На башнях по обеим сторонам гавани развевались новые флаги Эльбы — белые полотнища с диагональной красной полосой, украшенной тремя золотыми пчелами. Дизайн придумал сам Наполеон еще в мае 1814 года, находясь на борту фрегата «Неустрашимый». Портной на корабле позаимствовал у моряков парусину и сшил два флага для островной империи Бонапарта.

Новому жилищу Наполеона было далеко до Тюильри. Его не окружали позолоченные бронзовые кресла с головами грифов, отсутствовал любимый стол, выполненный в виде песочных часов и изобретенный тоже Наполеоном. Не было большого портрета «короля-солнца» Людовика XIV с красно-бело-синей республиканской кокардой на голове. Обстановка изменилась. Но Наполеон оставался тем же человеком, только чуть постарше, похудее в плечах и покруглее телом.

Сорокапятилетний император по-прежнему стаптывал сапоги, стремительно расхаживая взад-вперед по комнате и диктуя свои мысли или распоряжения секретарю, который сидел неподвижно и молча, как «предмет мебели». Чем резвее ходил Наполеон, тем быстрее он говорил, и секретарь едва поспевал записывать слова.

Наполеон фонтанировал идеями и приказаниями. Он нанял архитекторов, каменщиков и плотников и затеял основательную реконструкцию дома «У мельниц» по собственному проекту. Добавился второй этаж, на который вела розовая мраморная лестница: две четырехкомнатные анфилады, соединенные просторным салоном. Одно крыло отводилось жене, другое — сыну, хотя явных признаков того, что они приедут, не было. Благодаря восьми окнам салон казался еще объемнее. На окнах, конечно, висели ставни. Под южным горячим солнцем дом раскалялся как печь.

Непоседливый Наполеон въехал во дворец, не дожидаясь, когда закончится ремонт. Фасад все еще закрывали леса, в комнатах пахло краской и непросохшим цементом, в салоне сгрудились белые и позолоченные кресла. В кабинет рабочие только что занесли стулья, обшитые зеленым шелком, письменный стол из красного дерева и желтую софу с золотыми львами.

Потолок спальной был покрашен под цвет походной палатки. Часть мебели Наполеон завез из заброшенных хором сестры Элизы в Тоскане, оккупированной австрийцами. Бонапарт все еще сердился на сестру за дезертирство к союзникам и приказал совершить рейд в ее поместье, во время которого и были фактически выкрадены письменный стол, часы и ее знаменитое позолоченное ложе из темного дуба. Это была превосходная идея, считал Наполеон, — наказать сестру и уколоть Австрию.

Наполеон набрал другую «великую армию» — обслуживающего персонала. Только на кухнях трудились тринадцать человек под предводительством главного повара и главного пекаря. Помимо девятнадцати слуг, жизнедеятельность императора обеспечивали камердинеры, садовники, кучера, конюхи, шорники, слесари, портные и множество других тружеников, одетых в новехонькие зеленые мундиры с золотым шитьем. Жалованье выдавалось скромное, но островитяне, получившие работу при дворе, были довольны. Мальчишки, помогавшие поварам на кухне, гордились близостью к знаменитому человеку и на улице корчили из себя «Наполеонов».

«Великая армия» обслуги у Наполеона получилась интернациональная — французы, итальянцы, корсиканцы, жители Эльбы. Женщина из местной деревни стала заведовать гардеробом, пианиста из Флоренции Наполеон назначил музыкальным директором, компатриота-корсиканца сделал придворным парикмахером — свалявшиеся волосы Бонапарта действительно нуждались в ножницах.

Но при Наполеоне находился один иностранец, которого никак нельзя было занести в число слуг, — офицер из Великобритании, которому поручили присматривать за Бонапартом и поддерживать связь с Лондоном, тридцативосьмилетний шотландец Нил Кемпбелл, сражавшийся с французами в Вест-Индии, Испании и других местах. В конце битв с Наполеоном Кемпбелл служил военным атташе при русском царе. Его уважали за храбрость, в последнем сражении он получил тяжелое ранение ударом сабли по голове и пикой под ребро. Когда Кемпбелл отправлялся на Эльбу, его голова все еще была забинтована, а правая рука висела на перевязи.

Можно лишь удивляться тому, что к недавней грозе всей Европы был приставлен малоизвестный офицер, подобранный тем не менее самим лордом Каслри. Объясняется это очень просто. Желающих поехать на Эльбу практически не было. Никто не хотел оказаться в «одной клетке» с Наполеоном на «Богом забытом острове».

Положение Кемпбелла действительно было трудным. Во-первых, Каслри толком не объяснил, что именно он должен делать на Эльбе. У него не было ни секретных, ни открытых, вообще никаких конкретных инструкций. Ему не сообщили об условиях отречения, даже не показали текст договора. Все, что было известно Кемпбеллу, он узнал из газет или от сослуживцев.

Лорд Каслри, напутствуя Кемпбелла, сказал ему лишь две вещи: оберегать Наполеона от «оскорблений и нападок» и называть его не «ваше величество», а «генерал Бонапарт». Задание крайне неопределенное, по сути, ему предоставлялась полная свобода действий. Один историк написал, что Кемпбеллу поручалось одновременно быть телохранителем, послом и шпионом. Кемпбелла бросили в воду и предоставили самому решать — тонуть или выплыть. Главное: его действия не должны создавать неудобства для британского руководства. И никто не спрашивал: а какое отношение вообще Британия, не подписавшая договор, имела к Эльбе?

Так или иначе, никому не известный офицер и бывший диктатор Европы оказались «в одной клетке». И они, надо сказать, поладили друг с другом. Наполеона вполне устраивало общество шотландца, которого он называл, так и не избавившись от корсиканского акцента, «Комбелл». Они говорили обо всем — и о войне, и о Шотландии, и даже о барде Оссиане. По свидетельству самого Кемпбелла, Наполеон однажды даже сделал редкое признание в совершении величайшей ошибки в своей жизни: в 1813 году он упустил шанс заключить мир, чем мог сохранить и корону, и империю. Ему надо было лишь проявить добрую волю, приехать в Прагу и договориться о перемирии. Он этого не сделал. «Я был не прав, — говорил Наполеон. — Но попробуйте поставить себя на мое место. Как бы вы поступили?» После стольких побед он уверовал в несокрушимость своей армии и соблазнился еще раз «сыграть в кости» с судьбой.

— Я проиграл, — сказал Наполеон. — Но те, кто меня обвиняет, просто понятия не имеют о том, что такое пьянящий зов фортуны.

В Вену все же время от времени приходили сообщения с Эльбы. И от Кемпбелла, и от швейцарцев, итальянцев и других путешественников, бывавших на острове. Талейран знал, что Наполеон неспокоен и может предпринять какие-либо неожиданные действия. Один осведомитель предупреждал: «Бонапарт долго не продержится в ссылке».

Талейран попытался убедить коллег на конгрессе: Наполеона надо увезти подальше от Европы. Но и на этот раз его никто не поддержал. Наполеон побежден и изолирован, у него всего лишь четыре сотни солдат, море патрулируется британскими военными кораблями. Наполеон может сколько угодно нервничать, но он ни на что не способен. Донесения с Эльбы конгресс нисколько не обеспокоили.

У короля Франции, очевидно, было больше оснований для тревоги. Еще до прибытия Наполеона на Эльбу французские власти очистили склады на острове от пушек, боеприпасов, государственного имущества и ценностей. Капитан Томас Асшер, командир фрегата «Неустрашимый», доставивший Бонапарта на остров, самонадеянно и, явно выдавая желаемое за действительное, докладывал об «угнетенном и унылом» настроении ссыльного императора. Наполеону не выдали ни одного су из обещанных по договору об отречении двух миллионов франков. Более того, французский монарх конфисковал личную собственность Бонапарта на сумму в десять миллионов франков.

Наполеон представлял реальную угрозу восстановленным Бурбонам, не признанным многими французами, особенно солдатами и ремесленниками, желавшими возвращения императора. Держать Наполеона рядом с Францией было рискованно.

Пока Талейран нажимал на дипломатические и салонные рычаги, кто-то во французском посольстве готовился разрешить проблему Наполеона в практическом плане. Свидетельств мало, гораздо больше вопросов, но некоторые бумаги, найденные горничными, указывают на то, что в миссии замышлялось похищение Бонапарта. Нити ведут к человеку «номер два» в посольстве — герцогу Дальбергу, если не к самому Талейрану.

Операция похищения разрабатывалась совместно с французским консульством в Ливорно, заново открытым Талейраном как министром иностранных дел три месяца назад. Талейран лично подобрал на роль консула шевалье Мариотти, корсиканца, одно время охранявшего сестру Наполеона Элизу и по каким-то причинам затаившего зло на семью Бонапартов. За осень Мариотти во всех близлежащих портах создал сеть агентов и осведомителей, которые помогли ему сформировать полное представление об образе жизни Наполеона, распорядке дня и выяснить самое главное: где и когда его можно захватить. Он узнал, что Бонапарт часто выезжает с небольшой командой гвардейцев на соседний остров Пианозу и ночует на корабле. «Легче всего, — сообщал Мариотти в конце сентября, — взять Наполеона на Пианозе и увезти на остров Сент-Маргерит».

По всей видимости, по поручению шевалье Мариотти в последний день ноября на Эльбу приехал под видом торговца оливковым маслом некий молодой итальянский авантюрист. По паспорту это был тридцатитрехлетний итальянский патриот Алессандро Форли, хотя, возможно, это его и ненастоящее имя. Он зарегистрировался в форте Стар и затерялся в толпе таких же, по определению Нила Кемпбелла, «странных и всем недовольных личностей». Торговец оливковым маслом быстро освоился в городе. Вскоре он уже поставлял оливковое масло во дворец Наполеона и ждал дальнейших указаний от шевалье Мариотти.

Четыре недели, предшествующие Рождеству, — время раздумий, самоанализа, духовного очищения. На католиков, которые ведут себя фривольно, смотрят косо. Хозяйки салонов опасались оказаться в проигрышном положении по сравнению с соперницами из других конфессий. Герцогиня де Саган, протестантка, и княгиня Багратион, православная, могли, как и прежде, предаваться развлечениям по своему усмотрению.

Тем не менее и в декабре продолжались банкеты, балы-маскарады и полуинтимные званые ужины. Одним из самых привлекательных мест для собраний в узком кругу была маленькая квартирка Фридриха фон Генца на Зайлергассе. Гости поднимались по крутой лестнице на четвертый этаж и протискивались к столу, стоявшему посредине обеденной комнаты, рассаживаясь практически локоть к локтю. Лакеи, держа в руках блюда, с трудом пробирались между стульями и стеной. На таких застольях часто бывали Меттерних, Гумбольдт и, конечно же, княгиня Багратион.

Однажды за столом оказался американец немецкого происхождения д-р Юстус Боллман. Впитав в себя американский образ жизни, он долго рассказывал эмиссарам императоров и королей о преимуществах республиканской формы государственного устройства. По описанию очевидца, хозяин квартиры Генц выглядел так, словно на его глазах «совершалось убийство».

Д-р Боллман приехал в Вену осенью в надежде найти богатых спонсоров для своих проектов. А планы у него были грандиозные. Американец собирался учредить австрийский национальный банк, начать выпуск новой платиновой монеты, создать на Дунае пароходство. Он рассчитывал и на содействие в увеличении торговых связей между Австрией и Новым Светом, особенно в сфере производства ртути, часов, музыкальных инструментов. Пока в Вене не встретили понимания ни республиканские идеи американца, ни его проекты.

На званых вечерах предпочитали другие развлечения. У графа Зичи гости обменивались страшилками о призраках в стиле модного тогда романтизма. Князь Радзивилл, сидя на полу гостиной при свете единственной свечи, рассказывал очень правдоподобно о польском замке, населенном привидениями, преследовавшими людей. Неожиданно дверь салона со скрипом открылась и тут же захлопнулась. По описанию одного из гостей, дамы вскрикнули, а джентльмены заерзали в креслах. Граф Зичи, заулыбавшись, признался, что он снабдил дверь пружиной. Громче всех смеялся король Дании.

Граф Зичи был мастер на выдумки. В его салоне зародился новый вариант игры в шахматы. Гости облачались в костюмы королей, ферзей, слонов, пешек и передвигались, следуя командам, по полу, расчерченному на черные и белые квадраты.

И у Доротеи, помощницы Талейрана, появилось новое увлечение. Ее все чаще видели в компании с молодым австро-богемским аристократом, бравым офицером, графом Карлом Кламом-Мартиницем. Ему исполнилось всего лишь двадцать два года, но он уже успел стать любимцем бывшего командующего союзными армиями князя Шварценберга. Граф Клам успел и отличиться — спас жизнь Наполеону (в апреле 1814 года он отбил его от разъяренной толпы).

Доротея привлекла его внимание на императорской карусели в прошлом месяце, и представил их друг другу не кто иной, как Генц. С того дня граф Клам постоянно наведывался в посольство французов. Парочка прогуливалась верхом на лошадях в парке Пратер или обедала в фешенебельном ресторане  «Римская императрица». В честь поклонника Доротеи шеф-повар Талейрана создал новый десерт — божественный праздничный торт «Клам-Мартиниц».

Своими кулинарными шедеврами шеф-повар Талейрана оказал честь и другим делегатам конгресса. К столу подавались, например, «бомб а-ля Меттерних» и «пудинг Нессельроде». Последнее угощение, посвященное министру иностранных дел России, особенно радовало гурманов — каштаны, смородина, изюм, взбитые сливки, но, если пудинг не получался достаточно сладким, его оставляли на ночь в вишневом сиропе мараскино. На столах он появлялся в виде ананаса.

Неудивительно, что на званых ужинах и приемах у французов всегда было людно. Шеф-повар Талейрана своими соусами, подливками и десертами творил чудеса для французской дипломатии. «Мне нужны не секретари, а кастрюли», — шутя, отвечал Талейран, когда его спрашивали о том, чего ему не хватает в Вене.

У Талейрана были и другие незаменимые помощники, создававшие привлекательный образ Франции, — балерина Эмилия Биготтини, очаровывавшая всех своими восхитительными танцами, художник Жан Батист Изабе, устроивший студию возле кафе «Юнглинг» в Леопольдштадте, где он неустанно писал портреты вельмож конгресса.

Каждый понедельник, как только открывались двери студии, к художнику валил народ, желавший запечатлеться или хотя бы взглянуть на еще не законченные или только начатые изображения светил Европы, которыми была заставлена вся комната. Кареты, выстроившиеся в ряд на улице, наглядно демонстрировали популярность студии, которую Изабе в шутку называл «галереей венценосных голов». Остроумный живописец, знавший множество пикантных историй о наполеоновском Париже, притягивал к себе людей как магнит. Дипломат Талейран не напрасно взял в Вену повара-искусника, балерину и художника. Каждый из них по-своему доказывал всей Европе, что истинная Франция — страна не Бонапартов, а людей миролюбивых, добропорядочных и вполне симпатичных.

* * *

Репертуар развлечений на конгрессе был необычайно разнообразен. В том же декабре в дни рождественского поста полные залы собирали так называемые tableaux vivants, «живые картины», представления, в которых актеры, выходя на сцену, застывали в различных позах, воспроизводя хорошо известные полотна или образы. Два джентльмена — Ла Гард-Шамбона и принц де Линь — присутствовали на одном из таких спектаклей, устроенном в императорском дворце.

Они пришли пораньше и заняли в уже заполненном зале места, зарезервированные для них рядом с княгиней Марией Эстергази. Заиграли рожки и арфы, возвещая о торжественном появлении монархов. Затем в бело-золотистом бальном зале разом погасли свечи — для того чтобы внимание зрителей было полностью обращено на сцену.

Актеры-любители исполняли сюжеты из мифологии и истории. Сначала они показали «Людовика XIV, преклонившегося к ногам мадам де Лавальер», потом не очень удачно изобразили «Ипполита, отвергающего обвинения Федры в присутствии Тесея». Оркестр играл произведения Моцарта, Гайдна, других композиторов, в том числе и приемной дочери Наполеона Гортензии, побывавшей некоторое время королевой Голландии.

Кульминацией шоу был выход на сцену — «гору Олимп» — богов и богинь — Юпитера, Юноны, Марса, Минервы, Меркурия и прочих верховных существ. В роли Аполлона, известного своей необыкновенной красотой, выступал граф де Врбна. В целом он вполне походил на Аполлона, если бы ему не мешала одна маленькая деталь — усы.

Устроители спектакля убеждали графа сбрить растительность — еще никто не видел Аполлона с гусарскими усами. Это абсурд, несоответствие надо убрать, требовал постановщик. Граф де Врбна не поддавался. Пришлось вмешаться самой императрице Австрии, и только ей удалось уговорить графа «снять это неудобство», как выразилась императрица. Можно сказать, удаление усов стало первым крупным успехом дипломатии на Венском конгрессе.

Наградив исполнителей аплодисментами и криками «браво», зрители дружно отправились на бал, актеры — по-прежнему в своих костюмах. В толпе мелькали царь, император, короли, королевы, бог войны, богиня любви, Людовик XIV. Царь России, как обычно, открыл полонез и повел за собой хвост марширующих танцоров по бальному залу и прилегающим комнатам дворца. Танцующий поезд миновал Талейрана, развалившегося в кресле, испанского посланника Лабрадора и кардинала Консальви, углубившихся в беседу, лорда Каслри, облокотившегося о камин. Его брат лорд Стюарт бесцельно бродил рядом с видом павлина. Выплыв из боковой гостиной, царь и его танцоры чуть не смяли на своем пути группу дипломатов, сосредоточенно игравших в вист.

После обильного ужина бал в полночь завершился, и гости императора разъехались набираться сил для следующего дня, который обещал быть не менее многотрудным.

Страсти, вызываемые зваными ужинами и балами, к наступлению глубокой ночи обычно стихали. Но не всегда и не для всех. У некоторых участников исторического события они только начинались.

Ла Гард-Шамбона возвращался под утро домой своим привычным маршрутом вдоль городских стен и, к своему великому изумлению, встретил на пути давнего хорошего друга, почтенного принца де Линя.

— Господи, принц, что вы делаете здесь в столь неурочный час и в такой холод? — спросил озабоченно Ла Гард-Шамбона.

Принц явно был чем-то расстроен. Он пробормотал что-то про любовь, ее сладость и ее боль. Он кого-то ждал, и свидание, по всей вероятности, сорвалось.

— В вашем возрасте, — сказал принц, — они меня ждали, а теперь я их жду, и самое отвратительное то, что они не приходят.

Уязвленным принцем завладела несвойственная для него грусть. Он вдруг заговорил о старости:

— На заре жизни вы купаетесь в удовольствиях, и вам кажется, что так будет всегда. Но время идет, годы летят и насылают вам парфянские стрелы. Наступает момент, — продолжал он жаловаться, — когда во всем вас начинают настигать разочарования, краски уходят из жизни, и существование становится бесцветным, как полинявшее покрывало. Э-эх, я давно должен был привыкнуть к этому состоянию!

Принц не успокаивался и все говорил, говорил о том, что он теперь ни на что не годится и никому не нужен. А когда-то его приветствовала Мария Антуанетта, прославляла Екатерина Великая, за советами к нему обращался Казанова.

— Мое время прошло, — не переставал сетовать он. — Мой мир умер.

Попрощавшись и пожелав спокойной ночи опечаленному принцу, Л а Гард-Шамбона двинулся по направлению к дому. Но и опять он не дошел до своего жилища. Поэт-песенник повстречал еще одного старого приятеля, некоего графа Z, возвращавшегося в отель «Римский император».

Граф Z был молодым, всего двадцать один год, но очень богатым человеком. Его отец, входивший в число фаворитов Екатерины Великой, недавно скончался и оставил приличное состояние. (Не был ли это граф Завадовский?) Ла Гард-Шамбона проводил его до отеля, и, сидя в номере за рюмкой, они, обсудив вечерние приключения, договорились встретиться назавтра в полдень и отправиться верхом на лошадях в парк Пратер. Когда же Ла Гард-Шамбона пришел в назначенное время, его ждал сюрприз: в номере было темно, шторы задернуты, а граф Z все еще спал в кровати.

— Вставайте, вставайте! — начал тормошить его поэт. — Лошади готовы. Вы что, заболели?

Граф поднялся и, еле сдерживая слезы, промолвил:

— Вчера я потерял два миллиона рублей.

— Вы в своем уме? — поразился Ла Гард-Шамбона. — Или изволите шутить? Когда я уходил, вы легли в постель, и я собственноручно гасил свечи.

Граф объяснил, что после ухода Л а Гард-Шамбона к нему заявились друзья и предложили сыграть в карты. И они дулись до утра.

Ла Гард-Шамбона раздвинул шторы и увидел, что карты все еще валяются на полу.

Он решил разобраться во всем и переговорить с картежниками. Никакого результата. Л а Гард-Шамбона потом встретился с русскими делегатами, надеясь на то, что они пристыдят шулеров, обчистивших его друга. Поэт был поражен их реакцией.

— Стоит ли так волноваться из-за каких-то бумажек? — сказал ему один дипломат, имея в виду ассигнации. — Вся Европа в Вене сидит за столом, покрытым зеленым сукном. Идет игра не на деньги, а на государства. Один бросок дипломатической кости может означать потерю сотен тысяч, нет, миллионов голов. Почему бы мне не выиграть, если повезет, несколько бумажек?

Граф Z, похоже, стал первой жертвой азартных игр, разворачивавшихся на Венском конгрессе и вокруг него.