Кирилл с улыбкой выслушал рассказ Филимона о лекции Ипатии и отпустил юношу в город на обычные монашеские работы. Он приказал Филимону никому не рассказывать о своих приключениях, а за дальнейшими приказаниями зайти вечером, когда он успеет все обдумать.

Филимон вместе с товарищами отправился странствовать по тесным переулкам. Все окружающее казалось юноше мрачным сном. Перед его глазами сияло лицо Ипатии, в ушах звучал ее серебристый голос, говоривший: «Он монах и невежда! Его ничему не учили!»

Речь Ипатии, как дивная музыка, продолжала звучать в ушах юноши, не ослабевая, не замирая. Это возвышенное вдохновение, кроткое и скромное при всем своем величии, это чувство жалости, сквозившее в ее обаятельном существе и совсем не походившее на презрение, эта печать избрания – все это делало ее непохожей на толпу и на тех, кто был рядом с ним.

Филимон изнемогал под тяжким бременем новых впечатлений и метался, как больной в лихорадочном жару.

«Не растрачиваю ли я попусту свои силы? – думал юноша. – Ведь я обладаю и разумом, и вкусом? Почему же не развить своих способностей? Наряду с христианским познанием существует и языческое. Разве мое стремление к знанию не является доказательством того, что я способен к его усвоению?» Спутники Филимона – он вынужден был в этом себе признаться – казались ему теперь гораздо менее почтенными. Ему невольно вспомнились рассказы и сетования старого священника, ибо факты говорили сами за себя. Эти люди, взявшие на себя обязанность помогать ближнему, оказались грубыми, неприветливыми, жестокими. Без единого слова сострадания говорили они об убитых или загубленных жертвах и толковали со смехом о прошлых или предстоящих погромах, считая, что любое бедствие – достойная небесная кара для еретиков и язычников. Они спорили о страшной борьбе, которая вот-вот грозила вспыхнуть между императором и наместником Африки, и интересовались только одним вопросом: возрастет или уменьшится в конце концов власть Кирилла, а следовательно и их собственная. Упоминая об Оресте и о советнице его Ипатии, они разражались проклятиями, призывали небесный гром на их головы и утешали себя надеждой, что их постигнут адские муки.

Филимон слушал и удивлялся: «Неужели, – думал он, – это служители евангелия? Неужели они христиане?»

И в глубине души неиспорченного юноши голос сомнения шептал: «Существует ли евангелие для этих людей? Понимают ли они дух христов? Неужели все это плоды христианства?»

Утомленный работой и еще более измученный думами, Филимон возвратился домой поздно вечером. Он надеялся и в то же время боялся, что ему будет разрешена вторая беседа с Ипатией.

В доме патриарха царило необычайное оживление. Группы монахов, священников, параболанов, богатые и бедные горожане стояли посредине двора, возбужденно беседуя между собой. Кучка монахов из Нитрии громко и дико кричала, убеждая более миролюбивых товарищей смыть оскорбление, нанесенное церкви. У этих монахов были всклокоченные волосы, длинные бороды и то характерное выражение, которое свойственно фанатикам всех национальностей. С бледными лицами, истомленные постом и самоистязаниями, в длинных изодранных одеяниях, окутывавших тело с ног до головы, они казались спесивыми, самоуверенными и в то же время тупыми и лукавыми.

– Что случилось? – спросил Филимон какого-то статного горожанина, спокойно стоявшего в стороне и смотревшего вверх на окна патриарха.

– Не спрашивай, – мне нет до них никакого дела! Отчего не выходит его святейшество и не поговорит с ними? О, Пресвятая Дева Мария, хотя бы скорее все это кончилось!

– Трус! – проревел монах над его ухом. – Эти торгаши ни о чем не беспокоятся, пока их лавки в безопасности. Они готовы отдать церковь на разграбление язычникам, лишь бы только не потерять своих покупателей.

– Не надо нам никого! – кричал другой. – Мы справились с Диоскуром и его братом и конечно одолеем Ореста! Нам безразлично, какой ответ он пришлет. Дьявол получит то, что заслужил.

– Они должны были бы вернуться часа два тому назад, теперь их наверное убили.

– Он не посмеет их тронуть! Ведь один из посланных – архидьякон!

– Пустяки! Он на все отважится. Но Кириллу не следовало ни под каким видом посылать их, как овец в волчью стаю. Зачем понадобилось уведомлять наместника об уходе евреев? В свое время он и сам бы об этом узнал, как только ему понадобились бы деньги.

– Что это все значит, почтенный отец? – спросил Филимон Петра, который вне себя от ярости бегал взад и вперед по двору.

– А, ты тут? Подожди до завтра, молодой безумец, у патриарха нет времени говорить с тобой. Да о чем вам толковать? По-моему есть люди, которые слишком высоко задирают нос. Да, ты можешь идти к ней, но если ты еще не совсем сошел с ума, то, вероятно, завтра лишишься последней капли рассудка. Мы скоро увидим, чем кончится эта история и как будет унижен тот, кто сам себя возвышает!

Петр хотел удалиться, но Филимон удержал его, рискуя вызвать новую вспышку гнева. Юноша не ошибся. Петр с яростью обернулся к нему.

– Дурак, как смеешь ты надоедать Кириллу своими глупыми вопросами в такую трудную минуту?

– Он сам приказал мне прийти сегодня вечером, – произнес Филимон кротко. – И я пройду к нему во что бы то ни стало. Ведь не захочешь же ты лишить меня его совета и благословения?

Петр злобно посмотрел на Филимона и вдруг ударил его по лицу и стал звать на помощь.

Если бы старец Памва в лавре дал ему пощечину, то Филимон спокойно перенес бы такое унижение, но неожиданное оскорбление от такого человека, как Петр, переполнило чашу разочарований. Юноша не стерпел удара, и в одно мгновение длинная фигура Петра очутилась на мостовой. Как раненый бык, громко ревел Петр, призывая на помощь монахов Нитрии.

Дюжина грязных, загорелых людей бросилась на Филимона. Петр с трудом поднялся на ноги.

– Держите его! Держите его! – кричал он. – Изменник! Еретик! Он братается с язычниками!

– Долой его! Выбросить его! Ведите его к архиепископу! – орало множество голосов.

Филимону удалось вырваться, а Петр продолжал выкрикивать свои обвинения.

– Я призываю в свидетели всех добрых христиан! Он ударил духовное лицо… и где же, в обители Господа! В твоих стенах, о Иерусалим! Сегодня утром, я знаю наверное, он посетил аудиторию Ипатии.

Поднялся ропот и шум, послышались бранные крики, Филимон прислонился спиной к стене и спокойно ответил:

– Меня послал его святейшество патриарх.

– Он сознается, он сознается! Он злоупотребляет добротою патриарха и обманывает его. Лукавством и хитростью он добился разрешения посетить лекцию Ипатии под предлогом обращения язычницы. Даже сейчас он осмеливается докучать архиепископу. Он увлекся плотской страстью к проклятой колдунье и намеревается завтра опять идти к волшебнице!

Толпа бросилась на бедного юношу. Наиболее осторожные из крикунов, как это обыкновенно бывает в подобных случаях, благоразумно удалились и предоставили юношу на растерзание монахам. Они заботились о своей репутации, не желали подвергать себя опасности.

Филимону нечего было рассчитывать на помощь. Он оглянулся кругом, в поисках какого-нибудь оружия, но ничего не нашел. Монахи окружили его, и хотя с каждым в отдельности юноша легко мог бы справиться, но борьба со всеми была невозможна.

– Пустите меня! – смело сказал Филимон. – Богу известно, еретик ли я, и пусть он сам судит меня. Святой патриарх узнает о вашей несправедливости. Я не буду оправдываться. Называйте меня, как хотите, – еретиком или язычником. Но я не перешагну этот порог, пока сам Кирилл не призовет меня обратно и не пристыдит вас!

Юноша двинулся вперед и силой проложил себе путь к воротам, не обращая внимания на вой и насмешки, хотя кровь его вскипала от незаслуженного оскорбления. Пока он шел под сводчатым проходом, на него дважды хотели напасть сзади, но более разумные из преследователей помешали этому.

Порывистый и горячий юноша не хотел уйти, не сказав последнего слова, и, остановившись у выхода, обратился к своим гонителям:

– И вы еще называете себя учениками Господа Бога! Нет, такие люди, как вы, подобны адским духам, которые днем и ночью живут среди могил и с диким воем осыпают друг друга камнями!

Толпа снова ринулась на него, но, к счастью, совершенно неожиданно столкнулась с группой духовных лиц, которые спешили во двор с бледными, искаженными от страха лицами.

– Он отказал! – кричали они. – Он объявляет войну церкви божьей!

– О, друзья мои, – говорил один из посланцев – архидьякон, едва переводя дыхание, – мы спаслись, словно птицы из силков птицелова. Тиран заставил нас ждать два часа перед воротами своего дворца, а потом выслал к нам солдат с веревками и топорами и приказал сказать, что это единственный его ответ разбойникам и мятежникам.

– Назад, к патриарху!

Вся толпа повалила обратно, и Филимон остался один, один на всем свете…

– Куда теперь идти? Что делать?

Он прошел сотни две шагов, прежде чем задать себе этот вопрос, на который не было ответа.

Его несло по течению, его выбросило из гавани в открытое море. Земля и небо скрылись у него из глаз. Он был одинок, и гнев душил его.

Он долго шел, прежде чем очутился в аллее, которая ему показалась знакомой.

Не виднеются ли там вдали ворота Солнца?

Филимон беззаботно шел все дальше и дальше и, наконец, очутился на большой площади, куда дня три тому назад привел его маленький носильщик.

Итак, значит, он был вблизи музея, около дома Ипатии. Юноша не знал, в котором из домов жила Ипатия, но дверь музея он помнил отлично. Усевшись возле ограды сада, освеженный прохладой ночи, очарованный тишиной и ароматом неведомых цветов, Филимон тщетно ждал, не появится ли существо, ради которого он пришел сюда.

Он осмотрелся и увидел, что одно окно было открыто и из него лился яркий свет лампы… Юноша встал и сделал несколько шагов, чтобы заглянуть вовнутрь освещенной комнаты. Хотя окно находилось высоко, ему все же удалось различить полки с книгами и картины, развешенные по стенам. Затем он услышал чей-то голос. Голос был женский.

Ипатия громко читала стихи, – он явственно различил в ночной тишине отдельные звуки и замер от восторга, точно прикованный неведомыми чарами.

Но вот голос умолк; женская фигура подошла к окну и остановилась, глядя на чистое звездное небо и словно упиваясь великолепием, безмолвием и одурманивающими ароматами.

Она ли это?

Сердце юноши сильно и порывисто забилось…

Филимон не мог разглядеть лица Ипатии, но яркий свет месяца озарял ее лоб, поднятый кверху и окаймленный золотистыми прядями волос, падавшими на ее плечи.

– Что она делает? Что? Молится? Творит свои ночные заклинания?

Сердце юноши так сильно билось и стучало, что ему казалось, что она непременно должна услышать это шумное биение.

Но Ипатия ничего не слышала. Словно изящное изваяние из слоновой кости, она продолжала стоять неподвижно, созерцая небо. А позади нее, в ярко освещенном покое было множество картин и книг – целый мир неведомого знания и красоты…

Ипатия, жрица всего прекрасного в мире, пригласила его учиться и стать мудрым! Искушение! Мгновениями Филимону хотелось бежать. «Я безумец – быть может это вовсе и не она!» – подумал юноша. И он сделал неосторожное движение. Ипатия глянула вниз из окна, увидела чью-то фигуру, быстро затворила ставни, исчезла и больше не появлялась.