Ближе к вечеру, когда день за стенами голубой гостиной начинал угасать и наступили сумерки, Генриетта принималась беспокойно поглядывать на окна, чтобы по лучам света определить, сколько времени осталось до пяти часов – в эту пору лондонский бомонд пестрой, шумной толпой наводнял Гайд-парк, и Брэндиш заезжал за Энджел, чтобы везти ее на гуляние. Если бы Генриетта столь же часто поглядывала на часы, то ее странное поведение было бы тут же замечено, но ее находчивость помогала ей скрыть волнение. Она не помнила точно, когда догадалась таким образом определять время, не привлекая к себе внимания. В первый раз это, кажется, было в воскресенье, на следующий день после поездки в театр. Уже к среде она убедилась, что в солнечную погоду лучи дневного светила падают на крышку золоченых часов примерно в пять пополудни. В четверг сделала новое открытие: в пасмурный день к пяти в голубой гостиной темнело настолько, что было невозможно читать. Разумеется, сама Генриетта читать и не пыталась: ее нервы были так напряжены, что, едва она открывала книгу, буквы начинали плясать перед глазами, а голова шла кругом. Впрочем, точно так же она не могла сосредоточиться ни на рукоделии, ни на беседе. Дело дошло до того, что мисс Брэндиш дважды осведомлялась о ее самочувствии.

Вот и сегодня, в пятницу, вдевая дрожащими пальцами нитку в иголку, она напряженно следила за солнечным пятном на голубом ковре, которое постепенно переместилось на полированный столик красного дерева с золочеными часами под стеклянным колпаком, а затем подобралось к подставке часов. Генриетта расположилась с рукоделием на кушетке у камина, а напротив, у окна, стояла готовая к поездке в Гайд-парк Энджел. Она смотрела на улицу, теребя белую кружевную занавеску. На девушке было изящное платье для прогулок из янтарно-желтого шелка и голубовато-лимоные перчатки; золотистые волосы прикрывала элегантная шляпка с белым страусовым пером и бледно-голубыми лентами, завязанными бантом под подбородком. В руках Энджел держала ридикюль, который прошлым летом Генриетта вышила для нее бисером. Послышался стук подъехавшего экипажа.

– Генри, Брэндиш прибыл, – обернувшись, спокойно сказала младшая сестра. – Поедем с нами! Мне кажется, ему со мной ужасно скучно, хотя он и не признается. Знаешь, пока мы едем, он молчит, уставившись на лошадей. Впрочем, мы часто останавливаемся из-за джентльменов, которые буквально осаждают экипаж, чтобы спросить у Брэндиша, оправились ли его лошади после несчастного случая. Эти джентльмены проявляют участие именно к бедным лошадкам!

«Боже, как она простодушна, не понимает, что на самом деле джентльменов интересуют вовсе не лошади Брэндиша, а ее красота!» – подумала Генриетта и, посмотрев на дважды уколотый во время шитья палец, негромко ответила:

– Мне лучше остаться дома!

Внезапно Энджел отошла от окна и встала перед ней.

– От кого ты прячешься, скажи на милость?

От неожиданности Генриетта снова укололась. Вскрикнув, она принялась сосать пораненный палец, чтобы не запачкать кровью рукоделие. Вопрос поразил ее не только редкой для Энджел проницательностью, но и тем, что в нем была ужасная правда, в которой Генриетта не признавалась даже себе. Она хотела было увильнуть от прямого ответа или соврать, но передумала.

– Тебе известен, – медленно начала она, – печальный конец моего брака с Фредди. Я стараюсь пореже появляться на людях, чтобы никто не мог попрекнуть мою семью тем давним скандалом.

– По-моему, это чепуха, Генри, – ответила девушка, поправляя пышный бант под подбородком. – С тех пор, как мы приехали сюда, только леди Рамсден однажды попробовала что-то сказать по поводу тебя и твоего покойного мужа, да и то Салли Джерси тут же поставила ее на место! И мистер Брэндиш говорит, что ты напрасно считаешь общество таким злопамятным и жестоким!

– Он так говорит?

Энджел кивнула и продолжала:

– Почему ты, к примеру, чураешься мистера Брэндиша? Он очень добрый и славный, а ты, как я заметила, с ним едва разговариваешь, да и он, когда ты рядом, больше молчит, поджав губы.

– Наверное, потому, что злится на меня!

– За что?

– Не знаю!

В этот момент дворецкий объявил о прибытии Короля. Энджел поспешно отодвинулась, чтобы не загораживать сестре обзор. Вошел Брэндиш, и у Генриетты, как бывало всегда, когда она его видела, екнуло сердце. Встретившись с молодым человеком взглядом, она, сама того не сознавая, подалась вперед, словно ее что-то к нему толкнуло. В костюме для прогулок – лосинах, высоких сапогах, темно-синем сюртуке и галстуке, повязанном в точном соответствии с последней модой, он выглядел подтянуто и элегантно. Войдя, он по очереди приветствовал обеих дам сдержанным поклоном, и Генриетта подумала, что ее отношения с Брэндишем свелись лишь к обмену обязательными светскими любезностями. Но она не знала, как вести себя, не знала причины недовольства, которое он ей так явственно выказывал. Если кто и виноват в этом, то только он сам!

Энджел повернулась к сестре, широко раскрыв и без того огромные глаза, словно ей в голову только что пришла какая-то остроумная идея.

– Бетси сказала… – начала она, но вдруг охнула и, схватившись рукой за щеку, опять повернулась к Брэндишу: – О, прошу прощения, я, кажется, забыла перчатки!

– Дорогая, они на вас! – воскликнул он удивленно, взглядом показывая на прижатую к нежной щечке руку.

За прошедшую неделю, ежедневно сопровождая Энджел в Гайд-парк, Брэндиш познакомился с девушкой поближе и стал относиться к ней как к любимой младшей сестренке, заботу о которой почитал своим долгом. Один раз Генриетта даже слышала, как он предупреждал Красавицу относительно некоторых недостойных доверия джентльменов, подходивших к ее ручке в Гайд-парке или же осмелившихся пригласить ее на вальс на танцевальном вечере, вызвав тем самым недовольство одной из патронесс.

Уличенная в обмане, Энджел растерянно моргнула и уставилась на свои руки в красивых перчатках.

– Это не те! – наконец нашлась она. – Они не подходят к платью! Извините, мистер Брэндиш, я все-таки хочу надеть другие!

И она умчалась, как листок, подхваченный осенним вихрем.

Изумленный ее выходкой, молодой человек поклонился ей вслед и повернулся к Генриетте.

Никогда еще его не обуревали столь противоречивые чувства, как теперь, наедине с этой женщиной. Всю неделю он старался изгнать ее из своего сердца, намеренно избегал, разговаривая только тогда, когда этого требовали приличия. Она же вела себя с холодной вежливостью, хотя он часто ловил на себе ее взгляды. Раньше он никогда не переживал из-за размолвок с женщинами, но сейчас… Находиться рядом с ней и заставлять себя молчать – это все равно что плыть против могучего течения! Несколько раз Короля так и подмывало заговорить с ней, но на память приходила встреча в библиотеке, и слова застревали у него в горле.

И вот теперь он снова смотрит в прекрасные глаза Генри, отчаянно пытаясь унять непослушное сердце…

– Король, – позвала она, не трогаясь с места, – скажите прямо, чем я вас обидела? Почему вы злитесь? Даже Энджел заметила, как вы ко мне переменились!

Он смущенно покачал головой.

– Я не злюсь. Скорее, я озабочен тем, что ваше упрямство заставляет Энджел страдать!

– Страдать? – воскликнула Генриетта. – Что вы имеете в виду?

– Неужели вы так слепы, Генри? – удивился Король. – Разве вы не видите, что ваша сестра чувствует себя здесь несчастной? С джентльменами, которые увиваются вокруг нее в Гайд-парке, она ведет себя любезно исключительно из чувства долга, а не по душевному расположению. Ее совершенно не интересуют ни они сами, ни их ухаживания! Однажды я заметил, как она, прикрывшись рукой, зевнула, пока бедолага Золотой Заяц изощрялся в комплиментах! Видели бы вы, как у него вытянулось лицо! – неожиданно рассмеялся Король. – Безразличие девушки потрясло его до глубины чуши! Впрочем, вас наверняка обрадует то, что с тех нор он с удвоенной энергией старается пробудить в ней интерес к своей персоне. Он известный ценитель прекрасного и, без сомнения, считает ее красоту замечательным дополнением к своей обширной коллекции!

– Похоже, что так, – упавшим голосом согласилась Генриетта. Она не поднимала глаз от незаконченного рукоделия, лежавшего у нее на коленях. – Филипс просто преследует Энджел своим вниманием. По три раза на дню присылает цветы со своей визитной карточкой.

Отбросив напускную суровость, Брэндиш подошел к Генриетте и сел на стул рядом.

– Послушайте, – сказал он с тревогой, – в опере она плакала!

– Не может быть! – вскинула голову Генриетта, ловя его взгляд. – Вы наверняка ошиблись! Ее просто растрогала до слез прекрасная музыка, чудесный голос Каталани! Вы же знаете, как Энджел любит музыку, какой у нее талант!

Король посмотрел ей прямо в глаза.

– Лондон пугает вашу сестру, Генри! Она еще ребенок, потрясающе талантливый, но ребенок, который совершенно не приспособлен к жизни в свете, в большом городе. Мне кажется, у нее только одно желание – поскорее вернуться обратно в Раскидистые Дубы!

– Но это невозможно, – пробормотала Генриетта. Господи, как все ужасно запуталось! Почему Брэндиш вдруг заговорил с ней так благоразумно, так участливо? Его слова обезоруживают ее, лишают способности сопротивляться его обаянию… Генриетта тяжело вздохнула. – Вы правы, по-видимому, городская жизнь не для Энджел. Я-то надеялась, что она сумеет приспособиться, найдет свое счастье с каким-нибудь достойным молодым человеком. Но дни идут, она страдает, все больше замыкается в себе… Я начинаю за нее бояться! Как глупо было рассчитывать на ее замужество! Наверное, со временем она бы смогла занять подобающее место в обществе, но сейчас…

Отвернувшись, Генриетта уставилась на холодный камин. В ее больших голубых глазах застыла тревога.

Ах, как Брэндишу хотелось обнять ее, утешить! Благодаря отцу он понял, какое тяжкое бремя легло на хрупкие плечи Генри, какую потрясающую силу характера она проявила в борьбе с судьбой! Бедняжка собралась пойти в экономки, когда устроит дела семьи, – чепуха! Разве можно представить скучной домоправительницей эту прекрасную, утонченную женщину с пламенной кровью, которая так легко и без всяких расчетов ответила на его страсть?

Он решительно взял ее за руку и сел рядом. Она изумленно посмотрела на него.

– Не невольте Энджел, прошу вас, Генри! – начал он, погружаясь в манящую голубизну ее глаз, и вдруг почувствовал, как у него затрепетало сердце, стеснило грудь, и по телу горячей волной разлилось желание. Господи, опять! Сжав руку Генриетты, он зашептал: – Почему я теряю голову от страсти, едва заговорив с вами? Почему при встречах думаю только о том, чтобы заключить вас в объятия, открыть вам свое сердце и уже никогда больше от себя не отпускать? Я не понимаю! Меня терзают противоречивые чувства… С одной стороны, я безмерно вами восхищаюсь, и наша недельная размолвка стала для меня настоящим мучением, с другой стороны…

Замолчав, он бросил на нее странный взгляд.

У Генриетты перехватило дыхание, словно ее обожгли его пылкие слова и горящие глаза.

– Почему вы бросили меня тогда, в библиотеке? – наконец спросила она. – Вы заставили меня ужасно страдать!

– Поверьте, это не намеренно! Боюсь, останься я, вы бы страдали еще сильнее! Есть и еще одна причина, которую я затрудняюсь назвать… – В коридоре послышались шаги, и Король осекся, потом быстро придвинулся к Генри и жадно приник к ее рту упоительно нежными губами. Поцелуй длился одно сладостное мгновение, но Генриетта была на верху блаженства. Только сейчас она поняла, как отчаянно ей не хватало горячих ласк Короля. Поцелуй вновь возродил в ее сердце надежду на счастье. «Наверное, Бетси права, – подумала Генриетта, – я действительно безумно его люблю, только не хочу в этом признаться даже себе».

Но есть ли у ее любви будущее?

Шаги замерли перед дверью, и Король поспешно пересел с кушетки на стул.

– Скажите же, что вы отказываетесь от своего бессердечного плана относительно Энджел!

– Завтра ее первый бал, – ответила Генриетта, – если ее настроение не изменится, то я позволю ей покинуть Лондон, но при одном условии!

Брэндиш вопросительно поднял брови.

– Вы должны освободить меня от обещания поехать с вами в Париж!

Он с улыбкой кивнул.

– Считайте, что уже освободил! Я сожалею о своей глупейшей выходке!

В гостиную вошла Энджел. Оглядев сестру и Короля, она сказала, что не нашла коричневых перчаток, поэтому придется ехать в тех, что на ней.

Брэндиш вскочил, поклонился старшей сестре и, взяв младшую под руку, повел ее на улицу.

Генриетта подошла к окну и, выглянув на залитую лучами полуденного солнца улицу, наблюдала, как Король заботливо помог Энджел сесть в коляску. По-видимому, он считал, что Красавица самый хрупкий, уязвимый член семейства Литон, и потому был к ней особенно чуток. Он вообще сумел найти верный тон в общении с сестрами – например, с Бетси вел себя раскованно, поддразнивал и однажды даже довел щекоткой до истерического хохота. С Шарлоттой заводил разговоры об искусстве и литературе, ее любимейших предметах, чем быстро добился ее расположения. Особенно она любила поговорить о стихах начинающего, малоизвестного Джона Китса.

Коляска отъехала, но Генриетта все стояла возле окна, освещенная ласковыми солнечными лучами. Ее глаза были полны слез. Бетси права – ее старшая сестра, сама того не желая и не замечая, глубоко, безоглядно влюбилась в Короля Брэндиша. Что дальше? Свадьба – вряд ли. Захочет ли он на ней жениться? Наверное, она для него всего лишь ветреная, доступная женщина, которая охотно отдастся ему, не настаивая на законном браке? От этой мысли для Генриетты словно померк свет, и она отвернулась от окна. «Сама, сама виновата, – думала она, – позволила заманить себя в библиотеку и вела себя так, словно готова на все ради нескольких нежных слов и страстных объятий! А ведь Брэндиш ничего не обещал, он даже ни разу не сказал, что любит ее!»

Вопреки радужным надеждам, положение семейства Литон с каждым днем осложнялось: во-первых, сердце Генриетты стало добычей светского повесы, а во-вторых, после бала скорее всего придется окончательно похоронить надежды на замужество Энджел.

К тому же не далее как утром миссис Литон получила счет от мадам Луизы на без малого четыре тысячи фунтов.

Так в одночасье семья оказалась в долгу, как в шелку, и лишилась средств существования на целый год. Оставалось уповать на чудо.