на них наша спутница была в таком положении, но и то, что туда поместили и меня.

— Хотел бы я знать, о чем они говорили вчера, — сказал Винф задумчиво.

С того дня поведение Омо изменилось окончательно. Я то и дело ловил на себе ее взгляд — но уже не яростный, как в тот день, а скорее… грустный? При этом она избегала меня, как могла, и задать вопрос — а что же все-таки происходит — мне не удавалось.

Винф дал мне совет; Винф сказал, что нечего страдать ерундой, а лучше заняться тем, что совершенно необходимо для каждого шамана. А именно — упражнениями и тренировками.

Поэтому, когда выдавалось свободное время, я заглядывал в себя и пытался попасть в том место, где мысли не имели никакого значения, а оставалась только чистая сила. Это не так легко, как может показаться — разум метался от одного предмета к другому, от того — к третьему, и снова по кругу, и уже через двадцать минут после начала я взмок так, как будто таскал мешки с кирпичами.

— Мы можем поговорить?

Вопрос разрушил мою концентрацию начисто. Тот, кто его задал, определенно не имел понятия, как тяжело всплывать к разуму из этого состояния, когда только-только удается замедлить течение мыслей.

— Я занят, — сказал я, и не смог сдержать раздражения.

Хлопнула дверь, причем с таким характерным звуком, что не оставалось сомнений: кто-то вышел из нашей комнаты в крайне дурном расположении духа.

Я вдруг понял, что это была Омо, открыл глаза и выругался. Упустил, может быть, единственный шанс все выяснить.

Итак, сегодня результаты занятий снова оказались так себе. А ведь ойгур говорил мне, что настоящий шаман будет спокоен в любых обстоятельствах.

Хотя какой из меня… шаман. Виденное мной в Степи, что бы там не рассказывал Винф, не обязательно говорило о моих способностях. Хватило бы и того, что я какой-то там "атмагар".

Убить в себе нытика и жить с тем, что есть, вот в чем решение. Я захлопнул дверь в комнату и направился вверх по лестницам. Библиотека у здешних жильцов располагалась прямо на чердаке, что было для меня неожиданностью. В Мэфе, моей родной стране, книги предпочитали держать в подвале, либо строили для них отдельное помещение.

В дальнем конце библиотеки находился люк, через который можно было попасть на крышу. Вид оттуда открывался прекрасный, если, конечно, не обращать внимания на нависающий над головой мост, по которому время от времени кто-то проезжал, разбрасывая грязь во все стороны.

Ойгур перехватил меня на лестнице.

— Пойдем, дело есть.

— Опять на рынок?

Винф кивнул. Что ж, сами виноваты, точнее, виноват я. Где-то на третий день нашего пребывания здесь мне стало совестно, что нас кормят даром. Винф вызвался помогать по дому, я вместе с ним. Наверняка он рассчитывал, что обязанностей на нас взвалят немного. Да и я, честно говоря, на это надеялся.

Мы просчитались. Хозяйки дома как будто того и ждали, что кто-то возьмет на себя часть их обязанностей. Теперь мы мыли посуду, закупали овощи для кухни, присматривали за детьми (особенно смешно это смотрелось в исполнении Винфа, который упорно пытался сохранить невозмутимое лицо, даже когда какой-нибудь ребенок дергал его за волосы) и протирали книжные полки от пыли. Стирать нас, к счастью, не заставляли — дескать, женское занятие. Ну и слава богам.

Омо, надо сказать, такие соображения — что это мы даром чужой хлеб едим — нисколько не волновали. Она принимала все услуги с достоинством императорской особы — умение, которое нарабатывается только воспитанием. Или наглостью. Или тем и другим вместе.

Впрочем, менее угрюмой она от этого не становилась.

Нам за нашу работу платили, и весьма неплохо. Теперь мы располагали этими странными бумажками, которые в Исинграссе считались деньгами. Справедливости ради надо заметить, что монеты (их называли "звяшки") здесь все-таки были, однако почему-то не пользовались популярностью. На них даже ничего не чеканили, а стоили они половину "о" — самой маленькой по достоинству и в то же время самой ходовой купюры. Десять о складывались в "ис", десять ис составляли один "анк", на двух сторонах которой была изображена гигантская птица с закрытыми глазами. Гигантская, потому что дворец на заднем плане казался почти с нее ростом.

За пятьдесят анков можно было купить небольшую развалюху на окраине Исинграсса, а хлеб стоил половину о, или одну звяшку. Вместе с Винфом мы заработали около семи анков за две с половиной недели — почти состояние для тех, кто живет под мостом. Я даже стал получать некоторое удовольствие от своей работы, которое особенно усиливалось в тот момент, когда Старик (как выяснилось, его в доме так и звали, как будто у него не было имени) выдавал нам деньги.

Рынков в Исинграссе было несколько. Тот, на который ходили мы, находился под другим концом моста, ближе к имению императора. Каждое утро туда свозили свежайшую рыбу, выловленную в водах Аруни, и овощи, заготовленные еще с лета. Изысканной еды здесь не продавали, да и не нужна она была в этой части города: аристократы, если хотели эоникийского вина или фруктов из Синда, посылали своих слуг на рынок рядом с имением Ашгро.

На рынках витали самые невероятные слухи, которые поначалу раздражали меня, но потом я стал к ним прислушиваться. Порой в них проскальзывало и нечто полезное, например, где можно купить самого свежего речного угря, или когда — предположительно — растает снег в Степи. Последнее означало то время, которое у меня есть в распоряжении, чтобы худо-бедно взять под контроль свой дар шамана. Потому что когда мы снова выйдем в Степь, Винф ничем не сможет мне помочь.

Перед лавкой зеленщика скопилась небольшая очередь: бабки с корзинками, мужчина с очень темной кожей и золотыми зубами, смахивающий на ойомейца по чертам лица, нищенка, на которую торговец посматривал с подозрением — судя по всему, ее больше интересовали карманы впереди стоящих, нежели пучки укропа и мелиссы. Но на Винфа в очереди обращали даже больше внимания, чем на нее. Если меня можно было принять за человека из Айзернен-Золена, государства, которое вплотную примыкало к Степи, то он смотрелся не то кочевником, не то разбойником из маленького, но очень воинственного племени. К тому же он наотрез отказался расставаться со своим меховым жилетом, в многочисленных кармана которого прятались самые разные вещи, например, дудочка из кости морского змея, или табак.

Винф, несмотря на мудрость и опыт, имел свои, почти детские причуды, и привязанность к такого рода мелочам была одной из них.

Мужчина с темной кожей выглядел задумчивым; бабки обменивались слухами и новостями, бережно собранными со всех закоулков Исинграсса. Слушая их, я невольно подумал, что они пролезли бы в любую щель, если бы на той стороне происходило что-нибудь, мало-мальски достойное их интереса.

— Моя меня совсем не уважает, — у этой бабки тряслась левая рука, которая опиралась на трость; в правой она держала корзинку, — шо скажешь, так у нее сразу такое лицо… поварешкой стукнула бы. И готовить не умеет. Как его угораздило на ней жениться?

— О, я тебя понимаю, — сочувственно покачала головой одна из собеседниц. — У меня невестка тоже такая была.

— И что с ней стало?

— Родила, — бабка пожала сутулыми плечами.

— Совсем совесть молодые потеряли.

— Не иначе конец света.

Они покивали в знак согласия.

— Я слышала, — сказала старая женщина, до того не вступавшая в разговор; один глаз у нее был затянут чуть желтоватой пленкой, — на прошлой неделе пел Анкем.

Повисла тишина, даже нищенка застыла, словно забыв, что опасно оставлять на виду свои руки в чужих карманах, по крайней мере, надолго.

— Плохо дело, — это был темнокожий мужчина. Акцента в его голосе не слышалось совсем. Должно быть, он вырос или очень долго жил в Исинграссе.

Его слова как будто что-то переключили во мне, и я увидел, как этих людей накрыла почти осязаемая волна страха. Больше всего боялась нищенка. Ее худые, исцарапанные коленки под изорванным одеянием дрожали. Старым женщинам был привычен страх смерти, и они больше беспокоились за близких. Мужчина что-то просчитывал про себя, но даже вокруг него я видел отвратительный сизо-серый шлейф тревоги.

Так, судя по всему, меня опять выкинуло. Я зажмурился, надеясь, что все пропадет, но этот фокус не прокатил даже в самый первый раз, тогда, в Степи.

Не просить же Винфа каждый раз, в конце концов. Я ударил себя по щеке. Получилось громко. Но не зря — мир стал прежним.

Головы повернулись в мою сторону. Судя по взглядам, ненормальный в этой очереди был найден, но я хотя бы разрядил обстановку.

— Чой-то он? — сказала бабка с клюкой, но, не дождавшись ответа, потеряла ко мне интерес.

Винф нахмурился.

— Где-то я слышал про этого Анкема, но не могу вспомнить, где и что именно, — шепотом сказал он, и добавил, — молодец, догадался… как самому.

— Старик наверняка что-то знает, — заметил я.

— Наверняка, — эхом отозвался ойгур, — наверняка…

Не знаю, может, у меня воображение разыгралось, но когда мы шли домой, прохожие выглядели напуганными. Они шли, почти бежали по своим делам, и старались не встречаться взглядами друг с другом. Розовый цвет, который здесь встречался почти во всех домах, вдруг показался мне каким-то нездоровым.

Чтобы попасть в кухню, куда мы сгружали продукты, надо было пройти дюжину коридоров с поворотами. Помню, в самый первый раз мы не смогли ее найти, до того дверь в нее оказалась незаметной.

— Анкем, Анкем, — бормотал Винф, ныряя в очередной коридор. — Что мне это напоминает?

Ответа ему, очевидно, не требовалось. Он часто так говорил, сам с собой.

— Анкем, Анк, анк… Лемт, у тебя есть крупные деньги? — внезапно спросил он.

Я протянул ему купюру с изображением птицы на фоне дворца. Некоторое время Винф недоумевающее рассматривал её.

— Хмм, — протянул он. — Даже если эта птичка — то, о чем я думаю, и даже если она споет… Что в том страшного?

— Лучше спросить у того, кто знает, — я открыл дверь и, наконец, оказался на кухне. Как и во всем доме, здесь не было окон, и впечатление она производила не самое радостное — комнаты, которая никогда не освещалась солнцем.

Оставив покупки на столе рядом с входом в погреб, мы поднялись в библиотеку. Здесь часто можно было найти хозяина этого дома, Старика.

И точно, он сидел в кресле. На его коленях лежал толстый том с пожелтевшими страницами. Я мог бы поклясться, что книга старше меня минимум в три раза.

Он явно слышал нас, когда мы вошли, но не оторвался от чтения, перелистывая страницы и нашептывая что-то про себя. Жестом он указал нам на соседние кресла, а сам продолжил читать.

Наконец, он захлопнул книгу и посмотрел на нас.

— Какой вопрос?

— Узнали кое-что интересное, — сказал ойгур, усаживаясь поудобнее.

Старик нахмурился, положил книгу на стол и сцепил пальцы в замок.

— Ну?

— Кто такой Анкем? — спросил Винф. — Говорят, он пел на прошлой неделе.

— Забавно, как быстро распространяются новости. Особенно если их следует хранить в тайне, — сказал Старик. — Вы знаете, что Омо Бинти-Дагал уже спрашивала меня об этом?

Мы с Винфом переглянулись.

Я подумал, что Омо ведет какую-то свою игру. И что мне это очень, очень не нравится.

— Так что такое Анкем? — повторил ойгур.

Старик не торопился с ответом. Он встал, поставил книгу на полку, затем, так же степенно, как и делал вообще все, уселся обратно в кресло.

— Птица Анкем, — сказал он, сделав паузу, — живет в императорском имении, в той его части, которая зовется Янтарным лесом. Если птица молчит и ее глаза закрыты, это значит, что с миром все в порядке.

— А если нет?

— Анкем появился здесь вместе с первыми людьми, и уже тогда считалось, что его пение предвещает конец света. Еще он знает будущее каждого человека, и может дать совет, если тот действительно в нем нуждается, — продолжил Старик. — Впрочем, говорят, что далеко не всем его слова приходятся по вкусу.

Он помолчал, затем, сцепив пальцы в замок, сказал:

— И еще, говорят, что Анкем откроет глаза в тот день, когда умрет мир. Не удивительно, что после его песни в городе началась паника. Многие с минуты на минуту ожидают… Хотя никто не знает, сколько времени должно пройти с момента пения до того, как он откроет глаза. Если откроет, — поправился Старик.

— Вы не верите этому? — спросил Винф.

— Я сомневаюсь, — сказал он.

У Винфа дернулся уголок рта, как будто он хотел что-то сказать, но очень быстро передумал. Старик, впрочем, успел это заметить.

— Вы хотите спросить, чем эта легенда достовернее той, что я рассказал Омо Бинти-Дагал? Да ничем, — просто сказал Старик. — Вопрос веры. Хотя она, по большому счету, ничего не меняет. Во все происходящее кто-то когда-то верил.

Мы вернулись в нашу комнату. Винф выглядел задумчивым.

— Мне надо сходить туда, — сказал он. — К этому так называемому Анкему, d Янтарный лес.

В руках он все еще держал купюру с изображением птицы, в сотый, может быть, раз, всматриваясь в ее очертания. Казалось, ойгур искал в ней ответ на какой-то, пока еще не высказанный вопрос.

— Я думаю, тебе тоже следует пойти, — добавил он.

Над стеной, окружавшей императорское имение, нависали кроны деревьев. Закатное солнце просвечивало сквозь листья, и казалось, что они начали желтеть до начала осени.

— Долго еще? — спросил я.

Янтарный лес, судя по всему, был огромен, и стена, его ограждающая, казалась бесконечной.

На мост нас не пустили. За воротами сидел какой-то старый хрыч. Он смерил нас оценивающим взглядом.

— Нищим в обход! — наконец, буркнул старик и закрыл ворота.

Поэтому прямой путь нам был закрыт. Ничего не оставалось, кроме как тащиться на другой конец города.

К третьему часу у стены как не было конца, так и не предвиделось. Я начал подозревать, что ворот для "нищих" не существует в природе.

— Мы могли их пропустить?

— Сомневаюсь, — сказал Винф. — Янтарный лес открыт для посещения в любое время дня и ночи.

— Что-то не заметил я здесь толпы народа.

— А никто и не хочет туда. Зачем жить, если знаешь ответы на главные вопросы жизни?

— Янтарный лес, янтарный лес, — проворчал я. — Нет там никакого янтарного леса. Обычные деревья. И Анкема… тоже нет.

Ойгур вдруг нагнулся и поднял что-то с дороги.

— Вот, — он кинул мне находку.

В моих руках лежал камень красно-оранжевого цвета, гладкий и прозрачный. Янтарь? Слишком уж яркий цвет. Хотя по части камней лучше спрашивать Омо.

Я засунул его в карман куртки, и, весь в сомнениях, поспешил вслед за Винфом. Но ойгур уже исчез. На периферии зрения мелькнуло что-то темное; я повернул голову и обнаружил в стене арку. Она странным образом мерцала, как горячий воздух над камнями в летний полдень.

Сначала я подумал, что неплохо бы отойти как можно дальше.

Вообще не прикасаться к этой арке.

В следующую секунду я уже задавался вопросом, что я делаю внутри. Вообще надо бросить дурную привычку заходить в первую попавшуюся дверь. В подавляющем большинстве случаев там оказывается или кромешная темнота или что-нибудь неприятное.

Сконцентрироваться было трудно: я слишком волновался, да к тому же, где-то в глубине сознания послышался странный, монотонный звук "ниммниммнимм…". Он, хоть и негромкий, раздражал не хуже комариного писка, и, чего уж там, пугал меня.

Я мысленно отмахнулся, и тут вдруг понял, что наконец-то смог, вместе с тем звуком, избавить разум от мыслей — то, что в Доме Ожидания мне никогда не удавалось.

Это был момент, когда я чувствовал потенциальную бесконечность времени внутри себя. Знакомьтесь, вот он я: все и ничто одновременно, могущество, которое может быть уничтожено в любой момент.

Кто-то засмеялся.

— Молодец, понял.

Я открыл глаза. Вокруг бушевала буря из оттенков красного и оранжевого. Чуть присмотревшись, я смог различить силуэты деревьев — они были чуть темнее, но их местоположение как будто все время неуловимо изменялось, и даже более того, временами было трудно понять, где верх, низ, лево и право.

Стало понятно, почему это место было таким непопулярным. Мне казалось, что я вот-вот упаду, но куда и в каком направлении — непонятно, и потому даже защититься не могу.

— Я тот, — снова послышался голос, — к кому приходят, чтобы узнать ответы. Я Анкем. Хочешь ли ты узнать свою судьбу?

— Если ты смог прочитать мои мысли, ты знаешь ответ, — сказал я, пытаясь отыскать того, кто говорил.

Анкем вдруг проступил сквозь безумие красного и оранжевого. Он был не очень большим, но казался ужасающе реальным в этом месте. Дерево, на котором он сидел, тоже отличалось от остальных. Оно выглядело полупрозрачным, и кора его сияла теплым оранжевым светом. Листья-призраки колыхались на ветру, столь же хрупкие, как крыло бабочки.

Что ж, сходство с птицей на купюре достоинством в один анк угадывалось сразу. Но ни одно изображение не смогло бы передать чувство древности, которое шло от Анкема.

Птица склонила голову набок.

— И никаких вопросов у тебя тоже нет? — спросил Анкем.

И я, и он знали — не могли не знать — что это не так, и что я, несмотря на миллионы вопросов внутри меня, не спрошу у него ничего. Я не хотел знать, вот и все. Разве что справлюсь у него, куда ушел ойгур, и пойду…

— Бежим предопределенности, не так ли? — мне показалось, или Анкем подмигнул мне? — Завидую тебе. Я скажу тебе одну вещь, пусть ты меня об этом не просишь, — Анкем склонил голову на другую сторону и издал короткий смешок, как бы про себя. — Проверь своих друзей еще раз, Атмагар. Может, они тебе не такие уж и друзья, — он вдруг засмеялся, как безумный. — А теперь… иди.

Я ощутил толчок в спину.

— Эй, что это значит?

Но он только засмеялся еще громче, и выкинул меня из этого места на мостовую. Арка исчезла.

Было что-то гадкое в его так называемом совете.

Я поднялся, отряхивая ладони о штаны, и застыл на месте, увидев ойгура.

Винф выглядел странно. Он улыбался до ушей, приплясывал на одном месте и вообще всячески выражал желание отправиться в путь прямо сейчас.

Стоять, подумал я. Это было неправильно: ни при каких обстоятельствах Винф не стал бы себя так вести. И так улыбаться.

— Винф, все нормально?

Он кивнул, не меняя выражения лица. Какая-то странная улыбающаяся маска, насквозь фальшивая.

— Дружище, ты просто не представляешь, как я счастлив! — наконец, сказал он.

Дружище?

Как-то раз, еще в детстве, мне приснился кошмар. В этом сне все вещи синего цвета стали коричневыми. Ерунда, вроде бы, но… Это был очень страшный сон, из тех, что выбивают почву из под ног и оставляют после себя легкое головокружение.

Дружище, значит?..

У входа в дом ожидания стояла девочка. Хелиа, вспомнил я. В руках у нее была кукла. Судя по виду, игрушка была старше девочки раза этак в два.

Хелиа улыбалась.

— А на башнях снег растаял! — заявила она с порога.

Единственным местом в Исинграссе, где зимой все-таки сохранялся снег, были башни императорского дворца — самые высокие здания в городе. Это могло означать только одно — Саван в Степи вот-вот закончится.

Винф забеспокоился, хотя до этого сиял как хорошо начищенная звяшка.

— Какой сегодня день? — спросил он.

Я пожал плечами.

— По-моему, до месяца Тишины еще неделя.

— А она говорит, что только день, — Хелиа покачала головой куклы, как будто игрушка была полноправным участником беседы.

Мы с Винфом переглянулись.

— Сдается мне, мы пробыли в янтарном лесу чуть дольше, чем пару часов, — ойгур покачал головой. — Времени совсем мало, — пробормотал он.

В комнате все осталось на своих местах. Сумка Омо, сложенная, стояла возле кровати.

Почти везде, кроме как на ее вещах, лежал сероватый налет пыли.

— Тебе не кажется, что этот Анкем какой-то странный? — вдруг спросил я.

Винф хмыкнул.

— Он всегда говорит правду. По крайней мере, никто еще не уличил его во лжи, — сказал Винф. — И в этот раз мне хочется верить, а не сомневаться.

Он даже не подозревал, до какой степени не хотел ему верить я.

Но был ли у меня выбор?

Весна пришла в Исинграсс на следующий день. Я проснулся рано, от того, что по дому как будто носилось стадо лошадей.

Винф уже одевался.

— У них весенний ритуал, — пояснил он. — Прибираются, — ойгур поморщился, словно у него болела голова. — Как будто не могли на пару-тройку часов перенести начало… — пробурчал он.

— Омо не приходила?

Винф мотнул головой.

— Но она где-то здесь, я знаю, — сказал он. — Сегодня мы уходим, Лемт. Вечером.

В Степи, как я знал из рассказов окружающих, еще недели три простоит зима — месяц Тишины был тоже холоден, но, по крайней мере, не столь смертоносен. На моей родине такая погода, как сегодня, наступала только с календарной весной — в первую неделю Теплого вея.

Просто преступление сидеть в библиотеке, когда на улице все цветет и пахнет. Правда, в районе под мостом цвела исключительно плесень и пахло отбросами, причем круглый год, но не суть.

Был вопрос, который очень меня интересовал, и на который я надеялся до отъезда получить хотя бы косвенный ответ. А именно, мог ли Анкем лгать. И поэтому я уединился в библиотеке.

Он все-таки смог заронить в мою душу зерно сомнения. Зачем все-таки Винф взял с меня ту клятву, а с Омо ее не взял? Сам ли я стал видеть мертвых, или с его подачи? Зачем он разбил окно именно в моей комнате в той гостинице, а не в любой другой?

Мне не нравилось так думать, но мысли, однажды появившись, засели в моей голове крепко. И даже упражнения не помогали — возможно, потому что я думал, что этим как-то укрепляю свою зависимость от Винфа.

Я перевернул страницу. "Легенды об Анкеме, мудрости Исинграсса". Обстоятельная, но невероятно скучная книга.

Я подумал об Омо. Она все еще скрывалась от меня, несмотря на то, что мы жили в одной комнате. Доходило до смешного — стоило мне с ней заговорить, как она обращалась к Винфу, как будто меня вовсе не было рядом.

Стоит ли говорить, как это укрепляло мою веру в слова Анкема. Хотя видят боги, я сопротивлялся этому.

Хлопнула дверь в библиотеку.

Я было подумал, что вызвал Омо тем, что думал о ней.

Она вошла быстрым шагом и направилась к выходу на крышу дома. Увидев меня, девушка встала как вкопанная.

Она явно не ожидала увидеть здесь кого-то.

И, более того, кажется, мое лицо выдало то, о чем я думал.

Омо несколько мгновений смотрела на меня. У нее дрогнули губы, как будто она хотела что-то сказать; я поймал себя на том, что засмотрелся на них; на чудовищной, абсолютно неуместной сейчас мысли — какие они у нее, должно быть, мягкие на ощупь.

— Не пялься, — обрубила она меня и вышла из комнаты.

Я некоторое время смотрел ей вслед. Чувство было странное.

Но… книга. Я должен был ее дочитать. Анкем с его так называемым советом не давал мне покоя.

Дверь снова распахнулась, треснув по стене. Книги посыпались на пол.

— Лемт! Быстро, собирайся! — проорал Винф, даже не заходя внутрь. — В подвал!

Меня напугала паника в его голосе. Я вылетел из библиотеки, бросив книгу на кресло, и так и не найдя ответ на свой вопрос.

Жильцы дома столпились в коридорах. Никто не бегал, но лица у всех были скованы тревогой. Я немного успокоился, и тут…

Сначала мне показалось, что кто-то воткнул мне раскаленный кинжал в сердце и там его вращает. Я скрючился возле стены, пытаясь вдохнуть, но нет, даже не воздух был мне нужен, а отсутствие боли. Что за?..

— Если ты сейчас же не спустишься в подвал, умрешь!!! — проревел кто-то внутри моей головы.

Куда уж хуже, подумал я. Мне хотелось вывернуться наизнанку.

Боль ушла так же резко, как и появилась, но тело все еще сотрясалось от нервной дрожи.

Что теперь сотрет ее из моей памяти? Некоторое время я ждал, что она вернется, а затем кинулся вниз по лестницам.

Уже подходя к подвалу, я понял, что голос в моей голове принадлежал Винфу.

Как там сказал Анкем? "Смотри на тех, кому доверяешь, и думай, стоит ли им доверять", нет? Как-то по-другому…

Я помедлил, не решаясь толкнуть маленькую, закопченную дверь в подвал. Бежать отсюда? Но если ойгур так легко может залезть в мою голову, то он найдет меня везде.

Винф поднялся мне навстречу, Омо стояла чуть поодаль, в подвале, и рассматривала что-то на полу.

— Ну наконец-то, — сказал ойгур, — я уж подумал, ты не успеешь. Не стой столбом.

Омо ушла куда-то вглубь помещения. Винф за ней. Я пригнулся, колеблясь, ступил в подвал. Не знаю, что толкнуло меня вперед, хотя все во мне кричало "Назад! Он опасен!".

А может, та боль наверху и голос в моей голове мне только почудились?

Я обошел ойгура по широкой дуге.

— Винф?

Мелькнуло светлое пятно — Омо повернула ко мне лицо. Она шарила по стене. Пара-тройка неуловимых движений, и на пол свалилось что-то круглое и плоское, судя по всему, крышка люк.

— Не время для вопросов! Да лезь уже! — он толкнул меня к проходу.

— Винф, я слышал тебя в своей голове.

— Вот это новость, — буркнул он где-то позади.

— Ты лучше спроси, от чего бежим, — сказала Омо и тут же ответила, — Теневые стражи Дагала III. И кое-что еще, — Омо нырнула в тоннель.

Надо сказать, "кое-что еще" пугало меня меньше, чем мой казалось-бы-друг Винф. Но я побежал с ними. Пока что.

 

Глава 12. Цели и средства

Они видели одни горы, последние несколько дней. Горы с большой буквы — гигантские, седые от застарелого снега и угрюмые.

Сколько ехать до Ротен-Эрца ни художник, ни горе-актриса Виорика не знали. Но лошади тянули повозку уверенно, с легкостью проходя там, куда человек и не подумал бы ступить.

— Что же я делаю не так? — пробормотала Виорика.

Каждый день, стоило им немного отойти после кошмарного Тотен-Лихта, Виорика готовилась к поступлению в цирк Фламменшайн. Хотя как сказать, "поступление". По возрасту она давно не подходила даже в подмастерья, не говоря уже обо всем остальном, поэтому Виорика решила действовать грубее. В ее плане присутствовали элементы безумия и наглости одновременно — она собиралась просто вломиться к управляющему и поразить его своими талантами.

А они у нее все-таки были, Аллегри не мог не признать. Стащила же она у Ксашика его амулет. Ловкость рук, да и только.

Аллегри потянулся к флейте.

На месте. Нельзя было терять бдительность. Инструмент с некоторых пор совершенно не держал заклинания — все чары словно впитывались в блестящее черное дерево. Аллегри считал это хорошим знаком, несмотря на некоторое для него неудобство.

— Как ты думаешь, что не так в моей игре? — вдруг спросила Виорика.

Он очень ее волновал, этот вопрос — за последние дни она в той или иной форме задала его столько раз, что Аллегри очень хотелось ее чем-нибудь стукнуть.

Сначала он просто пожимал плечами, затем стал давать советы. Но и это не помогло.

— Виорика, я, кажется, понял, в чем дело. Ты слушаешь?

Она кивнула.

— Ты задаешь слишком много вопросов. Вместо того, чтобы работать.

— Я же хочу знать…

— Ты не хочешь. Ты просто надеешься, что я похвалю тебя.

— Намек понят, — она умолкла.

Художник мог только гадать, думает Виорика над его словами, дуется или собирается с силами, чтобы снова спросить. Вполне могло быть и то и другое и третье, кто знает этих женщин.

— Я могу сказать тебе, что искусство создается по большей части из пота и крови. Вдохновение тоже важная часть, но не настолько, как труд.

— Да ну? И как это я раньше не додумалась? — сказала Виорика. — Можно подумать, я только и делаю, что жду похвалы, и совсем не работаю, только ерундой занимаюсь.

Значит, все-таки обиделась, сделал вывод художник.

Она, пусть и частично, но была права. Ее сосредоточенность и упорство, в конце концов, внушили художнику уважение. Он сам был таким, когда-то.

Другое дело, что результат был совершенно разный. У Аллегри, даже если техника рисования хромала, картины выходили с тем, что знающие люди называли "печатью гениальности". Виорика во время своих выступлений преображалась в худшую сторону: голос становился выше и истеричнее, жесты — нервными, а сама она как будто изображала бледную умирающую лань, притом, что ее телосложение к тому не подходило никаким образом.

Он ясно видел, что ей не удастся попасть во Фламменшайн. Если только…

— Знаешь, мне кажется, ты слишком много думаешь о публике.

Виорика фыркнула.

— Какая здесь публика, две лошади и ты.

— И тем не менее.

Некоторое время они ехали в тишине.

— Я довольно долго жил на Архипелаге Чайка. Если ты так увлечена театром, тебе должно быть знакомо это название, — сказал художник.

Теперь Виорика смотрела на него так, как будто он только что свалился с Луны.

— Да ну-у? Ты? На Архипелаге?

Аллегри кивнул.

— Лучшие актеры театра Мьон практически никогда не помнят о публике. Кроме того, на время спектакля они становятся теми, кого играют. Был даже случай… Впрочем, неважно…

Аллегри замолк.

— Что, что такое? — Виорика придвинулась к нему.

— Ты знаешь, кто такой Эль Аллегри? — на всякий случай, спросил художник.

Она моргнула.

— Что за дурацкий вопрос, конечно, знаю. Ты.

— Ты знаешь, чем я занимался раньше?

— Да нет, конечно, почему я должна?

— Даже не подозреваешь?

Виорика посмотрела на него с плохо скрываемым раздражением.

— Мы, кажется, говорили про актеров Чайки.

Аллегри кивнул, вполне удовлетворенный ответом. Виорика и знать не знала, кем он был в прошлой жизни.

— Хорошо, — продолжил художник. — Так вот, в театре Мьон одно время играл Терос Руратэ…

— О, так это тот самый!.. — глаза Виорики заискрились.

Он, кто еще, подумал художник. Если бы она знала, каким он был в жизни, ее радость наверняка бы поуменьшилась. Семья Руратэ, хоть и слыла покровительницей искусств, не отличалась добропорядочностью.

Впрочем, какое это имело значение сейчас, когда художник был так далеко от архипелага Чайка и от своей "обожаемой" жены, Мелоэ Руратэ?

— Тероса иной раз приходилось выводить из роли насильно, — продолжил Аллегри, — потому что он после репетиций и особенно после премьер не узнавал родственников и друзей. Но играл он так… Этого не описать словами.

— Ты знал его лично?

— Нет, — соврал Аллегри. — По слухам. И видел в театре.

— Дела-а, — протянула Виорика.

Он пожал плечами. Затем, словно вспомнив что-то, добавил:

— У меня к тебе просьба.

Виорика посмотрела на него отсутствующим взглядом: я не здесь, я где-то внутри себя и думаю совершенно о постороннем. Судя по всему, его рассказ действительно впечатлил ее.

— Эй-эй, внимание! — Аллегри щелкнул ее по носу. Глаза Виорики обрели осмысленное выражение. — Больше никогда — слышишь, никогда! — не спрашивай у меня, хорошо ли ты играешь или нет. Мне это надоело.

Она едва заметно кивнула и вернулась к своим мыслям. Чуть позже, когда верхушки гор окрасились оранжевым цветом, а небо из льдисто-голубого стало почти черно-синим, Виорика принялась вполголоса заучивать роль.

Ночью пошел снег. Аллегри остановил повозку и стал искать место для ночлега. Задача не самая легкая, особенно если учесть, что здесь явно никто, кроме Ксашика, не ездил.

В конце концов, им повезло: неподалеку от дороги, где-то метрах в двухстах вверх по склону, стояла нависающая над каменной площадкой скала. Под ней не скапливался снег, а от ветра можно было защититься походным жилищем Ксашика, вроде тех, которых иногда берут с собой охотники зимой.

Что делать с лошадьми, думал Аллегри. Не полезут же они наверх. Кроме того, вчера он видел следы каких-то зверей на снегу. Когти у них были впечатляющими. Он от всей души надеялся, что не встретится с их обладателями.

— Предлагаю установить дежурство, — сказал Аллегри. Он спешился. — Допустим, ты спишь два часа наверху, я внизу слежу за лошадьми, потом меняемся. Как тебе такое?

Виорика пожала плечами.

— Я бы, на самом деле, пошла первой. Все равно пока не засну.

Аллегри кивнул.

— Я бы еще предложил развести два костра, один наверху, другой здесь.

Лагерь разбили быстро, несмотря на то, что художник, горе-актриса делали это второй раз в жизни.

Два полена и обломки бочки из-под тапамора — вот и все, чем можно было согреться в эту ночь. Руки от мороза и ветра одеревенели, и у него не сразу получилось высечь искру для костра.

Аллегри вдруг понял, что смертельно устал. Глаза слипались. Он улегся, содрогаясь от холода.

Внизу Виорика громко декламировала слова своей роли. Ее было слышно даже сквозь шквалистый ветер.

В детстве Аллегри порой пробуждался от запахов, особенно от запаха отцовского табака. Но никогда ему еще не приходилось просыпаться от холода.

Костер потух. Судя по всему, было три или четыре часа утра. Небо уже посветлело, но до рассвета было еще далеко.

Художник некоторое время смотрел на угольки. Час или два, как потухли, не меньше. Где же Виорика? Неужели так увлеклась репетицией, что забыла разбудить его? Или заснула?

Аллегри приподнял голову. Костер внизу едва тлел. Повозка и лошади были на месте, а вот бочки с тапамором, разбитые, валялись на снегу.

Художник вылез из-под одеяла. На скале, рядом со своим лагерем, он обнаружил два ряда следов — звериных и человеческих, причем обладатель последних шел сюда босым.

Похоже, ночью они устроили хоровод вокруг его постели.

Аллегри спустился по склону.

Рядом с телегой он обнаружил обувь Виорики и ее кинжал. Судя по всему, сняв сапоги, она сначала походила возле костра, зачем-то поднялась к нему и затем пошла вдоль дороги. Цепочка следов была неровной, как будто она не могла решить, куда идти.

Чуть выше по склону виднелись отпечатки звериных лап. Чем бы ни было это существо — или существа — оно не отставало от Виорики и не нападало на нее.

Заинтригованный, Аллегри сложил вещи в телегу и поехал по дороге, внимательно наблюдая за отпечатками на снегу.

Зачем она сняла сапоги? Он помнил, как щепетильно Виорика относится к своей одежде. Аллегри не мог представить, какая сила могла бы заставить ее пройти босой по снегу, тем более в такой собачий холод. Да и бросить кинжал… Это было совсем не в ее характере.

В определенный момент следы свернули в сторону. Художник остановил лошадей. Не следовало бросать повозку, но любопытство возобладало над осторожностью. Обвязав поводья вокруг двурогого камня, что стоял чуть дальше, художник забрал кинжал Виорики, и, утопая в снегу, пошел по следу.

Какая-то часть его разума сопротивлялась тому, чтобы идти туда. Во-первых, высота сугробов в некоторых местах была выше пояса. Во-вторых, если бы Виорика пропала, Аллегри это было бы только на руку — мыслишка слишком подлая, чтобы спокойно допускать ее до сознания. Художник и не допускал, поэтому шел, проваливаясь в снег, проклиная все на свете и больше всего — собственное любопытство.

Дальше было хуже. Виорика, под влиянием то ли безумия, то ли тапамора, то ли того и другого вместе, полезла на гору. Следы обрывались там, где начинались скалы. Аллегри оглянулся и понял, что зашел слишком далеко, чтобы возвращаться без нее. Если, конечно, она жива, в чем художник уже начал сомневаться.

Он попробовал залезть на скалу. Перчатки мешали, соскальзывали. Аллегри попытался еще раз, затем плюнул и снял их. Камень оказался таким холодным, что прикасаться к нему было больно — пальцы заледенели мгновенно. Скоро пришлось остановиться, чтобы погреть руки.

Снег больше не шел, и со своего места художник видел повозку и лошадей. Перед тем, как уйти, он положим им последнюю охапку сена, которую Ксашик купил в Хох-Блайе. Если через пару дней дорога не кончится, они, вероятно, падут.

Животные не обратили на сено никакого внимания. Натянув поводья, они попятились в разные стороны. Художник присмотрелся и не увидел ничего, что могло бы стать источником их беспокойства. Дорога и горы выглядели совершенно пустыми.

Лошади встали на дыбы.

Может, спуститься? Если сравнивать ценность Виорики и лошадей для него в этой местности, то Аллегри не мог не признать, что со вторыми шансов выжить у него больше. Как бы это цинично не звучало.

Художник поколебался еще некоторое время. Аллегри никогда особо не нуждался в компании, но к Виорике успел привыкнуть. При всех ее недостатках с ней было интересно.

Что лучше, замерзнуть насмерть вдвоем, или уехать и спастись одному?

Он глянул наверх. Стена была почти отвесной, но при этом, судя по следам Виорики на теперь уже редко встречавшемся снегу, она лезла именно по ней.

Проще спуститься.

Художник вздохнул, затянул покрепче ремешки на сапогах, снова снял перчатки. Схватившись за уступ, он, закрыв глаза — с самого детства больше боялся спускаться, чем лезть наверх — нащупал ногой безопасную выемку… И тут он понял, что что-то не так.

Не в Виорике было дело, не в лошадях, и даже не в том, что он застрял в нелепой позе между вершиной горы и ее подножием.

Флейта пропала.

За последний месяц Аллегри так привык прятать ее, что она практически не доставляла ему неудобств. Она словно стала еще одной частью его тела. Приступы паранойи немного утихли, потому что инструмент всегда был там, куда он его положил.

Кажется, я усыпил свою бдительность, подумал Аллегри.

Он рывком подтянулся и сел на скале, стал лихорадочно расстегивать куртку. Руки были как деревянные, пальцы соскальзывали с пуговиц. Одну он даже сорвал, так торопился.

Уже не в первый раз он проклинал айзернен-золенцев за их многослойную одежду. Согревала она неплохо, но пока он боролся с завязками, пуговицами и ремешками, прошло несколько минут. Почти бесконечных минут, надо заметить.

Карта была на месте. Аллегри, чтобы она не помялась, оборачивал ее вокруг флейты. Она могла пропасть только вместе со страницей атласа, и никак иначе. По крайней мере, художник так думал раньше.

Он развернул лист. Флейты не было.

Аллегри уставился на карту, словно надеясь отыскать среди гор, рек и городов, среди Храма музыки и Поющей Пустыни свой инструмент. Вот горы Азернен-Золена, Обсерватория, Степь… Названия проплывали перед его взором как бессмысленный набор букв.

Без флейты бесполезно, подумал он с какой-то внезапной усталостью, больше умственной, нежели физической.

Когда она пропала? Могла ли она просто выпасть? Шанс на это был, пусть и ничтожный.

У одной из лошадей внизу вдруг странным образом свернулась шея; она упала и задрыгала ногами, разбрызгивая кровь из внезапно появившейся раны.

Аллегри ничего не замечал.

Следы Виорики возле его костра.

Нет, это невозможно, возразил он сам себе, но вышло неубедительно.

В конце концов, кто украл амулет Ксашика?

Чувство было плоховатое, как будто съел какую-то гниль. Паршивое, в общем, чувство.

Художник встал. Пару минут назад он не мог решить, что лучше — спуститься или подниматься дальше. Сейчас вопрос отпал сам собой.

Куда делся страх высоты? Аллегри не смотрел вниз, его интересовало только, где Виорика. Точнее, где флейта. А потом уже — Виорика.

Злость поддерживала его даже тогда, когда руки уставали и начинали соскальзывать, с, казалось бы, самых удобных камней.

Хотя понятие удобства в этих горах сильно разнилось с тем, к чему привык Аллегри в своей жизни.

Внезапно его охватил страх — а вдруг Виорика, неведомо каким образом, сломала флейту? Ему, к счастью, никогда не удавалось даже царапины на ней оставить, но кто знает?

Рука сорвалась. Проклиная все на свете, Аллегри заставил ее снова схватиться за скалу, хотя мышцы свело и пальцы как-то нехорошо посинели.

Еще раз, и еще раз. Руки все чаще отказывали ему; он понял, что если не передохнет или сейчас не вылезет наверх, то сорвется. Мысль казалась отстраненной, как будто Аллегри и тело Аллегри были не совсем связаны друг с другом.

И тут стена кончилась.

Ветер затих. До его слуха донеслись странные звуки — странные здесь, в горах. Музыка. Услышь Аллегри ее в каком-нибудь городе, он бы не удивился. Но здесь?

Художник оглянулся.

Виорика стояла на вершине горы. Силуэт выделялся на фоне предрассветного неба и, казалось, светился. Ее ноги занесло снегом, глаза были молочно-белые, безумные… В руках она держала флейту — его флейту — и флейта пела.

Как же так, подумал он. У него ни разу не получалось извлечь из нее мелодию. Да что там — ни звука, если не считать тот день, когда она впервые оказалась в его руках.

Виорика перестала играть. Она опустила флейту, и, посмотрев на художника, улыбнулась. Ничего хорошего в этой улыбке не было: гримаса злобного, почти звериного торжества.

Она никогда не будет играть в твоих руках, сказала она. Даже у меня, бесталанной и нелепой Виорики, получается, а у тебя не выйдет. Никогда. Нимкогда. Ниммнимммкогда… — ее голос звучал так, как будто говорило несколько женщин одновременно.

Это странное "нимкогда" отдалось в его голове, словно удары молота. Отряхнувшись от снега, Аллегри побежал к ней, молча, не отрывая взгляда от ее лица. Все это время она не переставала бормотать "ниммниммниммкогда…".

Ее тело медленно скатилось по склону. Он посмотрел на свои ладони и увидел много красного, и флейта тоже… в этом. Кинжал лежал чуть поодаль.

Что произошло, спросил себя художник, и потом… Потом его память исчезла.

Мальчик по имени Динни всегда спал до полудня, за что получил прозвище "соня". Пока что ему это разрешали — он был самым младшим в семье.

В тот день так случилось, что он проснулся раньше всех, в полчетвертого утра. Мать должна была встать через час, вслед за ней подтягивались старшие сестры Динни, затем, почти уже взрослый, брат — наколоть дров для очага. Вскоре поднимался отец, который, позавтракав, спешил в Ротен-Эрц, где он служил в конторе, занимавшейся продажей красного угля. Платили ему две золотых монеты в неделю, и эта сумма составляла большую половину дохода семьи.

На потолке за ночь появился новый потек. Динни иногда думал, что это лужи, которым по какой-то причине не нравится лежать на земле, и потому они переползают на потолок. Родители сильно на них ругались.

Он немного полежал, прислушиваясь к сонным звукам в доме. Снаружи завывал ветер.

Мальчик откинул одеяло. Спать не хотелось.

Он знал, что в сенях сейчас холодно — зимой в доме старались топить печь только для того, чтобы приготовить пищу и совсем не замерзнуть. Но пить хотелось, а вода была только там — стояла под лавкой в нескольких ведрах.

Он тихонечко открыл щеколду, и, стараясь не скрипеть дверью, проскользнул на кухню. Пол был холодный как лед. Едва не отдавив кошке хвост — услышала, что кто-то из хозяев проснулся, и сразу прибежала выпрашивать еду — мальчик вышел в сени.

На поверхности воды застыл тонкий ледяной слой. Динни разбил его и с удовольствием, перепрыгивая с ноги на ногу, съел несколько хрустящих пластинок. Они таяли во рту, кололи язык и при этом скрипели на зубах — странное сочетание, но мальчику нравилось. Он бы ел их постоянно, но летом льда не бывает, а зимой родители за это наказывали.

Во дворе раздался скрип. Динни легко отличал привычные звуки дома от непривычных, и потому сразу насторожился.

Мальчик на цыпочках подкрался к единственному в сенях окошку, так же тихо пододвинул к нему рядом стоявший табурет. Затем, откинув полотенце, которое здесь служило чем-то вроде занавески, Динни выглянул во двор.

Сквозь ветер и снег ехала повозка. На месте возницы, сгорбившись, сидел старый мужчина. По всей видимости, он спал. Одежда у него была заляпана чем-то бурым, а руки сжимали что-то длинное и тонкое, по виду не то трость, не то дудочку. Однако Динни больше заинтересовали животные, которые исполняли роль лошадей.

Динни раньше видел волков — в цирке Фламменшайн их дрессировали и заставляли выделывать всякие штуки; но то, что тянуло повозку, лишь отчасти напоминало этих хищников. Так мог бы выглядеть волк, нарисованный ребенком по мотивам страшных сказок. Клыки во рту и когти на передних ногах примерно совпадали по размеру — почти с локоть длиной, а шкура была настолько белой, что почти сливалась со снегом. Голова казалась ненормально плоской.

За повозкой волочился полусгнивший труп лошади.

Динни застыл. В нем одновременно боролись два желания: закричать и убежать или остаться, чтобы посмотреть, что будет дальше. Умом он понимал, что шуметь опасно, поэтому решил по возможности тихо вернуться в комнату.

В этот момент один из волков повернул голову, и мужчина на телеге тоже посмотрел на мальчика. У животного разума во взгляде было на порядок больше. Динни не сдержался и все-таки закричал.

Повозка остановилась. Волки выжидающе посмотрели на мальчика, и было в их взгляде что-то такое, отчего Динни сразу же замолчал. В доме установилась тишина: мальчик понял, что все проснулись от его крика и теперь ждут, что будет дальше. Наконец, послышался топот — судя по манере походки, это мама спешила ему на помощь.

"Если расскажешь, мы вернемся", раздался в его голове сдвоенный голос, волка и старика. Затем пришли картинки — дом, полный крови и трупов, в которых мальчик с ужасом узнал своих родных.

Он кивнул, сдерживаясь изо всех сил, чтобы не зареветь.

Волки перешли на рысь. Старый мужчина все смотрел и смотрел на него, пока не скрылся из виду.

Мать была почти рядом.

Мальчик оглянулся: какое объяснение придумать? Его взгляд упал на ведра, из которых он пил буквально пять минут назад.

Опрокинув одно из них, он упал в лужу.

В сенях заскрипела дверь.

— Динни, ты… Ох, Динни, как ты нас напугал, — сказала она слабым голосом, затем, словно рассердившись на саму себя, скомандовала. — Марш в постель! Весь дом перебудил! Из-за такой ерунды!

Накрывшись одеялом, мальчик вдруг понял, что ему еще не раз приснится сегодняшнее утро.

 

Глава 13. Из тумана — в неизвестность

Смешно сказать, но даже под землей я почувствовал, что мы покинули Исинграсс. Как будто что-то изменилось, даже в воздухе.

А если еще не поздно вернуться? Тогда, в Мэфе, я пошел за ойгуром, потому что боялся, что убьют меня и мою семью. Может, Винф солгал мне тогда?

Я помотал головой. Нет, не может быть. Я помнил взгляд Осевого тогда, в той гостинице.

Омо шла впереди, освещая путь белым светом своего гелиала. Как ей удается с ним управляться? Я до сих пор не мог понять, что именно во мне служит толчком к тому, чтобы он появился, если, конечно, исключить сильные эмоции. К тому же, как только Омо стала меня избегать, его свет стал ослабевать. Вот уж не думал, что когда-нибудь это станет меня беспокоить.

— Лемт, если ты не поторопишься, тебя сожрут пещерные крысы. Или кое-что похуже, — сказал Винф.

Он шел передо мной. Ему не надо было оборачиваться, чтобы меня увидеть.

Я подозревал, что он улыбается. Такой тонкой, ехидной улыбкой, какая свойственна только представителям северных народов. Они хитрые, эти ойгуры, никогда не поймешь, что у них на уме, говорил мне отец.

— Старик сказал, — Винф говорил вполголоса, но так, чтобы мы слышали оба, — что ход ведет к реке. До этого примерно полтора дня, но мы задержимся здесь еще ненадолго, до ночи, чтобы разминуться с тенями.

Омо кивнула.

Я впервые задумался, а что это он так ей покровительствует? Причем с самого начала, когда мы только встретились в том ойомейском трактире и по определению знать ее тогда не могли.

Нет, этого не может быть. Со мной что-то не так. Или?

Я еще тогда пожалел ее. Ведь мне ойгур рассказывал, что "сливные порока" уже с десяти лет испорчены примерно так же, как многие проститутки и пьяницы со стажем.

Нет, не может быть. Омо сильно отличалась от тех женщин в ойомейском порту. Хотя ругалась и пила… сначала.

Почему я вообще об этом думаю? Не иначе сошел с ума.

Про клятву он мне, кстати, рассказал, почему он взял ее только с меня. Дескать, мы с ней слишком связаны, и все, что случиться со мной, отразится и на ней. И наоборот.

Ну-ну.

— … может, расскажешь, как здесь оказались теневые стражи? — спросил Винф у нее вполголоса.

Я очнулся ненадолго, но размышления никуда не делись. Засели где-то в глубине сознания, примерно там же, где за мной наблюдали глаза существ, монотонно повторяющих странное слово "нимм". Они, по правде говоря, вот уже дня четыре никуда не исчезали. Раньше я бы спросил у ойгура, что с ними делать, но теперь… где гарантия, что сам Винф не связан с их появлением?

— Папочка послал, откуда еще им здесь взяться, — буркнула Омо. Затем, когда я думал, что на этом разговор окончен, она добавила. — Странно. Я не знала, что они могут выходить за пределы Ойомея. Отец заключил соглашение с правителями соседних государств, что такого не случится. И почему он так долго ждал, чтобы вновь послать их?

— Саван, — сказал Винф, — он действует не только на людей. Не уверен, что даже Степной пес мог бы помочь нам, если бы мы застряли здесь в настоящий Саван.

Мы остановились передохнуть. Я сел поодаль… Мне казалось, так безопасней, хотя опыт говорил об обратном. Винф коротко взглянул на меня — но ничего не сказал.

Стоило мне отвлечься от их разговора, как я понял одну вещь. Теперь голоса в голове стали громче. Гораздо громче.

Это их "ниммниммнимм" сведет меня с ума.

Мне вдруг показалось, что тени здесь какие-то чересчур живые. Они колыхались в такт странному бормотанию чудовищ внутри меня и словно приглашали присоединиться к ним. Нимм.

Следует держаться поближе к Винфу и Омо, чтобы меня не забрали. Я уже приподнялся со своего места, чтобы присоединиться к ним, и тут вдруг понял, что сама по себе эта мысль подозрительна, и, вероятно, мне не принадлежит. Тогда откуда она в моей голове?

О боги.

Я обхватил голову руками.

— Лемт?

Чей это голос?

Я снова сел, так полностью и не поднявшись. Ойгур и девчонка смотрели на меня, но виделись далекими и неважными, словно сквозь туман.

Ниммниммниммниммниммниммниммниммниммниммниммниммнимм…

Почему я не замечал красоты этого… Нет, я не мог больше сказать, что это "бормотание". Это песня. Изначальная, нечеловеческая. Как она могла меня раздражать? Достаточно было прислушаться, чтобы проблемы и тягостные мысли растворились в плавных ритмах — плавных, не монотонных.

Зачем мне Винф, зачем девчонка? Я все могу сделать сам, и в том числе составить картографию материка. Картография. Да я же забыл о ней.

В самом деле, стоило ли цепляться за них?

Там, снаружи, тебя ждет помощь, сказали существа-тени, и чем раньше ты выйдешь из пещер, тем быстрее её получ…

Боль была похожа на треск разрываемой ткани. Я узнал ее сразу, но терпимой она от этого не стала, все равно казалось, что кто-то наматывает мои внутренности на кинжал.

Лемт, все нормально?

Голос ойгура. Он сразу заглушил песню существ. Я, скорчившись на каменном полу пещеры, с сожалением наблюдал внутри себя, как они уходят. Но они вернутся, стоит Винфу отвлечься. Я знал это наверняка.

А сейчас, пока он стоит так близко и внимательно смотрит на меня, надо притвориться, что все хорошо. Я открыл глаза, и, хотя все еще помнил о боли, слабо улыбнулся. Омо сидела чуть поодаль и смотрела на меня взглядом, в котором явственно читалось недоумение… недоверие? Я не поручился бы; за последний месяц именно так она ко мне относилась — с недоверием, как будто я сделал ей что-то плохое. Хотя когда бы успел.

Когда голоса пели в моей голове, меня такие вопросы не волновали.

Ночью — если, конечно, это была ночь, в пещере толком не разберешь — я проснулся с четким осознанием того, что оставаться здесь больше нельзя. Желание уйти куда-нибудь подальше — от Винфа, Омо, всего — сделалось невыносимым.

И я поднялся и пошел. Переступил через Омо, захватил сумку и пошел в темноту. Гелиал мне не удавалось зажечь, поэтому я выставил вперед руки и пригнулся.

Я понимал, что поступаю правильно, но сердце все равно колотилось как сумасшедшее. Казалось, оно стучит даже громче моих шагов.

Да, как я и думал. Сначала тихо, как журчание лесного ручья, затем все громче и громче, голоса внутри меня запели "ниммниммнимм…". Мне больше не нужны было всматриваться в темноту. Песня сама вела к выходу. Достаточно было позволить ей звучать.

Ход стал чуть уже.

Час или два или три прошли незаметно. Пора выходить, подумал я, и голоса прекрасных существ со мной согласились.

Вот и дверца.

Я приподнял ее: вместе с холодным ветром в пещеру ворвался свет зимнего солнца. Он на время ослепил меня.

Дверь грохнулась на место.

Ведомый песней существ, я сделал шаг вперед, затем еще один. Казалось, звуки в моей голове заполняли все пространство вокруг. Я почти видел, как существа приближаются ко мне, и, когда мои глаза привыкли к окружающему свету, понял, что не ошибался.

Зачем я убегал от теневых стражей? Мелодия "нимм" была каким-то образом связана с ними. Чем ближе становились тени, тем громче и властней звучала музыка. Песня растворяла то, чем был я всю мою жизнь, превращала самую суть моего естества во что-то, что могло быть основой нового — и лучшего — мира.

Голова закружилась. Я упал на колени.

Тени оказались совсем близко. В каждой вдруг появились щели, до крайности смахивающие на рот; зубами были клочья темного тумана. Сквозь них я мог видеть горизонт.

"Пой вместе с нами".

Я не мог сопротивляться, да и не хотел. На этот раз песня возникла где-то глубоко внутри меня. Там, в этом месте, никогда не было разума, ни даже подсознания, одна чистая сила, из которой однажды появился человек, названный моим именем.

Я не успел шевельнуть губами, когда зажегся мой гелиал, впервые за долгое время. И на этот раз он пел вместо меня, черно-красным светом. Мое тело задрожало в такт, рты-щели теней раскрылись, и сквозь них я увидел Степь, по которой что-то быстро двигалось в нашу сторону.

Какая разница… кто это… что это… я видел рассвет нового мира. Еще чуть-чуть, и человека по имени Лемт Рене не станет, и, осознав это, я испытал дикое, почти злое ликование.

И столь же дикий гнев, когда я понял, что что-то возвращает мне человеческий облик. Мне не хотелось принимать какую бы то ни было форму, потому что с тенями, не осознавая себя, было неожиданно хорошо и уютно. Это недоумение — как, почему снова здесь? — оказалось в сто тысяч раз мучительней, чем боль, которую когда-либо причинял мне Винф.

Ну конечно. Кто еще мог меня вернуть. Конечно, ойгур.

Я открыл глаза и понял, что ошибся.

— Теперь ты такой же, как твой тоскующий друг, — сказал Степной пес. — Полумертвый. И когда я исчезну, постарайся не выходить на ту сторону.

— И что будет? — ответ, впрочем, меня не сильно интересовал.

— Иначе они снова придут, и на этот раз — из тебя, Лемт. И тогда мне придется забрать тебя к себе.

Пес некоторое время смотрел на меня, размышляя о чем-то. Вокруг нас была все та же заснеженная Степь, но тут и там зияли черные дыры. Они — тени — оставили такие же там, на другой стороне, куда мне теперь заказан ход.

— Вы похожи, — прервал молчание Степной пес. — Даже больше, чем я думал сначала. Только он смог справиться с теми, кто хотел забрать его, а ты не хочешь и пытаться.

— Почему это, — я даже не потрудился придать своему голосу хотя бы видимость возмущения. — Я борюсь…

Степной пес покачал головой.

— Я вижу, когда лгут, Лемт. — Он в первый раз назвал меня по имени. — Тебе будет сложнее, чем ему. Намного.

Я пожал плечами.

— Сейчас сюда придут твои друзья…

Как же, друзья.

— …береги их. Если кто-то и может тебе помочь, то только они.

Он исчез, не оставив даже следов на снегу.

Мой гелиал все еще горел, все тем же черно-красным светом. Я поднес к нему руку, и он стрельнул в нее маленькой молнией, не больно, так, словно погладил.

— Тебе лучше придумать объяснение, что ты здесь делаешь, — услышал я голос ойгура. Холода в нем было больше, чем снега вокруг. — И откуда здесь все эти… ямы.

Я поднял голову. Я понял, что до этого мне не приходилось видеть Винфа в ярости. Омо только что вылезла из туннеля и, увидев меня с моим гелиалом, застыла на месте. Я также понял, что до этого не видел ее по-настоящему испуганной. Мне очень не понравилось, что она смотрела на меня так. Как будто я был каким-то чудовищем. Она даже попятилась к двери.

— Да так, прогуляться решил, — сказал я.

Крайне необдуманные слова с моей стороны.

Внутренности снова скрутило, как бывало, когда ойгур хотел наказать меня.

"Ты хоть понимаешь, как ты напугал бедную девочку?", прокричал он в моей голове.

— Да понимаю, — прохрипел я, скрючившись на снегу.

Винф подошел и присел рядом со мной, внимательно разглядывая мое лицо. Я постарался отползти от него подальше, но он остановил меня.

"Что с тобой?", спросил Винф.

Каждое слово вызывало приступ боли — я съежился еще больше и смог только послать ему презрительный взгляд.

Сколько можно надо мной издеваться, хватит уже!

Гелиал полыхнул.

Моя боль и гнев исчезли, вместе с красным светом, и наступила тишина.

Я, наконец, открыл глаза. Винф упал, едва не провалившись в одну из ям.

Омо стояла надо мной. Я обратил внимание, как напряжены ее пальцы, как будто они только что были обожжены или парализованы.

Она посмотрела на меня почти с ненавистью, затем отодвинулась.

— Ты не представляешь, какую тяжесть я ношу в себе. Тебе не следует ломаться. Ни при каких обстоятельствах, — сказала Омо. — Иначе… иначе я…

Она замолчала. Я пожал плечами, осторожно — тело все еще боялось боли.

— Что бы ты там не задумала, меня это не пугает, — сказал я.

Еще бы, после всего, что случилось.

Омо явно не ожидала такого ответа. Несколько мгновений она рассматривала меня, словно пытаясь понять, шутил я, или нет. Затем ее лицо помрачнело. Отвернувшись, она присела рядом с ойгуром, который все еще не подавал признаков жизни. По крайней мере, я не мог увидеть, дышит он или нет.

— Зачем ты его ударил? — донесся до меня ее голос.

— Лучше спроси, за что бы я его не ударил, — пробормотал я, поднимаясь. Ноги не держали, поэтому пришлось сесть обратно.

— Что ты там говоришь?

— А что с ним?

— Обморок, что-что.

Все-таки пришлось подойти. Она держала ойгура за руку и думала о чем-то. А может, считала пульс.

— Вообще-то я сам не понял, как это вышло.

— Я знаю, — сказала Омо.

— Зачем спрашивала тогда?

Она пожала плечами.

— У меня также было, — проговорила она с усталым видом. — Только тогда попало моему папе… отцу. После этого меня выкинули из дворца, но при этом не позволили уехать из города.

— По его поручению?

Она кивнула.

— Даже странно, как быстро может человек поменяться в своем отношении. Этот удар — как и мой тогда — не смертелен и не оставляет последствий, — сказала Омо. — Мой отец об этом знал, и все равно… поступил так, как он поступил.

Она потрепала Винфа по щеке, тот сморщил нос. Несколько неожиданная гримаса для его обычно малоподвижного лица.

— Давай подвинем его, — предложила Омо. — Эти ямы не внушают мне доверия.

Она взялась за ноги, я обхватил его за плечи. Когда мы подняли ойгура, он очнулся и посмотрел на меня. Было в этом взгляде нечто такое, отчего я почувствовал себя виноватым.

— Ну? — я не выдержал.

Он помолчал, подбирая слова.

— Ты уверен, что сам сможешь справиться?

Я отвел глаза.

— Да, — сказал я.

Нечто опасное следовало за мной по пятам. Как бы мне не хотелось снова услышать песню нимм, расслабляться было нельзя. Пес снова помешал бы мне, да и Винф постоянно находился рядом.

Кажется, мне удалось задеть ойгура, потому что в один прекрасный день — точнее, ночь, потому что Луна стояла высоко и садиться пока не собиралась — он обратился ко мне со странным предложением.

— Я вижу, — начал он, — тебя тяготит наше путешествие.

Ну, скажем так, я старался этого не проявлять, но оно как-то само вырывалось. На привалах я садился подальше, и вообще старался держаться в стороне.

С Омо было как-то непонятно. Иногда я перехватывал ее взгляд, в котором было что-то похожее на сожаление.

Хотя были, в общем-то, проблемы и посерьезней. Например — способность Винфа пытать меня. Я все же сказал ему об этом.

— Сдается мне, в этом виновата смесь взаимодействий, — пробормотал он про себя.

Я пожал плечами.

— Сам подумай, сначала я связал тебя клятвой, затем выяснилось, что ты Атмагар, затем — что у тебя способности шамана. А затем я пытался поговорить с тобой без слов.

Мне не совсем было понятно, к чему он клонит. Да и спать хотелось — все-таки ночь наступила давно, и Луна светила как в последний раз. Я очень утомился за день, больше от мыслей, нежели от физической нагрузки.

— Что ты скажешь насчет того, чтобы я освободил тебя от клятвы? Возможно, ты тогда перестанешь падать на землю всякий раз, когда я пытаюсь мысленно с тобой поговорить.

Я не сразу понял, что он имеет в виду, а когда все-таки осознал — моя сонливость исчезла. С какой стати? Ведь когда он совершал тот обряд в пещере, недалеко от границы с Ойомеем, не было сомнений в том, что нарушение клятвы грозит ему разглашением тайны, а мне — смертью. С чего это вдруг он решил облегчить мне жизнь?

Я подумал, что, возможно, чего-то не понимаю. Что совсем запутался.

— Ну, давай, — сказал я, хотя сомнение никуда не делось.

Винф приподнялся со своего места.

— Стой. Мне вдруг пришла в голову одна мысль. Точнее, вопрос, — я не знал, как сформулировать. Такое ощущение, будто в мой разум запустили рой пчел. Сосредоточиться было трудно.

Да что со мной такое? Таким больным я себя никогда не чувствовал.

Винф выжидающе смотрел на меня. В его глазах плясали четыре огонька — два от костра, два от луны.

— Зачем тебе это? — спросил я.

Он пожал плечами и отвел взгляд.

— Мне показалось, что-то пошло не так, когда я пытался поговорить с тобой мысленно.

— Я не услышал ответа.

Он зло взглянул на меня. Омо, которая снова копошилась в земле — и как ей только не надоедает? — цыкнула про себя. По крайней мере, ей так казалось, что про себя. Я-то все прекрасно услышал.

— Ты согласен или нет? — спросил Винф.

Я пожал плечами.

— Да.

Мной владело равнодушие. В самом деле, какая разница, с клятвой или без.

— Ладно, — сказал Винф, поднимаясь. — Только будет больно, имей в виду. Обряд требует жертву. Повернись.

Жертву? Какую?..

Он оттянул воротник моей куртки и положил ладонь на затылок. Я вспомнил, что именно там был горящий треугольник, когда Винф взял с меня клятву полуострова Ойгир. Тогда шею саднило еще неделю. Что ж, если будет так же больно, ничего страшного. Бывало и похуже.

Несколько мгновений ничего не происходило, разве что чувствовал холод, где кожа была открыта, и тепло ладони ойгура — весьма жесткой, надо сказать.

Затем контуры невидимого треугольника стали наполняться огнем. Прямо как в тот раз, еще немного — и будет ожог. Но, против ожиданий, от ладони Винфа почти сразу повеяло прохладой, как будто по контурам провели кусочком льда. Еще через секунду он отнял руки.

— И это все? — спросил я.

Оглянулся: ойгур стоял позади меня на коленях, и держался за голову, как будто боялся, что она может укатиться. Я услышал шорох. Это девчонка метнулась к Винфу.

— Эм, Винф?

Он помотал головой.

— Ну вот, — сказал он, — восемнадцати лет жизни как не бывало. Тебе же восемнадцать, Лемт?

Я кивнул, не совсем понимая, к чему клонит ойгур.

— За клятву требовалась жизнь. Твоя жизнь, Лемт. А поскольку я освобождаю тебя от нее, я же и расплачиваюсь.

Если бы в песчаный замок кинули камнем, эффект был бы сходный. В счетный раз за этот день я задал себе вопрос, а зачем он это делает? Поведение ойгура не укладывалось в рамки. Вообще ни в какие. Если, конечно, он не сумасшедший.

Он встал и побрел к своей постели. Омо поддерживала его за локоть, как будто Винф был глубоким стариком.

— Все, спим, — сказал он, и, похоже, сразу заснул.

Омо накрыла его одеялом.

— Я не могу понять почему, но мне это не нравится, — сказала она шепотом, — это далеко не все. Зачем он снял с тебя клятву?

Весна пришла и в Степь. Проявлялось это в том, что мы чаще проваливались под снег — наст был уже не таким крепким. Да и в воздухе появилось что-то особенное. Оно словно разгоняло ту подозрительность, которая напала на меня в Исинграссе.

Для меня было удивительным, что запах весны одинаков и в Мэфе и в Степи, хотя, казалось бы, такое расстояние. Я даже и представить себе не мог, как отсюда добраться до дома.

— Ты знаешь, — сказала Омо, — я смотрела на тебя через обсидиан.

Винф шел впереди, так далеко, что казалось, будто он стремился убежать от нас.

— И что?

— Все, что мне говорили про тебя Старик и Анкем — правда. Меня, до сих пор удивляет, почему ты мне нравишься. Я должна тебя ненавидеть.

— Что они тебе наплели?

Она ускорила шаг. Я остановил ее.

Как только мы перестали идти, сразу стал слышен шум ветра. Только где-то вдали скрипел снег под ногами ойгура.

— Отпусти меня, — я увидел, что на лицо Омо снова наползает маска отчуждения. Та самая, которая так надоела мне за последний месяц.

Я как-то сразу забыл про песню нимм и вопросы, что мучили меня чуть ли не с самого начала путешествия. Что-то подсказывало мне, что снова вызвать ее на откровенность будет непросто. Если не невозможно.

Я убрал руку и постарался говорить чуть спокойней.

— Омо, расскажешь мне, что случилось тогда в Исинграссе?

Она помотала головой.

— Не могу.

— Если не скажешь, я не смогу помочь.

Вместо ответа она пошла вперед.

Боги, где мне взять столько терпения?

— Ну что ж, тогда будь что будет, — сказал я.

Я устал думать, что и как и почему. Будь что будет.

Парадоксальным образом возле реки было суше, чем в самой степи. Наверное, связано это было с тем, что в определенный момент ее берега стали подниматься. Сначала я думал, что так сложилось с течением времени, Однако когда мы подошли поближе, то увидели остатки кирпичной кладки. Кому-то в древние времена потребовалось огородить реку. Знать бы, зачем.

Я вдруг вспомнил о своих записях. Я не вел их, начиная с болот Мин-Мин, хотя когда-то поклялся себе, что сделаю все возможное, чтобы собрать материал для карты материка.

Интересно, можно ли чувствовать стыд перед бумажками.

Мы поднялись наверх. В некоторых местах сквозь кирпич и щебень проросли деревья. Корни у них были куда больше, чем крона.

Ветер здесь дул куда сильнее, чем внизу, хотя высота холма едва ли достигала трех метров. С другой стороны пролегала Аруни — снег на ее поверхности уже приобрел бледно-голубой оттенок, какой бывает за несколько дней до начала ледохода. Я бы не рискнул прогуляться по нему.

— Еще три часа ходу, и там будет мост, — сказал Винф. — Затем пару дней по дороге, и мы на месте.

— Где именно? — спросила Омо.

После нашего с ней последнего разговора она еще больше побледнела — посерела — хотя кто ее знает, с таким же лицом она однажды мучилась желудком, когда съела что-то не то в Исинграссе. Лучше не спрашивать.

— Возле Поющей пустыни живут отшельники. Нам туда.

Он, хмурясь, сидел на корточках возле небольшой кучки дров. Огонь никак не хотел загораться, а если все-таки удавалось его зажечь, он тут же гас.

В конце концов, дрова все-таки занялись. Мы сгрудились вокруг костра, спасаясь от сырости.

Я на секунду почувствовал себя так, как будто не было вовсе этого проклятого Исинграсса, Старика, Дома ожидания и Анкема. Как будто все как прежде.

А утром я проснулся один. Понял это еще до того, как открыл глаза — просто было что-то особенное в звуках ветра. Что-то звенящее.

Костер потух, оставив после себя черное пятно и запах мокрой золы. Вещи Омо лежали на своих местах, постель она убрала. Ее сумка с камнями была открыта; несколько самоцветов лежали на земле, чуть припорошенные снегом. По непонятной причине именно это обеспокоило меня. Она никогда так не обращалась со своими сокровищами.

Винф исчез, как будто его никогда и не было. Ни вещей, и даже вмятины на снегу в том месте, где он сегодня — сегодня? — спал. Не говоря уже об отпечатках ног.

Беспокойство нарастало. Еще вчера я бы обрадовался тому, что меня оставили в покое — я откуда-то знал, что они ушли не просто так, — но то, что Винф снял с меня клятву, запутывало окончательно. Так не должно было быть. Зачем он тогда говорил, куда надо идти? Может, он хотел, чтобы мы встретились возле Поющей пустыни?

Я закрыл глаза, надеясь снова уснуть, но сон не шел. Перевернулся на другой бок. Первым, на что упал мой взгляд, был обсидиан. Он лежал совсем рядом с моей постелью.

Омо никогда не расставалась со своими камнями, снова промелькнула мысль. И не разбрасывала их.

Края у осколка были острыми, порезаться проще простого. Что именно Омо видела через него? Мне ни разу в голову не пришла мысль попросить посмотреть.

Я подобрал его.

Сначала небо. Через обсидиановое стекло оно виделось насыщенно-синим, почти черным, горизонт слегка расплывался. Река оставалась такой же, только где-то ближе к горизонту мигала яркая точка. То, что я увидел потом, заставило меня вскочить — холм, на котором мы ночевали, оказался ничем иным, как общей могилой для нескольких десятков людей. Души, которых пас Степной Пес, частично происходили отсюда.

В остальном Степь напоминала ту, которую я увидел, когда мы с Омо заблудились в темноте. Те же псы и те же души, обычно невидимые.

Я порезался. Обсидиан упал в снег, вслед за ним — несколько капель крови. Мое беспокойство тревожило меня больше, чем боль в руке. Стало ясно, что сидеть спокойно я не смогу, тело требовало движения. Хоть какого-нибудь, желательно — не бессмысленного.

Взять вещи? Не взять? Подобрать обсидиан? Оставить его?

Омо, где ты, чтоб тебя… Винф не пропадет, в этом я был уверен, а вот где девчонка?

Нет. Девчонка бы тоже справилась. Но беспокойство, тем не менее, не исчезало. И что хуже всего, добавилось ощущение, что время на исходе. Я почти услышал, как кто-то произнес это, голосом, в котором было больше льда и металла, чем где бы то ни было на Агатхе.

Какой-то отголосок звука. Я прислушался, и сердце мое упало.

То, что я вначале принял за ее ответ, оказалось песней нимм. Внутри меня была пустота.

Но как же, я не перестал быть Атмагаром, Поющим сердцем, только оттого, что однажды чуть не поддался на их голоса. Ведь так?

Ты и так Поющий, сказали они. Просто ты не впускаешь нашу песню в себя, хотя давно следовало бы. Только послушай… Ниммниммнимм…

Я снова порезался об обсидиан. Странно. Я упустил момент, когда подобрал его. Факт оставался фактом — он оказался в моем кармане.

И тут, пока снова не запели голоса внутри меня, засветился мой гелиал.

Шар пылал с такой интенсивностью, что это мешало видеть окружающее. Я чуть прикрыл глаза, стараясь вновь не провалиться туда, где притаились чудовища, хотя должен заметить, искушение вновь поддаться их песне было почти непреодолимым.

С шаром происходило что-то странное. Хотя ойгур и говорил о нас с Омо, что мы Поющие сердцем, я редко слышал, чтобы мой гелиал издавал связные звуки. Да и "сердцем" я его никогда не считал. Я происходил из страны, где наука была в таком почете, что никому бы и в голову не пришло бы считать мышцу средоточием души. Не говоря уже о том, что само понятие "душа" было достаточно спорным.

Но в этот раз гелиал заговорил. Не словами, нет. Прислушавшись, я вдруг осознал, что эти звуки — точное отражение моих чувств на этот момент.

Где Омо?

На горизонте что-то вспыхнуло, отозвавшись. Гелиал стал расти, все больше и больше, и, в конце концов, я оказался внутри него. Изнутри он выглядел так, как будто какой-то безумный художник пытался нарисовать хаос, причем не красками, а светом. Я на мгновение почувствовал себя так, словно попал в калейдоскоп.

Гелиал сжался. Стало нечем дышать, я подумал, что сейчас задохнусь, но в ту же секунду все прошло.

Раз. И снова сжатие. Гелиал пульсировал. Затем он лопнул, как мыльный пузырь. Я выпал из него, ударившись обо что-то твердое. Лед. Синеющий, готовый треснуть.

Я лежал посреди замерзшей Аруни. Рядом со мной была полынья. Она, очевидно, появилась здесь недавно — края все острые, а вода, что выплеснулась вокруг, не успела замерзнуть. Что-то плавало в полынье. Похожее на водоросли, но белое.

Я присмотрелся. В глубине что-то слабо светилось. Таким притягательным, мягким, угасающим светом. В другое время я ни за что бы не сунулся в прорубь… Но это было сильнее меня.

Водоросли, против ожидания, оказались совсем не склизкими. Я потянул: тяжелые, как будто не в воде плавают, а закопаны в землю.

То, что показалось над поверхностью воды, едва не заставило меня выпустить водор… волосы.

Омо, что ты с собой сделала?

Ступор прошел почти сразу. Гелиал мерцал, и я чувствовал, что жизнь в ней не угасла. Оставалось время. По крайней мере, я на это надеялся.

Лед подо мной предательски трещал. Либо я вытащу ее сейчас — и мы оба провалимся, либо она замерзнет насмерть. Надо было что-то решать, и чем быстрее, тем лучше.

Лёд. Я вспомнил, как во время Савана чуть не замерз насмерть только потому, что не смог создать вокруг себя кокон. Больше мне не приходилось работать со снегом, но сейчас другого выхода не было.

Я ухватился за ее волосы, хотя вода начала заливать лед подо мной. Он сразу стал полупрозрачным — не самое приятное зрелище и не самое приятное ощущение, надо заметить. На воротник куртки намерзли льдинки от дыхания. Я смотрел, как они сверкают, и кое-что понял.

Чтобы изменить воду, нужно совсем немного. Особенно в таком месте и в такое время года. Чуть-чуть сдвинуть ее, даже не совсем ее, а то, из чего она состоит — странно, мне никогда раньше в голову не приходило, что вода может быть неоднородной — перенести образ льда на воду. Да, как-то так.

Я закрыл глаза, сосредоточился. Представил, как вода становится твердой, почувствовал запах льда. От него веяло свежестью и смертью. Странно, хотя на моей родине часто были суровые зимы, я никогда особенно не задумывался о том, как пахнет снег.

Полынья затягивалась, лед стал крепче. Из последних сил, ухватив Омо за шею, я вытянул ее на твердую поверхность. Весила она чуть ли не вдвое больше обычного. Из одежды вылилось приличное количество воды.

Я сам успел вмерзнуть в лед, и освободиться смог не сразу.

Ее гелиал все еще горел, хотя и гораздо слабее, чем под водой. После секундной паники — вдруг не успел, вдруг уже поздно — я взял себя в руки. Если ты вырос возле океана, то не знать, что делать, когда человек тонет, просто преступно. За свою жизнь я видел десяток утоплений, в том числе и намеренных. Наша обсерватория на утесе привлекала не только любопытных.

Ее кожа была почти такой же синей, как мокрый лед. Отец говорил мне, что это значит. Скорей всего в ней столько воды, что смысла спасать уже нет, но свет ее гелиала внушал мне надежду. Да и вода была холодной — вполне возможно, что она протянет чуть дольше, чем если бы это случилось летом.

Я перекинул ее через колено, не жалея сил, стукнул по спине несколько раз. Она издала какой-то странный звук, что-то среднее между кашлем и бульканьем, а затем из нее вылилась вода. И как столько может в человеке помещаться?

Я оттащил ее поближе к берегу и перевернул на спину. Омо не дышала, хотя цвет лица у нее стал получше. Если мне не кажется, конечно.

Ну что ж, выхода нет. Я приник к ее губам. Вдох-выдох. Ну же, дыши, Омо!

Гелиал гас. Лучше бы этого светящегося шара никогда не было, без него спокойней.

— Омо, вернись, — сказал я и вдруг понял, что это не совсем мой голос. Точнее, не тот, которым я обычно говорю.

Мой гелиал зажегся.

— Вернись, — повторил я. Гелиал вдруг выпустил несколько сияющих лепестков. Я вдруг понял, как же мне будет одиноко, если Омо не станет. Чувство, странным образом близкое к ужасу. Тогда для меня останутся только голоса внутри моей головы, потому что я никогда уже не смогу сочинить свою песню.

Какой же идиот! Сам сделал себя несчастным, хотя и поводов-то особенных не было. А теперь вот… Омо, и я не могу ничего сделать, чтобы ей помочь.

Гребанное бессилие.

Как я не пытался заставить ее дышать, ничего не помогало.

Ее гелиал — светящаяся точка, почти как звезда — вдруг прикоснулся к моему. Цветок вздрогнул, я почувствовал с ее стороны что-то такое робкое и стеснительное… Что-то вроде виноватого "прощай".

Но она здесь. Все еще здесь.

Цветок полыхнул. Его лепестки заколыхались, обнимая ее тело. Я наблюдал, как он выпускает все новые и новые лучи света, так, что скоро Омо скрылась под ними полностью.

И что-то изменилось.

Мой гелиал запел по-настоящему, впервые в жизни. Звук вмещал в себя все — горизонт, затянутый серыми облаками, блеклую Степь, седые стволы редких деревьев, которые, подобно рукам, тянулись к небу, и лед, весь в иссиня-черных трещинах и полыньях.

Омо, вернись. Я хочу услышать твою песню. Моя прекрасна, но ее недостаточно…

Надежда почти покинула меня. Я жадно всматривался в лицо Омо, надеясь уловить дыхание, или хотя бы мимолетное движение век.

Вдруг что-то схватило мою ладонь и сильно сжало ее. Я на секунду оторвался от созерцания: девушка вцепилась в меня с такой силой, какую трудно было подозревать в том, кто не вернулся к жизни.

Когда я снова перевел взгляд на ее лицо, она сделала первый вдох.

Я отнес ее на нашу стоянку, борясь с подступающей сонливостью. Пусть она и ожила, зато я готов был превратиться в ледяную статую, и мое нарастающее безразличие к окружающему только подтверждало это. Огонь, мне — нам — нужен огонь.

Винф так и не появился. Я не удивился. Было что-то окончательное в том, что он исчез.

Костер зажегся сразу, как только я посмотрел на очаг. Хм, мне никогда не удавалось это сделать с первой попытки. Казалось, будто запевший гелиал каким-то образом помог мне с магическими способностями.

Я переодел Омо и переоделся сам, стуча зубами от холода. Несмотря на то, что ветер дул весенний, теплоты в нем было ни на йоту. Вода в проруби и то казалась теплее.

Зачем она это сделала? Омо была последним человеком, в котором я мог бы подозревать склонность к самоубийству. Она никогда не жаловалась, несмотря на все передряги, в которые мы время от времени попадали. Уж скорее я пошел бы топиться.

Впрочем, что мне известно о том, что творилось в этой седой от рождения голове?

А потом, сумеречным утром, я проснулся от ее взгляда. Пристального, немигающего. Она водила веткой по пеплу костра.

— Зачем ты?… — спросила она.

— Зачем ты, — эхом отозвался я. — Дура.

Омо пожала плечами.

— Ты бы поступил так же, — угрюмо проговорила она. — Если бы был на моем месте. И видел то, что видела я.

Мое терпение лопнуло. С самого Исинграсса она вела себя так, как будто я в чем-то смертельно ее обидел. Хотя видят боги, это не так. Во всяком случае, такого намерения у меня точно не было.

Я пересел к ней. Она отодвинулась — видно было, что только слабость помешала ей уйти.

— Рассказывай. Я устал догадываться. И не хочу, чтобы это повторилось, — я махнул рукой в сторону полыньи, из которой не так давно вытащил Омо.

— Это ничего не изм…

— Рассказывай.

Не знаю, что было в моем тоне, но на этот раз она не стала сопротивляться.

— Старик сказал мне, что я когда-нибудь верну им родину. Те земли, которые должны были им принадлежать с самого начала. По крайней мере, они верят в это, — Омо поморщилась, — хотя как они себе это представляют? Исинграсс так далеко от Ойомея, да и мне свергнуть собственного отца…

Она замолкла, покраснела и опустила голову, спрятав лицо за волосами.

— Что-то еще?

Она помотала головой.

— …убьешь его, — пробормотала Омо.

— Что? Кто убьет?

— Ты. Старик сказал, что у нас с тобой будет сын. И что ты попытаешься убить его, если я не помогу им вернуть свою землю.

Минуту я ошеломленно смотрел на нее. В голове роились сотни вопросов, один глупее другого, но из-за такой толкотни ни один я так и не озвучил.

— И я вижу, что все к тому идет, — продолжила Омо. — Если судить по тому, что происходит, — она помолчала. Если кого-то из нас не будет, ничего и не случится. Вот я и решила. Просто… мера предосторожности…

Да, я ее понимал. Уничтожить саму возможность неизбежного. Но…

— Омо, это же дурость какая-то. Мы с тобой — давай говорить прямо — даже и не спали ни разу. Вместе. С чего они взяли?

Омо вздрогнула. Мы посмотрели друг другу в глаза, и как-то сразу поняли, что самое худшее уже случилось.

Нам этого хотелось, и отрицать это было бессмысленно.

Омо отвернулась.

— Вот видишь.

Я помолчал.

— Понимаешь, с самого начала мне говорили, кто я такой. То примерный сын, то Атмагар, то шаман, то… еще кто-нибудь. И я всему верил. Дело не в том, что это не правда — в конце концов, многое подтверждалось, а в том, как… насколько без сопротивления принимал я эти слова.

Омо слушала внимательно, но, судя по всему, не понимала, к чему я клоню.

— Ты не знала ни Старика, ни Анкема достаточно, но почему-то…

— … приняла их слова на веру?

Я кивнул. Омо пожала плечами.

— Это звучало слишком убедительно. Все, что происходило после того, как мы вышли из Исинграсса, было предсказано, — она поежилась. — Я боюсь, Лемт. Чтобы мы ни делали, это не имеет смысла.

Она была права, в чем-то. Я не спрашивал о своем будущем у птицы Анкем только потому, что боялся прийти к такому же выводу.

Но было что-то еще, что не давало мне покоя.

Я вспомнил, как выглядел мой гелиал, когда я вытащил Омо с того света. Как гигантский цветок.

— Омо, ты умеешь петь?

— Что?

— Песни. Петь умеешь?

Она неуверенно кивнула.

— Только слух у меня так себе.

— Я не про то. Твой гелиал, он поет?

Она помотала головой.

— Так, издает какие-то звуки, но не связанные.

— Мы должны петь. В конце концов, не зря же Атмагаров называют "Поющими сердцем". Ты никогда об этом не задумывалась?

— Какое это имеет отно…?

— Мы должны петь, — упрямо повторил я.

Что-то подсказывало мне, что только в том, чтобы действительно стать "поющими", есть спасение. Иначе я просто не знаю, на что надеяться.

— А еще — давай выйдем из Степи, — сказал я. — Винф говорил, там где-то есть мост.

Лед на реке истончался и трескался все больше. Уже сегодня на него нельзя был ступить без опаски, не говоря уже о том, чтобы перейти реку. Если ледоход начнется раньше, то он вполне может его разрушить, и тогда придется перебираться вплавь.

Я собрал вещи. Стоило мне схватить сумку, как руку резануло глухой болью. Камень все еще лежал в моем кармане.

— Омо, у меня твой обсидиан.

— Забирай. Он мне больше не нужен, — отозвалась она. — И вообще, мне не нужны камни. Оставь их здесь.

Она отвернулась. Я с некоторым сомнением взялся за мешочек. Как-то не верилось, что Омо так легко расстанется с ним.

— Высыпь, — сказала Омо, не поворачивая головы. — И возьми письмо. Это от Винфа.

"Нельзя было вовлекать в это дело других. Анкем говорил — что дойдет до конца только один, независимо от того, сколько помощников у него будет. Возможно, к началу осени я вернусь к отшельникам; оставьте мне письмо".

У меня возникло ощущение, что кого-то обманули: то ли я сам себя, то ли ойгур зря поверил птице, то ли…

Вот так, значит. Зачем Анкем сказал мне, что не стоит доверять ойгуру? Если бы Винф действительно хотел сделать меня своим рабом, он не стал бы снимать клятву. Что за дурость на меня нашла?

Омо не могла идти. Она порывалась тащить вещи, но ее качало даже от самого маленького ветерка.

— Оставь, — я забрал ее сумку и несколько баулов — больше даже при желании взять было невозможно, и повернулся к ней спиной. — Садись.

Она помолчала, затем я почувствовал, как ее руки обвились вокруг меня.

Странно, оказалось, она легче, чем все то, что на себя навесил.

Снег уже не скрипел — хлюпал. Мои штаны отяжелели от воды и грязи — казалось, я таскаю на ногах гири. Хотелось сесть и не двигаться, но что-то подгоняло меня вперед. Я даже знал, что именно.

Лед на реке. Ко второй половине дня он стал ломаться с таким грохотом, что нам пришлось отойти от русла.

Я почти бежал, насколько это было возможным, со всеми этими сумками и Омо на спине.

— Ты знаешь, — сказала Омо, — мне бы хотелось, чтобы все то, что я знаю, оказалось неправдой. Однако мне сложно… не верить в это.

Ее руки стиснули меня крепче.

— Почему ты мне это говоришь?

— Что-то здесь не сходится.

Она и не подозревала, насколько точно выразила мои мысли. Надо мной вроде бы витал дух фатализма, но я почему-то продолжал надеяться на то, что все окончится если не лучше, то хотя бы по-другому, чем предсказано.

Пошел град, затем дождь, холодный как лед. Тысячи маленьких гвоздей вонзались в кожу; я порадовался, что все, кроме лица, у меня закрыто, иначе бы вымерз в первые три минуты. Вдалеке, из-за серого марева, я увидел очертания чего-то массивного.

Оно напоминало скелет давно умершего животного. В детстве мне часто рассказывали о кладбище драконов далеко в океане (Винф, наверное, знает… знал о нем, если, конечно, это не миф). Я представлял его как бесконечную равнину с седеющими костями, где движется только туман. Только здесь был еще и грохот ломающегося льда.

— А он красивый. Мост, — сказала Омо. Судя по голосу, она успела заснуть у меня на спине, и проснулась только потому, что мы подошли к реке почти вплотную. В гуле ледохода спать было невозможно.

Не зря мост напомнил мне скелет.

Его построили из белого дерева, с инкрустацией из кости, причем, судя по размеру кусочков, животное могло с легкостью слопать караван случайных путников.

Тот, кто украшал этот мост, был мастером своего дела. Преобладали растительные и животные мотивы — на одной из досок была даже рось, хотя после Мэфа мне они больше не встречались. На другой сражались чудовища, странным образом похожие на драконов — так, как их изображали в книгах.

Он был красив даже сейчас, когда чуть ли не половина опор и досок сгнила, а большая часть украшений куда-то исчезла. То ли Аруни была виновата, то Саван, то ли те самые случайные путники, но держался мост чудом… и оставшимися костяными пластинами.

Когда я ступил на первую доску — одну из немногих сохранившихся, то она прогнулась под ногой, даже без скрипа. Из нее, как из кочки, проступила вода.

Все остальные были не в лучшем состоянии.

— Может, мне слезть? — Омо слегка поерзала на своем месте.

Я не был уверен, что она сможет держаться на ногах. Несколько раз ее хватка ослабевала, и тогда приходилось поддерживать ее руками.

По-хорошему, не стоило переносить все вместе: и Омо и вещи. Но я боялся оставить ее в одиночестве.

— Держись крепко, — сказал я и переступил на следующую перекладину. Два материала — кость и дерево — чередовались, и это, честно говоря, было для меня облегчением. То, что осталось от досок, не внушало доверия.

Большая часть перил сгнила, оставив после себя только опорные столбы. Вокруг раздавался грохот ломающегося льда — Аруни избавлялась от зимнего панциря.

Мало-помалу туман скрыл берег, и нас отрезало от мира. Теперь существовали только мои ноги, шум реки и полусгнивший мост.

Я очень надеялся, что он короткий. Потому что не прошло и трех минут — а продвигались мы медленно — как навалилась усталость. Очень не вовремя.

Плечи саднило. Я чуть-чуть передвинул Омо — небольшое, но все-таки облегчение.

— Устал? — спросила она.

Я помотал головой, дескать, не беспокойся.

— Ты знаешь, — прошептала Омо, — я, наверное, дура.

Ее слова глохли в шуме реки.

— Говори громче, Омо.

— За всеми этими пророчествами я совершенно забыла о себе, — она помолчала, отыскивая слова и пытаясь сформулировать мысль, — как будто то, чем мне говорили быть, совершенно заменило меня саму.

Я мотнул головой и ступил на следующую доску. На ней был вырезан цветок, смутно знакомый, хотя мне казалось, что не видел его никогда в жизни. Рядом, на том же рисунке, паук плел паутину.

Точно.

Паучья лилия. Винф.

Я вспомнил.

Когда-то я собирался стать ученым в Центральном университете Мэфа, только потому, что так мне сказал отец. Когда-то я был беглецом, а затем Атмагаром, а затем учеником шамана, только потому, что так сказал мне ойгур.

Теперь ни Винфа, ни родителей рядом… и что от меня осталось? Только непонятная сила и голоса внутри меня, которых — ну надо когда-нибудь в этом признаться? — я боялся.

Вдруг я почувствовал, как исчезла опора под ногами. Костяная пластина оказалась непрочной, и она треснула прямо под ногами.

Вещи посыпались вниз, Омо успела уцепиться за что-то сверху и теперь пыталась удержать меня ногами.

— Лемт, я… не могу… Что ты?..

Я выкинул сумку с посудой в пропасть. Если раскачаться, то может, я дотянусь…

— Держись!

— Лемт!

Я зацепился за опорный столб сбоку. Он тоже был гнилой — дерево крошилось под пальцами, но его толщина позволяла надеяться, что он не переломиться в следующие три минуты.

— Омо, вылезай. Я не упаду.

Она посмотрела на меня — я скорее это почувствовал, чем увидел, и в следующую секунду тяжесть с моих плеч ушла. Омо выползла на ближайшую костяную пластину. Будь она треснута, это было б даже не смешно.

Хех, "не упаду". Последнее время я стал слишком часто говорить вещи, в которых не был уверен.

Мост предательски раскачивался и дрожал, где-то внизу с грохотом ломались льдины. Я представил себе этот водоворот с ледяными булыжниками и понял, что не хочу там оказаться. Ни при каких обстоятельствах.

Еще несколько сумок сорвались вниз. Я подтянулся и все-таки вылез наверх.

Половины вещей как не бывало. Стало легче, но теперь Омо и не думала снова забираться ко мне на спину.

Она поползла вперед. Так у нас было больше шансов добраться до того конца моста. Как-никак, распределение веса, да и как можно упасть, когда ты уже лежишь?

Но все же… я беспокоился.

— Лемт, ты идешь? Берег уже скоро!

Забавно, я сначала почувствовал запах земли, и только потом ее увидел.

— У нас в Ойомее считалось, что когда река освобождается ото льда, она не желает, чтобы ее видели посторонние. И потому одевается в туман, — крикнула Омо сквозь грохот.

Винф говорил мне, что граница Степи проходит по водоразделу Аруни. Странное было чувство, когда мы все-таки оказались на берегу.

Кажется, я провел в этом месте времени больше, чем длилась моя жизнь, и поэтому страшно устал. Хотелось остаться на месте и никуда не двигаться.

— Пойдем, — сказал я, больше самому себе, нежели моей спутнице.

Я тяжело поднялся с земли — она и вправду как будто притягивала к себе, и, взяв Омо за руку, повел ее за собой.

 

Глава 14. Пересечение

Что-то больно ударило Аллегри в висок. Он открыл глаза: перед ним стояла ворона. Птица рассматривала его с явным гастрономическим интересом.

— Я не падаль, — зачем-то сказал он.

Ворона каркнула — судя по тону, Аллегри ее не убедил — и улетела.

Он сел. Ощущения были как с дикого похмелья.

Когда художник наконец пришел в себя, он обнаружил рядом полуразваленную повозку. Оглобли телеги выглядели так, словно их грызли.

Лошади куда-то исчезли, зато вокруг было множество следов каких-то зверей. Складывалось впечатление, что тут пробежала стая волков, причем невероятных размеров.

Аллегри смутно помнилось, что он уже видел такие. Где-то, где было очень-очень много снега.

Недалеко валялась разбитая бочка тапамора.

Он задался вопросом, а где же Виорика. И главное, где он сам. Меньше всего эта местность походила на горы Айзернен-Золена.

И время года больше походило на весну, чем на зиму.

Художник провел ладонью по лицу. Что-то определенно произошло, но что? Флейта, к счастью, оказалась на месте. Это немного успокоило его.

Вдалеке раздавался гул и грохот. Аллегри обернулся: судя по всему, это была река. Оттуда веяло свежестью. Из тумана на фоне серого неба вырастал мост, похожий на скелет гигантского животного.

Пошатываясь, художник слез с телеги. Каким бы он ни был истощенным, следовало продвигаться вперед. Здесь ему точно не выжить, посреди голой весенней равнины.

Подойдя к дороге, он остановился в нерешительности и достал карту. Она выглядела помятой и как будто поблекшей.

Куда идти? Карта не говорила ему ничего определенного по той простой причине, что он не знал, где находится. Река… И что, "река"? Кто знает, та ли это на карте, или другая.

Аллегри в задумчивости свернул лист атласа, и тут его взгляд наткнулся на кое-что интересное.

На дороге, вдавленные в грязь, отпечатались следы человека. Нет, людей. Как минимум, двоих. Второй или вторая, должно быть, ребенок. Или девушка.

Вопрос, куда идти, отпал сам собой. По следам.

Местность Аллегри не нравилась — она напоминала стол, на который кто-то по недоразумению нанес дорогу.

Он шел довольно долго. Стало вечереть, и по полю разлилась призрачная голубоватая дымка.

На мгновение художнику стало смешно: он понял, что не хочет идти один. Он, человек, который практически всю жизнь стремился к одиночеству. Похоже, он действительно успел привязаться к той нелепой женщине, Виорике.

Окончательно стемнело. Он продвигался вперед только потому, что дорога была чуть светлее, чем все окружающее. Следы на ней теперь смотрелись как дыры, с такой темной, почти черной синевой в них, что хотелось обмакнуть в нее кисточку и нарисовать ночной пейзаж. Художник при этой мысли чуть скривился. Если всю жизнь рисуешь, очень трудно избавиться от подобного рода мыслей.

Спустя некоторое время он заметил, что следы исчезли.

Аллегри вернулся чуть назад. Следы сворачивали и вели в поле. Прошлогодний ковыль был чуть примят, однако ни людей, ни костра художник не заметил.

Но они были где-то здесь, он чувствовал.

Аллегри не знал, где здесь ближайшее людское поселение и есть ли оно вообще. Однако, судя по тому, как его шатало от усталости и голода, шанс добраться до какого-либо из них был чрезвычайно мал.

Не факт, что те, кто в поле, ему помогут.

Но они и не обязательно на него нападут. Одно из двух.

Он еще раз посмотрел на дорогу… и все-таки сошел в поле.

Мы с Омо не стали зажигать костер. Местность была незнакомая, а огонь мог привлечь к нам нежелательное внимание. Я не чувствовал в себе уверенности, что сумею защитить Омо. Да и вообще хоть кого-нибудь. Мы так устали, что хотели только спать, и ничего больше.

Я плюхнулся в жесткую, пожухшую с прошлого года траву, сквозь которую только-только начала пробиваться молодая зелень. Кое-где все еще лежал снег.

У нас не осталось ничего постелить и поесть, поэтому я решил не терять времени, надеясь, что высплюсь раньше, чем замерзну.

Омо схватила меня за руку и попыталась поднять. Все-таки она была слишком слаба, чтобы у нее это получилось.

— Что такое?

— Замерзнешь…

— И? Омо, я устал.

Она замолчала. Причем так резко, что я сразу понял, что ляпнул что-то не то.

— Иди сюда, — я потянул ее к себе и обнял.

У нас не было иного выхода, кроме как греться друг другом.

Она расстегнула мою куртку, обвилась руками вокруг талии.

Стало тепло, но мысли словно замерзли. Мне пришло в голову, что никогда до этого меня не обнимала девушка… так. Наверное, надо было что-то сделать в ответ. Или нет? Я чувствовал себя страшно неуклюжим.

Я положил ей ладонь на голову.

Ее белые волосы словно светились в ночной темноте. Омо поерзала. Я убрал руку.

— Спи, Лемт, — сказала она и уткнулась мне в грудь, как какая-то птичка.

Я уже задремал, когда в шуме ветра мне послышались чьи-то шаги. Омо открыла глаза. Я почти увидел, как нам в головы пришла одна и та же мысль.

Мы сели — одновременно, не расцепляясь.

Посмотрели туда, откуда доносились шаги.

К нам приближался какой-то человек. Его силуэт на фоне иссиня-черного неба нисколько не напоминал Винфа.

Первой Аллегри увидел девушку. У нее были короткие, едва достающие до плеч белые волосы. Они словно светились в темноте.

У себя на родине он таких людей не видел. С волосами, белыми, как снег.

Снег. Снег и кровь. И женщина с флейтой.

Художник остановился, силясь понять, что же за воспоминание вдруг промелькнуло в его голове.

…свои руки в чужом красном, и медленно, медленно по склону горы скатывается тело Виорики.

…на каком-то не вполне осознаваемом уровне он думал, что все сделал правильно, и что она это заслужила. Виорика забрала флейту, обманула его… И поплатилась.

Возможно, мир потерял великую актрису цирка Фламменшайн. Однако некоторые вещи должны существовать, в отличие от людей, думал Аллегри…

— Что с вами?

Он очнулся и понял, что все это время стоял, обхватив голову руками и согнувшись в три погибели.

За ним наблюдали двое. Художник поднял руки, показывая, что в них нет оружия, и что он не опасен.

— Меня зовут Ал… — поколебался он. — Ксашик. У вас… хотя бы сухарь…пож…

Он не смог договорить.

Он был похож на мертвеца, этот Ксашик. Бледный и худой, с запавшими глазами и крючковатым носом, давно немытыми волосами… Одежда висела на нем мешком. Пальцы походили на ветки старого, узловатого дерева.

Я задумался, а что его держит на ногах. Люди умирают и в лучшем состоянии.

Он не выглядел опасным.

Мы с Омо расцепились. Посовещавшись, решили зажечь костер. Силы терпеть ночной холод иссякли.

Деревья здесь встречались чаще, чем в Степи. Омо собрала хворост, и я его поджег. Заклинание удалось мне легче, чем раньше. Кажется, песня моего гелиала и в самом деле помогла мне.

Новый знакомец прилег рядом. Стоило ему коснуться земли, как он задремал, однако по его лицу было заметно, что ему лучше бы чего-нибудь перехватить. Еды у нас едва хватило бы на пару дней, но…

Я все ж надеялся, что отшельники, о которых говорил так некстати пропавший Винф, ближе, чем в паре дней пути.

А уж там нас без помощи не оставят.

Надеюсь.

Омо наскребла на дне сумки горсть крупы — она вся рассыпалась, когда мы чуть не сорвались с моста. Еще был кусок вяленого мяса и горсть сухарей, но их мы решили оставить на завтра. Воды, кроме как из снега, взять было неоткуда. Пришлось топать за полкилометра от стоянки, только затем, чтобы зачерпнуть его с верхушки небольшого холмика.

Когда я вернулся, стало ясно: что-то произошло. Ксашик не спал, а Омо рылась в оставшихся сумках, стараясь не смотреть в сторону нашего гостя. Она явно обрадовалась моему приходу.

— Все хорошо? — спросил я, ставя кастрюлю на огонь.

Гость кивнул, Омо тоже, но как-то неуверенно.

— У нас тут небольшое недоразумение вышло, — сказала она. — Простите, — обратилась она к Ксашику.

Тот кивнул. Надо заметить, в этом жесте было куда больше аристократичности, чем у нас двоих, вместе взятых.

Как потом выяснилось, Омо тронула его за рукав, чтобы дать сухарь. Ксашик мгновенно проснулся, вскочил и замахнулся на Омо, заорал что-то неразборчивое.

— Он назвал меня Вилорикой, — прошептала она чуть погодя, когда новый знакомец наконец заснул. — Я даже немного испугалась. Но, к счастью, не настолько, чтобы гелиал зажегся.

Я мог себе представить, как это выглядело, когда человек на грани истощения пытается тебе угрожать.

Ксашик спал беспокойно, ворочался. Во время моего дежурства он просыпался несколько раз, смотрел на меня, затем отворачивался, чтобы через некоторое время вновь вернуться к созерцанию моей одинокой фигуры. Пару раз я окликал его, думал, может, он что-то хочет спросить, однако тот молчал. Может, Ксашик из тех, кто спит с открытыми глазами? В поселке рядом с моим домом были такие люди. Да что там, порой я замечал, что и ойгур так спит. Правда, в случае с Винфом трудно было сказать, смотрит ли он в себя, или видит сон, или просто не хочет отвечать.

Утром я проснулся позже всех. Омо сгребала угли и старательно закидывала их снегом; Ксашик доедал вчерашнюю кашу.

— Мда… Совсем ничего не осталось. После Степи, — сказала Омо.

— Благодарю, — Ксашик передал мне кружку. Сегодня он казался совсем другим человеком, нежели вчера ночью. Я в очередной раз задумался, а кто же этот человек, но спрашивать не стал — не был готов ответить на такие же вопросы в свой адрес.

— Где мы? — спросил он, когда мы вышли на дорогу.

— Мы сами не знаем, — сказала Омо. — У нас нет карты.

Ксашик обернулся и посмотрел на нас взглядом, в котором смешались скепсис и раздражение. Тщательно, впрочем, скрытые — я бы не уловил их, если бы не провел так много времени с Винфом.

— Мы знаем, откуда мы вышли, и куда придем, — сказал я. — Думаю, этого достаточно.

После некоторой паузы, Ксашик все-таки кивнул.

— И откуда?..

— Мы оставили Степь пару дней назад, — сказала Омо.

— И?

— И идем к Поющей пустыне, — закончил я.

— О, понятно, — отозвался тот. Второе название явно было знакомо Ксашику, и новость как будто порадовала его.

А вот у меня осталось такое чувство, словно меня допросили.

Казалось, весна с каждым нашим шагом расцветает все сильнее. Нам больше не приходилось мерзнуть от холода, а через пару-тройку часов мы наткнулись на поле, где трава доходила нам чуть ли не до колен. Возле самой дороги покачивались от теплого влажного ветра колокольчики.

Я вдруг поймал себя на мысли, что мне почти хорошо здесь.

Мы заночевали у подножия холма, разделив последний кусок вяленого мяса на троих, а когда утром поднялись на вершину, то увидели на горизонте Стену. У нее не было ни начала, ни конца, а за ней раскинулся огромный океан песка.

Ксашик выругался.

Барханы медленно осыпались; где-то далеко бушевала песчаная буря.

— Ой, — вдруг сказала Омо.

Мы обернулись. Она указала в северную сторону…

Под Стеной приютился небольшой поселок.

Получается, мы могли бы быть там уже вчера, если бы только заметили его.

И откуда только взялись силы. Через пару часов мы подошли к границе поселения, откуда один крайне неразговорчивый малый направил нас к дому, в котором жил глава поселения, некий Таир.

Он куда-то вышел, но после такого долгого пути еще полчаса ожидания почти ничего не стоили. Ксашик отлучился — Стена чем-то его привлекла, и ему не терпелось рассмотреть ее поближе.

Аллегри ожидал увидеть все что угодно. Однако это…

Он приложил руку к Стене. Она была огромной, такой, что когда подходишь вплотную и смотришь вверх, казалось, что она падает, а по сторонам — простирается бесконечным каменным полотном. И ни единого намека на дверь, нигде. Только смотровая башня в поселении, одна единственная, и шорох песка за Стеной.

Художник, заглянул в карту. Так и есть. На ней ничего не было сказано о Стене. Досадуя, он смял ее и хотел уже выбросить… но остановился.

Что ж, подумал он, на ней хотя бы Храм обозначен. А что касается Стены… Выход всегда есть. Даже если он не очевиден с первого взгляда.

На обратном пути он наткнулся на странного человека. Казалось, у него две дыры вместо глаз, бледно-голубые, совсем как сегодняшнее небо, на фоне сморщенных, почти неживых черт лица.

— Ищете дверь? — спросил он.

— В некотором роде, — пробормотал Аллегри.

— Все мы, в некотором роде, ищем двери, — человек оглядел Стену и снова уставился на художника. — Дверь здесь только одна. Ты ведь один из пришлых?

— Пришл..? — Аллегри не сразу понял, о чем его спросили. — А, да. Я с другими двумя. Девушкой и парнем.

Человек жестом пригласил его следовать за собой.

— Ты с ними ненадолго, так ведь? — спросил он.

Аллегри пожал плечами, но ничего не ответил.

В поселении было тихо, только из одного дома, примыкающего к Стене, доносилось чье-то пение.

Аллегри прекрасно выспался, к тому же ночью ему пришла в голову неплохая идея. Он вышел на крыльцо, и, потягиваясь, впервые за долгое время почувствовал удовольствие от жизни. Вероятно, причина была в весеннем солнце и ветре, который пах травами и какой-то особой, ни с чем ни сравнимой свежестью.

Запах перемен, подумал художник.

Он знал, что ему надо попасть в Храм музыки. А для этого — так или иначе, необходимо преодолеть Стену. Можно было бы, конечно, пойти длинным путем — обходить через горы, со стороны Осеморя… Однако кто знает, сколько времени это займет, и не наткнется ли он на кого-нибудь менее доброжелательного, чем пустынники.

Они предложили ему вступить в их общество как послушнику и, через год, взглянуть на Поющую пустыню со смотровой башни. Значит, какой-то вход на Стену все же существовал и потому Аллегри согласился. Но это был запасной вариант, в случае, если первый — левитация — не сработает.

Он помнил, как это делал Чапель и некоторые его знакомые… Это не было слишком легко — научиться летать самостоятельно, без учителя, но, во всяком случае, это занимало меньше времени на подготовку, чем все остальные способы. Он решил, что двух или трех недель будет достаточно, и, если не получится, он уйдет так и будет учиться в путешествии. Флейта не давала ему права ждать.

Здесь был определенный распорядок дня, и Аллегри, как неофит, имел несколько свободных часов каждый день. При каждой возможности Аллегри уходил из поселения далеко в сад, где никто не мог его застать, и учился летать.

Первые же попытки показали, что подняться над землей не так уж просто, как ему казалось. Это требовало определенной дисциплины, знаний, и, как ни странно, физической выносливости, а Аллегри все еще не оправился после путешествия через Степь.

Первые два дня его усилия выглядели так, словно он собрался победить на соревнованиях по прыжкам, причем для людей преклонного возраста.

Он делал что-то подобное в детстве — прыгал все выше и выше, в надежде, что рано или поздно взлетит, но как и тогда, сейчас эта стратегия не работала.

Аллегри всю свою жизнь не особо интересовался магией, так как у него были несколько иные интересы. И вот теперь это вышло ему боком.

Он пробовал просто представить, как взмывает в воздух, однако добился только головной боли. Еще бы, несколько часов подряд представлять одно и то же.

Ему не хотелось обращаться за помощью, но к концу первой недели, когда дело так и не сдвинулось, он понял, что это неизбежно.

Пустынники хорошо владели магией, и бытовой, в том числе, но им, и особенно Таиру, главе поселения, Аллегри старался не попадаться на глаза. Ему казалось, что эти люди, если посмотрят на него слишком пристально, поймут о нем все, даже то, что ему не хотелось бы раскрывать.

Поэтому художник обратился к Лемту, который, хоть и сделал некоторые шаги в магической науке, но во многом оставался все таким же неофитом, как и сам Аллегри.

Случай представился буквально на следующий день. За обедом Омо уронила вилку под стол. Достав ее, девушка протерла вилку полотенцем и продолжила есть.

У Аллегри пропал аппетит. Когда-то он принадлежал к высшей аристократии Архипелага Чайка, и подобные манеры — хотя, по правде сказать, они здесь хромали практически у всех — вызывали у него не вполне приятные ощущения в области желудка и в той части головы, что отвечает за эстетическое наслаждение. Проще говоря, от такого зрелища ему стало нехорошо.

Он уставился в тарелку, чтобы не видеть, как это продолжается… а затем ему в голову пришла одна мысль.

— Лемт, — он потянул соседа за рукав. — Лемт, скажи мне, как я могу удержать вилку, если она уже падает? Я не могу смотреть, как она ест…

Парень, похоже, не сразу понял, в чем его вопрос. Он удивился.

— Это настолько важно?

Аллегри кивнул.

Лемт задумался.

— Ты знаешь, Ксашик, — наконец, сказал он, — я сам не умею ни летать, ни делать что-то подобное с предметами. Но, насколько я понял, принцип тут везде один и тот же, — Лемт поднял свою кружку, выпил из нее и протянул Аллегри. — Из чего она состоит?

Художник повертел ее в руках. Это была грубая, красно-коричневая трубка с нелепой нашлепкой на месте дна, с наивными точечными узорами. Похоже, пустынники лепили их самостоятельно, и конкретно этот экземпляр был одним из первых.

— Керамика?

— Так вот, тебе надо представить, как она выглядит изнутри… это не совсем человеческий взгляд. Как если бы ты был очень маленьким, и мог видеть, из чего она состоит. И когда ты это представишь, тебе надо понять, как она соотносится со всем окружающим пространством. Затем ты сможешь увидеть, где надо… сдвинуть, чтобы сделать с ней то, что ты хочешь, и представить это в голове. Это… как щелчок пальцами.

Он засмеялся, увидев лицо Аллегри.

— Ксашик… это не так сложно, как звучит. Попробуй.

Аллегри поставил кружку на стол.

— Потом. Сам как-нибудь. Но тебе спасибо.

Лемт кивнул. Омо встала и вынесла свою тарелку на задний двор, где стояло ведро для мытья посуды.

Аллегри выдохнул с облегчением. Теперь он мог нормально поесть.

"Не так сложно, как звучит" на поверку все-таки оказалось нелегко. Но дело все-таки пошло на лад, пусть и не так быстро, как Аллегри того хотелось.

Спустя еще неделю ему удалось подняться над землей на метр. Потом он потерял концентрацию и упал. Конечно, по сравнению с прошлыми результатами, это уже была победа… но хватило бы этого, чтобы перелететь Стену?

Синяки он скрывал под одеждой, чересчур теплой для нынешней погоды. Пустынники предлагали ему штаны и рубашку полегче, но Аллегри отказался, и больше никто к нему не подходил с таким предложением.

Он решил, что если земля против него, то надо уйти от нее как можно выше. И забрался на дерево — самую разлапистую яблоню, которая только росла в этом саду.

Прыжки удавались ему лучше.

Когда ему наконец-то удалось продержаться в воздухе около минуты, он решил, что пора уходить. Даже если он не научиться летать — он найдет достаточно высокое дерево. До Осеморя, где предположительно кончалась Стена, было довольно далеко, и хоть какие-то леса — Аллегри на это надеялся — там встречались.

Он почти забыл, как это — чувствовать себя хорошо, но сегодня утром, на удивление, ничего не болело. Флейта так и не подавала признаков жизни, однако Аллегри знал, что рано или поздно она запоет. И скорее рано, чем поздно.

Омо сидела на ступеньках и с жадностью вгрызалась в яблоко. Рядом с ней валялась кучка огрызков и штук пять пока что целых плодов. Он присел рядом.

— Не понимаю, как у тебя хватает терпения, — сказала она.

— Терпения на что?

Она пожала плечами.

— Ну… на все это. Если ты станешь пустынником, придется петь вместе с ними, смотреть на песок, ухаживать за садом-огородом и размышлять. Это же скучно, нет?

— Ты упрощаешь, — сказал он, — смысл этих занятий заключен в…

— … том, что ты наблюдаешь за великим циклом природы и, когда придет время, превратишься в поющий песок? Вообще, если подумать, — Омо, хрустнув яблоком, продолжала говорить с набитым ртом, — это, конечно, скучно, и женщин здесь не особенно много… Хотя еда есть, работы терпимо, никто не преследует… — она как будто уговаривала сама себя.

Аллегри насторожился. Лишние проблемы были ему вовсе ни к чему.

— Вас кто-то преследует?

— Ну как сказать… Сейчас уже не знаю. У моего папаши слишком длинная тень, и пока я не прыгнула в воду, он продолжал искать меня. — Омо взяла яблоко, и, поморщившись, положила обратно. — А теперь — нет. После Степи все кончилось.

Девушка обхватила руками колени и глубоко задумалась. Вдруг Омо подняла голову, как будто почувствовала какой-то запах, и через секунду ее с крыльца как ветром сдуло.

— Ле-е-емт! Я поняла-а-а! — только и донесся до Аллегри ее крик.

Девчонка была дурашлива и несерьезна; парень, Лемт, казался художнику каким-то… потерянным, что ли? Вместе с тем что-то в них не давало Аллегри расслабиться.

Он не мог сказать, что именно опасно в этих людях, и это бесило его больше всего. Часто художник просыпался ото сна: картина, на которой он изобразил флейту, лежит на земле, и сквозь нее прорастает гигантский сияющий цветок. После этого кошмара Аллегри проводил остаток ночи, сидя на постели и вглядываясь в темноту, вслушиваясь в шорохи ночи. У него болело в груди, как будто тот цветок прорастал не сквозь картину, а через него самого.

Иногда ему казалось, что он слышит, как кто-то, снова и снова, шепчет бессмысленную фразу "ниммниммнимм", но кто это говорил, Аллегри не понимал.

В одну из таких ночей он решил пойти в сад. Заснуть все равно не получалось. Аллегри оделся, переступил через пустынника Фима, в доме которого поселил его местный староста, и вышел во двор.

Он хотел обойти дом — обычно в сад Аллегри пробирался так, чтобы никто не мог его заметить, даже случайно. Но тут раздался странный звук, больше похожий на скрип старой телеги:

— Крр-крр!

Он обернулся: в дорожной пыли, обрисованная лунным светом, стояла ворона. Она ждала Аллегри. Подумать по-другому было невозможно: птица смотрела именно на художника, не двигаясь с места и не моргая.

Аллегри нащупал флейту. Инструмент на своем месте, как и карта. Ему стало немного спокойнее.

Ворона стукнула клювом по дороге два раза, пролетела чуть дальше и снова клюнула землю. Аллегри поколебался. Кто знает, может, среди птиц тоже бывают свои сумасшедшие? Однако именно ворона принесла ему флейту, и разбудила его после долгого сна в горах Айзернен-Золена и Степи.

Художник пошел за ней.

Спинка и крылья птицы отливали серебром в лунном свете. Она проходила пару шагов, затем, будто вспомнив, что у нее для чего-то есть крылья, пролетала несколько метров. Увы, Аллегри все равно за ней не поспевал. Ей приходилось останавливаться.

Дома кончились. Аллегри знал, что некоторые пустынники поселились отдельно от своих товарищей, в саду, а кое-кто и дальше, в двух-трех днях пути отсюда.

Ворона повела его в сад. Аллегри было подумал, что она хочет, чтобы ей показали место, где он учился летать, однако птица прошла мимо.

Теперь она держалась ближе к художнику: при желании он мог бы наступить ей за хвост.

Деревья в темноте походили на скелеты. Ночью все казалось одноцветным, без единого вкрапления красного, зеленого, синего; художник вдруг понял, что ему не хватает ярких пятен.

Поэтому, когда в чаще яблоневых деревьев появился огонек, Аллегри обрадовался, но потом — почти сразу — насторожился. Насколько он помнил, в той части сада, почти дикой, никто не жил.

Однако ворона направилась именно туда.

Рядом с тем зажегся второй огонек. Его цвет становился то голубым, то розовым, то зеленым, как в калейдоскопе.

Вслед за ним, так же, но слегка прерывисто, повторял и первый огонек.

Ворона остановилась. Она некоторое время смотрела на огни, затем повернулась к художнику. В темноте у нее, как у кошки, горели глаза.

— Крр! — сказала она и взлетела к Аллегри на плечо.

Он инстинктивно попытался ее сбросить. Птица впилась когтями, да так, что оторвать ее можно было только с мясом. Более того, при повторных попытках она начала клеваться.

Огни двигались. Подойдя поближе, Аллегри увидел на поляне людей, и мгновением позже узнал в них своих попутчиков, Лемта и Омо. Он не хотел, чтобы его увидели, поэтому спрятался за деревом, достаточно близко, чтобы смотреть и слышать, и достаточно далеко, чтобы не быть обнаруженным.

Лемт и Омо сидели примерно в метрах трех друг от друга, с закрытыми глазами. Девушка, очевидно, мерзла и куталась в плед, парень, наоборот, снял куртку. Он не то спал, не то думал о чем-то.

Перед каждым висел мерцающий огненный шар.

— Я никогда не слышала его песню, — сказала девушка.

У парня дрогнули веки. Он кивнул.

— Что он пел? Тогда?

Парень нахмурился. Затем он открыл глаза, и очень, очень внимательно посмотрел на Омо.

— Это сложно описать. Но… смотри.

Лемт опустился на колени и снова закрыл глаза.

Довольно долго ничего не происходило. Аллегри, слегка разочарованный, собрался уходить, но ворона клюнула его по плечу.

Секунда, и что-то изменилось. Шар Лемта больше не мерцал. Он побелел, и с каждой секундой сиял все сильнее.

На самой поляне не осталось теней. Художник с беспокойством посмотрел в сторону поселения — если хоть один пустынник сейчас не спит, через десять минут здесь будет толпа.

А потом… Потом появилась музыка. Движение и статичность в форме звука, цвет, объем, природа, вода, огонь… Проще было обозначить это словом "всё", чем перечислять. Сама жизнь, хотя нет, что-то большее, источник всего — промелькнула мысль в голове художника.

Художник застыл на месте. "Всё" наполняло его тело. Аллегри, музыка, мир — все это по сути являлось выражением одного и того же, но вот чего? Песня обещала ответ, надо было только вслушаться.

Аллегри испугался. Что-то подсказывало ему, что если он разгадает секрет этой музыки, то флейта станет ему не нужна. Возможно, если бы он услышал ее до того, как въехал в Айзернен-Золен, что-то бы поменялось. Но сейчас…

Слишком поздно сворачивать с пути, подумал Аллегри. Да и не хочу, в общем.

Однако освободиться от власти музыки оказалось не так-то просто. Песня как будто вычищала темные закоулки памяти. Аллегри вдруг понял, что злость — на жену, сына, тех людей, которые пакостили ему всю жизнь, из зависти или по каким другим причинам — вся эта злость уходит из него. Он готов был простить тех, кто когда-то сжег его мастерскую. Даже Виорика вдруг показалась ему скорее жертвой обстоятельств, нежели злоумышленницей.

Аллегри достал флейту и посмотрел на нее, не совсем понимая, для чего она нужна теперь, когда он наконец-то почти счастлив.

Чей-то вопль перекрыл песню. Гелиал Омо схлопнулся и исчез. Они переглянулись.

Лемт плавно погасил свой.

Кричали совсем рядом.

Они поспешили к яблоневому дереву, что росло на краю поляны. За его стволом, на корнях, ничком лежал человек. Возле ладони на земле валялась не то короткая трость, не то ветка, завернутая в лист бумаги. Лемт приподнял ему голову и тут же ее уронил.

— Ксашик!

Вместе они перевернули его на спину. Он дышал, но рука у него была страшно, местами до почернения, обожжена. Омо осторожно осмотрела ее.

— Не удивлюсь, если пузыри вскочат, — сказала она.

Они обошли его кругом.

Лемт молча поднял трость и развернул бумагу. По темному стволу флейты пробежал маслянистый лунный блик.

— Какая-то дудка.

Омо фыркнула.

— Дудка?

— Да, смотри, вот сюда надо дуть…

— Это флейта, дурак, — она забрала у него инструмент. — Ты что, никогда флейты не видел?

Лемт пожал плечами.

— В Мэфе не очень-то любят музыку.

Они не заметили, как Аллегри пришел в себя и приоткрыл глаза. Первым, что он увидел, была ворона. Она сидела на ветках дерева над головами Лемта и Омо, и наблюдала. Затем Аллегри увидел что-то, что вмиг заставило его забыть обо всем.

Флейта была в чужих руках. Снова. В глазах начало застилать багровым, не то от боли в руке, не то от ярости.

— Отдайте! Мне! — просипел он.

Омо и Лемт смолкли и посмотрели на него.

— Флейту!

Девушка отступила на шаг, а парень спросил:

— Что ты видел? Сейчас?..

— Дались мне ваши тайны! — художник почти кричал, но голосом сдавленным, переходящим в стоны боли, — флейту!

Лемт пнул художника по ноге. Это было так неожиданно, что вскрикнула Омо, а не Аллегри.

— Что. Ты. Видел?

Омо прикоснулась к его плечу, но парень этого даже не заметил. Он, не отрываясь, смотрел на художника. В его глазах была нечеловеческая злоба, и Аллегри вдруг поймал себя на мысли, что он уже видел эту темноту — в самом первом сне, о флейте.

Ворона улетела.

— Лемт, успокойся. Что с того? Он не скажет Таиру, — Омо схватила Лемта за руку и попыталась его оттащить. — В конце концов, мы теперь тоже… кое-что знаем.

Она подобрала карту.

Сказать, что все это не понравилось художнику — значит, ничего не сказать.

Сейчас он даже желал их смерти, уже вполне сознательно.

— Та-ак, — протянула девушка, разглядывая пометки на карте. — Храм музыки, значит. Теперь мы знаем, где он.

Аллегри попытался встать, но было полное впечатление, что обожжена у него не только рука, но и вся правая половина тела.

— Омо, — Лемт перебил ее. — Да ты взгляни на него…

Ярость похожа на песочные часы — стоило Аллегри разозлиться, как гнев Лемта куда-то ушел. Художника смотрел на низ как загнанное животное. А они в таком состоянии на многое способны.

— Отдай ему, — сказала Омо.

Лемт кинул флейту.

Аллегри перехватил инструмент здоровой рукой и привычным движением спрятал его за пазуху. Затем застегнулся.

Девушка не сводила с него глаз.

Хрустнула сухая ветка, где-то в глубине сада. Лемт насторожился.

— Идут, — сказал он.

К счастью, ограждений в саду не было. Они вообще не любили барьеры — пустынники — если, конечно, не считать Стены.

Уже через полчаса Аллегри, Лемт и Омо были в своих постелях.

Художник не спал этой ночью.

Он решил, что с него хватит. Находиться здесь было опасно. В том числе и для его задачи.

Имело смысл пройти на юг, подумал он. Рано или поздно — но лучше рано — в Стене должна была встретиться либо дверь, либо пролом… Если нет, то он планировал все-таки перелететь через Стену.

Наутро все поселение стояло на ушах. Ксашик украл лошадь, а чуть позже обнаружили пропажу бурдюков с водой и кое-какой еды из общей кухни.

Все собрались в доме для пения, чтобы обсудить это, однако Таир, глава поселения, вовсе не был настроен что-либо предпринимать.

— Братья, успокойтесь, — сказал он, оглядывая собрание своими странно прозрачными глазами. — Лошадь можно купить, бурдюки — сшить, а еду — приготовить. К тому же… — он сделал паузу, чтобы все обратили на него внимание, — мы еще легко отделались.

Я переглянулся с Омо.

У меня остался какой-то нехороший осадок в душе от ночных событий. Как будто мы с Омо увидели меньше, чем произошло на самом деле.

Я не испытывал к Ксашику сильной неприязни. Но все-таки зря мы его отпустили тогда.

Его флейта не выходила у меня из головы. Дудка и дудка. Но явно непростая, раз он так разъярился. Чем больше я об этом думал, тем больше мне все это не нравилось. И… кажется, вчера ночью мне снова снились голоса. Та самая песня нимм.

А я так надеялся, что после Степи с ними покончено.

— У тебя обеспокоенный вид, — сказала Омо. — Пойдем?

Я не заметил, как кончилось собрание.

— Надо рассказать Таиру, — я потер голову. Слишком много мыслей в последнее время, нехороших мыслей, тягостных.

— Таиру?

Я кивнул.

— И. Надо научиться хорошо петь. Это… вопрос жизни и смерти. Если мы будем тренироваться только по ночам, дело пойдет слишком медленно.

— К чему такая спешка?

Я вспомнил, что случилось в Степи. Нельзя позволить песне нимм звучать в полную силу. Просто нельзя.

— Поверь мне — лучше бы нам поторопиться, — сказал я.

 

Глава 15. Поющая пустыня

Через несколько дней — сколько именно, сказать трудно, он не ладил с понятием времени — Аллегри понял, что пустынники не просто так называли Стену бесконечной.

Нигде не было ни единого намека на дверь или пролом. Не говоря уже о смотровых башнях — после поселения они не встречались ему ни разу.

Оставался единственный вариант — перелететь.

Он научился планировать с дерева. Для полноценного полета этого было явно недостаточно. Даже если он найдет дерево… взять с собой лошадь и большую часть припасов он все равно не мог.

Была ли это прямая дорога к смерти, в той пустыне? Вопрос риторический, и, тем не менее, он часто возникал в голове Аллегри в эти дни.

У него настолько болела рука, что сосредоточиться на чем-либо — тем более на заклинании полета — было невозможно. Через пару дней после побега Аллегри замотал ожог тряпкой, просто потому, что не знал, как его лечить, а вид местами почерневшей, местами пузырчатой руки еще и усиливал боль.

Он знал, что такой ожог просто так не пройдет. Потому что часть пальцев вообще не двигалась, и больше напоминала угольные карандаши, нежели живую плоть.

Этого не было в его сне про флейту.

Аллегри ждал, пока он привыкнет к боли. Ну хоть немного. Если это вообще возможно.

Он знал, что если не сможет взлететь с первого раза, то на второй у него просто не хватит сил. В конце концов, он же не какой-нибудь болтающийся без дела бог вроде Чапеля, которому левитировать — все равно что в трактир прогуляться.

Взойдя на один из холмов, художник увидел вдалеке очертания осеморских гор. Идти дальше не имело смысла. Местные дикари, по слухам, были крайне недружелюбны, а задерживаться у них долго Аллегри не собирался.

Он остановил лошадь возле извивистого дерева, росшего прямо рядом со Стеной. Его нельзя было назвать очень высоким, но, по крайней мере, Аллегри хотя бы мог на него взобраться и прыгнуть.

А там — будь что будет.

Он спешился, привязал лошадь и стал перекладывать в одну сумку самое необходимое. Кобыла сразу потянулась за ковылем, и Аллегри, и без того нетвердо державшийся на ногах, выронил кусок вяленого мяса на землю.

— Да стой ты. Потом наешься.

Лошадь скосила на него глаз и недовольно фыркнула. Однако все же замерла на месте.

Один бурдюк с водой оказался полон, во втором немного плескалось на дне. Аллегри взял оба, перекинув их через плечо.

Затем, взобравшись на ближайшее дерево — на что потребовалось часа три, вместе со всеми попытками и отдыхом — он прыгнул.

Если бы заклинание не удалось, Аллегри, скорее всего, разбился. Однако магия, хоть и слабо, но сработала. Этого хватило почти на весь полет.

Почти, потому что за Стеной магия вдруг исчезла. Аллегри рухнул.

С трудом приподнявшись — при падении он сильно ударился коленями и локтями, он огляделся.

От горизонта до горизонта раскинулось море песка. Вдалеке ветер сдувал барханы, и они медленно, словно нехотя переползали с места на место. Почти как живые существа.

От них шел звук, как от медных труб; песок под ногами тихо звенел. Аллегри встряхнул головой. Откуда-то еще доносились колокольчики.

Все-таки не зря это место называли Поющей Пустыней.

Горы отсюда виделись сплошной серой массой. Где-то там, посреди этих хребтов, что вздыбились между Осеморем и песком, стоял Храм Музыки.

Аллегри поднял свои сумки. Из бурдюка пролилось; он выругался: плохо закрыл перед прыжком. Теперь питья оставалось меньше чем на день. Аллегри с тоской смотрел, как звенящий песок впитывает воду.

Стена со стороны пустыни была выщерблена песками. Какие-то кирпичи выпали, какие-то раскрошились.

Солнце тем временем уже закатилось за Стену, и на песок теперь падала гигантская тень, сумеречно-синяя; ветер усиливался, отчего казалось, будто по пустыне двигается оркестр из невидимых музыкантов.

Аллегри достал карту. К Храму музыки вела тропинка между двумя самыми высокими пиками, в нескольких днях пути от этого места. Если идти вдоль хребтов, то опасность заблудиться сводилась к нулю… Да и шанс найти воду там был куда выше, чем здесь. Однако после Тотен-Лихта, с его странным светом, Аллегри не доверял горам.

Следовало идти сейчас, пока спала жара. Пока у него есть хоть какие-то силы.

О нет, вовсе не солнце оказалось главной опасностью в Поющей пустыне. Аллегри понял это очень скоро.

Во-первых, песок засасывал. Стоило остановиться хотя бы на минуту, как ноги погружались до щиколоток. Может, это и не так много, но вытаскивать их снова и снова было очень утомительно. Во-вторых, пустыня пела. Аллегри несколько раз поймал себя на том, что, заслушавшись, идет совсем не в ту сторону.

Теперь он понимал, зачем пустынникам эта их бесконечная Стена.

Аллегри не заблудился только потому, что боль время от времени перебивала все остальные ощущения.

Он ориентировался на Луну, которая висела прямо над горами, освещая снежные шапки на пиках таинственным сиянием.

Ближе к середине ночи Аллегри остановился, чтобы смочить губы водой. И заметил что-то странное.

Ветер стих, пустыня едва слышно гудела. Вдали, как морская гладь, волновалась поверхность песка.

На ней вдруг появились блики. Они вспыхивали в разных местах, и тут же пропадали, оставляя за собой легкий звон — как если бы кто-то прошелся монетой по хрусталю. По барханам пробежали разноцветные сияющие ленты. Какие-то из них изгибались, другие скручивались в спирали. Каждая звучала с определенной тональностью. Легко узнавались клавесин и колокольчики. Одна — голубая — линия походила на высокий женский голос, который пел на неведомом языке.

Он увидел, как по песку забегали маленькие холмики. Вдруг из одного выскочило что-то среднее между рыбой и змеей. Оно раскрыло полупрозрачные, светящиеся золотом крылья-плавники, спланировало и снова нырнуло в песок.

Аллегри увяз по колено, прежде чем смог очнуться. Он даже забыл, зачем остановился, хотя бурдюк уже был развязан и поднесен к губам.

Пришлось откапывать, и быстро, потому что сумки тоже погружались в песок. Мелодия между тем не затихала, наоборот, к ней присоединялись все новые и новые голоса. Больше сил ушло на то, чтобы не отвлекаться, чем на попытки освободиться.

Музыка стала еще громче. Аллегри обернулся. Область со светящимся песком расширялась. Не слишком быстро, но и не так уж и медленно.

Художник отряхнул песок со штанов, взял сумки и медленно, пошатываясь, направился в сторону гор. Ему не хотелось проверять, как подействует на него музыка вблизи.

Всю оставшуюся ночь он просидел под высокой скалой. Песок сюда не доходил; но звук было слышно. К тому же навалилась слабость, и слабость нехорошая. Лихорадочная.

Он приложил руку ко лбу. На ладони остался липкий, холодный пот.

Аллегри встретил рассвет почти в беспамятстве. Очнулся он только потому, что ужасно хотелось пить.

Он устало прикрыл глаза ладонью. Это была очень длинная ночь. В голове все еще звучала музыка пустыни.

Аллегри не стал возвращаться в пустыню, а пошел по узкой полоске травы у подножия гор. Но даже и сюда доносился звон песка, и это потихоньку сводило его с ума. Казалось, будто кто-то невидимый и настырный преследует его с колокольчиком в руках.

Солнце поднималось. Кажется, оно не имело понятия, что на остальной части континента сейчас весна, а не лето, что ему полагается быть чуть теплым и ласковым. Аллегри сам не заметил, как разделся почти донага. Его сжигало солнце, и казалось, что и внутри него самого пылает огонь.

Перевалило за полдень. Солнце стояло так высоко, что увидеть его можно было, только задрав голову. Немногие тени и те — скрылись. Аллегри видел, как рябит холодный воздух, спускаясь с гор, однако даже он успевал нагреться, пока доходил до художника.

Художник сел сел на песок, покрыв голову рубашкой, и позволил себе маленький глоток воды. Затем, чтобы не возникло искушения выпить еще, наскоро завязал бурдюк и резко встал. Перед глазами поплыли темные мушки, заболела голова. То есть, болела она и раньше, но не так…

Аллегри встал на четвереньки, надеясь, что так станет легче.

Ни единого облачка, и постоянно что-то звенит, не то песок, не то у меня в голове, подумал он. Из носа что-то вытекло. Он с каким-то отстраненным недоумением рассматривал растущую гроздь красных точек на сухой, выжженной траве.

В следующий раз Аллегри обнаружил себя возле скал, ночью. Голова раскалывалась. Перед ним стоял маленький человек. Аллегри разглядел его только потому, что на веках у того святящейся краской был нанесен рисунок, повторяющий контуры глаз. В руке он держал копье, расписанное такими же символами.

Художник попытался встать. Карлик издал странный звук, похожий на угрожающий клекот.

То ли это была слабость после солнечного удара, то ли еще что, но тело не повиновалось ему. Честно говоря, он бы так и лежал и умер, ели бы не человечек с копьем.

Пустыня вновь светилась. Спустя какое-то время появились рыбозмеи, только в этот раз они не стали играть, а, собравшись в стаю, направились к Аллегри.

Карлик поднял руку в приветственном жесте. Одно из существ, подлетев достаточно близко, рассыпалось в золотую пыль. Через мгновение на этом месте стоял человечек, практически неотличимый от первого.

Скоро вокруг Аллегри образовалась толпа. Эти… дикари беспрерывно клекотали и галдели, время от времени тыкая в него копьями, однако, не нанося особого вреда.

Затем они связали его, и, как какой-то трофей, взвалили себе на плечи. Аллегри понял, кого они ему напоминали — муравьев. Такие же мелкие, деловитые, и для своего размера — удивительно сильные. Впрочем, мысль была смутной, в голове гудело.

Некоторое время они шли по песку, рядом со скалами, больше смахивающими на каменный забор, так плотно они друг к другу стояли. Аллегри провалился в сон, а когда снова пришел в сознание, то заметил, что он уже не в пустыне. Теперь его несли по узкой лестнице, вырубленной в скале. Небо отсюда выглядело как полоса темного шелка с серебряной вышивкой.

Прошел, наверное, час, прежде чем они дошли до вершины. Аллегри почувствовал дуновение ветра, по-зимнему свежего, и оттого проснулся. Созвездие Кубка, которое в Архипелаге Чайка всегда висело на горизонте, а здесь — наверху, наполовину скрылось за скалой. Он заметил, что по небу в северной стороне поднимаются какие-то огоньки, затем увидел то, что заставило его забыть обо всем на свете.

Карлики шли по гребню горы, одной из самых высоких в осеморской гряде. Выше были только два пика неподалеку, меж которых, освещенный лунным светом, стоял Храм Музыки.

Аллегри узнал его сразу. В атласе Храм выглядел точно так же, как будто тот, кто его нарисовал, стоял на гребне той же горы, по которой сейчас шли маленькие люди.

Храм представлял собой беломраморный купол, без всяких видимых признаков окон и дверей. Он вырастал из отвесной скалы, и к нему вела лестница из тысяч и тысяч ступеней.

Аллегри с беспокойством подумал, а что будет, если он не сможет отыскать вход. Вряд ли здесь сработает тот же метод, что и со Стеной. Не говоря уже о том, что магия здесь не работала.

Он совсем не беспокоился о том, куда его несут, связанного: вид Храма Музыки заставил его забыть и об этом, и о своей боли. До тех пор, пока они не спустились в пещеру, больше напоминавшую колодец, Аллегри не отрывал взгляда от смутно светившегося купола.

Карлики больше не галдели, очевидно, утомившись. Однако Аллегри невооруженным взглядом мог видеть их враждебность, смешанную с равнодушием, враждебность, которая не сулила ему ничего хорошего. Примерно так смотрит стражник на преступника: ничего личного, но ты должен быть наказан.

А может, это впечатление создавалось из-за рисунка на веках. Он светился в темноте пещеры, отчего казалось, что человечки вообще не моргают.

Наконец, они вышли в небольшой грот с одной-единственной дверью на противоположной стене. Она была выше, чем проходы, по которым несли художника, и, вероятно, считалась парадной. Аллегри положили перед ней.

Один из дикарей подошел к двери и тихо, почти мелодично — по сравнению с тем, какие звуки издавали остальные — засвистел.

Карлики отступили в глубину коридора. Со своего места Аллегри мог видеть, как горят в темноте их нарисованные глаза.

Ему вдруг пришла в голову мысль, что, вполне возможно, он не выберется отсюда.

И это сейчас, когда он почти у цели.

За дверью послышался рассерженный клекот. Аллегри не понимал смысла их речи, однако в этот раз интонация показалась ему знакомой. Примерно так ругалась его соседка, когда он жил в Алавесте, западном форпосте Архипелага Чайка. Причем если значимого повода поворчать не находилось, она его придумывала. Аллегри каждый раз удивлялся, откуда в ее дряхлом теле столько энергии.

Дверь распахнулась. С потолка посыпалась каменная крошка. Карлик на пороге был одет в длинную темную мантию, по полам которой шла золотая вышивка, напоминавшая карту неба. Созвездие Кубка, которое Аллегри наблюдал не столь давно, располагалось на левом плече человечка.

Карлик был примерно одного возраста с художником, может, чуть младше. Однако остальные смотрели на него со страхом и уважением.

Свистевший указал на Аллегри. Лицо звездочета — так про себя назвал его художник — выразило задумчивость, и, как будто, смущение, настолько мимолетное, что Аллегри подумал, что ему, наверное, показалось. Затем карлик кивнул.

Художника пронесли в комнату. Кланяясь и бормоча что-то про себя, карлики ушли, прикрыв за собой дверь. Некоторое время в коридорах слышались их голоса, затем все стихло.

Звездочет ходил по комнате, зажигая от одной свечи другую. Через пару минут Аллегри смог рассмотреть обстановку. Все чем-то напоминало собрание Моно в Чатальском Хранилище знаний — неожиданно уютное помещение там, где ты меньше всего ожидаешь это увидеть. Мебель казалась простой, почти непритязательной, однако это была именно та простота, которая отличает изделия высочайшего качества. На полу лежал синдийский ковер — Аллегри узнал его по особому, мягчайшему материалу и цвету "старого вина, сквозь которое просвечивает солнце", как выражался один его знакомый поэт с Эоники.

За такой ковер передрались бы все аристократы Архипелага Чайка.

Единственной по-настоящему странной вещью был колодец в потолке, сквозь который, тем не менее, не было видно неба.

Звездочет зажег последнюю свечу и сел в кресло. Некоторое время он рассматривал Аллегри.

Художник чувствовал, что снова засыпает — лихорадка отступила, но он понимал, что это ненадолго.

— Выйдете днем, — сказал звездочет с заметным синдийским акцентом. — Они спят в это время.

Аллегри помотал головой, в надежде, что это поможет ему сосредоточиться и стряхнуть сонливость. Речь после нескольких дней молчания казалась чужой, совсем неразличимой.

Сознание уплывало.

Звездочет покачал головой. Он подошел к небольшому шкафчику в глубине комнаты и стал что-то искать на полках. На пол полетели разные предметы — книги, склянки, посуда, обрывки тканей и связки растений, единственным узнаваемым среди которых был зверобой. Наконец, он вытащил что-то из самого пыльного угла и принес это Аллегри.

— Что, простите?

Стоило сознанию чуть проясниться, как голову поднял другой зверь, который до этого лишь дремал. Жажда. Казалось, каждый сантиметр его тела хотел пить, да так, что высосал бы влагу даже из воздуха — если бы только умел.

В руках звездочет держал кувшинчик. Аллегри выхватил его здоровой рукой и выпил содержимое залпом, только к концу понимая, что это была ошибка.

Внутренности обожгло, и по телу пошли огненные волны.

Аллегри заорал. Звездочет смотрел на него бесстрастно, затем забрал кувшинчик и унес его в соседнюю комнату за аркой, завешенной тяжелой тканью.

Он вернулся с глубокой миской, в которой плескалась вода, и опустился на колени перед Аллегри.

— Моим подданным лучше думать, что вас казнят, — сказал он. — Если можете — кричите громче. Их это порадует. Вот, пейте, — звездочет передал ему миску.

Аллегри прильнул к воде. Она показалась ему даром богов, небесным вином. Он допил, захлебываясь, стараясь запомнить вкус каждой капли.

Глаза звездочета мерцали, когда Аллегри наконец оторвался от миски.

— Могу я узнать, зачем я вам? — художник с удовлетворением отметил, что хрипота из голоса ушла. И… боль в руке тоже! Она все еще была черной, но боль прошла.

— Завтра станет лучше, — сказал звездочет, заметив его взгляд. — Вы должны понимать, — начал он и внезапно прервался. — Как вас зовут?

— Ал… Ксашик.

— Вы должны понимать, Ксашик, — он и не подал виду, что услышал заминку в голосе художника, — какую сильную власть имеют мифы. Особенно над необразованными людьми.

Он вернулся в свое кресло, поставив миску на столик. Аллегри сел, но зря — на ковре ему снова захотелось спать.

— Мой народ никогда не вырастет, Ксашик. Всю его жизнь составляют игры и истории, причем игры — не совсем то, что под этим словом имеете в виду вы. Для них игра — это все: любовь, жизнь, смерть, охота и прием пищи. Они медленно стареют и умирают незаметно, играючи, — он помолчал немного, постукивая пальцами по подлокотнику. — Они считают священным песок Поющей пустыни, и считают, что чужаки оскверняют его своим прикосновением. За время моего правления они привели мне сотни человек. Но… я отличаюсь от них. В молодости я переплыл Осеморе, чтобы найти себе учителя в государстве Синд, а когда вернулся, уже не мог жить по-старому: ночью играть в Пустыне, спать днем, собираться вместе со всеми перед рассветом, чтобы послушать старые легенды… — Он зевнул, прикрыв рот длинной белой ладонью. — Хорошо, что меня хоть иногда оставляют в покое.

Когда я только взошел на престол, я действительно их убивал, этих случайных путников. Все они считались вестниками чего-то плохого, что однажды разрушит мир и положит конец беззаботным играм моего народа… Однако раз, другой, третий им удалось сбежать, и ничего не происходило после. Я перестал это делать, как вещь бесполезную и к тому же бесконечно противную моей природе. Мой народ к тому времени уже верил мне на слово.

"И слава богам", подумал Аллегри. Он не боялся смерти, однако мысль о том, что его остановят в шаге от цели, казалась ему невыносимой.

— Я отпущу тебя, — повторил звездочет, — но постарайся днем идти по Пустыне, а ночью — по горам. И советую вообще идти в сторону Осеморя и затем плыть до Ойомея, что расположен к юго-востоку от этих берегов. Это самый безопасный путь к цивилизации.

Аллегри кивнул. Он не имел ни малейшего намерения следовать советам. Главное — добраться до Храма музыки, а там хоть трава не расти.

— Можно еще воды? — спросил он. Он вдруг почувствовал странное ощущение в животе, и не сразу понял, что это голод. — И, если можно, что-нибудь перекусить.

Звездочет отвесил ему чуть ироничный поклон.

Перед самым рассветом густая чернота в световом колодце сменилась на темно-фиолетовый, и тут же начала наливаться теплым нежно-розовым.

Звездочет сидел на троне. За долгие годы правления он кое-как приноровился к ночному бодрствованию своих подданных, и даже научился скрывать зевоту, когда кто-нибудь из них вбегал к нему со срочным донесением. Однако к восходу солнца скрывать усталость становилось для него трудной задачей. Иногда он прямо здесь и засыпал.

Аллегри, несмотря на солнечный удар и то, что он всю ночь клевал носом, не мог даже задремать. Стоило ему закрыть глаза, как он видел под веками Храм музыки, точно в том виде, в каком он запомнился ему с гребня горы. Он пытался представить, что внутри здания, однако не мог отделаться от мысли, что все его варианты даже не приближались к истине. Единственное, что художник знал наверняка, так это то, что где-то на полу там лежали осколки расписной дудочки, о которой говорила ему Окарина, богиня музыки.

Световой колодец еще раз сменил цвет. Теперь он стал голубым. Художник почти видел, как там, снаружи, солнце играет на снежных шапках гор.

В гротах и пещерах установилась тишина, из тех, что наступает, когда в доме не остается ни одного бодрствующего человека.

Звездочет вышел из комнаты. Когда он вернулся, в руках у него были вещи Аллегри. Бурдюк снова был полон водой.

— Пора, — сказал карлик и открыл художнику дверь. — Пойдешь по коридору, потом свернешь направо. Только не шуми, ход идет мимо спален. Затем будет дорога, которая ведет к морю. Налево не сворачивай.

— А что там? — спросил Аллегри.

Звездочет, казалось, смутился.

— Женская половина.

В конце концов, думал художник, пробираясь к выходу, ему все равно, навредит флейта миру, или не навредит. Невелика потеря.

За поворотом он едва не столкнулся с карликом. Тот стоял, прислонившись к стене и перегородив копьем проход.

Аллегри отпрянул, нащупал кинжал Виорики.

Карлик не выходил из-за стены. Художник каждую секунду ожидал, что сейчас страж поднимет тревогу, однако ничего не происходило.

Выжидает, что ли?

Художник осторожно заглянул за поворот и тут же отругал себя за глупость. Карлик, очевидно, спал. Нарисованные глаза ввели Аллегри в заблуждение.

Стараясь, чтобы не шуршал гравий под ногами, он переступил через копье, и тут же краем глаза уловил какое-то движение.

Карлик сполз по стене. В его спине торчал нож.

Аллегри оглянулся, мгновенно ощутив в воздухе опасность. Он припустил к выходу, мимо дверей спален, мимо других часовых, каждый из которых, казалось, заснул на своем посту.

Пронзительный звук. Двери всех спален распахнулись.

Аллегри не успел подумать. Он побежал, так быстро, как только мог.

Карлики, все как один вооруженные до зубов, высыпали в коридор… и устремились вглубь пещеры, потрясая копьями и улюлюкая. Часть из них заметили Аллегри и отделились от толпы. Художник выбежал на каменную площадку и скатился вниз по склону. Карлики выбрали хорошее место для входа: его почти не было видно — припорошило снегом.

Некоторое время Аллегри лежал, пытаясь заставить себя подняться. Из пещеры никто не выходил, пока что.

Недолго тебе править осталось, звездочет, подумал он, и встал, сначала на четвереньки, а потом и в полный рост.

Как Аллегри и предполагал, снаружи оказалось то, что некоторые поэты назвали бы "ликующим утром". Луна, огромная и бледная тень себя самой, почти зашла за склоны дальних гор, а солнечный свет лежал на всем вокруг так мягко, словно на мир набросили сияющую полупрозрачную ткань. Тени приобрели легкий голубой оттенок, как будто вовсе не скалы и редкие деревья отбрасывали их, а само небо поделилось с землей своим цветом.

За всем этим великолепием художник не сразу увидел Храм музыки. Вниз по склону, затем подъем, по лестнице из тысячи ступеней, и сон станет реальностью.

Это на самом деле. Это все — настоящее, подумал он.

Аллегри шагнул вперед, осторожно ступив на камень, показавшийся ему самым надежным.

— Ксашик!

Это звездочет. Он стоял на той скале, где был вход в пещеру. Все следы сонливости с него как ветром сдуло, одежда запачкалась в грязи и… крови?

— Я ведь не ошибся? — крикнул он. — Ты… не тот самый?

Аллегри побежал. Только раз он оглянулся раз и посмотрел на звездочета. Было в нем что-то детское, просительное. Художник вдруг понял, что, несмотря на возраст, несмотря на образование, король остался таким же, каким был его народ — ребенком, не желающим, чтобы игра прекращалась.

В следующее мгновение в спину звездочет воткнулось чье-то копье.

Аллегри припустил что есть силы к лестнице. Он не обманывался — останется хотя бы малейшая возможность достать его, и карлики это сделают. Умирать у подножия лестницы — лестницы к своей мечте — он не собирался.

Беломраморные ступени Храма музыки поросли мхом, сквозь трещины пробивалась прошлогодняя трава, чуть припорошенная снегом. Однако чем выше Аллегри поднимался, тем чище и новее становились ступени.

Лестница была невероятно длинной, однако Аллегри просто не мог позволить себе присесть и отдохнуть. Даже угроза смерти от усталости его бы не остановила. Только не сейчас, когда в его голове уже звучала мелодия флейты.

Но… где же дверь?

На иллюстрации в атласе ее не было. Аллегри думал, что, может, она с другой стороны Храма, но как туда добраться, по отвесным скалам без единой щербины? И, в конце концов, зачем строить лестницу, если на ее вершине нет входа.

Тем не менее, стена выглядела монолитной.

Аллегри прикоснулся к ней. Совершенный, ослепительно белый панцирь. Ни трещинки. Вздохнув, он повернулся, и едва не упал.

Его ноги непостижимым образом оказались внутри лестницы. Мрамор засасывал, как зыбучий песок.

Аллегри попробовал пошевелиться, вытащить хотя бы стопу… черт с ним, с ботинком. Однако его ждал неприятный сюрприз. Мало того, что ноги застряли крепко, так он еще ничего не чувствовал, как будто внутри мрамора все исчезало. Боль напугала бы его куда меньше.

Лестница как будто ждала, что он все это обнаружит. Мрамор сделался жидким, и Аллегри в одно мгновение погрузился в него, успев издать только короткий вскрик, прежде чем захле…

Захлебнуться. Слово застряло в голове Аллегри, и он еще некоторое время, откашливаясь, пытался понять, где все-таки находится — за порогом смерти или в Храме музыки.

Тишина была оглушающей. Исчезли и горы и шум, их наполнявший, этот настолько привычный фоновый шум, что, когда он исчезает, чувствуешь странную, звенящую пустоту вокруг.

Аллегри оглянулся. Стены напоминали хрусталь, но на них все также не было каких-либо признаков двери. Источниками света здесь служили семь колодцев, один главный и шесть маленьких, расположенных асимметрично.

Он совершенно точно помнил, что снаружи Храма никаких отверстий не было. Так куда же выходили эти колодцы?

Пол поразил Аллегри больше всего: бесконечный клавикорд, закрученный в спираль. Клавиши его, истончаясь, уменьшаясь, уходили в еще один колодец в центре Храма, настолько же черный, насколько белым был световой напротив.

Почти рядом с пятном света на полу что-то лежало, что-то мелкое. Художник мгновенно вспомнил, зачем он сюда пришел.

Стоило ему ступить на одну из клавиш, как Храм музыки зазвучал. Казалось, в хрустальных стенах играет не клавикорд, а целый оркестр, с органом в своем составе. Даже самые дисгармоничные аккорды сплетались так, что казались небесной мелодией.

Ни одно сочетание звуков не могло стать какофонией в этом месте.

Аллегри подошел к колодцу.

Рядом лежала та самая маленькая расписная дудочка, о которой говорила Окарина. И она была разбита.

Он поднял самый большой осколок. Роспись выглядела нелепо: какая-то чересчур яркая мазня. Такие дудочки сотнями продавались на праздничных ярмарках в его родном городе Лаэде. Одно время у самого Аллегри была такая.

Слабо верилось, что когда-то она могла возвращать мертвых и сводить людей с ума. Однако Аллегри видел своими глазами, что стало с сестрами Шати в Храме детей Хаоса.

Художник осмотрелся.

Где же табличка, подумал он. Именно она была ключом к тому, чтобы оживить флейту.

Он отошел к стене и стал внимательно, шаг за шагом, двигаясь по спирали клавикорда, исследовать пол. Звук становился все выше и тоньше, и, когда Аллегри наступал на следующую клавишу, то чувствовал, как вместе с музыкой обостряется и его тревога.

Нет. И здесь нет. И там тоже. Он проверил щели между клавишами. Он даже не знал, как выглядит табличка — в свое время забыл спросить об этом.

А если она провалилась в зазоры между клавишами? Когда художник попытался прощупать там дно, он до него просто не достал.

Аллегри боролся с ощущением бессмысленности этих действий, однако чем дальше, тем сложнее было продолжать искать. Возникло ощущение, будто его привели туда, где исполняются мечты, но вместо ключа всучили рыбу — вещь саму по себе неплохую, однако в этой ситуации совершенно бесполезную.

Он почти дошел до колодца. Клавиши стали такими маленькими, что их под ногой помещалось пять-шесть штук. Художник вдруг почувствовал дуновение ветра. Он стремился к колодцу, добавляя к общей симфонии Храма едва заметное завывание.

Аллегри продолжил поиски. В конце концов, пришлось стать на четвереньки, потому что ветер усиливался, а колодец неведомым образом притягивал к себе.

Таблички нигде не было. Даже у самого края. Почти потеряв надежду, он лег на пол и заглянул в колодец. Стены его просматривались всего на локоть в глубину; дальше стояла густая, темная, беззвездная и бездонная чернота.

И там, где исчезал Храм Музыки и начиналась бесконечная ночь, где в пустоте исчезали клавиши гигантского клавикорда, едва удерживаясь в щели на одном уголке, застряла табличка.

Аллегри, очень медленно, потянулся к ней. Она была совсем маленькая, всего-то в четверть ладони размером, с щербинкой в уголке. Казалось, она может упасть от одного взгляда… дыхания.

Аллегри помедлил некоторое время, не решаясь дотронуться. Очевидно, лучше всего было ухватить за нижний край, однако это означало, хоть на мгновение, но прикоснуться к черноте. Если взять за верхний, то был велик шанс, что табличка просто упадет, если вдруг у него дрогнет рука.

Аллегри не мог позволить себе случайность.

Ему вдруг показалось, что темнота из колодца внимательно, почти плотоядно смотрит на него. Словно ждет чего-то. Он отдернул ладонь от нижнего края таблички и потянулся к верхнему.

Этого оказалось достаточно. Что-то внутри него поняло это раньше, чем разум, а разум — раньше, чем тело: художник смотрел, как табличка, подскочив, проскальзывает сквозь его пальцы, так медленно, словно воздух вокруг превратился в желе.

И вдруг все стало очень быстрым: Аллегри устремился вслед за ней в колодец, почти не заботясь о том, чтобы удержаться на полу. Завывание ветра стало очень громким. Он сжал пальцы в кулак, надеясь, что там окажется табличка, потому что это был единственный, хоть и очень маленький шанс ухватить ее, перед тем, как она навсегда исчезнет в темноте.

И он ее поймал.

За секунду до того, как колодец поймал его самого.

 

Глава 16. День Мертвых

Месяц Тишины подошел к середине. Именно в этот день пустынники отмечали единственный в году праздник — День Мертвых.

Я стал курить. Пустынники ничем таким не увлекались, но особо и не запрещали. Косвенно в этом был виноват ойгур — разбирая сумку, в тот же день, когда сбежал Ксашик, я наткнулся на трубку Винфа и небольшой брикет нгомейского табака — он другого и не курил. Вряд ли он оставил мне его намеренно, скорее всего, просто забыл.

Было ли это влияние табака, или занятий по пению, или еще чего, но голоса в моей голове притихли. Нет, они не исчезли совсем, я мог их чувствовать — но стали тише.

Наши с Омо ночные бдения в саду не стали новостью для Таира, главы поселения. Оказывается, он об этом знал чуть ли не с самого начала, и не вполне понимал, чего это мы скрываемся. Таир, судя по всему, считал, что нам доступна редкая разновидность магического искусства, и разрешил нам тренироваться днем. О "поющих сердцем" и тем более "атмагарах" здесь никто никогда не слышал, а даже если что-то и знал, то не показывал вида.

Ну и хорошо, ну и здорово. Зато теперь по ночам я спал.

Забавная вещь — ночевали мы с Омо все равно вместе, несмотря на то, что ей предоставили отдельную комнату. Походную привычку оказалось не так-то просто побороть.

Хотя сначала мы даже обрадовались.

— Ура, — сказала Омо, собираясь в свою первую отдельную ночевку, — теперь не буду слышать, как ты говоришь во сне.

— А я — твой храп.

— Я дочь императора! — возмутилась она.

— Ладно, я не буду иметь чести слышать, как вы изысканным сопением распугиваете окрестных хищников и бандитов, — сказал я и откланялся.

После чего мы разошлись.

Всю ночь я проворочался с бока на бок, пытаясь понять, что же не так, и был довольно близок к ответу, когда на пол упала циновка с подушкой. Затем на них прилегла Омо. Будь у меня закрыты глаза, я бы даже не заподозрил, что рядом что-то происходит, до того тихо она двигалась.

— Ты чего? — спросил я, так и не дождавшись приветствия или какого-нибудь объяснения.

— Чтоб тебя, ты не спишь, что ли? — спросила она шепотом, в котором явственно слышалось возмущение.

— Это не твоя комната.

— Ух ты, — она тут же отвернулась, свернулась калачиком и демонстративно засопела. Для полноты картины ей следовало чем-нибудь укрыться.

— Где твое одеяло?

Она громко всхрапнула. Я улыбнулся про себя. Изысканное сопение, да-да.

Надо сказать, кое в чем отшельники были настоящими аскетами. Они нечасто зажигали очаг, поэтому в их домах стоял собачий холод, особенно по ночам. Я ложился спать, укрывшись одеялом, курткой и предварительно сотворив заклинание теплового кокона. Но даже это не всегда помогало.

Я видел, как Омо мерзнет, однако старается не выдать себя. Дескать, ей тепло и она крепко спит. Дурное представление, мне не верилось в него совсем.

Я укрыл ее своим одеялом. Омо дернулась, словно хотела сбросить его, однако вовремя вспомнила, что здесь холодно и что кое-кто вроде как спит. Вскоре она и вовсе накрылась с головой, так, что снаружи было видно только макушку, а затем засопела, уже по-настоящему.

На следующую ночь я пришел к ней, потому что понял, что не могу заснуть один.

День Мертвых, как это ни странно, никоим образом не относился к усопшим. Отшельники хоронили не людей, а свою прошлую жизнь, и каждый год в середине месяца Тишины они поминали ее, запуская в ночное небо тысячи и тысячи воздушных фонарей. Они верили, что эти огни приведут к ним новых людей, и, как рассказал мне Таир, такое действительно случалось.

Все-таки это был праздник, наверное, самый близкий к традиционному пониманию этого слова. Для него прошлым летом собрали яблоки, чтобы сделать из них особое вино, совсем не похожее на сидр. Не знаю, что они туда добавляли, но более тонкого, легкого напитка я никогда не встречал. Фим, местный весельчак, совсем не похожий на отшельника, предупредил меня, что это коварный напиток, упиться им можно на раз-два. Поэтому я тщательно следил за тем, чтобы не перебрать.

Здесь явно не хватало женщин. Несмотря на то, что их сюда обычно не пускали, да и вообще отшельники предпочитали думать о вечности, красивая девушка могла бы сделать этот праздник еще более приятным. Поэтому неудивительно, что, где бы Омо ни появилась, за ней обязательно следило несколько пар восхищенных глаз. В сумерках она выглядела так, словно спустилась с Луны — совершенно неземное создание, с белой кожей, с глазами очень светлого цвета, и красными татуировками на запястьях. Вино придало ее щекам немного румянца, и, надо признать, это удивительно ей шло.

Только одни глаза оставались холодны на этом хмельном празднике. Я успел заметить, что даже когда Таир смеялся, верхняя половина его лица как будто не чувствовала этого.

Мое лицо просто разорвалось бы от такого сочетания.

— Откуда ты родом, Таир? — спросил я.

Он бросил на меня быстрый взгляд и снова сосредоточился на своих подопечных. Они резвились, как малые дети, очевидно, отрываясь за весь прошедший год. Фим влез на стол, и, держа в руках бочку с вином, пил прямо из нее, отпихивая ногой особо рьяных пустынников. Куда делись эти спокойные, благообразные отшельники, которых я видел еще сегодня утром?

— Зачем тебе это знать? — спросил Таир.

Я пожал плечами.

— Просто спросил.

— Я вырос в Мэфе, Очевидной стране, в поселении на границе с полуостровом Ойгир, — сказал Таир. — Это имеет значение?

Я воззрился на него так, как будто увидел впервые в жизни, и, в определенном смысле, так оно и было.

— Какое поселение? Ты знал что-нибудь о… Северной обсерватории?

Таир отставил в сторону кружку с вином и повернулся ко мне. По лицу было видно, что он ждет объяснений.

— У моей семьи тоже была обсерватория, — сказал я. — На мысе 57,3.

— Значит, с тобой я обменивался световыми сигналами, — сказал он.

У меня перехватило дыхание. Вот это да. Неужели…

— Что случилось? — спросил я. — Ты уехал куда-то?

Не мог же я ему сказать, что все детство воображал его своим другом, несмотря на то, что единственным способом общения были световые сигналы. И что каждый раз, когда случалась какая-нибудь неприятность, бежал на мыс. Почему-то эти далекие вспышки успокаивали меня и вселяли надежду.

— Не уезжал. Скорее, обстоятельства, — поправил меня Таир.

— Тогда кто посылал мне сигналы? Потом, после 132-го года?

Таир уронил кружку и уставился в пространство, причем рука осталась на том же месте. Затем он заглянул мне в глаза, отчаянным, ищущим взглядом.

— Обсерватория… продолжала работать? — спросил он сдавленным голосом.

Я кивнул.

— Не может быть, — прошептал Таир. Минуты две он сидел неподвижно, несмотря на все мои попытки растормошить его.

Внезапно глава поселения вытянулся во весь рост, смел все со стола и забрался на него.

— Братья! — крикнул Таир. Голос был как гром: все сразу замолчали. Даже Фим оторвался от вожделенной бочки.

— Братья, — повторил он уже тише, — это мой последний день с вами. Завтра я ухожу.

Поднялся недоуменный ропот.

— Нет, не в Пустыню. На родину. Вы все очень достойные люди — да, и ты, Фим — и я надеюсь, что вы найдете мне замену. В конце концов, я вернусь, но уже как простой отшельник.

Он слез со стола. Отшельники окружили его, наперебой задавая вопросы: что, почему, зачем, но Таир не отвечал. От него смогли добиться только туманной фразы:

— Мы все расстались со своим прошлым, когда пришли сюда. Однако мое, — он посмотрел на меня, — настигло меня и здесь.

И он ушел в дом песен.

Атмосфера после его ухода ощутимо испортилась, однако пустынники не могли разойтись, не запустив в небо воздушные фонари.

Огни в поселении погасли. В слабом свете Луны отшельники подходили к помосту, на котором выстроились сотни самых различных фонарей и фонариков: от простых, до расписанных замысловатыми узорами, от маленьких, размером с ладонь, до больших, почти в человеческий рост. Каждый брал тот, который ему приглянулся, а то и не один, и затем взбирался на крышу своего дома.

Отшельник Фим взял себе четыре фонарика. Я задался вопросом, а как он с этим богатством полезет наверх, однако, против ожидания, он пошел не к дому, а к нам.

— Вот, — он вручил один фонарь мне, другой Омо. — Это против наших правил, однако Таир распорядился. На крышах не осталось мест. Откуда хотите запускать, из сторожевой башни или с крыши моего дома?

Мы с Омо переглянулись.

— С башни, конечно! — сказали мы одновременно.

Фим вздохнул.

— Я так и думал. Он чересчур добрый к вам, Таир. Наши поднимаются на башню только после трех лет послушания, а то и позже. Вот, ключи, — он положил их на стол, а сам пошел к дому. Почти все отшельники уже были на местах, и ждали только, когда мы и Фим займем свои.

Дверь в башню была двойная — сначала шла кованая, скрипевшая так, что ее можно было слышать в любом месте поселка, и деревянная, почти черная от сырости и времени.

Пришлось настежь открыть двери, чтобы пропустить внутрь хоть немного света. Вверх вела вертикальная лестница, такая узкая, что на ней помещался только один человек.

— Лемт, мне страшно по ней лезть.

Я улыбнулся.

— Значит, теневые стражи — это пустяк, а вот лестница да, страшная? — кажется, мой голос все равно меня выдал.

— Очень смешно, — она отпихнула меня и полезла первая. — Мамочки, — только и услышал я.

Кажется, ей все равно было страшно, однако Омо это не остановило.

— Поддержи меня, мне надо открыть люк, — сказала она.

Это было легче сказать, чем сделать, на такой лестнице, в темноте и с фонариком в руке. Немного попереминавшись с ноги на ногу, я нашел выход.

— Эй, ты чего делаешь?

— Держу тебя.

— А чего щекой-то?

В потолке появился просвет, затем квадрат звездного неба. Омо вылезла.

— Давай свой фонарик, нас ждут.

Я захлопнул люк и выпрямился. В поселении уже зажглись первые фонари, разноцветные — голубые, зеленые, красные, желтые… У каждого пустынника огонь был своего цвета, отчего казалось, что радуга вдруг выпала дождем на землю. Омо передала мне фонарик. Переглянувшись, мы поставили их на ограждение сторожевой башни.

— Ну, попробуем, — сказала она.

Ее руки окутались мягким, оранжево-алым цветом. Я присоединился. Мой огонек оказался ярко-зеленым. Фонари легко снялись с места и полетели, в небо, где уже парили сотни самых разных огней.

Омо издала восхищенный вздох.

— Я понимаю тех, кто приходит на их свет. Они дарят надежду, — сказала она. — Лемт… смотри…

Омо смотрела на пустыню. В ее глазах я увидел разноцветные всполохи, перевел взгляд…

Песок светился. Мало того — в пустыне играли какие-то существа, похожие на длинных крылатых рыб.

— Ты это слышишь? — она перегнулась через перила, чуть ли не падая со смотровой площадки.

И правда, был какой-то тихий звук, на который я поначалу не обратил внимания — засмотрелся на игру света.

Однако он становился громче. Скоро я различил колокольчики, женский голос, с десяток самых разных инструментов. Все это сплеталось в дивную мелодию.

И я вдруг понял, что моя песня стала бы чище, лучше, прекраснее, если бы мне удалось добавить в нее что-то от Поющей пустыни. Хотя бы пару нот.

— Омо, — я повернулся к ней и взял ее руки в свои. Мне не пришлось ничего говорить, она просто кивнула. Я знал, что на той стороне ее гелиала распускается призрачный цветок; секунда — и вот она вся, с ног до головы, зазвучала, смешиваясь с тем, как звучал я и моя мелодия. Мы обнялись, и это был свет, и звук, и всё на свете.

Сколько длилась песня, сказать было трудно. Луна и звезды поменяли свое положение, но ночь и не думала кончаться. Отшельники собрались возле башни — даже Таир вышел из дома; с другой стороны стены на нас смотрели какие-то маленькие люди с копьями. Глаза и оружие у них были разрисованы золотой краской.

Карлики вдруг подпрыгнули, ударились о песок и превратились в рыб. Тех самых, что еще недавно играли в песчаных барханах. Взмахнув крыльями, они подлетели к башне и уронили к ногам Омо какую-то вещицу, после чего) всей стаей умчались в сторону гор.

Их подарок едва не завалился в щель между досками деревянного настила. Я поднял его: это была цепочка с кулоном странной формы, походившим на обломок внутренней части спиральной раковины. Он никак не был оформлен, просто висел на маленьком колечке темного металла.

Я посмотрел на него с той стороны, ожидая увидеть все, что угодно, начиная от талисмана на удачу, и заканчивая смертельным заклинанием. Меня ждало разочарование. Раковина, похоже, была просто раковиной, и ничем больше.

Я протянул цепочку Омо. Она пожала плечами.

— Подарок есть подарок. Откуда они взяли раковину, в пустыне-то?

Мы спустились вниз по лестнице, на этот раз в полной тишине. Когда я открыл дверь, нас оглушил гром аплодисментов. Отшельники ликовали, по-другому это назвать было нельзя. Таир стоял чуть поодаль и улыбался нам. Поймав мой взгляд, он кивнул и тихо ушел.

Уже через секунду я ему позавидовал. Пустынники забросали нас вопросами.

— Как вы это сделали?

— Научи меня так петь!

— Эй, ну хватит, хватит, — сказала Омо, когда терпение у нее — довольно быстро — кончилось. — Я устала, я хочу спать. Ты хочешь? — спросила она у меня и тихонько пнула, чтобы не вздумал сказать правду.

Я не хотел ни спать, ни продолжать праздновать. Было приятно, конечно, что отшельникам так понравилось, но в то же время этот их шум как будто оскорблял нашу с Омо песню.

Хотелось тишины.

Дом, где спала Омо — а последнее время и я, был тих и пуст. Хозяин дома, похоже, намеревался гулять до утра.

Что ж, тем лучше.

Я уже погрузился в дремоту, когда почувствовал на своем лице легкое дуновение ветра. Что-то мягкое и робкое коснулось моих губ, затем превратилось в поцелуй. Я открыл глаза.

Омо улыбнулась.

— Ну их, эти дурацкие предсказания, — просто сказала она.

Утром я понял, что на самом деле значит фраза "заново родился".

Омо все еще спала. Одна ее рука устремилась вперед, как будто она пыталась дотянуться до чего-то; утренний свет играл на ее коже и волосах. Она улыбалась, детской, искренней улыбкой, какую я нечасто видел у нее до этого утра.

Я протянул руку и осторожно, стараясь не разбудить, погладил ее по щеке.

— Щекотно, — пробормотала она и зарылась под одеяло. — Чего не спишь? — раздался ее приглушенный голос.

— Да солнце встало. И я… с ним.

Она пробурчала что-то насчет совести и раннего утра.

В поселке послышался шум. Такой, встревоженный, какой бывает при пожаре или когда кого-нибудь грабят. Он приближался.

Омо выглянула из-под одеяла.

— Что там?

Я шагнул к двери, и вдруг, без какого либо перехода, понял, что проваливаюсь, проваливаюсь…

О нет, только не опять

…в бездонный черный колодец, из места, где была музыка, туда, где существовали только темнота и песня нииимниииммнииммммммм…

Лемт шагнул к двери, и, вместо того, чтобы выйти, закрыл ее на замок. Он повернулся к Омо.

— Лемт? — спросила она.

У него были жучиные глаза, глаза бессмысленного существа. Он оскалился. Его пальцы вдруг удлинились, закостенели, стали острыми, как ножи.

Омо, в первый раз за очень долгое время, потеряла контроль над своим гелиалом. Белый, неровный свет заполнил комнату. Лемт бросился на нее.

Омо заорала и кинула на него одеяло. Когти прорезали толстую ткань. Девушка оглянулась. Ей стало ясно, что у нее ни единого шанса… если она останется в этой комнате.

Лемт освободился от одеяла и снова прыгнул. Омо отскочила в последний момент и ударила его лавкой — очень тяжелой, надо заметить. Однако на чудовище это нисколько не подействовало, только замедлило на секунду.

Она выбежала в соседнюю комнату, закрыла дверь. Лемт снес ее с одного удара, однако Омо не стала смотреть, что будет дальше. Она полезла на чердак.

Лестница немного его задержала — кажется, это существо просто не знало, как ей пользоваться. Однако оно довольно быстро научилось.

Несколько секунд, пока Лемт лез наверх, Омо металась по чердаку. Она забаррикадировала люк старым хламом, надеясь, что хоть это поможет. Бесполезно. Вещи взлетели, ударились о перекрытия крыши. Она оглянулась. Нет, ничего не поможет. Лемт уже надвигался на нее. Когти полоснули воздух совсем рядом с ее лицом. Омо заорала и побежала, все равно куда, лишь бы это существо не приближалось.

Чердачное окно… единственный выход.

За секунду до того, как ее ударила земля, Омо увидела в толпе бегущих к дому пустынников знакомое лицо. Правда, осознать, кто это, она не успела.

Анкем предупреждал. "Один вышел, один и вернешься".

Чтобы там ни говорили Омо и Лемт, но они были под его, Винфа, ответственностью. Он не имел никакого права подвергать их опасности.

И потому Винф исчез, рассчитывая к середине лета добраться до места, где выпадала солнечная роса. Потому что если идти в одиночку, никто не может пострадать, кроме него самого.

Только он недооценил силу связи между шаманом и его учеником. Он знал, что без последствий их расставание не обойдется, но чтобы настолько…

Чем дальше он уходил, тем сильнее его мучили кошмары. Хуже всего было то, что они не предвещали ничего конкретного, так, какие-то смутные предчувствия. Это было крайне странным для Винфа, который всегда видел либо вещие сны, либо те, в которых он мог управлять ходом событий. Ойгур просыпался с таким ощущением, что ничего нельзя сделать, что уже слишком поздно. Разум как будто был опутан паутиной.

Он с самого детства ненавидел чувство беспомощности.

Сон, после которого Винф решил, что с него хватит, был настолько простым, что другой человек бы никогда не обратил на него внимания. Так, может, кинул бы соль через левое плечо, да и забыл бы об этом.

Но только не Винф…

Сон длился бесконечно. И в нем ничего не происходило. Перед глазами была темнота, и Винф откуда-то знал, что Лемт стал ею. Можно было бы сказать, что стояла тишина, но это было не так. Странное ощущение, как будто сама тьма выла от безысходности, на границе слышимости, словно убивали немое существо.

А потом Винф, после долгих безуспешных попыток как-то уйти из этого сна, наконец проснулся. Он долго смотрел на небо, созвездия которого были такими же, как на его родном полуострове Ойгир — но в другом месте и под другим углом, а потом, когда забрезжил рассвет, собрал вещи и решительно пошел обратно. Его родные, спавшие сном снежных бабочек, должны были умереть через семь лет, и он надеялся за это время выучить и отпустить Лемта. Кто знает, может, в последний момент он все-таки найдет лекарство. Не солнечную росу, за которой он уже просто не успевал, а что-нибудь другое.

Впрочем, была, конечно, возможность освободиться — в том случае, если бы Лемт умер. Его учитель, Укшани, предупреждал его, что шаман, ученика которого постигла смерть, представляет собой самое жалкое зрелище, которое только можно вообразить. "Если не хочешь стать животным", говорил он, "постарайся выучить его до конца. Или вообще не бери на себя учеников".

Проблема была в том, что понятия "бери" как такового здесь не существовало. Если так случалось, что рядом с шаманом кто-то видел мертвых, то это означало, что он сразу же становился его учеником. Единственный способ избежать этого полностью был такой: уйти в скалы и лед, и никогда не выходить к людям. Так что Укшани тут лукавил, теперь Винф это ясно понимал.

И еще яснее он видел, что если Лемт не справится, то все пойдет прахом — начиная от его, пусть и слабой, надежды добыть солнечную росу, и заканчивая тем, чем должны были стать Поющие сердцем. Ойгур не мог сказать конкретно, что ждет их в будущем, однако он, тем особым чутьем, что свойственно северным шаманам, ощущал, что эти двое встретились не просто так.

И он вернулся.

То, что вылезло из чердачного окна, заставило Винфа застыть на месте. Черты Лемта в этом узнавались с трудом, и то, только потому, что ойгур провел с рядом ним достаточно долгое время.

Пустынники не хотели верить, что происходит что-то нехорошее, пока из дома не раздался истошный крик Омо. Не растерялся только Таир — вместе с Винфом побежал останавливать чудовище.

И хорошо, потому что один ойгур точно не справился бы. Зрелище было не для слабонервных, особенно на той стороне: огромная, в полнеба, тень с миллионами рук и глаз.

Таир вдруг рассыпался в песок и, насколько мог, облепил фигуру монстра; вслед за ним потянулись и несколько отшельников. Винф создал несколько цепей для той стороны, но их не хватало, а более длинные требовали колоссального напряжения сил. И тем не менее… он сделал это.

Цепи высосали его почти досуха, и то, он чувствовал, что этого хватит ненадолго. Темнота внутри Лемта рано или поздно освободится, если только… если только…

Он вдруг заметил, что от чудовища тянется тонкая нить к Омо.

Он последним усилием вытащил себя в видимый мир. Схватил за рукав пробегавшего мимо пустынника — тот уже начал рассыпаться в небольшую песчаную бурю, чтобы помочь Таиру.

— Омо — это ключ! Уберите… Омо. Подальше, — прохрипел Винф и потерял сознание.

 

Глава 17. Пещера Гардалам

Когда вокруг ничего не видно и стоит абсолютная тишина, трудно сказать, в сознании ли ты сам. Через некоторое время что-то изменилось, и Аллегри обнаружил себя лежащим в воде, посреди подземной реки, неспешно омывающей его тело. Табличка упала на дно, и художник никогда бы ее не нашел, если бы символы на ней не светились.

Он чувствовал себя странно. Что-то среднее между облегчением и разочарованием. Табличка есть, флейта на месте, и вроде бы даже не повреждена, однако… Что дальше? Художник впервые себе признался, что он и понятия не имел, что станет делать, когда найдет искомое. Он предполагал, что догадается сам, в Храме музыки, однако ни там, ни здесь, в этой пещере, у него не промелькнуло ни единой светлой мысли.

Он поднялся, чтобы найти сухое место, однако поиски не увенчались успехом. Река, хоть и неглубокая, разлилась по всей пещере, и только в нескольких местах камни торчали над водой. Кое-как Аллегри забрался на валун — он порос склизким, светящимся зеленым и синим мхом — и попытался, впрочем, без особой надежды, зажечь огонь.

До него донеслось дуновение ветра, странного, словно кто-то снял перышко или пылинку с его головы.

— Чего ты хочешь?

Аллегри даже подумал, что ему показалось, таким тихим был голос. Послышался плеск воды.

— Ты не в ярости, — быстро зашептал неизвестный, уже громче, — как ты сюда попал? Нимм помогает тем, кто в ярости, а потом забирает то, что принадлежит ему.

Говорящий, кто бы он ни был, приближался, и Аллегри вдруг почувствовал странное нервное возбуждение — то самое, которое поднимает шерсть на загривке у дикого животного и порой спасает ему жизнь, а порой — заставляет стоять столбом, когда надо бежать.

— У тебя вещь народа Ао-нак. Нимм все знает, но ты должен рассказать, и тогда Нимм поможет. Нимм всегда помогает. Зачем ты спустился в Гардалам, человек? Нимм?

Напрасно Аллегри пытался разглядеть во тьме пещеры, кто же это говорит.

— Я хочу тебя видеть! — сказал, наконец, он.

— Напрасно…

Над водой разлился мерцающий голубой туман, и Аллегри пожалел о своем желании.

Стены и потолок пещеры целиком состояли из человеческих лиц, застывших в разнообразных гримасах боли, ярости и ненависти. Они были сделаны из камня, за исключением глаз. Зрачки следили за художником, за каждым его движением.

Аллегри невольно поежился… и тут он увидел собеседника.

— Охх…

Нимм был в два раза выше человеческого роста. Он стоял в воде, одетый во что-то вроде мантии со стоячим воротником. Рукава, чрезвычайно длинные, спускались ниже колен, и из них выглядывали кисти, с узловатыми пальцами, блестящей кожей и желтовато-коричневыми, бугристыми ногтями. На тыльной стороне ладони росли жесткие перья, и такие же перья покрывали его плечи, шею и голову. Вместо лица у существа был клюв, по форме напоминавший косу.

Аллегри заорал.

— Не приближайся! — художник попятился, едва не упав с камня. Нимм остановился.

— Я предупреждал, — прошелестел Нимм. — Они тоже боялись. Раньше. Чего ты хочешь? — повторило существо, и Аллегри передернуло от его голоса — мертвенного, шелестевшего, как пустые оболочки высохших насекомых.

Аллегри закрыл глаза и нащупал флейту.

Он надеялся, что ему не причинят вреда, по крайней мере, сейчас. Однако продолжать разговор, видя это, было тяжело.

— Я хочу оживить ее, — Аллегри чуть приподнял флейту, — я… я видел, как она творила новый мир. Это было прекрасно. Ни один художник…никто никогда не смог бы так нарисовать, — сказал он, запинаясь.

Никому до этого он не говорил о своей мечте, и в темноте пещеры, перед этим бесстрастным существом, она звучала немного по-детски.

Нимм довольно долго молчал.

— Я готов заплатить любую цену. Любую! — не выдержал Аллегри.

Его собеседник тихо засмеялся. Художник открыл глаза.

— Жертва… — прошептал Нимм. Его клюв не двигался, когда он говорил. — То, что ты хочешь, стоит дороже. Не останется ничего, кроме Нимм. Ничего, никогда и только Нимм. Ты понимаешь это?

Художник не успел ответить, однако Нимм, кажется, понял его мысли лучше него самого.

— Ты действительно готов на все, — кажется, он был удивлен, хотя интонация почти не изменилась. — Отдай Нимм то, что ты нашел в Храме Музыки.

Аллегри помедлил. К Нимму не хотелось приближаться. Художник чувствовал, что вступил на путь, где никто не смог бы указать ему безопасное направление. Даже так: он знал, что не сможет повернуть назад, после того, как отдаст табличку.

Аллегри слез с валуна, и, стиснув флейту в руке, двинулся вперед. Глаза каменных лиц следили за ним неотрывно.

Нимм протянул ладонь. Она была абсолютно гладкой и очень сухой. Аллегри не без некоторого внутреннего трепета вложил табличку в эту руку и сразу же отступил назад.

Существо взяло табличку пальцами обеих рук и подняло ее над клювом. Знаки на ней вспыхнули, и через мгновение, как дым, вырвались на волю.

Из воды появилась небольшая колонна из черного камня.

— Флейту, — приказал Нимм. Художник подчинился.

Нимм еще выше приподнял табличку, а затем резко, со всего размаху, разбил ее о камень, на котором лежала флейта. Осколки таблички разлетелись по пещере. Символы из дыма, до того свободно парившие в мерцающем тумане, вдруг свились в узкие воронки и втянулись в отверстия флейты.

Стало тихо и темно.

Аллегри разогнулся — он и сам не заметил, как присел, защищаясь от осколков — и потянулся к флейте. Внешне она ничем не отличалась от себя-прежней.

Костлявые пальцы Нимма схватили его за локоть. Ладонь была холодной, как родниковая вода — мышцы сразу свело судорогой, даже сквозь одежду. Аллегри дернулся, но проще было оторвать себе руку, чем освободиться.

— Ей еще не время петь, — тихо сказал Нимм.

Аллегри остановился. Он боялся приближаться к Нимму, боялся ощутить его дыхание на себе, или, еще хуже — не ощутить ничего.

— Я дал флейте часть Нимм, теперь ей нужна другая часть, чтобы она запела в полную силу. Смотри…

Мерцающий туман начал стекаться в одну точку, образуя шар. Секунда — и он прояснился, показав художнику небольшой остров. Аллегри не сразу его разглядел, а когда все-таки увидел, что там, то застыл на месте. Песок на побережье сливался с цветом моря и неба. Совсем как в том, изначальном сне.

— На Синем острове мертвые начинают свой путь, а живые возвращаются к жизни, — голос Нимма почти сливался с гулом подземной реки. — Это единственное место, где ты сможешь дать флейте голос. Но не все…

Остров заволокло туманом, а когда он рассеялся, на его месте появились два человека. Аллегри с удивлением узнал в них своих недавних попутчиков.

— Тебе нужна песня Атмагара. — сказал Нимм. — Одного достаточно.

— Атм… а? — Аллегри вдруг почувствовал, как у него онемели губы и язык.

Нимм, как ни в чем не бывало, продолжал:

— Нимм облегчил задачу, — он вдруг захихикал, чересчур громко для его речи, — Нимм разделил Поющих. Не играй на флейте, пока не запоет Атмагар на Синем острове. Бери девушку. Она слаба сейчас. Скажи ей, что ты знаешь, как исполнить любое желание, и она пойдет за тобой. Скажи ей половину правды. Веди ее на Синий остров, следи за созвездием Корабля. Пусть поет. Поет…

Аллегри вдруг понял, что шар, в котором теперь осталась одна Омо, затягивает его внутрь. Но он не сопротивлялся — любое место в этом мире было лучше, чем пещера Нимма.

Ветер был совсем как в месяце Вей — теплым, наполненным ароматами трав и воды, немного душным, что обещало жаркий полдень и потом — грозу. Это было первым, что почувствовал художник. Вторым — острие лезвия, которое упиралось ему в горло.

Оно быстро сделало все остальное неважным.

"Ты там, где ты можешь все изменить", услышал он затухающий шепот Нимма и замотал головой. Клинок уперся еще сильнее.

Аллегри никогда бы в жизни не узнал Омо, если бы на грязной руке перед его лицом не было красной татуировки. Девушка выглядела дико, безумно: волосы всклокочены, с каким-то сором, лицо землистое и грязное… Взгляд пристальный, как будто она не только рассматривала Аллегри, но еще и обнюхивала и ощупывала его глазами.

— Ты испортил мне охоту, — сказала Омо и махнула кинжалом куда-то в сторону.

Рядом с ними стоял небольшой холм, сплошь изрытый норами. Судя по размеру входов, звери были чуть больше обычного крота, а кучка скелетов неподалеку подтвердила эту догадку.

— Мне нечего будет есть, — Омо явно опечалилась. Кинжал она так и не убрала.

Приглядевшись, художник заметил еще кое-что. В траве перед ними белели маленькие черепа. Их было слишком много, чтобы подумать, что там все еще живет кто-то.

Он вздохнул про себя. Нимм сказал, куда ему идти и что следует делать, однако он не упомянул, что придется иметь дело с сумасшедшей. Да может ли она вообще петь?

Омо начала копаться в земле пальцами, судя по всему, бесцельно, просто так. Кинжал она бросила и более не обращала на художника внимания.

На Аллегри вдруг накатил приступ отчаяния. Почему все так бессмысленно? Чем дольше длилось его путешествие, тем больше ему казалось, что он не только не приближается к своей мечте, но и удаляется от нее.

— Я знаю, как исполнить любое желание, — сказал он, не веря в то, что совет Нимма все-таки подействует. Омо продолжала рыться в земле. — Любое, — повторил он.

— Я не хочу, чтобы он возвращался. Это страшно, — сказала Омо с тем же отсутствующим выражением лица. Казалось, как будто кто-то другой говорит за нее, а она сама не принимает никакого участия в этом.

— Кто? — спросил Аллегри.

Вопрос остался без ответа.

Омо вытаскивала из ямы камни и аккуратно складывала их рядом. Странным образом это зрелище завораживало Аллегри. Когда куча стала размером с полголовы, девушка остановилась.

— Что ты хочешь за желание?

— Ничего, — сказал Аллегри, поколебавшись.

Она посмотрела на него усталым взглядом, который подходил скорее старухе, нежели ей.

— Чего ты хочешь? — повторила Омо.

Аллегри не знал, что случится, когда Омо начнет петь на Синем острове, однако он почему-то думал, что вряд ли она останется после этого жива. Во всяком случае, Нимм очень странно посмеивался, когда говорил об этом.

— Тебя. Твою песню, то есть, — он немного замялся.

Она помолчала, всматриваясь куда-то в горизонт. Солнце было в конце дневного пути, и ветер гнал по небу обрывки облаков. Высветились первые звезды, и Аллегри знал, что скоро на западе появится созвездие Корабля.

Надо идти за ним, подумал он.

Омо усмехнулась.

— Мне все равно, чего это будет стоить. Иди вперед. Я последую за тобой.

 

Глава 18. Некоторые вещи требуют одиночества

"Проваливай".

Вот и все, что я нашел там, где раньше была Омо. Надпись состояла из мелких черепов и камешков.

Прошло почти две недели, как мы ушли из поселения пустынников. По-хорошему, мне следовало там остаться, но разве мог я так просто отпустить Омо, после всего?

Я хотел объяснить ей, успокоить, сказать, что такого больше не произойдет.

Но это было невозможно. И не только потому, что Омо как будто сошла с ума.

Чудовище во мне никуда не делось. Мне говорил об этом Винф… но скоро оно дало о себе знать и так. Я начал просыпаться ночью, со странной, неконтролируемой злобой в душе, и в такие моменты что-то во мне абсолютно точно знало, куда надо идти, чтобы найти Омо.

Зверь рвался наружу, и только винфовы ментальные цепи удерживали его на месте. Но я чувствовал, насколько они непрочные. Если бы Омо оказалась рядом со мной — его ничто бы не остановило.

Так что я и не приближался. По утрам Винф относил ей пищу, которую она, впрочем, почти не ела. Мне приходилось оставаться у костра.

Дни шли за днями. Винф рассказывал, что Омо открыла сезон охоты на местных кротов. Она поджидала их возле нор, и убивала кинжалом, стоило зверькам только высунуть нос наружу. Когда же они смекнули, в чем дело — и перестали выходить — она принялась копаться в земле, в поисках если не крота, то какого-нибудь съедобного корешка. Еще она часто засыпала, порой даже в середине трапезы.

Мне тяжело было слышать об этом, но не спрашивать, как у нее дела, я не мог.

— Никто не виноват, — сказал ойгур. Он готовил обед — пустынники много чего дали нам в дорогу, но это богатство очень быстро перестало нас радовать. Не до еды было.

— Она верит предсказанию Анкема.

— Была бы половина беды, если бы в него верила только Омо, — сказал Винф. — Пока ничего не остается, кроме как мне следить за вами. Если вдруг она действительно беременна… — он в задумчивости помешал ложкой суп, — ты ведь должен был убить ее ребенка? Если верить Анкему.

— Это невозможно.

— Невозможно? — Винф приподнял бровь.

Я промолчал.

Мы сами сделали это возможным. Оставалось только ждать.

Подобный диалог с небольшими вариациями происходил почти каждый день, пока однажды я не обнаружил эту самую надпись — "Проваливай".

В этот день я проснулся от того, что внутри меня была тишина. Зверь больше не наблюдал за Омо. Он никуда не ушел, но вся его ярость куда-то делась.

Я растолкал Винфа. Ойгур почему-то встревожился и первым делом проверил меня на той стороне.

Его довольно долго не было, а когда он вернулся в свое тело, то выглядел крайне задумчивым.

— Ты когда-нибудь видел тень тени? — спросил он.

— Что это значит?

— Там… — он помедлил, как будто подбирая слова, — он все еще там, я его чувствую. Но это только силуэт. Как будто паук…сплел сети, а сам спрятался. Странно все это…

Мы переглянулись, и вдруг поняли, что что-то, должно быть, не так с Омо. Зверь так бурно реагировал на ее присутствие — что же с ней теперь?

Земля возле кротовых нор была изрыта так, как будто в ней копался пещерный червяк. Камни, уже высохшие от влажной земли, валялись тут и там, и на небольшом ровном участке из них было выложено послание. Я невольно улыбнулся: это было именно то, что могла сделать только Омо, и больше никто. Камни в моем сознании были неразрывно связаны с ней.

Подошел Винф.

— Я не могу ее так оставить, — сказал я. — Куда она ушла?

— Помочь ты тоже не сможешь, — отозвался Винф. Он присел на корточки и внимательно осмотрел надпись.

Он поднял один камешек и покачал головой. Мы встретились взглядом. В его глазах промелькнуло какое-то странное выражение, которого я видел у него только однажды, давно.

— Пойдем, — сказал он, и я вдруг понял, что это было. Жалость.

Мне стало дурно, но я последовал за ним. Сил что-либо решать не осталось.

— Ты знаешь, я ходил к ней ночью, — Винф осторожно перебирался через перекопанные норки. Омо постаралась на славу — мы то и дело проваливались.

Ойгур обернулся, почувствовав мой взгляд.

— С ней все будет хорошо. Она ушла к пустынникам. Поживет у них, — и, чуть погодя, добавил. — Лучше там, чем с нами.

"… чем со мной", добавил я мысленно.

— Ты знаешь, Винф… Мне иногда снится, что мне хочется ее крови. Ты можешь себе это представить?

— О чем и речь, — отозвался он.

Утром прошел дождь, и теперь на месте костра на нашей стоянке была черно-серая грязь, а в котелке плескалось немного воды.

— Винф, — сказал я, собирая вещи и запихивая их в сумку, — все же, пойдем за солнечной росой. Я все равно не смогу ничему научиться, с тем, что внутри меня. Я даже петь не могу, чего там…

Винфу мысль явно не понравилась. Он нахмурился.

— И, если на то пошло, — мне в голову пришла светлая мысль, — то лучше проверить предсказание птицы Анкем именно так. Я бы не хотел, чтобы Омо была рядом, если оно окажется правдой.

— Это бессмысленно, — сказал он. — Нет смысла идти за солнечной росой, если мой ученик умрет. Даже если удастся собрать ее, я не смогу вернуться домой.

— Я не могу учиться. Не с тем, что внутри меня. Лучше пойдем.

Он присел на сумки, так и не собрав их до конца.

Я протянул ему мешочек с табаком. Он аккуратно набил трубку, поджег и затянулся.

— Мда, — протянул Винф. — А я не могу искать лекарство. Идиотская ситуация.

— В высшей степени, — согласился я. — Но оставаться здесь еще глупее. Подумать только — у нас столько возможностей, одна хуже другой. Даже не знаю, что и выбрать.

Винф пыхнул трубкой. Он прищурился.

— Ну, кажется, у нас нет выхода.

Он встал передо мной, вынул трубку изо рта и наставил на меня палец, как будто собирался проткнуть насквозь.

— Снег приходит, — он указал на себя, затем снова на меня, — снег уходит, снег стучится к нам в окно, рвется ветер, на всем свете, света нет уже давно, что случится, то случится, в дом не пустят никого, зимней ночью спи в темнице, не ходи гулять во двор.

Наверное, у меня был удивленный вид.

— Ойгирская считалочка, — пояснил ойгур, пожав плечами. — Мы все равно не могли выбрать, а этот способ ничем не хуже других.

— И кто выиграл?

Винф смерил меня тяжелым взглядом, как будто размышляя о чем-то.

— Ты, — наконец сказал он. — Но нам придется бежать. Осталось чуть больше двух недель.

Чем дальше мы продвигались на север, тем ниже опускалось небо. Казалось, оно грозилось раздавить нас и болотистую равнину, покрытую редкой травой и тонкими, как будто больными деревьями. По утрам в ямках скапливалась вода и туман. Мы проваливались в них, и порой они оказывались куда глубже, чем можно было это представить.

Винф время от времени пытался шутить, я вяло подсмеивался в ответ, не желая признавать, что окружение действует на нас угнетающе.

Он свою тревогу скрывал мастерски, как и всегда. Если бы я его не знал, подумал бы, что Винф почти весел.

Смена обстановки не помогла мне отвлечься от Омо.

Все это время я шел с ощущением неприятной, воющей пустоты в груди, которая могла затихать, но ненадолго. Просыпался среди ночи и понимал, что даже во сне меня не отпускало отчаяние. Скоро оно превратилось в тоску — чувство, которое при определенном усилии можно попытаться не замечать… но у меня получалось плохо.

Как она там? Раньше я мог хоть что-то чувствовать. Теперь же как отрезало, что мою связь с Омо, что связь с самим собой. Я вдруг понял, что Винф действительно дойдет до конца пути один. Уверенность в этом появилась сама собой, но у меня не было сил с ней спорить.

— Не нравится мне твой вид, — сказал как-то Винф во время короткого привала. — У раздавленной мокрицы лучше.

Я перевернулся на другой бок и попытался заснуть. К этому моменту мы шли шестнадцать часов, и всего через два должны были снова отправиться в путь.

Да и говорить не хотелось. Тем более об этом.

— Ты бы продолжал петь. Мокрица и та шевелится. Даже когда ее раздавили.

— Отрежь себе половину тела и попробуй петь сам, — буркнул я.

Он пожал плечами. Ему бы радоваться, что мы все-таки идем за солнечной росой, мне бы радоваться, что Омо теперь в безопасности — по крайней мере, от меня точно. Однако я никогда не умел по-настоящему радоваться мелочам, когда в целом все плохо.

Мы подошли к горам.

— Мы вступаем на землю, о которой я ничего не знаю, — сказал Винф.

Это было что-то новенькое. За все время моего знакомства с ним я привык думать, что нет места на Агатхе, где ойгур не побывал бы, или хотя бы не читал о нем.

Еще полгода назад эти горы меня разочаровали бы. В них не было величавости, блеска разноцветных камней, неожиданных расщелин и узких тропинок. Самые простые горы, какими часто их рисуют дети. Конусы. Даже без снежных шапок.

Мне было все равно. Я чувствовал только облегчение, что болото наконец позади.

Винф не одобрял меня, и я его понимал. Ему, наверное, казалось, что не сдаваться — легко, достаточно взять себя в руки. Однако все было не так просто.

Все всегда непросто.

Замерзшие и усталые — всю ночь немилосердно хлестал дождь — мы карабкались по склонам и даже не думали останавливаться на привал. Ойгура крайне беспокоило положение звезд — он все боялся опоздать к тому времени, когда выпадет солнечная роса.

Тучи застряли над пиками, не двигаясь, а над самой же неизвестной землей, раскинувшейся за грядой, было по-особому, по-северному, солнечно. На горизонте, там, где небо сливалось с землей, я увидел какие-то блики.

— Винф, ты, кажется, говорил, что нам надо найти берег, — сказал я.

Он прищурился, всматриваясь, затем кивнул.

— Осталось совсем немного… Сколько туда плыть, я даже предположить не могу.

— Мы можем делать остановки раз в два дня. Или в три, — предложил я. — Или вообще не отдыхать.

Винф посмотрел на меня и покачал головой.

— Есть более приятные способы самоубийства, — сказал он. — В конце концов, можешь попросить меня, если так неймется.

За горами раскинулась долина. Там росли странные, с иголками вместо листьев, деревья, и от них пахло каким-то совсем незнакомым — но все же приятным запахом.

Мы сделали привал в самом конце ночи — так называемой ночи, потому здесь почти не темнело. Надо было хоть немного поспать. Однако скоро Винф разбудил меня, дотронувшись до плеча.

— Смотри, — сказал ойгур, почему-то шепотом. Трубка лежала в его мозолистых руках, набитая табаком, но пока не зажженная.

Я приподнялся.

Деревья… белели. Маленькие уже были седыми от верхушки до нижних ветвей, те, что побольше, еще на треть оставались зелеными. Но и они постепенно выцветали.

— Винф?

Он пожал плечами.

Вид у него был настороженный. Мы всматривались в чащу, пытаясь понять, что же ждет нас дальше. Но… ничего не произошло. Встало солнце, засвистела птица. Деревья казались вырезанными из бумаги.

Я коснулся иголок. На ощупь они не отличались от себя-прежних.

— Уж если птицы поют, то значит, все идет как обычно, — задумчиво сказал Винф.

А на следующий день деревья облетели. Это случилось не сразу — мы шли, и лес постепенно становился все прозрачнее, засыпая землю бесцветными иголками. Вокруг струился туман, такой плотный, что казалось, идешь среди белой воды. Приходилось продвигаться с осторожностью — споткнуться было проще простого.

Я поднял глаза, и вдруг увидел, что впереди нас раскинулась большая поляна, даже поле, посреди леса. Оно было немного вогнутым, так что туман стекался туда, как горные реки к озерам.

Там стояли какие-то статуи. Мы могли видеть их головы, возвышающиеся над белым маревом. Казалось, они парят над землей.

Винф остановился, оглядел раскинувшееся перед нами туманное озеро.

Поле простиралось и вправо, и влево, и конца ему не было.

— Я пойду первый, — наконец, решился Винф. — Не отставай. И не отпускай мою руку.

Он осторожно ступил в туманное озеро, и я вошел следом за ним. Туман был куда холоднее, чем раньше. Мы подошли к первой статуе. Она изображала мужчину.

Черты лица были вырезаны так искусно, что, казалось, еще немного, и она заговорит. От времени статуя побелела, кое-где пробивался мох.

Я протянул к ней руку.

— Лемт, не сто…

Я коснулся каменного лба статуи. Раздался странный, лязгающий звук.

Вокруг наступила ночь. Настоящая, темная.

— Винф? — осторожно позвал я.

— Я здесь.

У статуи, на уровне груди, зажегся огонек. Он напоминал свечное пламя. Один он мало что мог осветить, однако скоро к нему присоединились такие же, возле других статуй. То, что казалось полем, теперь выглядело как святилище, причем громадных размеров. Потолка и стен не было — только темнота, в которую мучительно не хотелось вглядываться.

Я вдруг понял, что статуи на самом деле вкопаны в землю, примерно по пояс.

"Почему ты наоборот", вдруг пришла мне в голову странная мысль, вопрос, заданный непонятно кем — это уж точно был не я — и в непонятной форме.

Я моргнул и снова взглянул на статую.

"Почему ты не", повторил голос.

— Винф, ты слышишь? — тихо спросил я.

— Нет, — нахмурился он. — По ощущениям похоже на Степь, с той разницей, что я не могу дотянуться до… них. До мертвых.

— Ты думаешь, это души?

Он не ответил — ушел в себя. Глаза под закрытыми веками двигались.

Винф тряхнул головой.

— Слишком мало сил. Не получается.

Я снова посмотрел на статую. На плече была трещина, из которой рос не то вьюнок, не то неизвестный мне вид плюща.

"почему" "ёш".

— Она пытается что-то сказать.

Винф стиснул мою руку.

— Попробуй прикоснуться снова, — сказал он.

Я осторожно дотронулся до плеча изваяния. Какое-то мгновение стояла тишина, и внутри меня, и снаружи, и вдруг я услышал тонкий всхлип. Статуя изображала пожилого мужчину, и такой звук от нее был, по меньшей мере, неожиданным.

"Храм Кукол" "Мы здесь".

"Поющих".

"Мы здесь".

Я вздрогнул, Винф посмотрел на меня вопросительно.

"Ты не поёшь", говорили голоса.

"Ты не понимаешь", вторили им другие.

"Слушай", третьи. И, почти против воли, я прислушался.

Где-то далеко звучала тихая мелодия. Она не приближалась, однако я тотчас узнал ее. Та самая, что спели мы с Омо на вершине сторожевой башни, между Пустыней и поселением отшельников.

— Откуда?!

— Что? — спросил Винф, однако его голос теперь был почти неслышным.

"Ты думал, что мелодии сочиняешь ты".

"Но послушай".

"Это музыка мира" "Без нее все исчезнет".

"Навсегда""но послушай".

"Поющие остаются здесь".

"Спроси, что значит слово атмагар" "Для чего они рождаются".

"Он не понимает ответ, но ты поймешь".

"И как ты можешь" голоса вдруг начали кричать "КАК ТЫ МОЖЕШЬ МОЛЧАТЬ".

"КОГДА".

"ТЫ".

"ПРИШЕЛ СЮДА".

"Спроси у своего друга".

"Спроси у него".

"Тихо" "Тихо всем".

Последние фразы, видимо, предназначались не мне. Я открыл глаза: Винф смотрел по сторонам, как будто ждал нападения. Беспокоился. Он не любил, когда происходящее ускользало от его понимания.

Наши взгляды встретились.

— Винф, — сказал я, — кто мы?

— Мы?

— Я и Омо.

Он посмотрел серьезно, вспоминая что-то. Руку так и не отпустил.

— О Поющих, вообще, мало сведений. Но мой учитель, Укшани, как-то сказал, что Атмагары — это своего рода музыкальный инструмент. И играют на нем изначальные силы, те, которые существовали еще до сотворения, и из которых все создано. В общем, я уже не помню точно… Но он еще говорил, что Поющие сами знают, что они такое.

— Я знаю? Я — знаю?! — моему возмущению не было предела.

С самого начала я мучился неопределенностью — кто я, зачем я, что за странные силы были дарованы мне при рождении и что, в конце концов, с ними делать. И Омо… Почему именно мы были втянуты в этот водоворот? Я мог, в конце концов, действительно поехать в Центральный город и поступить в университет, как до того делали мои отцы, деды и прадеды.

И вдруг, со всей ясностью, мне пришел в голову ответ. Не слова, нет, скорее, это был поток образов, каждый из которых утверждал одно и то же.

Глаза изваяний полыхнули синим светом. Впечатление было такое, словно они кивнули, хотя никто не сдвинулся с места.

"Ты понял"

"Теперь ты знаешь".

"Мир держится на музыке и магии, но на музыке — в первую очередь, потому что магия всего лишь дочь первой мелодии. Спроси, сколько лет Окарине, богине музыки, и она скажет, что ее отец Нимм, первозданный хаос".

"Магии мало, потому что она имеет свойство иссякать, если и песен в мире мало".

"И тогда рождаемся мы, Атмагары".

"Продолжай петь".

"Без этого ты никогда не сможешь увидеть ее снова".

"Мы поможем. Твоему тоскующему другу".

"Так надо".

Огни погасли. Пара секунд кромешной тьмы — и мир вокруг появился снова.

Но уже без тумана. Поле выглядело странно голым без него.

Винф отнял руку от моего плеча и непроизвольно потер ладонь, будто хотел удостовериться, что она все еще ему принадлежит.

— Что это было? — спросил он.

Я пожал плечами. Мне не хотелось говорить об этом. Я получил сокровище — понимание, и не знал, что с ним делать. Пока не знал.

Но петь я снова начну. Пусть и не сейчас.

— Пойдем, — сказал я. — До моря осталось совсем немного.

— Как и времени.

Солнце приближалось к зениту.

Едва мы сдвинулись с места, чтобы выйти из туманной долины, как нас подхватил невесть откуда налетевший вихрь. В моей памяти остался белый лес и сверкающее серебром море, далеко за которым — я откуда-то знал — была граница вечного, нетающего льда.

Мы летели над океаном, почти над самой водой. Мне не было страшно. Все-таки эти статуи, в определенном смысле, мои предки.

"Дальше мы не можем помогать, но — дадим замену. До встречи", — услышал я знакомые затихающие голоса.

Под нами появилась лодка. Заметить ее было не так легко — по цвету она почти совпадала с водой, а сквозь дно мы могли видеть плавающих в глубине рыбок.

Ветер плавно спустил нас в лодку и стих.

— Ты не хочешь мне рассказать, что произошло? — снова спросил Винф, проверяя наше суденышко на прочность. Борта чуть прогибались, но не более того.

Я покачал головой. Это касалось только меня.

Во взгляде Винфа промелькнуло что-то похожее на беспокойство. Я отвел глаза. Солнце было на той же высоте, просто в другой стороне, и на горизонте вставали гигантские облака, похожие на пасмурные замки.

— Ты знаешь, — вдруг сказал я и зачерпнул воды в горсть, — мне кажется — моя жизнь прошла в совершенно пустых занятиях. Хотя нет, — я перелил воду в другую ладонь, затем отряхнул руки. Теперь они пахли морской солью, — пустых мыслях.

Наши тени проваливались куда-то в глубину океана, и от этого было немного не по себе.

— Посмотри на меня, — сказал Винф. Я взглянул. В его глазах, казалось, шел дождь. — Не делай глупостей. Не повторяй моей ошибки и не взваливай на себя то, что вполне можно разделить… да хотя бы со мной.

Я снова покачал головой, неопределенно.

Прости, Винф, но некоторые вещи требуют одиночества.

 

Глава 19. Синий остров

Одним пасмурным утром Аллегри проснулся от странных звуков. Они вызывали тревогу, и художник почти сразу понял, что это.

Кого-то рядом тошнило, мучительно, на пустой желудок. Аллегри почувствовал себя беспомощным, как было в детстве, когда мать медленно умирала не то от болезни, не то от какой-то отравы. Ему пришлось напомнить себе, что ее вот уже сорок пять лет как нет в живых, а сам он давным-давно вырос.

Кроме того, у него есть дело, которое надо закончить.

Он стряхнул с себя наваждение и встал. Звук никуда не делся, но, по крайней мере, теперь Аллегри смог взять себя в руки.

Флейта была на месте. После встречи со странным существом в пещере Гардалам он понял, что чувствует, где инструмент находится в каждый момент времени. Даже сквозь сон.

Омо стояла на четвереньках, чуть поодаль от стоянки. Ее лицо было перепачкано пылью, волосы восковыми сосульками спадали на глаза, по лбу стекали капли пота, перемешиваясь с осевшей на коже грязью. Глаза смотрелись странно на этом, примерно так же выглядели бы редчайшие на свете бриллианты на огородной грядке, среди капусты, навоза и сорняков.

Она заметила Аллегри, осклабилась и тут же ее настиг очередной приступ.

— Ну? Чего тебе? — откашлявшись, спросила она.

Аллегри больше всего беспокоило, дойдет ли она до Синего острова. В противном случае пришлось бы искать Лемта, а где он сейчас, думал художник, не знает никто. Возвращаться в пещеру Гардалам не хотелось — при одном воспоминании о Нимме его пробирала дрожь.

— Ты…

— Нет, я не умираю, — ее снова стошнило. Вытирая выступившие слезы тыльной стороной ладони, она пробормотала. — Мне говорили, что кровь прячется, когда приходит жизнь. Кажется, я поняла, что это значит.

Омо шумно сглотнула, сдерживая приступ тошноты.

— И что это зна… — начал Аллегри, и тут до него дошло. Он отступил, как будто Омо заболела смертельно опасной болезнью, хотя ни болезнью, ни тем более смертельно опасным ее состояние не было. По крайней мере, вначале.

— Ты сможешь идти?

Омо смерила его взглядом, в котором ясно читалось мнение девушки по поводу интеллекта Аллегри.

— Я не умираю, — повторила она, и, словно в доказательство, хлопнула ладонью по коленке и встала, дескать, "смотри, как я могу. У меня все хорошо". Впечатление несколько портило то, что ее шатало.

Впрочем, после завтрака, пусть и скудного — соленое мясо, сухари и вода — она стала чуть более похожа на человека. Правда, Аллегри все равно сбавил темп — не потому, что Омо еле тащилась, а потому что еще вчера, на закате, он заметил в небе чайку. Два-три дня, даже прогулочным шагом, и вот они у цели. Теперь можно было не спешить.

Аллегри улыбнулся и закинул руки за голову, потянулся. Ему не верилось, что путешествие наконец-то подходит к концу. Он даже начал насвистывать какой-то мотивчик, чего за ним никогда не водилось.

— Ты сильно веселый, — задыхаясь, проговорила Омо у него за спиной, — в последнее время.

— Еще бы, — сказал он. — Мы ведь идем исполнять желания. Не так ли?

Она выглядела ужасно. Чем дальше они продвигались, тем осмысленнее становился ее взгляд, но сама девушка как будто таяла. Сквозь кожу просвечивали вены, губы потрескались… она стала просить Аллегри об отдыхе, пусть редко, но все же. У него сложилось впечатление, что от того, чтобы лечь и больше никогда не двигаться, ее удерживает только нежелание выдавать свою слабость.

Хотя они оба прекрасно понимали, что это бравада, и ничего больше.

Равнина кончилась.

На рассвете они вступили в лес, на седых от времени деревьях которого не росло ни единого листочка. Землю покрывали скелеты каких-то чудовищ, да так плотно, что не переломать себе ноги можно было только чудом.

Жизни здесь не было, и уже очень давно.

Аллегри шел, спиной ощущая чье-то настойчивое внимание, и был очень рад, что они идут при свете дня и что лес — довольно-таки быстро — стал редеть. Повеяло морской свежестью.

Омо выдохнула. Лицо у нее было зеленоватого оттенка, и Аллегри испугался, что ее снова стошнит. На какой-то миг он почувствовал сострадание к ней, но это ничего не значило.

Не было в этом мире вещи, которая стоила бы флейты.

— Гнусное местечко, — сказала девушка, затем, помолчав, добавила. — Я видела человеческий скелет.

Лес кончился. Стволы деревьев раздались в стороны, открывая широкую, в полкилометра, полосу берега. Песок был почти такой же белый, как снег.

Морской мусор — ракушки, галька, скелеты рыб — был разбросан у самого края леса.

— Время отлива, — сказала Омо, — нам лучше идти рядом.

Там, куда отступило море, стояли валуны, словно каменные рыбаки, проверяющие свои сети под этим пасмурным небом.

И Аллегри не выдержал. Он бросил вещи и побежал к воде.

Ему хотелось удостовериться, что море существует, что это не плод его воспаленного воображения. Может, он до сих пор лежит в Поющей пустыне, умирает под лучами беспощадного солнца, среди звона песка, и все это только снится ему?

Он вбежал в полосу прибоя, и со следующей волной почувствовал, как вода заливает его уже изрядно прохудившиеся сапоги. Никогда еще, со времен своего детства — неужели это было, его четыре года и мать, отчитывающая за то, что он снова влез в лужу? — он не был так счастлив. Осталось совсем немного.

Аллегри прищурил глаза, вглядываясь в горизонт.

Послышался шорох песка.

— Что ты ищешь? — спросила Омо.

— Неужели меня обманули?

— Кто? — спросила Омо.

Аллегри не ответил.

— Нам нужен синий остров.

— На Севере только горы, — сказала девушка.

Аллегри посмотрел на нее, затем туда, куда указывала Омо.

Действительно, на Севере виднелась, полускрытая в облаках и туманах, горная гряда. Никакого признака острова, только вода, бушующая среди острых скал.

Художник, задев девушку плечом, прошел мимо, водрузил на себя сумки и, не оглядываясь, двинулся на юг. Омо некоторое время наблюдала, как он шел по линии прибоя, совсем крошечный перед лицом океана, и бесконечно одинокий. Как последний человек в этом мире, почему-то подумала она.

Аллегри обернулся.

Омо нагнала его.

На то место, где она только что стояла, села ворона и склонила голову. Аллегри едва заметно кивнул ей.

Скоро, очень скоро.

Где-то рядом был поселок. Омо поняла это по тому, что чем дальше они продвигались, тем больше человеческого мусора выносило на берег моря — деревяшки, снасти, даже маленькая расписная игрушка.

Ближе к полудню Аллегри наткнулся на две лодки, лежавшие у границы леса. На них кто-то накинул дырявую рыболовную сеть, и по ней, оглашая берег пронзительными криками, прохаживались чайки. Одна лодка уже никуда не годилась — сквозь дыры в ней мог бы пролезть даже не слишком худой человек. Зато другая выглядела вполне крепкой.

Аллегри откинул сеть. В лодке был все тот же мусор — галька, обломки раковин и деревяшек… птицы тоже внесли свою лепту.

— Что это, там? — вдруг сказала Омо.

На горизонте виднелась… туча. Или не туча. Для облака она была слишком неподвижной. Аллегри, памятуя о том, что показал ему Нимм в своей пещере, забеспокоился. Ему уже тогда не понравилось, что остров по цвету почти сливался с водой и небом. Попробуй его найди.

Художник выгреб остатки мусора из лодки. Однако сдвинуть ее оказалось невозможно — слишком завязла в песке. После получаса безуспешных попыток он подумал, что неплохо бы подключить девчонку.

Оказалось, что все время, пока он пытался сдвинуть лодку, Омо сидела внутри неё.

Аллегри возмутился. Он мог предположить, что Омо откажется помогать. Все-таки в этом состоянии женщины начинают носиться с собой, как пожилая тетушка с драгоценным фарским хрусталем — но настолько откровенного саботажа он даже вообразить не мог.

— Советую дождаться прилива, — сказала Омо, когда Аллегри наконец-то понял, какие слова наиболее точно выразят его отношение к происходящему.

— Я не могу ждать!

— Либо ты ее дотолкаешь как раз тогда, когда начнется прилив, либо океан все сделает сам, — меланхолично заметила она. — Лодка и без меня тяжелая.

Аллегри был вынужден признать, что она права, хотя сейчас ему очень хотелось броситься в воду и плыть, плыть, до тех пор, пока он не утонет или пока его не вынесет на синий, как небо, песок острова. Но это было бы дуростью, особенно сейчас.

Аллегри уселся в лодку вместе с Омо. Ему, впервые за долгое время, захотелось курить — за всеми делами он и не заметил, как перестал баловаться табаком. То ли потерял трубку в горах Айзернен-Золена, то ли еще в Фару…

Тишина вокруг художника и девушки была очень плотной.

— Почему ты одна? — вдруг спросил Аллегри.

Омо вздрогнула. На секунду художник увидел тень страха в ее глазах.

Она помотала головой. Ее руки, до того безучастно лежавшие на коленях, пришли в движение. Омо стала счищать с кожи налипшую на нее многодневную грязь.

Судя по всему, она не совсем осознавала, что делает.

— Я зря пошла с тобой, — сказала она.

Констатация факта. Аллегри напрягся. Что это значит? Она разгадала его замысел? Она решила, что ей лучше было бы остаться там? Что теперь?

Он потянулся к кинжалу Виорики. Не убивать, нет. Не сейчас. Припугнуть.

— Я не уверена, что смогу выдавить из себя хоть один звук, не то что песню, — сказала она.

Омо подняла взгляд и вскрикнула.

Аллегри побагровел, желваки вздулись. Ей сразу вспомнился Лемт, как он повернулся… и вот уже это не ее любимый — да, любимый! — а какое-то чудовище, которому от Омо нужна только ее жизнь.

Аллегри бесконечно долго вставал с места, скидывая с себя сумки и прочий скарб — медленно — первые секунды, когда она еще не успела понять, что происходит. Затем метнулся к ней. Девушка вжалась в дно лодки.

Все, конец, подумала она.

Но нет. Аллегри взял ее за плечи и встряхнул.

— Если понадобится, ты запоешь. Как птица. Как-нибудь. Ты поняла меня? — каждую фразу он произносил шепотом и при этом встряхивал ее. — Я не для того…

А ведь он и правда безумен, вдруг поняла Омо. Почему-то это ее успокоило. Видимо, это была последняя капля, и после нее девушка уже не могла бояться.

Слишком много всего.

Аллегри осекся и отпустил ее. Сел на свой конец лодки, пригладил волосы и уставился куда-то в лес. Кажется, он даже не видел его.

Вода стала прибывать. Омо наконец позволила себе пошевелиться и принять более удобное положение.

— Я не боюсь тебя, — сказала она, когда лодку приподняло на волнах. — Я иду туда по своей воле.

Аллегри очнулся, и, не глядя на нее, взялся за весла.

В детстве Омо не раз и не два видела, как на главной площади Лфе в Ойомее казнили преступников и контрабандистов. Ее уже тогда интересовало, о чем они думают в последние минуты своих жизней. Кто-то боялся до такой степени, что мочился под себя. Омо помнила, как это нравилось толпе, как они смеялись и отпускали замечания на счет осужденного. Другие ждали своей участи спокойно, порой прикрыв глаза, порой смотря на небо, куда их душам предстояло отлететь, после того, как собаки растерзают тело.

Что же они там видели, в небе? Омо часами смотрела на горизонт, пытаясь понять, но у нее никогда это не получалось.

А теперь… теперь все стало ясно. Внутри нее поселилось тишина, и она была удивительно схожа с тем небом на горизонте, с этим морем, вечно меняющимся, но остающимся неизменным в самой своей сути.

Самое интересное, что и те, кто был спокоен перед лицом смерти, и те, кто визжал и потешал толпу своим неподдельным, животным ужасом, становились одинаковыми, после того, как переступали последнюю черту.

Не закон уравнивает людей, а смерть — говаривал отец Омо, когда-то давно. Отец, которым он был до того, как изгнал ее из дворца… из семьи.

Лодку толкнуло. Аллегри вытащил ее на берег, окончательно вымочив ноги. Омо все это время не шевелилась, и только тогда, когда движение прекратилось, очнулась.

Художник подал ей руку и помог выбраться из лодки.

Омо, выбравшись на берег, споткнулась. К ладоням прилипли песчинки, каждая немного иного оттенка. Она отряхнула руки и оглядела остров.

Тут ничего не было, кроме дюн и барханов песка, который вобрал в себя все варианты голубого и синего — море, в котором нельзя утонуть, небо, в которое невозможно взлететь.

На самой высокой точке острова кто-то древний соорудил круглую площадку, отмеченную валунами из оплавленного песка, и поставил там белый плоский камень — алтарь.

Аллегри пошел туда. Сначала ему приходилось тащить Омо за собой, но довольно скоро ей это надоело. Она вырвала руку и выпрямилась во весь рост, хотя было видно, что нелегко ей это дается.

— Я иду по своей воле, Ксашик.

— Меня зовут Эль Аллегри, — сказал он.

Омо пошла вперед.

— Вот и хорошо, — Аллегри улыбнулся и вытащил флейту. Больше не было нужды ее скрывать.

Он чувствовал это. Нетерпение. И его собственное, и инструмента.

Сколько времени флейта молчала, совершенно бесполезная, если, конечно, не считать надежды, которую она ему дарила во время путешествия?

Это было неправильно.

Флейты должны петь. По крайней мере, его флейта должна. И будет.

Омо следовала за ним, еще более тихая, бледная и задумчивая, чем в последнее время.

— Сейчас, — Аллегри встал на алтарь, — мы загадаем желания.

Он помолчал. Нимм не говорил, что желание Омо сбудется, но она не должна была подозревать об этом — до самого конца.

— Я — загадаю свое, и ты — свое. Затем надо будет заплатить за его исполнение… песней. Ну? Начинай ты?

— Почему я?

— Я не умею. Пока не умею.

Было в его голосе что-то угрожающее. Девушка отвернулась и рассмотрела песчинки у себя на ладони. Синяя, лазурная… темная-темная. Много разных.

Сердце у нее билось часто-часто, а в голове было только одно желание. Ее мысли стали складываться в песню. В ней не было ни одного слова, но, если бы ее можно было выразить, то она начиналась бы так:

"Я знаю, ты есть в этом мире, как есть синий цвет у моря, у неба, так почему же тебя нет рядом?".

 

Глава 20. Кристальное утро

Лодка мягко ткнулась в берег. Винф привстал и тут же провалился в воду — суденышко начало таять, превращаясь в белую пену.

Я успел перепрыгнуть на берег, прежде чем оно исчезло окончательно.

По берегу струился молочно-белый туман. Галька хрустела под ногами.

— Я совсем потерял счет времени, — сказал Винф задумчиво. — Не опоздать бы.

Мы вышли на относительно сухое место.

Я чувствовал себя больным, как будто морская сырость — да, сырость — трудно было назвать свежим ветер, каждый порыв которого приносил с собой едва уловимые запахи гниющих водорослей — так вот, морская сырость словно заполнила меня изнутри, и намного раньше, чем я ступил на этот берег.

Только один человек в мире мог меня вылечить. Но я не мог к ней приблизиться. Да и, наверное, она бы не захотела этого.

Единственным шансом до нее дотянуться была песня моего гелиала, но я ждал того момента, когда смогу оставить Винфа.

Ожидание тяжело давалось, теперь, когда я понимал свою истинную силу.

— Лемт, ты знаешь, твоя кислая рожа мне надоела, — вдруг сказал Винф, даже не оглядываясь. — Если б я знал, что ты таким сопляком будешь, я бы в тот поселок и не сунулся.

Я улыбнулся. Винф снова подкалывал, в попытке доказать себе, что все идет нормально. Только меня уже было не обмануть таким спектаклем — я слишком многое пережил вместе с ойгуром, и знал, что для него такое поведение — это не более чем способ скрыть что-нибудь.

Он почувствовал мой взгляд и обернулся.

— Не беспокойся, Винф, — сказал я. — Все будет хорошо. Как-нибудь.

Он пожал плечами и пошел вперед. Туман огибал его худощавую спину, как вода давно почерневшие корни прибрежного дерева. Тропа стала чуть более ухоженной.

Встало Солнце, сначала подсветив туман теплыми лучами, а затем и вовсе прогнав его. Он уходил медленно, словно нехотя, постепенно обнажая участки каменистой земли, покрытой редкими растениями. Почти все они цвели, как будто не на камнях росли, а на плодородной почве. Словно боялись, что земля каждую секунду может стать совсем непригодной.

Я вдруг почувствовал себя уязвленным этим торжеством жизни. Даже растеньице с одним хилым лепестком старалось как-то цвести, показать этому северному солнцу, что вот он, я, пусть и маленький, но живой, смотрите на меня, любуйтесь мной.

— У меня такое чувство, что я возвращаюсь домой, — сказал Винф и потянулся.

Он даже и не подозревал, что с некоторых пор мы с ним идем по разным дорогам.

— Честно говоря, — продолжил ойгур, — я надеюсь, что она поможет и тебе. Золотая роса. Тот старик из болот Мин-Мин, Аккин, рассказывал мне про нее… Это нечто невероятное. Чуть ли не воскрешает мертвых, — он снова потянулся, затем вдруг заговорил серьезно. — Лемт… Послушай меня.

Я подошел поближе.

— Когда войдем в деревню, должны будем замолчать. Если мы издадим хоть звук до того, как я соберу росу — она потеряет силу. Мне придется ждать снова, и мои родные…

— Я понял.

Винф кивнул.

— …впрочем, не удивлюсь, если мы будем не единственные чужаки здесь. Когда выпадает роса, здесь часто бывают гости.

— Здесь? Гости?

Он кивнул.

— Ну, за десять лет сюда можно добраться, даже без помощи неких странных статуй. Мир выглядит огромным только из окна собственного дома, а когда начинается путешествие, он превращается в расстояния, которые хоть и с трудом, но все же можно пройти.

— Я смотрю, тебя в философию потянуло.

Винф улыбнулся, затем вдруг остановился, увидев что-то на той стороне холма.

Я поравнялся с ним. Тумана уже не было. Дорога до этого шла вверх, по пологому склону холма. Такой рельеф создает обманчивое впечатление продолжительности — кажется, что плавный подъем будет длиться вечно.

Перед нами открылся крутой спуск в долину. Туман там стоял дольше, однако и здесь он уже превращался в золотистую дымку, нагретую лучами солнца. С левой стороны в тумане виднелись блестящие крыши домов — кажется, они были оббиты каким-то металлом. Справа сквозь туман прорисовывались очертания леса.

Ойгур ступил вниз. Из-под ног его покатились мелкие камни, он едва не поехал вместе с ними, но все же удержал равновесие.

— Теперь — тишина, — сказал Винф, и, как будто этого было недостаточно, приложил палец к губам. Я кивнул, дескать, понимаю, и последовал за ним.

Мы как будто играли в детскую игру, в "молчанку". Я вдруг подумал, что мне уже почти девятнадцать, а чувство такое, словно мне за пятьдесят перевалило, не меньше.

И кто бы из моей прошлой жизни признал во мне — меня?

В деревне стояла тишина, но не зловещая, а скорее торжественная. Женщины ходили в одежде, похожей на сарафаны, с вышивкой золотыми нитями. В волосах у них были заплетены в косы красные ленты.

Мужчины, все как один, делали вид, что размышляют о чем-то серьезном и суровом, хмурились и смотрели неодобрительно. Подростки держались со снисходительной независимостью — у многих из них этот день наступал второй раз в жизни, и, даже если первый приходился на тот возраст, когда они даже еще ходить не умели, они все равно поглядывали на малышей — многие из которых были напуганы происходящим — с превосходством уже много повидавших.

Одному мальчику рот завязали какой-то тряпкой. Судя по всему, родители не смогли найти более действенного способа заставить его замолчать. Присмотревшись, я заметил, что по повязке пробегают тонкие белые молнии. Предусмотрительно. На месте сорванца я бы в первую очередь попытался бы стянуть маску.

Нас заметили почти сразу. Мы слишком отличались от местных жителей, как лицами, так и одеждой. Сначала я поймал несколько настороженных взглядов женщин, затем к нам поспешил какой-то старик. Двигался он для своего возраста удивительно легко, как будто тело его только по недоразумению постарело.

Он подхватил Винфа под локоть и потянул его за собой, одновременно делая мне знак, чтобы я не стоял на месте. Я взглянул на ойгура. Тот кивнул.

Нас провели в хижину на окраине деревни. Видно было, что это общее жилье — утварь была достаточно крепкая, но слишком неказистая, чтобы кто-то на нее позарился.

На лавке в кухне валялся кем-то давно забытый и запылившийся плащ. Дед забрал его и вышел.

Винф бросил сумки на пол, стянул сапоги и завалился спать, не раздеваясь. Вид у него был измученный.

Я же, хотя и смертельно устал — не столько от путешествия, сколько от размышлений — заснуть не смог. Лег, чтобы дать отдохнуть хотя бы телу.

Повернувшись на бок и подложив ладонь под голову, я следил за медленно ползущей полоской света на полу, слушал шум деревни, из которого убрали самый главный компонент — голоса жителей. Казалось, что здесь остались только домашние животные да призраки хозяев, гремящие домашней утварью.

На подоконник села птичка, похожая на соловья. Она что-то поклевала, и, чирикнув, улетела.

Я подумал о том, что должен петь, во что бы то ни стало. Это единственный и последний способ все исправить.

Птичка чирикнула уже на чердаке. Кажется, она была возмущена тем, что какие-то двуногие чудовища заняли ее дом.

Странно, что желание петь пришло ко мне именно сейчас, когда нельзя было издавать ни звука.

Я взглянул на Винфа. Тот спал беспокойно, ворочаясь… Что ему снилось? Может, его родные, спящие сном снежных бабочек, может, бескрайние просторы Агатхи, часть из которых мы прошли с ним вместе… Я не знал.

Пора было уходить.

Я пошарился по дому. У меня самого не было бумаги, да и зеленая кора давным-давно кончилась. В очаге нашлось несколько угольков.

Так и не найдя, на чем писать, я составил коротенькую записку прямо на кухонном столе.

В конце концов, это ведь вежливость. Объяснить, куда ты пропал, тем, кто об этом будет беспокоиться.

"Я жив, но думаю, что не вернусь. Удачи, Винф. Л. Рене".

Солнце перевалило через зенит, и начало свой путь к закату. Ветер гнал по небу рваные белые облака, а в деревне играла мелодия ветра — он со свистом влетал в дома, дул в колодцы, в кувшины и банки, развешанные на заборах, игрался с ветвями деревьев.

Я вышел на край долины, оглянулся. Кажется, путь занял больше, чем мне показалось сначала — Солнце касалось холмов, и деревня погрузилась в сумерки. Я слегка забеспокоился. Хорошо бы Винф понял. Хорошо бы он не стал меня искать, вместо того, чтобы собирать солнечную росу.

Я отошел еще дальше, так, чтобы долина скрылась с моих глаз. Винф мог связываться со мной без помощи речи, однако последнее время не делал этого — силы у него так полностью и не восстановились, к тому же он не хотел рисковать. Разбудить спящего внутри меня монстра было слишком легко.

Я нашел подходящее место, среди низкорослых, словно придавленных, деревьев, на поляне, где клубился вечерний туман, и попытался сосредоточиться, в первый раз после Исинграсса. Там было легче — я занимался каждый день, и мне помогали.

Теперь пришло время сделать это самому.

Очень осторожно, я начал погружаться в себя. Оно было здесь, то чудовище, которое чуть не убило Омо. Точнее, тень его тени, о чем говорил Винф. Силуэт оставался во мне, но внимание существа было где-то в другом месте, я это чувствовал.

Где мой гелиал? Где хоть какое-нибудь чувство, кроме серого, безжизненного отчаяния, ощущения, что все бесполезно?

Хотя… это ведь тоже чувство. Я напрягся, пытаясь сквозь полуприкрытые веки разглядеть свой голос, свою душу, гелиал. Мне виделся слабый огонек, но возможно — просто показалось. Я боялся открыть глаза и ничего не обнаружить.

Но рано или поздно это надо было сделать.

Я сконцентрировался на огоньке — белесой точке на внутренней стороне век, такой мелкой, что она казалась плодом воображения, и медленно открыл глаза.

Солнце совсем скрылось, и по низкому небу быстро бежали оранжевые, чуть подсвеченные снизу, облака. Я только сейчас понял, что замерз. Однако это ощущение забылось сразу, потому что в воздухе передо мной, напоминая мелкого комара — и по виду, и по звуку — висел гелиал.

Я обрадовался ему, как старому знакомцу. Кто бы мог подумать… Я клял свою судьбу и мечтал избавиться от столь некстати преподнесенного мне дара, даже не пытаясь найти в нем преимущества. Теперь он вселял в меня надежду, как неясное обещание того, что все рано или поздно будет хорошо.

Но до чего слаб… Любой порыв ветра заставит его исчезнуть, совсем как сквозняк порой задувает огонек свечи.

Мне захотелось защитить гелиал, и я протянул к нему руки.

Тепла почти не ощущалось. Неосознанно, я стал подпевать — почему-то казалось, что это поможет — и ему, и мне — стать сильнее.

Чудовище внутри меня спало. Что-то по-прежнему отвлекало его внимание.

Время раздвоилось — внутри меня оно тянулось, как долгая-предолгая зима на полуострове Ойгир, а снаружи — летело, так же быстро, как солнечный свет. Я видел, как потухли красные огни сумерек, как вставали на востоке созвездия, как поднялась Луна и полетела по небу, сначала огромная, затем, уменьшаясь и уменьшаясь, опала за горизонт. Наступила предрассветная тишина.

Гелиал вырос до размеров небольшого яблока, и напоминал маленькую модель Солнца, вроде той, что была у моего деда когда-то, много лет назад. Звук его теперь напоминал звук колокольчика.

Время застыло. По небу разлилось золотое сияние, и это был вовсе не рассвет. Больше всего оно напоминало небесный шелк, о котором рассказывал Винф — когда в зимнем небе переливается разноцветное сияние.

Вуаль растеклась по небу, и, замерев на мгновение, опустилась на землю где-то в долине. Я почти видел, как все преобразилось.

…Капли росы сияли подобно маленькому Солнцу. Из деревни вереницей потянулись люди. Каждый из них нес кувшин или что-нибудь в этом роде. Где-то среди них шел Винф.

И в тот миг, когда солнечная роса угасла, а утро еще не наступило, мой гелиал, наконец, вспыхнул в полную силу. Я подумал об Омо, моей тоске и о том, чего я сделать не успел, пока она была рядом.

Омо.

Она была частью моей песни и песни мира, и я был ее частью. Почему мы не вместе?

Я поднял взгляд и понял, что долина с солнечной росой куда-то исчезает, превращаясь в темноту.

До меня донесся клекот чаек и порыв свежего, морского ветра, и я увидел, что под ногами у меня оказался странный синий песок.

 

Глава 21. Мелодия мира, мелодия хаоса

Дикая, ни с чем не сравнимая радость захлестнула Аллегри.

Омо пела, и как! В ее песне была и грусть, и предчувствие радости… Музыка переливалась вместе с шумом волн, переплеталась с ветром. Она что-то меняла в пространстве и, до тех пор, пока не достигла апогея силы, флейта могла ее поймать — ее и душу той, что пела сейчас вместе с миром.

Он сжал инструмент в руках и почувствовал его пульсацию. Наверное, именно так стучит сердце ребенка, перед тем, как он появится на свет.

Солнце затянуло перламутровыми тучами. Аллегри поднес флейту к губам.

Омо вдруг пошатнулась, как будто на нее налетел шквал особенно сильного ветра, однако это ни на миг не ослабило ее песню. Ничто не могло на нее повлиять — сейчас.

Аллегри набрал воздуха в легкие… и его пальцы намертво приклеило к инструменту. От них потекло по телу странное чувство, как будто жидкий холод. Это было больно, и конечности перестали слушаться, но художник почему-то почти не боялся. Слишком длинный путь пройден, думал он, чтобы отступать.

Все возможные исходы равным образом его устраивали: и собственная смерть, и то, чем он так долго гонялся — совершенное, ничем не ограниченное творчество.

Многое было поставлено на карту.

Флейта засвистела, сама по себе.

Омо побледнела. Краски мира вокруг нее стали выцветать.

Ее гелиал разгорался сильнее и сильнее, как будто пытался затмить свою хозяйку и ту призрачную жемчужину в небе, которую только по недоразумению назвали Солнцем. Миг — и шар раскинул лепестки, по которым, пульсируя, побежали молнии. Скоро они заняли почти все поле зрения.

Флейта пока не пела, однако художник чувствовал ее нетерпение — нетерпение вещи, которая скоро обретет душу.

Секунда, все застыло, словно прекратило дышать.

Затем…

Аллегри почувствовал, что он может шевелить пальцами, даже вдохнуть. Облегчение было таким сильным, что художник успел испугаться, что флейта исчезла. Но нет — инструмент лежал в его руках, и светился нежным, переливающимся, почти музыкальным сиянием.

Аллегри поднял глаза. Омо сидела на коленях и опиралась о землю руками. Ее изрядно отросшие, мокрые от морской воды волосы касались песка. Под ними расплывалось темное пятно, то ли вода, то ли кровь… В воздухе висела мерцающая точка, светившая таким неровным светом, какой бывает только у свечи — перед тем, как она погаснет.

Мужчина перевел взгляд на горизонт и едва не уронил флейту. Сначала казалось, что небо и море заполнила стая насекомых, однако уже в следующее мгновение стало ясно, что это дыры — черные, бездонные, зияющие, как будто кто-то сорвал картину со стены, а там оказался ход в пещеру.

Они пульсировали, сливались друг с другом, образуя неравномерную сеть. Мир вокруг стал походить на дырявое одеяло.

Омо медленно завалилась набок. Ее гелиал все еще мерцал, однако никто бы не сказал, что это надолго.

Пятна на небе множились, росли, переходили на океан и землю. Песок под ногами Аллегри стал бугристым. Одно пятно прошло под его стопой, и он на мгновение почувствовал, как проваливается в пустоту.

Я в безопасности, подумал он, сжав флейту в руках. В глубине его сознания раздался тихий смешок Нимма.

…На другом конце этого мира, в столице Архипелага Чайка, Дворец Мьон обрушился на город. Магия, та великая человеческая магия, которая поддерживала его на протяжении многих веков, вдруг куда-то исчезла.

…Чатальское Хранилище Знаний сложилось вовнутрь, как будто его взорвали, но только наоборот. Все книги, документы, к созданию которых магия была хоть каким-нибудь образом причастна, сгорели дотла во мгновение ока, даже та страница из Атласа, которую Аллегри получил в собрании книг господина Моно. Вспышка, и вот уже вместо обрывка остался лишь пепел.

…В этот самый момент убийца, который стоял в спальне императора Ойомея, Дагала III, обнаружил, что его заклинание не действует, а сам император проснулся и смотрит на него взглядом, который не предвещает ничего хорошего.

Лекарства перестали действовать, волшебные инструменты замолкли, вещи, созданные с помощью этого человеческого искусства, превратились в прах. Самые могущественные маги Агатхи умерли мгновенно, как только засветилась флейта, другим постепенно становилось все хуже. Так, один ойгирский шаман далеко на северной оконечности материка почувствовал себя плохо, но успел собрать солнечную росу, прежде чем потерять сознание. Вслед за ним полегли жители деревни.

Умерли сестры в Храме детей Хаоса: безумные Шатья, Шанти, Шакти, Шарти и Шаати, и их единственная разумная, но такая уставшая от жизни сестра Шати. Пожалуй, они были одними из немногих, кому флейта принесла если не счастье, то хотя бы освобождение.

Всепожирающая, жадная тьма опустилась на мир: на Поющую пустыню, и на Бездонную глотку, гигантский водоворот рядом с полуостровом Ойгир, и на дома симфоний Редмонда Мьона — он все-таки построил их, и на цирк, в который так хотела попасть Виорика — Фламменшайн, на странные железные столбы Айзернен-Золена и его красное небо, разноцветные озера Парапелта и озеро Кршадон, место тишины Кантэ, на Драконий материк и четыре солнца Фару, и на дом для спящих жертв снежных бабочек…

И на Синий остров, место, где когда-то мертвецы из ближайшего поселения отправлялись в свой последний путь.

Аллегри не боялся. Он помнил, что ему приснилось тогда, в Алавесте, той осенью, когда он как никогда был близок к самоубийству. Он знал, что надо делать.

Он закрыл глаза и представил себе розу. Сначала обыкновенную, вроде той, что показывал ему Мирлинд Мьон, король Архипелага Чайка. Представил ее запах, колючие шипы, обратную, шершавую сторону листьев. Цвет? Пусть будет розовый.

Аллегри нахмурился. Ему не нравилась такая роза. Таких было слишком много на этом свете. Пусть будет синяя. Хотя нет.

Он сосредоточился и наконец, поняв, чего ему хочется, прикоснулся губами к флейте.

Тонкий звук, ласкающая слух мелодия. При первых же нотах мир содрогнулся, и значительный кусок Синего острова рядом исчез, оставив Омо на краю пропасти.

Цветок вырос прямо на песке, у ног художника. Он был точно таким, каким Аллегри себе его вообразил, нет, даже лучше. Каждый лепесток переливался, как горный ручей, по полупрозрачному стебельку и жилам листьев текли жизненные токи, то в виде светящихся желтых точек, отчего казалось, будто внутри розы летят очень маленькие светлячки, то в виде зеленых или синих нитей. Цветок колыхался, как стебли водорослей при штиле.

Аллегри выронил флейту и опустился на колени рядом с цветком. Он и вправду оказался настоящим — дыхание жизни ни с чем перепутать было нельзя. Перед ним показалось его самое совершенное произведение искусства, окончательный шедевр, с которым не могла соперничать ни одна картина… Разве можно было беспокоиться о том, что происходит с миром в этот момент?

Аллегри протянул руку, погладил лепестки. Показалось, или цветок потянулся к нему?

— Омо! Омо! Что с тобой, Омо? — раздался чей-то истошный крик.

Аллегри нехотя оторвался от созерцания.

Рядом с девушкой, приобняв ее, сидел парень. Он лихорадочно ощупывал ее лоб и руки, затем приложился ухом к ее груди и взвыл.

Аллегри не сразу узнал в этом сутулом, бледном парне того Лемта, с которым они последний раз виделись в поселении пустынников.

Флейта откатилась к подножию холма. Аллегри вздохнул с облегчением — он-то боялся, что она попадет под воду или еще куда-нибудь, и в ту же самую секунду увидел, как рядом с ней появляется и растет очередное темное пятнышко. Сердце ухнуло куда-то вниз — не раздумывая, художник бросился за ней и едва успел, до того момента, как дыра чуть не поглотила флейту. Он отошел от бездны и только тогда, наконец, действительно увидел, что стало с миром.

Он больше непригоден для жизни, подумал Аллегри, и поднес флейту к губам. В последний раз.

Лемт застыл над телом девушки. Омо казалась безнадежно мертвой, но он не хотел в это верить. Он вглядывался и вглядывался, пытаясь увидеть гелиал, но ничего не было, если не считать небольшой ряби, как если бы кто-то булавкой проткнул воздух. Может, это он, подумал Лемт, с такой же крошечной надеждой, какой была эта рябь — почти незаметной, казавшейся плодом воображения или бессонной ночи.

Он заключил ее в ладони, и вдруг ощутил укоризненный укол, как если бы кто-то хотел отругать его за столь долгое отсутствие. Он сжал пальцы, но в ту же секунду, испугавшись, приоткрыл их.

Состояние Омо было куда хуже, чем тогда в Степи. Флейта забрала ее жизнь, но она пока не совсем мертва… на грани… почему? Что-то внутри девушки поддерживало эту рябь в его ладонях, но и эти силы уже были на исходе.

Лемт кое-что вспомнил и начал лихорадочно рыться в карманах.

"Ну где же".

"Есть".

Он достал кусок обсидиана, которым когда-то давно порезал палец. Омо говорила, что он показывает то, что скрыто.

Навел его на рябь. Затем вскочил, подошел к воде — к тому, что от нее осталось, и посмотрел через обсидиан на свое отражение.

"Вот оно что".

Их ребенок. Он хотел жить.

Лемт сразу понял, что на этот раз мелодия будет длиться долго, и никогда не закончится…

Мир сошел с ума. Парень почувствовал боль, но эта боль была не его собственная, а его как части мира. И она нарастала.

Все вокруг как будто корежило и резало на куски — заживо, и Лемта вместе с ним.

Рябь, это последнее свидетельство присутствия Омо в мире, исчезла.

— Омо! — взревел Лемт и обнял ее, — Омо-о-о!

Надо взять себя в руки, подумал он. Он уже возвращал ее к жизни, однажды.

"Правда, там все было не так… а хватит об этом думать!".

Он закрыл глаза и стер со щек столь некстати появившуюся влагу.

Не было времени сомневаться и ныть.

Впрочем, если не сработает, то это уже неважно. Ничего не имеет значения, когда неба больше нет, да и от всего остального остались жалкие кусочки.

Он знал, что их, Атмагаров, песни, каким-то образом поддерживают этот мир, лечат его. Но мир Лемта больше не интересовал. Его мысли сосредоточились только на Омо.

Он поцеловал ее, провел рукой по волосам, и, лег рядом. Темнота подбиралась ближе и ближе, но он не обращал на нее внимания.

Лемт стиснул ладонь Омо.

Все просто. Никакого страха, подумал он, и… прощай, моя любимая.

Остановилось дыхание. Сердце перестало стучать, и в голове у него промелькнули последние даже не мысли, а образы, — его детские ботинки на прибрежных камнях, раковина, которую подарил Омо странный народец из пустыни, и медленно падающая солнечная роса под северным небом континента.

Аллегри сначала представил себе часть нового мира, ту часть, которая была бы свободна от разрушающего действия флейты. Он выбрал лесное озеро. Рядом с ним все травы были почти такими же, как роза, но, конечно, не могли соперничать с ней красотой. Там пока никто не жил — Аллегри решил создать убежище на то время, пока рушится старый мир, и только потом заняться животными.

Чернота поглотила все на свете. Контуры реальности еще просматривались, но они стали бледными, почти неразличимыми, и только там, где лежали Омо и Лемт, синий песок все никак не хотел исчезать. Аллегри пожал плечами. Придет и их время. Он не чувствовал к ним ненависти, но знал, что, пока старый мир не разрушен до конца, флейта не обретет полную силу.

На фоне черноты, которая захватила мир, появилась какая-то фигура. Аллегри едва разглядел ее, а узнав, содрогнулся.

Это был Нимм, и он выжидающе смотрел на него.

Аллегри усилием воли закрыл глаза и продолжал играть. За веками что-то полыхнуло.

От тела Омо распространялась светящаяся волна. Продвигаясь, она обрисовывала то, что исчезло под покровом темноты. Аллегри уловил удивление Нимма, но сам… сам он удивиться не успел. Волна мягко, бесшумно коснулась его ног, поднялась до локтей, кончиков пальцев, флейты…

— Чт…

И это были последние его слова. Он почувствовал, что его в буквальном смысле выворачивает наизнанку, втягивает внутрь инструмента, как его плоть и кровь изнутри смешивается с ее стенками, затвердевает, и его предсмертный крик становится голосом флейты, и что последнее, что он помнит — это как костлявые руки берут его и выбрасывают в мокрое, безвоздушное пространство, которое постепенно светлеет — потому что Солнце все-таки вернулось на небо, и оно сияет так, словно этот день — самый первый в новой истории мира.

 

Эпилог

До малого Савана оставалось два месяца, когда к руинам Иссинграсса подошли двое путников: ойгур, седовласый и с усталым лицом, и молодая женщина, тяжело опиравшаяся на палку, бледная, с красными татуировками на запястьях. Одной рукой она поддерживала свой большой живот.

Они остановились.

Люди не покинули Иссинграсс, как многие другие города, которые им случалось проходить, но его состояние внушало ужас. Вместо главной улицы — груды розовых камней, а на месте императорского дворца и Янтарного леса остались только руины. Среди них, как крысы, копошились какие-то люди.

Над всей этой разрухой высился почти истлевший остов моста, когда-то соединявший два аристократических семейства города.

Магия флейты не задела трущобы. Дом Ожидания, в котором Омо и ее спутники жили, казалось, не так давно, сохранился. Ойгур двинулся вперед.

— Стой, — сказала Омо.

Она полезла в карман и вытащила дымчатый полупрозрачный камень, и посмотрела сквозь него на город.

Винф покачал головой.

— Что ты там надеешься найти? — спросил он. — Человеческой магии больше нет.

Она пожала плечами и спрятала камень, почти вороватым движением.

— Хочу убедиться. Пойдем, Винф. Проводишь и можешь отправляться.

Она посмотрела на небо, и солнце вспыхнуло в ее глазах каким-то новым, жестким светом.

— Надеюсь, мой отец еще жив, — сказала она. — Иначе… мне просто некого будет свергать.

Винф поджал губы, но ничего не сказал.

Они вошли в город.