Да, целая миля да еще тысяча футов вниз.

Да, до домика было очень далеко, хотя Тому сначала показалось, что он бы шутя докинул камешек до садика, где возилась женщина в красной юбке. Дно лощины было очень узким, шириной с небольшое поле, а потом сразу тек ручей. А дальше — серые скалы, серые болота, серые пустоши, все серое-серое, до самого неба.

Ну вот, Том зашагал вниз. Сначала — три сотни футов крутого каменистого склона, поросшего вереском, он совсем ободрал себе ноги, прыгая с камня на камень — прыг-скок, бум-бум, и ему все казалось, что он легко закинет камешек в сад.

Потом три сотни футов по известняковым террасам, таким ровным, как если бы плотник измерил их своей линейкой и вытесал одну под другой. Там ничего не росло.

У вас бы, наверное, закружилась голова, но у Тома ничего такого не бывало. Он был, как я уже упоминал, храбрым маленьким трубочистом; оказавшись на вершине крутого утеса, он не стал кричать «Папа, папа!» (впрочем, у него ведь не было папы), нет, он лишь промолвил:

— Годится!

Несмотря на то что очень устал, он запрыгал вниз, со склона на склон, по камням и кустам, кувырком и кубарем, как будто он был веселой обезьянкой и у него было четыре руки.

Но он так и не заметил, что наша знакомая ирландка следует за ним.

Но теперь он уж вовсе устал. Пылающее солнце иссушило его, влажный лес совсем выдавил из него остатки сил. Пот стекал с него ручьями, он тек даже с кончиков пальцев на руках и на ногах, и Том стал чище, чем был. Но там, где он прошел, оставались грязные следы, и темный след так и остался на утесе. В Вендейле же с тех пор развелось множество черных жуков, и все из-за Тома: папа-жук, прародитель всех сегодняшних черных жуков, как раз собирался на собственную свадьбу, нарядившись в небесно-голубой сюртук и алые гетры… и тут мимо прокатился чумазый Том.

Наконец-то мальчик добрался до подножия холмов. Но что это? Он вовсе не на равнине, так часто бывает, когда спускаешься с горы. Внизу были беспорядочно нагромождены известняковые валуны, размером и с твою голову и с целую вагонетку, а в щелях между ними росли папоротники и вереск. И на них палило солнце.

И тут Том почувствовал: все, он выдохся, не добраться ему через эти кучи.

Он больше не мог идти. Солнце палило, но его зазнобило. Он давно уж ничего не ел, его замутило. Ему и пройти-то осталось всего футов двести по ровненькому лужку, но он не мог больше двигаться. Он слышал, как напевает ручей, но ему казалось, что до воды еще миль сто.

Он упал на траву, и осмелевшие жучки побежали но его телу, а мухи усаживались прямо на нос. Не знаю, смог бы он подняться, если бы не комары и муравьи. Комары начали кусать его и изо всех сил зудеть в уши, а муравьи принялись покусывать ладони и ступни, там, где с Тома слез толстый слой сажи, так что наконец он очнулся, поднялся и, шатаясь, побрел вдоль низенькой изгороди, по узенькой тропке к дверям домика.

Домик был чистенький и симпатичный, в саду рос плющ, и все кусты были подстрижены так, что в них угадывались самые причудливые образы — павлины, трубы, чайники… А из открытых дверей раздавался такой шум, как если бы кричали все лягушки, какие есть на свете, предвещая самый жаркий день (не знаю, как им это удается узнать, да и вы не знаете, и никто не знает).

Он медленно добрел до открытой двери, увитой вьющимися розами, и осторожно заглянул внутрь.

У пустого очага, над которым висел котелок со сладкими травками, сидела очаровательная старушка в красной юбке, коротком домашнем халате поверх юбки, в чистом белом чепце, поверх которого была повязана черная шелковая косыночка. У ног ее сидел кот, должно быть, он приходился дедом всем котам на свете; а напротив нее на двух скамейках разместились двенадцать или четырнадцать чистеньких розовощеких детишек. Они что-то учили, повторяя урок вслух.

Такой приятный домик, такой сияющий чистотой каменный пол, такие старые обои на стенах, такой старый комод черного дерева, где стояли кувшины, медная и глиняная посуда и часы, начавшие куковать, едва Том появился на пороге. (Не думай, что часы напугались, увидев Тома, просто было уже ровно одиннадцать часов…)

Дети, как один, вздрогнули, заметив черную фигурку у дверей, девочки расплакались, а мальчики стали над ним смеяться, и все они тыкали в Тома пальцами, что было совсем невежливо. Но Том так устал, что ни на что уже не обращал внимания.

— Кто ты такой и что тебе нужно? — вскричала старушка. — Трубочист! Уходи прочь! Мне ничего не надо чистить.

— Воды, — прошептал бедный Том.

— Воды? — отвечала она резко. — Поди к ручью!

— Но я не дойду до него, — прошептал Том. — Я умираю от голода и жажды. — И он повалился на ступеньки.

Старушка поправила очки и рассматривала его секунду. И вторую. И третью.

— Да он совсем ослабел, бедняжка, — сказала она наконец. — Что ж, ребенок есть ребенок, даже если он трубочист.

— Воды! — прошептал Том.

— О, господи, — она вскочила, подошла к Тому и пощупала его лоб. — Тебе сейчас нельзя воды, я принесу молока.

И она ушла в другую комнату, а вскоре вышла оттуда, неся кружку молока и кусочек хлеба.

Том залпом выпил молоко и поднял глаза. Ему стало куда лучше.

— Откуда ты пришел?

— Оттуда, — и Том показал назад и наверх.

— Из Хартховера? Через холмы? И спустился по склону? А ты не лжешь?

— Зачем? — н Том прислонился к косяку.

— А как же ты там оказался?

— Я бежал из Усадьбы. — Том так устал, что даже не стал ничего выдумывать, а просто коротко объяснил старушке, что с ним произошло.

— О, господи, так ты ничего не украл?

— Нет.

— Да уж, я тебе верю. Ну и ну, от самой Усадьбы, да по нашему склону! А что же ты не ешь?

— Не могу.

— Но хлеб вкусный, я сама его испекла.

— Не могу… а что, сегодня воскресенье?

— Нет, а почему ты спрашиваешь?

— В голове у меня звонят колокола, — объяснил Том, склоняя голову к коленям и закрывая глаза.

— Бедняжка, да ты совсем болен, пойдем со мной, я тебя уложу куда-нибудь. Я бы положила тебя в постель, да уж очень ты грязный.

Но Том не мог даже встать, и тогда старушка кое-как подняла его и помогла добраться до сарайчика, а там уложила его на кучу душистого сена и велела поспать как следует. Ей нужно было кончить урок, а потом она снова придет к нему.

И она ушла в дом, думая, что Том уснул.

Но Том не уснул.

Он крутился, вертелся и метался на своей мягкой душистой постели, и было ему так жарко, что он мечтал о холодном ручье, а потом ему пригрезилась чистенькая девочка, кричавшая: «Ты такой грязнуля, иди умойся!», а потом голос ирландки сказал: «Кто в чистоте живет, тот чистым и останется». А потом снова зазвонили колокола, на сей раз так близко, что он уверился: да, сегодня воскресенье, старушка не права. Ему нужно пойти к ручью и умыться. И он громко произнес в полусне:

— Мне надо быть чистым, да, мне надо быть чистым!

И тотчас он очутился на лугу, повторяя:

— Мне надо быть чистым!

И он пошел вперед в полусне, как часто бывает с детьми, когда они болеют. Он ничему не удивлялся, просто пошел к ручью, лег на траву и посмотрел вниз, в чистейшую прозрачную воду, а крошечные форели ринулись врассыпную, напуганные его черным лицом. Сначала он окунул руку — ах, какая прохладная вода!

— Я поплыву, как рыбка, я хочу стать чистым-чистым! — произнес Том.

Он быстро разделся, не замечая, что его старая одежонка уже рвется на части, и опустил в прохладную воду стертые ноги. А потом пошел по ручью, который становился все глубже и шире. И чем дальше он шел, тем громче звенели колокола в его голове.

Но по-прежнему он не замечал, что за ним следует ирландка.

Она ступила в чистую воду, и тотчас серый платок и красная юбка исчезли, растворяясь в воде, а вокруг нее взвились зеленые водоросли, белые лилии сплелись венком на ее волосах, и феи воды подхватили ее и унесли от берега — она ведь была их королевой, да и не только их.

— Где же ты была? — спрашивали они.

— Я разглаживала подушки под головами больных и нашептывала им сладкие сны; открывала окошки, чтобы впустить свежий воздух; уводила детишек от застоявшихся прудов и глубоких канав; отвлекала женщин, бежавших в лавку за выпивкой; ловила за руку мужей, готовых отколотить своих жен; помогала тем, кто сам себе помочь не умеет; так, пустяки, но я очень устала. И я привела вам нового братца, мне пришлось следить за ним всю дорогу, чтобы он не погиб по пути.

Тут все феи воды рассмеялись от радости.

— Милые мои, пока что он не должен вас видеть, он совсем еще зверек, у зверей он и будет учиться. Не надо играть с ним, не надо разговаривать, и не показывайтесь ему на глаза. Но следите, чтобы никто не причинял ему зла.

Тут феи расстроились, но они всегда повиновались королеве.

А она уплыла по течению. Конечно, Том ничего этого не видел и не слышал. Впрочем, если бы и услышал или увидел, наша история бы не изменилась, ведь ему было жарко, он умирал от жажды, и ему так хотелось стать чистым, и все это враз, так, что он кинулся в воду не глядя.

Но не провел он в воде и двух минут, как тут же уснул, и никогда еще не приходилось ему так сладко спать. Снились ему зеленые луга, рослые вязы, спящие коровы.

А потом ему ничего не снилось.

Старушка же, покончив с уроками, пошла взглянуть на Тома, но его там уже не было.

Тогда она вернулась в дом, думая обиженно, что Том ее обманул и все выдумал.

Но на следующий день она стала думать иначе. Дело в том, что, когда погоня закончилась, сэр Джон и остальные вернулись в особняк, и вид у них был глупейший.

А когда сэр Джои расспросил няню о случившемся, вид у всех стал еще глупее. Когда же сэр Джон выслушал Элли, ему стало совсем не по себе. Она видела, как в комнате ее стоял маленький грязный трубочист и горько плакал, вот и все. Конечно, проснувшись и увидев его, она очень испугалась и закричала. Ну и что? Мальчик ничего не тронул, и по следам, оставшимся от его грязных ног, было видно, что он даже не сошел с каминного коврика, пока няня не накинулась на него, тогда он двумя прыжками достиг окна и скрылся.

Сэр Джон отпустил Граймса и пообещал дать ему пять шиллингов, если Граймс приведет к нему мальчика, и тот подтвердит рассказ Элли. И не надо его бить. И сэр Джон, и Граймс считали, что Том вернулся домой.

Том не пришел и вечером, так что наутро Граймс пошел в полицию заявить об исчезновении мальчика. Но никто ничего не слышал про Тома, и со вчерашнего дня в городе его не видели. Никому и в голову не приходило, что он мог одолеть десять миль пешком по такой жаре, пройти холмы, болота и пустоши и спуститься в Вендейл по отвесным скалам.

Так что на следующий день мистер Граймс явился в Хартховер с кислым лицом. Но сэра Джона не было дома, он уехал по делам. Что ж, мистер Граймс просидел в людской весь день, попивая крепкий эль. И он забыл все свои печали задолго до того, как сэр Джон вернулся домой.

Добрый сэр Джон плохо спал минувшей ночью, и наутро он сказал жене:

— Милая моя, не иначе, как мальчик со страху помчался в пустошь и заблудился. Бедняга, он на моей совести, но я знаю, что делать.

И он поднялся в пять утра, принял ванну, надел охотничью куртку и гетры, пошел в конюшню, старый краснолицый джентльмен с твердой, как доска, рукой, с широкой, как у быка, спиной. Он оседлал охотничьего коня, взял с собой и привратника, и егеря, и младшего привратника, и младшего смотрителя, и еще ищейку на длинном поводке — огромного пса, ростом с теленка, цвета серого гравия на дорожке, с черными бархатными ушами и носом, и с глоткой, как у колокола. Пес довел их до того места, где Том забегал в лес, взвыл, сообщив им все, что знал.

Потом они добрались до того места, где Том влетел лбом в стену, и перебрались через нее. И так они двигались и двигались друг за другом, ведь сэр Джон специально отправился в путь так рано, пока жаркое солнце не высушило все следы, все запахи.

И наконец они добрались до вершины последнего утеса, и пес остановился, поднял к ним морду и пролаял на собачьем языке:

— Говорю вам, он тут и спустился!

Они не могли поверить тому, что маленький мальчик пешком преодолел такое расстояние. А когда они посмотрели на крутой утес, они решили, что он не мог тут спуститься. Но коли пес уверен в этом, так тому и быть.

— Да простит нас Господь! — сказал сэр Джон. — Если мы и найдем его, то вон там, внизу, разбившимся о камни. — Он шлепнул себя по ноге рукой в охотничьей перчатке и спросил:

— Ну, кто из вас спустится по этому утесу? Эх, скинуть бы мне лет двадцать! Двадцать фунтов тому, кто спустится туда и сообщит мне, что с парнишкой!

А вместе с ними был тот самый маленький грум, который приезжал в город, чтобы передать Граймсу заказ сэра Джона. И он сказал:

— Могу и бесплатно, парень-то был что надо, и для трубочиста очень вежливый.

И вот он пустился в путь, маленький грум, щеголеватый на вершине утеса и очень потрепанный у его подножия. Он порвал и гетры, и бриджи, и куртку, и у него лопнули подтяжки и башмаки, он потерял шляпу, хуже того, он потерял булавку от галстука, а ведь она была из чистого золота, он выиграл ее на соревнованиях в Мэлтоне, и на булавке была изображена голова лошади, совсем как живая, хотя и очень маленькая, и вот он ее лишился. Но Тома он по пути не увидел.

А в это время сэр Джон и его спутники объезжали скалы и пустошь, чтобы попасть в Вендейл кружным путем.

Так они все и добрались до домика старушки, и все дети, прилежно учившие с ней уроки, высыпали наружу, и сама она вышла навстречу всадникам. Увидев сэра Джона, она низко-низко присела, ведь она арендовала у него клочок земли.

— Ну, как дела, милая? — спросил сэр Джон.

— Будь здоров, Хартховер, — отвечала она, всегда называя его только так, как было принято в северных краях. — Добро пожаловать в Вендейл! Неужели ты охотишься на лис, сейчас ведь не сезон?

— Я вышел на охоту за странной дичью, — отвечал он.

— Отчего ж ты так печален?

— Я ищу маленького трубочиста, вчера оy бежал из моего дома.

— Ох, Хартховер, ты всегда был милостив, ты не накажешь его, если я тебе расскажу, что тут было?

— Нет, милая, нет. Боюсь, мы напугали его до смерти и гнались за ним полдня, и все по ошибке, а теперь вот пес привел нас сюда по его следам…

И тут старушка расплакалась:

— Значит, он рассказал мне правду, ах, бедняга! Нужно верить людям, — и тут она рассказала сэру Джону все, что вчера произошло.

— Давайте сюда пса, — велел сэр Джон.

И пес взял след от сарайчика и повел их к ручью, и дальше, туда, где ручей впадает в чистую широкую реку, и они все увидели на берегу одежонку Тома. И они решили, что мальчик утонул.

А что же Том?

Ага, теперь-то и начинается самое интересное.

Проснувшись, а он, конечно же, проснулся, так вот, проснувшись, Том обнаружил, что плавает в большом ручье, и что он стал совсем крошечным, меньше четырех дюймов длиной. Если быть совсем точным, в нем было 3,87902 дюйма росту.

Словом, феи превратили его в дитя воды.

Ты что, никогда не слышал про детей воды?

Как бы то ни было, Том стал одним из них. Стало быть, и сэр Джон, и привратник, и смотритель, и младший привратник, и младший смотритель, и мальчик-грум ошибались. И сэр Джон очень расстроился. Они же не знали, что Том жив, и не просто жив, а весел, чист и здоров — по крайней мере телом.

Фен отмыли его в быстром течении, пока он спал, и все, что в нем было от природы чистого, выплыло наружу. Совсем как бабочка, вылетающая из кокона, который свивает гусеница.

Однако добрый сэр Джон решил, что Том утонул, и винил во всем самого себя. И все, кто был там, видя, что сэр Джон заплакал, тоже вытирали слезы. Не оплакивал Тома лишь Граймс, сэр Джон выдал ему десять фунтов, и Граймс пил-гулял целую неделю. Сэр Джон попытался узнать что-либо про отца и мать Тома, но узнал лишь, что мать умерла, а отец Тома на каторге.

Что до девочки Элли, она целую неделю не играла в куклы и в конце концов сделала маленький надгробный камень и поставила его в Вендейле, там, где спят все минувшие поколения поселян. И часто старушка рассказывала своим ученикам про маленького трубочиста и пела им старинную песенку, сидя за прялкой и занимаясь шитьем, она шила себе то, что сама называла «свадебным платьем». Дети мало что понимали в песне, но она им очень нравилась, и они часто напевали вслед за старушкой:

Но это лишь слова, а душой песни была сама старушка с ее сморщенным добрым лицом, ее стареньким тонким голосом, с забытой мелодией, под которую она напевала. Этого на бумаге не передать.

И все это время Том плавал в чистой воде, вокруг шеи его трепыхались крошечные плавники, он был постоянно весел, а уж чист он был, как и всякая другая рыбка.