С недавних пор ко мне ходит жираф. Жираф-призрак. По ночам он вылазит из шкафа (ни в какой другой мебели он бы не поместился по росту), проходит по комнате беззвучной тенью, иногда — с надетыми на башку трусами, иногда — просто так, и встает между моей кроватью и кроватью жены.

Все началось с бесформенного свечения, как будто кто-то включил в шкафу свет и слегка приоткрыл дверцу. По прошествии нескольких дней появилась нога с копытом, длинная и костлявая. За ней воспоследовали еще три.

А потом, прошлой ночью, я застегнул на все пуговки свои спальные шорты лунного цвета, сунул ноги в любимые тапки в виде инопланетных пришельцев, прошел под пузом жирафа, спустился на кухню и сделал себе какао. По возвращении я обнаружил, что животное все еще топчется в спальне и пребывает в некотором раздражении. Сбросив инопланетные тапки, я сел на кровать. Жираф наклонился ко мне, чуть ли не мордой в лицо. Я даже почувствовал запах его дыхания: запах листьев, свежих и сочных, с самых верхушек деревьев. И вот, наклонившись ко мне, жираф-призрак заговорил. Завтра, сказал жираф, я приду днем. Жена ничего не узнает — она будет полировать сервант. Ты настроишь видак с верхней загрузкой, и я поставлю тебе кассету. Я возразил, что у нас нет видака с верхней загрузкой, а есть только с фронтальной, и он объяснил, что кассета волшебная, заколдованная, и поэтому несовместима с некоторыми из последних моделей.

После обеда я забил на работу, съездил к родителям, взял у них старый видак серебристого цвета, худо-бедно распутал все провода и подключил агрегат. Собственно, прямо сейчас и подключаю. И все жду, что жена спросит, чем я тут занимаюсь, но она занята. Полирует сервант, в точности, как и сказал жираф. А вот и он сам, вваливается в гостиную прямо из сада, даже не вытерев копыт. Держит в зубах кассету. Животное открывает рот, роняет кассету мне в руки и говорит:

— Как жизнь, старик? Все путем?

— Да, — говорю. — Все нормально.

Ледяным тоном.

— Днем уже не так страшно, как ночью, да?

— А почему ты решил, что мне было страшно?

— Когда я пришел в первый раз, ты чуть не умер со страху.

— Что-то не помню.

— Ты даже спрятался под одеялом, старый ты перец.

— Никакой я не старый, — говорю, поправляя очки, самые стильные из существующих на данный момент на потребительском рынке. — Мне всего двадцать восемь.

— А на следующий день рождения будет уже двадцать девять. А потом — тридцать. Если дотянешь.

— Какой ты добрый. И вообще, что за упаднические настроения? Вроде как ты намекаешь, что я могу и не дожить до тридцатника.

— Ну, все там будем.

— Как я понимаю, ты спустился с небес вовсе не для того, чтобы меня подбодрить?

— Я пришел, чтобы пугать и нервировать. Чтобы тебе стало страшно и жутко.

— Тогда тебе нужно было придумать что-нибудь более пугающее и нервирующее. То есть принять земной облик — это как раз то, что надо. Но не жирафа же.

— Всегда был жирафом, — отвечает жираф. — Не умею быть кем-то еще.

— Тогда, если тебе так уж необходимо являться людям в качестве привидения, чтобы пужать и стращать, производи оные действия в джунглях, где ты будешь к месту.

Он морщит нос, этот свой длинный и желтый носище, и говорит:

— Знаешь, что я тебе скажу, я уже начинаю жалеть, что не остался в шкафу. Когда я был в шкафу, ты боялся.

— Боюсь тебя огорчить, но я — мужчина без страха.

— И без мужского достоинства.

— В каком смысле?

— В буквально-эвфемистическом. При полном отсутствии первичных половых признаков.

— Это в корне неверно, равно как и несправедливо, — говорю я в защиту своих гениталий. — Знаешь, чем я занимаюсь? В смысле, кем я работаю?

— Сейчас, надо думать, я буду сражен наповал.

— Я работаю на телевидении, на канале НФ. Главным сценаристом.

— Ага, писатель. Так сказать, литератор. Мастер словесного выражения. Только если ты мастер, то чего же ты ни разу даже «привет» не сказал, когда я был в шкафу?

— Ну, ты же жираф, — говорю я вполне резонно. — Если бы я знал, что ты умеешь говорить…

— Если бы я не умел говорить, не было бы смысла и приходить.

— Звучит весомо. Как будто ты здесь с важной миссией.

— Я бы не стал напрягаться и спускаться с небес, если бы у меня не было, что сказать, — заявляет жираф.

— Ну так говори уже и иди себе восвояси.

— Еще не время. Но будь уверен, мне есть что сказать. И это будет не то чтобы очень приятно. Даже, наверное, совсем неприятно.

— Ладно. Как будешь готов, приступай, — говорю я, усаживаясь поудобнее в своем хай-тековском кресле. — Я внимательно слушаю.

Но животное лишь раздувает ноздри и трясет головой.

— Что-то нет настроения.

Я встаю с кресла.

— Тогда давай начнем, с чего попроще. Меня зовут Спектр. Скотт Спектр.

— Джим.

— Рад знакомству, Джим, — говорю я, пожимая ему правое переднее копыто. — А теперь расскажи мне, Джим, какие у тебя ощущения. Каково ощушать себя редким уродцем?

— Э?

— Ну, жираф-призрак, как гость из загробного мира, — явление достаточно редкое.

— Жирафы, знаешь ли, тоже умирают.

— То участь всех: все жившее умрет, — цитирую я, — и сквозь природу в вечность перейдет. 

Жираф улыбается.

— Да, никто из нас не молодеет.

— В смысле?

— Ну, как ты сам очень верно заметил, все жившее умрет, и все там будем…

— Так что, ты пришел мне напомнить, что человек смертен? Я правильно понимаю?

— В самую точку.

— И каждый прожитый год приближает меня к могиле. И вот когда я доживу до седин, сделаюсь старым и дряхлым…

— Погоди. А то ты впадаешь в излишнюю сентиментальность, не говоря уже о неоправданном оптимизме.

— Ну хорошо. Пожилым. Средних лет. Со всем своим несовершенством, написанным на лице…

— Сидя в сортире со спущенными штанами, уткнувшись носом в порнографическое издание…

— Нет, Джим. Порнографию я не смотрю, не читаю.

— А надо бы. Пока еще есть возможность.

— То есть конец уже близок и неотвратим?

— Более-менее да.

Я просто сижу, утопая в своем высокотехнологичном кресле, и вспоминаю наш вчерашний разговор с женой. Дело было уже под вечер. Я смотрел телевизор, сериал о путешествиях во времени. Жена тоже смотрела, но на часы. Она спросила, почему я все время молчу, и в ответ я промолчал.

— Но ты, Спек, не расстраивайся. В твоем случае чем раньше, тем лучше. В смысле, не будем лукавить: ради чего тебе жить?

— Как я понимаю, это была ирония. Потому что, видишь ли, так получилось, что перед тобой человек, у которого есть все. Высокоскоростной доступ в Интернет. Красавица-жена…

— Которой отчаянно необходимо как следует попастись.

— Что ей необходимо?

Жираф скабрезно подмигивает, и я понимаю, что он имел в виду.

— А, понимаю. В смысле, заняться сексом. Воздержанья не интересуется сексом.

Жираф смеется.

— Воздержанья? Воздержанья Спектр?

— А что? Красивое имя, — говорю я в защиту имени.

— В общем, Воздержанье Спектр отчаянно необходимо как следует попастись, рьяно и зажигательно. Я бы и сам ее этого самого, Спек. Если бы скотоложство не было вне закона. И если б мой член был поменьше. И если бы я не был мертвым.

— Прошу прощения, но мы с Воздержаньем любим друг друга.

— Тогда что ж у тебя жизнь такая хреновая?

— Ладно, — говорю я. решив сменить тактику. — Давай предположим. Буквально на пару минут. В качестве аргумента в дискуссии. Что жизнь у меня, как ты говоришь, хреновая. Хотя она не хреновая. Вовсе наоборот. И ты это знаешь, и я это знаю. Мы оба знаем. Но если, и я подчеркиваю слово «если», у меня была бы и вправду хреновая жизнь, что бы ты предпринял по этому поводу?

— Э?

— Ну давай. Взмахни палочкой. Дай мне загадать три желания.

— Ты меня с кем-то путаешь, — говорит Джим. — Я — жираф-призрак, а не какой-то задрипанный волшебник. А если ты будешь и дальше проявлять откровенный идиотизм, я лучше пойду себе восвояси. Забурюсь в бар, напьюсь. А ты сам выкручивайся как знаешь.

— Понял, отвял. Только, пожалуйста, не называй меня Спек. Меня зовут Скотт Спектр, можно просто Скотт. Так что, мы будем смотреть кассету?

Он наклоняет голову к серебристому видаку, вставляет кассету, давит подбородком на верхнюю крышечку. Потом принимается бить копытом по передней панели, пытаясь нажать на PLAY. Я сую ему в ноги пульт.

— Скотт Спектр, — говорит жираф. — Вот твоя жизнь. Прошлая, нынешняя и будущая.

Жжжжж. А потом сквозь густой туман проступает школьный стадион. На поле — два мальчика, в одном из которых я узнаю себя. Вот он я, слева. С растрепанной челкой, в очках. А справа — Плут Дубина, единственный парень, который показывал мне свой писюн. Его галстук сбился на сторону, на рубашке оторваны две пуговицы. Он лезет в карман пиджака, вынимает оттуда чипсу и сует себе в рот.

— Хочешь?

— Ага.

— Со вкусом креветок. Слямзил в папином баре. Он дает мне одну чипсу.

— Ты уже начал дрочить?

Я пожимаю плечами.

— Ну, ты и тормоз, — говорит он с набитым ртом. — Ну а сны тебе снятся? Так что потом вся постель мокрая?

— Я с одиннадцати лет не мочусь в постель.

— Не в этом смысле, придурок. — Он достает из кармана целую пригоршню чипсов и набивает полный рот. — Ты вообще знаешь, что такое спермач? — Он тычет мне кулаком между ног и говорит: — Такая белая штука, которая у тебя в яйцах. Которая льется наружу, когда дрочишь.

— Когда чего делаешь?

— Ты что, не знаешь, что это такое?

Очевидно, не знаю. Потому что качаю головой.

— Нет, ты точно придурок. С тобой бывало такое: моешься в ванне, и тут в ванную входит мать, и у тебя вдруг встает?

Я киваю.

— А потом ты дрочишь. Ну, чтобы не стояло. Неужели ты никогда не дрочил?

— Специально — нет.

Он ковыряет в носу, запустив палец в ноздрю до самых мозгов. Штука, которую он вынимает, похожа на драгоценный камень, но он вытирает ее о мой школьный пиджак.

— Ты идешь на вечеринку?

— На какую вечеринку?

— Ну, к Лайзе. Она что, тебя не приглашала?

— Нет.

— Ну, так скажи ей, пускай пригласит, — говорит Дубина.

Я краснею и отворачиваюсь.

— Ты что, боишься?

— Да нет, не боюсь.

— Ну, так скажи ей.

— Вечером по четвергам меня никуда не пускают, — честно признаюсь я. — У нас банный день. То есть вечер.

— Нет, ты точно придурок. — Дубина бьет меня кулаком в живот и убегает.

Смена кадра. Теперь на экране — урок географии. Мы с Плутом Дубиной сидим на предпоследней парте. Лайза сидит прямо за мной.

Учитель стучит по доске фломастером.

— Столица Египта. Кто-нибудь знает?

Я знаю ответ, разумеется, знаю. Но я молчу.

Смена кадра. Крупным планом — моя подмышка, где пятно пота растекается наподобие рисунка на географической карте.

Лайза подается вперед и тычет в Плута Дубину линейкой.

— Эй, — шепчет она. — Так чего, придешь ко мне на вечеринку?

Плут кивает.

— А кто еще будет?

Дубина пихает меня локтем под ребра.

— Вот он.

Я весь напрягаюсь в ожидании тычка линейкой, но тычка не случается.

Учитель подходит к нашей парте.

— Скотт, ты знаешь ответ? Столица Египта?

— Нет, сэр.

— А это что у тебя ?

— Ничего. — Но у меня что-то есть. И я прикрываю его рукой.

— Надеюсь, это так или иначе связано с географией.

Очевидно, что с географией это не связано, потому что я мну эту штуку и пытаюсь засунуть в карман. Дубина хватает ее, в смысле, штуку, поднимается на ноги и размахивает ею в воздухе.

— Я знаю, что это. — Он разглаживает листок. — Любовное письмо.

Учителя это нисколечко не веселит.

— Дай сюда, Дубина.

— Лайза, ты любовь моя…

— Дубина, сядь.

— …полюби и ты меня.

Класс бьется в истерике. Ребята шепчутся, пихают друг друга под ребра, обзывают меня придурком и умственно отсталым уродом, убогим с рождения, и никто, я уверен, не знает, что раньше так называли жертв талидомида, лекарства от токсикоза, которое, как оказалось, вызывало необратимые повреждения эмбриона.

Я вытираю соль со стекол очков.

— Это было давно.

— Сентиментальный дурак.

— Времена были тяжелые.

Джим подает мне бумажный платок.

— Не понимаю, как ты вообще мог дружить с этим Дубиной. Прыщи с горошину. Прическа — взрыв на макаронной фабрике.

— Интересно, а где он теперь? — говорю я, глядя в пространство. — Точно сидит, срок мотает.

— Произнесешь эту фразу еще раз, получишь копытом.

— Какую фразу?

— Мотает срок.

— А что в ней такого? Нормальная фраза.

— Для кого-то, может быть, и нормальная, — говорит Джим надменно. — А для меня как заноза в вымени.

— Ладно, скажу по-другому. — Я на секунду задумываюсь. — Интересно, а где теперь Плут Дубина? Наверняка загремел в тюрягу.

Джим открывает рот, явно хочет что-то сказать, зависает на пару секунд и трясет головой.

— Я забыл, что собирался сказать. — Он выходит во внутренний дворик, где сад, разворачивается и снова заходит в гостиную. — Да, точно. Дубина. Если в школе он был раздолбаем, это еще ничего не значит. Люди меняются, Спек.

— А теперь кто впадает в сентиментальность?

Он заливается краской, но не краснеет, а сильно желтеет. Я в первый раз вижу, чтобы жираф Джим смутился. Стало быть, у него тоже есть чувства, которые можно задеть. Надо будет над этим как следует поработать. Взгляд у животного мрачный.

— И все же нельзя так плохо думать о людях.

— Люди сами напрашиваются, — говорю я, изображая высокоморального гражданина. — Кстати, зачем ты мне это показал? Тебе что, нравится напоминать человеку о плохом?

— Я пытаюсь тебя образовывать. Чтобы ты понял, как все устроено в мире.

— Излишние хлопоты, — говорю я с умным видом. — Может быть, в юности я действительно был не совсем адекватным и робел перед девушками. Ноты посмотри на меня сейчас, посмотри на мою жену. — Кстати, о женах. Воздержанья, где ты, любимая? Я встаю с кресла и озираюсь по сторонам. Гм. — Хитрый ход, Джим.

— Какой еще ход?

— Закольцевать время.

— Э?

— Она полировала сервант еще до того, как мы поставили эту кассету. Первую часть мы уже посмотрели, а она до сих пор полирует сервант. Как ты это делаешь?

— Делаю — что?

— Да, она любит, чтобы в доме всегда был порядок, — говорю я с гордостью за жену. — Полировка серванта — дело, конечно же, важное. Но не настолько.

— Ты вообще о чем? Закольцевать время! Грешные мои копыта. Она предается сексуальным фантазиям.

— Она полирует сервант.

— Не полирует, а трет. Даже я бы сказал — растирает.

— Ладно, пусть будет «трет». Но при чем здесь секс, не понимаю.

— Очень даже при том. Все женщины так мастурбируют.

— Джим, женщины не мастурбируют.

— Твоя жена мастурбирует.

— Ей и без того есть чем занять руки.

— Ага, например, зашивать черные дыры на твоих космических носках. Мир изменился, Спек. Женщины хотят оргазма, причем здесь и сейчас. А потом — снова. Минуты через полторы.

— Это я знаю, Джим.

— Тогда чего ж ты такой членоголовый пользователь?

— Что значит членоголовый пользователь?

— Это значит, что ты пользуешься головой, когда надо использовать член.

— Но, Джим, секс — это грязно.

— А твоя жена так не считает, — говорит Джим, ковыряясь в носу копытом. — И если бы ты проявлял к ней побольше внимания, ты бы многое понял.

— Я проявляю внимание.

— Знаешь, по-моему, вам следует разойтись. В последнее время вы как-то отдалились. Каждый вроде как сам по себе.

— Наши отношения нисколечко не изменились со свадьбы.

Джим кривит морду и морщит нос.

— Но вы спите на разных кроватях.

— Мы так решили еще в медовый месяц. — Я поднимаю глаза к потолку, где собираются тучи. — Воздержанья меня щекотала. Я просил ее так не делать, но она все равно щекотала. Тогда я построил стену из подушек. Вроде как заслон из мешков с песком. Она через них перелезла, и я отступил через нейтральную полосу на диванчик, где и провел весь остаток ночи. В гневе и раздражении.

Джек таращится на меня, открыв рот.

— Ты закончил?

Я снимаю очки и вытираю их о рубашку.

— Когда живешь в браке, надо с самого начала установить правила общежития.

— Теперь понятно, откуда у тебя проблемы с эрекцией.

— У меня нет проблем с эрекцией, — говорю я, тряхнув челкой.

— Ты даже не знаешь, что это такое.

— Знаю.

— И что?

— Эрекция — это физиологический феномен, обеспечивающий мужчине возможность осуществления полового сношения. Очень досадное неудобство. Например, если означенная эрекция происходит входе выбора нового аппарата для варки какао. Даже не знаю, почему это случается до сих пор, я уже давно вышел из подросткового возраста.

— Эрекции случаются не только в подростковом возрасте, Спек. У меня стоит прямо сейчас, а я уже мертвый.

— Ничего у тебя не стоит.

— А это, по-твоему, что? Пятая нога?

Я заглядываю жирафу под брюхо. Зрелище отвратительное. Мерзкая штука. И такая большая. И с нее, кажется, капает.

— Убери эту гадость, пока жена не увидела.

— И куда мне прикажешь его убрать? В задницу, что ли, засунуть?

— Может, вынесешь на задний двор? — говорю я ледяным тоном. — Ты — грязный пошляк.

— Э?

— Да, грязный пошляк. Причем в прямом смысле слова. Ты посмотри на себя, на свои зубы. И еще у тебя изо рта воняет. Поэтому я тебя и боялся, — говорю я язвительно. — Мне было страшно, что ты на меня дыхнешь. Знаешь, что я себе говорил, когда все началось? Я говорил себе: «Вот он, опять. Мистер Пятнистое Лиственное Дыхание».

Джим просто стоит и смотрит. Свесив свой длинный нос желто-синего цвета, прикрыв глаза. Даже эрекция спала, и вялый пенис уныло болтается между огромных яиц, каждое размером с кокос.

— Очень обидные ваши слова. Свежие листья — это естественный освежитель дыхания. И про зубы ты зря. У меня все в порядке с зубами.

— Я видал носорогов с зубами получше.

— Неудачный пример. Мой приятель Барри, он как раз носорог. И он мне рассказывал, что они подряжают маленьких птичек, чтобы те вычищали им зубы. И я тоже слежу за своими зубами, Спек.

— Мне так нравится, когда ты обижаешься. Тем самым ты проявляешь хотя бы какие-то чувства.

— У каждого есть уязвимое мягкое брюшко. Но это не значит, что в него обязательно надо пинать.

— Я больше не буду. Прости, пожалуйста. Хотя мне бы хотелось, чтобы ты был… ну, скажем, более открытым.

— Тебе повезло, что я призрак, — говорит Джим с мрачным видом, — а то словил бы по роже.

— К чему такая экспрессия?!

— Ну а ты чего, ирод? Я — это единственное, что было и есть интересного в твоей скучной жизни. Если бы про тебя сняли фильм, про твою жизнь, он был бы сплошь обо мне.

— Стало быть, не снимут такого фильма. Представь, сколько будет проблем с подбором актеров. Не говоря уже про бюджет. При всех спецэффектах.

— Меня может сыграть человек. Худой, долговязый. С большим «рубильником». Ну, в смысле, носом. Желтый грим. Голубая подсветка. Штаны в коричневых пятнах, как у жирафа. Сапоги на платформе.

— Кстати, мысль.

— Или вот, — с пафосом произносит Джим. — В роли жирафа Джима — сам жираф Джим.

— Только придется вырезать всю матерщину.

— Крепкое слово служит для выражения сильных чувств.

— Слушай, не спорь. Я всяко лучше тебя разбираюсь в кино. Я же работаю на телевидении, на канале НФ. Кстати, о телевизорах, — говорю я, поднимаясь с кресла. — Надо бы досмотреть кассету.

— Твой дежурный ответ на все? Не сейчас, Воздержанья, я смотрю телевизор.

— Это кто так говорит?

— Ты, очкарик.

— Джим, — говорю я с прохладцей, — это уже переходит все мыслимые границы.

— Скотт Спектр, ты — самый нудный из всех людей, кому я являлся как призрак.

Несмотря на все недвусмысленные угрозы, как-то не очень выходит бояться призрака, принявшего облик жирафа. Это даже забавно: такая большая зверюга, и не в состоянии никого напугать. Скажем, мыши — их все боятся, даже те, кто не боится мышей. Но жираф?! В жирафах нет ничегошеньки страшного, в призрачных или наоборот. И этот запах у него из пасти… Запах листьев с самых верхушек деревьев. Свежий, да. Но слишком ядреный. У меня есть приятель, древесный хирург, так сказать. Обрезает деревья. Так что я знаю, о чем говорю.

Жжжжжж. И вот он, Скотт Спектр, сидит в своем высокотехнологичном кресле и смотрит документальный фильм о Скотте Спектре из серии «муха в компоте». Когда я поднимаю левую руку, Скотт Спектр, который сидит в телевизоре, тоже поднимает левую руку. Все как в жизни. В деталях. От растрепанной челки и очков самой стильной модели из всех существующих на данный момент на потребительском рынке до штанов с узором «миллиметровка» и антистатических не скользких носков. Но там, в телевизоре, нет Джима. Зато есть Воздержанья, на заднем плане. Она полирует сервант со всем своим рьяным хозяйственным пылом. Ее прямые каштановые волосы зачесаны назад и собраны в хвост коричневой резинкой. Она полирует сервант, и тут раздается звонок. Звонят в дверь. Воздержанья по-прежнему полирует сервант, а потом уже не полирует, а смотрит на меня. Не на того, который в телевизоре, а на меня настоящего.

— Скотт, сейчас, кажется, твоя очередь открывать дверь. Или нет?

Очевидно, что нет. Потому что я качаю головой.

— Ладно, пойду открою, — говорит она, расправляя юбку, длинную и коричневую. — А ты тогда в следующий раз. — Камера движется следом за ней, по коридору к входной двери. Наезд, крупный план. Рука, отпирающая щеколду.

Смена кадра. Опять крупный план. Помятое лицо со всеми характерными признаками пролетарского происхождения. Это Мамик, мать-одиночка. Она при несла с собой своего новорожденного младенца, Малявку Водичку.

— Возд, — говорит она, сокращая имя моей жены до первых четырех букв. — Ты мне не поможешь, Возд?

— С чем помочь?

— С малышом. Его все время тошнит. Рвет всякими штуками.

— Какими штуками?

— Смешными кусочками рвоты, — говорит Мамик, передавая ребенка моей жене. — То какими-то просто комочками, то комочками рвоты.

Жена забирает Малявку у Мамика, матери-одиночки, и относит его в гостиную. Мамик идет следом за ней, но через пару шагов оборачивается и бежит обратно к входной двери: чтобы закрыть. Жена кладет ребенка на ковер, осторожно переступает через него, чтобы не наступить ему на головку, стелет скатерть на стол, поднимает Малявку и кладет его на скатерть, расстеленную на столе.

— Его все тошнит и тошнит, — говорит Мамик с придыханием. — Я уже за него боюсь. Все думаю, что надо бы вызвать врача. Дома все окна открыты, но все равно запах чувствуется. Вся квартира уже провоняла рвотой. И я боюсь, а вдруг мама решит зайти. Опять будет учить меня жить. Ну конечно. В моем положении…

— Сейчас, наверное, нужно подумать о маленьком.

— И выбрать имя второму. — Мамик задирает свое материнское платье и оттягивает резинку трусов. Потом дергает за эту штуку, прикрепленную к пупку. Что-то типа веревочки. — Наверное, стоит купить книгу имен. Как назвать своего ребенка. Там еще фотография младенца, ну, на обложке. Ой, что ты делаешь?

— Спасаю жизнь твоему ребенку, — говорит жена, вынимая какую-то штуку у него изо рта.

— Типичный мужик. Впялился в свой телевизор, и все. У нас тут критическая ситуация, а ему хоть бы хны.

К своему стыду должен признаться, что это правда. Я по-прежнему пялюсь в экран, даже во время рвотных эпизодов.

Мамик берет Малявку Водичку и перекидывает его через плечо.

— Типичный мужик. Кстати, а что он там смотрит?

— Похоже, какую-то мелодраму.

— Он что, целыми днями сидит перед ящиком?

— Эго такое исследование, — говорит Воздержанья в мою защиту. — Он же работает на телевидении, на научно-фантастическом канале. Да, Скотт? — Последнюю фразу она произносит, повысив голос, но, к несчастью, я слишком занят просмотром программы и поэтому не слышу.

— Да я, в общем, тоже, — говорит Мамик и мнет свой раздутый живот. — В смысле, тоже помногу смотрю телевизор. А что еще делать, пока ждешь ребенка?! Тебе, Возд, тоже пора завести ребенка. Или он тебя не того? — Она кивает в мою сторону.

— Да я уже не хочу и не жду, — говорит Воздержанья, накручивая на палец прядь волос. Потом заговорщицки подмигивает Мамику. — У меня есть любовник.

Нет ничего более захватывающего, чем признание в супружеской измене. И это признание в измене — не исключение. Вместе с креслом, которое на колесиках, я придвигаюсь поближе к экрану. Я весь внимание.

— Его зовут Лерой, — говорит Воздержанья. — И он очень хорош в постели.

— А Скотту ты говорила?

— Конечно, нет. Если я скажу мужу, это будет уже не роман. И потом, он меня все равно не услышит. Я не смогу перекричать телевизор.

— А ты пыталась скандалить?

— Скандалить — не мой стиль, Мамик.

— Давай я попробую?

— Ну попробуй.

Так что мать-одиночка с помятым лицом встает у меня за спиной, за спинкой моего высокотехнологичного кресла, и начинает орать благим матом. В смысле, действительно матом. Не дождавшись ответа, она принимается колотить меня по макушке ладонью.

— Не бей его.

— Я пытаюсь его рассердить.

— Оставь его, — говорит жена. — Может, он и придурок, но он мой муж.

Мамик вынимает из сумки баллончике газом для отпугивания насильников. С явным намерением пустить мне в лицо струю едкого газа. Воздержанья пытается ее разоружить, но пролетарская женщина яростно зыркает на нее и бьет коленом в пах. Я знаю, что надо вмешаться, выключить телевизор, оторваться от кресла, отложить пульт и повалить бесноватую пролетарку на пол. Но она крупнее меня, и честно сказать, я ее боюсь. И потом, она очень даже неплохо смотрится на экране.

К счастью, жена и сама в состоянии за себя постоять. Она задирает Мамику платье, срывает с нее бюстгальтер, хватает за млекопитающую сиську, истекающую молоком, и выводит разбушевавшуюся соседку на улицу.

— А как же ребенок?

— Если он тебе нужен, — говорит Воздержанья, — придется тебе добиваться его через суд. Я его заявляю на усыновление.

— Неудивительно, что ты носишь очки, — говорит Джим. — Отодвинься подальше, а то сидишь носом в экран.

— Прошу прощения, но меня захватило происходящее.

— Заставляет задуматься, да?

— Вовсе нет, — отвечаю я чистосердечно. — Просто и вправду хороший был эпизод. Только эта ужасная тетка из пролетариев… как-то она не порадовала.

— А что такого ужасного в пролетариях? — говорит Джим обиженно. — Я сам из рабочего класса.

— Да, и ты посмотри на себя.

Жираф-призрак трясет головой, не веря своим ушам.

— Нет, ты и вправду какой-то душный. Теперь понятно, почему у тебя с женой все так плохо. Наверное, ты ее даже ни разу и не обнял.

— Я ее обнимаю. Всегда. Каждый вечер, — говорю я, проверяя свое мысленное расписание. — Когда она моет посуду.

Жираф недоверчиво приподнимает бровь.

— Сзади, что ли, подходишь?

— Ага. Жене нравится, когда сзади.

Жираф приподнимает вторую бровь.

— Я так и думал.

— Знаешь что, шел бы ты в джунгли, грязное животное.

Джим раздувает ноздри.

— А ты — мерзкий расист.

— Не смей меня так называть, — говорю я обиженно. — Будь у меня под рукой стремянка, я бы взобрался на самый верх и придушил бы тебя всего. Ну, не всего, а хотя бы частично.

— Ты это… не кипятись, — говорит Джим, попятившись. — А то еще схватишь сердечный удар.

— Не дождетесь. — Я бью себя кулаком в грудь. — Я здоровый, как бык.

— Скорее как вол, — произносит Джим нараспев. — Вол, если ты вдруг не в курсе, — это бык, не несущий яйца. Вол в закрытом вольере. С поясом целомудрия на отсутствующем причиндале. Ты весь зажатый, Спек. Ты подавляешь свои инстинкты. С этим надо бороться. Ты же часами сидишь перед ящиком, а это, знаешь ли, вредно. Пойди прогуляйся, подыши свежим воздухом. Жизнь дана для того, чтобы ею наслаждаться.

— Смени компакт-диск, — саркастически говорю я. — Спокойствие, мистер Спектр, только спокойствие. А то у вас приключится сердечный приступ. Это старая песня, Джим.

— И все-таки, по статистике, смерть от сердечных заболеваний относится к самым распространенным.

— Ты мне как будто зачитываешь брошюрку из серии «Помоги себе сам». — Я чешу нос под очками. — И что мне делать по этому поводу? Есть какие-нибудь предложения?

Джим пожимает плечами.

— Я просто подумал, что тебе стоило бы регулярно снимать напряжение в тестикулах. Так сказать, изливать содержимое. Как минимум раз в неделю.

— Если ты намекаешь на мастурбацию…

— Все это делают, Скотт. Даже Бог.

Я застываю с отвисшей челюстью.

— Я тебя правильно понял?

— Э?

— Стало быть, это правда.

— Погоди, — говорит Джим. — Я хотел сказать только…

— Да, теперь все логично, — говорю я, сложив два и два. — Бог есть. Если бы его не было, тебя бы тоже здесь не было.

— Ну, даже если он есть, я в него не верю.

— Так ты, выходит, агностик.

— Скорее скептик.

— Ну хорошо. Скептик. Ты веришь, что существование Бога сомнительно, потому что невероятно.

— Можно сказать и так. Но если он существует, — говорит Джим, прядя ушами, — он редкостный анус.

— Что?

— Говорю, редкостный анус. Тот еще педераст.

— Так нельзя говорить.

— Бородатый ЗП. В смысле, задний проход.

— Джим, пожалуйста…

— Ладно, как бы там ни было, — говорит Джим, задирая заднюю ногу и пуская тугую струю мочи в электрический камин с эффектом «живых углей», — я всего лишь хотел сказать, что если ты не разберешься со своей тухлой жизнью в самое ближайшее время, если ты не научишься расслабляться, то кончишь, как я. Очень быстро откинешь копыта. И тебе будет мучительно больно и горько.

— И как это произойдет?

— Как я уже говорил. И теперь уже скоро. Сердечный приступ. В любой день.

— Ты это серьезно?

— Ты посмотри на мое лицо, — говорит Джим устало, почти безучастно. — Загляни мне в глаза. Разумеется, я серьезно. Твои дни сочтены. Где-то уже готов счет из бюро ритуальных услуг, адресованный твоей жене, Воздержанье Спектр, за погребение ее почившего супруга Скотта. Пятьдесят фунтов стерлингов, специальное предложение.

Жираф еще даже не договорил, а я уже чувствую, как кровь сворачивается у меня в артериях, забивая их тромбами. Я бегу к телефону, хватаю трубку, лихорадочно набираю номер.

— И кому ты звонишь?

— Всем.

— Успокойся. Не надо никому звонить. Во всяком случае, еще не время.

— То есть у меня есть шанс?

— Конечно, есть. Собственно, я для того и пришел.

— Чтобы спасти меня?

Жираф-призрак кивает.

— Но почему? — Я кладу трубку на место. — Ведь я тебе даже не нравлюсь.

— Я сам умер так же. И, уж поверь мне, это было неприятно.

— А что с тобой произошло?

— Я шел по джунглям, искал, чего бы такого съесть, и упал замертво. Сердечный приступ.

— Но ты же жираф.

— Жирафы тоже обламываются, знаешь ли.

— Но, если я тебя правильно понял, сердечные приступы случаются у трудоголиков.

— В джунглях все по-другому.

— Тогда отчего у тебя был приступ?

— Я съел не те листья.

— Что за глупости!

— Такие колючие. Я подавился. А когда жираф давится, у него напрягается сердечная мышца. Ты бы сам попробовал перекачивать кровь вверх по шее длиной в десять футов.

— А про кровь обязательно упоминать?

— Так я оказался на небесах. На жирафьих небесах. К слову, поганое место.

— Как так?

— У них там напрочь отсутствуют зеленые насаждения. Ни одного даже самого дохлого деревца.

— А зачем тебе деревья?

— Чтобы просовывать голову сквозь листья.

— А ее что, нельзя сунуть куда-то еще?

— Куда, например? — говорит Джим с кривой ухмылкой. — К себе в задницу?

— Технически невыполнимо.

— Ты даже не представляешь, на что способен жираф, изнывающий от скуки.

— Что? Правда засунул?

— Я пытался. Но уши мешают. И эти смешные маленькие рожки. — Джим наклоняет голову. — И тогда я подумал: пошло все в жопу, — и вернулся на землю.

— Ноты говорил, что пришел сюда, чтобы помочь мне. Жираф-призрак долго молчит, а потом говорит:

— Ну хорошо. На самом деле все было не так. Я заделался призраком. Пугал людей. Просто хотел посмеяться. А потом как-то раз я слегка перестарался, и один старый перец откинул копыта. Умер с испугу.

— О господи.

— В общем, смех обернулся слезами. — Жираф опять раздувает ноздри. — И я подумал: иди оно все конем. Мне нужен отпуск. И я спрятался у тебя в шкафу.

— То есть ты так себе представляешь отпуск?

— Перемена обстановки способствует отдохновению духа, Спек. Засада в том, что мне стало скучно. А когда жирафу-призраку скучно, он видит будущее.

— О как.

— И я увидел его, твое будущее. Только его было мало, Спек.

— И ты решил что-то по этому поводу предпринять? Стать моим советчиком и спасителем?

— В самую точку, — говорит Джим с улыбочкой до ушей. — Я он и есть, твой спаситель. Такой эротически-эрегированный вариант Иисуса.

Я снова сажусь в свое кресло хай-тек.

— Я ценю твой порыв, но должен заметить, что получается у тебя паршиво. В смысле, какой-то кривой из тебя спаситель. Эти твои постоянные замечания, что живу я хреново и все такое. После таких заявлений как-то не переполняешься радостью бытия.

— Да, наверное. Прошу прошения, был неправ. Но, главное, я тебя предупредил. Следуй моим советам и доживешь до седин. Умрешь от старости. Или тебя переедет автобус. Но еще очень не скоро. А если будешь и дальше вот так, как сейчас, тратить свою жизнь впустую, то все закончится очень быстро.

Стало быть, надо принять решение. Жизненно важное решение. Я закрываю глаза и прислушиваюсь. Как часы тикают мое имя. Скотт. Скотт. Скотт. Одно тик-так — один удар сердца. Каждый из которых может стать последним.

Решения. Жить, как Джим. Или умереть.

— А если я умру, что станет с женой?

— Меня очень радует, что ты об этом спросил, — говорит Джим с улыбкой до ушей. — Давай досмотрим кассету.

Жжжжжж. А потом — брызги, летящие из-под черных колес на мокром черном асфальте. Общий план: черный катафалк на дороге к пригородному кладбищу. На катафалке покоится гроб, а в гробу, надо думать, — я. Или, вернее, то, что от меня осталось. Потому что я мертвый.

Медленный наплыв. Конференц-зал в местном планетарии. На экране над сценой — мое лицо, сложенное из созвездий. Мои очки, моя челка. На сцене — гроб, вдоль которого ходит туда-сюда директор планетария. Он ступает неслышно в своих мягких туфлях и периодически смотрит в зал. Кстати замечу, что в зале аншлаг. Ни одного свободного места.

Первый ряд, слева направо. Моя мама. У нее красный нос, а глаза — еще даже краснее. Папа. Сидит, уткнувшись в журнал; читает, чуть ли не носом. Или, может быть, спит? Брат. Грызет ногти. Сестрица, чей муж сейчас в тюрьме за домогательства к старшей дочери. Его старшая дочь, которая дочка моей сестры. Моя сестра, чей муж… нет, ее мы уже посчитали. Бабушка с папиной стороны. Рыдает, сморкаясь в носовой платок. Дедушка с маминой стороны. Сидит, стрижет бороду маникюрными ножницами. Друг семьи, который не хочет, чтобы его называли по имени. Мой лучший друг Вик Двадцатка, о котором чуть позже. Мой начальник на телеканале НФ Гарри Делец, в серебристом костюме, призванном привлекать внимание. Галстук — как серебристая полоса. На рубашке — коллаж фотографий с видами из окна его спальни. Рядом — его… э… партнер Доктор Бэмс, автор научно-популярного бестселлера «Почему кровь липкая». Еще дальше — Спот Плектр, основатель фан-клуба Скотта Спектра. Кстати, это — не настоящее имя. Он изменил свое имя, потому что хотел быть похожим на меня. Он копирует меня во всем. Даже одевается точно как я. Ой, жираф Джим тоже здесь. На заднем ряду, второй слева. Его видно за милю. С его самодовольной улыбочкой.

Второй, третий, четвертый, пятый и шестой ряды сплошь заполнены фанатами научной фантастики. Некоторых я знаю в лицо, помню по конференциям, но вообще-то их выдают футболки. В большинстве своем это футболки с картинками из нашего самого популярного сериала «Космонавт в космосе». Даже на Джиме такая майка. С голографическим портретом самого Космонавта — так зовут главного героя «Космонавта в космосе» — и эмблемой сериала сверху. Если бы он повернулся спиной, можно было бы прочесть слоган: «В космосе никто не услышит, как Космонавт в космосе кричит в космосе». Слоган придумал я. Броско и завлекательно.

Директор планетария еще раз проходит вдоль моего гроба, замирает на месте, откашливается, смотрит на часы, качает головой и говорит:

— Ждем еще пять минут и начинаем без нее. Иначе мы просидим тут всю ночь.

— Воздержанья никогда бы не опоздала на мои похороны, — возражаю я. — Думаешь, я ничего не знаю про киномонтаж? Я же работаю на телевидении, если ты вдруг запамятовал. Может, все это смонтировано на компьютере. Может быть, это очередная твоя иллюзия.

— Какая иллюзия?

— Да ладно тебе придуряться. То ты запросто умещаешься в шкафу…

— Это легко объяснимо. Я просто выкинул кое-что из твоих шмоток и освободил себе место. Скажем, старый спортивный костюм и коробку с использованными автобусными билетами.

— Ну, ты и скотина. Это же были не просто вещи, а вещи как память.

— И еще этот твой школьный проект, космическую станцию из папье-маше. Очень громоздкая штука.

— Я пытался сказать, — говорю я, пытаясь не выдать, как мне обидно, — до того, как ты грубо меня перебил,что я понимаю, что ты — существо, наделенное сверхъестественными способностями, и особенно с учетом масштаба. А поскольку ты наделен сверхъестественными способностями, недоступными для простых смертных, с твоей стороны было бы глупо считать, что я поверю всему, что ты мне показал на кассете.

Джим молчит. Ходит кругами с задумчивым видом, с каждым разом сужая круги. Не самый легкий маневр для жирафа, но, как я уже говорил, Джим наделен сверхъестественными способностями. Наконец он откашливается, прочищая свое длинное горло — процесс обстоятельный и долгий, — и говорит:

— С тобой бывает такое: пытаешься вспомнить слово, а слово не вспоминается?

Я подправляю наклон своего высокотехнологичного кресла, повышая комфортность процесса сидения на восемь с половиной процентов.

— Тебе помочь?

Он снова впадает в задумчивость, впрочем, на этот раз ненадолго. Потом говорит:

— Как называется эта штука, ну, когда машут флажками?

— Коронация.

— Нет, не настолько сентиментально. Скажем, кто-то пытается посадить самолет, а другой кто-то на взлетно-посадочной полосе сигналит пилоту флажками, что у него отвалилось одно крыло.

— Семафор, — говорю я, проявляя блестящую эрудицию. — Способ зрительной сигнализации для передачи сообщений посредством двух флажков. Хотя можно и без флажков, просто руками. — И к удивлению Джима, я ему демонстрирую, как это делается. Он зачарованно смотрит, как я семафорю фразу: «Жирафы-призраки — дураки».

— Семафор, точно. — Он кивает с довольным видом. Потом трясет головой. — Но это не то. Очень похоже, но все же не то. Мне нужно что-то такое… связанное с поэзией.

— Даже и не пытайся передавать семафором стихи. В такой передаче теряются все тонкости, все настроение, все нюансы.

— Я имею в виду, что, когда сочиняешь стихи, они вроде бы об одном, но на самом-то деле они о другом.

— Метафора.

Лицо Джима вдруг озаряется, причем в прямом смысле слова: заливая всю комнату теплым желтым сиянием. Надо кормить его флуоксетином . Для экономии электроэнергии.

— Да, Спек. Оно самое. Метафора.

— На самом деле, Джим, я никогда бы не подумал, что ты поэт.

— А я здесь при чем? — удивляется Джим, отметая всякие сентиментальные поползновения решительным взмахом хвоста. — Я хотел сказать, что кассета — как раз метафора, и то, что ты видел, нельзя понимать брутально.

— Буквально.

— То, что ты видел, нельзя понимать буквально.

Я киваю.

— А как это следует понимать?

Джим шумно втягивает носом воздух, собирается с мыслями.

— Твоя жена, безусловно, придет проводить тебя в последний путь, но ее мысли будут заняты совсем другим.

— Ну хорошо. Давай предположим. В качестве аргумента в дискуссии. Что я буду в точности следовать твоим советам. Буду чаше бывать на воздухе. Всячески развлекаться. Заниматься с женой всяким сексом. С выключенным телевизором. Я все сделаю, как ты скажешь, и тем самым предотвращу смерть от сердечного приступа. А что будет с тобой? — Я встаю на колени перед старым видаком серебристого цвета и вынимаю кассету. — В смысле, чем ты займешься потом? Отправишься спасать кого-то еще? Или вернешься обратно на свои жирафьи небеса?

Джим прищуривает один глаз.

— Никаких сантиментов с розовыми соплями. Меня поймают, устроят облаву. А потом просто пристрелят.

Я отдаю ему пленку.

— За что?

— Зато, что пустился в бега.

— Да, сурово. Нельзя так с животными, — говорю я в защиту жирафа-призрака. — Ты себе умираешь, можно сказать, никого не трогаешь, а тебя — раз и пристрелят. А еще говорят: не пинайте дохлое млекопитающее.

— Да нет, это даже и к лучшему. — Он швыряет кассету на диван. — Завершатся мои мучения. Пуля промеж глаз — и все кончится. А то это паршивое существование в пограничной сумеречной зоне меня достало.

— Но как можно застрелить бесплотное существо?

— Большой, нехреновой такой пулей.

Я не знаю, что говорить. Да и что можно сказать жирафу, у которого нет ничего. То есть вообще ничего. Который рискнул своей пятнистой шкурой, чтобы спасти твою однотонную. Помочь тебе добрым, хотя и дурацким советом.

— Ну ладно. Было приятно с тобой познакомиться, Джим.

— Эй, погоди, — говорит призрачное животное, когда я пытаюсь вытолкать его в прихожую. — Хочу тебя попросить об одном одолжении. Можно я у тебя поживу пару дней?

— Мне показалось, что ты говорил, что тебя пристрелят.

Он ухмыляется.

— Сперва им надо меня поймать.

— Но еще пару секунд назад ты был готов сдаться.

— Может быть, я и жираф, но никак не кретин. Я ухожу в самоволку. Ну, что скажешь, приятель? Всего пару дней. Пока не придумаю, что делать дальше.

Я задумчиво почесываю подбородок и качаю головой.

— У вас же есть лишняя комната.

— Ты имеешь в виду кладовку? Это нелишняя комната, это кладовка для всякого хлама. Ты у нас всякий хлам?

— Я мог бы пожить у твоей сестры.

— У нее аллергия на шерсть.

— Я мог бы спать с ее дочкой.

— Джим, она же еще ребенок.

— Дети любят животных.

— Но ты извращенец.

— Ладно, намек понят.

— И не забудь свою заколдованную кассету.

— Можешь оставить ее себе, — говорит Джим. — Злобный анус.

— Опять обзываешься? Может быть, хватит уже? Слушай, я тут подумал… давай подождем Воздержанье, она скоро вернется из агентства по усыновлению. Посмотрим, что она скажет.

Джим уныло качает головой.

— Стой, призрак! 

— А не пошел бы ты на хрен?

И вот так, нагрубив на прощание, жираф-призрак уходит.