Ворона стояла на пороге. У Аллегри ее размеры вызвали некоторое беспокойство — не каждый день видишь птицу размером с небольшую лошадь — однако он не боялся. В клюве у нее была зажата палка или металлический прут, сразу и не разберешь.

Она хрипло каркнула, прут упал на землю. Подтолкнув его лапой, птица разбежалась и тяжело взлетела. Вместе с ней с окрестных краснолистов поднялись стаи ворон.

Странно, подумал художник. Он не помнил, чтобы в Алавесте когда-либо росли чатальские деревья.

Ну конечно, это был сон, и проснулся Аллегри не где-нибудь, а в гостинице Парапелта. За ночь выпал снег, и было слышно, как на улице переругиваются владельцы повозок, застрявших в грязи.

Вставать не хотелось, и он знал, почему.

Встреча с сестрами все только запутала. Дудочка разбита, и куда идти, было не совсем ясно.

Шати упоминала Храм Музыки. Алис говорила о нем. Возможно, в чатальской библиотеке есть какие-нибудь сведения…

Единственное, что знал художник — так это то, что Храм принадлежал к древней культуре Ао-нак. Значит, искать следовало вокруг Осеморя.

Он хмыкнул, разглядывая потолок гостиницы. То, что он знал об Осеморе, относилось скорее к разряду сказок, причем не самых веселых. Одни болота Мин-Мин с их людоедами чего стоят. А тамошние горы? Разве есть более суровое место на Агатхе?

Аллегри поежился, но потом решительно встал. Если надо, он проверит это на себе. И сделает все, чтобы найти флейту. Или создать ее.

Художник оделся, вышел в коридор гостиницы… и запнулся о порог комнаты.

Сон это или реальность? Аллегри ущипнул себя. Нет, все на самом деле.

На полу лежала флейта. Та самая.

Можно ли споткнуться о галлюцинацию? Не веря своим глазам, художник взял ее в руки, оглянулся по сторонам и вернулся в комнату, плотно прикрыв дверь и зашторив окна.

Как и во сне, инструмент был сделан из черного дерева, такой твердости, что он легко мог поспорить в этом с камнем.

Аллегри сел на кровать.

Не может быть, подумал он и поднес флейту к губам, с нетерпением ожидая первых нот волшебной мелодии — мелодии, которая могла создавать новую реальность.

Она издала жалобный стон и замолкла. Как Аллегри не старался после этого, из нее больше не вышло ни звука.

Некоторое время он просто смотрел на инструмент — слишком уж резко разошлись сон и явь.

Внешне флейта ничем не отличалась от той, за которой Аллегри гнался все это время. Почему тогда она не поет? Не исполняет его мечты?

У нее словно не было души.

Вот оно, ключевое слово. Душа.

Художник смутно надеялся, что в Храме Музыки остались осколки таблички, с которой туда приходили Шати и ее сестры. Он не знал, что будет делать с ними, но другого выхода, кроме как найти их, у него не было.

Столица, как и сама страна, называлась Чатал. Художник заранее знал, что это необыкновенное место. Ему много рассказывал о ней не кто-нибудь, а сам Меро, пожалуй, уже тогда лучший поэт Эоники и знаменитый путешественник.

Еще он говорил, что местные дома похожи на бублики, причем глава клана и дети живут на южной стороне, той, которая в любое время года больше всего освещается солнцем.

Что ж, вид на долину действительно был примечательный. Аллегри даже попридержал мулов.

Красные леса на горизонте сливались с закатом, а на фоне снега, последние дни валившего в полную силу, здания Чатала выглядели как россыпь маковых зерен.

Они действительно походили на бублики — как будто кто-то из пирога вырезал середину. Кроме того, здесь были и привычные глазу дома, но их было гораздо меньше, и стояли они на отшибе.

Отдохнуть и согреться, думал Аллегри. Кость и Ночка изрядно продрогли за сегодняшний день, и художник, которого никогда в жизни не интересовали животные, невольно жалел их. Чтобы немного облегчить им дорогу, он сошел с повозки, благо до Чатала оставалось всего ничего.

Флейта и записи Алис лежали в заплечном мешке, с которым Аллегри не расставался ни на секунду, словно боясь, что они могут внезапно исчезнуть.

На подходе к городу он заметил нечто странное. Здесь было огромное количество детей. Везде находился какой-нибудь ребенок, то рисующий на снегу затейливые узоры, то играющий с другими в снежки.

Между тем взрослые как пропали из этого города. Только проплутав в Чатале с полчаса, Аллегри наткнулся на парня, который стоял, прислонившись к стене одного из домов. Вид у молодого человека был несколько слабоумный: положив руку на пузо, он меланхолично жевал кусок хлеба. Художник при взгляде на него почему-то подумал о коровах.

— Любезный, — сказал Аллегри, не зная, как еще обратиться к нему, — где у вас тут поесть можно?

Тот ткнул ему в лицо обкусанную краюху. Вероятно, особенной радости на лице художника не выразилось, и парень тут же забрал ее обратно и пожал плечами. Аллегри спросил снова.

И снова.

Наконец, когда Аллегри почти потерял терпение, парень махнул рукой в сторону двери.

Не факт, что это и было ответом на его вопрос, однако художник решил зайти. Мало ли, вдруг там окажутся более вменяемые люди. Привязав Кость и Ночку к дереву, он стукнул в дверь.

Она скрипнула и открылась. Повеяло чем-то вкусным, кажется, мясным пирогом; Аллегри услышал гомон, изредка перебиваемый визгливым женским смехом.

Ошибиться было невозможно: трактиры в любой части света похожи друг на друга, даже если у них, как в данном случае, не было вывески.

Внутри оказалось шумно, сумрачно. Аллегри первым делом поговорил с мальчишкой о своих мулах. Тот все время косился в сторону двери: ему хотелось играть с другими детьми, но его не отпускали. Пристроив Кость и Ночку, художник плюхнулся на свободную лавку. Он только сейчас, в тепле, понял, насколько устал и замерз.

Еду и пиво здесь разносила женщина, такого высокого роста, что оставалось только завидовать ловкости, с какой она справлялась с многочисленными подносами, при этом не стукаясь о притолоку. Кожа ее слегка отливала золотом: судя по всему, родилась она в какой-то другой стране. У коренных чатальцев этот оттенок мог свидетельствовать разве что о желтухе.

— Что-нибудь погорячее, — заказал Аллегри. — Неважно что, лишь бы жевалось.

Его сосед по столу одобрительно хрюкнул в кружку пива; другой, тот, что сидел напротив, скорчил рожу, которую, при известной доле фантазии, можно было принять за улыбку.

Художнику стало не по себе. Он, наконец, разглядел, кто оказался вокруг него. Такие разбойничьи морды встречались ему только в молодости, когда он, в поисках интересного объекта для живописи, нанимал нищих позировать. До тех пор, пока его дом не ограбили.

Женщина поставила перед ним тарелку.

Сосед снова хрюкнул.

— Баташ! Недурно! — оценил он.

Вид блюда не вызывал особенного аппетита. Однако, попробовав, Аллегри уже не мог остановиться. Баташ оказался тушеным мясом с овощами и специями, чуть жирнее и острее, чем обыкновенно предпочитал художник. Однако для такой погоды блюдо подходило как нельзя лучше. Скоро Аллегри согрелся, и теперь люди в зале не казались ему такими уж подозрительными.

— Кто и откуда? — спросил тот, что сидел напротив. Когда-то ему рассекли верхнюю губу, и теперь желающие (как, впрочем, и все остальные) могли рассматривать его почерневшие и полуразрушенные зубы.

Что ж, сияющая улыбка, как успел заметить Аллегри, нечасто встречалась среди местного населения.

"В конце концов, здесь вряд ли меня кто-то узнает", подумал он.

— Я художник, — сказал Аллегри. — Родом с Эоники.

Соседи уважительно покивали.

— Художник — это хорошо, — назидательно, подняв палец вверх, произнес хрюкающий тип. — У нас они, можно сказать, очень даже ценятся. Ты что предпочитаешь — ювелирку, картины, деньги?..

Смысл вопроса как-то ускользнул от Аллегри. Хотя, если подумать, тех, кто занимается выпуском монет и отливанием золотых безделушек, тоже в какой-то степени можно назвать художниками. В очень малой степени.

— Больше всего люблю картины. Свои, разумеется, — ответил он.

— Ну конечно "свои", чьи ж еще.

Его спутники понимающе загоготали, и Аллегри улыбнулся вместе с ними, не совсем понимая, что происходит.

— На самом деле, мы тебя уважаем, брат. У нас мало таких, как ты, да и нечего воровать в Чатале. Неоткуда. Разве что из Хранилища Знаний.

— Воровать? — на фоне подобного заявления он даже забыл, что его обозвали братом — в другое время он бы оскорбился столь фамильярным отношением.

Парень с рассеченной губой осклабился.

— Да знаем, знаем. "Заимствовать", а не "воровать". Не беспокойся, тут все свои. Брат брату — брат. Тем более что Гёбёкли пропустил тебя, а он с посторонними не церемонится. Уж не знаю, как этот слабоумный отличает своих от чужих, но то, что он ни разу не ошибся — это факт.

Аллегри решил пока не сообщать им, что Гёбёкли в кои-то веки пустил в трактир не того человека. Еще неизвестно, чем это закончится.

— Вообще-то, я не собирался "заимствовать" ничего из Хранилища Знаний. Но мне необходимо туда попасть.

Его соседи присвистнули, а тот, что сидел напротив, даже хлопнул по столу.

— Самоубивец! — провозгласил он. На них стали оборачиваться. Заметив это, он понизил голос. — Хранилище закрыто. Ты не знал?

— Ну, думаю, меня туда пропустят, — сказал Аллегри, памятуя о письме Алис. Как-никак, она была не последним человеком в Чатале, как, впрочем, и на Архипелаге.

— Точно самоубивец! — прошептал щербатый.

— Он его убьет, — согласился с ним второй.

— Да кто — он? — художник начал раздражаться. Все время, что Аллегри ехал по этой стране, у него возникало чувство, что местные жители чего-то недоговаривают.

— Ууст Второй, кто-кто, — они оба понизили голос. — Ему сказали, что в Хранилище есть книга, в которой написано, как его свергнуть. Он хотел ее уничтожить, однако ему это не удалось.

— Оно ведь живое, Хранилище-то, — сказал хрюкающий тип.

— И теперь, ко всему прочему, еще и обиженное.

— Они правду говорят, — услышал Аллегри голос за спиной. — Я бы тоже обиделся, если бы мои вещи попытались спалить магическим огнем.

Все повернулись к говорившему.

— О, Чапель!

— Здорово, Чапель!

Аллегри проследил за их взглядами: позади него стоял мужчина лет тридцати, может, старше. На голове у него был повязан красный платок, расшитый золотыми нитями. Впрочем, как успел заметить художник, чатальцы предпочитали такие платки всем другим головным уборам.

Незнакомец поклонился, что смотрелось несколько комично в темном, пропахнувшем едой и перегаром зале.

— Чапель. В некотором роде ваш коллега. Люблю произведения искусства.

Художник подал ему руку и представился.

— Я слышал, — сказал Чапель, и глаза его странно сверкнули.

Затем до Аллегри дошло.

Он успел забыть о своей славе, а между тем, она никуда не делась, а от неожиданного исчезновения художника еще и возросла. Судя по тому, как странно — намекающе — говорил Чапель, он сразу понял, кто перед ним.

Аллегри, впервые за много лет, запаниковал по-настоящему.

Однако новый знакомый неожиданно ему подмигнул, и, силой вытащив Аллегри из-за стола, направился к выходу.

— Ээй, вы куда? Время детей еще не кончилось! — крикнула разносчица.

— Плевал я на их суеверия, — пробормотал Чапель, и затем, уже громче, сказал. — Мы ненадолго!

Снаружи морозило: Аллегри не успел даже толком одеться.

— Что вы себе позволяете? — возмутился он. Таким образом его таскал только отец, и то, только до определенного возраста.

— Тише, тише, — Чапель оглянулся, и, заметив Гёбёкли — тот почти домучил краюху хлеба — потянул художника за угол дома. — Вы же тот самый?..

Несколько секунд стояла тишина: Аллегри внимательно изучал нового знакомца на предмет, можно ли ему доверять. Честно говоря, в его пользу мало что говорило. Длинный, крючковатый нос, прищуренные, с хитринкой глаза… было в нем что-то птичье. Художник и раньше видел такие лица, и все они принадлежали либо не очень чистым на руку людям, либо авантюристам. А Чапель, по роду его профессии, вполне мог совмещать эти два типа.

— Хотя, можете не отвечать. Мне как-то попадался ваш автопортрет, — сказал он.

— И что теперь? — получилось несколько грубее, чем хотел Аллегри, но в этот момент было не до вежливостей. Ладонь незнакомца на плече нервировала — тот вроде и не держал крепко, но рука у него была такая тяжелая, что под ней невольно хотелось согнуться.

Чапель пожал плечами, и, улыбнувшись, отпустил художника.

— Если собираетесь в Хранилище, то я могу вам помочь, — сказал он. — А взамен — вы напишете мне картину. Всегда хотел что-нибудь с вашим автографом, а тут такой случай представился, — он снова пожал плечами, дескать, вот оно как бывает.

Значит, еще один фанат творчества, подумал Аллегри.

— Я больше не рисую.

— Вы уверены? — Чапель сощурил глаза. — Вам понадобиться помощь, когда вы пойдете в Хранилище. Я ручаюсь за это, — он понизил голос, — тем более что я там бывал… неоднократно.

Этот тип нравился Аллегри все меньше и меньше, однако в одном он был прав: без проводника в Хранилище соваться не стоит. А насчет платы…

— Что вы скажете, если я завещаю вам свою последнюю картину? — сказал художник. — Я дам вам расписку. Если моя женушка будет против… даю добро на кражу.

Чапелю такой вариант явно понравился. Он даже подпрыгнул в приступе энтузиазма: для него он сулил, кроме всего прочего, еще и ворох приключений.

— Давай так. Чатал мне уже надоел.

— А что там с детьми? — спросил Аллегри, когда они вернулись в трактир, сопровождаемые мутным взглядом Гёбёкли. У него был такой вид, будто он хотел почесать голову, но забыл.

— С детьми? В смысле? А-а, ты про то, что нельзя выходить, когда у них время игр?

Аллегри кивнул.

— Они думают, что если застать их за этим, то может случиться несчастье, — Чапель поморщился. — Ерунда, если подумать. Хотя, с другой стороны, ни один родитель не хотел бы видеть, чем это таким запрещенным занимается его чадо… Дети ведь часто нарушают запреты.

Аллегри, который был бесконечно далек от педагогики, счел это странным.

— Хотя кто знает, откуда это взялось, — продолжал Чапель, — когда я прибыл сюда, это длилось уже как минимум две сотни лет. Никто уже и не помнит, зачем они так делают.

В этот час все нормальные люди уже спали, а чатальские жрецы приносили богам жертву. Вой быка неприятно взрезал тишину города и заставлял Аллегри ежиться.

Аллегри стоял возле хлева, и, пытаясь согреть руки дыханием, дожидался Чапеля. Перчатки он забыл в номере гостиницы, а ночь, как назло, выдалась морозная. У мостовой стелился туман, и луна порой подсвечивала его мягким жемчужным сиянием.

Чатальцам было чуждо понятие "изящества", да и украшать свои дома они не любили.

Неприглядно выглядел город ночью. На улицах не было ни души, но шатались какие-то подозрительные и странные тени. Дома вокруг превратились в темные монолиты. Время от времени мимо проходили стражники с факелами.

Впечатление было такое, будто в городе идет какая-то война, но война тихая, подленькая, с заговорами, ножами в спину и колдовством.

Чья-то тяжелая рука опустилась ему на плечо. Художник вздрогнул от неожиданности. У Чапеля была дурацкая привычка возникать из воздуха — за пару дней общения он успел сделать так несколько раз. Вероятно, тому просто нравилось наблюдать за людьми на грани инфаркта.

— Здоров и бодр как бык? — спросил он.

— Во всяком случае, здоровее, чем тот, — Аллегри указал в сторону, где, по его предположениям, приносили жертву.

По словам Чапеля, Хранилище Знаний стояло на главной площади столицы, но идти к нему напрямую было бы верхом глупости.

— Там стражников — толпа! — добавил он. — Надо хитростью.

Почему-то Аллегри не сомневался, что за этим дело у Чапеля не станет.

Хранилище сильно отличалось от остальных зданий. Оно напоминало усеченную пирамиду. По белым стенам шла золотая роспись и барельефы — и они будто светилось в темноте.

Вокруг стоял каменный забор высотой в два человеческих роста, под которым, довольно близко друг от друга, прохаживались стражники.

— И как мы туда попадем? — спросил Аллегри. Они спрятались за ближайшим к Хранилищу домом. Чапель невозмутимо дымил трубкой и улыбался.

Его как будто не слишком беспокоили вопросы конспирации.

— Полетим, — сказал он.

Художник нахмурился. Заклинание полета требовало много сил, особенно от того, кто никогда им не пользовался. Теоретически, конечно, он мог попробовать. Однако жизнь после этого была бы короткой — стражам ничего не стоило подстрелить его из арбалета.

— Не дрейфь, — сказал Чапель. — У нас есть гуси, голые девки и еще пара занятных штучек.

Он широко улыбнулся и засучил рукава.

Аллегри понял: сейчас что-то будет.

Поток любопытствующих схлынул еще два года назад, если Далмат верно помнил. В Хранилище знаний, конечно, было много интересного, но дураков, желающих отдать жизнь за это, не находилось уже давно.

Ему нравилось служить здесь, под стенами живого здания. Тихо — особенно если не заходить внутрь; опять же, выдают топливо и паек. Чем не жизнь? Разве что скучновато, но Далмат был не из тех, кто променял бы спокойствие на приключения.

Его товарищи грелись у костра, а сам он бродил вдоль стены. Ночь обещала быть длинной. Утром его должны были сменить.

Далмат дошел до границы отведенного ему участка, повернулся… и оторопел. По снегу босиком, сверкая попой в лунном свету, бежала его жена. Ее сопровождала стая гусей — единственных животных, которых Далмат с возрастом так и не перестал бояться.

Он знал, что однажды жена выкинет что-нибудь в этом духе. Он подозревал это с тех самых пор, как она на следующий день после свадьбы попыталась накормить его чем-то жутко соленым и очевидно несъедобным. Такое не забывается.

Это была одна из причин, почему он оставил ее в Чору-Нери, а сам переехал в столицу. На службе кормили в тысячу раз вкуснее.

Гуси, между тем, добежали до остолбеневших стражей и принялись кусаться. Среди товарищей Далмата были те, кто прошел войну со Степью и Айзернен-Золеном, те, кому случалось бороться с гигантскими северными медведями…

Эти люди были готовы ко всему, кроме гусей.

И голых женщин, естественно. Далматова вторая половинка оказалась не единственной представительницей прекрасного пола, месившей снег босыми ногами. Тут и там слышались крики разъяренных мужей:

— Ровена! Поймаю, убью!

— Чтоб тебя!..

— Фатайм, неверная женщина!

В завершение картины полного бедлама, в небе с левой стороны расцвели огненные лилии.

Стражи попадали на землю, в полной уверенности, что наступает конец света. Далмат упал вместе со всеми. Прикрыв глаза, он думал о том, что как-то странно все происходящее, и если подумать, оно походит на…

— Воры! — завопил он. — Это иллюзия! Воры в Хранилище!

Кажется, его товарищи сами пришли к подобному выводу: гуси начали взрываться, оставляя после себя целую кучу мыльных пузырей, пойманные жены лопались с легким треском и исчезали. Огонь в небе образовал узор, до крайности напоминавший кукиш.

Оглянувшись, Далмат заметил нечто в плаще и с четырьмя ногами, перелетевшее через забор Хранилища знаний. Он сморгнул. Существо пропало.

Вероятно, тоже морок, подумал страж, хотя внутренний голос говорил ему совсем другое.

Но, как мы уже знаем, Далмат ценил собственное спокойствие превыше всего на свете. Лезть внутрь Хранилища с проверкой ему очень не хотелось.

Аллегри и Чапель мягко приземлились за оградой. Мягко — потому что земля оказалась влажной, или, если называть вещи своими именами, за стеной было грязно, как в хлеву. Как будто у Хранилища — своя погода, подумал художник.

— В определенном смысле, ты, конечно, прав, — сказал Чапель. — Для разумного здания совершенно не обязательно покрываться снегом тогда, когда это делает весь город.

Аллегри взглянул на него.

— Разве я сказал что-то вслух?

— Думай тише, тебя слышно, — тот широко улыбнулся.

Художник так и не понял, ирония ли это была или он говорил серьезно. Еще удивляло, что Чапель такой бодрый после полета — если бы Аллегри пришлось лететь самому, художник просто свалился бы с ног. А этот ничего, встал, отряхнулся и дальше зубоскалит.

За стеной, переругиваясь, бегали стражи. Кажется, до них дошло, что весь этот цирк устроили, чтобы отвлечь их внимание, и через минуту-другую они собирались пойти внутрь с проверкой.

Пока что они решали, кто достоин такой чести.

Двери в здание — огромные, белого дерева — были опутаны цепями и цепочками всех мастей; сверх того маги Ууста Второго наложили контуры защиты, чтобы уж точно никто не мог пройти. От самого Хранилища хотелось держаться подальше: от стен шло бело-голубое, едва заметное свечение, которое всем своим видом говорило, что не стоит к нему прикасаться.

— Отвернись, — скомандовал Чапель.

Художник, пожав плечами, последовал приказу.

Полыхнуло; стражи загромыхали цепями, открывая ворота.

— Сюда, — плащ Чапеля мелькнул в неизвестно откуда взявшейся дыре в стене, в метре от дверей.

— Мы нормальными путями не ходим, так, что ли? — пробормотал художник про себя. Затем нырнул в отверстие. Стражи уже расправились с последним замком, а дыра в стене затянулась.

Они оказались в узком, чрезвычайно извилистом коридоре. Здесь ничего не стоило, зазевавшись, удариться головой о потолок или выступ, которые словно вырастали за секунду до появления вора и художника. Впрочем, Аллегри не удивился бы, окажись оно на самом деле так.

На очередном повороте Чапель остановился, и, приложив руку к стене, стал прислушиваться. Хмурился, шептал что-то про себя, закрыв глаза.

— Куда дальше-то? — спросил художник.

— Тихо. Сейчас… ответит.

— Кто?…

Стена разъехалась. За ней оказался гигантский аквариум… или то, что художник поначалу принял за него.

Когда-то это было просторным белым залом, со стеклянным куполом и мраморными полами. Трудно сказать, чем занимались здесь гости Хранилища: может, просто отдыхали, а может, разбирались в устройстве архивов. В пользу последней версии свидетельствовал план здания, нарисованный на полу. В голубоватом сиянии, исходящем от купола, парили книги — порванные, обожженные, без переплетов и обложек. На стенах виднелись черные кляксы, как будто здесь взорвалось что-то.

— Так, — сказал Чапель. — Сейчас ты идешь к карте, но! Прежде чем ступать на нее, остановись и подожди минутку. Я присоединюсь к тебе чуть погодя.

Он сделал странное, едва заметное движение головой. Что-то среднее между покачиванием и поворотом, как будто он сам не был уверен в своих словах. Художник оглянулся: коридор, по которому они шли, замкнулся, и теперь они стояли в небольшом закутке перед залом. Выхода не было.

Положившись на то, что все это время помогало ему на пути к флейте, Аллегри шагнул вперед.

И ничего. Дошагав до карты, он невольно почувствовал себя обманутым. Аллегри, конечно, не хотел, чтобы потолок немедленно обрушился, а книги перешли в атаку. Однако после того, что он слышал об этом месте, оставаться в добром здравии дольше минуты было просто неприлично.

Откуда-то сверху раздался смешок, затем, словно эхо, хохотнул Чапель. Художник обернулся.

— Боевые книги! Придумал же! — он чуть за живот не держался.

— Ты что, мысли читаешь?

— Кто, я? Да никогда! — он промокнул глаза уголком плаща, и, сделав серьезное лицо, подошел к художнику. — У меня две новости.

— Сомневаюсь, что "хорошая" и "еще лучше", — пробормотал Аллегри. — Что там?

— Первое: Хранилище, скорей всего, решило тебя не убивать, — сказал Чапель.

— О, это замечательно, — повисла пауза. — Скорей всего?

— Да. Второе: до нужного зала придется топать пешком, — он указал на карту архивов. Один квадрат окрасился в красный цвет; в другом, подписанном как "Место Направлений и Путей", мигали две черные точки.

— Хранилище не собирается нас перемещать, — пояснил Чапель, — уж не знаю, почему.

Если говорить языком сравнений, то изнутри здание напоминало пещеру. Прекрасно, порой не без вкуса отделанную, но — пещеру. Сводчатые потолки, потусторонний свет, узкие, извилистые коридоры, в которые без проводника не стоило и соваться… Неудивительно, что люди здесь предпочитали пользоваться картой, чтобы попасть в нужное помещение. Кроме того, художника не оставляло ощущение, что за ними следят.

— Вообще, занятно, — сказал Чапель, когда они проходили по балкону одного из "гротов", — по-моему, Хранилище никогда не отказывалось от того, чтобы доставить человека в нужное место. Либо ты, — он хлопнул по стене, — мертв, либо попадаешь туда, куда хотел.

— Так ты говорил, что был здесь всего пару раз? — пробормотал Аллегри.

Вопрос не смутил Чапеля. Он продолжал идти, как ни в чем не бывало, постукивая кулаком по стенам коридора.

— Ну, положим, чуть чаще, чем "пару". Мы с ним — Хранилищем — в некотором роде, друзья. Все-таки занятно, — повторил он. — Я привык думать, что художники предпочитают сидеть дома и рисовать, а не мотаться по свету.

Аллегри ничего не ответил на это. С некоторых пор он считал, что ему лучше молчать о своих целях и прошлом. Так проблем возникало на порядок меньше.

Чапель, очевидно, не в силах терпеть приступ любопытства, выпалил:

— Что ты ищешь здесь, Эль Аллегри?

Раз за разом спрашивали у художника, почему он пустился в путь, и каждый раз, отвечая, Аллегри чувствовал себя так, словно предавал что-то сокровенное. Даже если не вдавался в подробности, как сейчас.

— Мне нужно узнать, где находится один… одна вещь.

— Не скажешь, что это? Я могу помочь, — Чапель обернулся, и, прищурившись, посмотрел на него. Складывалось впечатление, что он уже знает, что имел в виду Аллегри.

Художник покачал головой.

— Мне не нужны помощники.

"Это слишком личное", едва не добавил он.

Коридоры все не кончались. Они походили друг на друга как близнецы, и если бы не Чапель, художник очень скоро заблудился бы.

После дюжины лестниц, ведущих вниз, его проводник наконец-то остановился перед дверью.

Это была каменная плита, покрытая железной, чуть заржавевшей решеткой, в узорах которой угадывалась цифра "Один". Небольшая табличка сбоку сообщала посетителю, что он пришел в "Собрание Моно".

Чапель помахал рукой перед решеткой, как это обычно делают дети, проверяя, заснули родители или нет.

Дверь, щелкнув замками, открылась.

Художник ожидал увидеть просторный архив, битком набитый документами, однако за дверью оказалась небольшая библиотека, даже кабинет: семь-восемь полок с книгами, какие-то ящики, стол и два кресла. На одной из стен висел портрет мужчины в старинных одеждах. Художник при взгляде на него презрительно усмехнулся: чувствовалось, что рисовал дилетант.

— Хм, неудивительно, что Хранилище знаний не захотело нас перемещать, — сказал Чапель, взяв в руки один из томов. — Это же кабинет первого хозяина Хранилища, господина Моно. Оу-вау! — он вцепился в книгу и стал лихорадочно переворачивать листы, время от времени хихикая, как девчонка.

Художник, который как раз искал нужный ему фолиант — что было непросто, учитывая, что он не знал, где именно хранятся атласы и как выглядят их корешки — недовольно поинтересовался:

— Что там?

— Да тут… анекдоты про северных богов. Весьма, сказал бы, неприличные, — Чапель снова хохотнул. — Вот уж не думал, что кто-то записывает такие истории… Кстати, должен предупредить тебя. Эти книги существуют только в единственном экземпляре.

— Буду предельно аккуратен, — пообещал художник.

— Да погоди ты! Я не к тому. Эти книги теперь называют "Моно", по имени хозяина. Знаешь, что это значит?

— И что же? — Аллегри наконец нашел книгу, на верхней полке третьего шкафа. Пришлось встать на стол, чтобы дотянуться.

На вид ей было никак не меньше трех сотен лет. А может, и больше. Сначала в алфавитном порядке перечислялись места, в которых побывал и о которых слышал составитель, затем шли сами карты.

— Их нельзя переписать. В принципе.

Да! Храм упоминался в этой книге. Вот, на севере Осеморя, в горах, между водой и Поющей пустыней стоит этот Храм. Судя по иллюстрации, формой он напоминал яйцо, к которому вели тысячи мраморных ступенек.

Мне не помешает свой экземпляр карты, подумал художник.

— Что ты сказал? — спросил он.

— Эти книги невозможно переписать. Даже частично, — повторил Чапель. — Единственный путь что-то вынести из этого кабинета — выучить наизусть. Ну, или если Хранилище тебе подарит одну из них, но на это даже не рассчитывай.

Раздосадованный, Аллегри прихватил том и уселся в кресло бывшего хозяина кабинета.

— Что, даже схематично набросать нельзя?

— А ты попробуй.

Тон Чапеля не оставлял сомнений в исходе эксперимента, однако художник все же решил попробовать. Разворошив груду листов на столе, он нашел старый свинцовый карандаш и подходящий клочок бумаги.

Он успел обрадоваться — карандаш, как ему и положено, оставлял следы на обрывке, но не тут-то было. Чуть погодя линии стали выгорать, и скоро лист выглядел так, словно к нему и не прикасались.

— Этот ваш господин Моно наверняка был скрягой, — сказал художник. — Даже знания — и те себе прибрал.

— Моно? — Чапель весь ушел в книгу. — Да нет — он просто хотел сохранить их.

Он перевернул страницу и довольно хмыкнул.

Художник нахмурился. "Хотел сохранить", "мы с Хранилищем в некотором роде, друзья"… Чапель что-то скрывал. Другой вопрос, так ли необходимо знать, что именно? Аллегри терпеть не мог, когда к нему лезут в душу, и сам с другими так не поступал.

Художник несколько раз шифровал перерисованную карту, но как не старался, удержать ее на бумаге не удавалось.

Он перепробовал все: ходил по кабинету, громко и с выражением зачитывая названия городов, которые могли бы помочь ему сориентироваться на пути к Храму, придумывал ассоциации с ними, даже попытался сочинить песню, где упоминались бы опорные точки. Чапель немало повеселился, наблюдая за этим представлением.

Оставалось надеяться, что память не подведет Аллегри. Иначе он так и будет, до конца своих дней, блуждать в Осеморских горах.

— Ну, побежали? — спросил Чапель, стоило художнику вернуть атлас на место. — Я голоден.

Он вышел из кабинета, не дожидаясь Аллегри.

Украдкой, хотя прятаться, в общем-то, было не от кого, он посмотрел на флейту. Бездушный, бесполезный инструмент, из которого нельзя извлечь и звука… даже в таком виде он дарил ему куда больше надежды, чем когда-либо кисть и краски.

— Отдай, — услышал он.

Художник едва не выронил флейту, пытаясь спрятать ее обратно в рукав. Он оглянулся. Рядом никого не было, равно как и во всем кабинете.

Голос не принадлежал Чапелю. Аллегри, впрочем, сомневался, что он вообще человеческий — слишком много металлических ноток. Так могла бы разговаривать оббитая железом дверь.

Он выглянул в коридор. Трудно сказать, что он там ожидал увидеть, но уж точно не это. Чапель стоял, скрестив руки, и с вызывающим, даже несколько нахальным видом смотрел на стену. Из стены требовательно высунулась голубая полупрозрачная рука.

— Ну же.

Тот же самый голос. Стена заволновалась, и оттуда появилось не лишенное приятности девичье лицо того же потустороннего оттенка.

— Я тебе триста раз говорила — нельзя отсюда ничего воровать, и все равно ты каждый раз пытаешься унести что-нибудь. Ну зачем тебе собрание баек про северных богов? Астера решил шантажировать? Или еще какую штуку задумал?

Чапель так замотал головой, что с нее слетел платок. Открылось чудное зрелище, от которого Аллегри временно забыл, как дышать.

Вместо волос у Чапеля росли перья. Длинные мягкие перья лазурного цвета. Неудивительно, что он никогда не снимал головного убора.

Бочком, надеясь, что его все-таки не успели заметить, Аллегри пробрался обратно в кабинет и спешно забаррикадировался. Он не совсем понимал, зачем это делает, но ужас перед инородным был сильнее.

Несмотря на то, что художник остался один, он все равно продолжал слышать ее голос.

— Ну вот, ты напугал его.

Последовала пауза, во время которой, видимо, Чапель говорил что-то.

— Так ты ему не сказал, кто ты?

Наступила тишина. Сказать, что она не понравилась Аллегри — значит ничего не сказать. Она была как раз того типа, когда каждое мгновение ждешь подвоха. На всякий случай он отошел от двери.

— Эль Аллегри, — прошептал кто-то над его ухом. Художник подскочил от неожиданности.

Это была она. Та самая, которая вышла из стены в коридоре. Слабо светясь, она стояла всего в полуметре от художника.

— Не бойся.

Аллегри хмыкнул. Спору нет, к этому моменту он побывал в самых разных передрягах — один Храм Детей Хаоса чего стоил, но человек (человек?) с перьями вместо волос и полупрозрачная девушка доконали бы кого угодно.

— Вот, — она всучила ему листы, в которых Аллегри не без удивления признал страницы из того самого атласа. — Спрячь, чтобы Чапель не увидел. А то еще решит, что и ему можно страницы вырывать.

— С-спасибо, — нерешительно поблагодарил художник, — но почему?..

— Почему-почему, — проворчала она, — скучно мне, вот почему. Сюда приходят только ненормальные да Чапель, а что б образованный, вменяемый человек зашел… такое редко бывает. И я не говорю про этого дурака Ууста, который вздумал портить мое имущество! Уж кого-кого, а его я тем более не пущу… — она помолчала, затем ободряюще похлопала Аллегри по плечу. — Да и потом, с тебя выйдет не меньше четырех книг!

— Простите? — Аллегри представилось, как она делает из его кожи пергамент. Даже в воображении перспектива не выглядела привлекательной.

Видимо, эти мысли отразились у него на лице, потому что собеседница расхохоталась.

— Никто никого разделывать не будет, — заверила она. — Я просто могу вытягивать из людей те знания, которые могут пригодиться будущим поколениям. А ты, поскольку являешься персоной не самой последней величины, оказался здесь весьма кстати — у меня нет твоей биографии. Точнее, не было.

Будет ли о нем сказано во всемирной истории или нет, художника волновало в последнюю очередь, однако кое-что в этой речи обеспокоило его не на шутку.

— Значит, — слова давались ему с трудом, — ты знаешь, почему я здесь?

Она кивнула.

— Но если хочешь, я могу об этом не упоминать. Напишу в книгах, что ты исчез в самом расцвете творческих сил. Пусть гадают, — девушка улыбнулась.

— Спасибо, — прошептал художник, но хозяйка Хранилища уже исчезла.

Свернув и спрятав листы, он принялся отодвигать мебель от двери.

Чапель стоял, прислонившись к противоположной стороне коридора, и, с нарочитым выражением скуки на лице, свистел. Со всеми этими перьями на голове он еще больше походил на птицу, чем раньше.

Он и правда не человек, подумал Аллегри.

— Тонкое наблюдение, — заметил Чапель, — еще варианты? Даю подсказку: не корова я, не волк, называйте меня…

— …бог. Как же я сразу не догадался, — пробормотал художник.

Действительно, кем он мог еще быть, с такими волосами и проницательностью, которая больше смахивала на чтение мыслей.

— Не стой столбом, — донесся голос Чапеля из-за угла. — Я, между прочим, к завтраку опаздываю.