Экслибрис

Кинг Росс

Часть 3

ЛАБИРИНТ МИРА

 

 

Глава 1

Так вот началась моя тревожная и скитальческая жизнь — мое суматошное бегство или, точнее, изгнание из «Редкой Книги». Сначала я не мог даже сообразить, где бы мне спрятаться. Карабкаясь по винтовой лестнице в свою спальню, я прикидывал, не лучше ли мне вовсе уехать из Лондона, но потом придумал кое-что получше. За всю свою жизнь я уезжал из города раз шесть, не больше: дважды — ради книжной ярмарки в Или, трижды ездил в Оксфорд и один раз заехал даже в Стаурбридж, тоже на книжную ярмарку. И наконец — то затяжное и изнурительное путешествие в Понтифик-Холл, с которого, похоже, и начались все мои беды и неприятности.

Я подумывал, не поискать ли мне пристанища в Уоппинге, но быстро отверг эту идею, решив не подкидывать на мельницу бедного Биддульфа нового зерна — у него и так в избытке страхов и секретов. Поэтому, укладывая в кожаный ранец смену одежды, я вспоминал других моих постоянных клиентов. В их числе было несколько тихих почтенных ученых, которые, думаю, охотно приютили бы меня на пару ночей или даже дольше, если понадобится. Но как объяснить им причину? Я застегнул пряжку ранца и закинул его за плечо. Нет: в Лондоне имелось только одно укромное местечко; только одно место для такого беглеца, как я.

Когда я спустился вниз, Монк уже открыл лавку и несколько покупателей — приятные, знакомые лица — неспешно осматривали книжные полки. Я приветливо кивнул им и шепнул Монку, что мне придется оставить «Редкую Книгу» на несколько дней и что магазин вновь остается на его попечении. Он взглянул, на мой ранец, но взгляд его выразил лишь легкое удивление. Видимо, события последних нескольких дней показали ему, что от его мастера можно ожидать любых неожиданностей и причуд. Покидая его, я чувствовал себя очень виноватым — словно только я один на всем белом свете мог бы спасти или защитить его. Напоследок я обвел взглядом лавку и выскользнул на улицу, а там быстро затерялся в густой толпе, теснившейся по пять человек в ряд на тротуарах моста.

Через пять минут я вышел за Саутворкские ворота, где толпа уже слегка поредела. Оглянувшись через плечо, я поковылял, опираясь на мою суковатую палку, вниз по дороге, ведущей к ступеням причала, где и нанял ялик. Лодочник усмехнулся и спросил, куда я желаю отправиться.

— Вверх по течению, — ответил я.

Устанавливая весла и отталкиваясь от причала, он подозрительно поглядывал на меня, без сомнения, потому, что я натянул парусиновый навес на деревянные дуги и сразу, несмотря на солнечную погоду, залез под его попахивающий плесенью свод. Выглянув из этого укрытия, я убедился, что никто не следит за мной с причальной лестницы. Ниже по течению река была пустынна, не считая пары рыболовных смэков, бросивших якоря на мелководье и быстро убавивших паруса в ожидании следующего подъема разводного пролета. За их мачтами над устоями моста высилась «Редкая Книга», но вскоре она подернулась легкой дымкой, словно постепенно растворялась в воздухе.

— Так что же вам угодно, сэр? Куда прикажете вас доставить?

— В Эльзас, — ответил я и нырнул обратно под навес, из-под которого не показывался до тех пор, пока нос нашего ялика не прошелестел по дну к ступеням угольной пристани поблизости от «Золотого рога».

Я снял комнату в таверне «Полумесяц», что располагалась в Эбби-корт, то есть примерно в центре (по моим скудным понятиям) того лабиринта дворов и переулков, что представлял собой Эльзас. Моя комната размещалась на верхнем этаже, и попасть в нее можно было только по узкой винтовой лесенке, по которой меня провела сама хозяйка этого заведения — миссис Фокс, маленькая темноволосая женщина, чьи спокойные и благопристойные манеры скорее наводили на мысль о монастыре, чем о таверне в центре Эльзаса. Я записался в книге постояльцев под именем Сайлас Кобб и заплатил пару шиллингов за две ночи вперед, что давало мне право не только на ночлег, — пояснила она своим кротким голосом, — но также на завтрак и ужин. А если мне понадобится еще что-нибудь — эль, табак, услуги горничной, — я должен, не раздумывая, сразу же дать ей знать. Скромно потупив свои черные глаза, она упомянула о юных леди, поглядывавших на нас из-за прикрытых занавесами дверных проемов, пока мы поднимались вверх по лестнице. Я заверил ее, что ничего такого мне не нужно.

— В сущности… — Я выудил из кармана очередной шиллинг, который постарался незаметно сунуть ей в руку. — Крайне необходимо, чтобы во время моего пребывания в вашей гостинице меня никто не тревожил. Никто, ни днем, ни ночью. Вы понимаете меня?

По реакции госпожи Фокс я догадался, что ей не раз приходилось слышать подобные просьбы от постояльцев.

— Конечно, господин Кобб, — улыбнувшись, прошептала она и смущенно опустила глаза, взглянув сначала на связку ключей, висевших у нее на поясе, а потом на черного кота, сопровождавшего нас вверх по лестнице. — Ни одна живая душа не побеспокоит вас. До тех пор, пока вы проживаете под моей крышей. Уверяю вас.

Когда она вместе с котом удалилась, я положил свой ранец на кровать и окинул взглядом комнату. Своими скромными размерами и спартанской обстановкой она напоминала монашескую келью; здесь имелись лишь жесткий стул со спинкой из перекладин, стол и кровать на четырех ножках с тощим тюфяком. Но комнатка была довольно чистой и отлично подошла мне. Через крошечное оконце я увидел колокольню тюрьмы Бридуэлл, а далеко за ней маячил северный конец Лондонского моста, и его вид весьма приободрил меня, сделал мое изгнание — как я уже мысленно назвал свое бегство — немного более терпимым. Я сел на кровать, судорожно вздохнул и порадовался, что мне удалось выбрать правильное местечко.

Прибыв в Эльзас часом раньше, я чувствовал себя подавленным и крайне расстроенным. Испытания прошедшей ночи измотали меня, и я не придумал ничего лучшего, как, по примеру многих, поискать убежища в этом районе. Сначала я подумывал, не снять ли комнату в «Золотом роге» или в «Голове сарацина», но в итоге отказался от этих мыслей. И в том и в другом месте я мог столкнуться с доктором Пиквансом, отношения которого с Генри Монбоддо пока оставались для меня загадкой. Кроме того, таверна «Полумесяца» выглядела чуть более респектабельно — если можно так выразиться, — чем оба те заведения. Я прибыл туда к открытию, и в тот момент миссис Фокс провожала к выходу нескольких богато одетых господ, сопровождаемая черным котом, который следовал за ней повсюду, как за ведьмой. В остальном дом выглядел пустым, если не считать тех юных леди, которые поглядывали на нас из своих занавешенных комнат.

Да, сказал я себе, ложась на кровать: пожалуй, здесь я буду в безопасности. И все же на всякий случай я вытащил пистолет из ранца и положил его рядом с собой.

Сон сморил меня почти мгновенно, и проснулся я только в начале вечера, когда на Лондонском мосту уже зажглись первые желтые фонари. Карманные часы сообщили мне, что я проспал без малого десять часов.

Еще одурманенный сном, я поднялся с постели и вытащил из ранца два пузырька: два из трех в общей сложности приобретений, сделанных перед тем, как снять комнату. В первом пузырьке был лечебный отвар из листьев ежевики, купленный у аптекаря по фамилии Фоскетт, сообщившего мне, что сие лекарство, созданное в его личной лаборатории, является превосходным средством от болячек во рту и (как он, подмигнув мне, выразился) в «тайных членах». Я тоже подмигнул, выразительно поморщившись, и позволил ему предполагать все, что угодно.

Вскипятив в чайнике воду, я вылил в нее отвар ежевичных листьев, размешал и добавил туда три грамма едкого натра из другой склянки, купленной в той же лавке. Я уже окончательно проснулся и трясущимися руками закрыл пузырьки пробками. Когда настой достаточно охладился, я вылил его в умывальный таз и смочил им волосы, бороду и даже брови. Знал о том аптекарь или нет, но его настойки годились не только для лечения венерических недомоганий. Круглое зеркальце для бритья подтвердило, что из каштанового с проседью цвет моей шевелюры и бороды стал угольно-черным. Вдобавок, по излюбленной моде кавалеров, я подстриг бороду клинышком.

Наконец, я достал последнее утреннее приобретение, костюм, купленный у торговца мужской одеждой на Уайтфрайерс-стрит. Сложив и убрав с глаз долой мой скромный наряд книготорговца — потрепанный камзол, бриджи, протершиеся сзади почти до дыр, и чулки со спущенными петлями, — я постепенно облачился в новый костюм. Во-первых, фиолетовый камзол с золотыми пуговицами, затем пара украшенных лентами бриджей и подходящие к ним шелковые чулки; а напоследок бархатная шляпа с загнутыми кверху полями, затейливо обшитая фиолетовой лентой. Уж будьте уверены, теперь я стал достаточно заметной личностью, но едва ли кто-то — даже я сам — принял бы ее за Исаака Инчболда. Нет, думал я, приглядываясь к своему отражению в темном оконном стекле: никто не узнает меня, когда сегодня вечером я пойду по делам.

Удовлетворенный достигнутым результатом, я заказал ужин. Вскоре его принесла ко мне в комнату одна из так называемых горничных, крутобедрая девица со щеками цвета дамасской розы и сельским выговором. Она поставила еду на стол, получила за это два пенса и мою благодарность и благоразумно удалилась, даже не взглянув на меня. Ужин, жареная треска с пастернаком, оказался довольно вкусным, и я съел его с отменным аппетитом. С удовольствием выпил и пару кружек доброго эля. И уже через пару минут спускался по лестнице, засунув пистолет за пояс моих новых бриджей.

В этот час «Полумесяц» был полон завсегдатаев, чей грубый смех, прорезающий визгливую скрипичную мелодию, был слышен и наверху. Скрип ступеней привлек внимание пары обитательниц занавешенных комнат: их расплывчатые лица с уже отмеченными мною пухлыми щеками цвета дамасской розы появились из-за складок, а откинутые драпировки явили взору освещенные свечами будуары с зеркалами и вазами, полными ярких цветов. До меня донеслись ароматы духов и табачного дыма и приглушенное хихиканье. Я быстро пригнул мою увенчанную шляпой голову, бросив, правда, взгляд в одно из зеркал: на меня глядел черноволосый головорез в камзоле с блестящими пуговицами и в лихо сдвинутой на ухо шляпе. Только моя верная суковатая палка — с ней мне не захотелось расстаться — напоминала о моей прежней жизни. Позднее меня поразит сгущение странных событий, загнавших меня сюда, но сейчас я даже не задумался о том, как же так получилось, что я, законопослушный горожанин и скромный книготорговец, изменив внешность, на ночь глядя спускаюсь по лестнице какого-то борделя в центре Эльзаса.

Небо уже потемнело, когда я вышел на Эбби-корт. Быстро оглядевшись, я заметил на углу столб с выгоревшей на солнце вывеской и, сориентировавшись, направился в северном направлении к Флит-стрит. По пути я миновал Эроусмит-корт и в его узком проходе мельком заметил жуткого вида турка, стрельнувшего в меня косым взглядом. «Голова сарацина» пылала оранжевыми окнами, но темные комнаты доктора Пикванса прятались за закрытыми ставнями. Я продолжал двигаться на север; заткнутый за пояс пистолет при ходьбе неудобно ерзал и натирал кремневым замком косточку бедра. Около рва, в Блэкфрайерс, между недавно выстроенными домами, сушилось на веревках выстиранное белье, блеклые раздвоенные хвосты рабочих блуз и рубах, точно флаги какой-то исчезнувшей процессии. На Уайтфрайерс-стрит дорогу мне перебежала лиса с низко опущенной мордочкой и задранным пушистым хвостом. Это вызвало у меня какое-то дурное предчувствие, как и размашисто начертанный мелом рисунок, который я увидел чуть позже на сломанном заборе: точно такой же символ — рогатого человечка — я уже дважды видел, именно в Эльзасе. Но сейчас я вдруг понял, что это было изображение не рогатого человечка и не черта, а человечка в крылатой шапке. Ибо знак этот был не только алхимическим символом ртути, но также и астрологическим символом планеты Меркурий.

Уже почти выкинув из головы этот знак, я продолжил прогулку. В конце концов, наш город полон шарлатанов, составляющих гороскопы и стряпающих пророчества. И правда, «Ведомости» пестрели рассказами о том, что король Карл обращается к самому знаменитому нашему астрологу, Элиасу Ашмолу, для составления гороскопа, чтобы выбрать благоприятную дату для заседания парламента. Но потом я вспомнил, что Меркурий, посланец богов, покровитель купцов и торговцев, таких как я — римское соответствие Гермесу Трисмегисту. А Гермес Трисмегист был автором «герметического свода», в состав которого, конечно же, входил «Лабиринт мира».

Я стоял перед щитом, словно завороженный этими детскими каракулями. Может, это чей-то нелепый розыгрыш? Совпадение? Путеводная нить? Совершенно непонятно, как это истолковать, что, впрочем, касалось и всех остальных выясненных мною сведений.

Развернувшись, я быстро пошел на север, свинцовые пули позвякивали в кармане моих бриджей. Ветер усилился, и у меня саднило щеки от угольной пыли, метавшейся над мостовой. Я ускорил шаг. Чуть позже передо мной возникла Флит-стрит, и я поднял руку, чтобы нанять экипаж.

Вновь местом моего назначения стала церковь Святого Олава, в чьи ворота я вошел спустя полчаса и обнаружил, что на кладбище почти пусто, — скорбящий родич перед чьей-то могилой в дальнем конце, что выходит на Ситинг-лейн, да могильщик, роющий новую могилу при свете фонаря. Человек у могилы стоял спиной ко мне и, похоже, не заметил меня; могильщик тоже: макушка его головы едва виднелась над краем могилы. Его лопата строгала влажный лондонский глинозем и звенела, когда металл ударялся о камень.

Мне нечего было сообщить Алетии. Чуть раньше, заканчивая ужин в «Полумесяце», я дискутировал сам с собой — написать ли ей о том, что в мою лавку дважды забирались непрошеные гости и что потому я покинул «Редкую Книгу», опасаясь за свою жизнь. Но в итоге я решил не делать этого. У Алетии, как и у Биддульфа, хватало диких фантазий: не было нужды добавлять к ним еще одну. Я решил не говорить ей и о том, что снял комнату в «Полумесяце».

Хотя мне было велено заглядывать в тайник каждый вечер, но до сих пор я еще ни разу не получил таким образом весточки от Алетии, поэтому удивился и даже обрадовался, обнаружив там на сей раз листок бумаги. Не желая привлекать внимание плакальщика, внимательно смотревшего на Ситинг-лейн, будто поджидал знакомого, который должен был пройти на кладбище через те ворота, я как можно тише открыл замок шкатулки. Повернув листок к мерцающему свету фонаря могильщика, я начал читать: да, это было то послание, которого я ждал уже несколько дней. Подготовка к моему путешествию, писала Алетия, уже завершена. Запряженная четверкой лошадей карета будет ждать меня у «Трех голубей» на Хай-Холборне завтра утром в семь часов. В конце письма стояло ее имя, написанное с изящным росчерком.

Я закрыл тайник, но не уничтожил записку, а сложил листок по прежним сгибам и сунул его в карман. Но я уже решил, что буду покорно следовать новым указаниям и отправлюсь в путь в упомянутой карете завтра утром. Меня не прельщала мысль выходить из дома в дневное время, но, возможно, Хантингдоншир будет для меня безопаснее, чем Лондон.

Спустя пять минут я вновь вернулся на улицу и быстро пошел по темной дороге, но останавливался ненадолго на каждой развилке или перекрестке, стараясь высмотреть на узких, застроенных домами улицах свободный экипаж. Никто не появился. Ни единой души. Поэтому я продолжал идти пешком по улицам темным и таким пустынным, словно все покинули город, спасаясь от чумы или войны.

Только минут через двадцать я увидел некий просвет и вышел на широкий простор Стрэнда. Отсюда было совсем недалеко до Эльзаса и «Полумесяца», о котором, став изгнанником, я уже начал думать как о доме.

 

Глава 2

Почтовая карета медленно двигалась по низинам Чизлетских топей. Подгоняемые Фокскрофтом лошади месили грязь прибрежных дорог и наконец дотащились до одного из постоялых дворов Де Кестера. Там сменили выдохшихся берберийских лошадей, и трудное путешествие возобновилось. Целый день густой белый туман укутывал дренажные канавы и клубился над залитыми водой полями хмеля, но Фокскрофт не осмеливался зажечь фонарь, опасаясь бандитов лорда Стенхопа. Не зажег он его и когда сгустились сумерки. Карета ехала вслепую мимо заброшенных пастбищ и одичавших, изрезанных тропинками фруктовых садов.

К этому времени число его неожиданных пассажиров сократилось до двух. В Хэрн-Бее эту странную троицу покинул один мужчина, более крупный и важный, который хоть что-то говорил. Оставшиеся с Фокскрофтом попутчики съежились под одеялом и, прижавшись друг к другу, тихо сидели между мешками с почтой. Полдюжины раз он безуспешно пытался вовлечь их в разговор. Тем не менее он принес им с постоялого двора сыр с черным хлебом и кружки с сидром. Он даже предложил им глотнуть из его личного винного бурдюка, что было отклонено легким поворотом головы. Женщина иногда оглядывалась и смотрела на дорогу, но мужчина, худой, низкорослый парень, сидел совершенно недвижимо. Он прижимал к груди что-то вроде украшенного драгоценностями сундучка размером с большую сахарную голову.

— Чего это у вас там, а? Сундук с драгоценностями?

Сзади продолжали молчать. Фокскрофт тряхнул поводьями, и лошади пошли резвее, вскинув головы и пуская из ноздрей султаны белого пара. Через несколько минут они выедут на большую лондонскую дорогу, где увеличится опасность попасть в лапы к бандитам Стенхопа. Но если впереди и ждет засада, думал он, может статься, нападающие удовольствуются такой добычей, как этот сундучок. Потому-то Фокскрофт терпел попутчиков в своей карете. Эта парочка могла уберечь его от очередного мордобоя.

— Ваши, что ли, драгоценности-то? — он обернулся на сиденье. — Я говорю, очень красивая вещица.

Опять никакого ответа. В темноте он с трудом мог различить две головы, маячившие всего лишь в дюйме друг от друга. Худой коротышка не сводил глаз со своих ног. Может, они не понимают по-английски? Фокскрофт, как любой англичанин, знал, что в Лондоне в эти дни полно иностранцев, большей частью испанцев, и все они либо шпионы, либо священники, зачастую в одном лице. Такие уж времена настали. Испанский король и его посол вертели старым королем Иаковом как хотели. Во-первых, сэр Уолтер Рэли, этот Дрейк наших дней, сложил голову на плахе за то, что осмелился сразиться с испанцами на их земле. Потом король Иаков начал выпускать из тюрем священников и даже осмелился заявить всему честному народу о женитьбе своего сына — на ком бы вы думали? — на испанской принцессе! А сейчас и того хуже этот старый дурень стал до того прижимист, что даже не послал войска в помощь собственной дочери, несмотря на то, что земли ее мужа в Германии захватили орды испанцев.

Правда, его обнадеживало то, что ни один из его пассажиров вовсе не походил на испанца. Женщина, насколько он успел мельком разглядеть ее, выглядела необычайно привлекательной, несмотря на грязную одежду. Она была к тому же очень молода, совсем юная девушка. Что же связывало ее с этим хлюпиком, разве что та шкатулка, которую он прижимал к своей костлявой груди?

Спустя еще час сельские запахи сменились городскими, а тишина — то затихающим, то нарастающим шумом. Уже стемнело, когда запряженная шестеркой лошадей почтовая карета пересекла большую лондонскую дорогу и быстро понеслась в сторону Темзы к Грейвзенду. Там Фокскрофт намеревался дождаться лошадиной переправы и от Тилбери ехать в Лондон уже по северному берегу, где забияки Стенхопа едва ли будут поджидать его. Если все пойдет нормально, то он доедет до Альд-Гейта как раз ко времени открытия ворот, а оттуда его путешествие станет уже короткой увеселительной прогулкой до самой конторы Де Кестера в Корнхилле. Только он понятия не имел, что делать с дополнительным грузом — с его двумя таинственными пассажирами.

Оказалось, он попусту беспокоился. Когда карета наконец достигла Грейвзенда, парома на Тилбери пришлось дожидаться почти два часа. Фокскрофт сговорился о замене упряжки и отправился бродить по улицам, пока не нашел открытую пивную, где и опустошил три пинты пива и уничтожил пирог с голубятиной, а к назначенному времени вернулся к постоялому двору — посмотрел, как паром выгружает горстку пассажиров. О своих собственных пассажирах он к тому моменту и думать забыл и внезапно вспомнил о них, лишь когда, заплатив положенные два шиллинга, оказался на середине реки. Обернувшись на козлах, он с удивлением обнаружил, что попутчики его бесследно исчезли вместе с их великолепным грузом.

Между тем в данный момент Вилем и Эмилия, успев нанять лодку, уже шли вверх по течению к Лондону, находившемуся примерно в двадцати милях к западу. Эта небольшая посудина отчалила из Грейвзенда почти час назад и, лавируя между пинками и торговыми судами, стоявшими на якоре перед таможней, вышла на середину говорливого речного потока. Отсюда до Биллингсгейтской пристани плыть три часа, не меньше, даже во время прилива, сообщил им хозяин баркаса. А от Биллингсгейта до места их конечного назначения — где-то еще час.

Эмилия поежилась и поглубже забилась под парусиновый навес, слушая, как плещется и журчит вода, ударяясь в борта лодки. Еще четыре часа холода и страха. Но теперь-то она хоть узнала, куда они направляются. Их цель, по словам Вилема, — добраться до Йорк-хауса, особняка на Стрэнде, расположенного рядом с Чаринг-кросс, где они встретятся с Генри Монбоддо. Вилему поручили передать эту шкатулку, в которой хранилась рукопись, только Монбоддо и никому другому. Монбоддо опытен в таких делах, подчеркнул Вилем, когда волны уже несли их лодку по течению. Он дружил с принцем Чарльзом, а сейчас должен был обставить Йорк-хаус в соответствии с экстравагантным, но утонченным вкусом его нового владельца, Джорджа Вильерса, герцога Бекингема.

Эмилия смотрела, как бледнеют и исчезают огни Грейвзенда, по мере того как русло реки поворачивало к северу. Это имя было знакомым. По доходившим в Прагу слухам, герцог Бекингем снаряжал военную флотилию для сражения с испанцами в Средиземном море. Но снарядили или нет эту флотилию, ушла она или нет в Средиземное море — самого сражения так и не произошло.

— Значит, именно для него предназначены все пражские книги? Для герцога Бекингема?

Отрицательно мотнув головой, Вилем оторвал взгляд от стоящей у него между ног шкатулки и глянул на хозяина лодки, который, орудуя багром, периодически похрюкивал. Совсем недавно этот бородач, одетый в кожаную куртку, подозрительным взглядом встретил их у себя на барке и, приподняв тускло горящую свечу, еще более подозрительно посмотрел на их шкатулку. Сэр Амброз предупредил Вилема, что все лодочники на Темзе состоят на службе у государственного секретаря или у графа Гондомара, испанского посла, поэтому для подстраховки они накинули сверх цены еще пару лишних шиллингов. При виде такой щедрости — не говоря уж о просьбе идти к верховьям Темзы, не зажигая фонарей, — старый пройдоха стал смотреть на них еще подозрительней.

— Нет, не для Бекингема, — прошептал он, наклоняясь к ней поближе. — Он, как и Монбоддо, всего лишь посредник, агент, представляющий интересы второй стороны — кое-кого еще более могущественного.

— Правда? — она тоже подалась вперед. Кого-то более могущественного, чем лорд-адмирал? Парусиновый тент, натянутый над их головами, попахивал плесенью и поблескивал кристалликами соли. Снаружи холодный ветер хлестал его по задубевшим бокам. — Но для кого же тогда?

Для самого богатого и взыскательного коллекционера во всей Англии, вот для кого. Поскольку Монбоддо и сэр Амброз собирали книги не только для библиотек Фридриха и Рудольфа, но также для их соотечественника, пояснил Вилем, тончайшего ценителя, для самого принца Уэльского. Молодой принц Чарльз не был иконоборцем, как его сестра Елизавета с ее пуританскими пасторами, готовыми растерзать все, в чем им чудился папизм или роскошь. Нет, Чарльз любил изображения святых и другие реликвии настолько же пылко, насколько его сестра их презирала. Всем известно, что он надеялся купить у разоренных Гонзаго прекрасную Мантуанскую коллекцию, но менее известно — как говорил Вилем, — что он захотел прибрать к рукам сокровища библиотек Пфальца и Испанских залов. Ведь это множество книг, рукописей и разнообразных антикварных вещей было не только выигрышным дополнением к королевской библиотеке Сент-Джеймсского дворца (что уже само по себе недурно): это было единственное средство, позволяющее держать в узде неистовых испанцев и тем самым сохранить веротерпимость и свободу для половины Европы.

— Вот как? — Перед мысленным взором Эмилии возникли образы высушенных змей, эти мумифицированные головы с их причудливыми оскалами. — Но каким же образом?

Вилем сидел, медленно потирая руки. Она почувствовала его волнение. Отсутствие сэра Амброза, казалось, пошло ему на пользу: раньше он и за неделю не наговорил бы так много.

— Нет нужды объяснять тебе, — прошептал он, — что есть опасность: обе коллекции попадут в руки испанцев или кардинала Барония, я имею в виду — если прежде их не уничтожат вояки или береговые грабители. Но принц собирается купить все целиком у своего свойственника — все содержимое обеих библиотек, включая сокровища Испанских залов. За какую цену — я понятия не имею, но его финансист Бурламаки собирал деньги последние три месяца. А Фридрих планирует использовать эти деньги на экипировку и вооружение армии, чтобы выгнать захватчиков из Пфальца и Богемии.

Удивившись таким намерениям, Эмилия вспомнила, как встревожили Вилема слухи о тайных каталогах, о сделках, заключаемых с епископами и принцами, которые посылали своих агентов и шпионов — «стервятники», называл он их — в Прагу до наступления армии, чтобы они, как падальщики, могли добраться до трупа Богемии, пока от него еще хоть что-то осталось.

— То есть ходившие по Праге слухи оказались верными? Фридрих действительно хотел продать эти коллекции?

— Да-да, но сейчас стратегия посложнее, чем прежде, — быстро сказал он, — сложнее, чем просто обмен книг на оружие. Собрание останется в целости и сохранности, и ящики с книгами и рукописями сами по себе станут средством борьбы — благодаря им католиков прижмут и в Богемии, и в Пфальце. Точнее, такой план придумал сэр Амброз вместе с Бекингемом и принцем Уэльским. Но вся сделка должна проводиться в строжайшей тайне, — внушительно добавил он.

Эмилия получше закуталась в покрывало, позаимствованное в почтовой карете Де Кестера.

— Из-за испанцев.

Вилем кивнул.

— И само собой, ни король Филипп, ни Гондомар не должны узнать об этом плане. Бурламаки собирает средства втайне, потому что многие из них поступают от банкиров Италии и Испании. Нельзя помешать и планам помолвки принца с инфантой. Конечно, такое двурушничество противно, но, думаю, игра стоит свеч: рука инфанты оценивается в шестьсот тысяч фунтов. Представляешь, сколько можно купить книг и картин? Не говоря уже о том, что это обеспечит множество солдат — лучших солдат Европы! — порохом и пулями на много лет вперед. Оригинально, ведь правда, воспользоваться деньгами короля Испании для того, чтобы отвоевать у него же Богемию и Пфальц. Чтобы сохранить библиотеку Пфальца, а заодно и сокровища Испанских залов!

Эмилия проследила за его взглядом, устремленным в щелку парусинового навеса. Одни ли они спешат к Лондону или там вдали виднеется еще одно судно, едва различимое в свете фонаря дежурной шлюпки? Пока на реке было пустовато, случайная баржа с углем да вереница смэков, нагруженных уловом макрели. Всякий раз, когда кто-нибудь из них приближался, Эмилия и Вилем поглубже забирались под навес и прятали лица. Но последние минут десять они не видели никого.

— Хотя в их плане есть еще кое-какие детали, — продолжил он вскоре. — Ситуация осложнилась. Тут замешались интересы еще и других людей.

Книги и другие сокровища в Англию приходилось доставлять втайне от самого короля Иакова. Сделку невозможно было осуществить, как выразился Вилем, «обычным путем» — через охватывающую весь континент сеть посредников и финансистов, — тогда она не ускользнула бы от многочисленных агентов графа Арундела, одного из богатейших английских коллекционеров статуй и других диковин, в том числе и книг. Арундел был из Говардов, римский католик, представитель могущественного рода, чья ненависть к Бекингему была так же хорошо известна, сказал Вилем, как его тесные связи с испанским посланником. Не секрет и то, что последние несколько лет король Иаков был только что не слепым исполнителем воли Гондомара, игрушкой в руках испанцев. Нужно ли ей напоминать, что он получил ежегодный пенсион в пять тысяч фелипе от короля Испании? Что он встал на сторону Филиппа, когда в Богемии вспыхнул мятеж? Что он отказал в поддержке своей дочери, собственной плоти и крови, и ее супругу? Что он выдал их католикам точно так же, как два года назад выдал Рэли? Так вот король с большинством его придворных и министров, включая Арундела, не участвовали в этом сговоре. Арундел сразу же доложил бы о нем Гондомару, Гондомар доложил бы королю Иакову, а король Иаков — «впавший в детство старик» — счел бы его не чем иным, как попыткой ограбления.

— Да-да, — подытожил Вилем, — и несомненно, он счел бы такого человека, как сэр Амброз, всего лишь обычным пиратом. И несомненно, сэра Амброза ждала бы та же участь, что выпала сэру Уолтеру Рэли…

Барка осторожно разворачивалась на излучине, входя в Лонг-рич. Несколько рыболовных смэков отошли от причала Гринхита и направились вниз по течению реки к устью. Эмилия смотрела, как они скользят по волнам навстречу приливу и их косые паруса светятся, словно призраки. Вилем погрузился в молчание. Слегка изменив позу, она сидела на жесткой скамье и размышляла, какая часть из того, что он рассказал, — правда, а какая — искусный вымысел.

Судно долго шло вперед с приливом, сделав очередной поворот в Эрит-рич, где вдоль одного берега тянулись удобные рейды, а на другом — раскинулись мастерские по литью колоколов и изготовлению якорей. До рассвета было еще больше часа, но и до Лондона было не меньше, несмотря на то, что подул западный ветер. Эмилия уже чувствовала первые признаки лондонских, мускусных и дымных, запахов, отвратительных, как зловонная шкура какого-нибудь дряхлого зверя. Шпили и ромбовидные очертания складов, темные и молчаливые, помаячив в сумерках, постепенно исчезали, как и торговые суда, чьи мощные борта отражали разводы потревоженной багром воды. Она оглянулась и пристально посмотрела назад, не обратив внимания на темную фигуру их шкипера. Неужели кто-то там догоняет их, орудуя парой весел?

Она повернулась к Вилему, но он, похоже, ничего не замечал. Он сидел, согнувшись почти пополам, и не отрывал взгляда от шкатулки.

В шкатулке хранился некий герметический текст, четырнадцать страниц древнего манускрипта в персидском, украшенном арабесками переплете; по словам Вилема, ценность этого манускрипта превосходила ценность всех остальных ящиков с книгами, вместе взятых. Он представлял собой копию, сделанную два столетия назад с еще более древнего документа, привезенного в Константинополь неким изгнанником, харранским писцом, бежавшим от преследований багдадского халифа. Когда Константинополь захватил один из потомков халифа, оттоманский султан Мехмет II, текст избежал уничтожения благодаря другому писцу, которому удалось тайком вынести его из монастыря Магнаны прежде, чем турки разграбили монастырские библиотеки и помещения для переписки рукописей. И вот почти два столетия спустя этот пергамент вновь тайно вынесли с той же целью: чтобы спасти от очередного пожара, очередной религиозной войны, на сей раз в королевстве Богемском.

Эмилия ничего не знала о Corpus hermeticum. Хотя это название смутно напоминало ей о книгах, которые ее взгляд случайно выхватывал из множества других в погребах замка Бреслау в ту праздничную ночь, и названия этих книг как-то напоминали о процессах над еретиками. Но Вилем клялся, что в герметических текстах нет ничего, противоречащего вере. Напротив, в некоторых из них даже предсказывалось пришествие Христа. Всего таких книг около двух десятков, пояснил он, а сколько их еще исчезло за века, полные войн и бедствий, не знает никто. Некоторые из герметических книг затрагивают философские вопросы, другие — теологические, третьи — те, что привлекали большинство читателей и комментаторов, — связаны с алхимическими и астрологическими изысканиями.

Для Эмилии все это звучало дико. Как могут какие-то четырнадцать рукописных страниц — несколько кусков козлиной кожи, испещренные каракулями из смеси ламповой сажи и растительного клея, — быть настолько ценными для кого-то, чтобы ради них можно было пойти на убийство?

Их судно осторожно огибало Хорнчерские топи, стараясь удержать нужный курс на поворотах с опасно быстрым течением, а Вилем все еще продолжал свой рассказ. Слова сыпались из его рта так быстро, что Эмилия едва успевала уловить их смысл. «Герметический свод» описывает целую Вселенную, говорил он, некое магическое пространство, каждый элемент которого, от спутников Юпитера до мельчайшей пылинки, образуют нити вечно существующей паутины, и каждая ее крошечная частица связана с любой другой крошечной частицей. Все составляющие также притягиваются или, вернее, влияют друг на друга так, что некая тонкая, но сокровенная и четкая связь существует, скажем, между циркуляцией крови в организме и движением звезд в небесах. Эти удивительные взаимосвязи выявляются посредством секретных знаков, начертанных на поверхности или сокрытых в ядре всякого живого существа, и, обнаружив их, можно научиться ими управлять и использовать для заживления ран, исцеления болезней, предсказания или предвосхищения событий — истолкования или даже изменения судеб целых государств. Человек, способный прочесть эти запутанные иероглифы, эти тайные письмена, — чародей, обладающий огромной властью, способный обратить влияние небес к своей выгоде. И любая книга, претендующая на описание этих секретных знаков, на их описание и истолкование… в общем, ценность любого из таких трудов просто запредельна.

— Значит, эта рукопись — что-то вроде магической книги? — умудрилась наконец Эмилия вставить слово. — И именно поэтому принц Карл хочет заполучить ее?

— По-видимому, да, так оно и есть. Безусловно, ему хочется, чтобы она украсила его библиотеку в Сент-Джеймсском дворце. Но вероятно, есть еще и другие причины. — Вилем оторвал взгляд от шкатулки. — Ведь у этой рукописи есть не только магическое, но и политическое значение.

Место «герметического свода» в литературном пантеоне сейчас стало более сложным, пояснил он. Рим стал с большей, чем прежде, подозрительностью относиться к герметическим текстам. В некоторых из этих текстов предсказывалось пришествие Христа — во всяком случае, таково благочестивое толкование, данное им ватиканскими советниками. Но прочие герметические учения таили угрозу ортодоксальной традиции. Особое беспокойство вызывали отрывки, посвященные строению Вселенной и божественности Солнца. В конце концов, сам Коперник начал «Об обращении небесных сфер» с цитат из «Асклепия», еретической книги, зачисляющей Землю в подданные великого Солнца. Но еще страшнее были политические угрозы, исходящие от тех, кто листал страницы герметических текстов, свободно распространившиеся во множестве новых изданий и переводов. Философы, подобные Бруно и Дюплесси-Морне, мечтали, что распространение философии герметизма вытеснит христианство и положит конец религиозным войнам между католиками и протестантами. Но римские власти считали герметистов, как и иудеев, сторонниками протестантского дела, стремившимися подорвать могущество Папы. Эти подозрения были не лишены оснований. К 1600 году, когда Бруно предали мученической смерти, герметические книги стали подобны магниту, притягивающему всевозможных еретиков и реформаторов. По всей Европе, как грибы на свалках, начали плодиться многочисленные секты и тайные общества: оккультисты и революционеры, наварристы и розенкрейцеры, каббалисты и маги, либералы и мистики, фанатики и лжепророки любых видов, — и все они требовали церковной реформы и пророчествовали падение Рима, все цитировали древние писания Гермеса Трисмегиста как авторитетный источник, требуя всеобщей реформации.

— Контрреформация потеряла точку опоры, — пояснил Вилем, — несмотря на армии Максимилиана и костры инквизиции. Открылся ящик Пандоры, который Рим пытался закрыть всеми возможными средствами. Колдовство и магия теперь причисляются к догматической ереси. Каббалистическую литературу внесли в Index, а в 1592 году инквизиторы осудили Франческо Патрицци, одного из переводчиков «герметического свода». Иезуиты из Римской Коллегии завели свой собственный Index, в который наряду с работами Галилея включила труды Парацельса и Корнелия Агриппы. Иоганн Валентин Андреа, основатель ордена розенкрейцеров, был объявлен еретиком. Траяно Боккалини, наставника Андреа, сторонника Генриха Наваррского, убили в Венеции, а сам наваррский король, на которого возлагались все их надежды, был убит в Париже. Но движение их оказалось многоглавым и непобедимым, как гидра. После смерти Генриха появилась новая надежда, новая ось, жизнь вокруг которой по-прежнему могла крепнуть и вращаться.

— Курфюрст Пфальца, — пробормотала Эмилия. — Король Фридрих.

— Да. — Он вновь пожал плечами. — Очередная надежда, которая оказалась печальным заблуждением.

Редкие береговые огоньки, покачиваясь, проплыли мимо. Барка свернула в Галеонс-рич, не задев причальных пирсов, протянувшихся в чернильно-черной воде. Волнение, поднятое их судном на реке, пробудило к жизни вереницу пришвартованных лихтеров, закачавшихся на этих волнах. За пирсами и илистыми берегами виднелись безымянные деревушки с полуразрушенными домами. Они плыли на барке уже два часа с лишним, но Темза стала лишь немного уже. Порой казалось, что берег растворяется вдали.

— То есть этот манускрипт представляет опасность для чистоты веры. — Эмилия начинала понимать интересы разных сторон, по крайней мере ей так думалось. — Рим надеется завладеть им, искоренить эту ересь, прежде чем она наберет силу.

— Вполне возможно. Сейчас Рим до смерти боится всего, что может угрожать его догматам, всякого раскола, который может подорвать его борьбу с протестантизмом. Галилей с открытыми им спутниками был одной такой угрозой, но четыре года назад Святая палата заставила его замолчать, а кардинал Беллармин настоятельно советовал воздержаться от любых сочинений в защиту еретика Коперника. Но если появится очередное свидетельство в пользу учения Коперника или любой другой ереси — это может стать тяжелейшим ударом, особенно сейчас.

— И особенно если удар будет исходить из такого авторитетного источника, как Гермес Трисмегист.

— Да. Поэтому этот манускрипт будет заперт в тайных архивах библиотеки Ватикана, если кардиналам и епископам удастся заполучить его. Может быть, его даже уничтожат. — Вилем вновь опустил взгляд на шкатулку, стоявшую между его ног. — Но есть кое-что еще, — медленно произнес он, — чего я пока никак не могу понять. Ведь за последние несколько лет авторитет Гермеса Трисмегиста подвергли сомнению и чуть ли не вовсе разрушили. Не римские теологи, нет, а один протестант, гугенот.

И он рассказал Эмилии о недавней дискуссии между протестантским ученым Исааком Казобоном и кардиналом Баронием, хранителем Ватиканской библиотеки, тем самым, который — по словам Вилема — сейчас хотел бы вывезти в Рим и библиотеку Пфальца, и раритеты Испанских залов. Много лет назад этот кардинал выпустил солидную монографию по церковной истории, Annales ecclesiastici, где Гермес Трисмегист описывался как один из языческих пророков наряду с гадателями по Гиадам и сивиллами. Этим сочинением просто восхищались учителя Вилема, иезуиты Клементинума, но потом гугенот Казобон, швейцарец, приехавший в Англию по приглашению короля Иакова, полностью опроверг его. В своем выдающемся сочинении: De rebus sacris et ecclesiasticis exercitations XVI, опубликованном шесть лет назад в 1614 году, Казобон приводил несомненные доказательства того, что весь «герметический свод» — фальшивка, созданная не древним египетским жрецом в Гермополис-Магна, а несколькими греками, жившими в Александрии в первом веке после Рождества Христова. Эти ученые мужи смешали Платона, Евангелие, еврейскую Каббалу, приправили изысками египетской философии и умудрились всей этой мешаниной более тысячи лет дурачить ученых, священников и королей.

Барку болтало из стороны в сторону, а Вилем с мрачным недоумением покачивал головой. Бессмыслица. Почему сэр Амброз столь настойчиво стремился тайно вывезти «Лабиринт мира» из Праги? Сэр Амброз, убежденный протестант, наверняка знал об этом труде Казобона. И почему также, если это подделка, кардинал хотел завладеть ею? Ведь именно по его указанию их преследовали от самой Праги, сообщил ей наконец Вилем, агенты кардинала Барония.

— А она не открывается? — Эмилия перевела взгляд на шкатулку. — Есть ключ от этого замка?

Он вновь отрицательно покачал головой.

— Только у сэра Амброза есть один ключ. О других мне ничего не известно.

Барка теперь достигла глубоких вод и ее несло течением к Вулиджу. По левому борту уплывали вдаль скелетоподобные остовы недостроенных военных кораблей, стоявшие в сухих доках. Эмилия передвинулась к другому борту барки, откуда открывался обзор на убегавшую назад к морю реку. Темные фигуры с сигнальными лампами и фонарями сновали туда-сюда через ворота корабельных верфей и между деревянными кранами, чьи профили маячили на фоне неба. Когда лодку качнуло назад, ей показалось, что в этих кратких проблесках света она увидела очертания еще одной барки, точнее — парусиновый навес, под которым темнели чьи-то фигуры. Их разделяла примерно сотня ярдов. Она высунулась из-под навеса.

— Далеко ли еще до Биллингсгейта?

Шкипер погрузил свой багор в воду, оперся на него и затем легко и быстро вытащил его.

— Миль восемь, — буркнул он, прежде чем вновь погрузить багор. Судно накренилось на правый борт, и он едва не потерял равновесие. — Еще пара часов, — добавил он чуть погодя. — Если успеем до окончания прилива.

Вновь спрятавшись под навес, Эмилия окинула пристальным взглядом темнеющую впереди речную гладь. Перед ними лежала старица очередного речного колена, полная опасных течений. Гринвичские болота выглядели пустынными, но у другого берега пришвартовалось полдюжины торговых судов Ост-Индской компании, и огни за их гакабортами освещали покачивающиеся в вышине леса мачт. За ними находились склады Ост-Индской компании. В районе этих верфей, когда река повернула к югу, Эмилия опять оглянулась, пытаясь в свете корабельных фонарей разглядеть идущую за ними лодку. Со времени Вулиджа она приблизилась к ним на несколько корпусов, может и больше. На борту торчало два лодочника, а их пассажиры — три темные фигуры — скрывались под навесом. Обернувшись к Вилему, она заметила, что он держит что-то в руке.

— Возьми одну.

— Что?

— Это они, — прошептал он, — люди кардинала. — Он слегка разжал кулак. — Восемь миль. Мы не сможем оторваться…

Один из ост-индских складов маячил по правому борту, посылая к ним с порывами усиливающегося ветра запах мелассы, черной патоки. В проблеске света Эмилия разглядела, что он держит в руке кожаный мешочек, выданный ему сэром Амброзом. Strychnos nux vomitica. Невольно отшатнувшись, она прижалась к полотнищу навеса.

— А что касается этой шкатулки… — Свет проплыл мимо, и они оказались в темноте. Под пронзительный крик пролетающей над ними чайки Вилем, не выпуская из руки мешочка, наклонился и с тихим ворчанием поднял шкатулку на колени. — Боюсь, ее придется выбросить за борт. Таков приказ.

— Чей приказ?

Молчание. Он неотрывно смотрел на этот сундучок. Она подняла глаза. Мимо них проплывали очередные верфи, прижатые к берегу лабиринтами зданий. Судно развернуло боком, и волна, перехлестнув через борт, брызнула Эмилии в лицо и намочила юбки. Они прибавили скорость, но потеряли контроль над коварным течением. Шкипер выругался и, используя багор в качестве своеобразного руля, попытался вернуть судно на прежний курс. Барка пошла медленнее, но сильно раскачивалась на поднятых ею же самой волнах. Вскоре волнение успокоилось, и уставший перевозчик начал вновь продвигаться вперед. Однако их преследователи приблизились еще на несколько корпусов.

Весь следующий час Эмилия, пристроившись на краю скамьи, вертелась как на иголках, поглядывая то назад за корму, то вперед на реку. Следующая крутая подковообразная излучина появилась перед ними у Гринвича, и шкипер опять начал клясть всех на свете: убыстрившееся течение мотало барку из стороны в сторону. Небо окрасилось мягкими розово-желтыми оттенками, и прилив замедлился. Вскоре река начала оживать, множество лихтеров направлялось к Легал-кис, городским пристаням чуть ниже Тауэра, а баркасы с миногами и лодки с устрицами спешили к Биллингсгейту. Среди них скользили и лавировали вереницы шлюпов и полубаркасов, уносимые вниз по течению на раздутых парусах. Расстояние между двумя соревнующимися лодками сократилось, но после Шедуэлла вновь увеличилось, поскольку их преследователи поотстали в Пуле, попав в затор, где суда кружились, как стаи разъяренных птиц.

Через несколько минут, прищурив глаза, Эмилия увидела арки Лондонского моста, перепоясывающие реку. Обернувшись назад, она вновь заметила показавшийся в поле зрения весельный катер с навесом. Лодочник, истекая потом, с силой гнал барку, но это было бесполезно. Когда они наконец поравнялись с битком набитыми причалами перед таможней, катер преследователей был всего лишь на два корпуса сзади. Агенты кардинала выползли из-под навеса, и в свете пробудившегося солнца Эмилия разглядела их смуглые лица и черные как смоль камзолы с золотой окантовкой. У всех троих были кружевные плоеные воротники, и один из них — затаившийся на носу — сжимал кинжал. Оглянувшись, Эмилия увидела, что Вилем стоит на коленях на дне барки, держа шкатулку в руках.

— Слишком поздно… — Вилем вылез из-под навеса и пополз на нос барки, где попытался поднять сундучок на край борта. — Мы не сможем добраться до Йорк-хауса, — пробурчал он. — Не сможем добраться даже до Биллингсгейта.

— Нет, не надо!

Обдирая голени, Эмилия перелезла через скамьи и неловко обняла его, положив руку на шкатулку, но Вилем оттолкнул ее назад. Он поднял груз и вновь наклонился к планширу, держа сокровище на вытянутых руках.

Эмилия вскочила на ноги, но в этот момент шедший сзади катер ударил по корме их барки. Она слышала проклятия лодочника: его барка пошла вбок и через мгновение одним из бортов врезалась в идущий навстречу ялик. Столкновение было очень сильным. Последним, что Эмилия увидела, падая на палубу, была пара ботинок, исчезнувших за бортом.

— Вилем!

Барка сильно раскачивалась из стороны в сторону к тому времени, когда Эмилия умудрилась подняться. Их взяли на абордаж. Еще ничего не видя, она услышала шум драки. Бедный лодочник яростно отбивался своим багром, но не смог избежать удара кинжалом, прорезавшего его кожаную куртку и живот. С последним проклятием он упал на колени и рухнул на корму как раз в то мгновение, когда барка вновь получила удар по правому борту — от рыболовного смэка, выбитого с курса тем разогнавшимся яликом. Люди кардинала повалились один на другого и растянулись во весь рост на корме. Упавший кинжал зазвенел по палубе.

— Эмилия!

Смэк проходил мимо, направляясь вверх по течению под хлопающим парусом, мачта его дико раскачивалась, а хозяин с трудом сохранял равновесие на корме. Эмилия перехватила взгляд Вилема — он распростерся на этой раскачивающейся палубе, запутавшись в сетях, полупогребенный под лавиной серебристой рыбы.

— Эмилия! Прыгай!

Смэк уже двигался быстрее, скользя мимо сбившейся с пути барки, поймав ветер полусвернутым парусом. Эмилия поспешно шагнула на одну из качающихся банок и приготовилась к прыжку, когда чья-то рука дернула ее за юбку назад. Но в этот момент барку протаранила четвертая, и последняя, лодка, гуари с дюжиной пассажиров на борту. Тут рука исчезла, и она поняла, что летит вперед, к смэку, через пятифутовую полосу водяных брызг.

 

Глава 3

Все поля кругом затопила вода. Дождь лил всю ночь напролет и сейчас по-прежнему продолжал сыпаться с неба на Эппинг-форест, поменяв, правда, свой оттенок с угольно-черного на пепельно-серый: от изобилия небесной влаги рыбные пруды и песчаные карьеры вышли из берегов. За одну ночь эта лесистая, покрытая мхом местность превратилась в болото. Центр грозы уже сместился в сторону, но дождь и сильный юго-западный ветер не прекращались. Дубы и буки стояли в воде, словно севшие на мель корабли; стволы других деревьев, сваленных ураганным ветром или молнией, лежали поперек идущей из Лондона дороги на самых продуваемых ветрами участках.

В глубине этого леса, около домов егерей и лесников, заботящихся об отстреле больных и опасных животных, шлепала по лужам Эппинг-роуд четверка лошадей, волоча за собой по грязевым лужам обтянутую кожей карету. Дело было в начале восьмого утра. Лошади, пошатываясь от напряжения, с трудом продвигались на север через Эссекс, их мокрые гривы развевались как знамена, а из-под колес кареты в разные стороны разлетались огромные комки грязи. Достигнув самого низкого участка дороги, где лужи были глубже всего, карета остановилась, опасно накренившись на один бок. Кучер, которому за это утро уже пришлось убирать с дороги три упавших дерева, выкрикивал проклятия и охаживал конские крупы хлыстом. Лошади силились сдвинуться с места, но карета осталась неподвижной.

— Что случилось? — Я поднял кожаный клапан и выглянул в окно. Капли, брызнувшие мне в лицо, казались водяной пылью больших волн.

— Увязли в грязи, — пожаловался кучер, с плеском спрыгнув в дорожную лужу. Его чавкнувшие сапоги тут же засосало, и он едва не потерял равновесие. Одежда на нем промокла почти насквозь. — Не беспокойтесь, сэр, — буркнул он себе под нос, натягивая поглубже шапку. — Я нас мигом вытащу.

Откинувшись назад, я вытащил из кармана овсяную лепешку и кусок темного сыра. Мы ехали уже больше часа, покинув Лондон еще до рассвета. Как и было обещано, запряженная четверкой лошадей карета ждала меня на заднем конном дворе «Трех голубей». Я рассчитывал вновь увидеть Финеаса, но не испытал разочарования, обнаружив, что в Уэмбиш-парк меня повезет другой кучер, дюжий мужик, который представился как Нэт Крамп. Он оказался более словоохотливым спутником, чем Финеас, хотя с таким же скверным характером. В отличие от первого путешествия в Понтифик-Холл, сейчас я сидел у задней стенки кареты и, пережевывая свой завтрак, слушал издаваемые Крампом проклятия, понукания и удрученные замечания по поводу поганой погоды.

— Лучше бы мы поехали по другой дороге, — говорил он, засовывая толстую ветвь под одно из задних колес и пытаясь вытащить его из грязи. Он прикрикнул на лошадей, и их упряжные ремни натянулись и заскрипели. Карета слегка вздрогнула, колеса с железными ободами застонали, словно упрямый осел, но сдвинулись всего лишь на пару дюймов и опять увязли в грязи. Я встревожился, увидев, что вода доходит уже до задней оси. Крамп и лошади стояли по колено в воде. — Надо было ехать через Пакеридж, — добавил он, приспосабливаясь к очередному подъему колеса. — Там дорога повыше.

— Через Пакеридж? — Меня слегка потряхивало от дергающихся движений кареты. По крыше с силой хлестали ветви вяза. — Ну, и почему же мы тогда не поехали тем путем?

— Так велено, — сердито буркнул он, крякнув от напряжения. — Велено было ехать здесь, что мне делать-то? — Он помолчал, взглянув в мою сторону. Похоже, ему казалось, что это я во всем виноват. — Мне велели ехать через этот лес.

— Да? И почему же именно через этот?

Ухватившись за спицу и обод колеса, он начал подпихивать под него ветку насквозь промокшим сапогом. По его команде коренники натужились рвануть с места, встав почти на дыбы, но тут же плюхнулись обратно в грязь. На сей раз колеса не сдвинулись даже на дюйм. Он вновь выругался и пошлепал вперед по грязи.

— Почему? — Он начал расчищать грязь перед колесами концом стека. — Да потому же, почему мы не взяли карету лорда Марчмонта, вот почему. Дескать, мол, так безопаснее.

Он невесело усмехнулся, но затем временно прервал свои достаточно долгие и многотрудные усилия, чтобы пойти и по-хозяйски выбрать подходящую ветвь в ближайшем леске. Его шляпа упала в воду, и я увидел, что промокшая под дождем копна его густых, светлых волос облепила голову. Еще раньше, в тусклом свете конного двора, мне показалась знакомой его физиономия, но, учитывая многочисленные события последних дней, я решил, что не могу больше доверять своей интуиции. Еще мне почудилось, что он слегка удивился моей внешности — моим потемневшим волосам и подстриженной бородке, — предположим, потому, что я не соответствовал описанию. Так или иначе, он совершенно спокойно пригласил меня в карету.

— Нас не выследят, если мы поедем этой лесной дорогой, — пояснил он, вздыхая и покрякивая от напряжения. Он нашел новую ветвь, подходящую для рычага, и, притащив ее к задней части кареты, вновь начал возиться с колесом. Карета раскачивалась вперед и назад, как лодка во время прилива.

Я поднял кожаный клапан заднего оконца и пристально взглянул на покрытую сучьями дорожку, что вилась вслед за нами. Вокруг еще царил утренний полумрак. В сероватой мгле я разглядел за кустами пару ланей, самца и самку: оба настороженно поглядывали в нашу сторону, готовые в любой момент броситься наутек. Но поблизости не было заметно никаких признаков человеческой жизни, не было даже браконьеров, которыми был печально знаменит Эппинг-форест. Из-за сегодняшней ужасной погоды дорога была пустынна. С тех пор как мы выехали на Эппинг-роуд, нам встретилась только случайная, направляющаяся в Лондон повозка или фургон, запряженный малорослой лошадкой.

— Но-но! Давай! Пошли!

Одна из веток хрустнула и сломалась с громким треском, и вдруг наша карета резко рванулась вперед, едва не сбросив меня на пол. Оконная занавеска приоткрылась, и я увидел, как колеса, гоня волну, выбираются из лужи на более сухой участок тропы. Уцепившись за угол кареты, Крамп запрыгнул на козлы. И вот мы снова в пути, снова с трудом пробираемся к северу сквозь плотные заросли деревьев и завесу дождя. Я устроился поудобнее, сознавая, что нам предстоит долгая поездка. Мы рассчитывали добраться до Уэмбиш-парка к середине завтрашнего дня.

Весь остаток утра мы медленно, накручивая милю за милей, ехали дальше. Совершенно невыспавшийся, я то и дело задремывал: ведь вчера я добрался до Эльзаса только за полночь и спал урывками, поскольку в «Полумесяце» с наступлением темноты начинался шум, как на ведьминском шабаше. Всю ночь по лестницам кто-то топал, в пивной визжали скрипки, танцующие и хохочущие компании шатались взад-вперед по коридорам. Только за час или два до рассвета все наконец утихомирились, но совсем скоро меня разбудил стук в дверь и голос одной из горничных, миссис Фокс, сообщил мне из-за дверной панели, что заказанный мною наемный экипаж уже прибыл.

Поездка в Уэмбиш-парк началась со знакомого предзнаменования. Когда экипаж прибыл на Чансери-лейн, мне попался на глаза очередной знак, нарисованный мелом на стене, — один из тех таинственных иероглифов, которые я теперь благодаря моим герметическим изысканиям держал в памяти; этот символ Марсилио Фичино называл герметическим крестом. Под ним виднелась также нацарапанная мелом и полустертая дождем одна-единственная фраза, словно подпись под иллюстрацией: «Мы, незримые братья Розы и Креста».

Откинувшись на спинку сиденья, я озадаченно размышлял, правильно ли я понял эту подпись. Может, кто-то просто решил пошутить? Поскольку все это казалось слишком уж странным, чересчур таинственным, чтобы быть правдой. Разумеется, мне приходилось слышать о таком тайном обществе, известном как братство розенкрейцеров. Мне пришлось как-то познакомиться с их странной историей, пролистывая некоторые из моих трактатов по герметической философии. Меня удивило, что в рассказе Биддульфа они не упоминаются в числе других тайных протестантских заговорщиков. Несмотря на скудость информации, я понял, что розенкрейцеры — тайное общество протестантских алхимиков и мистиков, которые противостояли католической контрреформации в начале нашего века. Они поддерживали Генриха Наваррского как поборника их веры, а потом, после убийства Генриха в 1610 году, — курфюрста Фридриха V Пфальцского. Их граффити и лозунги быстро, как грибы, множились на стенах Гейдельберга и Праги в 1616 и 1617 годах, то есть примерно в то время, когда Фердинанд Штирийский был провозглашен королем Богемии. Должно быть, розенкрейцеры относились к Фердинанду, воспитаннику иезуитов, с ужасом и ненавистью, но их лозунги и манифесты, исполненные странного оптимизма, предсказывали некую реформацию политики и религии во всей империи. И эти реформы планировалось провести посредством магических знаний, открытых Марсилио Фичино, первым переводчиком «герметического свода» на латинский язык. С помощью этой «научной магии», почерпнутой в герметических текстах и Libri de Vita Фичино, братья розенкрейцеры надеялись превратить подгнившие и замшелые развалины современной жизни — мир религиозных распрей, войн и гонений — в некий идеальный мир Золотого века или Утопию примерно тем же путем, каким они надеялись получить золото из угля и глины в своих лабораториях.

На мой взгляд, их жажда реформации вполне понятна. Что видели розенкрейцеры, оглядываясь назад на последние столетия европейской истории, как не залитые кровью протестантов массовые расправы судов инквизиции? Резню гугенотов в Париже во время праздника Святого Варфоломея, костры в Смитфилде и Оксфорде во время правления королевы Марии. Внушали ужас и испанская инквизиция, и суды Святой палаты, не говоря уж о войнах с испанцами в Нидерландах, где расстался с жизнью Филип Сидни. Они видели лютеранских пасторов, изгнанных из Штирии, и сожженные на кострах протестантские книги в городе Граце, из которого изгнали Кеплера. Коперника запугали и заставили замолчать, а в 1616 году Галилея вызвали в Рим на допрос к Роберту Беллармину, одному из кардиналов инквизиции, который в Кампо-де Фьоре отправил на костер герметического философа Джордано Бруно. Томмазо Кампанеллу измучили пытками и бросили в неаполитанскую тюрьму. Вильгельм Молчаливый погиб от руки наемного убийцы, подосланного испанцами, а Генриха IV заколол на Новом мосту фанатичный католик Равальяк.

Однако в итоге и сами розенкрейцеры присоединились к этой трагической литании. Им не удалось найти философский камень и построить светлое общество Золотого века, поскольку в 1620 году короля Фридриха и богемских протестантов разгромили войска Католической лиги. Несомненно, большинство «братьев Розы и Креста» были суеверными шарлатанами и глупыми идеалистами, но я испытывал жалость к этим людям, ведь они хотели с помощью своих книг, химических препаратов и невнятных магических заговоров отвратить ту опасность, которую, по их понятиям, представляли пороки контрреформации, пороки Испании и Габсбургов, а вместо этого их самих поглотили трагические события Тридцатилетней войны.

Но сегодня утром, пока карету потряхивало по Чансери-лейн, мне пришла в голову еще одна мысль в связи с деяниями розенкрейцеров. Я осознал, что их манифесты появились в Праге примерно в то самое время, когда и флот Рэли — финансируемый другой организацией ревностных протестантов — отплыл в Гвиану. Ну конечно же — самый знаменитый розенкрейцерский трактат «Химическая женитьба Христиана Розенкрейца», экземпляр которого я нашел на своих полках, был опубликован в Страсбурге в 1616 году и в том же году Рэли выпустили из Кровавой башни! И мне вновь подумалось, не являлся ли сэр Амброз с его герметическим текстом своеобразным связующим звеном между двумя этими обреченными на провал авантюрами: во-первых, гвианским путешествием Рэли, и во-вторых, интригами Фридриха в Богемии? На сей счет у меня не было сведений; но на днях, пролистывая экземпляр «Химической женитьбы», я заметил в нем нечто более интересное, чем год издания, поскольку и на полях его страниц, и на титульном листе были отпечатаны крошечные символы Меркурия, точные копии тех рисунков, что постоянно встречались мне на стенах в Лондоне.

Но вот наша карета достигла Бишопсгейта, где со скрипом открывшиеся ворота пропускали стаю гусей, ведомых на рынок на убой. Я опустил оконную занавеску и прикрыл глаза, но поскольку скрип кареты не давал мне уснуть, я осознал, что думаю о бесчисленных алхимических трудах, хранившихся в Понтифик-Холле наряду с хорошо оборудованной лабораторией, и о том, не был ли отец Алетии, ярый протестант, членом братства розенкрейцеров. Но в этот момент в мои мысли ворвалось ликующее гусиное гоготание — шумливый гомон созданий, не ведающих о той участи, что уготована им в ближайшем будущем.

— Голодны, сэр?

— М-м-м-м?.. — Этот резкий окрик выдернул меня из дремоты, и несколько мгновений я испуганно приходил в себя, не в силах пошевелиться или отвечать.

— Мы будем останавливаться на обед, сэр?

Я потянулся и, смущенно моргая, выглянул в окно, чувствуя себя не в своей тарелке, как всегда, когда мне приходилось выезжать из города на природу. Равнинный пейзаж медленно уплывал вдаль вместе с полями и редкими посадками, полузатопленными водой. Завеса дождя все не ослабевала, и его крупные капли по-прежнему барабанили по кожаной крыше.

— Далеко ли еще до Кембриджа?

— Около часа, — ответил Крамп.

— Нет. — Я откинулся обратно на спинку сиденья. — Езжай дальше.

На самом деле до Кембриджа мы добирались два часа с лишним, но к тому времени дождь прекратился и ветер наконец разогнал тучи. Впечатляющий закат часом раньше окрасил бледно-розовой палитрой отару овец, бредущую по известняковой равнине. Влажный ветер взметнул мои волосы, когда я высунул голову в окно и заметил, что за нами на некотором расстоянии едет забрызганная грязью карета, запряженная четверкой лошадей; а за ней — всадник на какой-то понурой чалой лошади. Но в тот момент я не обратил на них особого внимания. По мере нашего приближения к Кембриджу на дороге появилось много разнообразных экипажей, всадников на лошадях, почтовых карет, направляющихся в Лондон или Колчестер. Я откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза.

Мы собирались переночевать в Кембридже и с рассветом отправиться дальше в Уэмбиш-парк. С этой целью он предложил постоялый двор под названием «Приют переплетчика», находившийся, по его словам, на берегу реки около колледжа Магдалины. Я охотно согласился. До сих пор Крамп проявлял себя как на редкость сведущий путешественник.

Но именно с этого момента наше путешествие превратилось в беспорядочное мытарство. Возможно, виновата была подступающая темнота, или усталость Крампа, или узкие улицы с рядами нависающих домов. А может, виноваты были нерадивые почтовые лошади, которые останавливались перед каждыми воротами или неосвещенным переулком и беспокойно закусывали удила. Но какова бы ни была причина, — самоуверенность, с которой Крамп пробирался через Эппинг-форест и преодолел более пятидесяти миль размытой после грозы дороги, сейчас, похоже, покинула его. И следующие три четверти часа мы плутали по узким улочкам — едва ли шире размаха рук, — минуя колледж за колледжем, постоялый двор за постоялым двором, кружа по собственным следам, прищуриваясь и вытягивая шеи, блуждали в темноте по мостовым и мостам, но нас вечно останавливали либо канавы либо тупики, и мы никак не могли доехать ни до колледжа Магдалины, ни до «Приюта переплетчика». Поэтому Крамп, не выдержав, предложил мне сесть рядом с ним на козлы: я буду высматривать гостиницу, а он — следить за дорогой.

Места на козлах было совсем мало, наши ноги едва разместились на подножке, и мы довольно долго сидели плечом к плечу, кружа по улицам. Он хранил молчание и напряженно вглядывался в бегущую впереди дорогу, а я, крутясь туда-сюда, высматривал вывески и в то же время присматривался к своему соседу. Здоровый как бык мужчина с бледными глазами, светлыми волосами и носом пьяницы, изрытым ямками, как померанец. Я встречал его прежде — теперь я убедился в этом, — но не мог вспомнить, где именно. Может быть, среди рабочих Понтифик-Холла, прикидывал я, или среди потягивающих кофе завсегдатаев «Золотого рога»?

На миг смутное воспоминание забрезжило и поднялось над горизонтом моей памяти, но тут карета въехала в какую-то колдобину и мне пришлось ухватиться за края сиденья, чтобы не вылететь на дорогу. В это мгновение я почувствовал вдруг, как что-то уткнулось мне в бок, посмотрел вниз — и увидел за поясом у Крампа рукоятку пистолета. Подняв глаза, я встревожился, увидев на его обветренном, прорезанном глубокими морщинами лице нечто новое — какой-то беспокойный, даже испуганный взгляд.

— Может, мы остановимся здесь? — спросил я, показывая на стоявшую поблизости гостиницу, чей нечищеный конный двор можно было учуять даже с такого расстояния. Мы уже дважды проезжали мимо этой вывески. — Выглядит вполне прилично. Какая разница? Все они одним миром мазаны, эти гостиницы.

— Держите-ка лучше рот закрытым, а глаза открытыми, — прорычал он, яростно работая челюстями и сильно тряхнув поводьями. — А то еще провороните то, что надо.

«Святой Георгий и дракон» проплыли мимо, как и «Посох пастыря», «Баранья лопатка», «Вязанка хвороста», «Веселый лев», «Кожаный бурдюк», «Свинья с поросятами» и еще по меньшей мере полдюжины других гостиниц и таверн, решительно отвергнутых Крампом. Я уж было решил, что могу спрыгнуть на дорогу и пойти пешком — вместе с Крампом или без него — в любой из постоялых дворов. Но едва я поднялся с козел и, встав поустойчивее, приготовился перепрыгнуть через колесо на подножку, как сразу вдруг увидел этот «Приют переплетчика», бледную громадину с мерцающими окнами и крутой крышей, устремленной в небо как зиккурат. Она стояла за рекой, прямо напротив нас, на другой стороне узкого моста, на который Крамп направил лошадей.

— Вон он, — сообщил я ему. Теперь я услышал привычное говорливое журчание воды: река Кем старательно пропихивалась в узкие ворота между опорами моста. — Видите? «Приют переплетчика».

Но Крамп ничего не ответил. Стиснув зубы, он вновь оглянулся через одно из его могучих плечей, тряхнул поводьями, и лошади резвой рысью понеслись вперед. Возможно, он не расслышал моих слов из-за гула воды. Я показал рукой на здание и хотел дернуть его за руку — мы уже были в конце моста и на такой скорости явно промчались бы мимо нашей гостиницы, — но мои пальцы наткнулись на что-то твердое и холодное. Опустив глаза, я увидел, что в правой руке он сжимает пистолет.

— Но, но! Пошли! Но!

Лошади помчались через мост так быстро, что я едва не слетел с сиденья. Выпрямившись, я услышал ругательства Крампа и, повернув голову, заметил, что мы уже не одни. С противоположной стороны, преграждая нам путь, приближалась заляпанная грязью карета, запряженная четверкой лошадей, а маячившая впереди нее понурая чалая кобыла с всадником решительно двигалась на нас.

Я в смятении повернулся к Крампу. Он скривился, вновь выругавшись, поднял пистолет и направил его на приподнявшегося в стременах человека. Лошадь повернула в сторону каменного парапета, когда его оружие выстрелило и яркая вспышка искр обожгла мне левую щеку. Перепуганные звуком выстрела, наши лошади рванули вперед, а за ними, дико раскачиваясь, неслась карета. Я вцепился в край сиденья, пока Крамп неловко возился с поводьями, одновременно перезаряжая свой пистолет. Через несколько мгновений другая карета должна была поравняться с нами.

— Да помогите же мне, бога ради! — Крамп совал мне пистолет и патрон. Ступица одного колеса прошкрябала по парапету, карета сильно накренилась на один бок, и наши головы сошлись вместе. — Они же убьют нас!

Но я не взял пистолет, и он с лязгом упал на мост за нами. И когда карета выровнялась, я сместился в сторону и, развернувшись на сиденье, неловко поднялся на раскачивающуюся крышу кареты, где скорчился на мгновенье, держась за край. Затем, не обращая внимания на крики Крампа и не оглядываясь назад, я перепрыгнул через перила прямо в шумный, стремительный поток полноводного после дождя Кема. С плеском войдя в воду и скрывшись под ней, я проплыл через среднюю арку вниз по течению мимо «Приюта переплетчика», и мне слышался не грохот речной воды, а отзвук Крамповых деревянных челюстей, щелкнувших, как погремушка.

Потому что теперь наконец-то я вспомнил, где видел его прежде. Но долгое время, пока поток тащил меня вниз по течению, я не мог ни о чем думать, потому что весь мир вдруг погрузился во мрак и безмолвие.

От моста Магдалины река Кем течет на северо-восток к Айл-оф-Или, в нескольких милях ниже которого, на краю торфяных болот, она пересекается с древними римскими осушительными каналами, чьи воды впадают в Большой Уз и затем устремляются на север, в сторону моря, где миль через тридцать вливаются в залив Уош, простирающийся до пустынного горизонта. Из-за вчерашнего ливня болота стали еще более топкими, чем обычно, а течение реки в тот вечер было бурным и быстрым. Понятия не имею, сколько миль меня несло вниз по течению. Знаю только, что пришел в себя, промокший и замерзший, на борту лихтера, идущего на рынок, который толкал против течения один из жителей этого болотного края, престарелый резальщик торфа по имени Ной Брайт. В небесах кружились звезды, а мимо, покачиваясь, проплывали топкие илистые берега. Я откашлялся, чтобы очистить легкие от речной воды, и с трудом продышался. Со времени моего прыжка в реку могли пройти часы или даже дни.

Об этом путешествии обратно к Кембриджу у меня сохранились лишь самые смутные воспоминания: старик-лодочник, отталкивающийся шестом; скольжение лихтера по реке и темные прибрежные пейзажи, проплывающие за бортом судна; сладковатый запах высушенного солнцем торфяного брикета, к которому прижималась моя щека. Отталкиваясь шестом, Брайт вел судно, не прекращая свой оживленный монолог, хотя о чем он говорил, я толком не знаю, потому что почти не слушал и не отвечал. Я все время думал о Нэте Крампе, о том, что я увидел, когда наши головы столкнулись на том мосту: деревянные зубные протезы, оскаленные, как у злой и перепуганной дворняжки.

Несчастный случай на Флит-стрит. Ломовая лошадь свалилась замертво, сэр …

Это открытие потрясло меня. Даже сейчас я не понимал, с чем связано его появление. Но именно Крамп вез меня в наемном экипаже в Эльзасе, об этом-то я догадался сразу. Именно Крамп привез меня тем, по видимости, случайным окольным путем к «Золотому рогу». В тот момент я был уверен в этом, как ни в чем другом.

Несчастный случай на Флит-стрит…

Итак, понял я, пока что я знаю лишь то, что несколько дней назад некто по имени Нэт Крамп следил за мной до Вестминстера, до «Почтового рожка», где он подобрал меня на улице якобы случайно и доставил в район «Золотого рога» также якобы случайно. Но это путешествие нужно было тщательно спланировать и провести, чтобы весь детально проработанный замысел показался неким стечением обстоятельств, просто совпадением, редкостной удачей. Отсюда следует, что все случившееся со времени той первой поездки в Эльзас со всеми гладко вытекающими последствиями — аукцион, томик Агриппы, списки — также было подстроено. Как, разумеется, и путешествие в Уэмбиш-парк. Меня водили за нос, постепенно подстраивая все более рискованные и опасные ситуации. Даже если этот дом действительно существовал, то я не сомневался, что он, как и все прочее, приплетен сюда лишь для отвода глаз. Но ради чего меня обманывать? Ради кого?

Похоже, мы зашли в тупик …

А теперь еще этот словоохотливый торфодобытчик Ной Брайт, который возвышался надо мной на корме. А он кто такой? Беспрестанно работая языком, он, похоже, внимательно следил за мной, устремляя на меня пару глаз, таких же смышленых и настороженных, как у видавшего виды пойнтера. Мне удалось объяснить, что я лондонский книготорговец по имени Сайлас Кобб, приехавший поискать кое-какие книги в магазинах и лавках кембриджского рынка, но свалился в реку, не в меру насладившись гостеприимством одного из многочисленных городских кабачков. Даже не знаю, поверил ли он моим скороспелым выдумкам — и мог ли я доверять ему. Внезапно я начал подозревать всех и каждого. Что, если этот добытчик торфа — очередной Крамп или Пикванс, актер, выведенный на сцену, чтобы сыграть порученную ему роль, марионетка, веревочки которой дергает кто-то, скрытый за ярмарочной ширмой. Неужели он случайно нашел меня в реке, так прямо чисто случайно? Или даже мой прыжок в реку был каким-то образом точно спланирован, предопределен набором указаний, автор и цели которых покрыты тайной? Я задавал себе вопрос — где же кончается этот заговор? Что, если Биддульф с его рассказами о Королевском флоте и «Филипе Сидни» тоже лишь играл свою тщательно выверенную роль, как и все остальные. И возможно, нацарапанные на стенах лондонских домов знаки и редкости, пылящиеся в застекленном шкафчике, предназначены только для моих глаз…

Лихтер резко развернулся правым бортом и пошел к берегу. Волна перехлестнула через борт, а рядом со мной опасно закачались брикеты торфа. Подняв голову, я увидел, что Брайт перестал отталкиваться и, присев на корме, встревоженно вглядывается в речное течение. Повернувшись, я разглядел слабые огни Кембриджа, отражавшиеся в речной воде далеко впереди нас. Должно быть, мы находились в доброй миле к северу от моста Магдалины. Фонарь закачался на краю баржи, угрожая свалиться в воду. Вновь обратив внимание на Брайта, я почувствовал, как у меня от затылка к спине побежали мурашки.

— Что такое?

— Вон там, — прошептал он, кивая на берег. — Там на берегу что-то есть.

Я снова взглянул туда и заметил какое-то темное пятно, полускрытое заболоченной осокой: с виду оно походило на земноводную тварь, наполовину вылезшую из воды. Световая дорожка от фонаря побежала в ту сторону, когда Брайт, погрузив свой шест в тину, оттолкнулся, осторожно направляя нос лихтера поперек изменчивого течения. Он едва удержался на ногах, но зато выровнял курс, орудуя шестом, когда нас раскачивало на этой стремнине. Через пару секунд днище с мягким шуршанием проехало по прибрежному илу. Я разглядел руку, торчавшую из осоки. Брайт, буркнув что-то, вытащил шест из воды.

На берегу лицом вниз лежал распластавшийся человек; его ноги скрывались в полноводной реке. Брайт с шумом плюхнул шестом по воде, но еще прежде, чем он ткнул лежавшего в плечо и перевернул на спину, было ясно, что этот человек мертв. В призрачном свете фонаря я увидел, что его горло перерезано от уха до уха, точнее даже голову почти отсекли, и она скособочилась под жутким углом. Почувствовав приступ тошноты, я отвернулся, а Брайт перешагнул через борт и, оказавшись по колено в воде, поднял фонарь. Когда он подошел к телу, волна окатила их обоих, но прежде, чем погас фонарь и тело скрылось в осоке, я успел мельком увидеть лицо убитого: нос картошкой, а под ним деревянные челюсти, крепко сжатые в какой-то немой ярости.

 

Глава 4

Одно из моих самых ранних детских воспоминаний — образ пишущего отца. Мой отец работал переписчиком, то есть профессионально переписывал всякие бумаги, и занимался этим педантично, со всевозможными хитрыми ритуалами. Я по-прежнему представляю его себе с упавшими на лицо волосами, в какой-то молитвенной позе согбенным над старым письменным столом, в его тонкой руке подрагивает индюшачье перо. Как и я, отец не обладал представительной внешностью — неприметный маленький человек в темных одеждах и с мрачновато-встревоженными, как у буревестника, глазами. Но, понаблюдав за его работой, нельзя было не восхититься его удивительным каллиграфическим способностям. Я любил постоять около его стола, держа в руках свечу, пока он смешивал чернила или затачивал перья перочинным ножичком с такой аккуратностью, словно совершал тончайшую хирургическую операцию. Затем он окунал заточенный кончик пера в чернильницу и приступал к магическому действу: начинал выписывать буквы на разложенных на столе перед ним листах отбеленного и гладкого пергамента.

Что писал мой отец? Мне неизвестно. В те детские наивные дни букварь еще не открыл мне тайны расшифровки наклонных головок и тонких ножек с завитушками, и странные чернильные человечки рисуемые отцом, были для меня неотразимо привлекательны, как иероглифы фараонов. На самом деле отцу приходилось переписывать всевозможные тексты наиглупейшего свойства. Разнообразные патенты, протоколы манориального суда и церковные книги — такого рода вещи. Жизнь переписчиков была на редкость тяжелой и скучной. Только став старше, я понял, что спина моего отца сгорбилась оттого, что он постоянно сутулился за своим письменным столом, а зрение у него испортилось потому, что бедность не позволяла ему почаще зажигать свечи. Его трудовые будни проходили в крохотной чердачной комнате, служившей кабинетом, и раз в неделю в них вносилось разнообразие, когда отец отправлялся по магазинам за чернилами и бумагой или относил плоды свои трудов в судебную канцелярию или архив, где он получал жалованье, позволявшее кое-как перебиваться. Став постарше, я иногда сопровождал его в таких вылазках на улицы Лондона. Со свернутыми в рулон пергаментами, засунутыми под мышку или в потрепанный заплечный мешок с петлей на шее, он мог заявиться в Клементс-Инн или в одно из двух дюжин подобных учреждений, а я ожидал его в тихой приемной, глядя через дверь, как мой сгорбленный отец в своем темном плоеном воротнике смущенно разворачивает дрожащими руками плоды своих трудов на столах худосочных и неулыбчиво-суровых судебных секретарей.

До сих пор я отлично помню те наши путешествия. Держась за руки, мы вдвоем брели по улицам к холодным и неприветливым зданиям, принадлежащим к могущественному и привилегированному миру, бесконечно далекому от нашего скромного домика и отцовского письменного стола с чернильными кляксами. Дважды мы заходили даже в Уайтхолл, где облаченные в шелковые ливреи пажи сопровождали нас в королевскую канцелярию. Хотя чаще всего в таких еженедельных одиссеях мы посещали Чансери-лейн, ведь именно там, на восточной стороне рядом с игорным домом под названием «Колокольный двор» — увы, еще одно излюбленное место отдыха моего отца — находилась та самая архивная часовня.

Отец мой был скорее атеистом и частенько шутил, что архивная часовня — единственный храм, который он когда-либо посещал. Снаружи это здание действительно выглядело как церковь. С шестиугольной колокольней и витражными окнами, оно свысока смотрело на барристеров и судей, сновавших взад и вперед по Чансери-лейн. За украшенной декоративными гвоздями дубовой дверью находилось подобие алтаря с длинным нефом, заставленным рядами скамей. Однако скамьи эти заполняли не набожные прихожане со своими молитвенниками, а увесистые тома в сафьяновых переплетах и стопы документов, писанных на бумаге и на пергаменте, в три фута высотой. И заходившие внутрь люди — небольшими кучками теснившиеся в северо-западном углу — возносили молитвы не Господу, а лорду-канцлеру, или, вернее, его помощнику, начальнику архивов канцлерского суда, который, словно священник, принимал прошения в этом алтаре, устроившись за столом. Ведь эта архивная часовня вроде бы когда-то была церковью — ее построили, как говорил мне отец, для английских евреев, обращенных в христианство, — но она сама давно уже «обратилась», и сейчас в ее колокольне и в крипте, скрывающейся под серыми плитами, хранится многотомная документация лорда-канцлера.

Я встретился с призраком моего детства — с малышом Исааком Инчболдом, одетым в домотканое красновато-коричневое платье и проеденные молью рейтузы, — утром после моего возвращения из Кембриджа, заняв свое место на скамье возле двери. Преображенные витражными окнами солнечные лучи рисовали на вымощенных плитами проходах между рядами скамей причудливые яркие картины, я отлично помнил их с тех давних утренних часов, которые просиживал здесь, постукивая ногами по скамеечке и ожидая, когда мой отец спустится с колокольни или поднимется из крипты. Сейчас, как и в мои детские годы, в архивной часовне стояла тишина и пахло заплесневелыми старыми пергаментами и древними камнями.

Но часовня жила своей напряженной жизнью. Со своего места я видел, как множество канцеляристов и переписчиков осторожно пробираются между аналоями и клиросами, а со мной за компанию на скамье сидела дюжина господ, по большей части из кавалеров, по крайней мере на вид. А за изъеденной червями алтарной оградой начальник архива, толстяк в пурпурной мантии, что-то втолковывал небольшой аудитории правоведов в париках из конского волоса. Я сверился с карманными часами и вновь обеспокоенно взглянул на ведущую в колокольню дверцу, куда пару минут назад удалился один из служащих. Надпись над этой дверцей гласила: «Rotuli Litterarum Clausarum». Вздохнув, я убрал часы обратно в карман. Я ужасно спешил, поскольку находился в смертельной опасности, которая угрожала также и Алетии.

Со времени моего отъезда в Кембридж прошло два дня. Я вернулся в Эльзас вчера вечером, проведя целый день в дороге. Мне не терпелось попасть в Лондон, потому что одна жуткая мысль, пришедшая мне в голову, заставляла меня трепетать от страха. Я пришел к выводу, что все эти странные стечения обстоятельств, подстраиваемые для меня какой-то неизвестной личностью — или личностями, — возвращают меня к шифровке в атласе Ортелия, к тайному тексту, который, очевидно, мне было предназначено найти и расшифровать. Откуда следует, что человек, раскинувший эти сети, в любом случае имел доступ в Понтифик-Холл и его лабораторию. И следовательно, на подозрении, по всей вероятности, лишь два человека — либо Финеас Гринлиф, либо сэр Ричард Оверстрит, или, возможно, они оба состояли в сговоре. Так или иначе, преступник не только знал Алетию, он еще и пользовался ее доверием. И один из них — вероятнее, сэр Ричард — убил Нэта Крампа.

События последних двух дней, однако, по-прежнему приводили меня в недоумение. Я никак не мог понять, зачем понадобилось убивать Крампа и как связаны вторжения в «Редкую Книгу», Генри Монбоддо и его таинственный заказчик, и Оринокская экспедиция — с альфой и омегой всех тайн, с этой чашей Грааля, с самим нашим затерянным манускриптом, который, похоже, становился все более затерянным.

Но потом вдруг я догадался, как можно все-таки разрубить этот гордиев узел, как выяснить, что скрывается за таинственным Генри Монбоддо и Уэмбиш-парком, — и затем на основе добытых сведений вычислить того, кто стоит во главе всего этого дела. Ведь этот злодей не до конца замел следы. Ответ прятался не в Уэмбиш-парке, а прямо в Лондоне на Чансери-лейн — в нескольких строчках текста, написанного на архивном пергаментном свитке.

И вот утром, по-прежнему в костюме кавалера, я добрался до архивной часовни после бесполезного заезда в Пултени-хаус, который выглядел темным и покинутым. Я объяснил мою надобность секретарю, сидевшему за столом около крестильной купели, и он с ухмылкой поведал мне, что мое желание невыполнимо, поскольку все клерки, обслуживающие закрытый архив, — я должен понять — сейчас крайне заняты. Никто не сможет выполнить мою просьбу, пояснил он, по крайней мере еще несколько дней.

— И все из-за «Грамоты о возмещении и помиловании», — пояснил он, пожав узкими плечами.

— Простите, о чем вы?

— Свидетельства о наследовании или продаже земли, — произнес он насмешливо-высокомерным тоном. — Все занимаются сейчас поисками архивных документов, подтверждающих право на земельные владения, дабы конфискованные Кромвелем поместья могли быть возвращены их законным владельцам.

— Но я же обращаюсь к вам по тому же вопросу!

— Неужто в самом деле? — Он оторвал глаза от стола и окинул меня с головы до ног откровенно изучающим взглядом — вполне справедливо скептическим, я полагаю, поскольку ему было непонятно, как персона столь простецкого и весьма потрепанного вида может иметь отношение к аристократическим владениям, даже и конфискованным. — Ну, тогда вам придется подождать вашей очереди, как всем остальным. — Он кивнул на представительную галерею «кавалеров». Затем медленно скосил на меня глаза. — То есть если, конечно…

Малый деликатно кашлянул в кулачок, опушенный кружевным манжетом, и украдкой глянул в сторону алтаря. Мысленно вздохнув, я достал шиллинг. Конечно, я понимал, что алчность присуща законоведческой братии, но не сознавал, что этим пороком заразились уже и их канцелярские помощники. Поскольку монету удостоили лишь одного сомнительного взгляда, мне пришлось добавить вторую. И обе монеты, точно по волшебству, растаяли в воздухе. Он перевел взгляд на лежащие на столе бумаги.

— Присаживайтесь и подождите, пожалуйста.

И вот уже целый час от него не было ни слуху ни духу. В алтаре успели выслушать два прошения и отпустить истцов восвояси. Канцеляристы и законоведы шаркали туда-сюда, рылись в томах, сложенных на скамьях или в ризнице справа от меня. Сверкающий солнечный свет, медленно проползая по каменным плитам, уже почти достиг кончиков моих башмаков, которые, как в детстве, нетерпеливо постукивали по мягкой скамеечке, стоявшей на полу передо мной. Наконец я услышал, как назвали мое имя, и, подняв глаза, увидел клерка, худощавого юношу, появившегося на пороге той дверцы, что вела на колокольню.

— Теперь, если угодно, вы сможете посмотреть акты регистрации, — объяснил мне сидевший за столом секретарь. — Мистер Спайсер покажет вам дорогу.

Подъем оказался трудным. Перила заменяла потрепанная веревка, а лестничный колодец был настолько узким, что я постоянно терся плечом о Центральную колонну, сложенную из песчаника. Мне приходилось быстро вертеться вокруг нее в погоне за шустрым мистером Спайсером, но после дюжины ступенек я представил, что все эти тонны камня со страшной силой давят на меня, и испытал уже знакомый леденящий ужас, пережитый мною совсем недавно в потайной келье собственного дома. Я всегда ненавидел замкнутые пространства, они напоминали мне, по-видимому, о том вечном ограничении, которое вскоре предъявит мне свои права. Дело усугублялось тем, что молодой мистер Спайсер не видел никакой надобности в освещении лестницы, вынуждая меня на ощупь пробираться наверх в этой затхлой темноте, лишь изредка тускло освещавшейся через щелевидные оконца.

Тяжело отдуваясь, я достиг-таки верхней площадки и увидел, что Спайсер поджидает меня в маленькой шестиугольной комнате. Сразу стало понятно, почему он не зажег свечку по пути наверх: комната была заполнена множеством пергаментов, часть которых, последовательно скрепленная между собой, была намотана на толстые катушки, достигавшие нескольких футов в диаметре. Почти весь пол покрывали беспорядочно расставленные деревянные ящики, также содержавшие пергаменты, часть которых уже потемнела от старости, но были и новые.

Мой взгляд пробежал по этим рулонам и ящикам, по полоскам пергамента с висящими яркими печатями, похожими на украшения. То был мир моего отца, мир переписчиков. Но меня это место интересовало совсем по другой причине, я знал, что эти документы, возможно, помогут установить личность моего преследователя. Сколько же документов я уже изучил в поисках ответов? Налоговые книги, патенты, церковные книги, каталоги аукционов, издания «герметического свода» и описания экспедиции Рэли — и все они лишь еще больше запутывали меня. Но теперь, наконец, я был на пороге правды. Она записана здесь, я уверен, в одном из этих пергаментов.

— У нас регистрируются все завещания, патенты, приказы и грамоты, — с гордостью объяснял мне Спайсер, перехвативший мой ошеломленный взгляд. — Здесь находится лишь малая часть документов, не уместившаяся в крипте и ризнице. В подвалах нашей крипты содержится уже более семидесяти пяти тысяч документов, составляющих примерно тысячу рулонов.

Он протиснулся к своему столу и, склонившись, со скрипом выдвинул глубокий ящик, из которого с преувеличенным ворчанием вытащил огромный, переплетенный в кожу фолиант. Толщина его явно была не меньше фута.

— У меня так много работы, — вздохнул он, садясь на свое место, — что, я надеюсь, вы оцените по достоинству. Поэтому, если вы не возражаете…

— Да-да. Разумеется. Перейдем сразу к делу. — Я шагнул вперед, опираясь на свою палку. — Я разыскиваю документ, подтверждающий право собственности.

— И таких, как вы, великое множество, — пробормотал он себе под нос. Затем, скрипнув кожей, он открыл обложку извлеченного из ящика картулярия и вооружился лупой. — Отлично. Право собственности. — Он послюнявил большой палец и начал листать толстые страницы. — В каком году она была зарегистрирована? Время года может ускорить поиски, если вам оно известно. Лето? Осень?

— А, ну… видите ли, в том-то, к сожалению, и загвоздка. — Я попытался изобразить обаятельную улыбку. — Мне не известно, когда именно произошла эта сделка.

— Вот как. Что ж, тогда могу я узнать, каково имя покупателя?

— Еще одна загвоздка, к сожалению. — Я улыбнулся еще шире. — Понимаете, именно это я и надеюсь отыскать. Имя нынешнего владельца этой собственности.

— Но у вас нет даты покупки? Нет даже примерных сроков? Так ведь? Что ж получается, — произнес он, сурово поджав губы, когда я отрицательно покачал головой, — вы желаете запрячь телегу впереди осла, если вы не возражаете против такого выражения. Необходимо знать либо одно, либо другое, либо имя, либо время. Уверен, вы понимаете это. — Огромная, удерживаемая приоткрытой, переплетная крышка вновь скрипнула и захлопнулась с глухим тихим стуком. — Как я уже сказал, мистер Инчболд, у меня очень много работы. — Он вновь склонился над столом, убрав картулярий в ящик. — Полагаю, вы сможете сами спуститься по лестнице.

Но я не собирался так легко отступать.

— Нет, минуточку. Я скажу вам имя, — заявил я. — Два имени, если позволите.

Однако Спайсеру не удалось найти в своей книге упоминаний о каких-либо владениях в Хантигдоншире, принадлежащих сэру Ричарду Оверстриту — первое имя, которое я попросил его отыскать в аккуратных графах, заполнявших страницы тряпичной бумаги, — или Генри Монбоддо. Хотя в итоге он обнаружил в своем картулярии запись о собственности, зарегистрированной на фамилию Монбоддо, но первое имя было другим — Изабелла. Почти час ушел на эти поиски. Подавшись вперед, я пытался прочесть вверх ногами строки, которые кто-то, один из предшественников господина Спайсера, начертал аккуратным канцелярским почерком.

— Этот дом представлял собой недвижимое имущество, переходящее по закону вдове наследователя, — пояснил он скучающе-монотонным голосом, — и оно завещано Изабелле ее мужем, имя которого — да-да — Генри Монбоддо. — Склонившись над книгой, он прижал нос к увеличительному стеклу, — Безусловное право собственности на недвижимость, означенную как Уэмбиш-парк.

— Так и есть, — пробормотал я. — Да, то есть…

— Право на это имущество подтверждено, — продолжал он, словно не слыша моего бормотания, — завещанием, составленным Генри Монбоддо в тысяча шестьсот тридцатом году. С того времени его сдавали в аренду парламенту, позднее конфисковали, а затем возвратили владельцу согласно «Грамоте о возмещении и помиловании».

— Возвращено Изабелле Монбоддо?

— Так точно. Она записана как вдова Генри Монбоддо.

— Вдова? Но когда же умер сам Монбоддо?

— Это вам не церковные книги, мистер Инчболд. Картотека не сообщает нам о подобных вещах.

— Разумеется, — умиротворяюще пробормотал я, пытаясь переварить полученные сведения. Монбоддо умер? Знала ли об этом Алетия? Я еще больше подался вперед. — Значит… Изабелла Монбоддо является владелицей этого имения?

— Являлась владелицей. Уэмбиш-парк, кажется, перешел в другие руки после недавней земельной сделки.

Он опять низко склонился над страницей, точно ювелир, исследующий с помощью лупы драгоценные камни редкого качества. А я со своей стороны видел, как под лупой проплывают искореженные червячки строчек. Перевернув страницу с резким хрустом, Спайсер впервые за двадцать минут отложил лупу и взглянул на меня.

— Да, — сказал он, — его продали. Видимо, совсем недавно. Эту сделку зарегистрировали всего несколько недель назад. Хотя, конечно, в своем графстве она могла быть зарегистрирована даже на месяц раньше секретарем мирового судьи. Мы немного отстаем в нашей работе…

— Да, разумеется, все земельные сделки… — Я едва осмеливался дышать. — И кому же оно продано?

— М-да. Ну… — Он удовлетворенно улыбнулся. — Этого картотека нам не сообщает.

— Но как же сделка? — Желая самолично прочитать запись, я едва сдерживался, чтобы не вырвать эту книгу у него из рук. — Вы же говорите, что ее зарегистрировали?

— Безусловно, зарегистрировали. Таков закон, вы же понимаете.

— И в таком случае, где же о ней можно узнать?

Спайсер, казалось, не слышал моего вопроса. Вооружившись лупой, он вновь ссутулился над фолиантом, напоминая прилежного ученика, постигающего азы премудрости. Чуть погодя он вытащил одно из своих перьев и, старательно заточив его кончик, вывел на клочке бумаги, выуженном из очередного ящика, ощетинившийся частокол цифр, которые я, склонившись еще ниже, едва ли был способен расшифровать: CXXXIIIW.DCCLXXVIII.LVIII.

— Вот, держите, — сказал он, подталкивая кончиком указательного пальца в мою сторону по столу это таинственное послание. — Полагаю, именно это вы хотели узнать.

Я осторожно взял листок и подержал его за краешек, чтобы не смазать чернила. Сосредоточенно нахмурившись, я взглянул на Спайсера. Он следил за мной с самодовольной улыбкой.

— Что вы имеете в виду? Что это за тарабарщина?

— В крипте, господин Инчболд. — Крышка картулярия издала прощальный хлопок. Улыбка исчезла с лица Спайсера. Он поставил перо на место в роговую чернильницу и убрал увеличительное стекло в ящик. — Там вы найдете то, что ищете. В крипте.

Когда я спустился вниз по узкой лестнице и вошел в неф, солнце уже переместилось на сторону западных окон. Народа в церкви поубавилось; я заметил лишь пару служащих, тихо совещающихся в алтаре. Опираясь на мою суковатую палку, я брел по проходу, ослабевший от голода, поскольку не ел со вчерашнего дня. Но мне некогда было тратить время на еду. Держась за скамью, я перекинул косолапую ногу через преградившую мне путь скамеечку, цепко сжимая при этом драгоценную полоску бумаги. Да, мне предстояло еще очень много сделать, прежде чем я смогу удовлетворить запросы моего желудка.

Дверь в крипту находилась в передней части церкви, рядом с алтарем, под которым, по моим предположениям, она и располагалась. Здесь имелась такая же надпись, как над дверцей, ведущей на колокольню, «Rotuli Litterarum Clausarum», и за этой скрипучей дверью оказался ряд ступеней, в равной степени пологих и узких. Лестница была такой же темной, и лишь на дне маячил какой-то тусклый проблеск света. Нагнув голову, я нырнул под покоробленный деревянный средник и, сделав глубокий вдох, как ныряльщик перед погружением, начал медленный спуск.

В крипте меня должен был встретить архивариус по имени Эпплъярд, который разберется в шифровке и найдет все, что мне нужно. Но я уже догадался, что эти цифры означают номер полки, где хранится интересующий меня документ. Спустившись, я увидел, что в этом подземелье все полки и шкафы пронумерованы, так же как и ящики и множество перевязанных тесемками бумажных рулонов, теснящихся на полках. И все же пока невозможно было определить, какой именно рулон мне нужен. Когда глаза мои попривыкли к тусклому свету, я обнаружил, что крипта представляла собой пространный лабиринт, значительно превосходящий размеры алтаря, простиравшийся под нефом и захватывающий, по моим понятиям, Чансери-лейн и, возможно, даже еще добрый квартал Лондона. Узкие коридоры шириной не более двух футов, заполненные по бокам пергаментными рулонами, — одни толстые, как колбаса, другие тонкие, как черенок трубки, — уползали в темноту, разветвляясь на другие, такие же тесные каналы. Только благодаря моему невысокому росту и скромных размеров животу я смог нормально пройти по самому широкому из этих коридоров туда, где тусклая лампа освещала крохотный столик, занимаемый господином Эпплъярдом. Ламповый фитиль был низко подрезан, а господин Эпплъярд крепко спал.

Понадобилось минуты две, чтобы разбудить его. Это был хилый на вид старичок с венчиком белоснежных волос над ушами и лысой макушкой, пожелтевшей от времени, как и окружавшие его бумаги Дважды я слегка потряс его за плечо. На второй раз он всхрапнул, закашлялся и резко выпрямился, моргая выцветшими глазами.

— Да? — Его руки шарили по столу. — В чем дело? Кто здесь?

Я положил листок на стол, объяснив, что меня послал к нему господин Спайсер.

— Я ищу один документ, — добавил я. — Моя фамилия Инчболд.

— Инчболд… — Его руки застыли в воздухе над принесенной мною запиской. Он помедлил немного, сильно нахмурившись и постукивая указательным пальцем по кончику носа, словно замечтался о чем-то сокровенном. — Не из тех Инчболдов, что из Пудни-корт? Из Сомерсетшира?

Его вопрос удивил меня.

— Да, там живут мои дальние родственники.

— Ясное дело. Ну а с Генри Инчболдом, похоже, вы не такая уж дальняя родня. Верно? У вас не только фамилия, но и голос почти как у него.

Теперь я был просто потрясен.

— Вы помните моего отца?

— Еще бы, отлично помню. Превосходные образцы почерков. Строчные буквы, с верхним выносным элементом у него получались, помнится мне, весьма изящно. — Он пожал плечами и улыбнулся беззубым ртом, — Видите ли, в те времена я еще наслаждался радостями зрения.

Только тут я сообразил, что Эпплъярд с его шарящими руками и моргающими глазами был слеп, как Гомер. Сердце мое тревожно забилось. Неужели Спайсер решил подшутить надо мной? Как мог слепой человек — даже с такой изумительно ясной памятью, как у Эпплъярда, — провести меня по лабиринтам этого подземелья?

— Но, как я понимаю, господин Инчболд, вы пришли сюда не для того, чтобы побеседовать о вашем отце.

— Верно.

— И не о документике на Пудни-корт. Или, возможно, он-то вам и нужен? Вы знаете, я помню также, как он выглядит. Прекрасный образец витиеватого почерка, которым писались все документы до так называемой реформы написания букв в тринадцатом веке. Реформа… — повторил он с презрением. — Кастрация — вот как я называю ту реформу.

— Да, — подтвердил я, — Пудни-корт меня также не интересует. Речь идет об одной земельной собственности в Хантингдоншире.

— А-а-а… — Он быстро закивал желтоватой головой.

— Имение называется Уэмбиш-парк. По-моему, его недавно продали. — Я взял обратно со стола записку. — Мистер Спайсер дал мне шифр полки. Прочитать его вам?

Как я и подозревал, он сразу расшифровал записку. Документ должен быть на полке с номером CXXXIII, которая находилась в западном крыле подземелья. В соответствии с буквой W в вашей записи, пояснил Эпплъярд. В рулоне под номером DCCLXXVIII находится часть сделок текущего года, зарегистрированных на сегодняшний день. Сам документ значился под пятьдесят восьмым номером и, следовательно, находился примерно в середине. (Насколько я помню, заметьте.) Давая эти пояснения, он шел впереди меня по коридору, слегка задевая полки, мимо которых проходил, и продвигаясь вперед так быстро, что я с трудом поспевал за ним. В одной руке я тащил свою палку, а в другой — фонарь, который Эпплъярд посоветовал мне не уронить, если я не желаю увидеть, как пламя проглотит четыреста лет официальной истории.

— Вот мы и пришли, — сказал он наконец, пробежав как крот по разветвлениям постоянно сужающихся проходов. — Полка номер сто тридцать три. Верно?

Я поднял вверх фонарь. И он осветил надпись, сделанную на пожелтевшей и покоробленной этикетке, приклеенной на одном конце полки: CXXXIIIW.

— Верно, — ответил я.

— Вот и хорошо, тогда остальное уже ваше дело, господин Инчболд. Вы сведущи в латинском, я полагаю?

— Конечно.

— А в почерках переписчиков? Канцелярский? Курсив?

— В общем, да.

— Разумеется. Ваш отец… — Он ухватился за рулон, который я помог ему снять с полки. Этот нескладный сверток документов, перевязанный красной тесьмой, был удивительно тяжелым. — Вам придется искать то, что вам нужно, прямо здесь. Сожалею, но в крипте вы не найдете лучшего места. Хорошо еще, что этот коридор и следующий достаточно длинны..

— Достаточно длинны?

— Ну вам же придется раскатать рулон. Только не забывайте про фонарь. Это все, о чем я вас прошу.

Бубня что-то себе под нос, он шаркающей походкой удалился по коридору, предоставив мне возможность одному корчиться на полу, скрипя костями и изучая этот любопытный трофей, попавший мне в руки. Развязывая тесьму — медленно, как распаковывают некий драгоценный подарок, — я слышал доносившийся сверху приглушенный шум проезжающих колясок. Значит, этот коридор проходит под Чансери-лейн. Не по звуку ли находит старый архивариус путь в своем лабиринте? Или он одарен, как ослепленный Тиресий, сверхъестественными способностями?

Развязав тесемку, я сунул ее в карман, чтобы не потерять. Затем, пристроив конец рулона у стены и прижав его к полу моей палкой, я начал осторожно разматывать огромную катушку. Вскоре я достиг конца коридора, передвигаясь на руках и коленях и чувствуя себя Тезеем, пробирающимся по лабиринту, влача за собой золотую нить Ариадны. Затем я перешел в следующий коридор, который через несколько шагов сделал резкий поворот под углом примерно 120 градусов. Потом — еще один такой же резкий поворот, уже в другом направлении. По обе стороны от меня теснились полки. Рулон становился все тоньше, а его хвост длиннее. Что же я найду в итоге? Минотавра? Или выход из этого лабиринта на дневной свет? Я отползал все дальше, заметив, что уровень пола слегка понижается. 66… 65… 64… 63…

Наконец я достиг своей цели: на середине рулона и на середине очередного коридора. Затаив дыхание, я ждал, когда покажется мой номер, хотя, конечно же, этот пятьдесят восьмой документ архивного свитка DCCLXXVIII на первый взгляд ничем не отличался от прочих: обычный лист пергамента, примерно восемнадцати дюймов в длину, с печатью, подвешенной на полоске пергамента внизу документа, который прикладывался и подшивался к началу предыдущего документа. Итак? Что же я надеялся увидеть? Пристроив фонарь рядом, я сел на пол, скрестив ноги и разложив пергамент на коленях.

Развертывая этот архивный рулон, я думал, что через несколько мгновений, дойдя до нужного документа, узнаю имя преступника. Но вот я изучил его вдоль и поперек, а смысл никак не доходил до меня. Первым, на что я обратил внимание, были две неразборчивые подписи на обратной стороне документа. Наверное, свидетели, предположил я: скорее всего, служители-законоведы. Я перевернул документ, затаив дыхание. Пока все еще не было никаких откровений, но я сразу отметил зазубренный верхний край листа. Я провел указательным пальцем по этим неровным зазубринам — очевидно, это был документ с отрывным дубликатом, обычно разрезаемый надвое, — и в памяти мимолетно промелькнул какой-то знакомый образ. Где-то я уже видел подобный пергамент, документ с дубликатом, очень похожий на этот. Но не мог мгновенно вспомнить, где и когда.

Sciant presentes et futuri quod ego Isabella Monboddo …

Эта первая строчка, написанная черной тушью, была неровной. Надпись выполнял переписчик, на мой взгляд, менее одаренный, чем мой отец, хотя все изыски канцелярского почерка были налицо: и изящные изгибы линий, и кинжально-острые росчерки. Я был так зачарован этим пергаментом, что мне понадобилось еще несколько секунд для осознания смысла прочитанного.

Sciant presentes et futuri quod ego Isabella Monboddo quondam uxor Henry Monboddo in mea viduitate dedi concessi et hac presenti carta mea confirmavi Alethea Greatorex …

Но наконец, переведя эти строки, я все понял. Однако не мог поверить тому, что видели мои глаза. Прищурившись в полумраке тесного коридора, я вглядывался в этот документ, держа его так близко к фонарю, что край пергамента касался стеклянного колпака. Мои глаза перемахнули через убористые строчки, вернувшись к началу документа, чтобы перечитать его вновь:

Да будет известно ныне и присно, что я, Изабелла Монбоддо, бывшая женой Генри Монбоддо, ныне же во вдовстве пребывающая, в дар отдала и сей грамотой дарение скрепила Алетии Грейторекс, леди Марчмонт из Понтифик-Холла, Дорсетшир, вдове Генри Грейторекса, барона Марчмонта, все земли и угодья, включая луга, пастбища и выгоны со всем, что к оным относится, и со всеми доходами от оных, кои имею я в Уэмбиш-парке, Хантингдоншир…

Но я был не в силах дочитать до конца. Документ выпал из моих пальцев, и я привалился к полке, оцепеневший от потрясения, все еще не осмеливаясь постичь, что именно я прочитал. Должно быть, я задел ногой катушку, поскольку последним архивным воспоминанием стал вид самопроизвольно разматывающегося рулона, который сначала прокатился несколько футов по слегка наклонному коридору, а затем начал по инерции наращивать скорость и, развернув полосу документов, ускользнул в темноту следующего коридора.

 

Глава 5

Йорк-хаус находился менее чем в миле вверх по течению от Биллингсгейта; там выступающие на набережную склады и мастерские сменялись особняками, которые вырастали из Темзы, как острые скалы. Один за другим они выстроились вдоль берега, у каждого причала стояла барка — а чуть выше арочные ворота, ведущие в прибрежный сад. Йорк-хаус завершал этот ряд на западном конце, располагаясь около Новой биржи, в том месте, где река поворачивала на юг к грязно-серым, беспорядочно сгрудившимся корпусам дворца Уайтхолл. Капризное течение, пенясь волнами, омывало каменные ступени, поднимающиеся к арочным воротам, а по обе стороны от них тянулись поблескивающие ракушечником каменные стены, которые сдерживали натиск приливов. К просмоленным деревянным тумбам был привязан многовесельный баркас; в чьих лакированных боках искаженно отражался речной пейзаж, оживленный утренним солнечным светом. За воротами раскинулся сад: склоненные ивы, подстриженные тополя, одинокий гранат — все деревья отбрасывали веретенообразные тени на цветник, где еще видны были увядшие останки последних летних цветов. Воробьи прыгали вокруг самшитовой изгороди, поклевывая семена и оставляя свои тайные иероглифы на инее, который еще не успело растопить низкое солнце.

Поднявшись по ступеням пристани, Эмилия с удивлением увидела, что этот особняк — в недавнем прошлом дом лорда-канцлера, один из самых больших на берегу — кажется почти развалиной. Пустые глазницы окон и редкозубая балюстрада взирали вниз на груды камня, громоздившиеся перед западным крылом здания. У восточного крыла стояли корзины с кирпичом и шифером, а к стене, примерно до половины высоты, пристроились деревянные леса. Подъемные веревки свисали с настилов, как раскачиваемые ветром арканы. Изнутри дома доносился стук молотков.

Сейчас было восемь утра. Почтовый рожок одной из покидающих Лондон почтовых карет лорда Стенхопа прозвучал с Чаринг-кросс, когда Эмилия шла вслед за Вилемом по саду к тому входу, которым пользовались обычно лавочники и торговцы. Часом раньше она сильно ударилась о борт рыболовного смэка, и теперь у нее болели ребра и левое колено. В последнюю секунду Вилем схватил ее за руку и втянул на корму разворачивающегося по течению смэка. Когда судно причалило к пристани Биллингсгейта, они вдвоем высадились на берег и, прихрамывающие и промокшие, прошли через рыбный рынок на другую сторону Лондонского моста. Свободных лодок хватало. Люди кардинала, похоже, заблудились в зарослях мачт и парусов.

Йорк-хауса они долго не могли достичь из-за прилива, который вновь начался, когда их лодка отчалила от пристани около таверны «Старый бард». Вилем нанял двух самых здоровенных перевозчиков с крепкой, хорошо ухоженной лодкой, но все равно их путешествие заняло почти час. Дело осложнялось тем, что перевозчики не знали толком, о каком доме идет речь. Эссекс, Стрэнд, Сомерсет — с воды все пристани выглядели одинаковыми. Эмилия сжимала рукой мокрую бумазею камзола Вилема. Расположившись на носу, он сидел с рассеянным видом, подняв голову, и словно принюхивался к ветру. Но в одном месте, когда они оказались примерно в середине ряда частных пристаней, он кивнул в сторону одного из особняков:

— А вот и дворец Арундела.

Повернувшись, чтобы взглянуть на дворец, проплывавший с правого борта, Эмилия увидела уже по-зимнему убранный сад, заполненный не людьми, как она сначала подумала, а множеством статуй. Несколько облаченных в каменные одеяния фигур стояли точно парализованные: застывшие позы и жесты, взгляды незрячих мраморных глаз устремлены за реку — на Ламбетские болота. Другие статуи сплелись друг с другом в борьбе, иные упали на траву и, словно трупы на поле боя, глядели в облака — их отколовшиеся во время героической схватки руки валялись рядом на земле. Возле стен самого особняка она заметила еще одну руину: беспорядочная груда камней, на взгляд издалека — хаотическое скопление разрушенных фронтонов и погребальных урн, чьи останки побелели, как кости под лучами древнего солнца. Над ними, на замковом камне свода, была вырублена надпись «ARVNDELIVS».

Знакомое имя. Вытянув шею, она глядела на исчезающий из виду дом и силилась вспомнить, что Вилем говорил несколько часов назад об Арунделе и Говардах, об их соперничестве с Бекингемом.

— Из Константинополя, — говорил Вилем почти шепотом. — Самая прекрасная коллекция во всей Англии, если не во всем мире. У Арундела есть свой агент в Сиятельной Порте, который доставляет их в Лондон целыми ящиками. Он подкупает имамов. Убеждает их в том, что эти идолы нужно убрать из дворцов и с триумфальных арок. Большинство статуй вывезены из Рима, где у Арундела добрые отношения с католическими властями.

— И с кардиналом Баронием у него тоже добрые отношения?

Вилем мрачно кивнул.

— Арундел и его агенты работали на Барония, раскидывая частые сети и пытаясь поймать в них любые сокровища из Испанских залов и библиотеки Пфальца. Судя по отчетам из Рима, там заключили тайную сделку. Если Арундел достанет этот герметический манускрипт, Папа разрешит ему вывезти множество статуй, которые граф страстно желал заполучить. Среди них есть египетский обелиск, который сейчас находится в амфитеатре Максенция. И еще несколько раритетов из Палаццо Пигини. Арундел, думаю, собирается украсить ими свой сад. Они будут великолепно смотреться. Римские памятники в центре Лондона.

И вот сейчас, раздвигая склоненные ветви ив, пробираясь между осинами, Эмилия спешила вслед за Вилемом, который медленно шел на три шага впереди, ловко прижимая к себе сундучок и осторожно огибая цветник Йорк-хауса. Возле корзины с кирпичами в тени лесов притаился боковой вход. Когда Вилем нерешительно постучал в дверь, изнутри донеслись какие-то неблагозвучные стоны и рычания. Они оба попятились назад, а Вилем покрепче прижал к себе сундучок. Чьи-то когти яростно скребли по внутренней стороне двери.

— Тише, тише! Нельзя, нельзя! Ахилл! Нельзя!

Но этот приглушенный голос, приближавшийся к двери, не смог особенно успокоить животных. Чуть погодя послышался скрежет дверного глазка, и Эмилия заметила чей-то прищуренный властный взгляд.

— Кто там?

Вилем, решив, должно быть, что это лучший способ представиться, не сказал ни слова и только поднял сундучок достаточно высоко, чтобы тот попал в поле зрения хозяина. Вновь раздался подвывающий лай, а потом — звук задвижки, скользящей по деревянным пазам. Через мгновение дверь со скрипом приоткрылась и в щель высунулись четыре голосистые, слюнявые морды. Свора гончих. Эмилия попятилась, поскальзываясь на заиндевевшей земле.

— Ахилл! Антон! Фу!

Псы выбежали из дома, перепрыгивая через гибкие спины друг друга, точно акробатическая труппа. Эмилия отскочила еще на шаг, но споткнулась сначала о корзину, а потом об одну из этих беспокойных собак. Ее хвост ударил Эмилию под коленку, и она, вскрикнув, упала на траву. Чуть позже она почувствовала на своих руках и на шее горячее дыхание собак, затем делом занялись их носы и языки.

— Соль, — объяснил спокойный голос, раздавшийся откуда-то сверху. — Они обожают вкус соли. Очевидно, моя дорогая, вы сильно вспотели. — Кто-то громко хлопнул в ладоши. Посмотрев наверх сквозь хаос ушей и хвостов, она увидела мужчину в ливрее, почесывающего подгрудок одной из этих разрезвившихся гончих. — Ко мне, ребятки. Сюда, мои мальчики! Август! Ахилл! Антон! Хорошие мальчики!

— Мы прибыли по важному делу, — говорил Вилем откуда-то от двери, где сжимался от страха, высоко подняв сундучок, поскольку две поджарые пятнистые гончие, стоя на задних лапах, похлопывали его по животу и груди, точно дети, проверяющие карманы на предмет сладостей. — Нам нужно поговорить с мистером Монбоддо!

— Входите, пожалуйста, — посмеиваясь сказал лакей. — Только поаккуратнее с коврами, если не возражаете. Отлично. У графа, знаете ли, особое отношение к его коврам. Восточные, как вы можете заметить. Вот этот очень красивый. Ручной вязки. Все привезены из самой Турции. — Он загонял гончих в дом. — Подарок великого визиря.

По стенам коридора тянулись два ряда бюстов и мраморных статуй, подобных тем, что украшали сад Арундел-хауса, — с разрушенными временем носами и губами, сделавшими их похожими на сифилитиков. Некоторые скульптуры еще находились в деревянных ящиках, уплотненных изнутри соломой, и выглядели как поэты и императоры, покоящиеся в своих гробах. Наверное, эти статуи похитили у Арундела, подумала Эмилия. Дальше виднелись портреты в тяжелых рамах, висевшие слегка наклонно на вбитых в стену крюках; часть картин, еще завернутых в бумагу и обвязанных бечевкой, стояли на полу возле стен.

Проходя по коридору, Эмилия не могла толком ничего рассмотреть. Лай собак, которых теперь стало еще больше, казался оглушительным в этом тесном помещении. С глухим стуком они возбужденно молотили хвостами по стенам и по картинам. С розовых языков капала слюна, блестящими ожерельями ложась на подаренные визирем ковры, которые бесконечно расстилались впереди.

— Хорошие мальчики, — перекрывая весь этот шум, кричал слуга в ярко-зеленом, как грудка селезня, камзоле. — Парни что надо! Здоровяки!

Гостей провели через анфиладу комнат, причем состояние каждой последующей было плачевнее предыдущей. Трудно сказать, что именно происходило с этим домом: изнутри он, как и снаружи, не то разрушался, не то перестраивался. Поднявшись за лакеем вверх по лестнице, они миновали еще один коридор и в итоге оказались в зале, переполненном очередными бюстами и обломками ваз, очередными ящиками и портретами, приставленными к дубовым панелям, которыми начали обшивать стены.

— Не соблаговолите ли подождать здесь?

Слуга исчез вместе с гончими, которые носились вокруг него по сумасшедшим орбитам, их когти клацали по полу, как кости по игральному столу. Подъемное окно было открыто, и в зале стоял ледяной холод. Сердце у Эмилии упало. Развернувшись, она хотела взять Вилема за руку, но он уже пересек комнату и сидел на корточках возле ряда полок. Не все книги уже стояли на полках, часть их еще лежала запакованной и также переложенной соломой в трех ящиках, находившихся в дальнем от окна углу. Вилем как раз взял с полки какой-то том, когда заскрипели покоробленные половицы. Эмилия развернулась и увидела белый плоеный воротник, черный плащ и блеск золотой серьги в ухе.

— Из Венгрии, — пророкотал низкий голос. — Библиотека Корвина. — Тембр этого голоса отличался глубиной и благозвучием, как у оратора или политика, хотя сам говоривший, насколько Эмилия смогла разглядеть его в тусклом свете, был низкорослым и скорее даже коренастым мужчиной. — Или, точнее, из Константинополя, куда ее перевез визирь Ибрагим, после того как турки в тысяча пятьсот сорок первом году захватили Офен и разграбили эту библиотеку.

Вздрогнув, Вилем едва не уронил книгу на пол. Он смущенно поднимался на ноги. С нижнего этажа донеслось гулкое, усиливаемое эхом, собачье повизгивание, затем хлопнула дверь.

— Внутри есть экслибрис Корвина, — продолжал рокотать бассо профундо. — Эту покупку организовал ваш друг сэр Амброз. Думаю, он обнаружил это собрание среди инкунабул в султанском дворце. — Темная голова повернулась: человек окинул взглядом комнату, равнодушно скользнув глазами по Эмилии и внимательно поглядев на украшенный драгоценными камнями сундучок, стоявший на полу в центре комнаты. — Разве сэр Амброз не прибыл сегодня вместе с вами?

Вилем отрицательно покачал головой, продолжая сжимать книгу.

— Нет, возникли некоторые сложности. Он…

— Так же как и граф, к великому сожалению. Неотложные дела в адмиралтействе. Жаль, герр Йерасек. Я полагаю, Стини очень хотелось бы лично показать вам эту библиотеку. Впрочем, возможно, я тоже смогу быть вам полезным? — Изысканно поклонившись, он шагнул вперед, заставив рассохшиеся половицы издать еще один сердитый скрип. — Меня зовут Генри Монбоддо.

Только когда Монбоддо выпрямился и сделал очередной шаг вперед по покоробленному полу, вступив в полосу свету, проникавшего через подъемное окно, — точно актер, выходящий на середину сцены, подумала Эмилия, — некто, состоящий из воротника, плаща и серьги, наконец обрел реальные человеческие черты. Он был едва ли выше Вилема и все же производил весьма внушительное впечатление, чему способствовал не только его голос — похожий на звук тяжелого мельничного жернова, отлично отшлифованного бархатом, — но и орлиный нос, аккуратно подстриженная бородка и густая черная шевелюра — лоснящаяся, словно мех какого-то водного зверя. А еще Эмилия обратила внимание на азартный блеск в его глазах, словно Монбоддо заметил в углу зала, возможно где-то за спиной Вилема, некий смешной, но приятно щекочущий воображение объект или картину, которую только он и мог оценить.

— Я должен принести извинения от имени графа, — продолжал он, — за нынешнее состояние этого дома. Но его нужно перестроить хотя бы ради того, чтобы представить как должно коллекции статуй, картин и, разумеется, книг.

— М-да… весьма впечатляющее собрание, — запинаясь произнес Вилем.

— Да уж… осмелюсь заметить, mein Herr, что тут вы сели в лужу. — Он тихо усмехнулся, издав звук, подобный флегматичному рокоту, который, казалось, поднимался из глубин его тела, от самых каблуков его начищенных черных башмаков. Но мгновение спустя он уже выглядел гораздо более серьезным. — Этой коллекции далеко до собрания Арундела. Но конечно, здесь все будет расставлено надлежащим образом, как только эти полки и шкафы — он широким жестом обвел расшатанные стеллажи — будут доделаны. Вы понимаете, весь этот особняк будет отдан под коллекции, весь до последнего чулана или спальни. Стини приобрел это владение у сэра Фрэнсиса Бэкона. Сейчас он приценивается к еще одному имению, Уоллингфорд-хаусу, также расположенному в удобной близости от Уайтхолла. Виконт Уоллингфорд продает его по вполне приемлемой цене. — Он вновь разразился смехом, густым и тягучим, как черкая патока. — Понимаете, все уже договорено. Уоллингфорд продает дом всего за три тысячи фунтов в обмен на жизнь своей невестки, леди Фрэнсис Говард.

В этот момент плутоватые глаза его, видимо, узрели в сумрачных окраинах зала некую чертовски привлекательную картину, развеселившую его больше прежней. Его широкое лицо расплылось в насмешливой улыбке, которая сделала его похожим на школяра, вдруг подумала Эмилия, наблюдающего за какой-то великолепной проделкой. Занервничав, она быстро взглянула в ту же сторону и увидела через окно, как блестящая барка Бекингема отчалила от ступеней пристани и, выйдя на середину реки, направилась вниз по течению. На борту маячили две фигуры, облаченные в зеленые ливреи.

— Возможно, вы слышали о леди Фрэнсис? Нет? Она кузина графа Арундела, — пояснил он, обхватив руками свой бархатный, украшенный часовой цепочкой живот, словно пытался зажать очередной раскатистый смешок. — Сейчас она сидит в Тауэре, в полном отчаянии, ожидая, когда воин с боевым топором распахнет дверь ее камеры. Может, известия об этом страшном скандальчике достигли Праги? Отравление старины сэра Томаса Овербери? Позор Сомерсета? Нет, нет, нет, — он помахал в воздухе обрамленной кружевным манжетом рукой и произнес уже более серьезным тоном: — Конечно же, вы не могли слышать об этом. До того ли вам было? У вас в Богемии сейчас дела посерьезнее, чем наши жалкие лондонские свары. Но пойдемте… — Он сделал эффектный приглашающий жест. — Позвольте мне показать вам кое-что из сокровищ Стини.

В течение следующих тридцати минут Монбоддо с важным видом расхаживал из комнаты в комнату, опекая вновь прибывших, и они слушали, как его бесцеремонный рокочущий бас отдается от стен с обваливающейся штукатуркой и покоробленных стенных панелей. Пусть сам Йорк-хаус выглядел бледновато — его коллекция сокровищ и впрямь впечатляла. Смуглое лицо Монбоддо озаряла горделивая улыбка, когда он с удовольствием распеленывал каждый экспонат и подносил его к свету. Он, видимо, доподлинно знал происхождение каждой вещи, привезли ли ее из библиотеки Неаполя после итальянской кампании Карла VIII в 1495 году или из римской церкви, разграбленной фон Фрюндсбергом в 1527 году, когда ландскнехты посягнули на святая святых и разграбили могилу самого апостола Петра, или добыли в одном из десятков других военных походов, набегов или грабежей. Он пересказывал все эти истории о кровопролитиях, кражах, изменах и разрушениях с искренним наслаждением. Но Эмилии, медленно тащившейся за ним и разглядывающей вырезанные из рам полотна и снятые с постаментов статуи, казалось, что в этих драгоценных экспонатах коллекции Бекингема смешались воедино красота и мерзость, словно в любом отблеске позолоты или драгоценного камня таилась история жестокости и страданий. Ее раздражало то, как Монбоддо любовно поглаживает каждую вещицу или постукивает по ней костяшками толстых пальцев, поросших черными волосками. Его руки казались не столько руками коллекционера или знатока искусств — привыкшими касаться хрупких ваз или скрипок, — сколько отвратительными лапами насильника или душегубца.

Ее переворачивало от этих душераздирающих разглагольствований. Карфаген. Константинополь. Венеция. Флоренция. Города красоты и смерти. Гейдельберг. Прага. Она отвернулась к окну и сквозь оконную решетку заметила, как по желтовато-коричневой глади реки промелькнуло два паруса. Барка Бекингема со своими пассажирами уплыла вниз по течению.

— …И вот он совершил путешествие из Богемии в Лондон, — громоподобный, как у Юпитера, голос Монбоддо заканчивал описание последнего предмета этого ужасного перечисления, — точно так же, как и вы двое. — Его полные губы, обрамленные гагатово-черной бородкой, изогнулись в снисходительной улыбке, когда он ставил кубок обратно в наполненный соломой ящик. — Это подарок Стини от короля Фридриха в благодарность за поддержку протестантов в Богемии. Доставлен всего пару месяцев назад, лишь на шаг опередив начало новых баталий. Но нет нужды рассказывать вам об этих маленьких беспорядках, не так ли?

Маслянистый взгляд его черных глаз вцепился в Вилема, который медленно покачал головой из стороны в сторону. И внезапно черты лица Монбоддо приняли торжественное и официальное выражение.

— Кстати говоря… — Его взгляд теперь обратился на шкатулку, которую Вилем по-прежнему прижимал к груди. — Я полагаю, у нас с вами также есть одно дельце, герр Йерасек. К вопросу о некоторых других странствующих сокровищах. Но давайте обсудим его подробно после завтрака, вы согласны? Вы выглядите совсем усталыми, мои дорогие!

Сначала принесли стулья, затем подали есть — жареные свиные потроха, деревенское кушанье, за которое Монбоддо извинился и, подмигнув им, пояснил, что Стини любит такую простую пищу, поскольку его мать была служанкой. Ни Вилем, ни Эмилия не смогли съесть больше нескольких кусочков, но аппетит Монбоддо не устрашился простоты упомянутого блюда, заткнувшего ему рот достаточно надолго для того, чтобы Вилем успел поведать свою историю. Дотошно и без утайки он поведал о крушении «Беллерофонта», о «Звезде Любека» и о преследователях в черных камзолах, о береговых пиратах и о том, что сэр Амброз собирается нанять спасательное судно с водолазным колоколом, чтобы поднять ящики, и еще один корабль — для перевозки спасенного груза.

Когда Вилем умолк, не столько достигнув конца истории, сколько впав вдруг в какое-то смущенное и тревожное молчание, то дом, казалось, погрузился в полнейшую тишину. Через окно проникали далекий звон церковного колокола и дыхание свежего, лишенного запаха ветра. Когда шпалеры слегка заколыхались, Эмилия услышала плеск весел и чуть погодя увидела подходящую к воротам пристани длинную барку с каким-то скульптурным украшением на борту. Незаметно она вновь перевела взгляд на Монбоддо.

Он откинулся на спинку обтянутого шелком стула, помахивая в воздухе носком черного башмака. Казалось, что он вот-вот расплывется в очередной самодовольной ухмылке, а вернее, что ему с трудом удается не расхохотаться, словно Вилем рассказывал какую-то запутанную, но увлекательную историю, некий непристойный анекдот, чья комичная развязка ему уже известна. Тихо срыгнув, он вытер бородку тыльной стороной ладони. Взгляд его черных глаз, оторвавшись от покачивающегося ботинка, вцепился в Вилема. Кормовое весло прошелестело в речной воде, и ботинок прекратил свое безостановочное движение.

— Так-так, — сказал он философским тоном, вздохнув полной грудью, — несчастье, причины которого в основном известны. Настоящая трагедия. Спастись от войск Фердинанда только для того, чтобы пойти на дно у берегов Англии! О боже, Стини совсем расстроится, уж поверьте мне. И принц Уэльский, разумеется, тоже. Крайне огорчительно. Из того, что Стини говорил мне об этой тайной договоренности, я понял, что Бурламаки уже собрал большую часть денег. Одному богу известно, как ему это удалось — или какую фантастическую историю он придумал для итальянских банкиров. Но не все потеряно, не правда ли? Отнюдь не все. Водолазные колокола, вы говорите? Подводная лодка? — Похоже, он нашел эту идею весьма занимательной. — Да уж, сэру Амброзу никак не откажешь в изобретательности. А как насчет манускрипта… м-да… его, по крайней мере, удалось спасти, не так ли?

Его взгляд опустился на шкатулку, которая, казалось, съежилась на полу между ног Вилема. Встревоженный Вилем сидел на краешке стула, напряженно выпрямив спину.

— Да, — медленно сказал он, — это манускрипт. В этом мы уверены.

— Ну да, манускрипт, — повторил Монбоддо. — «Лабиринт мира». По крайней мере, и на том спасибо.

Он мечтательно вздохнул — и умолк. Его взгляд изучал свежеоштукатуренный потолок, где на рельефном плафоне с завитками и листочками был вылеплен герб Бекингема. Через окно за его головой Эмилия видела, как два человека в зеленых ливреях подтягивают блестящее судно к пристани. На борту теперь появились и другие люди в ливреях. Судно с глухим стуком ударилось об одну из швартовочных тумб. И вдруг занавес дернулся, скрыв из виду этот речной пейзаж.

— А вот интересно, есть ли у вас ключ? — небрежным тоном пробасил Монбоддо.

Вилем вздрогнул. Он напряженно вытянул шею, словно пытался уловить в воздухе какой-то ускользающий аромат: так олень на лесной поляне прислушивается к тихому треску сучьев.

— Ключ, сэр?

— Да. Ключ от этой шкатулки. Не доверил ли вам его случайно сэр Амброз? Печально, — проронил он тем же небрежным тоном, когда Вилем, удивленно раскрыв глаза, отрицательно покачал головой с какой-то тревожной решительностью. — Ужасно печально. Он мог бы избавить нас от лишних усилий.

Скрипнув обтянутым шелком стулом, он лениво отклонился назад и подхватил своей волосатой лапой инструмент — железный ломик, — стоявший у окна.

— Ну и что же, как вы думаете, мои дорогие? — Он помахал инструментом. — Рискнем мы открыть этот замок?

— Нет-нет, — с запинкой сказал Вилем. — Мы должны подождать…

Но Монбоддо уже наклонился вперед и схватил шкатулку своими толстыми лапами. Вилем нерешительно поднялся со стула. И в этот момент через окно из сада донеслись чьи-то похрустывающие шаги по заиндевелой земле.

Потребовалось несколько минут, чтобы открыть шкатулку. Она оказалась крепкой штучкой, вырезанной из красного дерева, срубленного на берегах Ориноко. И при этом также весьма ценная — одна из самых ценных среди многочисленных шкатулок Рудольфа, хранившихся в Испанских залах. Ее поверхность украшали алмазы из Аравии, лазуриты из Афганистана и изумруды из Египта, а кроме того — чистейшее золото, добытое в горах Мексики и перевезенное через океан испанским торговым флотом. Однако Монбоддо, этот великий знаток произведений искусства, не проявил должного уважения ни к ее красоте, ни к ценности. Он нанес три яростных удара по крышке и петлям, прежде чем Вилем успел вмешаться.

— Прекратите, я вам говорю. — Он попытался удержать толстую руку Монбоддо, когда тот снова размахнулся. — Нужно подождать, пока… — Но уже через мгновение мощный удар куда более крепкого Монбоддо сбил его с ног, и Вилем распростерся на полу.

— Без труда, — ударив еще раз по крышке, прорычал Монбоддо в свой воротник, — не вытащишь и рыбку из пруда.

Он пристроился на корточках около шкатулки и, покраснев от натуги, крякал, как будто сидел на ночном горшке. В глубоких морщинах у него на лбу скопились капли пота. Он пытался просунуть конец ломика под скобу, потом под язычок и, наконец, под дужку висячего замка, пытаясь сломать хоть что-то.

— Черт!

Ломик скользнул по замку, вызвав ответный металлический стон. Крышка скрипнула, словно протестуя, и затем глуховато зазвенела, когда Монбоддо, размахнувшись, нанес очередной яростный удар своей железякой. Один из камней раскололся, и его осколки, блестящие и голубые, как стрекозы-красотки, рассыпались по полу и закатились в угол. Поднявшийся с пола Вилем опять забормотал что-то протестующее. Эмилия слегка отступила назад. Она услышала, как на первом этаже хлопнула дверь, и собаки вдруг устроили новый переполох.

— Ахилл! Антон! Нельзя, фу, нельзя, нельзя!

Монбоддо уже стоял на коленях и, ругаясь вполголоса, с силой пропихивал плоский носик своего инструмента под засов — а потом навалился всем своим весом на другой конец ломика. Его голова затряслась от напряжения. Наконец золотая навеска замка вновь лязгнула, ее металл деформировался, и один из крепежных гвоздиков вылетел на свободу.

— Ха! Мы все же справились с ней, мои дорогие!

Гончие уже, повизгивая, цокали коготками по лестнице. Эмилии показалось, что она слышит сквозь этот возбужденный гомон звон шпор чьих-то сапог, ступивших на первые ступени. Она глянула на Вилема, но тот во все глаза смотрел на шкатулку. Второй гвоздик выскочил из своего гнезда. С грохотом вытащив ломик из-под искореженного замка, Монбоддо опустил голову и, набычившись, тяжело дышал, готовясь к очередной попытке. Шкатулка издала тихий стук, словно ее содержимое переместилось с места на место.

— Август! Амё! Нельзя, нельзя!

Первая из гончих влетела в комнату, преследуемая тремя другими, и один из псов опрокинул ржавый доспех, висевший на деревянной стойке. Застежка и шлем с опущенным забралом упали на пол и покатились в сторону Монбоддо. Но тот и бровью не повел. Еще четыре гончие ворвались в комнату и набросились на остатки пищи на столе. Вдребезги разлетелась тарелка. Звон шпор слышался уже в коридоре.

— О господи!..

С громким стоном замок сорвался с петель. Монбоддо вновь издал торжествующий вопль. Он по-прежнему сидел, склонившись над шкатулкой, на своих толстых ляжках, и пот уже капал с его носа; Вилем опустился на колени рядом с ним, его лицо необычайно побледнело. Эмилия прищурилась в тусклом свете. На нее нашло какое-то завороженное оцепенение от всего этого урагана грохочущих сапог, прыгающих собак, скачущих тарелок и доспехов. Шкатулка еще раз треснула, когда Монбоддо схватил ее своими волосатыми алчными лапами. Наконец он медленно поднял крышку.

— Ахилл!

Внутри оказалась другая шкатулка, точная копия первой, из полированного красного дерева, с золотыми петлями для ее бриллиантовых вставок. Монбоддо вынул ее, повернул к свету и пристально, нахмурив брови, поглядел на ее украшенные бока. Тыкающуюся носом собаку без слов отпихнули в сторону. Вилем все еще стоял рядом с ним, наклонив голову, и также выглядел удивленным. Монбоддо поднял крышку второй шкатулки и обнаружил там третью, еще поменьше, затем четвертую, еще меньше… — ряд деревянных коробочек, которые он отбрасывал в сторону одну за другой.

— Что? Что это такое? — Он добрался до пятой шкатулки, размеры которой были чуть больше нюхательной табакерки. Он повернул свою бычью голову к Вилему, побледневшему еще сильнее. — Что это значит? Шутка? Что вы там задумали? — Он швырнул пятую коробочку об стену; от удара она развалилась, и наружу выпала шестая. — Вы что, решили разыграть меня? Где манускрипт? Где он, черт вас возьми?

Шпоры перестали звенеть, и гончие затихли. Монбоддо с трудом поднялся на ноги, под его каблуками хрустнули осколки стекла. Эмилия, взирая на разбросанные по комнате шкатулки, почувствовала, что Вилем отступает в ее сторону.

— Господа! — Монбоддо повернулся лицом к двери. — Плохие новости, досточтимые господа. Судя по всему, сэр Амброз и его друзья решили повеселиться за наш счет.

Он указал ломиком на шкатулки красного дерева. Эмилия, подняв голову, увидела в дверном проеме трех мужчин в черных камзолах с золотым шитьем, отливавшим в солнечных лучах, которые пробивались через подъемное окно. Но вот жалобно скрипнула половица, и первый из них вступил в комнату.

 

Глава 6

Случалось ли у нас когда-нибудь такое дождливое лето? Когда я вспоминаю те дни, мне кажется, что свинцовые тучи непрерывными потоками изливали на землю дожди. Солнце целыми неделями скрывалось за угрюмыми, гонимыми ветром облаками; погода скорее походила на октябрьскую или ноябрьскую, но никак не июльскую. Лондонские сточные канавы переполнились и постоянно подпитывали вспухшую Темзу. Подоконники и натянутые во дворах веревки больше не украшало выстиранное белье, поскольку ни разу солнце не выглядывало так надолго, чтобы просушить белье. В пригородах реки выходили из берегов, неся свои потоки по чахлым полям, разрушая дороги и сметая мосты. Люди начали соблюдать строгие посты и умерщвляли свою плоть, своевременно решив, что эти непрерывные дожди, должно быть, ниспосланы им разгневанным Господом в наказание за то, что судьи, приговорившие к смерти Карла I, остались безнаказанными. Прежде чем закончится год, этих изменников поймают в Голландии и повесят на Чаринг-кросс, и Стэндфаста Осборна в том числе. Огромные толпы шли к Уайтхоллу и по Стрэнду, желая посмотреть на это зрелище, и тысячи голосов возликовали, когда вышли палачи, дабы исполнить свои обязанности. Один за другим животы преступников вспарывали опытной рукой, а истекающие кровью внутренности бросали в костры, что шипели и потрескивали под холодным октябрьским дождем. Ничего подобного народ не видел со времен королевы Марии, повелевшей предать протестантов мученической смерти на рынке Смитфилд, или королевы Елизаветы, расправившейся с иезуитами в Тайберне. Но естественную смерть Кромвеля сочли слишком мягким наказанием, поэтому его труп выкопали из могилы в Вестминстерском аббатстве и перевезли на телеге к Тайберну, где сначала повесили, затем обезглавили. Разложившееся тело захоронили под эшафотом, а череп обмазали дегтем и насадили на пику у Вестминстер-Холла, откуда он мрачно взирал на толпы горожан, спешивших мимо прилавков с книгами, мимо продавцов гравюр и эстампов. Мальчишки швыряли в него камнями; слышались смех и ликование, когда вороны дрались за его глазницы. Месть, месть — все в те дни жаждали мести.

А жаждал ли мести я? Неужели именно она заставила меня в горячечном бреду пуститься в то последнее роковое путешествие? Надеялся ли я найти возмездие, когда в проливной дождь сел в Эльзасе у задней стенки почтовой кареты, что медленно проталкивалась по Стрэнду к Чаринг-кросс, направляясь на восток?

Я помню сырое утро моего отъезда, в отличие от предшествующих ему дней, ясно и четко. Июль все еще не закончился, но уже строили эшафоты для нашего скромного аутодафе. Или, может, уже начался август. Я потерял ощущение времени. Сколько дней я провалялся в бреду, вернувшись в Эльзас из архивной часовни? Четыре или пять? Или даже неделю? Мои воспоминания об этих промежуточных днях довольно смутные, но их не сравнить с тем белым пятном, которое скрывает мое возвращение из подземного лабиринта на Чансери-лейн в таверну «Полумесяц». Как я вернулся: пешком или в экипаже? В какое время суток я наконец оказался в моей крохотной комнате, потрясенный и встревоженный?

Следующие несколько дней — или следующая неделя — прошли ужасно. По ночам мне снились кошмары, я то и дело просыпался, весь взмокший и больной, и был не в силах пошевелиться, запутавшись во влажном постельном белье, точно перепуганный зверек, попавшийся в сеть. Временами моя комнатка казалась мне невыносимо жаркой; потом подступал ледяной холод. Я страдал от голода и жажды, но был слишком слаб, чтобы подняться с постели. У меня остались смутные воспоминания о звуках чьих-то шагов по коридору. В какой-то момент, после наступления сумерек, я разобрал звон ключей, скрип петель и в дверном проеме встревоженное лицо горничной. Миссис Фокс, должно быть, появилась вскоре после этого. Припоминается, кажется, и кое-что еще — какой-то человек, шаркающие шаги, скрип половиц. Кем бы он ни был, но он осмотрел мне язык, приложил тыльную сторону руки ко лбу, а ухо к моей груди. Очевидно, у меня была лихорадка; несомненно, результат моего маленького плавания по Кему, усугубившийся напряжением, переездами и плохим питанием. Я никогда не отличался крепким здоровьем. Моему телу, так же как и уму, нужна размеренная и привычная жизнь. В довершение всего у меня усилилась астма. Из груди вырывались резкие и свистящие хрипы, которые явно беспокоили всех, кто их слышал. В один из редких моментов просветления мне пришло в голову, что мои клиенты с удивлением и ропотом воспримут новость о том, что почтенный букинист Исаак Инчболд скончался в борделе.

Однако миссис Фокс не пожелала дать мне умереть; возможно, она надеялась, что я заплачу по счетам. И поэтому в течение нескольких дней за мной всячески ухаживала череда ее горничных. Через каждые несколько часов меня кормили с ложки мясным бульоном и жидкой овсянкой, а мои ноющие конечности растирали замшевыми перчатками. Какой-то брадобрей пустил мне кровь, и она, стекая в его чашку, выглядела такой же блестящей и быстро испаряющейся, как ртуть. В должное время меня, пошатывающегося от слабости, препроводили в парильню — доселе неизвестное мне заведение, — где парили и отмачивали в некоем водоеме, чье обычное назначение (судя по выделывающим курбеты розовым нимфам, изображенным на окружающих его изразцах) лишь отчасти совпадало с оздоровительными целями. Но эта ванна, похоже, помогла, как и все остальное, и постепенно мне стало лучше.

Однажды утром, когда дождевые облака шныряли по небу, я встал с одра болезни, сунул мои исхудавшие конечности в кавалерский костюм, кем-то заботливо выстиранный и сложенный, взял мою суковатую палку и прихрамывая поплелся вниз по лестнице, чтобы расплатиться с миссис Фокс за ее заботу и гостеприимство. Через окна, имевшиеся на каждой лестничной площадке, я видел, как по мере моего спуска скрываются за плоскими крышами башенки и вымпела «Редкой Книги», такой знакомой, но в то же время нереальной, словно она была призрачным видением или игрушечным макетом себя самой или промелькнувшим во сне образом. Разводной пролет моста поднимался в небо, как в замедленной пантомиме. На последнем повороте этот вид исчез из поля зрения, и внезапно, едва не упав вместе с моей палкой, я едва не задохнулся от горя, безнадёжно отрезанный от собственного прошлого.

— Но, мистер Кобб… — Миссис Фокс, казалось, напугал вид золотых соверенов, которые я вложил в ее руку. — Но… куда вы собираетесь идти, сэр?

— Меня зовут Инчболд, — сказал я ей. Мне уже надоело лгать. — Исаак Инчболд. — Я развернулся и направился к выходу. Дождь лил как из ведра. Я взглянул на бурлящий посреди улицы поток воды. — Я собираюсь в Дорсетшир, — добавил я, впервые осознав, что, пока я, потея и дрожа, валялся в постели, темная путаница в моем лихорадочном мозгу начала постепенно распутываться и наматываться на катушку. — У меня есть неотложное дело в Дорсетшире.

Шесть почтовых дорог выходили в те дни из Лондона: шесть дорог расходились как нити гигантской паутины, в центре которой примостилось Почтовое управление и его глава сэр Валентайн Масгрейв, новый государственный министр. Эти лучи новой королевской монополии переплетались с более тонкой, почти неопределимой сеткой обходных дорог и общественных перевозчиков: эти независимые курьеры обслуживали мелкие рыночные города и удаленные районы королевства, до которых кареты Почтового управления пока не могли добраться. Это были прискорбно первобытные и необустроенные грунтовые дороги, но без них осложнилось бы осуществление как шпионской и контрабандной деятельности, так и перевозки или доставки запрещенных книг. В 1657 году Кромвель безуспешно попытался разогнать этих независимых посыльных, а сейчас, как мне кажется, они могли бы стать modus operandi многочисленных врагов нового короля, тайными каналами связи новых формаций инакомыслящих. Где-то не доезжая Солсбери я, вероятно, впервые столкнулся с полдюжиной таких перевозчиков, и дальше меня повезла маленькая колымага, попросту крытая телега, которая медленно ехала по сельской местности весьма причудливым маршрутом, учитывая десятимильные объездные дороги, затопленные деревеньки и вынужденные остановки, а потом мне пришлось еще ждать пересадки в очередной экипаж, который лишь через три часа прикатил к месту стоянки и в итоге оказался еще более мелкой повозкой, под завязку нагруженной оплетенными бутылями с токсберийской горчицей и гэмпширским медом. Но последняя нанятая мною карета, — та, что доставила меня все-таки в Крэмптон-Магна, — была значительно больше и проворнее других. На ее выгоревшей на солнце позолоченной дверце располагался знакомый мне символ, некий герметический знак, едва различимый между брызгами грязи цвета спелой ржавчины.

Уже клонился к закату четвертый день моего путешествия. Все мои попутчики давно сошли. Я стоял под мокрым навесом у табачной лавки, совмещенной с почтовой конторой, и недоверчиво разглядывал этот рисунок, предполагая, что либо у меня галлюцинации, либо опять началась лихорадка. Неужто мне не убежать за пределы действия этих знаков, проникших даже сюда, в эту безликую деревушку, расположенную в сельской глуши?

— Меркурий, — пояснил кучер, старик с широким, как у скафиринха, носом по имени Джессоп, заметив, что я разглядываю дверцу. Он запрягал лошадей, привязывал дышла к хомутам. — Почтальон богов. Эта карета из старого каравана Де Кестера, — добавил он с известной долей гордости, осторожно постучав рукой по заляпанной грязью дверце. — Ей уж перевалило за сорок лет, а бегает по-прежнему быстро. Знак Меркурия был частью герба Де Кестера.

— Де Кестера? — Где-то я слышал уже это имя. Может, от Биддульфа?

— Мэтью Де Кестер, — отозвался старик. — Я выкупил эту карету в его компании, когда она лишилась патента. С тех пор прошло уж много лет. Не удивлюсь, сэр, если вас тогда еще не было и в помине.

С некотором усилием он забрался на козлы и предложил мне последовать его примеру. Охваченный страхом и тревогой, я забрался в карету. В течение следующих нескольких часов, пока изнуренные лошади ковыляли, утопая по голень в грязи, я размышлял, удастся ли мне вообще докопаться до дна этих странных дел, если Алетия намеренно скрывала таинственную правду, не позволяя мне даже приблизиться к ее разгадке. Все мои расследования, очевидно, сводились к сплошной суете. Я чувствовал себя алхимиком, который после многочасовых трудов, после бесконечных перегонок, выпариваний и дистилляций, остается не с грезившимся ему в мечтах ослепительным слитком золота, а скорее с caput mortuum, никчемным осадком, остатками сгоревших химикатов. Последние дни я начал сомневаться в своих умственных способностях. Я, считавший себя весьма разумным и мудрым, вдруг обнаружил, что ничего не знаю и во всем сомневаюсь. Вся уютная и спокойная определенность, казалось, разрушилась.

— Вот мы и прибыли, сэр.

Голос Джессопа вырвал меня из мрачной задумчивости. Подняв глаза, я увидел церковную колокольню, высившуюся над стайкой унылых домиков. Фонари и голоса приближались.

— Крэмптон-Магна. — Он спрыгнул с козел, и лужа отозвалась плеском. — Конечная остановка.

Но прошло еще двенадцать часов, прежде чем я достиг места своего назначения. В деревенской гостинице под вывеской «Дом пахаря» мне не удалось уговорить никого из пяти малоразговорчивых посетителей предпринять путешествие в Понтифик-Холл. И только я смирился с мыслью о долгой прогулке под дождем, как ко мне подошел один из вновь прибывших, молодой человек с веснушчатым лицом, который предложил отвезти меня туда утром, если я изволю подождать. Его отец, пояснил он, служит в Понтифик-Холле садовником.

Хозяин был явно смущен, когда я потребовал себе комнату для ночлега, но ко времени закрытия меня провели наверх по скрипучей лестнице в комнатенку, стены которой в изобилии украшала паутина, а постельное белье пожелтело от времени. Похоже на то, что с незапамятных времен никто не открывал эту дверь и не спал на этой кровати. Тем не менее я с благодарностью повалился на комковатую подушку и, погрузившись в какие-то тревожные и бессвязные сны, пробудился через несколько часов раздраженным и неотдохнувшим. Через единственное окно, выходившее на простор грязных соломенных крыш и угол церкви, я увидел, что дождь льет с прежней силой. Сомнительно, что мой молодой кучер появится в такую погоду. Но после того как я, доковыляв вниз по лестнице, плотно позавтракал, а потом облегчился в дурно пахнущем сортире, маленькая двуколка перешла вброд полноводный ручей и легкой рысью приблизилась к гостинице. Наконец начнется последний этап моего долгого путешествия.

Что же я скажу Алетии, увидев ее вновь? За последние несколько дней в голове моей созрело много обвинительных речей, но сейчас, когда Понтифик-Холл неумолимо становился все ближе, я осознал, что не имею ни малейшего представления о том, как мне вести себя и что сказать. В сущности, я не имел понятия, чего хотел добиться, — разве что учинить какую-то драматическую сцену, которая завершила бы всю эту авантюру. Я также осознал — не без паники, — что подвергаю себя опасности, так смело решив нарвать крапивы голыми руками. Мне вспомнился труп Нэта Крампа в реке, злодеи, врывавшиеся в мой дом и напавшие на нас в Кембридже. Опять меня охватили сомнения. Возможно, эти же люди убили лорда Марчмонта? Или эта история, как и все остальное, лишь выдумка Алетии? Может, именно она, а не кардинал Мазарини являлась их таинственным хозяином и именно она направляла их по моему следу? В конце концов, разве не она представила всю историю в ложном свете? И она предала меня.

Вскоре лошади замедлили шаг, и я, подняв глаза, увидел арочный проход на двух массивных опорах, а за ними особняк, медленно поднимающийся нам навстречу. Над этими опорами маячила уже знакомая мне надпись. Заросли плюща обрезали, девиз на замковом камне подчистили. Я заметил, что многое выглядит уже получше, чем в прошлый мой приезд. Засохшие липы срубили и на их место посадили молодые деревца, плющ подрезали и дорогу покрыли гравием. Зеленый лабиринт тоже стал вырисовываться почетче: хитросплетение зеленых изгородей семи футов в высоту, образовывающих какие-то священные геометрические символы. Казалось, что все лишнее постепенно отслаивается или отшелушивается — старые вещи обретают новую жизнь. Понтифик-Холл, видимо, изменился не меньше, чем я. На северной стороне дома разбили садик, посадив там очанку, костенец и еще множество других трав и цветов. Вся зелень буйно цвела, листья и лепестки подрагивали на ветру. Насколько я помнил, в мой первый приезд ничего этого не было.

— Лекарственный огород, сэр, — пояснил парень, перехватив мой взгляд. — В селе говорят, он не цвел уже более сотни лет, с тех пор как монахи покинули наши места. Семена посадили слишком глубоко; по крайней мере, так считает мой отец. Ничего не росло, пока он не распахал всю эту землю весной. — Он бросил на меня из-под полей своей шляпы долгий настороженный взгляд. — Это похоже на чудо, правда, сударь? Как будто монахи вернулись.

Нет, подумал я, необычайно растроганный этим зрелищем: похоже на то, что монахи на самом деле никуда не уходили, словно все эти годы изгнания что-то от них продолжало жить здесь, затерянное, но небезнадежно, подобно словам в книге, что ждет читателя, который, сдув с нее пыль и открыв обложку, пробудит к новой жизни ее автора.

— Мне подождать вас здесь, сэр?

Двуколка подъехала к дому, чьи полуразрушенные отливины выплевывали дождевые потоки. Карнизы крыши захлебывались водой. Сам дом, несмотря на улучшения, выглядел таким же угрюмым и неприветливым, как прежде. Что может произойти с подземными каналами, размышлял я, от таких обильных дождей? Остается надеяться, что инженер из Лондона уже прибыл, чтобы незамедлительно провести спасательные работы.

— Минутку, пожалуйста.

Выбравшись из коляски, я окинул окрестности более внимательным взглядом. Не заметно было ни единого признака каких-либо работ. Окна со сломанными рамами — их, по крайней мере, не починили — были темны. Возможно, обитатели уже покинули дом? Неужели я приехал слишком поздно?

Но вдруг я учуял его: едва уловимый аромат примешивался к влажному утреннему воздуху, сладковатый и едкий, такой же легкий и мимолетный, как галлюцинация. Я вновь взглянул наверх и увидел в одном из открытых окон — в том, за которым находилась лаборатория, — силуэт телескопа. Я почувствовал слабый укол страха в животе.

— Нет, — сказал я парню, чувствуя, как комок подкатывает к горлу. — Ты мне больше не нужен. Пока не нужен.

Я зашел под фронтон. Аромат трубочного табака — того, огневой сушки Nicotiana trigonophylla — уже испарился. Подняв палку, я постучал в дверь.

 

Глава 7

— Инчболд!

Голос звучал осуждающе. Приоткрывшаяся дверь, в щель которой выглянула угрюмая физиономия Финеаса Гринлифа, сейчас начала закрываться, как и его тусклые глаза, полыхнувшие взглядом по уезжающей коляске. Я поспешно шагнул вперед и неловко схватился за медную головку ручки.

— Подождите…

— В чем дело? — спросил он тем же суровым тоном. — Что привело вас сюда?

Даже от Финеаса я не ожидал подобного приема. Я просунул мою косолапую ногу в уменьшающийся дверной проем.

— Неотложное дело, — ответил я. — Позвольте мне войти, будьте так любезны. Я приехал с визитом к вашей госпоже.

— В таком случае, господин Инчболд, вы приехали слишком поздно, — прошипел он через свои прореженные зубы. — К сожалению, должен сказать, что леди Марчмонт нет дома.

— Неужели? Могу я поинтересоваться, не отправилась ли случаем ее светлость в Уэмбиш-парк? — Я раздраженно покрутил ручку. — Возможно, мне стоит навестить ее там?

— Уэмбиш-парк?

На лице его появилось невинное, даже недоуменное выражение. Либо он отлично играл свою роль, либо Алетия не поделилась с ним своими секретами.

— Позвольте мне войти, — повторил я, зацепившись моей суковатой палкой за каменный дверной косяк. — Или мне придется вышибить дверь!

Это была пустая угроза для человека моего телосложения, но мне не оставалось ничего другого, как попытаться ее исполнить, когда дверь вдруг захлопнулась перед моим носом. Извергая проклятия, я налег плечом на массивную дубовую дверь, потом, когда это не помогло, пнул ее ногой — с тем же результатом. Вероятно, я сломал бы себе пальцы на ноге или ключицу, если бы мне не пришла в голову мысль повернуть медную дверную ручку. Когда защелка открылась, я услышал изнутри приглушенное ругательство, а потом дверь распахнулась и на пороге вновь появился Финеас. На сей раз он выглядел еще менее приветливым. Оскалив зубы, он шагнул в мою сторону, угрожая вышвырнуть меня отсюда, как наглого и невоспитанного грубияна. Переступив через порог, я ударил его палкой по ноге, и наконец, после еще нескольких физических неучтивостей, мы оба, сцепившись вместе, оказались на мозаичных плитках пола.

Вот так начался мой заключительный визит в Понтифик-Холл. Какое постыдное и комичное зрелище: два неуклюжих человека, орудуя локтями и не жалея проклятий, дерутся в глубоком провале атриума. Я по натуре ни в коем случае не драчун. Я ненавижу насилие и всегда прилагал всяческие усилия, чтобы избежать его. Но разбуди в трусе храбрость — и он, как говорится, будет драться почище самого дьявола. Поэтому, вступив в бой с моим престарелым противником, я обнаружил, что укусы и кулачные удары — весь жестокий портовый репертуар — с готовностью пришли мне на помощь. Я ударил его в живот косолапой ногой, а мои зубы вцепились в его большой палец, когда он попытался придушить меня. Эта отвратительная свалка закончилась, когда я обхватил его шею в замок и начал молотить по носу кулаком. Только увидев алую струйку крови, я отпустил его, и он пополз, мыча как бычок и прикладывая к своему пораженному ужасом лицу тыльную сторону ладони. Да-да, то была постыдная сцена, но я ни чуточки не раскаивался. По крайней мере, до тех пор, пока раздавшийся откуда-то сверху голос не произнес мое имя. Со стоном перекатившись на спину — Финеас со своей стороны тоже нанес мне несколько хороших ударов, — я поднял глаза и увидел Алетию, перегнувшуюся через перила на лестничной площадке второго этажа.

— Господин Инчболд! Финеас! Прекратите немедленно! — Ее голос с гулким эхом пролетал по лестничному колодцу. — Пожалуйста… джентльмены!

Я пошатываясь поднялся с пола, отдуваясь, шаркая ногами и стряхивая капли дождя, как дурно воспитанная и нашкодившая гончая, вылезшая из пруда для домашних уток. Порыв ветра, проникший через разверстый дверной проем, раскачал люстру, запоздало возвестившую о моем прибытии нестройным перезвоном. Я неловко топтался на месте, и мои чулки при этом издавали какие-то хлюпающие звуки, а стекла моих очков так запотели, что почти лишили меня способности видеть. Я осознавал, что потерял известное преимущество. Усмехнувшись себе в бороду, я ощутил праведный гнев при мысли о том, в каком положении оказался. Я выглядел одновременно разбойником и придурком.

Но Алетию, казалось, вовсе не удивили ни моя внешность, ни поведение или даже сам факт моего неожиданного прибытия. Не выглядела она и сердитой, когда спустилась с лестницы просто озадаченной и расстроенной, словно ждала развития событий, истинной кульминации, которая еще не случилась. На мгновение я подумал, что она, возможно, почему-то предвидела мой приезд сюда. Может даже, этот дикий гамбит, моя поездка в Дорсетшир, входил в ее таинственные планы?

— Пожалуйста, — сказала она, переводя взгляд на меня, — разве мы не можем держаться в рамках приличия?

Изумленно глянув на нее, я подавил приступ горького как полынь смеха. Я едва мог поверить своим ушам. В рамках приличия? И вдруг вся накопившаяся злость вместе с хорошо продуманными речами мгновенно всплыли в моем сознании. Я резко шагнул вперед и, размахивая палкой, как пикой, требовательно спросил, что она подразумевает под «рамками приличия». Являются ли приличными ее лживые игры? Или устроенная за мной слежка? Или нападения на мою лавку? Или убийство Нэта Крампа? Было ли все это, вопрошал я высокомерным и разгневанным тоном, было все это тем, что она осмелилась бы назвать приличным?

Полагаю, я продолжал еще какое-то время в том же духе, срывая злобу, как обманутый любовник, и обвиняя Алетию во всех рождавшихся в моей голове грехах; мой голос срывался на визг, и я подчеркивал каждое злодеяние стуком палки. Как же я вопил и орал! Мое бравурное выступление впечатлило меня самого; я даже не думал, что способен исполнить такую пламенную и внушительную речь. Краем глаза я видел, что Финеас ползет по плитам пола, оставляя за собой кровавые кляксы. На полпути вниз по лестнице Алетия застыла на полушаге, ее глаза тревожно расширились.

Постепенно моя гневная тирада иссякла. Ira furor brevis est, как пишет Гораций. Я задыхался от изнеможения, пытаясь сдержать рыдания и слезы. Глянув в овальное зеркало, стоявшее у стены, я заметил в нем трясущегося кавалера, изголодавшегося и оборванного, с впалыми щеками и лихорадочно блестящими глазами. Я совсем забыл о моей трансформации, о последствиях лихорадки в тандеме с препаратами Фоскетта. Из зеркала на меня пялилось безумное привидение, некто вернувшийся из царства мертвых, дабы свершить ужасное возмездие, — что, впрочем, было не так уж далеко от истины.

Алетия помолчала какое-то время, словно собираясь с мыслями. Но, к моему удивлению, она не стала отвергать никаких обвинений — никаких, за исключением убийства Нэта Крампа. Ее, видимо, даже расстроило известие о смерти ее кучера. Она признала, что действительно поручила ему увезти меня от «Почтового рожка» и прокатить мимо «Золотого рога». Но об убийстве в Кембридже ей ничего не известно.

— Можете мне поверить. — На ее лице постепенно проявилась какая-то взволнованная и успокаивающая улыбка. — Никого не должны были убить. Совсем напротив.

— Я не верю вам, — раздражительно проворчал я, поскольку моя ярость уже сменилась хандрой. — Я больше не верю ни одному вашему слову. Ни о Нэте Крампе, ни о чем-либо другом.

Она помолчала, с задумчивым видом покручивая прядь волос.

— Его, должно быть, убили те же люди, — наконец тихо произнесла она, скорее рассуждая сама с собой, чем поддерживая разговор, — люди, убившие лорда Марчмонта. И они же преследовали вас в Кембридже.

— Агенты Генри Монбоддо, — фыркнул я.

— Нет, — она отрицательно покачала головой. — И не агенты кардинала Мазарини. Это тоже, к сожалению, обман. Вы правы, я наговорила вам с три короба лжи. Но была и правда. Люди, убившие лорда Марчмонта, существуют на самом деле. Но неизвестно, кто их послал.

— Ох?! — Я надеялся, что в моем тоне звучит издевка. — И кто бы это мог быть?

Она уже сошла с последней ступеньки, и я вновь уловил слабый аромат виргинского табака. Но смешанный еще с чем-то. Этот резкий запах исходил от ее одежды, и мне поначалу подумалось, что так пахнет костяная мука: должно быть, Алетия занималась в саду удобрением цветочных клумб. Но чуть позже я понял происхождение странного запаха: химикаты. И не садовые удобрения, а лабораторные вещества.

— Мистер Инчболд, вам многое удалось узнать, — произнесла она наконец, словно начала заготовленную речь. — Вы меня просто потрясли. Как я и предполагала, вы хорошо справились с заданием. Пожалуй, даже чересчур хорошо. — Когда она сделала приглашающий жест рукой, я с тревогой взглянул на ее пальцы, они выглядели странно обесцвеченными. — Не желаете ли подняться со мной наверх?

Я не двинулся с места.

— Наверх?

— Да, в лабораторию. Понимаете, мистер Инчболд, именно там закончатся ваши поиски. В лаборатории.

— Какие поиски?

— Финеас, запри двери. — Она развернулась и, приподняв юбки, начала покачиваясь подниматься по ступеням. — Никого к нам не пускай. Мы с господином Инчболдом должны обсудить дела.

— Какие поиски? — вновь заорал я, чувствуя, как гнев вновь овладевает мною. Надо учесть, что у меня была повреждена нога. И я вновь потерял свое преимущество. — О чем вы говорите?

— О предмете ваших поисков, господин Инчболд. О манускрипте. — Она продолжала подниматься, всходя по этой широкой мраморной спирали. И снова ее голос отразился от стен просторного лестничного колодца. — Пойдемте, — повторила она и, обернувшись, поманила меня за собой. — Разве вы не хотите после стольких тревог и неприятностей взглянуть на «Лабиринт мира»?

Бура, сера, железный купорос, поташ… Мой взор блуждал по названиям, написанным на склянках и пузырьках, толпившихся между куполообразными перегонными аппаратами с их закрученными в спирали трубками. Желтоватые, зеленые и белые химические реактивы, а рядом химикаты цвета ржавчины и лазури. Вонь была даже более сильной и едкой, чем мне запомнилось. У меня запершило в горле и глаза начали слезиться. Купоросное масло, концентрированная азотная кислота, графит, хлористый аммоний…

Достав носовой платок, я вдруг замер, не донеся его до носа. Хлористый аммоний? Я вновь глянул на склянку, на ее бесцветные кристаллы, вспоминая рецептуру для симпатических чернил, — чернила, приготовленные с добавлением хлористого аммония, проявляются, только если сделанную ими надпись прогреть над огнем. Меня охватило волнение — с каждым мгновением усиливающееся; к тому же начала кружиться голова, словно моя лихорадка возвращалась.

— Нашатырный спирт, хлорид аммония, — пояснила Алетия, заметив направление моего взгляда. Она стояла рядом со мной, слегка запыхавшаяся по причине нашего быстрого подъема. — Неотъемлемый атрибут алхимических опытов. Арабы получают его, смешивая мочу, морскую соль и печную сажу. Первое упоминание о нем найдено в «Книге о тайне творения», сочинении, которое багдадские мусульмане приписывали Гермесу Трисмегисту.

Я молча кивнул, вспоминая мои изыскания, проделанные неделей или двумя раньше. Но вдруг я заметил еще кое-что: на три четверти опустошенную склянку с надписью «цианистый калий», стоявшую на столе перед открытым окном. Рядом темнел телескоп, по-прежнему установленный на треножник и направленный в небо. Издания Галилея и Ортелия исчезли, но их место заняла другая, более тонкая книга, едва заметная в беспорядке, царившем в этой лаборатории: пара десятков страниц, переплетенных в обложку из тисненой кожи.

— Эта лаборатория принадлежала моему отцу, — продолжила Алетия, переходя к столу. — Он устроил ее в подвале, где проводил множество разных опытов. — Сделав паузу, она наклонилась к столу и взяла склянку с цианистым калием. — Но для моих целей мне потребовалась комната с хорошей вентиляцией.

Я с тревогой смотрел, как она открывает яд. Выплеснув гнев в атриуме, я, однако, еще пребывал во взвинченном состоянии. И также в некотором смущении. Все это было так не похоже на меня. Я уж подумал, не стоит ли принести извинения, — а спустя мгновение еле совладал с очередной волной гнева и жалости к самому себе.

Поставив склянку обратно на стол, Алетия начала просматривать другие пузырьки. Видимо, она просто рассеянно переставляла их с места на место, поэтому я снял очки и протер глаза платком, оказавшимся испачканным в крови. Когда вновь нацепил очки на нос, Алетия поворачивалась ко мне, держа в руках книгу в кожаном переплете, сделанном в персидском стиле, с арабесками.

— Вот, мистер Инчболд, — она протянула мне книгу. — Вы все-таки нашли его. «Лабиринт мира».

Я стоял неподвижно, словно меня нисколько не интересовал этот том. Я уже знал, как умеет она пускать мне пыль в глаза — словно недотепе-школяру. Больше я в дураках не останусь, говорил я себе. Кроме того, в этот момент меня больше интересовала та крошечная баночка с ядом, которая, если я верно помню, прежде была значительно полнее. Вновь на ум мне пришли знаменитые истории о прекрасных дамах Парижа и Рима, отравивших своих мужей. Но, почувствовав на себе ее внимательный взгляд, я хмуро спросил, где же она нашла его.

— Мне вовсе не нужно было искать его, — ответила она, — поскольку, во-первых, он никогда и не терялся. Не в том смысле, в каком вы понимаете. Он все время находился в Понтифик-Холле. Лежал здесь, в этом доме, тщательно спрятанный сорок лет назад.

— Значит, все это время он был в вашем распоряжении? Вы хотите сказать, что наняли меня для определения местоположения книги, которую…

— И да и нет, — прервала она меня, открывая книгу. — Конечно, надо признать, что манускрипт находился у меня. Но все не так уж просто. Пожалуйста… — Она поманила меня вперед. Горький запах миндаля примешался к melange запахов. В тусклом освещении я разглядел экслибрис, оттиснутый на внутренней стороне крышки переплета: Littera scripta manet. — Постойте здесь, будьте любезны. Вы появились как раз вовремя, чтобы увидеть последний смыв.

— Последний смыв? — И вновь я не сдвинулся с места, а только смотрел, как она взяла склянку вновь и насыпала некоторое количество кристаллов в раствор, похожий на простую воду.

— Да, — она откупоривала другую бутылочку. — Мы сотрем то, что было написано на месте прежнего, стертого текста. Вы понимаете, что это значит? Этот манускрипт переписали заново, поэтому исходный текст надо восстановить с помощью химических средств. Очень тонкая работа. И очень опасная. Но я думаю, что наконец нашла нужные реактивы. Я получила цианистый калий, добавив хлористый аммоний к смеси графита и поташа. Такое соединение описывается в трактате одного китайского алхимика.

Заинтересовавшись почти против воли, я подался вперед. Мне приходилось слышать истории о палимпсестах, древних документах, обнаруженных в монастырских библиотеках и тому подобных местах: с пергаментов стирали старые тексты, освобождая место для написания новых. Как известно, греческие и римские писцы, когда испытывали нехватку в бумаге, стирали один текст, вымачивая листы в молоке и затем соскабливая остатки чернил пемзой, для написания на этих очищенных листах нового текста, то есть в итоге один текст скрывался или прятался между строчками другого. Но ничто не исчезает навеки. Спустя столетия, из-за атмосферных условий или благодаря разнообразным химическим реакциям, стертый текст иногда едва различимо проявляется на поверхности, и тогда между строками новой рукописи можно прочесть забытое послание. Таким образом было спрятано много древних книг, но спустя столетия их вновь обнаружили: острословие Петрония перемежало серьезнейший стоицизм Эпиктета, а непристойные вирши «приапеи» незаметно вкрадывались между строк посланий апостола Павла. Littera scripta manet, думал я: да, написанная буква остается даже после соскабливания.

Я подался вперед, пристально вглядываясь в покоробленную страницу. Алетия пошире открыла окно и уже откупоривала другой пузырек, на сей раз с этикеткой «железный купорос». Значит, именно так, размышлял я, сэр Амброз обнаружил «Лабиринт мира»? Между строчек другой рукописи? Я был заинтригован. Какой же книготорговец не мечтал найти палимпсест, оригинальное сочинение, на тысячу лет потерянное для мира?

— Сначала я опробовала дубильный орешек. — Она тщательно перемешивала раствор. Я тихо кашлянул в платок. Едкий запах стал еще сильнее. — Танин глубоко проникает в пергамент, даже после того, как гуммиарабик растворяется. Я думала, что раствор дубильного орешка поможет тексту вновь проявиться на поверхности, но…

— Танин? — Я пытался вспомнить то немногое что знал о чернилах. — Но разве эти чернила изготовлялись не на основе угля? Из смеси ламповой сажи или угля? В конце концов, именно так готовили чернила греки и римляне. Поэтому в дубовом орешке мало пользы, если вы хотите использовать его для…

— Все верно, — рассеянно пробормотала она. — Но этот текст писали не греки и не римляне. — Она склонилась над книгой, нанося раствор на поверхность пергамента, на котором, как я видел, проступали слова, написанные черным по белому на латинском, а может, итальянском языке. Сквозняк взметнул ее волосы и с силой захлопнул дверь. — Он написан значительно позднее.

— В Константинополе?

— Нет, и не в Константинополе. Не могли бы вы открыть дверь?.. Цианид весьма ядовит даже при испарении. Позже я попробовала раствор хлористого аммония или нашатыря, — продолжала Алетия, добавляя очередную каплю. — Я приготовила раствор, нагрев хлористый аммоний, и связала этот газ купоросным маслом. Я думала, что если танин не проявился, то, возможно, проявится железо. Конечно, со временем железо в чернилах могло подвергнуться коррозии, но я надеялась по возможности восстановить их цвет. Но и вторая попытка оказалась неудачной. Видимо, первоначальный текст зачистили хорошо — даже чересчур хорошо. Вы можете догадаться, что эта работа отняла у меня много времени. В целом уже несколько недель. Изрядное количество последовательных смывов.

— И именно поэтому вы наняли меня, — проворчал я. Мне стало как-то нехорошо; я едва стоял на ногах. — Как приманку. Как пешку в чужой игре.

— Вы должны были отвлечь моих преследователей. — Еще одна капля упала на пергамент. Доковыляв до окна, я плюхнулся на ее кресло. Алетия, склонившись над томом, казалось, ничего не замечала. — Вы дали мне несколько недель драгоценного времени, — сказала она. — Поймите же, не все, что я говорила вам в Пултени-хаус, было ложью. Покупатель на эту рукопись действительно есть, и он готов заплатить приличную сумму. Но есть также люди — наш государственный секретарь, к примеру, — которые желают завладеть ею, ничего не заплатив. Я полагаю, именно его агенты нанесли вам недавно ночной визит.

Распахнув пошире окно, я спихнул телескоп с треножника. Пешка. Отвлекающий фактор. Вот чем, оказывается, я был — только и всего. Голова у меня кружилась так же, как в крипте архивной часовни. Алетия начала тем же отсутствующим тоном описывать весь свой хитроумной обман — шифровка, граффити, раритеты в кофейном доме, томик Агриппы, каталог аукциона. Все эти ловушки расставлялись передо мной. Все намеренно уводило меня дальше и дальше от Понтифик-Холла и от «Лабиринта мира». Чтобы другие заинтересованные лица также устремились за мной по ложному следу. С чего бы еще она стала посылать мне письма через Почтовый двор, если не хотела, чтобы их вскрыли агенты сэра Валентайна Масгрейва?

— Но здесь замешаны и другие интересы, — расстроенно говорила она. — Агенты, служащие еще более коварной и жестокой силе, до которой далеко даже государственному секретарю. Их тоже надо было увести в сторону. Тайные знания могут быть опасной вещью. В конце жизни даже мой отец хотел уничтожить эту рукопись. Он говорил о ней как о некоем проклятии. Слишком много людей уже умерло из-за нее.

Я едва слушал. Подавляя тошноту, я высунулся в окно и вдыхал прохладный воздух. Дождь шелестел по кирпичной кладке и шумел в желобах над моей головой. Внизу темнела остроконечная крыша фронтона, заливаемая дождевыми потоками. Мои очки запотели, и, протерев их платком, я заметил вдалеке за каменной аркой нечто похожее на карету — она почти как тень двигалась сквозь густую листву и поднимающийся туман. Но вдруг меня напугало раздавшееся за моей спиной восклицание. Я повернулся и увидел, что Алетия держит книгу в руках. Между двумя рядами черных слов проявилась еще одна строчка, размытая, неотчетливая, ярко-синяя.

— Наконец-то, — сказала она. — Эти реагенты начинают взаимодействовать.

— Что это? — Перед моими глазами проплывал прерывистый ряд синих значков, состоящий из цифр и букв. И вновь мой гнев начал рассеиваться и я почувствовал заинтересованность. — Это герметический текст?

— Нет, — ответила она. — Другой текст. Его воспроизвел сэр Амброз.

— Сэр Амброз сам сделал этот палимпсест? — На лбу у меня выступила испарина. Дрожа, я опустился в кресло, озадаченный таким поворотом событий.

Она кивнула, и вновь пипетка вспорхнула над страницей.

— Именно он воспроизвел этот текст, а потом стер его. Понимаете, он уже обнаружил два палимпсеста в Константинополе. Один — произведение Аристотеля, другой — комментарии к Гомеру Аристофана Византийского. Оба скрывались под текстами Евангелия, но древние письмена начата проступать на поверхность. Это называется «привидение»: прежний текст является своему преемнику, как призрак. Отец довольно быстро понял, что это может быть отличной маскировкой.

— Маскировкой?

— Да. Ведь можно спрятать один текст внутри другого. — Очередная синяя строчка появилась на странице, постепенно проступая на поверхности, словно чернила через промокательную бумагу, но со своего места я не мог прочесть ничего. — Прекрасный способ для тайной перевозки текста. Особенно если написанное сверху сочинение не представляет никакой ценности.

— Что вы имеете в виду? Зачем нужна тайная перевозка? Откуда?

— Из Императорской библиотеки в Праге, — постепенно объясняла она и в то же время продолжала свою работу, склонившись над столом, словно проводила тонкую хирургическую операцию.

Дело было в 1620 году, в самом начале вражды между протестантами и католиками. Годом раньше Фридриха выбрали королем Богемии, посадили протестанта на католический трон, и в итоге его сторонники по всей Европе вдруг получили доступ к содержимому великолепной библиотеки, собранной императором Рудольфом. Папские нунции и послы поспешно бежали обратно в Рим, и их союзники из правителей Католической лиги встревожились таким поворотом дел, поскольку любая библиотека всегда представляет собой некий арсенал или средоточие силы. В конце концов, разве Александр Великий не рассчитывал, что библиотека Ниневии, на которую он претендовал, будет так же полезна для его власти, как и его македонские армии? А когда один из учеников Аристотеля, Деметрий Филарей, стал советником Птолемея I, правителя Египта, он дал этому царю самый мудрый совет: собрать воедино всевозможные книги о царствах и об искусстве правления. И вот весть о том, что великолепная коллекция Рудольфа в руках розенкрейцеров, каббалистов, гуситов, джорданистов — всех этих еретиков, которые много лет расшатывали не только власть Габсбургов, но и самого Папы, — прозвучала по всей Европе, как набатный колокол. Вот тогда-то летом и осенью 1620 года войска Католической лиги начали стягиваться к Праге, и одна из их основных целей, как утверждала Алетия, состояла в возвращении — и сокрытии — Императорской библиотеки.

— В этом собрании имелись дюжины еретических книг из «Индекса», — продолжала она. — В Риме такие сжигали на кострах. Теперь же дамбу пражского архива угрожало прорвать. Как только Фридрих прибыл из Гейдельберга, ученые и студенты со всех концов империи потянулись в Прагу. Кардиналы Сент-Уффицо поняли, что вскоре они не смогут определять, кому можно, а кому нельзя читать книги и рукописи. Знания распространятся из Праги подобно великому взрыву, благоприятствуя рождению еретиков и революционеров как в самом Риме, так и за его пределами — плодя новые ереси, новые книги для костров и для «Индекса». По мнению Рима, Пражская библиотека стала ящиком Пандоры, из которого готов был вылететь целый рой грехов и пороков.

Я сидел возле окна, подставляя лоб прохладному ветерку. Дождь припустил пуще прежнего. Потолок в коридоре уже начал протекать, а чашки и кюветки позвякивали дружно на столе. Еретические книги? Я почесал бородку, собираясь с мыслями.

— Какого же рода сей грех? — спросил я, поскольку она умолкла, склонившись над страницей. — Новый герметический текст, который инквизиция хотела запретить?

Она отрицательно качнула головой.

— Церкви уже больше нечего было бояться сочинений Гермеса Трисмегиста. Уж вам ли этого не знать. В тысяча шестьсот четырнадцатом году древность этих текстов оспорил Исаак Казобон, который убедительно доказал, что все они — подделки более позднего времени. В итоге, разумеется, Казобон, при всем его таланте, направил свое великолепное орудие против самого себя. Своим трактатом он надеялся опровергнуть папистов, в частности кардинала Барония. А вместо этого просто помог уничтожить одного из их самых заклятых врагов.

— Потому что Corpus hermeticum использовали такие еретики, как Бруно и Кампанелла, чтобы оправдать свои нападки на Рим.

— И они, и множество других. Да. Но мудрейший Казобон одним ударом уничтожил тысячи лет магии, суеверий и, по мнению Рима, ереси. После того как время написания герметических текстов определилось, появление любой новинки такого рода уже не имело никакой опасности и едва ли заинтересовало бы кого-либо, кроме кучки полусумасшедших астрологов и алхимиков. Что позволяло использовать их в качестве прекрасной маскировки.

— Маскировки? — Я беспокойно поерзал на стуле, пытаясь уразуметь сказанное. — О чем вы говорите?

— Неужели вы не догадались, мистер Инчболд?

Она отложила тонкую книгу в сторону, и, прежде чем ветер прошелестел ее страницами, я увидел, что на верхней половине первой страницы уже проявились синие строчки, привидение прежнего текста, вызванное из небытия ядовитой смесью Алетии. Она аккуратно приложила к новоявленному тексту лист промокательной бумаги и затем закрыла книгу. Ветер посвистывал в горлышках склянок и бутылей, создавая жуткую какофонию звуков. Кусок сдвинувшейся сланцевой плитки лязгнул по желобу и упал на землю. Оконная створка с шумом захлопнулась. Отодвинувшись назад на своем стуле, Алетия встала из-за рабочего стола.

— «Лабиринт мира» был всего лишь новой записью, — сказала она наконец, — только поверхностным текстом. Подделка не хуже других, уловка, которую сэр Амброз использовал, чтобы скрыть другой текст, обладавший великой ценностью. Сами кардиналы инквизиции желали бы заполучить это сочинение. — Она осторожно закупорила склянку с цианидом. — И многие другие также.

— Что же это за текст? Очередная ересь?

— Да. Новорожденная. Поскольку если в тысяча шестьсот четырнадцатом году один свет угас, то другой начал зарождаться. В том же году, когда Казобон нанес свой удар по «герметическому своду», Галилей напечатал три письма в защиту своей Istiria e dimostrazioni, изданной им в Риме годом раньше.

— Его трактат о солнечных пятнах, — озадаченно кивнул я. — Тогда он впервые выступил в защиту модели Вселенной, предложенной Коперником. Хотя я не возьму в толк, какое…

— В тысяча шестьсот четырнадцатом году, — продолжала она, не слушая меня, — учения двух египтян — Птолемея и Гермеса Трисмегиста — были разбиты наголову. Оба они ответственны за тысячу с лишним лет ошибок и заблуждений. Но кардиналы и их советники в Риме относились к авторитету астронома более ревниво, чем к репутации египетского шамана, и поэтому письма, опубликованные Галилеем в тысяча шестьсот четырнадцатом году, они восприняли в первую очередь как довод в пользу того, чтобы черпать из Библии моральные, а не астрономические уроки, воспринимать ее аллегорически, если она вступает в противоречие с научными изысканиями. Все пошло прахом, разумеется, поскольку уже в следующем году одно из этих писем лежало перед инквизицией.

— Значит, это один из текстов, опубликованных Галилеем? — Я вспоминал переведенные Солсбери Dialogo; именно за «Диалоги» Рим преследовал знаменитого астронома, заставив Галилея отречься от своих открытий. — Один из тех, что внесли в «Индекс» после того, как в тысяча шестьсот шестнадцатом году инквизиция предала анафеме учение Коперника?

Алетия отрицательно покачала головой. Она стояла перед окном, положив руку на трубу телескопа, который уже аккуратно установила на треножник. Сквозь затуманенное окно я заметил, что карета, с трудом тащившаяся по грязи, подъехала немного ближе. Ближе к дому, насколько я мог разглядеть через дождевые завесы, размывающие очертания зеленого лабиринта; даже с высоты он выглядел безнадежно запутанным, бесконечная путаница причудливых узоров и тупиков.

— Нет, — ответила она, взяв ведерко с рабочего стола и направляясь в коридор. — Этот документ не публиковался ни разу.

— Да? Так что же это за документ?

Вода с потолка уже не капала, а текла ручьем. Алетия нагнулась и, поставив ведро под дождевую струю, выпрямилась.

— Теперь этот пергамент будет сохранен, — сказала она. — Давайте продолжим наш разговор в другом месте.

Я бросил последний взгляд в окно — карета исчезла за деревьями — и последовал за ней к лестнице. Кто же ехал сюда? Сэр Ричард Оверстрит? И вдруг я почувствовал себя еще более тревожно.

Ухватившись за перила, я начал спускаться по ступеням. Я уже собирался что-то сказать, но всего через пару шагов она вдруг так внезапно остановилась и повернулась ко мне, что я чуть не налетел на нее.

— Интересно, — сказала она, задорно взглянув на меня, — много ли вам известно о легендарном Эльдорадо?

 

Глава 8

Запах, витавший в библиотеке, резко отличался от лабораторного. Все в этом похожем на пещеру помещении осталось в точности таким же, как мне запомнилось, только теперь приятный затхловатый дух старых книг смешался с привычными для меня ароматами кедрового и ланолинового масла и резким смолистым запахом свежей древесины: и неудивительно — в глаза бросались несколько отремонтированных полок и починенные перила на галерее. Эти запахи навеяли мне воспоминания о моем собственном магазине, ведь никакие другие раздражители не возвращают нас в прошлое с такой легкостью и остротой, как запахи. И внезапно я почувствовал себя таким же несчастным, как в то последнее утро в таверне «Полумесяц». Я покинул свой дом совсем недавно, а казалось, что я не видел его уже много лет.

Алетия предложила мне присесть у окна в одно из обитых кожей кресел. Они также были новыми, как и стоявший между ними столик орехового дерева и лежавший под ними на полу ручной выделки ковер с множеством обезьян и павлинов. Прошаркав по полу, я послушно опустился в одно из этих скрипучих кресел. Финеас как сквозь землю провалился. Даже его кровавый след исчез. Как бы мне хотелось, чтобы наша постыдная потасовка оказалась лишь плодом моего возбужденного воображения.

Я закинул ногу на ногу, потом снова вытянул ноги, ожидая объяснений Алетии. В те дни я мало знал о мифической стране Эльдорадо, или Золотой земле, — о том призрачном огоньке, на который уже почти столетие устремлялись бесчисленные искатели приключений в коварные джунгли бассейна Ориноко. Эта страна упоминалась такими летописцами испанских завоеваний, как Фернандо де Овиедо, Сьеза де Леон и Хуан де Кастеллано, — с их записями я бегло ознакомился в первые же дни по возвращении из Понтифик-Холла, причем все их истории противоречили друг другу. Слухи об Эльдорадо достигли ушей конкистадоров вскоре после того, как Франсиско Писарро в 1530 году завоевал Перу: некий город золота, управляемый отважным одноглазым вождем, el indio dorado, который каждое утро по обычаю разрисовывает свое тело золотоносным песком, выловленным в Ориноко или, возможно, в Амазонке… или в одном из их бесчисленных притоков, змеившихся через джунгли. Испанцев заинтересовали слухи о золотоносных реках, и в 1531 году некий капитан по имени Диего де Ордас получил от германского императора Карла V capitulation подняться в верховья Ориноко и отыскать этого нового Монтесуму и его золотой город. Он не нашел ровным счетом ничего, но тем не менее будущие исследователи проявили редкостное упорство, и в течение нескольких последующих десятилетий конкистадоры постоянно отправлялись в эти джунгли подобно странствующим рыцарям из столь популярных в то время романов. Один из них, по имени Хименес де Кесада, подвергал пыткам всех встречных индейцев, поджаривая им пятки на углях и поливая кипящим свиным жиром животы. Поощряемые такими действиями, его жертвы вдохновенно рассказывали истории о тайном городе золота — его порой теперь называют Омагуа или Маноа — в дебрях гвианских джунглей или даже, по аналогии с Теночтитланом, в центре озера.

Но Кесада не нашел ничего; так же как и муж его племянницы, Антонио де Беррио, многоопытный исследователь Ориноко и ее притоков, которого сэр Уолтер Рэли захватил после разграбления Тринидада в 1595 году. В том же году теперь уже этот англичанин, воодушевленный услышанными легендами, поднялся по Ориноко с сотней людей и месячным запасом провизии. Только когда эти запасы истощились, он вернулся в Англию, захватив с собой сына одного из индейских вождей и оставив в джунглях для дальнейших исследований речных просторов двух своих самых доверенных членов экспедиции. Один из них был захвачен испанскими солдатами, хотя успел-таки отослать в Англию приблизительную карту с указанием места предположительных золотых рудников на слиянии рек Ориноко и Карони. Но минуло еще двадцать лет, прежде чем Рэли вернулся в Гвиану, чтобы пуститься в свое последнее гибельное путешествие, на сей раз в компании с сэром Амброзом Плессингтоном.

Молодая служанка, Бриджет, вошла в комнату с чайником, от которого пахнуло ароматом душистого чая. Прикусив нижнюю губу, я удобно устроился в кресле и разглядывал стоявшие наверху атласы. Среди них, насколько я видел, имелись Universalis Cosmographia Мартина Вальдсимюллера, несколько изданий Птолемеевой «Географии» и один из атласов Герарда Меркатора. Перехватив мой взгляд, Алетия поставила на стол чашку и оттолкнула назад свое кресло.

— Многие из этих карт и атласов — исключительно редкие, — поднимаясь на ноги, заметила она. — Некоторые относятся к редчайшим и самым ценным экземплярам всего здешнего библиотечного собрания. Вот этот, к примеру. — Встав на цыпочки, она вытащила один из томов, который с глухим стуком опустился на столик, бодро откликнувшийся звоном наших чашек. Я вздрогнул, увидев поврежденный водой атлас Theatrum orbis terrarum Ортелия, тот самый, что я смотрел в лаборатории: ведь из него-то я и выдрал листок с шифровкой. — Вы узнаете его?

— Да, я продаю такие книги, — ответил я, а она открыла фолиант, переплетенный клееным холстом. Вытянув шею, я попытался прочесть колофон. — Пражское издание?

— Да, опубликовано в тысяча шестисотом году. — Она начала перелистывать покоробившиеся от воды страницы. — Исключительная редкость. Их напечатали всего несколько экземпляров. Император Рудольф пригласил Ортелия в Богемию. К несчастью, он умер в тысяча пятьсот девяносто восьмом году, вскоре после своего приезда в Прагу. Некоторые врачи утверждали, что он умер от язвы почек, которая, по мнению Гиппократа, почти всегда имеет роковой исход у пожилых мужчин. — Она медленно перевернула еще одну страницу. — Другие полагали, что великого Ортелия отравили.

— Неужели? — Я взглянул на этот атлас, вспоминая слухи, упомянутые господином Барнаклем. Книга была сейчас открыта на странице с надписью «Mare Pacificum» — том самом месте, где я обнаружил шифровку. — Но из-за чего? — Я пытался припомнить, что мистер Барнакль говорил о путешествиях по островам в высоких широтах. — Из-за нового способа картографических проекций?

Она отрицательно покачала головой.

— Ни один из ныне существующих способов проекций нельзя назвать совершенным. Я понятия не имею, кто распространял эти слухи, если только не сам убийца Ортелия.

— Значит, Ортелия убили?

Она кивнула.

— После его смерти из типографии исчезли медные печатные формы, с которых делали эти карты. Или, вернее сказать, исчезла одна форма, та самая, с которой сделали вот эту гравюру. — Она постучала указательным пальцем по волнистой странице. — Вы понимаете, данная карта Нового Света из Пражского издания Theatrum orbis terrarum отличается от таких же карт, имеющихся в любых других его переизданиях.

Я все еще внимательно разглядывал эту гравюру, сомневаясь, должен ли я верить ее рассказу больше, чем мистера Барнакля. На карте имелся затейливый картуш «AMERICAE SIVE NOVI ORBIS, NOVA DESCRIPTIO» и изображался Тихий океан с четко прорисованными островами и галеонами, развернувшими все свои паруса. Эта карта выглядела точно такой же, какой запомнилась мне в тот овеянный грезами день в лавке «Молитор и Барнакль», — включая систему долгот и широт.

— Изготовление карт — своего рода умозрительное искусство, — сказала Алетия, разворачивая атлас по столу на 180 градусов, так что теперь передо мной предстало прямое изображение. И вновь она постучала по нему пальцем, на сей раз прямо над картушем. — Взгляните сюда. Что вы видите?

Под ее указательным пальцем я увидел группу примерно из полдюжины островов и надпись «Insulae Salomonis». Я пожал плечами и поднял глаза.

— Соломоновы острова, — осторожно ответил я.

— Точно. Но никто не знает, находятся ли Соломоновы острова именно в том месте, где обозначил их Ортелий. В сущности, никто даже не знает, существуют они в действительности или являются только фантазией Альваро де Менданья, который заявил, что открыл их в тысяча пятьсот шестьдесят восьмом году. Он назвал их Islas de Solomon, полагая, что они являются островами, на которых царь Соломон добывал золото для своего храма в Иерусалиме. Но, должно быть, царь Соломон был лучшим навигатором, чем Менданья, поскольку испанцы больше никогда не нашли эти острова. В тысяча пятьсот девяносто пятом году он отправился во второе путешествие, чтобы подтвердить свое открытие, но не достиг желаемой цели. Его главный кормчий, Кирос, в тысяча шестьсот шестом году сделал третью попытку, и многие другие искали с тех пор эти острова. Но они словно провалились в океан раз и навсегда, подобно Атлантиде. Они остаются некой иллюзией, как Terra australis incognita, которую Менданья и Кирос также надеялись отыскать. — Палец Алетии скользнул по странице и остановился внизу, слева от картуша, где я смог прочесть надпись «TERRA AUSTRALIS». Остальное пространство, большой континент, чья береговая линия спускалась вниз к двухсотому меридиану, оставалось просто белым пятном. — Еще одна мифическая земля, изображенная Ортелием.

— Этот континент описан в «Географии» Птолемея, — заметил я, удивляясь, какое отношение такие легендарные земли могли иметь к Галилею или Пражской библиотеке.

— А также еще в арабских и китайских источниках. Слухи об их существовании уже много столетий передаются из уст в уста. На их поиски испанцы отправляли многочисленные экспедиции для их обнаружения, но все тщетно, хотя в тысяча шестьсот шестом году Кирос открыл некую большую землю — в сущности, всего лишь острова, — которую назвал Australia del Espirito Santo. Позднее ее пытались найти голландцы, также тщетно — до тех пор, пока ряд их кораблей, направляясь на Яву, не сбился с курса и не увидел неведомый берег и побережье огромного острова, охраняемого коралловыми рифами. Двадцатью годами позже их корабли исследовали неизвестную береговую линию, что протянулась от десятой до тридцать четвертой параллели южной широты. Стало быть, Terra australis incognita — нечто более реальное, чем миф. А если существует Terra australis incognita, то тогда реальностью вполне могут быть и Соломоновы острова. — Она наклонилась вперед и провела указательным пальцем по Тихому океану к правой стороне карты. — Взгляните сюда. Вы увидите, что в этом пражском издании есть одно занимательное отличие.

Я пристально взглянул на страницу. Свет, падавший из залитого дождем окна, был настолько слабым, что мне пришлось напрячь глаза, чтобы разглядеть хоть какие-то очертания. Но где-то между тридцатым и сороковым градусом широты к западу от Перу, в дюжине параллелей южнее экватора посреди обширного, изображенного Ортелием Mare Pacificum, виднелся крошечный прямоугольный остров, помеченный как Маноа. Да я уверен, что такой островок не был отмечен ни в одном из изданий господина Смоллпэйса.

— Но мне казалось, что Маноа находится где-то в Гвиане или Венесуэле.

— И все так считали. Но, по мнению Ортелия, этот остров находится в Тихом океане, в той огромной впадине, что образовалась на Земле, когда от нее откололась Луна. Предположительно он находится к западу от Перу и к востоку от легендарных Islas de Solomon, на двести восьмидесятом меридиане к востоку от Канарских островов, местоположение которых Ортелий, вслед за Птолемеем, принимает за исходный нулевой меридиан. По крайней мере, именно там располагается Маноа в атласе пражского издания тысяча шестисотого года. — Она поднялась из-за стола и аккуратно вставила том обратно на полку. — Понимаете, ни в одном другом издании Ортелия нет изображения острова Маноа, — пояснила она, возвращаясь к креслу, — ни в Тихом океане, ни в каком-либо другом месте. Именно поэтому данное пражское издание является уникальным. И именно это, разумеется, очень заинтересовало сэра Амброза.

— Но Маноа есть на других картах, — запротестовал я, вспоминая карту Рэли, изданную Хондиусом в Амстердаме, которую я когда-то досконально изучил, сидя на корточках между полками в магазине господина Молитора.

— Да, но в большинстве из них были грубые ошибки. Маноа располагали в самых разнообразных местах. Но благодаря проекциям Меркатора мореплаватели стали наносить курс на карты, используя широты и долготы. Они могли долго следовать прямо по намеченному курсу, не пересчитывая то и дело данные компаса. Все, что было нужно, — это линейка, циркуль и компас. Просто детская игра.

— Да, — кивнул я. — За исключением незначительной детали, что никому не известно, как определить долготу в море.

— Да, трудность именно в этом, — согласилась она, возвращаясь к полке. — Определить широту достаточно просто даже ниже экватора, где Полярную звезду невозможно увидеть. Надо просто определить положение Солнца в полдень посредством солнечных часов или тому подобным образом. Но долгота — такая же трудная проблема, как квадратура круга.

Эта проблема с древности, я знал, озадачивала всех моряков. Долгота — просто другое название для временного различия между двумя местами. В принципе ее вычисление, насколько я понимаю, не представляет особой сложности. Над Лондоном или над Соломоновыми островами, как и над любым другим местом Земли, Солнце всегда достигает зенита в двенадцать часов дня: это местный полдень. Таким образом, если бы мореплаватель на Соломоновых островах мог узнать, который час в Лондоне, когда у него полдень, он мог вычислить долготу своего положения по разнице между этими двумя временами, поскольку каждый час равен пятнадцати градусам долготы. Все бы было прекрасно, но как можно узнать лондонское время, если ты находишься где-то на полпути вокруг земного шара, на берегах этих самых Соломоновых островов?

— Даже древние при всей их мудрости не смогли разрешить эту проблему, — говорила Алетия. — Птолемей в своей «Географии» обсуждает метод Гиппарха из Никеи, который советует использовать наблюдения лунных затмений, чтобы высчитать различие местного времени к востоку или к западу от заданной точки. Позже Иоганн Вернер из Нюрнберга, — она показала на один из томов на полке, — предлагает в своей книге о Птолемее метод так называемого лунного расстояния, по которому Луна и зодиакальный круг представляются в форме небесных часов, показывающих местное время в любой точке земного шара. Но все эти методы оказались бесполезными в море или в далеких землях, куда невозможно доставить надежные счетчики времени.

— И именно поэтому Менданья и Кирос не смогли найти Соломоновы острова, вернувшись во второй раз в Тихий океан.

— Точно. Ведь в тысяча пятьсот шестьдесят восьмом году Менданья фиксирует их на двести двенадцатом меридиане к востоку от Канарских островов, однако, вернувшись на их поиски в тысяча пятьсот девяносто пятом году, понимает, что найти этот двести двенадцатый меридиан так же трудно, как и сами эти острова.

— Значит, карта Ортелия бесполезна, — сказал я. — Она не более точна, чем любые другие.

Алетия вернулась на свое место и налила нам еще по чашке чая, редкого напитка в те дни, который я пробовал до сих пор всего два или три раза. Похоже, он слишком взбудоражил меня. Мои руки дрожали, когда я взял чашку.

— Безусловно, вычисление долготы не более чем приблизительная оценка на основе имеющихся сведений, — ответила она наконец. — Но этот остров? Неужели он тоже выдумка? И если так, то почему эту карту запрещают?

— Но кто запрещает ее? Испанцы?

— Так полагал сэр Амброз. И у них имелись для этого основательные причины. Уж где меньше всего испанский король и его министры хотели, чтобы их секретные документы оказались, — это в Праге. Ее колледжи кишели протестантами, алхимиками и евреями, не говоря уже о всякого рода мистиках и фанатиках. Именно их действия спустя двадцать лет перепугали кардиналов Святой палаты. И поэтому великого Ортелия отравили и его карту изъяли.

Она закрыла книгу и внимательно взглянула на меня. Я слышал, как кто-то проходит по атриуму и потоки дождя с шумом вылетают из водосточных труб. Огромная лужа вокруг солнечных часов становилась все больше, и все больше воды переливалось через треснутый край фонтана. Вдалеке, за чахлым фруктовым садом, виднелись источник и салатный пруд, также переполненные водой, их вздувшиеся поверхности покрылись рябью и пузырями. Я в беспокойстве пошаркал ногами по ковру, вспоминая подъезжавшую карету.

— На сем эта история могла бы и закончиться, — сказала она наконец, — если бы не маленькая деталь. Она касается одного корабля, мистер Инчболд. Испанского галеона. Обнаруженного совершенно случайно в водах Карибского моря. — Вдруг раздался еще более оглушительный громовой раскат, и дождь с новой силой обрушился на окно. — Возможно, вы узнали что-то о нем в ваших расследованиях? Он назывался «Сакра Фамилиа».

Когда сверкнула молния и грянул гром, в дверях библиотеки появилась Бриджет со светильником, заправленным рыбьим жиром. Поставив его на стол, она удалилась с чайным подносом, шаркая туфлями по кафельным плитам пола. Алетия тоже прошлась по комнате. Несколько минут она что-то сосредоточенно искала на полках, приставив к ним стремянку и снимая с них книги, подобно собирателю яблок в саду. Но вот она вернулась с целой стопкой томов, которые лавиной рассыпались по столу. Я подхватил одну из падающих книг, не дав ей свалиться на пол, и удивился, увидев, что это «Об истине христианской религии» Дюплесси-Морне, трактат по герметической философии, переведенный на английский сэром Филипом Сидни.

— …выпущенные в новых изданиях и переводах, — говорила она под шум дождя и стук падающих на стол книг. — «Апология» Вильгельма Оранского, «Испанская колония» Бартоломе де Лас Касаса, Relaciones английского осведомителя Антонио Перетца…

Пока она раскладывала эти книги, в полосу света попал труд Лас Касаса, испанского священника, который описал злодеяния, совершаемые конкистадорами над индейцами.

— Даже печатники и книготорговцы присоединились к борьбе против Испании. Множество подобных книг тайно распространялись во все уголки Испанской империи, чтобы поднять отряды разгромленных повстанцев и других недовольных жителей в Каталонии, Арагоне и Калабрии. Их перевели даже на арабский и тайно переправили в Африку, чтобы их смогли прочесть мориски, изгнанные Филиппом Третьим из Испании. Теперь тысячи морисков, как и повстанцы Калабрии и Каталонии, были готовы вновь взяться за оружие, чтобы продолжить войну с кастильцами. Только на сей раз вся протестантская Европа собиралась вступить в бой на их стороне.

Так получилось, что мне пришлось второй раз выслушать историю экспедиции Рэли, рассказ о заговорах епископов и правителей всей Европы, строивших тайные планы coup de main на их общего врага, короля Испании. Но в рассказе Алетии король Филипп утратил часть своего всемогущества. Английские и голландские шпионы из портового района Ла-Коруньи и из улочек Кадиса сообщали, что его военный флот еще не оправился от поражения, нанесенного так называемой «Непобедимой армаде»: ее потеря в 1588 году была первым указанием на возможность конца его гигантской империи. Галеоны не восстанавливались и не ремонтировались, потому что запасы строевого леса на Иберийском полуострове были крайне истощены, да и денег на их строительство все равно не было, поскольку шпионы из Торговой палаты сообщали, что ежегодный ввоз золота и серебра из Америки упал с девяти тысяч тонн до трех тысяч с небольшим. В итоге Филипп изрядно задолжал hombres de negocio, и множество торговцев и судовладельцев в Севилье могли лишь беспомощно наблюдать за тем, как тает их серебро и исчезают торговые галеоны. Главная европейская война — война, уже почти проигранная испанцами, — могла раз и навсегда положить конец испанским караванам, тем, что дважды в год везли сокровища Нового Света через пять тысяч миль Атлантики к Андалусии. Требовался лишь быстрый огнепроводный шнур, чтобы поджечь бочку, а фитиль должен был поднести сэр Амброз и его солдаты на борту «Филипа Сидни».

Но намеченное выполнить не удалось. Я вновь услышал историю о том, что это смелое предприятие загубили осведомители и шпионы, обосновавшиеся в Адмиралтействе и на борту самого «Дестини». По крайней мере, это предприятие можно было считать провалившимся до тех пор, пока «Филип Сидни», направляясь к дому через Наветренный пролив, не встретил остатки мексиканского флота, рассеянные вдоль берегов Кубы одним из тех жестоких штормов, что испанские мореплаватели называют huracan. Все произошло по чистой случайности и казалось редким подарком судьбы в годину несчастий. Действительно, сэр Амброз мог бы никогда не натолкнуться на этот караван, говорила Алетия, если бы не тот странный запах, о котором доложили палубные матросы, когда корабль шел по мелководью еще примерно в десяти лигах к западу от испанского порта Сантьяго-де-Куба.

— Запах? — Я вспомнил, что Биддульф рассказывал об этом ароматическом галеоне. — Какого рода запах?

— Благоухание, — ответила она. — Все море пропахло духами или, возможно, ладаном. Можете вы себе вообразить нечто более странное? Сначала люди на борту «Филипа Сидни» подумали, что это не что иное, как обман чувств и наваждение: ведь в море галлюцинации далеко не редкость. В основном они цветовые: иногда волны кажутся такими зелеными, что возникает четкое представление, будто корабль движется по зеленому лугу. Однако никто на борту «Филипа Сидни» никогда не слышал о таком странном наваждении, даже сэр Амброз. Запах становился все сильнее, и вскоре моряк с дозорной площадки марса заметил что-то на горизонте.

— Галеон, — пробормотал я.

— Караван галеонов, — ответила она.

Этот транспорт из испанских колоний три недели назад покинул Веракрус: четырнадцать галеонов, следовавших курсом норд-норд-ост по бурным водам Мексиканского залива к тропику Рака, а потом в более высокие широты, 40-е и 50-е, чтобы избежать встречи с северо-восточными пассатами. Четырнадцать кораблей шли среди бесконечных сверкающих волн, что бурлили и вскипали водоворотами в проливе между Испаньолой и Кабо-Майси, большинство из них были так тяжело нагружены, что их нижние орудийные отверстия едва не скрывались под водой. Их должна была уже встретить armada de la guardia de la carrera, чтобы эскортировать до Канарских островов, но этой эскадре не удалось найти их, вероятно, все из-за тех же ураганных ветров, что в течение предыдущих двух дней разметали этот караван вдоль берегов Кубы. Тринадцать из них сгрудились вместе, как стая китов, огибая этот продуваемый ветрами мыс, но четырнадцатый шел с сильным креном. Он уже отстал от остальных на несколько полетов стрелы.

— «Сакра Фамилиа», — подсказал я, когда она сделала паузу.

Она медленно кивнула:

— Сначала этот галеон казался не более чем призраком. Когда «Сидни» подошел ближе, странный запах стал еще сильнее и матросы увидели, что у этого корабля золотистый цвет и его топ-мачты и нок-реи пылают на солнце или горят, словно огни Святого Эльма. Только угроза протащить дезертиров под килем смогла убедить самых суеверных из моряков остаться на своих местах. Однако сэр Амброз почти сразу узнал этот запах. Он понял, что то было не благоухание святости, а запах сандалового дерева, которое используется для изготовления мыла и ладана. Дерева, чью золотистую ядровую древесину царь Соломон, согласно преданиям, использовал для постройки древнего иерусалимского храма.

— Неужели «Сакра Фамилиа» была нагружена сандаловым деревом? — Я был озадачен и одновременно разочарован такой разгадкой, таким понижением статуса волшебного судна, объекта стольких мифов, до простого грузового корабля, обычного трансатлантического «вьючного мула».

— Груз тут был ни при чем, хотя поначалу сэр Амброз подумал так же. Но потом он заметил, что, несмотря на сильный крен, грузовая ватерлиния этого галеона находится высоко над водой. И понял, что «Сакра Фамилиа» не загружена ни сандаловым деревом, ни серебром или золотом из рудников Новой Испании; на нем вообще не было никакого груза, несмотря на то что он шел вместе с этим мексиканским караваном. Понимаете, запах исходил от самого галеона, — объяснила Алетия, — от его обшивки и мачт. Весь корабль от носа до кормы построили из сандалового дерева, точно как храм Соломона. И тогда сэр Амброз сразу же забыл о тех тринадцати кораблях в караване и отдал приказ преследовать этот галеон.

Тринадцать кораблей, набитые серебром из мексиканских рудников, а возможно, золотыми слитками или тюками китайского шелка из Манилы. Я попытался представить эту ситуацию. Богатейший торговый караван без всякой охраны собирается преодолеть пять тысяч миль коварного океана, направляясь к Кадисскому заливу. Однако сэр Амброз отказывается от него — и пренебрегает своей священной миссией, — пускаясь вдогонку за другим кораблем с пустыми трюмами. Пустопорожний галеон, построенный из сандалового дерева.

— Такое дерево, возможно, прекрасно подходило для храма Соломона, — продолжила Алетия, — но едва ли оно пригодно для судостроения. Его ядровая древесина является такой плотной, что с трудом плавает в воде. Это объясняет, почему корабль так сильно отстал от остального каравана. И также объясняет, почему «Филип Сидни» догнал его с такой легкостью. Так же быстро арабский жеребец мог бы догнать мула.

— Но почему сандаловое дерево? Почему не дуб или тик?

— Именно этим вопросом и задавался сам сэр Амброз. И он догадался. Он понял, что «Сакра Фамилия» шел вовсе не из Веракруса с остальным караваном. Он сразу понял, что этот корабль плывет из каких-то гораздо более дальних краев.

— Тихий океан, — пробормотал я, вспомнив о бамбуковых крысах Биддульфа и о его предположении, что этот корабль прошел через пролив Магеллана, тот узкий пролив из отмелей и островов в нижней части земного шара.

— Он понял, что этот галеон, должно быть, изначально построили из дуба, — продолжала она, — поскольку судостроители Ла-Коруньи никогда не стали бы строить корабль из сандалового дерева, насколько бы скудными ни были их запасы строевого леса. Но некий судостроитель мог оказаться в безвыходном положении. Сэр Амброз понял, что «Сакра Фамилиа» потерпела кораблекрушение и затем была перестроена плотниками в некой стране, где не растут дубы, в земле, где под рукой есть только сандаловые деревья. И должно быть, дело происходило на одном из островов Тихого океана — потому что это единственное известное место, где растут такие леса.

Однако сэр Амброз не осознал значения этого факта до тех пор, пока за час до наступления сумерек не обогнал этот галеон. Дело было примерно в лиге от пустынного восточного берега Кабо-Майси. У «Сакра Фамилиа» не осталось никаких шансов на спасение бегством, хотя он шел налегке, поскольку «Филип Сидни» был самым сильным военным кораблем, когда-либо бороздившим моря, и его команда была готова к сражению. По команде сэра Амброза солдаты начали смазывать свои копья, а лучшие стрелки вскарабкались на площадки мачт со своими мушкетами и серпантинами. Внизу на батарейных палубах канониры подтаскивали деревянные картриджи с порохом и закладывали их в пушки, а рядом на жаровнях лежали наготове зажигательные ядра, похожие на кучу огромных каштанов. Но сражение закончилось, так и не успев толком начаться, поскольку «Сакра Фамилиа» была не в состоянии ни сражаться, ни спасаться бегством: порох отсырел после шторма, а днище, обросшее слоем ракушек, так опутали водоросли — те, которые португальцы называют sargaso, — что его руль поворачивался с огромным усилием. Английский корабль подошел на расстояние пушечного выстрела уже через час после того, как увидел испанцев, и его тридцатидвухфунтовое ядро ударило в нос галеона. Ответного удара не последовало, даже когда два выстрела картечи разорвали его паруса, не говоря уже о том, что испанцы просто занялись установкой новых парусов и тщетно пытались поднять их, чтобы спастись бегством.

На остальное потребовалось меньше часа. Стрелки открыли огонь сверху, а с палуб метали зажженные копья и пускали горящие стрелы из луков. Одна из этих стрел попала через отверстие в переднюю рубку, и на судне начался пожар, так что матросы начали прыгать в море. Огонь быстро распространился по кораблю, вынуждая почти всю остальную команду покинуть борт. К этому времени галеон уже несло к коралловым рифам, где, точно выставленный для устрашения труп, торчал разбитый остов старого галеона, чье название, «Император», еще различалось на гниющей доске с названием судна. «Сакра Фамилиа» вскоре присоединилась к нему и начала разваливаться на части на глубине нескольких морских саженей — как раз когда команда из пятидесяти солдат с веревочными лестницами и абордажными крюками отчалила на баркасах от борта «Филипа Сидни». Те немногие испанцы, кто не пошел ко дну, стали добычей акул; но они успели побросать за борт или в огонь свои судовые журналы, собрание судоходных карт, деревянный планшет, derroterro — все, что могло выдать тайну их путешествия. В итоге после этого кораблекрушения выжили только крысы, огромные бамбуковые крысы, которые, покинув корабль, плыли к банановым плантациям, протянувшимся вдоль береговой линии.

— Уже сгущались сумерки, и яркий закат предвещал конец штормовой, погоды. Проверив глубину, сэр Амброз отдал команду своим людям бросить якорь в миле за мысом, где «Сидни» и переждал затихающий шторм. Галеон всю ночь полыхал на рифах, а утром туда отправили команду, чтобы осмотреть обломки и привезти то, что уцелело. Приходилось действовать быстро. Пламя могли заметить с берега, и тогда весть об этом крушении вскоре достигла бы Сантьяго, если сам запах еще не предупредил испанцев, поскольку к восходу ветер поменялся на юго-восточный и теперь дым вместе с запахом сандалового дерева плыл в сторону острова.

— И они что-нибудь нашли?

— За несколько часов — почти ничего. Ничего, что могло бы вознаградить этих людей за их опасную работу в кишащих акулами водах. Без следа пропали судовой журнал и собрание морских карт с маршрутами — документы, за которые Адмиралтейство могло бы заплатить хорошие деньги. К полудню от галеона почти ничего не осталось, кроме киля, а то, что пощадил огонь, рассеяли волны и ветер. Сэр Амброз уже хотел отдать приказ своим людям возвращаться — у берега заметили испанский фрегат, — но тут компания моряков обнаружила кое-что на мелководье. Нечто обожженное и пропитанное водой, но тем не менее целое.

— Да? — Я затаил дыхание. — И что же это было?

— Матросский сундучок, — ответила она. — Но не обычный, поскольку его сделали из того же дерева, что и корабль. А на одной из сторон вырезан герб человека по фамилии Пинсон.

— Капитана? — не утерпев, спросил я.

Алетия отрицательно покачала головой.

— Франческо Пинсон был мореплавателем, причем знаменитым, выпускником Школы навигации и картографии в Севилье. Он плавал лоцманом на одном из кораблей Кироса во время его экспедиции тысяча шестьсот шестого года, отправившейся на поиски Соломоновых островов. Должно быть, сундучок выбросили за борт вместе с остальным имуществом, но он уцелел в огне, поскольку сандаловое дерево не только очень красивое, но и очень прочное. Когда его открыли, внутри обнаружили множество книг, поскольку уважаемый сеньор Пинсон, очевидно, читал запоем. В основном там лежали истории о похождениях рыцарей, но кроме рыцарских романов в сундучке оказалась и другая книга, тоже свидетельствовавшая об опасном и невероятном приключении.

— Атлас Ортелия?

— Да. Пражское издание этого Theatrum orbis terrarum, атлас в те дни еще настолько редкий, что даже сэр Амброз не видел раньше его экземпляра. Он только успел открыть обложку, как вдруг один из моряков ворвался в его каюту. В воде нашли еще кое-что.

Это был еще один ключ: множество обрывков бумаги из журнала или дневника, который кто-то пытался разорвать, прежде чем выбросить за борт. Обрывки тщательно выловили из воды, и сэр Амброз высушил их и аккуратно разложил на столе в своей каюте. Это дело отняло большую часть дня и осложнялось тем, что многих обрывков недоставало или они были плохо читаемы. Сначала он смог разобрать всего лишь несколько слов: Toledo, Longitudo, JUPITER. К этому времени испанскому фрегату оставалось пройти до них не больше лиги, а у берегов Испаньолы появился более многочисленный караван. Но «Филип Сидни» не имел намерения с ними встречаться. Он поднял якорь и вскоре после заката достиг Багамских островов. И именно там, среди этих пальмовых островов, в темных водах, кишащих как акулами, так и пиратами, сэр Амброз закончил собирать уцелевшие обрывки и узнал тайну «Сакра Фамилиа».

— Он обнаружил еще одну карту? — спросил я.

— Нет, — ответила она. — Нечто гораздо более загадочное. Может, вы сами хотите взглянуть? — Она встала из-за стола. — Какие-то остатки и сейчас еще вполне читаемы.

Я тоже поднялся на ноги, но движения мои были неуверенными, я вновь почувствовал головокружение. Пошатываясь, я проследовал за ней по плитам атриума, который озарялся грозовым светом молний. Дождь лупил по окнам еще громче, а над нами, под стать ему, шумно позвякивала люстра. Вода начала стекать по мраморным ступеням лестницы, капая с перил и образовывая лужи на полу, но Алетия то ли ничего не замечала, то ли ей было безразлично все происходящее, поскольку она спокойно шла мимо этого маленького водопада, мягко увлекая меня за собой и рассказывая о каком-то альманахе. Шум дождя слегка приглушал ее голос. Пол, казалось, дрожал под нашими ногами, когда мы, миновав большой зал и столовую, пробирались по коридору. И внезапно лестница крипты развернула перед нами свои глубины.

— …навигационные створы, солнечные и лунные затмения, — ее голос эхом отдавался от обшитых медью стен, пока мы спускались в это спрятанное от людских взоров помещение. Спустившись с последней ступени, я почувствовал воду под ногами. Видимо, она стекала по стенам, поскольку, когда я задел одну из них плечом, оно сразу намокло. Мимо нас проплывали волны, похожие на жидкое масло. Алетия же пошла еще скорее, шлепая по воде в своих высоких ботинках, словно не замечая этой плачевной картины.

— Все вычисления в этих таблицах сделаны с величайшей точностью. — Ее голос звучал словно издалека, пока она шагала в темноту впереди меня, подняв вверх потрескивающий светильник. Отовсюду исходили звуки невидимо льющейся воды, с журчанием и свистом струящейся по каменистым бороздчатым стенам. — Этот альманах составил, вы понимаете, сам Галилей.

Итак, я вновь оказался в этом подземном архиве, том самом месте, где впервые столкнулся с многочисленными фрагментами, из которых складывался таинственный образ сэра Амброза Плессингтона. Я помедлил на пороге. По полу здесь, так же как и в коридоре, бежала вода. Она сонно захлюпала, когда Алетия начала пробираться по комнате к гробу, по-прежнему стоявшему на прочном постаменте и избежавшему пагубного влияния времени. Когда она повесила светильник на стенной крюк, я удивился тому, что вода была почти красного цвета. С потолка мне на пальцы упала капля, похожая на кровь.

— Венецианский кармин, — пояснила Алетия, — я использовала эту краску в моих поисках для обнаружения подземных водотоков. Я налила эту краску в пруд с лилиями, чтобы определить, куда вода направляется оттуда. Наверное, можно было бы использовать какой-нибудь менее жуткий цвет, но так уж случилось, и в итоге эта краска сделала свое дело, а я смогла проследить много скрытых каналов. Инженер прокладывает трубы и строит водостоки, так что эти ключи будут укрощены и их воду направят в фонтаны.

Я вытер руку о камзол и молча смотрел, как она со скрипом открыла крышку гроба и начала рыться в документах. Вокруг нас глухо шумела вода, пробираясь по своим таинственным каналам за этими стенами. Укротить такие воды? Мне оставалось только восхищаться ее оптимизмом, этой непотопляемой жизнерадостностью ее мечтаний. Вокруг начиналось настоящее наводнение, а она по-прежнему твердила о своих грандиозных планах по реставрации этих владений. Но, наверное, не только это восхищало меня в ней. Ведь я приехал в Понтифик-Холл, пылая от гнева и ненависти, но сейчас обнаружил, почти с досадой, что к Алетии невозможно испытывать неприязнь. Возможно, я, как и она, поддался заблуждению; и возможно, даже ковыляя по этой прибывающей воде, я лелеял те же мечты и желания.

— Вот, нашла.

Ее голос вырвал меня из задумчивости. Алетия повернулась ко мне с листом бумаги или какой-то другой подкладкой, на которую было наклеено множество обрывков. Еще один текст, очередной фрагмент, рассказывающий историю жизни ее отца. Когда она повернула его к свету, я увидел три или четыре колонки цифр, иногда прерываемых интервалами.

— Вот она, загадка «Сакра Фамилиа», — говорила она, — разгаданная сэром Амброзом. Вам видно? Эти таблицы предсказывают затмения каждого из спутников Юпитера.

В полном недоумении я продолжал старательно пялиться на сие творение человеческого ума.

— Спутники Юпитера? Но я не возьму в толк, какое отношение они могут иметь…

И вдруг меня осенило. Шрифт вдруг обрел четкость и слова словно засияли со страницы. Брызги венецианского кармина покрывали бумагу, но лишь только мне удалось разобрать слова JUPITER и LONGITUDO, как камень выскочил из стены, точно затычка из бочки, и в отверстие хлынул красноватый поток.

Пошатнувшись, я отступил на шаг, чувствуя, как ледяная вода просачивается в мои башмаки. Еще один камень вырвался на свободу, и вода с новой силой хлынула внутрь, стремительно обвивая наши ноги, словно падающая розово-коричневая стрела. Начался потоп. Оцепенев на мгновение, я представлял, как вся стена обрушивается внутрь и мы оба оказываемся погребенными под тоннами воды и обломками каменной кладки. Опомнившись, я бросился вперед, схватив Алетию за руку.

— Пошли, — сказал я. — Быстрее, или мы утонем!

Но она вырвалась и наугад выхватила целую охапку бумаг из гроба, который уже опасно покачивался на своей подставке.

— Документы, — сказала она. — Помогите мне!

Но я не собирался тонуть ради сэра Амброза Плессингтона. Шагнув вперед, я вновь схватил ее за руку и потащил к выходу. Бумаги, прижатые к ее груди, упали в воду, чернила начали расплываться и течь по пергаменту, смываясь прибывающим потоком. Среди этих мокрых листов плавал документ, раскрывающий секрет галеона, — тайну «Сакра Фамилиа» вновь закружили волны.

Возможно, ее не удастся восстановить во второй раз. Я снял фонарь и, не отпуская руку Алетии, попытался приоткрыть дверь пошире. Вода, должно быть, уже заливала все подземелье, поскольку в коридоре ее глубина была на фут больше и она текла настоящим потоком со стороны лестницы. Подняв повыше фонарь, я попытался разглядеть далекую лестницу. Мои ноги уже онемели. Слышно было, как вода, закручиваясь по углам, плещет в обитые медью стены. Оглянувшись, я посмотрел на Алетию.

— Есть другой выход?

— Нет. — Она все еще пыталась спасти остатки отцовских документов, которые уже проплывали мимо, как форель в ручье, унося за собой ленточки с печатями. — Только та дверь, в которую мы входили!

Я потащил ее прочь, шагая по колено в воде. Цвет воды уже сменился с красного на черный. Через несколько шагов я услышал, как гроб упал со своей подставки и перевернулся. Я быстрее устремился вперед. Приподняв фонарь, я увидел, что сокрушительный напор воды распахнул другие двери в этом туннеле и притоки убыстряли затопление. Вскоре на нашем пути стали попадаться обломки деревянных бочек и мотки старых веревок, преследуемые погребальными урнами из какого-то древнего склепа. Затем пошли сами останки: покачивающиеся на волнах черепа и бедренные кости, разрозненные мощи множества монахов плавно скользили нам навстречу.

С Алетией на буксире я пробирался через эти жуткие обломки, напоминавшие какой-то нелепый груз, смытый с корабля. По моим расчетам, у нас оставалось не больше минуты, чтобы выбраться отсюда, прежде чем крипта заполнится водой. Когда вода достигла середины бедер, я услышал другой шум, безумный писк, который ошибочно принимал за скрип петель фонаря, пока не увидел множество крыс — толстых шерстистых тварей, которые плыли против течения, используя для облегчения передвижения обломки бочек и черепа. Оступившись, я выронил фонарь, и он с шипением погас в воде. Мы оказались в полной темноте, и лишь далеко впереди маячил слабый свет, просачивающийся в отверстие люка. Мы с трудом продвигались к нему, но, когда достигли ступеней, я так ослабел, что едва стоял на ногах. Вода уже доходила мне до груди; только с третьей попытки я нашел-таки скрывшуюся под водой ступеньку. Схватившись за перила и перебирая руками, я начал карабкаться наверх, Алетия следовала за мной по пятам, и вот наконец, измученные и замерзшие, мы вылезли из этого люка.

По верхнему коридору бежала вода, сливаясь с подвальным потоком. Мы пошатываясь направились к атриуму, миновав по пути столовую и Большой зал. В последнем карнизы и консоли, словно сталактиты, сочились разбавленной водой побелкой. Посреди зала валялись обломки рухнувшей лепнины, а над ними в потолке зияла рваная рана с решетчатой дранкой и балками. Трещины, точно молнии, змеились по стенам, сбрасывающим в воду все больше штукатурки. Но вдруг сквозь шум воды мы услышали отчаянный голос Финеаса, призывавший леди Марчмонт.

— Книги! — кричала Алетия, перекрывая непрестанный водяной шум. — Мы должны спасти книги!

Однако нам не удалось достичь библиотеки, по крайней мере так быстро, как хотелось бы. Поскольку, доковыляв до атриума, мы увидели, как стоящий к нам спиной Финеас пытается закрыть дверь так же, как он уже сегодня проделывал это, встречая меня. Дверь содрогалась в своей раме под яростными ударами, наносимыми снаружи. Его попытки не увенчались успехом и во второй раз, после очередного удара дверь широко распахнулась со стоном измученного дерева и порывом ветра. Высоко над головой зазвенели хрустальные подвески люстры, а Алетия вдруг крепко сжала мою руку. Наши гости наконец прибыли.

Сначала я заметил маячившую за дверью карету: быстроходный с виду экипаж с куполообразной крышей, запряженный четверкой покрытых пеной и бьющих копытами лошадей. Затем раздался хруст гравия и в треснувшей дверной раме появилась широкая фигура, сопровождаемая шустрой троицей в черных с золотом камзолах.

— Сэр Ричард? — Открыв рот от изумления, Алетия стояла как вкопанная рядом со мной. Может, ей вспомнилось убийство на Понт-нефе? Она сразу отпустила мою руку. — Что вы здесь делаете? Что все…

Первым откликнулся Финеас, он бросился вперед и схватился с одним из прибывших. Но борьба была неравной, его противник выхватил из-за пояса короткий кинжал, которым он ловко отпарировал два слабых удара, прежде чем быстрым и натренированным движением послал клинок в цель. Лакей рухнул, не издав ни звука, а его победитель, толстый мужчина с большими, прикрывающими глаза веками, вытер кинжал о бриджи и пошел в нашу сторону.

— Сэр Ричард? — Алетия нерешительно шагнула вперед. Ее лицо побелело. Однако сэр Ричард направил взгляд не на свою потрясенную невесту, а на меня.

— Мистер Инчболд, — сказал он ровным голосом, снимая взмахом руки свою шляпу. — Так-так, оказывается, предоставленные мне сведения все-таки были верны. Как же вы, однако, изобретательны! Собственными глазами я видел, как вы утонули в реке, хотя меня уверяли в обратном. Могу лишь надеяться, что вы проявили такую же изобретательность в ваших поисках. — Расстегнув медную пуговицу, он показал засунутый за пояс пистолет. Водный поток, завихряясь, обтекал его туфли. — Итак, где же он теперь? — Он сделал несколько шагов в нашу сторону. Трио в черных одеждах за его спиной пылко последовало его примеру. — «Лабиринт мира», — сказал он все тем же спокойным тоном. — Где он?

Но когда он сделал очередной шаг, коснувшись своего пистолета, пол в атриуме закачался, как палуба тонущего корабля, и четверка непрошеных гостей потеряла равновесие. Едва они выпрямились, как люстра со скрежетом сорвалась с потолка вместе со своим креплением и упала на пол между нами, разлетевшись на тысячу осколков. Сэр Ричард отшатнулся назад, все еще нащупывая свой пистолет. Осколки стекла брызнули мне на башмаки, и в этот момент пара рук легла мне на спину.

— Идем! — Это была Алетия. — Бежим!

 

Глава 9

Все четыре луны Юпитера, даже самая большая из них — Каллисто, слишком тусклы, и их невозможно увидеть невооруженным глазом. Зимней январской ночью 1610 года Галилей первым разглядел их, сконструировав телескоп с тридцатидвухкратным увеличением: четыре спутника вращались вокруг Юпитера с периодами от полутора до шестнадцати с половиной дней. Четыре новых мира, не виданные доселе ни древними, ни новыми учеными. Он опубликовал свое открытие в Sidereus nuncius, или «Звездном вестнике», и в течение года его открытия подтвердили астрономы-иезуиты в Риме и Кеплер в Праге. Их также подтвердил германский астроном Симон Мариус, который и дал им имена: Ио, Европа, Ганимед и Каллисто.

Потрясающее открытие Галилея сразу же вызвало множество горячих дискуссий. Мало того что эти четыре новых спутника не согласовались с Писанием — они заставляли усомниться в словах Аристотеля из сочинения De caelo о том, что звезды неподвижны в небесах. И что хуже всего, они противоречили описанию Вселенной, данному в другой славной книге, Птолемеевом «Альмагесте». Главным возражением противников учения Коперника было то, что если Земля не центр Вселенной — почему же вокруг Земли, и только вокруг Земли, вращается Луна? Но вращения лун вокруг Юпитера подвели Галилея к осознанию того, что звезды могут вращаться вокруг планет и одновременно сами планеты — вокруг Солнца. Юпитер и его четыре спутника стали для Галилея моделью Земли и ее собственной Луны. И действительно, в 1613 году он написал в дополнении к своим письмам по поводу солнечных пятен — в которых он полемизирует с астрономом-иезуитом Кристофером Шайнером, — что луны Юпитера, вне всяких сомнений, доказывают правильность теории Коперника.

Но для Галилея эти луны имели также тайное практическое значение, которое он хранил даже под более строгим секретом, чем свою приверженность учению Коперника. Галилей, конечно же, был весьма практичным человеком. Он бросал пушечные ядра с Пизанской башни, чтобы опровергнуть теорию движения Аристотеля, а в Падуе в Auditorium Maximum учил студентов новейшим методам фортификации и конструирования артиллерийских орудий. Итак, он понял, что спутники Юпитера — и, в частности, их затмения, случающиеся, когда они проходят за планетой, — можно использовать для решения древней проблемы нахождения долготы в море; за разрешение этой задачки король Испании посулил вознаграждение в 6 000 дукатов, а Генеральные штаты Нидерландов попытались превзойти его, пообещав 30 000 флоринов. Подписанное в 1609 году перемирие между двумя этими странами вскоре должно было закончиться, конечно если пушки не заговорят до срока. Новая война грезилась и испанцам, и голландцам, сражавшимся не только на старых европейских полях сражений, но и среди островов Тихого океана. Собственно говоря, уже сообщалось о нескольких нападениях голландцев на presidios Тьера-Фирме. И вот тогда-то Галилей, истый католик, вычислил таблицу затмений и обратился к Филиппу III через посредство тосканского посла в Мадриде. Эти таблицы — залог испанских удач в Тихом океане — предсказывали время начала и длительность затмений каждого спутника: их затмения, подобно нашим лунным, происходили в одинаковое время в любой точке Земли. В отличие от лунных затмений, однако, они случались гораздо чаще, в случае Ио — почти ежедневно. Поэтому Юпитер и его спутники могли служить своеобразными небесными часами, показывающими разницу времени между любыми двумя точками на Земле любому человеку, способному предсказать их затмения.

— К середине тысяча шестьсот пятнадцатого года агенты «партии войны» и голландской Республики соединенных провинций присылали из Мадрида сообщения о том, что испанские корабли в Тихом океане начали пробные плавания с использованием таблиц Галилея. Эти таблицы, разумеется, были строго секретными. — Алетия шла на два шага впереди меня, показывая путь по затемненному коридору, ковер которого уже пропитался водой. — Галилей никогда не упоминал о них в своих трудах.

— И «Сакра Фамилиа» была одним из таких кораблей?

Она кивнула.

— Сэр Амброз читал все сообщения, поступавшие в Ламбетский дворец, и потому ему сразу вспомнилось название этого корабля, как только он прочел его на доске.

Преследуемые сэром Ричардом, мы выбежали из атриума и, шлепая по лужам и поскальзываясь, влетели в библиотеку, где уже скопилось так много воды на полу, что она наполовину скрывала книги, стоявшие на нижних полках, а множество более высоких полок угрожающе накренилось. Картонные переплеты сморщились, и страницы из тряпичной бумаги распадались на исходные составляющие — лен и пеньку. Я наклонился, надеясь спасти один из томов — тщетная надежда, — но Алетия настояла на продолжении бегства. Мы забрались на библиотечную галерею по приставной лесенке и втянули ее наверх, чтобы наши преследователи не смогли ею воспользоваться. Я уже слышал топот ног по ступеням, когда мы, преодолевая препятствия — обвалившиеся куски штукатурки и досок, — вбежали в лабиринт темных коридоров второго этажа.

— Значит, «Сакра Фамилия» нашла метод определения долготы в море?

— Нет, — сказала она, поспешно продвигаясь вперед. — В море метод Галилея оказался бесполезным. На суше или в обсерватории — да, лучшего метода пока не существует. Но в море он неприменим. Довольно трудно найти некую отдаленную точку отсчета, доступную лишь телескопу, на движущемся корабле, тем более при сильном волнении, которое далеко не редкость в Тихом океане. Юпитер можно наблюдать в течение нескольких секунд, но самое легкое покачивание палубы не позволит увидеть его спутники, даже если в объектив вставлены особые бинокулярные линзы, изобретенные Галилеем.

Как долго они еще будут за нами гоняться? Из-за оштукатуренных стен доносились звуки грома, а возможно, топот ног наших преследователей. Или то были потоки воды, прорывающиеся внутрь здания? Пол, казалось, содрогался у нас под ногами. Прихрамывая от боли, я ковылял за Алетией. Весь промокший и обессиленный, я, однако, не потерял интереса к ее рассказу. По всей вероятности, мне требовалось узнать тайну, из-за которой я чуть не погиб.

— Какое же открытие сделали на «Сакра Фамилиа»?

— Они открыли остров с бамбуком, сандаловыми деревьями и золотом, — пояснила Алетия, когда мы завернули за угол. Она взяла меня за руку. — «Сакра Фамилиа» села на мель возле одного из островов, куда ее занесли юго-восточные пассаты, что дуют между экватором и тропиком Козерога. А точнее, они обнаружили на острове не золото, а светлый плавиковый шпат — такие желтоватые кубические кристаллы, которые мусульманские алхимики называют markasita, их обнаружение всегда свидетельствует о наличии золота. Пинсон понял, что они оказались на том самом острове, что изображен на карте пражского издания Theatrum orbis terrarum. Понимаете, Пинсон прежде уже бывал на этом острове в тысяча пятьсот девяносто пятом году, во время последней экспедиции Менданьи, искавшей Соломоновы острова.

— То есть Менданье не удалось найти Соломоновы острова, зато он открыл Маноа?

— Или, возможно, это и был один из тех легендарных Islas de Solomon. Кто знает? Менданья и Пинсон могли принять этот новый остров, со всеми его сандаловыми деревьями и белыми шпатами, за то место, где находились копи царя Соломона. Но, как и исходные Islas de Solomon, никто не смог, конечно, повторно обнаружить новый остров, хотя его нанесли на карту в пражском издании Theatrum.

Завернув за угол, мы прошли мимо комнат с открытыми нараспашку дверями, за которыми, должно быть, сидели в свое время переписчики рукописей: там стояли двухтумбовые письменные столы со всем необходимым инструментарием. Полы в них также покрывала вода; стенные панели набухли, и потоки воды сбегали вниз по стенам. Затем коридор повернул налево. Куда же мы так бежали?

— Зато теперь можно было определить долготу этого острова, — сообщила мне Алетия, — Исходя из данных таблиц Галилея, определяется точное время, в которое эти затмения можно видеть в Толедо — именно там испанцы располагают нулевой меридиан. А Пинсон, в свою очередь, записал точные времена таких же затмений на этом острове. И вот, когда корабль починили с помощью сандалового дерева, он отправился обратно в Испанию, намереваясь снарядить новую экспедицию, которая должна была, используя соответствующие координаты, определить точное местоположение этого острова. Но конечно, «Сакра Фамилиа» так и не вернулась в Кадис. — Она сильнее сжала мою руку и после очередного поворота добавила: — И даже если бы она дошла до Испании, то ценность привезенных сведений была бы не дороже бумаги, на которой их записали. Всего лишь за год один из самых ценных документов христианского мира превратился в опаснейшую ересь, последователей которой сжигали на кострах.

Ведь если даже спутники Юпитера вызывали бурные споры, то об их затмениях и говорить нечего. Галилей обнаружил их только в 1612 году, через два года после обнаружения самих спутников. Он начал вычислять движения спутников в 1611-м, но сначала вместо таблиц Коперника использовал таблицы Птолемея, составленные на основе того предположения, что Земля — а не Солнце — является центром, вокруг которого вращается Юпитер. Только применив таблицы Коперника и исправив свои вычисления, он обнаружил, что луны попадают в фазу затмения, когда Юпитер заслоняет их от солнечного света. С тех пор предсказание этих затмений стало довольно простой задачей, но такие расчеты нельзя было делать с использованием Птолемеевых таблиц, которые вносили ошибки как в определение времени начала затмений, так и в положения каждого спутника относительно звезд в моменты начала и конца затмений. Следовательно, вычисление этих затмений — путь решения задачи определения долготы — влекло за собой признание учения Коперника, той ереси, за которую Джордано Бруно сожгли в Риме всего лишь двенадцать лет назад.

Последствия этих событий мне были известны достаточно хорошо: печальная история торжества невежества над разумом, традиций и предрассудков над новым открытием. В 1614 году Галилей написал письмо Кристине Лотарингской, пытаясь доказать, что учение Коперника не противоречит Библии. Эта попытка, однако, оказалась бесполезной, так как письмо попало в руки инквизиции, чей тайный механизм привел в действие Папа Павел V. Кардиналы из дворца Сан-Уффицо призвали Галилея в Рим и в результате допроса утвердились во мнении о еретичности учения Коперника. Это произошло зимой 1616 года, вскоре после того, как «Сакра Фамилиа» отправилась в плавание в южные моря. И следовательно, к тому времени, когда потрепанный штормами караван вернулся в Кадис, метод Галилея уже был не только непрактичным: он стал еще и еретическим.

— В другие времена подобную ересь не сочли бы столь катастрофической… Пойдемте, мистер Инчболд.

Мы продвигались уже почти вслепую. Целые стаи крыс шныряли и пищали под нашими ногами.

— Но в тысяча шестьсот шестнадцатом году война между католиками и протестантами уже маячила на горизонте. Рим не мог допустить возникновения новых угроз его ортодоксии, особенно если они исходили от такого выдающегося ученого, как Галилей. Хотя Исаак Казобон и развенчал миф о Гермесе Трисмегисте, но теперь герметические философы ухватились за эти новые и, по мнению папской курии, не менее опасные идеи. Астрономия, заменившая «герметический свод», стала самой большой опасностью для церковной власти. Галилея осудили, а его труды иезуиты включили в «Индекс», поставив их в один ряд с работами таких оккультистов, как Агриппа и Парацельс. Испанцы отказались от его проекта, вычисление долготы в море было запрещено, и поиск этого таинственного острова в Тихом океане прикрыли.

Вот такой конец могла бы иметь эта история, сказала Алетия, если бы весть о том, что не всё находившееся на корабле пропало, когда галеон «Сакра Фамилиа» разбился о рифы, не достигла Лондона. Существовали еще копии его мореходных карт. Сначала эти сообщения казались такими же иллюзорными и не заслуживающими доверия, как те, что касались самого острова, хотя со временем их подтвердили агенты из Мадрида и Севильи. Они утверждали, что «Сакра Фамилиа», покинув Веракрус, встретилась с остальными кораблями мексиканского каравана в Гаване, где капитан, устрашившись надвигающегося шторма, оставил на хранение зашифрованные копии своих карт в иезуитской миссии Сан-Кристобаль — со временем документы доставили в Севилью для надежного хранения в архивах Торговой палаты.

Но не только там нашли приют эти документы. В марте 1617 года, как раз когда флот Рэли готовился отбыть в Гвиану, эрцгерцог Фердинанд Штирийский заключил с королем Испании договор, по условиям которого Филипп признавал Фердинанда преемником императора Маттиаса в обмен на германский Эльзас и два императорских анклава в Италии. Принятое соглашение соединило два самых влиятельных рода Европы, два дома Габсбургов, один — испанский, другой — австрийский. Объединившись, две эти великие империи смогут теперь действовать заодно, будут делиться своими армиями и знаниями и, поступая таким образом, разобьют протестантов в Европе раз и навсегда. А их самым могущественным арсеналом являлись, разумеется, библиотеки.

Наверху прогрохотал кусок шифера, падая с крыши. Часть потолка обвалилась, обнажив чердачные балки. Вода, низвергаясь в эту дыру, преграждала нам путь. Откуда-то сзади донесся крик, и тут Алетия схватила меня за руку и протащила под этим водопадом.

— Но этот арсенал в Вене подвергался опасности, — задыхаясь сказал я, когда мы вышли из потока воды.

— Да. В семнадцатом году граф Турн уже стягивал войска протестантов к воротам Вены.

— И тогда эти документы увезли в Богемию?

— Вместе с множеством других сокровищ из Императорской библиотеки Вены. Всё поместили в архивы Испанских залов, которые уже содержали множество астрономических рукописей Тихо Браге наряду с запрещенными книгами Галилея, Коперника и прочих еретиков.

И именно тогда в Лондоне зародился новый заговор: послать сэра Амброза в Пражский замок в свите курфюрста Пфальцского. Перед ним поставили задачу спасти как можно больше книг из Испанских залов, но в первую очередь — найти эти мореходные карты и привезти их в Англию. Тогда, возможно, еще удалось бы выступить с решительными — хотя и несколько запоздалыми — coup de main против короля Испании.

— Но их план провалился, — сказал я. — Этот палимпсест так и не доставили в Ламбет-Пэлас.

— Нет, — ответила Алетия. — В последний момент сэр Амброз предал «партию войны».

— Предал? — Мы остановились перед закрытой дверью, которую Алетия попыталась открыть плечом. — Но почему? Не хотите же вы сказать, что сэр Амброз был испанским агентом?

— Нет, сэр Амброз как раз им не был. Но их было полно как в Военном министерстве, так и в Ламбетском дворце. Весть об этом палимпсесте уже достигла и Рима, и Мадрида.

Она сильнее надавила плечом на дверь, которая отказывалась шевелиться. Я услышал, как где-то за нами раздался бой напольных часов, сменившийся отдаленными голосами.

— Ven acqui!

— Vayamos por orto lado!

Дверь скрипнула и слегка сдвинулась. Я понял, что перед нами та самая дверь, что задержала мой выход со второго этажа в то давнее утро. Решив помочь Алетии, я подался вперед. Дверь скрипнула, приоткрываясь еще немного, изнутри повеял свежий ветерок и послышался ужаснувший меня звон — не шпор, как я подумал сначала, а пузырьков и склянок на полках лаборатории.

— Чудо уже то, что этот палимпсест все-таки сохранился, — сказала Алетия, когда мы чуть позже прорвались внутрь и направились в другой темный коридор. — А в итоге его хотел уничтожить сам сэр Амброз. Его последним желанием было, чтобы эта рукопись сгорела, хотя он рисковал жизнью, спасая ее.

Обломок штукатурки свалился с потолка прямо перед нами, и верхние балки скрипели от какого-то огромного напряжения. С некоторой опаской мы продолжали двигаться по коридору. Впереди, футах в десяти от нас, опять начала падать штукатурка.

— Пуритане хотели раздобыть эти документы, — сказал я, — Стэндфаст Осборн…

— Верно, — согласилась Алетия. — Как и испанцы. И сейчас очевидно, что наш новый министр тоже узнал об их существовании. Сэр Амброз утверждал, что они прокляты, и оказался прав, поскольку десять лет назад его отравили испанские агенты. Они боялись, что он предаст их Кромвелю, поскольку в те годы мы нуждались в деньгах, а пуритане готовились к Священной войне против короля Испании. К тому времени, разумеется, я уже знала, что сэр Амброз мне не родной отец, — понизив голос, добавила она. — Вот кто, конечно же, наши нынешние преследователи: испанские агенты. Именно они убили лорда Марчмонта.

На мгновение я усомнился, правильно ли понял ее слова.

— Сэр Амброз не был вашим отцом? Но…

— Да, — ответила она. — Это мой последний обман. Моего настоящего отца тоже убили испанские агенты — если на то пошло, это сделал Генри Монбоддо. Это произошло много лет назад. Понимаете, Генри Монбоддо был не только посредником по приобретению произведений искусства, но также и испанским агентом. Он узнал о существовании палимпсеста от своих шпионов в Праге. Но сэр Амброз уже догадался о его измене после провала Оринокской экспедиции, и поэтому он использовал моего отца как подсадную утку. Моя мать — она бежала из Праги вместе с моим отцом — умерла во время родов, и вскоре после этого…

— Ваша мать?

— …сэр Амброз забрал меня к себе и воспитал как свою дочь. Мне кажется, он считал это своим долгом, может быть искуплением вины за то, что предал моего отца вместе с теми алчными герцогами и епископами «партии войны». Мой родной отец был богемцем, тихим человеком, посвятившим себя книгам и учености. Но сэр Амброз чувствовал, что не может полностью доверять ему, поскольку тот был католиком.

За нами по лабиринту коридоров летело эхо голосов. Алетия ускорила шаги. Переступив через упавший гобелен, мы прошли комнату, за окном которой полыхали молнии. И в их отблесках я увидел вдалеке липовую аллею.

— Caray!

— Por Dios! Las aquas han subido!

Коридор повернул налево, и мы оказались в просторном, но пустом зале, также залитом водой. Мне показалось, что где-то сзади раздался пистолетный выстрел, сменившийся грохотом ломающейся балки. Посреди зала меня подвела косолапость, и я, поскользнувшись на плитах, шлепнулся в воду. В считанные секунды я вновь вскочил на ноги, уже не сомневаясь, что мы спешим к некой ужасной смерти.

— Я выросла в Понтифик-Холле, — продолжала Алетия, как будто не замечая никаких опасностей, — и именно от сэра Амброза я узнала все то, что знаю. Мы были как Миранда и Просперо на волшебном острове, в ожидании бури, что занесет на их берег захватчиков. Со временем он рассказал мне даже об этом палимпсесте и его истории. Ему хотелось уничтожить его, как я уже говорила, и мне нравилась эта мысль. Но мой муж, а потом и сэр Ричард — оба они отговаривали меня. Понимаете, такой документ просто необходимо продать. За него дадут десять тысяч фунтов. Сэр Ричард действовал как посредник. Я понятия не имела, кто покупатель, да меня это и не волновало. Я желала только избавиться от этого палимпсеста, вот и все. Я полностью доверяла сэру Ричарду. Мы собирались пожениться. Деньги хотели использовать на восстановление этого дома. Мы могли бы жить здесь вместе. — Она немного помолчала. Голоса и крики раздавались уже ближе. — Но теперь сюда прибыли враги, — произнесла она печально. — И теперь я знаю, что я…

Я не разобрал ее последних слов, поскольку стена рядом с нами начала рушиться и очередной обломок штукатурки, падавший с потолка, слегка ударил меня по плечу. Я отшатнулся и упал плашмя во второй раз. Весь мокрый и задыхающийся, я поднялся на ноги и на ощупь поискал руку Алетии; но к тому моменту она уже исчезла в конце коридора. И где-то в том конце, в лаборатории, множество склянок подавало сигнал тревоги.

И теперь я знаю, что я должна сделать…

* * *

Как говорится, от страха у нас порой вырастают крылья. Но он также, по утверждению Ксенофонта, сильнее любви. Должен признаться, что мысли о судьбе книг и Алетии уже вылетели из моей головы, я думал только о себе, когда бежал по коридору спустя пару секунд. Я отчаянно хромал, неравномерный перестук моих шагов эхом отдавался от промокших оштукатуренных стен, и вот наконец, резко затормозив, я оказался — нет, не в лаборатории, а на верхней площадке лестницы, осознав, что именно она должна вывести меня на верный путь. Увидев, куда попал, я испытал замешательство, сам не веря, что мне удалось так легко выбраться из лабиринта коридоров. Но мраморные ступени коварно скользили, и, когда я начал спускаться, у меня вновь закружилась голова. С верхней площадки я видел почти весь атриум, вся эта внушающая ужас живая картина смерти и разрушения предстала передо мной. Овальное зеркало в атриуме опрокинулось; в его потрескавшемся овале сейчас отражалась брешь в потолке, откуда упала люстра. Тут же лежала и люстра, словно покалеченная бронзовая птица. А потом я увидел Финеаса, он лежал на животе возле двери, широко раскинув руки.

Из лаборатории больше не доносилось ни звука — ни звона склянок, ни криков о помощи. У меня вдруг мелькнула мысль, не стоит ли вернуться за Алетией, но вместо этого я ухватился за перила и продолжил мой осторожный спуск. Я не готов умереть, уговаривал я сам себя, за грехи сэра Амброза Плессингтона. Через открытую дверь я увидел, что дождь наконец прекратился. Ветер утихомирился, и солнце напоминало о своем существовании. Какая насмешка судьбы. Когда я проходил по атриуму, под моими ногами хрустели осколки хрустальной люстры. У меня появилось ощущение какой-то беспомощности и зыбкости, я вдруг осознал, что это пол содрогается у меня под ногами. От распростертого тела Финеаса растекались ручейки крови, словно ветви ярких морских водорослей. Лишь успев обойти эту витиеватую живопись, я услышал крик и увидел одинокую черную фигуру, стоявшую в дверях библиотеки. Мой взгляд напоследок скользнул по рухнувшим полкам, по размокшим книгам, беспорядочно валявшимся на полу, и, не медля больше ни минуты, я выскочил через дверной проем навстречу тусклому дневному свету.

Я бросился к лошадям, которые, напуганные грозой и грохотом, беспокойно вскидывая головы, шарахнулись от меня в сторону. Наполовину затопленный парк разливался передо мной, отражая пылающее небо. Я собирался вскочить в карету и уехать, но не успел. Мой преследователь прокричал что-то по-испански, и его напарник появился из-за угла дома, около аптекарского огорода. Поэтому я побежал не к выходу, а к зеленому лабиринту. Может, я воображал, что смогу увести этих убийц от Алетии — выполнив в последний раз задание, ради которого меня нанимали. Ведь, скорее всего, именно мое поспешное бегство из Лондона и привело их в Понтифик-Холл! То была глупая и странная фантазия: мог ли я, с моей хромотой и одышкой, соперничать с преследователями, одним из которых, как я заметил, оказался сэр Ричард Оверстрит. Но, приблизившись к лабиринту, я отважился бросить беглый взгляд через плечо и увидел глубокую трещину в земле, открывшуюся за мной, — длинная траншея протянулась по парку от пруда с лилиями к запряженной четверкой карете.

Задним числом эта трещина кажется неким катаклизмом, чуть ли не библейским, — возможно, даже чудом, если чудо может быть таким нелепым и трагичным. Первыми погрузились в землю задние колеса кареты. Земля, содрогнувшись под ними, разъехалась, карета начала оседать назад — и наконец рухнула в ров, который мгновенно расширился до шести с лишним футом и заполнился вырвавшимся на свободу подземным потоком. Крупы лошадей на мгновение блеснули в воде — и исчезли из виду. Первый из моих преследователей, мужчина в черном камзоле, резко остановившись, замер на самом краю обрыва. Объятый ужасом, он потрясенно глядел на меня, пока буроватая почва уходила у него из-под ног и пропасть между нами становилась все шире. Его тоже поглотили челюсти обвала.

Я повернулся и продолжал бежать. Воздух пропитался терпким запахом бирючины, и когда я нырнул в этот лабиринт с горчичного цвета изгородями, их разросшиеся ветви оцарапали мне щеки и цеплялись за плечи — но потом я повернул налево, к еще более густому строю мокрых ветвей и острых листьев падуба. Под ногами плескалась вода. Через маленькую брешь в изгороди я увидел сэра Ричарда с пистолетом в руке, он бросился ко входу в лабиринт. Еще развилка. Поворачивая то направо, то налево, я держал путь в глубину, к центру этих извилистых коридоров. В какой-то момент, зацепившись за корень, я едва не упал, но зато обнаружил забытые в траве садовые ножницы. Прихватив их с собой — лезвия заржавели, но были еще достаточно остры, — я вновь бросился бежать.

Должно быть, через минуту или две раздался этот резкий, пронзительный вопль. Я как раз достиг центра лабиринта, крошечного пятачка земли, где стояла прогнившая от дождей деревянная скамья. Сэр Ричард с треском ломился по зеленым коридорам, и я понял, что он, должно быть, идет по моим оставленным в грязи следам. Еще один предательский след, оставленный мною. Вскоре он доберется до меня — если этот лабиринт сначала не уйдет под землю, поскольку она вздрагивала и сотрясалась, как пол в мастерской каменщика. Когда этот резкий крик прорезал воздух, я схватил садовые ножницы за рукоятки и, повернувшись спиной к подрезанным ветвям изгороди, приготовился к схватке. Взглянув поверх брустверов граба и самшита, я заметил в окне второго этажа одинокую фигуру.

Алетия все-таки добралась до лаборатории. Взобравшись на скрипучее сиденье скамьи, я увидел, что она широко распахнула окно и начала отчаянно жестикулировать. Это продолжалось всего лишь мгновение, поскольку едва оконные стекла блеснули в солнечном свете — невероятно, но солнце уже появилось, — как южное крыло дома начало оседать в разверзшийся ров. Со скрежетом искривлялись и ломались балки, следом начала обваливаться кладка из тесаного камня, и из-за них в тумане меловой пыли проступила библиотека, прежде чем она тоже начала оседать в эту необъятную бездну, увлекая за собой множество книг. Второй этаж несколько секунд повисел над провалом и тоже начал тяжело оседать вниз. Часть крыши качнулась вперед, сбрасывая шифер; затем треснули перекрытия, и наконец вся крыша рухнула в реку, подмывшую основы дома.

Оцепенев от страха, я по-прежнему стоял на скамье и смотрел на жуткое зрелище. Я услышал еще один вопль со стороны восточного фасада, который потрескался и обрушился лавиной камней, подняв облака пыли, вздымавшиеся и клубившиеся в воздухе, как дым от пушечного залпа. Это величественное сооружение с его открывшимися ячейками — каждая с мебелью и обоями — сейчас выглядело не более чем кукольным домиком или архитектурным макетом. Передо мной даже промелькнула лаборатория с разбитыми склянками на полках. Но Алетии нигде не было видно, впрочем как и никого другого. Спрыгнув со скамейки, я уже пробирался обратно к выходу из лабиринта, когда пол атриума разъехался и остатки кукольного домика рухнули вниз с таким грохотом, что я даже почувствовал, как эта звуковая волна ударила меня в грудь. Мне показалось, что я слышал еще один крик, но, должно быть, ошибся: это были лишь звуки терзаемого железа и ломающихся балок, последних обломков Понтифик-Холла, обрушивающихся в эти ненасытные воды.

 

Эпилог

Время закрытия. Темнота сгустилась за окнами и упала на широкий простор Темзы. Пролет древнего разводного моста застонал и поднялся, чтобы пропустить последние продубленные морскими ветрами паруса барок и смэков, идущих вниз по течению к седому взморью. Последние на сегодня экипажи проскрипели по заснеженной мостовой. Вот-вот там начнется тихая суета, свернется навес и захлопнутся ставни. Том Монк со своими тремя детьми суетится внизу, гремя ключами и подсчитывая выручку, а я сижу наверху в своем кабинете, в моем последнем пристанище, и, сжимая гусиное перо подагрическими пальцами, медленно оставляю на бумаге свои следы, выписывая эти строки. Внизу открывается зеленая входная дверь, и моя свеча оплывает от порыва ветра. Я получше пристраиваю очки на носу — мое зрение теперь еще слабее, чем в былые дни, — и с надеждой склоняюсь над столом. В камине посвистывают горящие угли. Наконец мой труд почти завершен. Не знаю, много или мало мне еще надо сказать. Что случилось в Понтифик-Холле в тот последний день, мне кажется, я так никогда до конца и не пойму — хотя я единственный, кто остался в живых, чтобы рассказать эту историю. Мое спасение было делом удачи и случая, а может, милостью святого Иоанна, покровителя и защитника печатников и книготорговцев. В конце концов я убежал от сэра Ричарда, или, вернее, он убежал от меня, бросившись обратно по садовому лабиринту в сторону пропасти, когда дом начал рушиться. Надеялся он спасти Алетию или манускрипт, мне не суждено узнать, поскольку его тоже поглотили воды. Я появился из лабиринта в тот момент, когда могучий поток уносил его прочь. К этому времени дом и все его содержимое утонули без следа, за исключением части крипты. Передо мной развернулась картина полнейшего и ужасного разрушения. Даже обелиск исчез. Не удалось мне также обнаружить никаких признаков Алетии, хотя я больше двух часов разыскивал ее, переворачивая обломки, и даже отважился побродить — почти по пояс в воде — по затопленной крипте. Множество раз ее отчаянный крик о помощи звучал в моих ушах. Однако я не нашел ничего, кроме нескольких книг, которые я старательно спасал, словно верил, что эти промокшие останки могут либо смягчить ее потерю, либо загладить мою вину.

Я брел назад в Крэмптон-Магна вдоль речного потока, что вился между заболоченными полями с маленькими островками деревьев и полузатопленными пшеничными скирдами. В общей сложности дорога заняла у меня несколько часов. Среди проплывающих мимо обломков Понтифик-Холла я увидел еще несколько книг из погибшей библиотеки, по большей части так сильно пострадавших, что я едва мог прочесть их названия. Но им я тоже не дал пропасть без следа и вытащил на сушу. Уже в темноте я добрел до «Прибежища пахаря» со своей промокшей насквозь ношей, завязанной в плащ, и поставил эти книги — всего семь штук — сушиться у огня в моей комнате. Много часов я провел без сна на лежанке, чувствуя себя как выживший после кораблекрушения человек, который выбрался на полоску берега и все еще лежит среди морских водорослей и обломков корабля, осторожно проверяя состояние своих членов и карманов, прежде чем встать на ноги и сделать первую вылазку в тот странный новый мир, куда его забросила судьба.

А мир, в который я отважился вступить, действительно был странным. Когда спустя четыре дня я доехал-таки до Лондона, то моя «Редкая Книга» показалась мне совсем чужой, изменившейся почти до неузнаваемости. Все было на своих местах, включая Монка, но сама лавка неуловимо изменилась, будто на каком-то атомном уровне. Даже привычные дела не в силах были рассеять это наваждение. Я нашел утешение — слабое, но и на том спасибо — в моих книгах. В те первые недели после моего возвращения я чаще всего изучал тома, спасенные из Понтифик-Холла, словно искал в их покоробленных, распухших страницах какую-то разгадку всей этой трагедии. Их шрифт стал тусклым, и поистерлась позолота на переплетах; даже экслибрис стал почти незаметным. Они по-прежнему стоят вместе на полке над моим столом, и из всех томов, имеющихся в «Редкой Книге», лишь эти семь экземпляров не продаются.

Но одна из спасенных книг имела особое значение. Экземпляр Anthologia Graeca — представлявший собой сборник отрывков греческих авторов, составленный в Константинополе Кефаласом и спустя несколько веков обнаруженный среди манускриптов Пфальцской библиотеки в Гейдельберге. Экслибрис отсутствовал, однако на форзаце было написано «Эмилия Молинекс», а среди страниц обнаружились подорожная и удостоверение о состоянии здоровья — оба документа на имя Сайласа Кобба, оба с печатями, проставленными в Праге в 1620 году. Поначалу эти имена невозможно было разобрать. Только со временем они проявились: буквы-«призраки», как Алетия назвала их, словно благодаря некой загадочной химической реакции, произведенной танинами и солями железа, проступили обратно на поверхность этих пергаментов. И именно из-за этих листков бумаги, нескольких нацарапанных слов в палимпсесте, я занялся кропотливым воссозданием событий.

Некоторые части этой загадочной истории складывались довольно легко, в отличие от других. О ней упомянули даже в большинстве «Ведомостей», которые сообщали о смерти сэра Ричарда Оверстрита, известного дипломата и землевладельца, недавно вернувшегося из изгнания во Франции. Его тело обнаружили спустя несколько дней в нескольких милях от Понтифик-Холла. Но нигде не упоминалось ни об Алетии, ни о трех испанцах. Их тела, я полагаю, так и не нашли; насколько мне известно, пропал также и злополучный палимпсест вместе с тысячами книг сэра Амброза.

И конечно же, сам сэр Амброз остается для меня такой же великой загадкой, как и прежде. Я частенько размышлял с тех пор, почему он решил предать своих союзников и спрятать палимпсест в Понтифик-Холле. Да, он был идеалистом; он верил в реформацию и распространение знаний, в то сообщество ученых, которое описывали розенкрейцеры в своих манифестах или Фрэнсис Бэкон в «Новой Атлантиде», поведавшей, как естественные науки вернут нас в Золотой век, к тому совершенству, что царило в мире до изгнания человека из Эдема. По своем возвращении в Англию сэр Амброз, должно быть, сильно разочаровался. Он обнаружил среди приверженцев «партии войны» не тех просвещенных ученых, которыми славились академия Платона или лицей Аристотеля, а скорее воров и убийц, таких же невежественных и порочных, как римские или мадридские. Европа балансировала на краю пропасти, а изучение природы вещей и поиск истины подменялись вульгарным соперничеством между протестантами и католиками, стремившимися одолеть друг друга. Наука больше не заботилась о совершенствовании мира: она стала служанкой предрассудков и святошества, а предрассудки и святошество служили грабежу и убийству. Видимо, сэр Амброз не захотел участвовать в этой грязной игре. Пусть таинственный остров и его богатства, если они существуют, лучше остаются неоткрытыми до тех времен, пока мир не станет достойным таких сокровищ: так, должно быть, решил он.

Однако не о сэре Амброзе и его книгах — и даже не о «Лабиринте мира» — больше всего мне думалось в те дни. Поскольку я осознал, что печалит меня именно судьба Алетии. Временами я позволял себе верить, что ей каким-то образом удалось спастись из-под развалин. Годы спустя я буду часто замечать за окном «Редкой Книги» знакомую женскую походку или осанку, женщину с узнаваемыми жестами или профилем, и испытывать на мгновение острое потрясение — а потом неизбежно разочарование и грусть. Алетия, как и Арабелла, вновь и вновь отступает в мир призрачных воспоминаний, все больше отдаляется и походит на плод воображения, как те затерянные в Тихом океане острова, которые даже сейчас, в 1700 году от Рождества Христова, никто еще так и не обнаружил. Со временем за моим окном перестали мелькать даже эти мимолетные напоминания, и теперь я вижу ее, если повезет, только в снах.