Мы с Воздержаньей смотрим телевизор. Вернее, пытаемся смотреть, потому что сосед из соседнего дома смотрит телевизор всегда, а у него дальнобойная спутниковая антенна, которая вечно сбивает картинку на нашем ящике. Пару минут я пытаюсь с этим мириться. Потом встаю, прочищаю горло, открываю рот, чтобы высказать все, что я думаю, закрываю рот и сажусь на место.

Воздержанья проводит рукой по своим длинным каштановым волосам.

— Только, пожалуйста, не психуй. Все равно там нет ничего интересного.

— Я пытаюсь вникнуть в сюжет. Люблю полицейские драмы.

— Но, Скотт, ты ведь даже не смотришь на экран.

— Мне надо перепроверить сценарий, — говорю я, потряхивая распечаткой. — «Космонавт в космосе». Первый сезон,третья серия.

— Тогда расскажи мне, что там происходит.

— Ну, Космонавт летит в космос, и…

— Нет. В телевизоре.

Я показываю на полицейского на экране.

— Вот этот парень. Вокруг него все и закручено. Он за кем-то там гонится. Или, наоборот, убегает. Так или иначе, он бежит.

— Он хорошо бегает, быстро.

— А как же иначе? — говорю я со знанием дела. — В противном случае его бы не взяли в полицию.

— Смотри, он достает пистолет.

— Черт, — говорю я с досадой, когда на экране опять возникают помехи. — На самом интересном месте. Ты что-нибудь видишь? Я — вообще ничего.

— Только подошвы его ботинок. Вон там, в самом низу. И еще — краешек его фуражки.

— Ну вот, теперь еще и картинка перевернулась ногами вверх.

— Нет, Скотт. Просто он уронил фуражку, а потом перелез через стену, но свалился и зацепился ногами за дерево.

— Нет, действительно, сколько можно?! Если так будет продолжаться и дальше, — говорю я с угрозой в голосе, — я пойду к нему и все выскажу. Все, что думаю.

— Скотт, успокойся. Тебе нельзя волноваться. А то опять тебе снова начнет мерещиться эта твоя говорящая зебра.

— Он не зебра, он жираф. И он мне не мерещился. Он настоящий. К несчастью. Ну, вот опять, — говорю я, когда картинка на экране вновь пропадает. — Все, я иду к нему. — Я решительно поднимаюсь со своего высокотехнологичного кресла, держу паузу, чтобы жена вразумила меня, неразумного, и не дала совершить нечто такое, о чем я потом пожалею, и снова сажусь.

— Я думала, ты собрался идти к нему.

— Так картинка теперь нормальная. Я вижу его пивное брюшко.

— Вообще-то это подтянутый крепкий живот, — говорит Воздержанья. — Просто картинка вся перекосилась. Может, тебе и вправду стоит сходить. Только будь осторожен, Скотт. Он — крупнее тебя.

Крупнее, да. Но, задаюсь я вопросом, всегда ли «крупнее» значит «лучше»? Мысленно сравниваю свой пенисе размером фаллоимитатора, спрятанного в комоде жены, и прихожу к выводу, что да. Именно это оно и значит.

— Хорошо, — говорю я, вставая с кресла. — Скотт Спектр никому не позволит испортить себе субботний вечер. — И я решительно выхожу из дома, даже не надевая кроссовок.

Тук-тук-тук — это я стучу в дверь, а сердце стучит: бум-бум-бум. И прежде чем разум успевает спросить у тела, что оно тут забыло и насколько оно уверено, что ему вообще следует здесь находиться, как дверь открывается, и меня бурно приветствует наш сосед Эдди.

— Эдди, — говорю я, обозревая его подбородок снизу. — Э… как поживаешь? Что делаешь?

— Да вот телик смотрю. Этот крутой сериал про полицию, который «Крутые копы». Принимаю его через спутник, со своей новой антенны с дальним радиусом действия.

— Прикольно. Мы тоже его принимаем со своей старой антенны с коротким радиусом действия.

— Теперь делают новые, Скотт. И новые гораздо лучше. Потому что старые — дерьмо на палочке.

— Эдди, сигнал с твоей новой антенны перебивает нам всю картинку. Пойдем, сам посмотришь… — Я не успеваю договорить. Горло как будто сжимает железным кольцом, и я вырубаюсь.

И вот я лежу, распростертый на травке перед домом соседа Эдди. Жена тоже здесь: пытается расстегнуть ворот моей специальной рубашки с логотипом «Космонавта в космосе». Эдди поправляет на мне очки, а пожилая леди, старушка божий одуванчик из дома через дорогу, деловито снимает с меня мои тапки в виде инопланетных пришельцев. Все кажется странным, как будто я смотрю на мир через толстые линзы. Я сам, жена, наш сосед Эдди и упомянутая старушка. Бабуля Кошак. И, возвышаясь над всеми во всей пятнистой красе, маячит сам мистер Лиственное Дыхание, жираф Джим. Его глупая морда расплылась в дурацкой улыбке.

— Джим, у меня только что был второй сердечный приступ.

— И что, тебе медаль дать?

— Ну, можно хотя бы слегка посочувствовать.

Джим наклоняется ко мне близко-близко и говорит, дыша мне в лицо запахом свежих листьев с самых верхушек деревьев:

— Что за чушь?

— Нет, правда, Джим. Прояви толику сострадания.

— Чего проявить?

— Я думал, что мы закончили с этим делом. На прошлой неделе я мастурбировал целых три раза и один раз — даже с семяизвержением. И еще я купил специальный журнал для ножных фетишистов.

— Давай, Спек, соберись. Встрепенись, возбудись и приласкай жену так, чтобы у нее аж миндалины заболели.

— Все, что скажешь, — говорю я умоляюще, — только дай мне еще один шанс.

— Это уже не ко мне. Я всего-навсего скромный посыльный. А теперь поднимайся, пока эта милая бабушка не смылась с твоими тапками.

— Скотт, — говорит жена, когда я принимаю сидячее положение, — а мы уже думали, что ты все…

— Ага, — говорит Эдди. — Думали, что ты дал дуба.

— Мои тапочки в виде инопланетных пришельцев! — кричу я в панике. — Где мои тапочки в виде инопланетных пришельцев?!

Все взоры обращаются на Бабулю Кошак, которая шаркает через дорогу, напялив мои любимые инопланетные тапки прямо поверх своих мягких старушечьих шлепанцев.

Я встаю на ноги и расправляю плечи.

— Воздержанья, — говорю я торжественно, — я теперь не такой, как раньше. Я стал другим человеком. — Я подхожу к ней и целую, пылко и страстно. В лоб. Потом поворачиваюсь к соседу. — Знаешь, что, Эдди? Эта твоя дальнобойная антенна — просто зверь, а не антенна.

— Хочешь, пойдем ко мне? Телик посмотрим?

— Э…

— Пойдем, пойдем, — говорит Эдди. — Вверх по лиственнице.

Я как-то далек от рабочего класса и не всегда понимаю их специфические выражения, но из контекста мне ясно, что сосед приглашает меня наверх, к себе в спальню. Но поскольку я стал другим человеком, у меня просто нет выбора: я не могу не принять приглашения. Помахав Воздержанье рукой — она тоже машет в ответ, вытащив тонкую руку из кармана своей длинной коричневой юбки, — я вхожу в дом следом за Эдди и закрываю дверь.

— А жена дома?

— Она меня бросила, Скотт. Говорит, я ей внимания не уделяю. Целыми днями смотрю телевизор.

— Да, невесело.

— Жизнь вообще невеселая штука, — говорит Эдди, цитируя «Крутых копов». И продолжает цитату: — Рвешь задницу, носишься как угорелый вверх-вниз по лиственнице — ради чего? Ради чего мы вообще живем? Чтобы арестовывать граждан и бить их ногами по голове?

— Это точно.

— Помнишь, кто так говорил, Скотт?

— Инспектор Синий?

— Инспектор Черный, — говорит Эдди. — Инспектор Синий, это который с тяжелым характером.

— Только там не было никаких «лиственниц», «елок» и прочих «сосен». Там было «по городу». «Носишься как угорелый по городу — и ради чего?»

Эдди смотрит на меня как на идиота.

— По мне так, Скотт, как ни крути, жизнь — дерьмо.

— И что?

— Что «и что»?

— А, понятно.

Эдди замирает на месте и поворачивается ко мне.

— Да ты глянь вокруг и скажи честно, ты видишь хоть что-нибудь, что не дерьмо?

И он, в сущности, прав. Как и у всякого пролетария, у Эдди вечно нет денег, а те деньги, которые есть, он тратит на лотерейные билеты, алкоголь, сигареты, бульварную прессу и мягкое порно.

— Знаешь, что, Эдди. По-моему, тебе надо в отпуск.

Эдди качает головой.

— Холодно сейчас в отпуск.

— А ты поезжай куда-нибудь, где жарко.

— А там слишком жарко, — говорит он и заводит меня к себе в спальню. — В общем, дома оно всяко лучше.

Я молча киваю.

— Ты, Скот, прикольный чувак. Сперва приходишь ругаться, что моя антенна забивает твой телик, а потом идешь смотреть мой.

Я еще только вошел в спальню Эдди, а меня уже тянет уйти восвояси. Одна половина двуспальной кровати завалена переплетенными проводами самых разных цветов и оттенков. Даже, наверное, больше, чем половина, так что место для Эдди остается лишь с самого краешка. Телевизор стоит под окном, в окне светит солнце, и ореол яркого света окружает экран, по которому идет «снег» — в виде трескучих голубоватых пушинок. Эдди передает мне пульт.

— Вот. Настрой эту зверскую антенну. Она управляется с пульта.

Антенна, надо сказать, у него огромная. Больше, чем автомобиль типа хэтчбек или даже универсал. Я пытаюсь разобраться с пультом и явственно слышу, как антенна поворачивается на крыше. Картинки на экране сменяют друг друга, словно в калейдоскопе. Ковбой, примеряющий новые джинсы. Борцы сумо. Животные, показывающие фокусы.

— Качество картинки оставляет желать лучшего.

— Это помехи.

— Откуда бы?

— С твоего телика.

— Если наш телевизор тебе мешает, надо было сказать нам сразу. Мы бы его выключили.

— Это было бы не по-соседски.

— Да, наверное, — говорю я, покраснев от стыда. — Эдди, слушай. У меня есть идея. Как тебе должно быть известно, я работаю на телевидении. Мои коллеги сейчас тестируют опытный образец новой телевизионной антенны, самой высокой из всех существующих на данный момент. Можно договориться, чтобы ее установили здесь, у тебя в саду.

— У меня в саду?! Правда?!

Я киваю.

— Вот блин, на фиг, — говорит Эдди, и глаза у него как два футбольных мяча. — Может быть, я и не прав. Может быть, не все в жизни — дерьмо.

* * *

Три дня спустя. Мыс Эдди в саду за Эддиным домом, взираем на новую антенну. Такая высокая, толстая, оплетенная венами проводов, с закругленной верхушкой — она что-то мне напоминает. Вот только никакие могу понять, что же именно.

— Нет слов. Блин, нет слов.

— Ага, — отвечаю я тупо. Потому что не знаю, что еще можно сказать. У меня тоже нет слов.

— Жены, жалко, нет.

— Думаешь, эта штука произвела бы на нее впечатление?

— Нет. Просто я думаю, кто будет чистить эту хреновину.

— Семейная жизнь — это не для тебя, да, Эдди?

— По мне так, как ни крути, а семейная жизнь — дерьмо.

— А вот я доволен семейной жизнью, — говорю я, улыбаясь жене через изгородь между участками. Она машет в ответ, вытащив тонкую руку из кармана своей длинной коричневой юбки. — Мы с Воздержаньей счастливы вместе. Мы с ней радуемся друг другу, как дети — праздничному пирогу.

— Пирогу с дерьмом.

— Вовсе нет, — говорю я в защиту пирога. — С черникой и яблоками. И с толстым слоем сахарной пудры.

— Сахар вреден для зубов, — говорит Эдди, демонстрируя свои плохие зубы. — Вон те ребята. — Он кивает в сторону электротехников, которые установили антенну и теперь наслаждаются заслуженным отдыхом за чашкой чая во внутреннем дворике. — Ты не обратил внимания, по сколько сахара они положили в чай? Каждый — по пять кусочков. Хотя в своем деле они мастера, ничего не скажу. Они знают, как установить антенну.

Один из техников вытирает о траву подошвы ботинок в бетонной крошке и подходит к нам.

— Тысяча тонн стали. Пятьдесят метров в высоту, десять метров в диаметре. И мы ее установили.

— Да, ребята, вы — сила, — говорит Эдди. — А теперь можно ее подключить?

Техник качает головой.

— Она еще не прошла испытания. Может закоротить, так что всю улицу вырубит. Электричество, в смысле. Ладно, ребята, пошли.

Они собирают свои инструменты, и тут на них падает тень, зловещая голубоватая тень. Будучи типичными пролетариями, они, конечно же, ничего не замечают, как не замечает и Эдди. Но я ее вижу и узнаю первый член отношения, выражаясь математическим языком. Разумеется, это Джим. При его неизлечимом психозе на всех и вся, что может составить ему конкуренцию и затмить его призрачный блеск, потусторонний жираф разросся почти до размеров антенны, на которую в данный момент и пытается взгромоздиться. Взгромоздиться, прошу заметить, с целями малоприличными, я бы даже сказал, непотребными.

— Джим, не лезь на нее. Не надо, — кричу я ему. — Она еще не прошла испытания.

— А чем, ты думаешь, я занимаюсь? Как раз испытываю на прочность, — говорит Джим, яростно совокупляясь с неподключенным опытным образцом. — Если она это выдержит, она выдержит все.

— Надеюсь, ты не забыл надеть презерватив?

— Ты что, совсем идиот?

— Почему ты всегда обзываешься? Это что, защитный механизм? Речь — твой вербальный доспех?

— Погоди, — говорит Джим, — я сейчас кончу. — И тут же кончает, облив всю антенну вязкой белесой субстанцией. — Так на чем мы там остановились?

— Вот ты мне и скажешь.

— Ах да, — говорит призрачное животное, уменьшаясь до более приемлемых с точки зрения приличий размеров. — Я как раз собирался назвать тебя недоумком. Это ж надо додуматься: поставить такую уродскую дуру металлолома в соседском саду.

— Еще минуту назад ты был очень даже доволен.

— Мы славно потрахались, Спек, но это не значит, что я собираюсь на ней жениться. Как-то, знаешь, не хочется поиметь неизлечимый рак мозга.

— Джим, рак мозга бывает не из-за телевизионных антенн.

— Ты живешь по соседству с самой горячей радиационной точкой во всей округе. С тем же успехом можно было бы снять пентхаус на ядерной электростанции.

— Зато сколько радости людям. Посмотри, какое у Эдди лицо.

Он смотрит. Я тоже смотрю.

— Он же умалишенный, — говорит Джим.

— Прошу прощения?

— Умалишенный — значит лишенный ума. Идиот, одним словом.

Я еще раз смотрю на Эдди. Действительно, вид у него идиотский.

— Может быть, у него просто легкое нервное потрясение.

— Как же, будет тут легкое нервное потрясение, — говорит Джим, ковыряясь в носу. — Потрясение крайне тяжелое. И ничего удивительного. Когда у тебя за окном торчит фаллос…

— Джим, это не фаллос.

— Это фаллос. Большой металлический член. Все эти умные психологические навороты — чушь собачья без хвостика. Это член, самый что ни есть настоящий член, и ты воздвигнул его в саду Эдди, потому что тебе не хватает смелости разобраться с ним по-мужски.

— Дурацкая логика и обвинения безосновательные.

— Эта антенна, Спек, продолжение твоего пениса. Его проекция вовне. Воздетый меч твоего так называемого рыцаря. Пусть он стоит в саду Эдди, но его тут поставили с твоей подачи, и все это знают.

— Это был мой подарок Эдди, — говорю я слабым голосом. — Чтобы у него телевизор лучше работал.

— Дело не в телевизоре, Спек. А в том, насколько ты вырос в глазах жены. То есть по собственным ощущениям. Ты как, уже ощущаешь себя мужиком под ее восхищенным взглядом? Потому что, давай по правде, все в этом мире вращается вокруг члена. Насколько он впечатляет размерами и куда его сунуть.

Я молчу, формулирую защитную речь. Или речь должна быть нападающей? В любом случае я беру паузу, чтобы как следует сформулировать свою мысль, а потом наношу смертоносный удар:

— Подумать только, сколько цинизма в таком длинношеем создании. Сразу видно, что годы юности, когда формируется личность, ты провел в самых дремучих джунглях. Бегая от гепардов и им подобных.

— Бегая от гепардов? Вообще-то я через них перешагивал. Они замирали на месте, почесывали свои мокрые уши и задавались вопросом: «Куда это он направляется?» Потом я наклонялся, и они буквально выпрыгивали из пятен, когда видели мое перевернутое лицо. А я выпрямлялся и шел себе дальше. С гордо поднятой головой.

— Так не бывает. Ни одна крупная кошка просто так не отпустит жирафа. И особенно после того, как ее выставили идиоткой. Если бы что-то такое случилось, этот гепард обглодал бы все мясо с твоих тощих лодыжек.

— Как раз по этой причине у нас, у жирафов, на лодыжках нет мяса, — объясняет мне Джим. — На чем мы там остановились? Ах да. Я уходил с гордо поднятой головой и скрывался среди деревьев, а большие кошки смотрели мне вслед и думали: «Так вот куда он идет. Истинный король джунглей».

— С каких это пор жирафы сделались королями джунглей?

— Так было всегда. Потому что мы выше всех.

— Самоуверенное животное, — бормочу я себе под нос. — Джим, ну когда ты поймешь, что размер не имеет значения?

— Все имеет значение в джунглях, Спек. Это вопрос выживания.

— А ты, как я понимаю, лучше всех разбираешься в этом вопросе. Правда, ты уже мертвый. Но это так, мелочи жизни.

Джим молчит. Потому что сказать-то нечего. Он просто стоит, глядя в землю, сквозь которую, вне всяких сомнений, ему сейчас очень желательно провалиться.

— Ну вот, — говорю я с довольной улыбкой, — самомнения-то поубавилось.

— Послушай дружеского совета: заткнись, пожалуйста. Пока я тебя не заткнул.

— Ну, я-то хотя бы живой, — говорю я и в доказательство сказанного бодро подпрыгиваю на месте. — И все-таки, Джим, мне действительно любопытно. С чего ты так скоропостижно скончался? Только не надо рассказывать сказки про сердечный приступ.

— Я не люблю об этом говорить. У меня настроение портится.

— Оно у тебя и так вечно испорченное.

— Ты будешь слушать или нет?

— Буду. Если ты перестанешь выдумывать.

— Тогда, если ты перестанешь скакать, я начну.

И он начинает.

— Я, значит, гуляю себе, никого не трогаю. И вдруг слышу: стреляют. Обозреваю окрестности и вижу парня с таким, знаешь, ружьем с дулом типа воронки. Он только что уложил слона, а теперь, значит, палит по мне. К счастью, я вырос в самом злачном районе джунглей, в восточной части, в Ист-Сайде, и мои ноги натренированы тут же срываться на бег на месте при первых же признаках опасности. Вот так примерно. — Джим исполняет что-то похожее на джигу. Его длинные жирафьи ноги выделывают замысловатые па, словно он вяжет на спицах какой-то сложный предмет одежды. Шапочку, например, или перчатку.

— Ты вроде хотел рассказать, как ты умер.

— Сейчас мы к этому подойдем. Это в следующей части. В общем, я на него посмотрел. Ну, на парня с ружьем. Выразительно так посмотрел. Как я умею. Смотрю я, стало быть, на него. И он застывает, как кролик, захваченный светом фар. Глаза совершенно безумные. Прямо как у меня, только хуже.

— Ни единому слову не верю, но все равно давай дальше.

— Он роняет ружье и бежит без оглядки. А я яростно втаптываю ружье в грязь, и все звери выходят из джунглей и провозглашают меня царем пива.

— Царем чего?

— Пива. У меня очень высокая сопротивляемость к алкоголю.

— А что стало с охотником?

— Он сбежал, предварительно обоссавшись. А через неделю вернулся. И привел с собой целую армию. И вот они развернулись широким фронтом, такие все бравые. Вопят: «В атаку». Ну и идут, значит, в атаку. В основном конные. Но были у них и летательные аппараты. Из самых первых. Сейчас они называются аэропланы.

— И когда это было, по-твоему?

— Ну, лет двести назад.

Я смеюсь.

— Тогда еще не было никаких аэропланов и прочих летательных аппаратов.

— Когда я говорю «летательные аппараты», я скорее имею в виду что-то вроде подпрыгивающих аппаратов, — говорит Джим. — Такие… длинные, деревянные. С виду похожие на веретено. На деревянных колесах.

— А в исторических книгах написано по-другому.

— Как бы там ни было, ты, наверное, уже догадался, что было дальше.

— Нет, еще не догадался.

— Даже жирафу не справиться с целой армией. Уж точно — не на пустой желудок. Так что я пошел завтракать. В один очень даже приличный рыбный ресторанчик.

— И чего?

— И подавился. Рыбной костью.

— Да уж, не повезло.

— Всем когда-то придется уйти. Да, кстати… — И Джим растворяется в воздухе. Незаконченное предложение повисает в пространстве наподобие вешалки для пальто.

Эдди сует мне в руки конец толстого черного кабеля.

— Будь другом, сходи подключи эту штуку. Я бы и сам сходил, только мне хочется обнять антенну, когда она в первый раз включится на прием.

— Но тогда ты не сможешь увидеть, что там в телевизоре.

— А ты меня позови, когда кончатся титры.

Так что я тащу кабель наверх, в спальню Эдди, где меня поджидает не кто иной, как мой старый приятель Джим.

— Господи, опять ты.

— Дружище, не видел тебя тыщу лет.

— А кто мне рассказывал сказки в саду?

— Откуда мне знать. Он был высокий? С хвостом?

Теперь моя очередь тупо хлопать глазами.

— Ладно. Что будем смотреть?

— Сперва надо подключить антенну. Вот только куда?

— А ты почитай руководство по эксплуатации, — говорит Джим, убирая копыто с белой брошюрки.

Я беру ее в руки, листаю.

— Подключение к телевизору новой телевизионной антенны опытного образца, — читаю я вслух. — Пункт первый. Найдите длинный черный кабель. У него должно быть два конца. По одному с каждой стороны.

— Дай сюда эту штуку.

— Только смотри, чтобы там не осталось следов от зубов.

Джим берет в зубы кабель антенны, сует голову за телевизор и подключает ее где-то сзади. Антенну, не голову. Хотя с тем же успехом это могла бы быть и голова.

Я беру пульт, выхожу в коридор, навожу пульт на телик через открытую дверь и нажимаю на кнопку. Джим стоит перед телевизором, почти касаясь носом экрана. Стоит в полный рост. Я никак не пойму: то ли он сам дал усадку, то ли телевизор разросся до беспрецедентных размеров. Как и следовало ожидать, по экрану идут помехи. Но это самые выдающиеся помехи из всех, которые мне доводилось видеть.

— Эта антенна такая мощная, — говорит Джим, нажимая копытом на кнопку настройки каналов, — что принимает программы, которые еще даже не сняли.

— Например?

— «Космонавт в космосе». Третий сезон, десятая серия.

Серия начинается — как всегда — с традиционной заставки. Космонавт, парящий в открытом космосе. Только теперь на нем новый скафандр и узоры созвездий более сложные. Взвихренные галактики раскрываются, как бы выворачиваясь наизнанку, и там, за ними, — еще галактики и еще. В общем, красиво. Мы даже слегка изменили главную музыкальную тему. Мотив все тот же: запоминающееся там, там там там там, тамтатам, татата-таааам. Но аранжировка немного другая, более энергичная. Из черной дыры выплывает название сериала. «Космонавт в космосе». Большими массивными буквами. Буквы кружатся в космическом вихре, разлетаются в стороны, и их пожирает космическое чудовище. Честно сказать, я не в восторге. В общем, смотрибельно, да. Но слегка отдает безвкусицей.

Я не видел предыдущих серий, так что мне сложно понять, что происходит. Похоже, действие происходит на какой-то космической станции. Космонавт лежит на космической койке. Свет приглушен, лампы работают в режиме «отдых и восстановление сил». Космический шлем Космонавта лежит в ногах койки, а его космический скафандр, как я понимаю, сейчас висит на специальных плечиках в антистатическом гардеробном отсеке.

Космонавт не спит. Он всегда начеку. Всегда бдит. Он просто лежит на космической койке, накрывшись космическим одеялом, похожим на толстую пленку с пупырышками. Он, наверное, мерзнет и хочет согреться. Вот только лицо у него очень странное. В глазах — чуть ли не страх или что-то похожее на страх, что вообще-то маловероятно, поскольку Космонавт бесстрашен, отважен и смел. Дверцы антистатического гардероба бесшумно раздвигаются, и оттуда выходит некое космическое существо. Высокое, зеленое, четвероногое, с длинной шеей. Вместо стоп у него присоски. А на голове вместо шлема — что-то очень похожее на форменные космические трусы.

— Всем привет, — говорит существо. — Меня зовут Джимп, я космический жураф с планеты Джумгли.

Космонавт натягивает космическое одеяло до самого подбородка.

— Не убивай меня, — умоляюще говорит он, что совсем на него не похоже. — Пожалуйста, не убивай меня.

Космический жураф деловито обходит комнату и останавливается перед койкой.

— Не бойся, я тебе ничего не сделаю. У вас как тут с космическим пивом? Найдется бутылочка для гостя?

— Там… в космическом холодильнике, — говорит Космонавт, заикаясь, указывая трясущимся пальцем на космический холодильник.

Джимп пинком открывает КХ, достает бутылку космического пива, откусывает пробку, выпивает все залпом, громко рыгает и говорит:

— Сейчас мне надо идти. Но я вернусь.

Он заходит обратно в антистатический гардеробный отсек, и дверцы бесшумно сдвигаются.

В следующей сцене Космонавт сидит в столовой космической станции и пьет какао из большой космической кружки. Руки у Космонавта дрожат так сильно, что какао выплескивается из кружки прямо на форменную космическую фуфайку. Капитан космической станции, при всех своих космически-станционных регалиях, пристально смотрит на Космонавта и говорит:

— Космонавт, сразу после обеда зайдите ко мне в кабинет.

Космонавт наблюдает за тем, как капитан доедает свой космический пудинг. Потом идет следом за ним — не за пудингом, аза капитаном, — по коридору космической станции и проходит сквозь раздвижные космические двери на космический капитанский мостик.

— Космонавт, вы — позор всей космической станции. Нас атакуют межгалактические роботы, а вы проливаете какао. У вас есть что сказать в свое оправдание?

— Он… он был в кладовке.

Капитан садится за пульт управления космической станцией. Жестом показывает Космонавту, чтобы тот тоже сел. Но Космонавт, кажется, не в состоянии выполнить даже самое элементарное действие. Он стоит, глядя в пространство широко распахнутыми глазами, и хватает ртом воздух.

— Говорите, — кричит капитан, — если не хотите, чтобы вас исключили из академии. Потому что я лично добьюсь вашего исключения, если не получу никаких вразумительных объяснений.

Космонавт поднимает руку над головой, изображая нечто, что значительно выше его по росту.

— Высокий, — ему все-таки удается выдавить из себя что-то членораздельное, — пришелец.

Капитан авторитетно вздыхает, нажимает на кнопку на пульте и говорит в скрытый микрофон:

— Вызываю отдел безопасности. Код три-ноль-пять.

В помещение врываются два охранника, хватают Космонавта под руки и уводят в одиночный отсек, обитый космическим эквивалентом войлока.

Крупным планом — лицо Космонавта. Потом камера отъезжает, и по изменению интенсивности освещения становится ясно, что прошло какое-то время. На обитом космическим войлоком полу лежит длинная тень космического журафа.

— Всем привет, — говорит Джимп. — Я вернулся. Теперь, когда тебя благополучно нейтрализовали, пойду прикончу всех роботов.

Далее следуют несколько сцен, в которых космический жураф носится по космической станции, пинает межгалактических роботов, преимущественно — по голове, и отрывает им руки и ноги.

* * *

Я выключаю телевизор.

— Как я понимаю, это был представительский ролик. Реклама актерских способностей великолепного Джима. Хочешь сниматься в кино?

— Не понимаю, о чем ты.

— Я уже представляю, как ты сидишь в кабинете Гарри Дельца, положив копыта на стол, и обольщаешь застывшего в изумлении продюсера цветистыми баснями о своих героических похождениях в джунглях. Джим — самый умный. Джим — самый хитрый. Даже льва обдурил.

— Что за чушь?!

— Делец очарован, только что из исподнего не выпрыгивает от восторга. Сразу же предлагает контракт. А в следующей сцене ты лежишь, растянувшись, в джакузи, и голые девочки намыливают тебе спину.

— Чушь собачья, — повторяет Джим, только на этот раз он ухмыляется.

— Тебе обязательно нужно все портить? Почему нельзя просто оставить меня в покое?

Джим смеется. Вытягивает свои длинные ноги. Мысленно он снова там, в кабинете Гарри. Курит воображаемую сигару. Я сказал «он снова там». А надо было бы сказать «он уже весь в предвкушении». Поскольку этого еще не было. Пока не было.

— Для тебя это просто прикол, — говорю я ему. — А для меня это работа. Средство к существованию. Ты представляешь, что будет, если изменится сама концепция сериала? Нас смотрят и любят. Космонавт — это сложившийся персонаже набором вполне определенных качеств. Среднестатистический фанат «Космонавта» знает его как родного. Его нельзя запереть в психушку, — говорю я со всей ответственностью. — Он сбежит через две секунды.

— Нет. Если действительно сбрендит, то нет.

— Кстати, а кто написал сценарий? Это же полный идиотизм. Диалоги хорошие, да. Признаю. Но характеры прописаны совершенно не так. Я бы в жизни такого не написал.

— А это не ты написал. Ты для них больше не пишешь, — объясняет Джим. — Они нанимают новых сценаристов. Гарри Делец собирается вообще упразднить Космонавта. В смысле, не сам сериал, а только этого персонажа.

Я открываю рот, хочу высказаться, но молчу. У меня просто нет слов.

— Только, пожалуйста, не принимай это как выпад против тебя лично. Ты же не с себя Космонавта списал. Да, Спек? Или с себя?

— Ну… — Я присаживаюсь на краешек космической койки. То есть кровати. — Каждый художник неизбежно вкладывает в свое творение частичку себя. Чего ты смеешься? Немедленно прекрати ржать, а то я тебя стукну.

— Неудивительно, что вы с Эдди сдружились, — говорит Джим. — В тебе тоже есть тяга к насилию.

— В Эдди нет тяги к насилию, — говорю я, глядя в окно. Он по-прежнему стоит, прижимаясь к антенне, обхватив ее у основания двумя руками.

— Он законченный психопат. Ты же наверняка знаешь, где его жена. Здесь, на кровати. Под проводами.

Я смотрю на кровать, одна половина которой завалена переплетенными проводами всевозможных цветов и оттенков.

— Нет, я ее видел в саду. Буквально на прошлой неделе. Мы даже поговорили через забор. Она попросила меня написать компьютерную программу, чтобы предугадывать результаты Национальной Лотереи.

— И ты ей сказал: «Иди в жопу».

— Нет, я сказал, что обязательно напишу. Мне нравится Национальная Лотерея, Джим. Она дает простым людям возможность блеснуть.

— Налог на глупость.

— Прошу прощения?

— Национальная Лотерея — это налог на глупость. Чем ты глупее, тем чаще играешь. То есть тем чаще платишь.

— Как бы там ни было, я обещал, что напишу ей такую программу. И я напишу. — Я задумчиво тру пальцем оправу очков. — Или попрошу Вика Двадцатку, чтобы он написал. Вик — мой лучший друг.

— Уже не нужно. В тот же день, после обеда, они с Эдди сидели тут, в спальне. Хотя нет, не сидели. Эдди лежал на кровати, а супруга стояла вот здесь. Где разрозненные носки.

Я смотрю на разрозненные носки. Очень странно.

— Эдди пытался смотреть телевизор, но супруга ему не давала. Вот он, значит, лежит, а она все докапывается. Говорит: «Выключи этот дурацкий ящик. Поговори со мной. Почему мы с тобой никогда не разговариваем?» А он ей: «Заткнись. Ты можешь заткнуться хотя бы на десять минут? У тебя рот вообще не закрывается, никогда. Не видишь, я телик смотрю. Так что заткнись и не мешай мне смотреть». Но она не умолкает. Все говорит, говорит, говорит… И тогда он встает, сгребает в охапку все провода и надевает их ей на голову.

— Ерунда. Они весят, наверное, под тонну. Даже Эдди не смог бы поднять их все сразу.

— Ну, если честно, все было немного не так, — говорит Джим. — На самом деле он брал их по одному и кидался в нее. Ее силы слабели с каждым ударом, и в конечном итоге она утратила волю к жизни.

— Это было бы слишком долго. Она бы просто ушла из комнаты.

— Ну хорошо. Он схватил провод и задушил ее. А потом надо было как-то избавляться от тела. Но ему было в лом. Так что он завалил ее проводами, а сам пошел в паб.

— Вот это больше похоже на правду, — признаю я. — Но ты сам добиваешься того, чтобы никто не верил твоим рассказам, потому что ты их постоянно меняешь.

— Если ты мне не веришь, посмотри сам.

— Нет, что-то не хочется.

— Ну давай. Посмотри.

— Я, пожалуй, пойду домой.

— Ну и пожалуйста. Ну и иди.

Я встаю с кровати. Проблема в том, что провода навалены на стороне, ближней к двери, и по дороге на выход мне придется пройти мимо них.

— Я, наверное, еще посижу.

— Вот и славненько.

Да, говорю я себе. Я сейчас сяду и буду слушать, как поют птицы. Слушать звонкие трели пернатых из городского предместья.

Но птиц что-то не слышно.

Они все улетели.

Или умерли и попадали на землю.

— Джим, я закрываю глаза и хочу, чтобы ты меня провел.

— Куда?

— К моему одеялу. По самой ближайшей дороге. И как-нибудь так, чтобы не соприкасаться с трупом. Джим. Джим, ты тут?

Я открываю глаза. Комната вся залита синим светом полицейских мигалок. Джима нет.

Я бросаюсь к двери мимо кучи перепутанных проводов. Бегу вниз по лестнице, в кухню. К окну. Эдди идет по дорожке к дому. Идет за мной. Явно намереваясь убить. Я распахиваю заднюю дверь, быстро выкрикиваю обвинение в лицо женоубийцы, захлопываю дверь у него перед носом и задвигаю задвижку. Мчусь к передней двери, впускаю в дом полисмена и сообщаю ему про тело. В спальне наверху.

Через пару минут он спускается вниз.

— Это что, шутка юмора?

— Нет, уважаемый, — говорю я с мрачным видом. — Убийство — не повод для шуток.

Мы поднимаемся в спальню. Полицейский идет впереди, я — за ним. В первый раз, когда он поднимался сюда, он сдвинул провода на другую сторону кровати, и обнаружилось, что под ними действительно скрывалось тело. Только какое-то сплющенное. Словно вырезанное из картона.

Ой. Это и есть вырезка из картона. Огромная, в натуральную величину, фигура инспектора Синего из «Крутых копов». А вовсе не убиенная соседом жена.

Я смотрю на картонного полицейского на кровати, потом поднимаю глаза на настоящего полицейского, не из «Крутых копов».

— Сюжет потихоньку закручивается, — говорю я с надеждой. — И что это значит, по-вашему?

Полицейский качает головой.

— По-моему, это вообще ничего не значит.

— Но вы же пришли расследовать убийство?

Полицейский опять качает головой.

— В последнее время у вас в районе участились квартирные кражи домашней обуви.

— Тапочек.

Полицейский кивает.

— Тогда я, наверное, смогу вам помочь.

На улице Эдди подходит ко мне и спрашивает:

— Я правильно понял: ты только что обозвал меня гнусным убийцей и захлопнул дверь у меня перед носом?

— Да, — говорю я, кося под дурачка. — Прости, пожалуйста. Я обознался. Принял тебя за другого.

Он кивает.

Полицейский нетерпеливо стучит пальцем по шлему — тук-тук-тук, — и я поспешно прощаюсь с Эдди и веду полицейского через дорогу, к дому Бабули Кошак.

Будучи благоприличной старомодной бабулькой, она добредает до двери минут через полчаса после звонка, но настоящие леди преклонных лет стоят того, чтобы их дождались.

— Добрый день, инспектор. Зайдете в дом?

— Я тоже зайду, — говорю я и захожу.

Бабуля Кошак закрывает дом и приглашает нас с гостиную.

— Может быть, чашечку чаю? Каждому — по одной. У меня много чашек.

Мы с полицейским сидим на диване, я — с одного краешка, он — с другого. Я пытаюсь придумать, что бы такого сказать, но тут возвращается Бабуля Кошак и вручает нам чай. Каждому — в своей чашке. Чай холодный, но мы молчим. Из уважения к старости.

— Миссис Кошак, — говорит полицейский, — можно задать вам вопрос? Личного свойства? Сколько у вас пар тапочек?

— Около тридцати.

— Тридцати?

— Да, — говорит она, мешая ложечкой чай.

— А сколько, простите, у вас ног?

— Сколько ног? Или пар ног?

Полицейский смотрит на меня. Он явно растерян.

— Пусть все будет в парах, — говорю я ему. — Так легче считать.

— Пар ног.

Бабуля Кошак на секунду задумывается, нет ли в вопросе подвоха, и отвечает:

— Одна. Одна пара ног.

— А есть ли какая-то особенная причина, почему для одной пары ног нужно тридцать пар тапочек?

Бабуля хмурится.

— Я не надеваю их все одновременно, если вы это имели в виду.

— Миссис Кошак, если я ошибаюсь, поправьте меня. Вы ведь на пенсии? Живете на государственное пособие?

— Да, все правильно.

— И каков же размер вашей пенсии, если ее измерять в парах тапочек? Иными словами, сколько пар тапочек можно купить на одну вашу пенсию?

Она снова задумывается на секунду, а потом говорит, что не знает.

Я поднимаю руку:

— Можно ответить?

Полисмен кивает.

— На одну еженедельную пенсию можно купить две пары тапочек. Ну или три — если на рынке.

— Миссис Кошак, вы арестованы по подозрению в краже домашней обуви. Вы имеете право хранить молчание. Все, что вы скажете, может быть использовано против вас, и особенно если это касается тапочек.

— Кстати, о тапочках, — говорю я, когда полицейский надевает на бабку наручники. — Могу я забрать свои тапки?

Полицейский качает головой.

— Вся домашняя обувь конфискуется при аресте как вещественное доказательство. Наши судебные эксперты должны провести экспертизу.

— Бабуля Кошак, — говорю я, соображая буквально с ходу. — Могу я воспользоваться вашей уборной?

— Только не забудьте поднять сиденье на унитазе.

Я выхожу из гостиной, этак небрежно, вроде как мне и не очень надо, и уже в коридоре срываюсь с места и мчусь наверх, в спальню Бабули Кошак. Рывком распахиваю дверцу шкафа, и оттуда вываливаются все тридцать пар тапочек, а следом за ними — наш старый друг мистер Лиственное Дыхание, жираф Джим.

— О, — говорит он, — привет.

— Что ты здесь делаешь?

— А ты что здесь делаешь?

— Но я хотя бы не прячусь в шкафу старой леди.

— Я — жираф-призрак, — говорит Джим, как будто это все объясняет.

— Ну, я здесь по делу. Помогаю полиции вести расследование. Среди этих тапок есть два моих. Хотя я слабо себе представляю, как мне теперь их найти, не говоря уж о том, чтобы подобрать пару.

— Вот один, — говорит Джим, указав на искомый тапок правым передним копытом. — А вон там — второй, — говорит он, указав на второй тапок левым передним копытом.

— Круто. И как ты так быстро с ними разобрался?

— Они сделаны в виде инопланетных пришельцев, — объясняет жираф. — А все остальные — обычные шлепанцы. Просто коричневые или в клеточку.

Я киваю.

— И еще от них пахнет.

— У тебя, наверное, очень чувствительный нос, если ты различаешь запахи тридцати разных пар тапочек. Да, очень чувствительный. — Выдержав паузу, что называется, для эффекту, я добавляю: — Или, может быть, просто большой.

— Чушь собачья. Без хвостика.

Потом мы какое-то время молчим. Я подбираю свои тапки в виде инопланетных пришельцев, этак небрежно, вроде как мне и не очень надо, и говорю:

— Ну что, я пойду?

— А меня чего спрашивать? Если я безобразный и скверный характером, это еще не значит, что я твоя мамочка.

— Слушай, если ты будешь и дальше меня преследовать…

— Я тебя не преследую, делать мне нечего.

— Куда бы я ни пошел, ты всегда там.

— Значит, это ты меня преследуешь. Если по здравому размышлению.

— По здравому размышлению?! Не смеши мои очки, — говорю я, поправляя очки. — Ты — жираф-призрак, а призрачные жирафы не мыслят здраво. Это общеизвестный факт. Так что давай возвращайся в шкаф. Где тебе самое место.

— Хорошо, — говорит Джим, забираясь обратно в шкаф. — Увидимся в камере, дятел.

Я надеваю тапочки в виде инопланетных пришельцев на руки, как перчатки в виде инопланетных пришельцев, и закрываю шкаф. Остальные двадцать девять пар тапочек остаются лежать на полу. И только почти у двери до меня вдруг доходит, что сейчас сказал Джим.

— Погоди. Ты сказал «в камере»? Это в какой камере? В тюрьме?

— Я тебя не слышу, — говорит Джим из шкафа. — Я в шкафу.

Я открываю шкаф и повторяю вопрос:

— Ты так сказал?

— Ну, наверное.

— А почему ты так сказал?

— Этот полицейский, он еще в доме, — объясняет Джим, почесывая седалище кончиком хвоста. — Если он увидит, что ты забрал эти тапки, он тебя арестует. За извращенство отправления правосудия.

— За извращение.

— Извращение — дело житейское, а извращенство карается по всей строгости, — говорит Джим с умным видом. — Тапочки как вещественные доказательства должны быть подвергнуты обязательной экспертизе.

— Здесь еще двадцать девять пар. Приблизительно. Никто даже и не заметит, что одной не хватает.

— Хорошо, Спек, но давай предположим. Старушка невиновна. Тапки подбросил маньяк-бабушконенавистник. Скажем, племянник, у которого зуб на бабку. И лишь на одном из всех шестидесяти отдельных тапок остался волос с лодыжки злодея. Я подчеркиваю: лишь на одном. А если как раз на твоем? Старую леди признают виновной и посадят в тюрьму. За преступление, которое она не совершала. Таким образом, пострадает невинный. А почему? Потому что удобство собственных ног для кого-то, не будем показывать пальцем, важнее торжества справедливости.

Я закусываю губу.

— Лично мне глубоко фиолетово, — продолжает Джим. — Ну, посадят бабулю, оно даже и к лучшему. В супермаркете меньше толкучки на одну тормознутую бабку. Просто я за тебя волнуюсь. Чтобы тебя потом совесть не мучила.

Я улыбаюсь тепло и сердечно.

— Что, правда?

— Что?

— То, что ты сейчас сказал. Что ты за меня волнуешься.

— Вот только не надо сентиментальных соплей. Тем более когда мы в спальне, наедине. Что люди подумают?!

Я сажусь на краешек кровати.

— Но никто же не знает, что мы сейчас здесь.

— Спек, иногда ты меня пугаешь. Тебе, пожалуй, пора. Пока тот полицейский не вызвал подкрепление.

— Ой, я про него и забыл. До свидания, Джим.

— Чао-какао. — Обольстительно вильнув задом, он исчезает среди верхней одежды.

Я мчусь обратно в гостиную, но потом, вспомнив про тапки в виде инопланетных пришельцев у себя на руках, разворачиваюсь на ходу, возвращаюсь в спальню, открываю окно, кидаю тапки подальше в сад и спускаюсь в гостиную.

— Прошу прошения, что так долго, инспектор. Тут на удивление уютный сортир.

Полицейский и Бабуля Кошак по-прежнему сидят на диване. У Бабули подбиты оба глаза. Раньше я этого не замечал.

— Ну, нам пора, — говорит полицейский, вставая. Бабуля Кошак тоже встает, ее наручники погромыхивают на ветру. Странно, что ветер дует в помещении. Либо где-то открыто окно, либо у кого-то из нас очень простуженная душа.