Наполеон, заброшенный на остров в семи милях от берега Северной Италии, пытался приспособиться к новой роли императора Эльбы. Уже на второй день он понял, что «жилье» в городской ратуше ему не подходит. Голоса и звуки гитар на центральной площади доносились в окно до глубокой ночи. Горожане маленького Портоферрайо производили слишком много шума.

Гам дополнялся смрадом, исходившим от отбросов, которые жители по давней скверной привычке просто выбрасывали на улицу. Подобный обычай в те времена существовал во многих городах, но на Эльбе, в отличие от других мест, дожди случались нечасто, и отходы скапливались и гнили в сточных канавах. Зловоние было невыносимым, и уже в мае остро встал вопрос поиска нового пристанища.

На острове, естественно, не имелось ничего похожего на Тюильри, Фонтенбло, Версаль или Сен-Клу, к которым привык Наполеон. Отвергнув несколько сомнительных вариантов в столице, Бонапарт решил поселиться за городом.

Это был скромный одноэтажный дом из восьми комнат, четыре из которых добавились пятьдесят лет назад во время реконструкции. Здание называлось «Каса иль мулини», то есть «Дом у мельниц», поскольку здесь еще в 1808 году махали крыльями две ветряные мельницы. Дому исполнилось девяносто лет. Вначале он принадлежал садовнику Медичи. Фасад у него был ярко-розовый, а окна украшали изумрудно-зеленые ставни.

Но Наполеону больше всего нравилось расположение дома. С крутого обрыва высотой около ста футов он мог, сидя в прохладе сада, любоваться синим горизонтом и наблюдать за идущими в порт кораблями. Отсюда хорошо были видны залив, форт, рифы, и ни одно судно не могло скрыться от зоркого ока подзорной трубы.

Наполеон интересовался морской далью не из праздного любопытства. Он беспокоился о своей личной безопасности, для чего имелись веские причины. За двадцать лет непосильных поборов, насильственной конскрипции, обязательных реформ и неприкрытого грабежа он нажил множество врагов как во Франции, так и по всей оккупированной Европе. Роялисты, радикалы, патриоты разных мастей, даже монахи с кинжалами в плащах — немало людей затаили злобу и жаждали мести. Угроза исходила не только от добровольных и наемных убийц, но и от пиратов, хозяйничавших в Средиземном море. Им ничего не стоило захватить императора и потребовать выкуп сокровищами, которые якобы хранятся на острове. Иными словами, Наполеона повсюду поджидала опасность.

Бонапарт расставил стражников наблюдать за кораблями и приступил к совершенствованию оборонительной системы острова. Ему предстояло заново отстроить разрушенные сторожевые башни, укрепить стены, защищавшие гавань, усилить огневые позиции на крепостных валах. Порт, куда может войти достаточно крупный корабль, должен располагать надежной обороной.

Наполеон обрадовался, когда к нему в начале лета прибыли его императорские гвардейцы. Поначалу было решено послать на Эльбу четыреста человек, но вскоре его войско увеличилось до тысячи штыков. Солдаты были из его прославленной Великой армии. Теперь они составили ядро наполеоновской армии на Эльбе. Правда, многим из них пришлось переменить специализацию согласно обстоятельствам. Польские уланы, лишенные возможности идти в лихие кавалерийские атаки, осваивали пушечное дело.

Наполеон окружил себя преданными людьми. Антуана Друо, сына пекаря, возведенного в ранг генерала, он назначил министром обороны и губернатором Эльбы. Прозванный «мудрецом» Великой армии, Друо по-прежнему увлекался науками. Он изучал итальянский язык, каждый день штудировал Библию и играл с Наполеоном в шахматы.

В меньшей мере довольствовался своей судьбой генерал Пьер Жак Камбронн, командир гвардейцев. «Безумно отважный, весь в шрамах, как в татуировке», но малообразованный Камбронн был истинным воином и скучал по настоящему делу. Томился от скуки и генерал граф Анри Бертран. Он стал великим камергером наполеоновского двора на Эльбе и должен был следить за тем, чтобы островной этикет соблюдался так же, как в имперской Франции. На Эльбе его карьера зашла в тупик, и супруга Фанни считала, что они совершили большую ошибку.

Флотилия Наполеона состояла из 16-пушечного брига «Непостоянный» (он же был и флагманским кораблем), трехмачтовой «Этуаль» и 26-тонной «Каролины». Наполеон создал и свою полицию. Ее возглавил компатриот-корсиканец Погги ди Талаво, ему вменялось в обязанность контролировать выезд и въезд на Эльбу. На поездки выдавались пропуска, и все прибывавшие на остров проходили регистрацию в форте Стар у гавани. Полицейские регулярно объезжали на фелюках все дальние пляжи, подозрительные и незнакомые личности допрашивались. Эльба, маленький и уединенный островок, превращался в крепость.

Но Наполеону крайне недоставало двух человек: жены Марии Луизы и трехлетнего сына, экс-короля Рима. Она обещала приехать на Эльбу, и он ждал их приезда каждый день. Наполеон подготовил для жены и сына отдельное крыло в доме, перекрасив и заново обставив комнаты. На острове Бонапарт создал маленькое царство, в котором обеспечил себя всем необходимым, сообщал он супруге. «Только нет тебя, моя дорогая Луиза, — писал он жене, — тебя и сына».

Мария Луиза, возвратившись в Вену, старалась избегать публичных увеселений. «Праздники каждый день. Так мне говорят», — писала она Наполеону. Мария Луиза узнавала о них от знакомых, поскольку сама не проявляла к ним интереса.

В самом деле, все эти пирушки, устраиваемые ниспровергателями мужа, наверное, казались ей отвратительными. Портили настроение и двусмысленность положения, в котором она оказалась, и проволочки с передачей обещанного герцогства. Ей сообщали, что за владения идет настоящая война и кое-кто из подписантов может отказаться от своих слов. «Что ни день, то новая история, — писал ее секретарь барон Клод Франсуа Меневаль. — Сегодня Парму отдают ей, назавтра — кому-нибудь еще». Душевное состояние Марии Луизы было неспокойным, ее все чаще посещали смутные тревоги, и она тянулась к отцу.

Чтобы забыться, Мария Луиза придумывала себе самые разные занятия: брала уроки рисования, учила итальянский язык, прогуливалась в саду или уезжала верхом на лошади в парк. Она любила музицировать, и с некоторых пор у пианино в ее салоне стал часто появляться бравый и смазливый весельчак генерал граф Адам Альберт фон Найпперг. У него был прекрасный тенор, правый глаз закрывала черная шелковая повязка — последствие удара саблей в сражении, он пользовался репутацией дамского угодника. Найпперга пристроил в салон к Марии Луизе сам император Франц. Он должен был отвратить ее от Эльбы, и ему было дозволено добиваться этого «любыми средствами и способами». И надо сказать, генерал с успехом выполнил поручение.

По всем признакам, Мария Луиза и Найпперг стали любовниками по дороге из бальнеологического курорта в Вену. Их роман завязался в конце августа или скорее всего в конце сентября на постоялом дворе «Цур голденнер зонне» в Кюсснахте под городом Люцерн в Швейцарии. Любовная связь, конечно, держалась в строжайшем секрете, хотя и не ускользнула от ее секретаря барона Меневаля, наблюдательного и преданного бонапартиста. Он признавался: «Я не могу более тешить себя мыслью о том, что она такая же чистая и незапятнанная, какой я ее представлял».

Французам, входившим в свиту Марии Луизы, явно не нравилось то, что Найпперг обаял их бывшую императрицу, и они встретили в штыки австрийского офицера. Он в любом случае не мог удовлетворить правоверных бонапартистов. Именно Найпперг содействовал переговорам, в результате которых к союзникам ушли такие замечательные маршалы Наполеона, как Мюрат, король Неаполя, и Бернадотт, кронпринц Швеции. А теперь он сманивает и жену Наполеона.

Сынишка Марии Луизы, маленький Наполеон, естественно, понятия не имел о том, какое важное место в жизни матери занял генерал Найпперг. Мальчишка все свое время проводил в основном с гувернанткой мадам де Монтескью — «маман Кью», как он называл ее. Но, наслушавшись разговоров французов-бонапартистов, заботившихся о нем во дворце Шёнбрунн, принц и сам обижался на Людовика XVIII, отобравшего у отца трон, а у него игрушки. Мальчик требовал, чтобы король немедленно вернул и то и другое. Действительно, Людовик вскоре прислал в Вену игрушки, оставленные в спешке в Тюильри весной.

Маленькому принцу в Шёнбрунне было скучно и одиноко. Редко кто осмеливался навестить мать и сына, ассоциировавшихся с деспотизмом и агрессивностью Наполеона. Одним из немногих и, кстати, самых любимых гостей был принц де Линь. Он приходил в мундире фельдмаршала, увешанный орденами и медалями, полученными за десятилетия военной службы. Экс-король Рима радостно срывался из кресла, обхватывал ручонками его старческую напудренную шею, и представители двух эпох, разделенных почти вековой историей, усаживались на пол и самозабвенно играли в оловянных солдатиков.

По словам одного из хронистов, мальчишка — Наполеон II — мог захватить воображение любого художника своим «ангельским лицом», безукоризненной белизной кожи, сияющими глазами и волнистыми локонами белокурых волос, ниспадающих на плечи. Правда, один агент Хагера представил его «злым, испорченным и упрямым» ребенком. Возможно, он унаследовал эти качества от отца.

Австрийская полиция постоянно шпионила за Марией Луизой, Найппергом, маленьким Наполеоном Франсуа и всеми французами в ее свите. Агенты барона Хагера первыми обратили внимание на новый тип отношений между бывшей императрицей и Найппергом, которого австрийское правительство назначило ее главным камергером. Шпионам было о чем докладывать из западного крыла дворца Шёнбрунн.

По всей вероятности, Мария Луиза сожалела о своем возвращении в Вену и хотела уехать из города как можно скорее — конечно же, в Пармское герцогство, хотя те, кто не знал об ее отношениях с Найппергом, думали, что она рвется на Эльбу. Однако император Франц и слышать не хотел об ее отъезде до завершения конгресса. Охрана Марии Луизы и ее сына, которого стали называть по-австрийски Францем, усилилась, и их существование напоминало уже тюремное заключение.

Предполагая, что конгресс из-за разногласий может закончиться в любой момент, Меттерних 8 ноября устроил на своей летней вилле бал-маскарад, не менее грандиозный и запоминающийся, чем бал мира в октябре. Мужчины оделись во все черное, а женщины нарядились сельскими девушками различных народностей. Графини явились на бал «крестьянками» — «крестьянские» платья были пошиты из шелков и украшены бриллиантами. В вальсе кружились «венецианки», «персиянки», американские «индианки», «деревенские красавицы» самых разных регионов Европы. Герцогиня де Саган оделась «крестьянкой» из Каринтии. Никто не мог понять наряд леди Каслри. Возможно, она изображала весталку?

Прусский посол Гумбольдт предпочел остаться дома и заняться неотложными делами. Ему нужно было приготовиться к предстоящим совещаниям, то есть прочесть кучу документов и справок, обдумать аргументы, написать тезисы выступлений и прочее. Каким бы великим ни был бал у Меттерниха, Гумбольдт нисколько не сожалел о том, что не поехал к нему. «Мне до смерти надоели эти великосветские забавы», — говорил дипломат.

Но посол мог и пожалеть о том, что проигнорировал бал у Меттерниха. Это было, конечно, обычное шумное светское гулянье. Однако два момента наверняка произвели бы впечатление и на академичного Гумбольдта. В полночь многие гости обменялись масками и восторженно дурачили друг друга, пытаясь угадать, кто есть кто. А потом, когда пары выстроились в колонну и пошли маршировать полонез по залам виллы, голова танцующего поезда столкнулась с хвостом, образовав кучу малу. Король Дании хохотал так, что «едва удержался на ногах».

Несмотря на взаимную неприязнь, среди полутора тысяч гостей был и русский царь. Александр, как обычно, наслаждался обществом короля Пруссии. Даже Генц приехал и вернулся домой после четырех утра.

Бал удался на славу, но Меттерних чувствовал себя прескверно и был, по замечанию Генца, на грани нервного истощения. Князь по-прежнему тяжело переживал разрыв с герцогиней де Саган, который уже стал необратимым. Она написала Меттерниху:

«Все в нас настолько переменилось, что наши мысли и чувства совершенно не совпадают. Мы чужие друг другу. Я думаю, что мы никогда и не знали друг друга. Мы оба витали в облаках».

Герцогиня объяснила Меттерниху, что он идеализирует ее как совершеннейшую женщину, а она видела в нем образец «красоты, интеллекта и благородства», и оба они ошиблись. Герцогиня отрицала, что поддалась внешнему влиянию, но Меттерних не верил ей. Царь, безусловно, приложил руку к разрыву, и князь не переставал надеяться на то, что она вернется к нему. Генц считал, что министр помешался от любви. «Все разговоры только об этой негодной женщине, а не о делах», — записал он в дневнике 11 ноября.

В то время, когда на конгрессе сложилась критическая ситуация и он нуждался в постоянном внимании председателя, Меттерних был поглощен душевными муками. Министр писал герцогине де Саган:

 «Если говорить о моем здоровье, то считайте, что его нет. Мое тело безжизненно, душа давно покинула его. Я еще нужен здесь пару недель. Они венчают самые мучительные годы моей жизни, и если я кончусь, то мир потеряет всего лишь бренные останки человека, который сам заслужил ухода из бытия».

Если конфликт вокруг Польши и Саксонии грозил перерасти в общеевропейскую войну, то проблема Италии касалась главным образом Меттерниха и Талейрана.

Наполеон появился на полуострове в 1796 году, пообещав народам освобождение от «цепей рабства». Когда через восемнадцать лет французские войска через Альпы ушли обратно, они оставили итальянские государства в состоянии хаоса. Французские «освободители» забирали ценности, сокровища, уникальные произведения искусства.

Масштабы грабежа ошеломляют. После первого налета французы отправили в Париж 288 возов с шедеврами, включая «Аполлона Бельведерского», «Венеру Медицейскую», «Умирающего галла», «Лаокоона и его сыновей». Вскоре за ними последовали «Папа Лев X» Рафаэля, «Убиение святого Петра Мученика» Тициана, «Брак в Кане» Веронезе и четверка бронзовых коней с макушки базилики Святого Марка в Венеции. Каждая новая военная кампания пополняла коллекцию краденого. Как язвительно заметил один историк, французы увезли бы и Колизей, и Сикстинскую капеллу, если бы знали, как это сделать.

Из всех итальянских проблем — от судьбы загубленных войной Генуэзской и Венецианской республик до возврата культурных ценностей, прежде всего Флоренции и Ватикана, — самая сложная относилась к южному региону полуострова. Один из наполеоновских маршалов — Иоахим Мюрат, возведенный на трон Неаполя Бонапартом в 1808 году, — все еще оставался королем. Сохранить за ним корону — значит благословить преступные узурпаторские методы захвата власти. Завоевания, настаивал Талейран, не дают никаких прав. Ради мирного будущего Европы такая практика должна быть исключена из международных отношений.

Другая проблема заключалась в том, что присутствие Мюрата создавало опасность возникновения новой войны в Италии. Мюрат был одним из самых способных и храбрых офицеров, к тому же он был горяч и обидчив, как любой правитель, незаконно пришедший к власти. Подобно Наполеону, Мюрат наверняка не отдаст корону без кровопролитной борьбы. Иначе говоря, для того чтобы убрать Мюрата, потребуется военная сила, и немалая; после длительной войны немного найдется желающих пойти против него с оружием в руках, даже если кто-то даст на это деньги, которых в действительности и не было.

Поддерживал Мюрата на конгрессе Меттерних. И это обстоятельство не удивляло знающих людей. В салонах сплетничали о том, что Меттерних одно время страстно любил жену Мюрата, сестру Наполеона Каролину, и сохранил к ней нежные чувства. Без сомнения, у Меттерниха был роман с Каролиной, и он многие годы продолжал поддерживать с ней отношения. Но у него имелись и другие, не менее веские причины для того, чтобы быть благодарным Мюрату.

В январе 1814 года, на исходе войны, Меттерних подписал с Мюратом соглашение в отношении Неаполя: если он уйдет от Наполеона, то Меттерних гарантирует ему сохранение трона. Мюрат действительно дезертировал, к радости союзников. Теперь Меттерних должен был исполнить свою часть сделки, хотя он лично и недолюбливал маршала, и, кроме того, получал нарекания, в особенности от Талейрана.

В начале ноября «комитет восьми» первый раз обсуждал судьбу Италии. Талейран принимал в совещании полноправное участие. Он, вполне предсказуемо, требовал удалить узурпатора Мюрата, «последнюю отрыжку революции», и заменить его легитимным королем Фердинандом IV. Меттерних выразил опасения, что это приведет к кровопролитию. Крестьяне со всего юга придут на помощь к Мюрату, и неизвестно, что он предпримет. Маршал вполне может провозгласить объединение нации, призвать под свои знамена народ и спровоцировать гражданскую войну.

«Обустройте нацию, — сказал Талейран, — и у Мюрата не будет сторонников. Верните Италии легитимную корону, и Мюрат станет для людей не более чем обычным разбойником».

Австрийский дипломат сослался на «некие осложнения», прибегнув к уловке, типичной, по мнению Талейрана, для слабой и туманной внешней политики, проводимой Меттернихом.

К концу совещания «комитет восьми» принял философское решение рассматривать проблемы Италии по географическому принципу: начать с севера, с судьбы Генуи, перейти к Риму и Ватикану и закончить югом и Неаполем. Такой подход удовлетворил и Меттерниха, и Талейрана. Французскому министру он давал время на то, чтобы обрасти сторонниками принципа легитимности, а австриец рассчитывал, как всегда, на то, чтобы затянуть решение проблемы до окончания конгресса, то есть, как и раньше, юлить, ставить палки в колеса и водить всех за нос.

Спустя несколько дней после этого совещания Талейран, вернувшись вечером во дворец Кауница, обнаружил в гостиной взволнованного посланника из Саксонии. Это был граф Шуленбург, приехавший со срочным письмом от саксонского короля. В депеше не содержалось стандартных сетований на отлучение от конгресса. Король сообщал нечто более важное:

«С глубочайшим сожалением мы узнали, что наше королевство Саксония временно оккупируется войсками его прусского величества».

Согласно депеше, которую Талейран держал в руках, генерал-губернатор Саксонии Николай Григорьевич Репнин-Волконский получил приказание вывести русскую армию и передать всю территорию Саксонии прусскому королю. Королевство переходило под контроль Пруссии незамедлительно.

Опасения относительно самостийных действий русского царя сбывались, И тревожило не только это. Пруссия заявляла, что она вводила армию с согласия Австрии и Англии.

Меттерних был взбешен: его неправильно истолковали. Он ясно указывал в официальном письме, что Австрия согласится с приобретением Саксонии Пруссией только в том случае, если она не допустит осуществления замыслов России в Польше. Если Австрия не преуспеет в таком предприятии, то его предложение теряет силу. Условное согласие Меттерниха было интерпретировано как абсолютное. Его полностью извратили, возмущался он.

Лорд Каслри тоже протестовал, и у него были свои соображения. Он делал ставку на Пруссию и потерял ее. Король Пруссии сблизился с русским царем так, как никогда прежде. Более того, русская армия, уходя из Саксонии, вошла в Польшу, усилив свое присутствие на этой спорной территории. Россия взяла на себя роль диктатора Европы, навязывая свою волю другим государствам. Политика Каслри потерпела крах.