Каждый вор всю свою жизнь мечтает сходить однажды на то или иное дело. И не важно, взломщик ли это, или вооруженный грабитель, или кто-то еще, у всех у нас есть определенный план, к разработке которого мы постоянно возвращаемся мыслями по субботним вечерам, когда приходим в кабак.
Я в своих фантазиях постоянно забирался в тот здоровый дом на Бичбрук-авеню. Он принадлежал мистеру и миссис Ган.
Фамилия этих людей стала мне известна, потому что как-то раз ранним субботним утром я стащил у них газету. Этот огромный старый дом был удален от дороги на приличное расстояние, и в нем хранилась куча всего, что я с удовольствием украл бы.
Понимаете, Ганы занимались каким-то своим бизнесом, не знаю, каким конкретно — кому-то что-то рассылали по факсу, что ли, — и их хатка была нашпигована компьютерами, принтерами, мобильными телефонами, факсовыми аппаратами и прочей ерундой. А еще, разумеется, множеством суперсовременных видеомагнитофонов, телевизоров и всем, чем угодно. По всей вероятности, дела Ганов шли неплохо, так как помимо всего прочего их дом был обставлен еще и обтянутой кожей мебелью, которую даже я подумывал украсть, и оба они разъезжали на одинаковых «рэнджроверах».
Что еще меня привлекало, так это отсутствие у Ганов детей, то есть почти каждый вечер они спокойно куда-нибудь уезжали. Масса приглашений на ужин, вечная занятость и желание сменить обстановку, расслабиться, ну, вы знаете, как оно бывает. Мне кажется, все люди, работающие, не выходя из дома, строят свое расписание примерно таким образом. Для них остаться в своих хоромах на вечер — все равно что человеку, целую неделю копающему дренажную канаву, засесть в этой канаве на целый уик-энд.
Мимо дома Ганов я обычно проезжал на машине, возвращаясь из кабака. Иногда я останавливался напротив, вылезал из фургона и просто на протяжении некоторого времени смотрел на особняк, стараясь запомнить расположение каждого окна, каждого кирпичика, каждой водосточной трубы. И сматывался, как только в каком-нибудь из соседних домов загорался свет.
Об ограблении этого дома я мечтал целых восемь или девять лет, а потом, в октябре прошлого года, неожиданно увидел на его ограде табличку «ПРОДАЕТСЯ».
— Я сделаю это, — говорю я Олли. — Я это сделаю, черт возьми!
— Еще пинту? — спрашивает Олли.
Кстати говоря, происходит все это в субботу вечером.
— Да, я говорил то же самое несколько лет подряд, но сегодня это не просто пустые слова, сегодня я всерьез собираюсь пойти на это дело. С трепом покончено!
— Закажу-ка я себе орехов. А ты будешь?
— Нет. Во вторник вечером. Я сделаю это во вторник вечером.
Я обмозговываю свой план, а Олли идет за пивом. Я осознаю, что раскусить столь крепкий орешек весьма затруднительно, но твердо знаю, ради чего должен приложить столько усилий.
Усилий. Усилий...
А в усилиях ли дело? Если бы все обстояло так просто, давным-давно обчистил бы это гнездышко и уже присматривался бы к другому. Наверное, не об усилиях следует задуматься, а о риске. Стоит ли рисковать?
Олли ставит передо мной кружки с пивом и тут же, садясь на место и задевая стол, проливает по чуть-чуть из каждой.
— Собственно, все, что от нас требуется, так это проникнуть в дом таким образом, чтобы не сработала сигнализация. — Я прекрасно знаю, что ни мне, ни Олли сия задача не по силам. — Можно привлечь к этому делу Джерри.
Олли пьет пиво, ест орехи и не произносит ни слова.
Все, что я ему говорю, он слышал сотню раз на протяжении всех последних девяти или десяти лет и своим молчанием насмехается надо мной подобно людям, выслушивающим россказни Терри. Или, быть может, он сегодня просто не обедал.
— Что ты думаешь по этому поводу? — спрашиваю я.
— М-м-м? А... да, проникнуть в дом, — говорит Олли, прежде чем отправить в рот очередную пригоршню орехов.
Я понимаю, что он действительно насмехается надо мной.
— На сей раз я говорю вполне серьезно. Давай обчистим этот дом во вторник.
— Сыграем в дартс?
— Да иди ты со своим дартсом! Я спрашиваю, что ты думаешь насчет того, чтобы пойти на дело во вторник?
— Не знаю, — отвечает Олли. — Если ты и в самом деле говоришь серьезно...
— Еще как серьезно, черт побери!
— Тогда я думаю, что ты полнейший идиот. — Олли делает большой глоток пива. — Только представь себе, что нас ловят за этой работой.
— Никто нас не поймает, если сделаем все по уму.
До меня внезапно доходит, что Олли насмехался надо мной все девять или даже десять лет. И я произношу длинную речь о том, что игра стоит свеч, что мы заработаем на ней кучу бабок, что чаще всего сожалеешь в жизни не о сделанном, а о несделанном, о неиспользованных возможностях и так далее. Олли, хоть и остается при своем мнении, под напором моего пыла соглашается пойти вместе со мной на дело.
Только бы нас не сцапали за это ограбление, думаю я. Тогда старина Олли никогда не простит меня.
* * *
Джерри смотрит на дом сквозь окно с заднего пассажирского сиденья.
— Олли, сделай одолжение, сходи во двор, надо вырубить этот чертов фонарь.
Олли вылезает через заднюю дверцу фургона, направляется к дому и проходит через ворота во двор. В этот момент загорается фонарь, Джерри высовывает в окно дуло пневматического ружья, прицеливается и стреляет. Потом еще, и еще, и еще раз до тех пор, пока на подъездную аллею дома не падают осколки.
Олли возвращается.
— Поехали, — говорит Джерри. — Устроим перекур. Вернемся где-нибудь через полчасика.
Я завожу мотор, и мы едем в «Красный лев», располагающийся за углом.
Первый этап операции завершен.
Выпив по полторы пинты пива, мы возвращаемся к дому Ганов. Тишина.
— Только будьте поосторожнее, — говорит Джерри, выходя из фургона и направляясь через дорогу к подъездной аллее.
Фонарь не горит, но наша вторая помеха в полной боевой готовности. Понятия не имею, как ее зовут, но если она не закроет пасть, то скоро всполошит своим лаем всех соседей.
Проклятые собаки вечно мешают. Поднимают, когда пытаешься пробраться в дом, страшный шум. Причем далеко не только зверюги типа доберманов, но и разная тявкающая мелочь вроде этой вот. Когда сталкиваешься с такой проблемой, лучше не доводить дело до конца, смыться, пока не поздно. Но сегодняшней возможности я ждал слишком долго и не могу позволить какой-то шавке все испортить.
Джерри кидает собаке два куска говядины и бежит обратно.
— Жвачку будете? — спрашивает он, забираясь назад в фургон и протягивая нам пачку.
Мы берем по подушечке жвачки.
Джерри заверяет нас, что снотворные таблетки в мясе усыпят собаку на целую ночь. По его словам, он уже испробовал это лекарство на Лабрадоре из соседнего двора, эксперимент прошел отлично. Я спрашиваю, не подсунуть ли мне эти таблетки Мэл, когда она в следующий раз затеет скандал или заявится ко мне во время передачи о футболе.
Джерри одобряет мою идею, но советует не частить, чтобы у Мэл не возникло никаких подозрений. Я соглашаюсь с ним. Даже собака, наверное, почует неладное, если каждый раз, получая кусок свежего мяса, будет тут же засыпать на целых восемь часов, а просыпаться со страшной головной болью.
— Обычно девчонка в состоянии простить нам большинство грехов, — говорит Джерри, — но сомневаюсь, что к списку этих грехов относится и ее усыпление с целью заполучить немного тишины и спокойствия.
Наверное, он прав. Однако если я накормлю Мэл этой гадостью всего один-два раза, думаю, не произойдет ничего страшного.
— Минут через пятнадцать друг будет готов, — сообщает Джерри.
— Может, пока еще раз съездим в кабак? — предлагаю я.
— Нет уж, давайте справимся с этим делом трезвыми, — отвечает Джерри с весьма отчетливо уловимой долей сарказма в голосе, но я никак не выражаю своего недовольства.
— В прошлый раз, когда мы столкнулись с собакой, это был здоровенный волкодав, — говорит Олли. — Помнишь, Бекс?
— Ага, чертова тварь.
Олли рассказывает Джерри о том, как эта восточноевропейская овчарка в течение целых пяти минут заставляла нас прижиматься к стенам в малюсенькой спаленке на втором этаже и как для освобождения нам пришлось разбить торшер и долбануть по собаке электрическим током.
— Мы не убили эту заразу, просто привели ее в состояние шока, — говорит Олли.
О том, что в тот момент этот придурок сказал мне, он умалчивает. А я отлично помню его слова: «Вот как надо с ними обращаться: со своей собакой и со своей подружкой».
Теперь-то я знаю, что на самом деле он не имел ни малейшего понятия, о чем толкует. Очевидно, эту фразу произнес при нем в кабаке кто-то из парней, и вот, не вполне понимая ее истинного значения, Олли просто ее воспроизвел.
Джерри смотрит на часы и говорит: пора начинать. Я выхожу из машины, а Олли пересаживается на сиденье водителя. Джерри отдает ему свой уоки-токи и велит в случае чего подавать нам сигнал.
Умно, черт возьми, не находите? Оружие, рация — нынче у нас имеется все, что нужно. Уоки-токи, конечно, не внушает особого доверия, это детская игрушка из игрушечного магазина, но Джерри клянется, что работает она исправно.
Я достаю из задней дверцы лестницу Джерри, и мы устремляемся к подъездной аллее. Фонарь по-прежнему не горит, и Джерри, бросив на него выразительный взгляд, криво улыбается. Мы приближаемся к дому. Он окружен высокими могучими елями, и, кроме Олли в фургоне, нас никто не может видеть. В стену рядом с коробкой сигнализационной системы я упираю верхнюю часть лестницы.
— Все в порядке, Олли? — спрашивает Джерри в рацию.
— Роджер, — отвечает Олли.
Мы с Джерри переглядываемся, он качает головой.
— И так всегда. Стоит дать человеку уоки-токи, и тот сразу начинает воображать себя Старски и Хучем.
Он отдает мне рацию, забирается вверх по лестнице к коробке сигнализации, достает из кармана маленькую ручную дрель и уже намеревается приступить к работе, как вдруг вскрикивает, роняет дрель и невероятно быстро спускается вниз до середины лестницы.
— Господи! Вот ведь черт! Черт! Черт! — бормочет он в панике.
— В чем дело? — интересуюсь я.
— Паук.
— Что?
— Паук. Только что пробежал по моей руке.
Я смотрю на него в ожидании пояснений.
— И?
— Я ненавижу пауков. Премерзкие твари.
— Премерзкие твари? И что ты предлагаешь мне сделать? Сбегать в соседний дом за мухобойкой?
— Нет, конечно, просто я...
— Давай скорее, черт побери, а то нас кто-нибудь увидит!
Я поднимаю дрель, подаю ее Джерри, он в явном волнении снова поднимается по лестнице наверх и начинает сверлить красную пластмассовую поверхность коробочки.
— Браво-ноль, я Альфа-один. Что у вас десять к четырем? Конец связи, — раздается из рации голос Олли.
— Заткнись, кретин. Твое дело — следить за обстановкой, — отвечаю я, надеясь, что исчерпывающе ответил на его идиотский вопрос.
Джерри убирает дрель обратно в карман, достает какую-то баночку с распылителем и на протяжении минуты вбрызгивает в коробку сквозь просверленную дыру какую-то дрянь. Потом достает другую банку-распылитель и закрашивает расположенную рядом сигнальную лампочку в черный цвет.
— Готово? Сигнализация отключена? — спрашиваю я, когда он спускается вниз.
— Наверное. Давай проберемся в дом, тогда и узнаем.
Мы складываем лестницу, прячем ее в кустах у ограды, чтобы позднее забрать, идем к задней части дома и сталкиваемся с третьим препятствием — двойными стеклами в окнах.
Я терпеть не могу эти двойные стекла и стараюсь не иметь с ними дела. Они обычно вставлены в алюминиевые рамы, и пробраться сквозь такие окна в дом чертовски сложно. Двойное остекление — нечто вроде пояса невинности, применяемого для разного рода сооружений. Но сегодня мы с Джерри настроены решительно, ничто не в состоянии остановить нас.
Джерри ощупывает первое стекло, легонько ударяет по нему костяшками пальцев.
— Что ты задумал? — спрашиваю я.
Джерри отступает на шаг назад и осматривает окна второго этажа. Я тоже на них гляжу, но никак не могу врубиться, что у него на уме. Джерри отходит еще на несколько шагов и останавливается посередине сада.
— Что ты задумал? — повторяю я свой вопрос.
— Дай-ка мне рацию, — говорит он.
Я подаю ему рацию.
— Олли? — зовет Джерри.
— Что?
— С дороги видна крыша этого дома?
— Передняя ее часть или задняя? — уточняет Олли. Джерри смотрит на меня с таким выражением лица, будто хочет поинтересоваться, не шутит ли Олли. Он не шутит.
— Передняя, — говорит Джерри, корча уморительную рожу.
— Подожди, сейчас проверю. Нет, можно сказать, не видна. Так, только расплывчатые очертания сквозь верхушки сосен. Но ведь уже стемнело.
— Спасибо. Продолжай наблюдение. И дай нам знать, если мы слишком расшумимся.
— Что ты имеешь в виду под «слишком»? — спрашивает Олли.
— Если шум долетит до тебя, это уже и будет слишком, — поясняет Джерри.
Он отдает мне рацию и говорит следовать за ним в передний двор. Я спрашиваю, куда мы.
— Окна на первом этаже сильно меня смущают, — отвечает Джерри. — Открыть их мы не сможем, а если станем бить, привлечем к себе внимание. Верхние окна чаще всего бывают менее неприступными, но в этом домике, похоже, и они такие же, как внизу. Но на крыше — я сразу это заметил — есть световой люк, и по всей вероятности он — единственное в этой хатке не двойное окно. Через него-то мы и проберемся вовнутрь.
— Нам придется лезть на крышу? — спрашиваю я.
— Тс-с! Не кричи так громко. Да, нам придется залезть на крышу. Это не составит большого труда, вот увидишь.
— Не понимаю, каким образом мы сделаем это? Твоя лестница слишком короткая, а свой чертов вертолет я, к большому сожалению, забыл дома.
Мы останавливаемся у парадного, и Джерри указывает мне на стену особняка.
— Моя лестница, если ее раздвинуть полностью, поднимет тебя до середины этого домика, а может, даже на три четверти. Остальной путь до крыши ты проделаешь и без нее — посмотри, сколько между выступающими кирпичами углублений и как густо растет плющ.
— Что значит «ты проделаешь»? Почему это вдруг «мы» сменилось у нас словом «ты»?
— Не полезем же мы наверх вдвоем, черт возьми. Достаточно забраться на крышу одному и открыть парадную изнутри.
— А почему бы тебе не залезть на эту треклятую крышу? — спрашиваю я.
— Но ведь это твоя работа, Бекс. Меня ты попросил только с сигнализацией разобраться. Твоя работа, ты и действуй.
— Я, блин, шею себе сломаю!
— Если хочешь, можем отправиться домой. Мне все равно.
Вот ведь гад! Все равно ему, видите ли! Ни хрена ему не все равно, он хочет проникнуть в этот дом не меньше, чем я. Я в любом случае полезу на крышу, гаденыш прекрасно об этом знает. В противном случае до конца моих дней все будут презирать меня за то, что я обделался и не захотел доводить дело до конца, а Джерри никогда мне этого не простит. Гад! Сволочь! Несколько дней назад я давил на Олли, теперь Джерри давит на меня.
— Может, существует еще какой-нибудь способ? — спрашиваю я.
— Ты имеешь в виду способ, воспользовавшись которым мы не разбудим соседей?
На протяжении нескольких секунд я молчу. Джерри приносит лестницу и приставляет ее к стене. Я медленно поднимаю ногу и ставлю ее на первую ступеньку.
— Подожди, возьми вот. — Он протягивает мне рацию и какой-то небольшой инструмент. — А я пойду в фургон, посижу с Олли.
— Что это? — спрашиваю я, кивая на инструмент.
— Стеклорез, — говорит Джерри.
Так вот как он выглядит, думаю я. Мне всегда было интересно на него взглянуть.
Я забираюсь наверх по лестнице, которая действительно не настолько уж и короткая. До крыши остается футов пять. Я ставлю ноги на предпоследнюю ступеньку, цепляюсь за выступающие кирпичи, которые покрыты чем-то мерзким, и делаю передышку, морально подготавливая себя к решающему этапу восхождения.
Только в моменты, подобные этому, осознаешь, каким ловким и подвижным ты был в далеком детстве и насколько тяжелым и неповоротливым стал теперь. Мальчишкой я лазал по деревьям, как настоящая обезьянка, и никогда не испытывал при этом ни капли страха. Теперь же, вот в этот момент, в данной ситуации я ощущаю себя абсолютно по-другому. От боязни сорваться вниз и долбануться башкой о землю у меня, признаюсь честно, поджилки трясутся.
Я приподнимаю вверх левую ногу, ищу глазами, за что бы ухватиться, и ничего, кроме водосточной трубы, не нахожу. Но она слишком тонкая, сделана из пластмассы, и я сильно сомневаюсь, что выдержит мой вес. Я вновь опускаю ногу, предпринимаю еще одну отчаянную попытку найти какую-нибудь опору, но понимаю, что единственная прочная и достаточно обширная опора находится подо мной на удалении восемнадцати футов. Я несмело приподнимаю правую ногу и тянусь к наиболее сильно выдающемуся из стены кирпичу на углу, но тут же отказываюсь от этой затеи, чувствуя, что лестница начинает покачиваться. Я делаю несколько глубоких вдохов и выдохов и хватаюсь напряженными до предела пальцами за плющ. До крыши совсем недалеко, все, что мне нужно, так это пара опор для ног.
— Может, поторопишься? — говорит рация в моем кармане.
Оторвать руку от плюща и ответить «пошел на фиг!» я не решаюсь, поэтому просто бормочу эти слова себе под нос.
По прошествии некоторого времени я решаю, что должен что-то делать, опять приподнимаю ногу и начинаю беспорядочно шарить ею по стене, ища подходящее место для опоры. И наконец нахожу несколько плотных узлов в плюще, которые, кажется, в состоянии мне помочь. Когда я ставлю ногу на первый узел, раздается пугающий треск, и сетка из плюща проседает на несколько дюймов. Я молниеносно хватаюсь за край крыши и подтягиваюсь на руках. В тот момент, когда ее касается мой живот, рация и стеклорез выпадают из кармана и летят вниз.
— О чер-р-р-т! — мычу я, потому что сказать или сделать что-либо иное в этом положении просто не могу.
Естественно, лезть за этими штуковинами я не намереваюсь, теперь слишком поздно. Во-первых, потому что ни опор для ног, ни лестницы на прежних местах уже нет. Во-вторых, потому что если я не доведу это дело до конца с первой попытки, то не справлюсь и со второй.
Я еще раз подтягиваюсь, забираюсь на крышу и с облегчением вздыхаю. И только после этого, в момент воцарившейся тишины, до меня доходит, что я, должно быть, слишком сильно шумел. Забраться сюда удалось мне с огромным трудом, и сделать это беззвучно я был просто не в состоянии. Я осознаю и еще кое-что: что нестерпимо хочу помочиться. Полторы пинты пива, недавно выпитые в кабаке, и адский страх сделали свое дело.
Я продвигаюсь чуть выше, переворачиваюсь на наклонной черепичной пластине на бок, достаю из штанов член, мочусь только спустя несколько секунд обращаю внимание на тепло, обволакивающее мою правую ногу, и понимаю, что ручеек мочи стекает под уклон прямо мне на джинсы. Я прихожу в бешенство, но что-либо изменить не могу: именно на правую ногу опирается вес всего моего тела, и менять ее положение мне нельзя, а то упаду. Вот я и продолжаю мочиться себе на штаны, опустошая напряженный мочевой пузырь.
Потом продвигаюсь к световому люку (естественно, перевернувшись на сухой бок) и осматриваю его при помощи миниатюрного фонарика. Шпаклевка старая, потрескавшаяся и покрыта мхом. Я беру фонарик в зубы, достаю карманный нож и начинаю ее отчищать. Выясняется, что не настолько эта шпаклевка податливая, какой показалась на первый взгляд, и спустя несколько мгновений я беру нож в обе руки, чтобы прикладывать к нему больше силы.
Оценка прошедших событий — одна из чудесных способностей человеческого мозга. Не будь ее у нас, мы не имели бы возможности говорить после всех своих неудач: «Вот если бы я скинул скорость перед тем проклятым поворотом...», «Если бы вовремя глянул на светофор...», «Если бы проверил, включен ли миксер в сеть, прежде чем начинать его мыть...» и так далее, и тому подобное!
Короче говоря, я вдруг слышу какой-то хруст и только сейчас понимаю, что навалился на окно всем своим весом. Я пытаюсь оттолкнуться, не подумав о том, что перед отталкиванием мне придется надавить на стекло еще сильнее. В общем, в этот самый момент влетаю я в окно и спустя несколько мгновений приземляюсь на чердачных балках.
Хорошо, что я уронил эту идиотскую рацию, а то тут же услышал бы от Олли, что веду себя слишком шумно.
Потрясение от падения проходит у меня довольно быстро, и я ощущаю жуткую боль. Ноги все изрезаны об острые края разбитого стекла, а один из осколков впился мне в левую руку. Все остальные части тела ноют от удара о чертовски твердые деревянные брусья. Я с трудом приподнимаюсь и выглядываю из окна, желая проверить, здесь ли еще фургон. Здесь — как это, черт возьми, ни странно.
Я подбираю фонарик, свечу себе на джинсы и громко ругаюсь, обнаруживая, что они сплошь заляпаны кровью.
— Черт, черт, черт, черт, черт, черт, черт, черт! — чертыхаюсь я.
Я стягиваю левую перчатку, в ней тоже кровь. В голове стучат две фразы: «Лучше бы я махнул на эту затею рукой» и «Вот бы оказаться сейчас дома». Но на свою затею своевременно рукой я не махнул и нахожусь отнюдь не дома, а в этом проклятом особняке и по уши в крови. Я высовываю руку с фонариком из окна и машу ею, подавая парочке в фургоне сигнал: придите и заберите меня отсюда, а то я истеку кровью. Глазами начинаю искать дверь, ведущую в дом.
Обнаружив ее посередине чердака, я тяну ручку на себя, но понимаю, взглянув на петли, что отворяется эта дверь наружу. Ужасно.
Я сажусь на балки рядом с дверью и начинаю колотить по ней ногами, но она не двигается. Я пинаю по ней еще и еще, все сильнее и сильнее, потом встаю на нее и, не думая о том, что ногам нанесу тем самым лишь больший вред, начинаю отчаянно на ней прыгать. В тот момент, когда от двери с треском отламываются первые щепки, я полностью осознаю, что сегодня не мой день. И ругаю себя за то, что до сих пор не научился извлекать из собственных ошибок пользу.
Мне до жути хочется выбраться с проклятого чердака, но с окровавленными руками и ногами сделать это тем же путем, каким я сюда залез, я просто не в силах. Мне представляется, что за мной приезжают дуболомы Соболя, и по спине бегут мурашки.
Я схожу с двери и приподнимаю стекловолокно между двумя балками. Под ним отштукатуренный потолок, пробить который, наверное, легче, чем дверь. Я с силой бью по этому месту ногой, и она до середины лодыжки исчезает из виду. Я втаскиваю ее обратно и еще раз ударяю по полу-потолку.
Пару минут спустя передо мной уже чернеет довольно большая дыра. Прежде чем пролезть в нее, свечу фонариком во тьму внизу. Сюрпризов с меня на сегодня достаточно, свалиться отсюда в шахту лестницы я не желаю.
Подо мной ковер. Я прыгаю сквозь дыру, обдирая при этом спину и ощущая новый приступ боли.
Когда я наконец открываю парадную дверь, из фургона выскакивает и опрометью бежит ко мне Джерри.
— Что, черт возьми, с тобой произошло? — спрашивает он.
— А ты как думаешь? — огрызаюсь я. — Я провалился сквозь это долбаное окно в крыше!
— Твои ноги! Ты только взгляни на них! Большое спасибо, доктор, злобно думаю я.
— Дай-ка мне руку, и пошли найдем ванную. Хочу посмотреть, насколько серьезно я покалечился.
Мы приходим в ванную, Джерри помогает мне стянуть с себя джинсы и смывает кровь с моих ног душем.
Большинство порезов на них — обычные царапины, но есть и раны посерьезнее. Здесь же, в ванной, в небольшом шкафчике Джерри находит «деттол» и бинты и приступает к оказанию мне первой медицинской помощи. Лезвием карманного ножа вытаскивает кусок стекла из моей руки, отпускает едкое замечание по поводу того, как громко я ору (а я вовсе и не орал, вскрикнул, может, но не более того; хотя это не столь важно, я чувствую такую адскую боль, что едва не теряю сознание), и обрабатывает раны.
Проходит двадцать минут, а мне кажется — несколько часов. В любом случае время поджимает, давно пора приниматься за дело. Я натягиваю джинсы и на не сгибающихся ногах выхожу из ванной и из дома, отыскиваю в цветочной клумбе рацию и стеклорез и отдаю их Джерри. Задерживаться здесь более чем на десять минут для нас опасно.
— За работу, — говорю я. — Надо поторапливаться. Мы проходим в гостиную, Джерри тут же замечает маленький зеленый огонек в одном из углов и останавливает меня. Я свечу на огонек фонарем. Оказывается, горит лампочка в автоответчике.
— Я подумал, это какой-нибудь датчик, — говорит Джерри. — В таких, как этот, старых здоровых домах бывает по нескольку сигнализаций.
Я киваю, будто знаю, о чем он, черт побери, ведет речь.
Мы начинаем осматриваться по сторонам и обнаруживаем, что здесь почти ничего нет, что комната полупуста. Есть ковер, есть стулья, есть стол и книги, а телека, видака, стереосистемы и след простыл. В тех местах, где они находились, валяются только провода. Тот же сюрприз поджидает нас и в кухне: микроволновка исчезла, а разные склянки стоят на местах. Наверху — та же картина.
По всей вероятности, в этом гнездышке уже кто-то побывал до нас.
Одна дверь на втором этаже заперта. Все остальные комнаты здесь — спальни, значит, эта должна оказаться кабинетом.
— Может, сначала постучим? — спрашиваю я. Джерри исследует замок.
— Не-а, мы и так наделали достаточно шума. У тебя есть кредитная карта?
— «Американ Экспресс», естественно, нет. Только банкоматовская. Такая пойдет?
— Пойдет, — отвечает Джерри. — У меня, например, никакой нет. Я ничего не покупаю. Давай ее сюда и внимательно смотри, что я буду делать. Этому научил меня один приятель.
Он берет мою карту, просовывает ее между дверью и косяком и начинает водить туда-сюда. Несколько мгновений спустя раздается щелчок, и Джерри возвращает мне две половинки карты.
— Прошу прощения, — говорит он.
— Отойди-ка в сторону. Приключениями я сыт по горло.
Я дважды ударяю по двери, она растворяется, мы входим в комнату и видим, что и здесь нет ни компьютера, ни факса — ничего.
Джерри смотрит на меня. Я смотрю на Джерри. Мы оба смотрим по сторонам. И не верим своим глазам.
— Пойдем.
Джерри спускается вниз, я иду за ним. Он еще раз входит в гостиную и нажимает кнопку воспроизведения на автоответчике.
— Роберт, — произносит женский голос. — Звоню, чтобы все объяснить. Я забрала из дома все, что принадлежит мне. Мой юрист свяжется с тобой в течение ближайшей пары дней. Я сказала ему, что желаю продать дом по той цене, которую считаю наиболее подходящей.
Щелчок, перемотка.
— Это она все вывезла отсюда, — говорю я. А Джерри уже идет к выходу.
— Сука!
Позднее местные газеты написали, что миссис Ган проникла в дом, в котором раньше проживала вместе с мужем, разбойным путем и вывезла из него все вещи. На уверения, что она вошла в него при помощи собственного ключа, никто не обратил особого внимания. Но все, что эта дамочка вывезла, действительно принадлежало ей, так что, несмотря на требования мистера Гана, до судебного разбирательства по поводу ограбления дело не дошло. Миссис Ган серьезно оштрафовали только за то, что любимый пес мистера Гана сдох от передозировки подсунутых ему снотворных таблеток.