Это все Гуди придумал.

Впрочем, о чем я? Всегда все придумывал Гуди. «Слышь, а ну как нам спереть тачку мистера Келли, отогнать ее подальше от его дома и раздолбать вдребезги. Развеемся, а заодно и проучим старика: будет знать, как оставлять нас после уроков. Ну как? Ты со мной? Да брось! Не будь бабой. Да что с тобой? Ты что, сдрейфил?..» и все такое прочее.

Страшно подумать, что из-за боязни прослыть трусами многие пятнадцатилетние ребятишки в конечном итоге калечат себе жизнь. Однако все происходит именно так. Под давлением сверстников. Скольких ученых, врачей, математиков и банкиров лишилось общество за эти годы лишь потому, что они боялись потерять лицо перед товарищами? Им несть числа. Кажется, на каждого школьника, добросовестно выполняющего дома задание учителя — не думаю, что таких много, — приходится дюжина сорванцов, слоняющихся по улицам с пакетом доверху набитым собачьим дерьмом, специально приготовленным для «украшения» директорского дома. Так по крайней мере обстояли дела в моей школе.

Мне, глупцу, не следовало прислушиваться к чужому мнению, но разве в таком возрасте вы не внимали словам приятелей? Внимал и я. Причем всегда.

— Не туда, Гуди! Сюда! Уедем подальше! Куда-нибудь в захолустье! — вопил я, когда на скорости шестьдесят миль в час мы направлялись в сторону главной улицы.

— Чепуха. Лучше прокатимся. Себя покажем и на людей поглядим.

— Нет, Гуди, не надо! — тщетно протестовал я.

Мой протест на корню зарубили Норрис, Патси — для вас Том Паттерсон — и Джеко — Майкл Джексон. Не тот, о котором вы подумали. Просто мамаша Джеко фанатела от его звездного тезки, а когда вышла замуж за мистера Джексона, то вбила себе в голову, что сына нужно непременно назвать в честь ее кумира. Так уж случилось, что Джеко оказался тоже слегка чокнутым и вполне соответствовал имени. Петь, насколько мне известно, он не умел, а из всех пятнадцатилетних пацанов водился исключительно с нами. Мы все одногодки.

— Не тупи. Нас никто не должен засечь. Зачем нам лишние свидетели? — настаивал я.

— Зачем нам лишние свидетели, — педерастически кривляясь, передразнил меня Гуди, а придурки на заднем сиденье едва не лопнули от смеха.

— Гляньте, Мило струсил, словно девчонка! — завизжал Норрис, и внезапно под капотом как-то по-девчачьи всхлипнул мотор.

— Никакая я не девчонка. Просто с таким же успехом можно рулить прямо в полицейский участок и сразу сдаваться в лапы копам.

— Отлично придумано! — завопил Гуди и, вывернув руль влево и проскочив ряд красных светофоров, повез нас по Парк-авеню прямиком к отделению полиции.

— Нет, Гуди, только не это! — взвыл я, но поздно: участок приближался, Гуди сбросил скорость и собрался было повернуть к входу — я уже не сомневался, что он это сделает, — как вдруг в самый последний момент выжал газ, и мы пронеслись мимо. — Гуди, ты совсем охренел! Из-за тебя заметут всех нас!

— Что? Я охренел? — переспросил он, взвизгнули тормоза, и, воткнув заднюю скорость, Гуди развернул тачку. — Ну, раз уж я так охренел, тогда, пожалуй, вернусь обратно.

— Эй, Гуди, может, не надо? Не такая уж это удачная мысль, — наконец-то прозрел еще кто-то, кроме меня.

— Не будь педиком, Патси. Глотни вон лучше из бутылки. Где она у тебя? — бросил Гуди, утопив ногой педаль газа.

На сей раз наш идиот практически заехал на территорию полицейского управления — кучка копов даже вывалила на улицу, чтобы поглазеть на обнаглевших недоумков, — но в этот момент Гуди выполнил лихой разворот.

— Давай, Гуди, жми, черт тебя подери! — в один голос завопили мы с Патси, Норрисом и Джеко, когда машина опять подкатила к полудюжине участковых тупиц. — Давай же, дави на газ, жми!

— Стараюсь, но в тачке Келли задняя скорость в каком-то чудном месте. Я-то привык к «мотору» отчима, — объяснил Гуди.

Наконец мы все-таки вырулили из полицейского участка обратно на дорогу, но копы уже загружались в машины, чтобы броситься в погоню.

— Не о чем беспокоиться, ведь я — лихой водила, утешил нас Гуди и вдавил в пол педаль газа.

Лишь два обстоятельства играли сейчас нам на руку: во-первых, мы были трезвы (впрочем, Джеко все-таки успел глотнуть немного), и, во-вторых, время перевалило уже за полночь, так что на улицах шаталось не так много людей, для которых мы представляли угрозу. Во всем остальном новый день начинался для нас не слишком удачно.

Я обернулся и увидел, что полицейские так близко, что вот-вот ухватят нас за задницу. На крышах их машин мигали голубые маячки, и у меня вдруг возникло ужасное чувство неминуемого конца, от которого жутко засосало под ложечкой. Я бросил взгляд на спидометр: Гуди разогнался до скорости свыше семидесяти миль в час. Что же лучше? Притормозить, но остаться целыми, или рискнуть всем и попытаться удрать? Так или иначе, навряд ли мое мнение имело хоть какой-нибудь вес: Гуди слишком увлекся, тупо швырял тачку Келли по улицам города, играя нашими жизнями, словно в компьютерной игре, и уже не внимал моим крикам, равно как и воплям Норриса, Патси и Джеко. Просто ужасно чувствовать себя абсолютно беспомощным. Сейчас-то мне не стыдно признаться в этом. А тогда на переднем сиденье «кавалера» я не знал, куда девать свои чертовы глаза. И, думаю, выдрал бы их из орбит, продлись наше маленькое приключение чуть дольше. Однако оно окончилось ровно через две минуты после старта. Наш лихач Гуди никак не мог решиться, свернуть в сторону Ричмонд-Кресент или нет. И закончил тем, что похоронил тачку Келли, въехав в зад фургону «Шерпа».

— Валим отсюда! — предложил он, и мы все высыпали из машины и пустились наутек.

Там, на дороге, я даже не заметил, что на самом деле нас преследовал не один, а два полицейских автомобиля. И когда один остановился позади и из-него вывалили легавые, второй проехал чуть вперед и зажал нас словно в тиски. Я подумал, что лучше бы нам рвануть вперед прямо навстречу полицейским. В конце концов, их всего-то двое, а нас пятеро, так что наша участь целиком и полностью в наших собственных ногах. Впрочем, у Гуди имелись на сей счет свои соображения, и, крикнув: «За мной!», он скрылся за стеной дома. Мы, как болваны, рванули за ним, тем самым загнав себя в ловушку на чьем-то заднем дворе. Когда законники стали наступать на нас со всех сторон, их число удвоилось, а наши шансы, соответственно, вдвое сократились. Единственной дорогой к отступлению оставался путь через задний забор, прямиком в черный как смоль пролесок. И мы бросились карабкаться на скрипучую стену из дерева, в то время как четыре пары огромных мужиков в форме стремительно нас окружали. Я почти перебрался — оставалось только перекинуть ногу, — как вдруг чья-то мускулистая рука ухватила меня за лодыжку. Я попытался высвободиться, мо не успел и ахнуть, как перевес оказался на стороне копа. Я брыкался и пинался, хотя уже осознавал, что попался. Один его рывок — и я на лужайке сада с ушибами рук и ног. Тут же его коллеги очутились у меня на спине, заковали меня в наручники и пригрозили хорошенькой взбучкой, если я решу выкинуть еще хоть один номер.

— Наподдайте малолетнему засранцу! Не жалейте негодяя! — визгливо кричала из проема запасного входа какая-то дамочка в ночной рубашке, а законники благодарили ее за содействие и просили вернуться в дом.

Копы подняли меня на ноги, и я оглянулся посмотреть, скольких наших им удалось замести.

Как выяснилось, одного лишь меня.

Мне влепили три месяца. Три месяца колонии для малолетних преступников. В прошлом мне уже делали предупреждение за нарушение границ чужого владения и умышленное причинение ущерба частной собственности (да и старик устроил мне недетский разнос), так что на этот раз меня сослали. В первый день заключения я едва не наложил в штаны — что было, то было, — но в конечном счете все оказалось не так и страшно. Что-то вроде закрытой школы, только повсюду слоняются всякие недоумки. Встречались там и довольно-таки славные малые, и если получалось войти к ним в доверие — а у меня почему-то всегда получалось, — они охотно вводили тебя во все тонкости дела. Время от времени мне даже удавалось поразвлечься, хотя, должен признаться, в основном я старался не высовываться и втихаря глотал «зелень», дожидаясь своей очереди на волю.

Что это был за день! Словно в один миг наступили Рождество и день рождения, как будто я одновременно получил водительские права и лишился девственности. Все утро я улыбался. Пока за мной не приехали родители и все не испортили. Мама запричитала о моей тяжкой доле. Причем эту пластинку заело. И надолго. Она не умолкала ни на минуту, ни даже на секунду. А я и сказать ничего не мог, опасаясь отцовской затрещины. Вот так: ни тебе торжества, ни веселья, лишь страдание. Страдание и мука, да еще досада. Избежать всего этого тоже не представлялось возможным. Мне силой навязали игру в пай-мальчика и запретили когда-либо еще встречаться с друзьями. Уж не знаю, каким образом это наказание должно было подействовать и в какую личность мне надлежало переродиться в результате, только к пятому дню я находился на грани того, чтобы принять ванну в обнимку с тостером.

К счастью, мне полагалось вернуться в школу. И старикам пришлось меня отпустить, как бы они ни боялись оставлять меня без присмотра. Из моей старой школы меня исключили — очевидно, после того как машина мистера Келли превратилась в гармошку. Так что меня направили в новую (специальную) школу в соседнем городе, где обучали трудных (специальных) детей. Боже мой, что это было за местечко! Просто психушка какая-то! Там я столкнулся с кучей чокнутых придурков, включая Боба, с которым знаюсь и по сей день. Именно с ним я и схлопотал свой следующий срок за ограбление «Эр-Джи ньюс».

Мы и взяли-то всего сигареты шоколадки. И за это нам впаяли двенадцать месяцев.

Не стану утомлять вас подробностями. В общем, я вновь сел на старую карусель и прокатился все по тому же кругу: колония для малолетних, освобождение, страдания, горе и вездесущая угроза отцовского подзатыльника, затем выход в огромный мир за новыми неприятностями.

На этот раз в школу я не вернулся. Экзамены я пропустил — даже не припомню сейчас, какие именно должен был сдавать: вроде общий и по металлообработке, — поэтому соответствующие власти приняли решение оставить мысль о моем образовании по причине абсолютной ее бесполезности и сосредоточиться на приобретении мной ремесла. Я сказал им, что интересуюсь работой с инструментами — в анкете я в шутку указал «лом и кусачки», — и мне подыскали местечко в местной ремонтной мастерской, где я мог обучаться и зарабатывать при этом колоссальную сумму в двадцать пять фунтов в неделю. Естественно, долго это длиться не могло, и по прошествии пяти месяцев я начал пополнять свои доходы за счет местных магазинов. Так, воровал помаленьку по воскресеньям. В этом деле я неплохо преуспевал и подзаработал кучу деньжат, сбывая приятелям альбомы, пленки с записями, компьютерные игрушки, а также шмотки и все такое прочее. Все шло как по маслу, и мне следовало бы продолжать заниматься тем, что у меня хорошо получалось, но тут появился Гуди, чтобы обсудить со мной свои новые отличные идеи.

Результат — три года.

И, кстати, все досталось мне одному. Увертливый ублюдок Гуди снова смылся, а я опять стал козлом отпущения. Хотя парню тоже немного перепало: он вынужден был бежать и поступить на службу в армию. Вот такие дела.

Ну, вы не хуже меня знаете дальнейший сценарий развития событий. С той лишь разницей, что теперь меня посадили в тюрьму, а не в детскую колонию. Так что я стал настоящим оперившимся преступником. Судья прямо так и сказал: мол, из разряда малолетних преступников я уже перешел в разряд закоренелых, а посему «должно быть соответствующим и отношение» ко мне. Думаю, этим ои намеревался меня оскорбить, однако я воспринял его слова за комплимент и даже занес их в свой дневник, который начал вести с недавнего времени. Справедливости ради должен отметить, что слова эти польстили мне одному, судя по истошному скорбному воплю, донесшемуся до всех из зала суда сразу после того, как судья озвучил свою оценку. Сидевший рядом на скамье судебный пристав бросил на меня пронзительный осуждающий взгляд. Невероятно, но вдобавок к тому, что впаяли мне трешку, они еще и пытались вызвать во мне чувство вины за то, что я разбил сердце своей бедной старенькой матушке. Так или иначе, я не виновен в том, что явился для нее таким разочарованием. Сама виновата: не следовало возлагать на меня слишком много надежд.

После очередного освобождения домой возвращаться я не стал. Нашел себе временное пристанище и вернулся на работу в мастерскую. Гленн весьма удивил, когда дал согласие снова принять меняна работу. Но, как выяснилось, помимо ремонта он промышлял еще кое-какими делишками, о которых умалчивал доселе, и ему пригодился бы парень с моими растущими талантами. Что ж, подумал я, это как нельзя кстати.

Результат — пять лет.

Если сложить все вместе, прибавить пару наказаний помягче за нарушение режима условно-досрочного освобождения и время, когда я дважды находился под следствием (примерно шесть месяцев, причем в суде мне оба раза выносили оправдательный приговор), затем отбросить досрочные освобождения и суммировать все время, которое я отсидел, то получится… дайте-ка прикинуть… что-то около семи с половиной лет. Семь с половиной лет? А ведь мне нет еще двадцати восьми.

Этого достаточно, чтобы нормальный человек задумался над собственной жизнью.

Достаточно даже для оперившегося преступника.

Картина стала еще ярче, когда Элис перестала меня навещать. Целый год я каждую неделю писал ей письма, извел полдюжины телефонных карточек, оставляя сообщения на автоответчике. Никакой реакции.

Я не мог взять в толк, почему она не отвечает. Нет, только не Элис. Не моя любимая. Та девочка, которая стояла рядом и держала меня за руку в момент, когда целый мир повернулся ко мне спиной. Девочка, которая не отступалась от меня и шла до самого конца, которая называла меня родственной душой и готова была состариться и умереть рядом со мной. Разве это была не Элис?

Нет же. Она самая. Но Элис исчезла с лица Земли, и я не видел ее долгих три с половиной года. Это возымело такое действие, о каком все судьи, инспектора, курирующие условно осужденных, и тюремные психологи могли лишь мечтать. Свой срок я мотал, не сводя глаз с её фотографии, вычеркивая дни и молясь о последнем шансе.