— Так ты говоришь, что у тебя вообще нет никакой уверенности? Хотя бы малой?
— Вообще никакой. Говорю же тебе, что, когда беседуешь с прибрежной скалой, и то понятнее, как она себя поведет.
Робин призадумался.
— Эй, ребята, — громким шепотом обратился он к обступившим тропу могучим вязам. — Всем быть наготове. По моим подсчетам, сейчас уже около девяти. Самого главного не убивать, он нужен нам живым, не забыли?
— Все в порядке, Робин, можешь не волноваться, — послышалось из листвы деревьев. Шестеро опытных лучников, так же ловко, как и Робин с Саланкой, спрятавшиеся в густой зелени леса, были наготове. Лесные бойцы прибыли из Шервуда вслед за Робином лишь сегодня утром и были теперь очень кстати.
— Так что же ты будешь делать, если Торстведт так и не приедет за своим чадом? — продолжал сидящий на суку Саланка, пересчитывая стрелы в колчане, оставшемся с добрых старых времен.
— Будем ждать его, пока не стемнеет, — ответил Робин.
— Ты хотел сказать, мы будет ждать его, пока не потемнеет у нас в глазах? — невесело пошутил Саланка. Робин пристально вглядывался в дорогу, ведущую к мельнице и лесу, в котором они находились.
Уже начинало смеркаться. Безветренный июльский вечер со своей прозрачной лазурью и стоячими пышными облаками никак, казалось бы, не располагал к жаркому бою. У Робина почему-то было предчувствие, что жаркого боя и не будет. Отрезав своим острым ножом тонкую ветвь с сочной листвой, он задумчиво вращал ее меж пальцев, испытывая неприятное томление. Смолк непрерывно звучавший доселе птичий звон, во всей округе установилась мрачноватая, исполненная безграничного покоя тишина. Рогатый месяц, неожиданно появившись над тропой, уныло взирал на это безмолвие.
Еще не увидав ничего на отдаленной лондонской дороге, еще не услыхав ничего, Робин, казалось, кожей почувствовал приближение гостя. Ни облачка пыли не вздымалось в знойной пелене окутавшего дорогу воздуха. Чтобы проверить свою интуицию, Робин взглянул на примостившегося на соседней ветви Саланку. Тот, однако, тоже, нарушив свое сосредоточенное спокойствие, настороженно вглядывался в сумерки.
— Я вижу его! — вдруг воскликнул Саланка, указывая на две появившиеся вдалеке точки. Судя по скорости их приближения, это были два всадника.
— Пожалуй, это он, — продолжал Саланка, довольно потирая ладони и усмехаясь. — Все-таки я оказался не самым последним дипломатом, слышишь, Робин, это он, он! Я уже различаю развевающиеся волосы на его твердолобой голове. Но второй конь без всадника, ты видишь, Робин? Он едет один, лучшего нельзя было ожидать.
Робин Гуд, сохранявший все это время молчание, вдруг произнес странные слова:
— Он один, потому что у Раски один отец, — и Робин заложил лук за спину.
— Эй, подожди еще прятать оружие. Мы же не знаем, что еще может выкинуть этот северный медведь.
— Робин, ты видишь их? — послышалось с одного из отдаленных деревьев.
— Да, — ответил Робин. — Это норвежец, и он один. Подождем, пока он не приблизится!
Торстведт действительно ехал один на прекрасном черном иноходце. Второй скакун, почти такой же масти, шел на корпус позади. Как ни странно, Торстведт даже не остановился у ветряка, а лишь, замедлив ход коней, которые, как оказалось, были связаны между собой, уверенно приблизился к нему. Пройдя несколько шагов, кони остановились на тропе среди деревьев, как раз там, где Робин и его друзья устроили засаду.
Торстведт, как ни в чем не бывало, спрыгнул с коня и, пройдя вперед несколько шагов, зычно обратился словно к сердцу самой чащи.
— Ты сказал вчера, что мой сын в твоих руках! Вот золото и два иноходца, — и он, не оборачиваясь, указал рукой себе за спину.
— Вот черт. Как этот твердолобый норвежец раскусил нас? Что ты предлагаешь делать, Робин? — наклонившись к уху Робина, прошептал Саланка.
На всякий случай сарацин прицелился из лука в Торстведта. Робин же, не обратив внимания на слова друга, пристально разглядывал скандинава, пытаясь сообразить, как им быть дальше. Теперь уже не вызывало сомнений, что Торстведт приехал один, а на одном из коней действительно были привязаны два увесистых мешка.
Сам же Торстведт после сказанных им слов ничем не выдавал ни волнения, ни какого-либо сомнения в собственных намерениях. Он был сама решимость.
— Я спущусь к нему, — быстро сказал Робин и в тот же миг соскочил со своего укрытия на один из нижних сучьев.
— Поосторожнее, Робин, — едва успел бросить ему вдогонку Саланка, не сводя острия своей стрелы с мрачной фигуры норвежца-исполина.
Через некоторое время Робин оказался на земле. Торстведт не мог не услышать шороха и треска, сопровождающих это приземление, но ни один мускул не дрогнул на его лице. Он все так же неподвижно стоял на своем месте, устремив взгляд в глубь исчезающего в сумерках леса. Еще через мгновение Робин окликнул Торстведта, подходя к коню, на котором было два мешка с предполагаемым золотом.
Норвежец обернулся, и Робин встретился все с тем же холодным, исполненным воли взглядом.
— Я Робин, Робин из Локсли, — выдержав паузу, сказал предводитель разбойников.
— Это неважно. Я хочу видеть своего сына.
— Я знаю, что ты хочешь видеть Раски, — не отводя глаз в сторону, продолжал Робин, — и ты увидишь его. Но вначале ты должен выслушать меня.
Все это время Робином владело какое-то раздвоенное чувство. С одной стороны, он был рад, что деньги, столь необходимые для спасения его друзей, уже почти в его руках. Но с другой стороны, ему казалось, что за холодным льдом этого сурового взгляда он распознает огонь щемящей боли, охладить которую ничто было не в силах. Перед Робином стоял отец, потерявший сына.
— Я вижу, что ты сильный и верный своему слову человек. И несмотря на то, что я бы мог сейчас убить тебя и забрать эти деньги, я так не сделаю. Более того, я и мои друзья (к этому времени несколько лучников, в том числе и Саланка, были уже на земле и приближались к ним с разных сторон) — мы обещаем тебе исполнить слово, данное нами. Твой сын Раски действительно оказался моим пленником и был, к несчастью, ранен, но рана не настолько тяжела, чтобы такой могучий воин, как Раски, не мог со временем встать в строй. Но сейчас он находится в Шервудском лесу в моих владениях, и доставить тебя к нему в целости и сохранности — мой священный долг.
Услышав о ранении Раски, Торстведт прищурился, пытаясь определить, жив его сын или обман последует за обманом. Но так же, как Робин Гуд не ошибся в отцовских чувствах сурового Торстведта, так и викинг безошибочно угадал в словах Робина его великодушие и благородство.
— Я верю тебе, Робин из Локсли. Я верю, потому что ничего другого мне не остается. Но знай одно, — с этими словами он снял два мешка и передал их Саланке, — если ты и твои друзья не оправдают моих надежд, никакая сила, ни небесная, ни земная, не спасет вас от моего возмездия. В путь.
Робин подумал, что давно уже не видел людей, способных проявить такую силу и непоколебимость духа.
— Маркус, Боллок, слезайте, да поживее! Мы отправляемся в Шервуд, тотчас же! — окликнул Робин последних оставшихся среди ветвей товарищей.
К этому времени лес стал все громче разговаривать на языке ночи. Небо, едва просвечивающее сквозь многолистные кроны вязов, залила темная тушь, в которой острыми иглами заблестели июльские звезды. Лесной воздух быстро тяжелел, все более насыщаясь ночными соками. Неширокая тропа, и без того сдавленная змеящимися корнями старых деревьев и затвердевшими от старости мхами, с наступлением сумерек и вовсе тонула в сытном вареве таинственного леса.
Робин шел впереди. Он шел таким уверенным шагом, будто не его ноги искали тропу, а сама тропа льнула к его ступням. В нескольких шагах за ним шел Торстведт, а рядом с ним — Саланка, в руках которого был длинный сарацинский нож. Он до сих пор не осмеливался заложить его в ножны, то и дело поглядывая на нового спутника. За ними молча следовали шестеро лучников, преданных Робину. Один из них вел под уздцы обоих коней, на спины которых была помещена драгоценная ноша. В получасе ходьбы от опушки были припрятаны лошади Робина и его друзей, и, дойдя до этого места, путники продолжили путь верхом.
Без остановки они следовали по лесной дороге до самого рассвета. Англия того времени сплошь была укрыта лесами, и отряд вооруженных всадников без труда миновал удаленные от города заставы, оставшись практически незамеченным.
Перед рассветом неподалеку от выезда из леса сделали привал. Небольшой отряд сам собой разделился на две части, одну из которых составляли Робин, Саланка и норвежец, сидевшие несколько дальше от тропы, у огромной вековой сосны, а другую — беспечные лесные молодцы, довольно разгоряченные к этому часу и пившие уже третий за эту ночь бурдючок с весьма недурным монастырским вином. Один из лучников, длинноусый Джон, балагурил без умолку, подзадоривая и без того неунывающих дружков. Это был очень ранний завтрак, и запах молодой сосновой хвои дивно сочетался с нежным душком вяленого мяса. Время от времени в лесу раздавались такие громкие взрывы хохота, что если бы какие-нибудь лесные звери и хотели спокойно поспать неподалеку, то вряд ли бы им это удалось.
— И все-таки я вижу, что ты не так уж неприступен, как кажется на первый взгляд, — ухмыльнулся Саланка, искоса заметив, что по лицу норвежца пробежала легкая улыбка.
— Не стану спорить, — отозвался Торстведт, — просто эту песню я слышал несколько лет назад на своем корабле. Мы подобрали тогда британских лицедеев, дабы скука не пугала наших крыс в дальнем походе. Я вижу, здесь она весьма популярна.
Из соседнего «лагеря» действительно понеслись на всю округу удалые строки, сопровождаемые ритмичным хлопаньем по бурдюку и громким гиканьем:
Солнце по небу летало,
Оли-лели-ле,
Солнце в озеро упало,
Оли-лели-ле,
Парни солнце подобрали,
Оли-лели-ле,
Бедным золото раздали,
Оли-лели-ле,
Бедным золото раздали,
Оли-лели-ле,
Ничего не потеряли,
Оли-лели-ле,
Пир до неба закатили,
Оли-лели-ле,
Пили-ели, ели-пили,
Оли-лели-ле.
Усерднее всех был здоровяк Боллок. Он не просто горланил припев, хрипя могучей грудью, но и потрясал перед собою на две трети опустошенным бурдюком, пытаясь изобразить все столь многосложные события, происходившие в этой замечательной песне:
А когда прошла неделя,
Оли-лели-ле,
Снова кушать захотели,
Оли-лели-ле,
Приуныли, приувяли,
Оли-лели-ле,
Снова Робина позвали,
Оли-лели-ле.
На этих словах кто-то из лучников просто-напросто кувыркнулся через голову с криком: «Робин! Детки проголодались!»
Солнце по небу летало,
Оли-лели-ле,
Солнце в лес густой упало,
Оли-лели-ле,
Парни солнце подобрали,
Оли-лели-ле,
Темной ночкой закопали,
Оли-лели-ле.
Тут вся компания просто-таки пришла в восторг.
— Робин, так, может быть, леший с ним, с ирландцем? В конце концов, ноттингемская тюрьма — это еще не чистилище, да и кормят там, я слышал, гораздо чаще, чем на кладбище! У нас двадцать пять тысяч золотом! Да мы можем всех белок этого леса выдать за самых богатых женихов Ноттингема!
— Да что Ноттингема! — подхватил мордастый Боллок, лицо которого походило уже к этому времени на бордовый фонарь. — Лондона! Всей Англии! — и он отважно отбросил в сторону окончательно опустошенный бурдюк.
Робин, конечно, никак не отреагировал на столь бессмысленное предложение, но краем глаза почувствовал на себе вопрошающей взгляд Торстведта.
— Зачем тебе столько денег? — поинтересовался норвежец. Впрочем, в его вопросе не было и доли любопытства, словно два этих мешка с золотом никогда и не принадлежали Торстведту.
— Мне не нужны эти деньги. Если бы мои друзья не были в плену и за них не требовался бы выкуп, я бы отдал их обратно тому, у кого взял. Но мы в безвыходном положении: пятеро наших друзей находятся сейчас в ноттингемской тюрьме. В случае неуплаты выкупа они будут казнены.
— Я знаю шерифа Реджинальда. Я также знаю, что если вор украл — вора наказывают.
— Эй, эй, выбирай-ка выражения, — вспылил Саланка, услышав слова норвежца. — Среди наших друзей никогда не было воров, чтоб ты знал. И мы не воры… и не вымогатели.
— Мы добрые лесные гномики! — проревел верзила Боллок, услыхав обрывок последней фразы, и запихнул в рот кусок жирной телятины.
— Я никого не называл вором, — спокойно отреагировал Торстведт, взбалтывая содержимое железной фляги, висевшей на его широком кожаном поясе. — Но если сказано первое слово, должно прозвучать и последнее.
— Да, Торстведт, я понимаю, о чем ты, и эта история очень проста, — вслед за этими словами Робин коротко изложил ему суть дела.
Торстведт внимательно выслушал историю ноттингемских узников, но ничего не сказал.
— Как бы то ни было, — после некоторого молчания прибавил Робин, — твой сын увидит своего отца и не ранее, чем к завтрашнему утру. Эй, добрые эльфы! Смотрите, как бы ваши красные лица не полопались от праведности и монашеского винца. Мы идем дальше! — окликнул Робин лучников и, отряхнув траву со своих вытершихся со временем, но все таких же прочных кожаных охотничьих штанов, отправился к оседланным коням. Остальные путники последовали за ним. Сквозь редкие кроны деревьев на небольшой отряд уже поглядывало рыжеволосое утреннее солнце.
За ночь незначительные облака, сопутствовавшие событиям всего предыдущего дня, рассеялись. День обещал быть жарким. Даже знойный Саланка сбросил с себя серый холщовый плащ, оставшись в одной темно-малиновой испанской сорочке, купленной им некогда у одного кастильского араба. Выглядел от довольно бодро, и если бы сторонний наблюдатель не знал, что Саланке, а точнее — Салану Аллия Аджери Ибн-Рашиду, третьему сыну знатного дамасского оружейника Саххаба, исполнялось именно в этот день сорок пять лет, то он ни за что бы не поверил, что это действительно так. Впрочем, и сам Саланка, последние двадцать лет проживший среди бурных страстей, тщетно пытавшихся сломить его волю, с трудом мог вспомнить и дату своего рождения, и свой возраст.
«Ишь, нахохлился», — подумал Робин, оценив гордую осанку сарацина.
— Мы с тобой уже давно не юноши, которые сломя голову бросаются в пучину боя. Могут ведь и без головы оставить, а, Саланка?
Саланка исподлобья взглянул на друга и, ничего не отвечая, пришпорил коня.
«Сарацин есть сарацин, — подумал Робин, — горячая кровь».
— Торстведт, а что означает этот символ на твоем амулете? И у твоего сына точно такой же. Он напоминает мне меч с двумя лезвиями, но с одной рукоятью. Может быть, раскроешь его секрет?
— Тяжело открыть распахнутую дверь, — заметил Торстведт, вглядываясь в тропу, которая становилась все шире и выводила всадников на торный шлях. — Разум и воля остры, но рука их держит одна.
— Неплохо сказано, — вновь ухмыльнулся Саланка, впрочем, с некоторой недоверчивостью. — На моей родине, в Сирии, много мудрых людей и много храбрых воинов, но никому еще не удалось совместить в себе первое и второе.
— И даже великий Саладдин? — с ответной иронией в голосе спросил Торстведт.
— О! Саладдин — великий человек. Но и ему не примирить эти два острия.
— И все-таки, Саланка, ты не будешь отрицать, что Саладдин — отменный правитель, — вмешался в спор Робин.
— Но и отменный правитель не может отменить свою смерть, — продолжал Торстведт, придерживая за гриву своего черного иноходца.
— Что ты хочешь этим сказать? — даже несколько приподнялся в седле Саланка.
— Я хочу сказать, что если у бутыли отсечь дно, то эль вытечет быстрее, чем это дно приставят.
— Что на юге, что на севере — все одни и те же мудрствования. Без толку все это, — раздасадованно возразил Саланка, объезжая своих собеседников.
— Я ведь помню тебя, Робин, — не сводя взгляда со спины сарацина, продолжал Торстведт. — Тогда, у шерифа, ты и твои друзья вели себя не лучшим образом, но нет такой памяти, которая была бы сильнее вспоминающего. Я не держу на тебя зла. И все, что мне надо сейчас, — это увидеть Расти живым. А там… Будем видеть.
Это последнее «будем видеть» удивило Робина, но на протяжении всей последующей беседы ему так и не удалось выудить из скандинава ни малейшего намека.