Каникулы в Сорочьей усадьбе мне всегда вспоминаются в ярких, насыщенных красках, как в любительских фильмах, которые дедушка снимал на кинопленке супер-восемь. Я вижу себя со стороны: худенькая девчушка с мальчишеской стрижкой, кривыми передними зубами и сплошь усыпанная веснушками; глядя прямо в объектив камеры, она широко улыбается. За мной всюду ходит хвостом Чарли. Или еще — может быть, это тоже было на пленке — верхом на своих маленьких лошадках без седел, мы спускаемся к реке, лица наши сосредоточенны. Вспоминая те счастливые дни, я не слышу звуков, только проектор негромко трещит, и все происходит в слегка ускоренном темпе; глядя в камеру, мы машем руками, и они становятся смазанными пятнами.
В Сорочьей усадьбе тогда вечно было полно народу, в том числе и детей; они бегали всюду в одних купальных костюмах, катались с пластмассовых горок, стоящих на лужайке; то и дело праздновались чьи-то дни рождения, и все наряжались в остроконечные шляпы и дудели в дудки. Взрослые в шортах и сандалиях на босу ногу, с большими бутылками пива в руках. Пикники и прогулки верхом, скачущие кругом собаки, костры. Частенько всем семейством мы отправлялись в известняковые пещеры в холмах. Нам запрещали играть в них, потому что сверху всегда мог упасть какой-нибудь камень, а нам казалось, что где-то там, внутри, лежат спрятанные сокровища. В те дни дедушка всегда был с нами, водил туда-сюда объективом кинокамеры, снимал, но сам никогда в кадр не попадал. Возможно, он смотрел на все как бы через видоискатель, а сам лично уже перестал что-либо чувствовать, поэтому и воспоминания его всегда были приторны и чрезмерно красочны, все полутона и серые краски были безжалостно вычеркнуты. Понятно, почему я любила вспоминать свое детство именно таким.
В то лето, когда дедушка начал обучать меня искусству таксидермии, все уже было не совсем так, яркие краски смягчились и потускнели. Почти все время теперь я проводила в доме, искала какой-нибудь темный уголок и предавалась новому занятию. Набивка чучел стала моей страстью, объяснить которую я не могла. Все началось с того, что к нам в курятник случайно залетела овсянка. Я загнала ее в одну из клеток, где куры высиживали яйца, хотела поймать и отпустить. Намерение благородное, но вдруг меня охватила странная дрожь, какую, наверное, испытывает кошка, когда видит свою жертву, непроизвольная, всем телом. Одной рукой я нащупала и поймала овсянку, но когда вытащила и открыла ладонь, птичка лежала, сжав крошечные, похожие на нераспустившиеся бутончики лапки, и глазки ее были закрыты. Она умерла у меня в руке от страха.
Разогнав кошек, я похоронила птичку в саду и после этого только и думала о том, что я виновата в ее смерти, хотя всего лишь старалась помочь бедняжке. Страстное желание сблизиться с ней, вызвать в ней ответное чувство стало, в конце концов, причиной ее гибели.
Если б я умела тогда набивать чучела, скорей всего, я бы с ней это и сделала, и птичка осталась бы со мной навсегда, но я даже дедушке не рассказала, что произошло, мне было слишком стыдно.
Однажды летом, когда мне было одиннадцать лет, я попросила деда рассказать про странную птицу в гостиной, ту самую, с кривым клювом, красной бородкой и белыми кончиками хвостовых перьев.
Дедушка повел меня в библиотеку и достал толстую, покрытую пылью книгу, она называлась «Птицы Новой Зеландии», автор Уолтер Буллер. В ней было множество подробнейших рисунков и богатых цветных иллюстраций: птичьи пары выглядели на них, как живые. Он нашел нужную страницу и протянул книгу мне.
— Это гуйя, — сказал он. — Теперь ее не увидишь даже в зоопарке, она вымерла.
— Как динозавры?
— Точно. С той разницей, что в этом виноваты мы.
— Мы с тобой?
Смущение и чувство вины охватило меня, но тут же прошло.
— Нет, вообще люди. Понимаешь, когда в Новую Зеландию прибыли европейские поселенцы, они привезли с собой и коллекционеров, людей, которые ловят птиц, убивают и делают из них чучела, как и мы с тобой.
— Но мы же с тобой не убиваем просто, чтобы сделать чучело.
— Да. Но эти люди везут чучела местных птиц в Англию, каких продают в музеи, каких — в частные коллекции, да и здесь тоже находятся покупатели. Знаешь, что заявил однажды автор этой книги, Буллер? Мол, поскольку гуйя вымирает, он должен поймать и убить этих птиц как можно больше, пока они совсем не исчезли.
Даже в том возрасте я смогла понять порочность такой логики.
— Но это же глупо, — сказала я.
— Да, но не забывай, тогда было совсем другое время. Люди иначе представляли себе, что такое охрана природы. Они это делали во имя науки. Считали, что делают важное дело… в каком-то смысле так оно и есть. Но последний гвоздь в гроб бедняжки гуйи загнал один из вождей маори, когда подарил очень дорогое перо гуйи посетившему нашу страну принцу Уэльскому, и тот воткнул его себе в шляпу. И сразу всем захотелось носить в шляпе такое перо; цена гуйи резко подскочила, и всякий, кто убивал эту птицу, мог рассчитывать на большие деньги. И получал их. Последние экземпляры погибли в начале века.
Я посмотрела на гуйю, стоящую на книжном шкафу, и мне вдруг стало стыдно.
— А эта у нас откуда?
Дедушка глубоко вздохнул.
— Эту поймал твой прапрадедушка, мой дед. Еще раз говорю, не забывай, что тогда все было по-другому. Откуда ему было знать, что они вымрут? А что касается меня, то я рад, что он поймал одну из них, чтобы она всегда была в нашей семье и напоминала о том, как хрупка жизнь на земле. И чтобы мы всегда помнили о гуйе. Он сделал все, чтобы она жила вечно. Мне приятно думать, что у него все же была совесть, не то что у других коллекционеров.
Три года подряд в каждые школьные каникулы мы с дедушкой вместе работали. Все свое свободное время я проводила с ним, даже перестала кататься верхом, и моя лошадка растолстела на сочной весенней травке. Оглядываясь назад, я не могу не удивляться: ведь все могло быть по-другому, если бы я уделяла ей больше внимания, почаще бы на ней выезжала, если бы дедушка не занимался со мной так много и обращал бы больше внимания на то, чем заняты остальные. В смерти Тесс дедушка, думаю, винил самого себя, считал, что он плохо за ней смотрел. После этого случая гостей в доме поубавилось; дети повырастали, каждый пошел своей дорогой, и было нелегко снова чувствовать себя там так уютно, как прежде. Я убедила себя в том, что мальчики теперь интересуют меня больше, чем лошади, что я хочу проводить лето с друзьями, а не в огромном доме, занимаясь набивкой чучел в компании старика и нескольких собак. Я скучала по дому, очень скучала, но все было уже не то.
На следующий день, уже к вечеру, я стояла в красной комнате и, глядя в высокие стрельчатые окна, наблюдала, как удлиняются, закрывая собой ближнее пастбище, тени. На горизонте, пробиваясь сквозь ветки деревьев, пылало солнце. Казалось, стены дома вокруг меня дышат, и я представляла себе дедушку, каким бы он сам хотел остаться у меня в памяти: в своей любимой серой шерстяной фуфайке и резиновых сапогах; он собирает грецкие орехи (их много падало с дерева, растущего под окном), время от времени выпрямляется, чтобы кинуть мне орех, и, обнажая вставные зубы, хрипло смеется.
Когда я слушала тишину дома, когда стояла рядом с ним, в тени или на солнце, мне всегда становилось удивительно покойно на душе. Дедушкино присутствие я ощущала в каждой комнате. Как только архитекторы и строители закончат свое дело, он умрет окончательно. Особенно остро его присутствие чувствовалось в «зверинце». Накануне вечером, снимая шкурку с кролика, обрабатывая ее солью и раскладывая для сушки, я все время чувствовала, что он где-то рядом, что он дышит мне в ухо и направляет движение моих рук. Во время работы я разговаривала с ним, приводила тысячи поводов своего приезда, уверяла, что не хочу обновлять этот дом и навсегда изгнать отсюда его дух.
Грецкие орехи теперь никто не собирал, они валялись кучками в траве, отсыревая в вечерних сумерках. По гравию дорожки на квадроцикле медленно катил Сэм. Должно быть, он заметил меня, потому что остановился и помахал рукой. Повинуясь внезапному чувству, я открыла окно и высунулась так, что чуть не вывалилась.
— Эй, — закричала я, — ты во сколько кончаешь работу?
— Скоро! — прокричал он в ответ.
— Заходи, чего-нибудь выпьем!
Он поднял оба больших пальца вверх и дал газу. И через несколько секунд пропал за поворотом дороги, а вместе с ним и две собаки. Вдалеке из печных труб деревенских домиков поднимался дым, смешиваясь с вечерним туманом.
Я вернулась к письменному столу и с удовлетворением посмотрела на то, что успела сделать. От темы я отклонилась, но мне не хотелось прерывать работы, и, подняв голову от стола в следующий раз, с удивлением увидела, что в комнате становится темно. Ну, для одного дня вполне достаточно. Я включила принтер и распечатала все, что наработала, и теперь еще оставалось время, чтобы принять душ и приодеться. Успела как раз, когда раздался звонок в парадную дверь.
— Пробовал зайти через кухню, да там было закрыто, — хмуря брови, словно это задело его лично, сказал Сэм.
— Да, извини. Это я закрыла, так, на всякий случай.
Он криво усмехнулся.
— Сразу видно, городская. Здесь у нас никто не запирает дверей.
— Кто знает, может, и стоило бы.
Кажется, на щеках моих проступил румянец.
— Ладно, не обижайтесь.
Волосы его были влажные, от него пахло дезодорантом. Вместо свитера он надел фланелевую рубашку, а вместо резиновых сапог — кеды.
Мы уселись за круглый кухонный стол, который стоял в эркере. Я налила ему пива из бутылки, обнаруженной в холодильнике, а себе красного вина, которое нашла в кладовке.
Тени постепенно густели, а с последним лучом солнца совсем исчезли, а мы с Сэмом все сидели и болтали о том о сем. Солнце село, и нежно-голубое небо окрасилось золотом и багрянцем. В комнате становилось все темней, но никто и пальцем не пошевелил, чтобы включить свет. В окне за его спиной видно было, как сороки совершают по лужайке последнюю прогулку, словно они наблюдали за домом и чего-то ждали. Когда мы умолкали, наступала полная тишина, и бормотание холодильника лишь подчеркивало ее.
Стаканы опустели, и я налила по второй. Мы рассказывали друг другу о себе, и мне было даже интересно. Он работает здесь уже три года и стал правой рукой Джоша, у него теперь больше обязанностей, но и свободы больше. Один зуб у него сломан, упал с мопеда, и когда он умолкал, видно было, как кончиком языка он ощупывает дырку. Я в свою очередь сообщила, что приехала поработать над диссертацией, но о чем моя диссертация, он не спросил, поэтому я добавила, что просто хочу пожить здесь, пока дом еще не перестроили, вспомнить время, когда дедушка был еще жив.
— Понимаю, мне бы тоже на вашем месте захотелось бы приехать, — сказал он. — Перемены всегда переносишь трудно.
Я спросила, говорил ли он с Джошем о продаже фермы, знает ли об этом Джош.
— Знает. И радости для него от этого тоже мало.
— И что он сказал?
— Да так, ничего особенного.
Но по лицу его я видела, что это не так, что на самом деле управляющий наговорил много. Еще бы, он начинал здесь двадцать с лишним лет назад простым рабочим, проработал на этой ферме всю свою сознательную жизнь, здесь у него выросли дети. Что станет с его семьей, когда продадут ферму? Я боялась ненароком столкнуться с Джошем, боялась встретить его осуждающий взгляд. Наверняка он думает, что во всем виновата я.
— Думаю, скоро останусь без работы.
Лицо Сэма снова помрачнело, таким я видела его вчера.
— Вовсе не обязательно, — сказала я. — Тот, кто купит ферму, скорей всего, оставит все, как было.
— Да ладно, пусть будет, как будет, — сказал он и осушил свой наполовину полный стакан. — Я еще молодой. Не собираюсь оставаться здесь навсегда.
— А кстати, сколько тебе лет?
— Двадцать четыре.
Я улыбнулась и молча наполнила его стакан. Он уже немного опьянел — на небритых щеках появилось два розовых пятна, — да и я тоже. Он уже не сидел, как раньше, напряженно подавшись вперед и ссутулив плечи, а откинулся назад и лениво разглядывал меня, словно прикидывал, чем закончится наша вечеринка.
— Что-то я проголодалась, надо что-нибудь приготовить, — сказала я и встала из-за стола. — Ты не против?
Он кивнул, и я засуетилась вокруг плиты, чтобы приготовить макароны с простым соусом из магазина. Я снова забыла сегодня про еду и с утра ничего не ела. За домом совсем стало темно, вершины холмов утонули во мраке, но небо над ними все еще было багровым. Стоя к Сэму спиной у плиты, я чувствовала на себе его глаза, но всякий раз, встречаясь со мной взглядом, он отворачивался, смотрел в окно или оглядывал комнату, делая вид, что его интересует пылящаяся над камином старая дедушкина коллекция заварочных чайников.
Ели мы оба жадно, видно было, что он тоже голодный. На пустой желудок вино ударило мне в голову. Сэм крепко держал вилку в руке и наматывал на нее спагетти так, будто мешал в кастрюле. Пока не съели все, оба не сказали ни слова.
— Неплохо, даже без мяса.
Сэм откинулся на спинку стула и заложил руки за голову.
— Но если всегда так питаться, маловато будет. Я бы умер с голода.
— Не сомневаюсь, — отозвалась я.
Я убрала со стола миски и сунула их в раковину.
— Слушай, хочешь посмотреть на своего кролика? Я возвращаю его к новой жизни.
— Это кто, самец или самка? Я не посмотрел.
— Самка, и очень красивая.
Кивком головы я пригласила его следовать за мной и вышла в коридор. Он шел, не отставая, дышал в спину. Интересно, хорошо ли он знает дом, был ли когда-нибудь наверху, насколько близко знал дедушку. Впрочем, что-то мешало меня спросить, я не хотела, чтобы он понял это как приглашение. Когда я открыла дверь в «зверинец», он протяжно присвистнул.
— Так, значит, ты никогда не видел этой коллекции?
— Нет. Господи, я слыхал про нее, но не думал, что она такая… Потрясающе…
Он пошел по комнате, то и дело протягивая руку и трогая по дороге то одно, то другое. Потом вдруг остановился и посмотрел на меня.
— Извините, а это можно трогать руками?
— Ничего, можно. Это не музей. Пока еще.
— Что значит — пока еще?
— Ничего, не обращай внимания. Теперь это все мое.
— Серьезно? Так это вы — та самая девочка, которая любит мастерить чучела?
— Набивать… правильнее — «набивать чучела». Девочка, которая любит набивать чучела.
Он громко расхохотался, я тоже.
— Вы от этого, наверное, кайф ловите, — сказал он.
В комнате было темно; за нашим разговором молча наблюдали неподвижные чучела животных. Шкурка кролика сохла на подоконнике, там, где я ее вчера оставила. Кристаллики соли были похожи на иней. Я включила свет, и Сэм наклонился поближе, чтобы получше разглядеть.
— Отличная работа, — сказал он и погладил шерстку. — Мягкая. А разве это не странно, что вы мастерите… ой, извините, набиваете чучела, а сами не едите мяса?
— Как бы тебе объяснить… Тут есть свои причины, конечно, но долго рассказывать, ночи не хватит.
Он улыбнулся.
— Может, потом когда-нибудь.
Пока он оглядывался, стоя на одном месте, я вспомнила про птицу в гостиной.
— Кстати, это ты поставил обратно на полку гуйю?
— Гуйю? Где?
Он повернулся вокруг собственной оси, осматривая комнату.
— А разве они не вымерли? Интересно посмотреть, какие они были.
— Она не здесь, в другой комнате. Я думала, это твоя работа, ну, когда ты приносил кролика.
— Не-а. А что?
— Но кто-то же это сделал. Это меня немного тревожит. Кто-то заходил в дом.
По виду его нельзя было сказать, что он за меня очень обеспокоился.
— Да не волнуйтесь вы. Это, наверно, Элси или…
— Кто такая Элси?
— Джошова хозяйка. Занятная баба, скажу я вам. Настоящая мегера. Думаю, Джош сам ее боится. А может, и сам Джош. В общем, кто-нибудь из них, захотел для вас немного прибраться. Вы ведь не одна любите этот дом, есть и другие.
Странные вещи он говорит, подумала я, но промолчала.
— Ладно, возможно, у меня мания преследования. Городская, как ты говоришь.
— Наверно.
Похоже, эта тема его не интересовала, он явно не хотел ее продолжать.
— Интересно, а из человека вы могли бы сделать чучело?
В комнате становилось невыносимо холодно, но Сэм, похоже, этого не замечал.
— Можно было бы попробовать. Впрочем, смотрелось бы не очень-то. Без меха. В голом виде, одна кожа, странновато как-то.
— М-м-м… Думаю, стоило бы попробовать. И стать бессмертным.
— Можно и так сказать… Вообще-то лучше завещать свое тело для пластинации.
— А что это такое?
— Что-то типа бальзамирования. Такое делают в Германии. Я сама подумывала об этом. Почему бы и нет? Я делаю это с животными, а почему бы не сделать это со мной?
— А потом что? Вас станут показывать публике?
— Да, верно. Выставят в музее.
— Голую? — он взметнул брови.
— Не знаю. Может быть.
— Интересно было бы посмотреть…
— Пожалуйста.
О чем я думала? Ни о чем не думала. Нет, думала, конечно. Хотелось вычеркнуть из головы мысли о Хью, как и прежде, когда хотелось вычеркнуть из головы все мысли об очередной неудавшейся любви. А для этого нужен хороший секс. Горячее, крепкое мужское тело, непохожее на пухлое, дряблое тело моего последнего любовника. Нужен мужчина, о котором знаешь, что к нему не возникнет никакого чувства.
Сэм придвинулся ко мне вплотную, но голову откинул назад, чтобы видеть мое лицо. Я ободряюще улыбнулась — ему надо было ободряюще улыбнуться. Губы у него были шершавые и горячие, а рука, обнявшая меня за шею, вся в мозолях. Я сунула руки ему под рубашку и пальцами провела по его гладкой пояснице. Было такое чувство, будто когда мы с ним еще встретились в саду, уже знали, чем это все кончится.
— Ты действительно этого хочешь? — спросил он.
— М-м… да, — кивнула я, и он принял это за сигнал немедленно продолжать.
Губы его дрожали, прижимаясь к моим, пока он неуклюже возился с пуговицами на моей блузке. На секунду он отпрянул, чтобы посмотреть, как у него получается.
— О, господи…
Он замер, уставившись на татуировку у меня под блузкой: над каждой грудью парит маленькая птичка, а между ними по воздуху плывет ленточка.
— Это что у тебя, наколка?
Он продолжил расстегивать блузку, и она свалилась с моих плеч.
— Мама моя, сколько их у тебя?
Теперь я, голая по пояс, сидела на верстаке, куда он посадил меня, как куклу. На мне оставался только лифчик, но у него была возможность разглядеть большинство татуировок, в том числе и самую новую, мою сороку, все еще красную и припухшую. Он обошел вокруг стола, чтобы посмотреть на мою спину. Еще одна пара глаз в комнате, где отовсюду на тебя смотрят звери. Сама я теперь уставилась на оскалившую зубы лисицу.
Не слезая со стола, я выпрямилась. Снова ритуал, который я исполняла с мужчинами много раз: удивление, желание и, наконец, горячая сексуальная страсть. Но в такой странной обстановке у меня еще ни с кем не было.
— Всего десять, — ответила я. — Пока. По одной на каждое убийство.
Он нерешительно засмеялся и, сделав полный круг, снова оказался передо мной. Пальцем провел по цветку георгина на левом плече, коснулся русалки на правой руке. В ледяном воздухе комнаты кожа моя покрылась пупырышками.
— Пошли отсюда, — вдруг сказал он и накинул мне на плечи блузку. — Пойдем в гостиную, разожжем камин. Ты же вся замерзла.
Момент страсти прошел, теперь зубы мои отбивали дробь. Я кивнула и спустилась на пол.
Мы пошли в гостиную, он впереди, я за ним, там я устроилась на потертый диван, а он сноровисто развел огонь. Пружины дивана впились в бедра, от него пахло псиной. Но мне было все равно. Меня охватило знакомое чувство дома со всеми его запахами; я сняла со спинки дивана старое вязаное одеяло, завернулась в него и стала ждать, когда в комнате станет тепло.
Я думала про Хью, про то, что он сейчас сидит дома с женой. Они укладывают детей в постель, остаются одни, устраиваются на диване с бокалами вина, а может, книжками в руках. Наступает уютная тишина, какая бывает между людьми только после нескольких лет совместной жизни. Я смотрела на спину Сэма, согнувшуюся над камином — он подкладывал кусочки растопки, — и на минуту представила, как бы жила с ним в деревне. Он уходил бы каждый день на полевые работы, я бы оставалась дома с детьми и передавала бы им фамильное искусство Саммерсов, искусство таксидермии. Может быть, даже в этом доме, если б можно было уговорить родственников и они разрешили бы нам здесь жить. Я бы восстановила бабушкин сад, огород, стала бы выращивать овощи.
Чушь собачья. Но я мысленно проделывала это с каждым мужчиной, с которым у меня был даже мимолетный роман: спала с ним, выходила за него замуж, разводилась, и все за одну ночь.
— Зачем тебе наколки? Ведь ты, похоже, приличная девушка.
Сэм закончил возиться с камином, пламя разгорелось, и он сидел на корточках, протянув к нему руки.
— А что, разве приличным девушкам нельзя носить татуировку?
— Не знаю. Я думал, что она бывает только у байкеров. А у тебя такая красивая стрижка, и сама ты красивая, а тут на тебе — наколка. Странно как-то.
— Ничего странного. Сейчас многие девушки делают татуировки.
— Да, может, какую-нибудь маленькую, где-нибудь на лодыжке или над попкой, но не на всю же грудь, да еще и на руках.
— Каждый день узнаешь что-нибудь новенькое, разве нет, деревенский ты парнишка?
— Да ладно. У тебя есть еще что-нибудь выпить?
— Подожди минутку.
Я встала и подошла к дедушкиному шкафу с напитками. В нем всегда хранилось приличное количество джина и бренди, а в самой глубине стояла старая бутылка виски.
— В самый раз, — сказала я.
И, отвернув крышку, сделала большой глоток. Огонь побежал у меня по жилам. Сэм сел на диван рядом со мной и взял у меня бутылку.
— Покажи еще раз свою сороку на руке.
Я обнажила плечо.
— Похоже, недавно делали. И кого это ты убила?
Он дотронулся до татуировки, и мне даже стало немного больно.
Я ничего не сказала, просто убрала руку. В том месте, к которому он прикоснулся, пульсировала кровь.
— Наверно, дедушку, признавайся! Раз — печальный…
— Ишь ты, догадливый.
Лицо его потемнело, и он снова отхлебнул из бутылки.
— Хочешь сказать, для деревенщины, да? Ну, давай, говори.
— Я не это имела в виду.
— А я не такой глупый, понятно? Я много читал. Может, даже больше, чем ты со своим высшим образованием. Давай, спроси меня, сколько книжек я прочитал.
Начинается, со вздохом подумала я. Этого только не хватало.
— Тысячи, — сказал он и снова сделал глоток.
Я не знала, что говорить, боялась, собьюсь на покровительственный тон, поэтому молча взяла у него бутылку.
— Да, да, я уже опьянел. Ну и что? До дому ехать недалеко. Из моих знакомых всего только трое погибло за рулем по пьяни.
Он засмеялся.
— Ты это серьезно? О, господи.
А он все хохотал, словно нет ничего на свете смешнее, когда погибают друзья. Хохотал истерически: ясно было — он уже на рогах. Впрочем, увидев мое испуганное лицо, он сразу умолк, хотя, скорей всего, именно этого и добивался. Теперь он смотрел на меня, как и два дня назад, когда его ветром сдуло из дома.
— Разве ты можешь понять, зараза, что такое жить в деревне? У тебя там в городе и у всех твоих гребаных друзей есть такси. Для вас работают театры и картинные галереи. А у нас что? Пивная. Или вечеринки. На которые ехать надо за несколько миль от дома.
Я крепко вцепилась в горлышко бутылки.
— Извини.
Я положила руку на его рукав, стараясь его успокоить, и он озадаченно уставился на нее.
— Не веришь, спроси Джоша. Он прожил здесь целых… сколько, двадцать лет? Он тут совсем свихнулся, это сразу видно. Думаю, его спасло только то, что он женился и нарожал детей. Здесь у нас так одиноко, так хреново, не с кем даже словом перекинуться.
Про Джоша мне говорить не хотелось.
— Значит, думаешь, долго здесь не протянешь?
— Не знаю. А что мне еще делать?
Я передала ему бутылку, он сделал еще глоток и уставился на огонь.
— Я понимаю, что значит терять людей, — сказала я.
— Да ладно, чушь это все, извини. Джош рассказывал мне про… ну, ты сама знаешь, про кого.
— Джош?
Интересно, много ли он наговорил, во многом ли он признался своему наемному работнику? Но мне очень не хотелось искать ответа на этот вопрос.
— Давай поиграем, — сказал он. — Давай на одну ночь забудем, кто мы такие, представим себе, что я — не какой-нибудь идиот-деревенщина, а ты не самодовольная богатая сучка из большого города.
Я рассмеялась.
— А кто же тогда?
— Ну, не знаю. Равные.
— Ты думаешь, что мы не равны?
— Это ты так думаешь.
— Это неправда.
— Послушай, ты просто подыграй, и все, договорились?
Он взял меня за руку и изящным жестом поднес мои пальцы к губам.
В комнате уже было довольно тепло. Я сбросила одеяло.
— Сделаешь для меня, о чем я тебя попрошу?
— Смотря о чем.
— Разденься, чтобы я на тебя посмотрел. На твои татуировки.
Наверно, это тоже входило в нашу игру, по крайней мере, я в этом себя убедила. Не думаю, что мне очень хотелось предстать голой перед этим парнем. Но образ Хью вместе с его женой все еще маячил у меня в голове, и стоило мне представить лицо моего бывшего любовника, я уже знала, что делать.
Я сбросила туфли и стянула колготки. Нет, не для того, чтобы устроить для него сеанс стриптиза. Потом сняла юбку, не торопясь, расстегнула пуговицы рубашки и осталась в одном белье.
В отсветах каминного пламени я медленно повернулась перед ним, все время ощущая на себе его взгляд. От камина шло тепло, а с той стороны, которая оставалась в тени, тянуло прохладой, и я ощущала себя планетой Земля, которая вращается вокруг Солнца. Тишина нарушалась лишь треском поленьев в камине и нашим дыханием. Он изучал мое тело, как делал совсем недавно на кухне, а я демонстрировала свое обнаженное тело перед едва знакомым мне человеком. Он попросил рассказать, по какому поводу я делала каждую татуировку, но я отказалась. Он не настаивал.
Дом простонал и стряхнул с себя призрачную кисею музыки, звучавшей в моих снах. Серые пальцы дневного света провели по краям штор. Стеганое одеяло гагачьего пуха ночью сползло и упало на пол, но мне было тепло: тело, лежащее рядом, пылало, как печка.
Похмелье. Пить хочется до смерти. Я посмотрела на Сэма, увидела татуировку на его лопатке, которую он с гордостью показал мне ночью, как некий символ, связывающий его со мной, уравнивающий нас. Она была некрасивая, сделанная неумелой рукой, какой-то непонятный знак, смысл которого он не смог растолковать мне, как и объяснить, что он значит для него лично. Линии успели расплыться, черный цвет позеленел, а ему было трын-трава. Когда я сказала ему и о цвете, и о корявых линиях и формах, он пожал плечами и пробурчал, что ему все равно не видно, поэтому, какая разница?
Зато приятно было смотреть на упругие мышцы под изуродованной кожей, так не похоже на рыхлый лунный ландшафт спины, который я созерцала у Хью. Меня подташнивало. И все же я очень скучала по этой спине. Господи, что же я делаю?
Я перевернулась и посмотрела в другую сторону. Что-то цепляло меня в той ситуации, в которой я оказалась. Не вполне дежавю, но мне было известно, что я не единственная из Саммерсов, кто получал такую «помощь» в постели. И ничего хорошего в этом нет. История, кажется, повторяется, но совсем неожиданным образом.
Сэм пошевелился, протянул ко мне руку, втащил мое хрупкое тело к себе между ног и уложил на себя. Как грелку.
— Который час? — пробормотал он мне в прическу.
— Семь.
— Черт!
Он сбросил меня и скатился с кровати.
— Мне надо бежать.
Быстро оделся, потом посмотрел на меня.
— Ты как?
— Худо. Надралась как свинья.
— Сейчас принесу попить.
Он вышел, скоро вернулся с большим стаканом воды и поставил его на прикроватный столик. Присел рядом.
— Выпей. Сразу станет лучше. Скоро вернусь проведать.
Этого я и боялась.
— Не надо, Сэм. Не приходи. Сама справлюсь.
Тело его сразу напряглось.
— Понимаю.
Он встал и повернулся к двери:
— Спасибо за трах, дорогая леди Чаттерли.
Тяжелые шаги застучали вниз по лестнице, с грохотом захлопнулась входная дверь.