Близилась полночь. Рафаэль сидел уже более трех часов в комнате Мириам, тщетно поджидая ее возвращения.

Он хотел получить обратно унаследованное им богатство, немедленно отправиться в Кире ну и уговорить старую еврейку, чтобы она уехала вместе с ним. Он надеялся, что со временем, в новой обстановке, она смягчится и, быть может, под его руководством решится принять христианство.

Во всяком случае он решил бежать из проклятого города, независимо от того, удастся ли ему выручить свое имущество, или нет. Нетерпеливо считал он часы и минуты, которые удерживали его в атмосфере, оскверненной невинной кровью. Он изнемогал от тяжелых мыслей и не раз собирался сейчас же уехать, бросив свои богатства.

Воспоминания о своем собственном прошлом удерживали его.

Он грешил сам и вводил других в искушение, ликовал, когда ближние вместе с ним творили зло. Он изощрял пороки Ореста, потакал его низменной натуре и развращенной воле, и теперь его игрушка насмеялась над ним! Ведь это он, Рафаэль, уговорил наместника просить руку Ипатии. Он, а не Петр, был настоящей убийцей бедной Ипатии.

Но по крайней мере одно еще было в его власти. Он должен был расплатиться за свои грехи – не для того, чтобы умилостивить Бога, не для того, чтобы загладить причиненное зло, а для того, чтобы открыто исповедовать обретенную истину. И по мере того, как его план вырисовывался, Рафаэль все горячее молил Бога, чтобы Мириам поскорее вернулась и помогла осуществлению его замысла.

Наконец старуха-еврейка возвратилась домой. Он слышал, как она медленно прошла в переднюю и, узнав от девушек о прибытии Рафаэля, приказала им удалиться. Затем она заперла за ними дверь и, выйдя, спокойно приветствовала гостя.

– Здравствуй! Я знала, что ты придешь. Тебе не удалось удивить старую Мириам. Терафим прошлой ночью сказал мне, что ты вернешься…

Заметила ли Мириам недоверчивую улыбку на лице Рафаэля, или в ней внезапно заговорила совесть, но она воскликнула:

– Нет! Терафим мне ничего не сообщал, и я не ожидала тебя. Я лгунья, презренная, старая лгунья, которая не может говорить правду даже тогда, когда хочет. Но взгляни поласковей! Улыбнись мне, Рафаэль! Рафаэль, наконец-то ты вернулся к своей жалкой, бедной, грешной старой матери! О, улыбнись мне хоть один раз, мой прекрасный, горячо любимый сын!

Она бросилась к нему и прижала его к своему сердцу.

– Твой сын?

– Да! Мой сын! Теперь ты по-настоящему мой! Теперь я могу это доказать! Ты сын моего чрева, несмотря на некогда данный обет целомудрия. Ты мое дитя, мой наследник, тот, для кого я работала и копила деньги в течение тридцати трех лет. Скорее! Вот мои ключи! В той комнате мои документы; все мое достояние принадлежит тебе. Твои драгоценности в сохранности и закопаны вместе с моими. Негритянке, жене Евдемона, известно место. Я потребовала от нее клятвы над ее маленьким деревянным идолом, и она честно сохранила тайну, хотя она христианка. Обеспечь ее на всю жизнь. Она укрывала твою старую мать и заботилась о ее безопасности, чтобы Мириам удалось увидеть сына, – тебя, Рафаэль! Но ее мужу – носильщику, ничего не давай: он бездельник и бьет жену, Ступай скорее! Забери свои богатства – ив путь! Или нет! Погоди еще минуту, – мои глаза должны перед смертью нарадоваться на сына, на мое любимое дитя!

– Перед смертью? Твой сын? Во имя Бога наших отцов, что это значит, Мириам? Ведь еще сегодня утром я был сыном Эзры, купца из Антиохии?

– Ну да, ты его сын и наследник! Он все узнал перед кончиной. Мы открыли ему эту тайну на смертном одре. Клянусь тебе, мы это сделали, и он тебя все-таки усыновил.

– Мы? Кто?

– Его жена и я. Старый скряга хотел иметь ребенка, и мы дали ему сына, который стал лучшим в его роде. Он любил тебя и принял в свою семью, хотя и знал всю истину. Он боялся стать посмешищем после смерти, когда узнают, что он был бездетным.

– Но кто же был мой отец? – перебил ее Рафаэль, совершенно ошеломленный.

Старуха разразилась таким продолжительным и громким хохотом, что Рафаэль невольно вздрогнул.

– Сядь к ногам твоей матери… Сядь, порадуй бедную старуху! Если бы ты ей даже не верил, прикинься на несколько мгновений перед ее смертью ее сыном, дорогим ее любимцем. Быть может, я еще успею все рассказать тебе!

Он опустился на сиденье… «О, Боже, неужели это олицетворение греха действительно моя мать? – думал он. – Но мне не следует содрогаться при этом предположении! Разве сам я настолько чист, чтобы иметь право на лучшее происхождение?»

Старуха любовно положила руку на голову Рафаэля, и ее костлявые пальцы перебирали его шелковистые кудри. Наконец, она заговорила, торопясь и запинаясь:

– Я принадлежу к дому Иессея, семени Соломонова, и ни один раввин, от Вавилона до Рима, не дерзнет это отрицать! Я – царская дочь; во мне билось и бьется и по сию минуту царское сердце, подобное сердцу Соломона, сын мой! Да, царственное сердце. Я приходила в ужас и негодование при мысли, что осуждена быть рабыней, игрушкой, бездушной куклой тирана, как все жены евреев! Я жаждала мудрости, славы, власти, да, власти! И во всем этом мой народ отказывал мне, потому что я была женщиной! Тогда я покинула своих и пошла к христианским священникам… Они мне дали то, чего я искала… Даже более… Они льстили моему женскому тщеславию и гордости, укрепляли мое отвращение к супружескому рабству, говорили, что я вознесусь над ангелами и архангелами, стану святой и невестой Назареянина! Лжецы! Лжецы! Ты убьешь меня, Рафаэль, если рассмеешься… Мириам, дочь Ионафана, Мириам из рода Давидова, внучка Руфи и Рахава, Рахили и Сары, стала христианской инокиней и заперлась в монастыре, чтобы грезить и доводить себя до видений, лелея в безумном самомнении нечестивую мысль о духовном браке с Назареянином! Молчи! Если ты меня прервешь, я не успею договорить. Я слышу, они меня уже зовут, но я взяла с них слово не брать меня отсюда, пока я не расскажу все своему сыну, – сыну моего позора!

– Кто тебя зовет? – спросил Рафаэль. Но Мириам не обратила внимания на его слова и продолжала, пересилив припадок лихорадочного озноба:

– Но они лгали, лгали, лгали! Я раскусила их в тот день… Вспыхнул бунт, и во время него произошла битва между христианскими и языческими дьяволами. Монастырь был разграблен, Рафаэль, сын мой! Разграблен!.. Мои глаза раскрылись, и я увидела, как они кощунствуют… О, Боже! Я взывала к нему, Рафаэль. Я молила, чтобы он разодрал завесу небес, спустился на землю и поразил их громом ради спасения бедной, беспомощной девушки, которая поклонялась ему и отказалась ради него от отца, матери, родных, богатства, от солнечного света! Она ведь принесла ему в жертву даже свою женственность и постоянно молилась, днем и ночью мечтая о нем и об его нетленной славе… А он, Рафаэль, не внял мне… Не внял мне… И я поняла, что все ложь! Ложь!

Мучительный стон вырвался из груди Рафаэля, припомнившего, в какой обстановке он впервые встретился с Викторией.

– Тебе совершенно ясно, в чем дело, не правда ли? Я сходила с ума в продолжение девяти месяцев. Потом я пришла в себя, услышав твой голос, мой мальчик, моя гордость! И я отрясла прах с ног своих, рассталась с галилейскими священниками, и вернулась к своему собственному народу, среди которого Господь с самого начала поставил меня. Я добилась того, что раввины, отец и родные вновь приняли меня. Они не могли сопротивляться обаянию моего взгляда. Я могу заставить людей делать, что мне угодно, Рафаэль! Я посадила бы тебя на трон цезарей, если бы успела. Я вернулась к своим и пристроила тебя у Эзры в качестве его сына; я и его жена убедили его, что ты родился во время его пребывания в Византии. Потом я стала жить ради тебя, видя в тебе цель своей жизни. Ради тебя ездила я в Британию и Индию и всюду странствовала в поисках богатства. Трудилась, лгала, обманывала, всячески добывала деньги, не останавливаясь перед самыми низкими способами, и все это было ради тебя, моего сына! И я восторжествовала. Ты – самый богатый еврей на юге Средиземного моря! Душа твоей матери живет в тебе, дитя мое! Я наблюдала за тобой. Я гордилась твоим гибким умом, твоим мужеством, твоими познаниями и, наконец, твоим презрением к этим языческим собакам. Ты ощущал в своих венах царственную кровь Соломона. Ты сознавал себя юным львом колена Иудова, а те были шакалы, которые следовали за тобой, чтобы подбирать твои объедки… А теперь, – теперь миновала единственная угрожавшая тебе опасность! Лукавая женщина умерла, – та волшебница, которая хотела завлечь в свои сети молодого льва, сама погибла в них. А он жив, он вернулся, чтобы принять власть над народами и стереть их кости в порошок!

– Подожди! – закричал Рафаэль. – Я должен говорить, мать! Я не в силах молчать. Ты любишь меня, ты хочешь, чтобы я любил тебя, так отвечай же! Скажи мне, причастна ли ты к ее убийству?

– Разве я не сказала тебе, что я более не христианка? Если бы я осталась христианкой, кто знает, как бы я тогда поступила? Ах, какая я безумная! Я и забыла о доказательстве… о доказательстве…

– Мне не нужно доказательств, мать. С меня довольно твоих слов, – сказал Рафаэль, сжимая ее руку и поднося ее к своему пылающему лбу.

Но старуха торопливо продолжала:

– Смотри! Смотри, вот черный агат, который ты ей отдал.

– Как он к тебе попал?

– Я украла его, украла, сын мой, как крадут воры, которых потом распинают за это. Что значит смерть на кресте для матери, тоскующей по своему ребенку? Для матери, которая тридцать три года назад привязала на шею своего ребенка этот сломанный агат, а другую половинку носила днем и ночью на своем сердце? Смотри, как точно подходят оба куска! Взгляни и поверь своей бедной, старой, многогрешной матери! Посмотри на него, говорю тебе!

Она вложила талисман в его руку.

– Теперь я могу умереть! Я поклялась открыть тебе эту тайну только в ту ночь, когда я буду умирать. Прощай, сын мой! Поцелуй меня один раз, только один раз, дитя мое, радость моя! О, это вознаградит меня за все!

Рафаэль чувствовал, что он должен теперь во всем признаться. Он должен был все сказать, хотя бы даже ему грозила потеря богатства и проклятие матери. Не решаясь поднять глаз, он ласково проговорил:

– Люди лгали тебе о нем, мать, но солгал ли он сам тебе о себе? Он не обманул меня, когда послал меня искать Человека, а потом направил обратно к тебе, чтобы я принес тебе радостную весть о Сыне божьем.

Но к его удивлению Мириам не пришла в фанатическую ярость, как он ожидал, а тихим и смущенным голосом сказала:

– Он тебя направил ко мне? Ну что ж, это более похоже на тот облик, в каком я себе тогда его представляла. Какая, однако, великая мысль – иудей – владыка неба и земли! Скоро, скоро я все узнаю… Я любила его некогда и… быть может… быть может…

Ее голова тяжело склонилась на плечо Рафаэля. Темная струя крови текла у нее изо рта. Он вскочил, открыл дверь и позвал девушек. Они сняли шаль и увидели зияющую рану, которую с железной силой воли старуха скрывала до последней минуты. Теперь все было кончено: Мириам, дочь Соломона, ушла навеки.

На следующий день, рано поутру, Рафаэль стоял в приемной Кирилла в ожидании аудиенции. Из соседней комнаты доносился громкий разговор, и спустя несколько минут оттуда выбежал знакомый ему трибун, шепча себе под нос проклятия.

– Что привело тебя сюда, друг мой? – спросил Рафаэль.

– Негодяй не хочет их выдать, – отвечал тот, понижая голос.

– Выдать? Кого?

– Убийц. Они нашли безопасное убежище в Цесареуме. Орест послал меня требовать их выдачи, а этот человек отказывается повиноваться!

С этими словами трибун скрылся из виду.

Рафаэль почувствовал такое глубокое отвращение, что чуть не последовал его примеру, но обычное самообладание не покинуло его. Вскоре один из монахов провел его к архиепископу.

Кирилл ходил по комнате взад и вперед крупными шагами. Узнав своего посетителя, он остановился и окинул его вопросительным гневным взором.

Рафаэль немедленно приступил к делу, которое привело его сюда, и начал спокойным, холодным тоном:

– Я тебе знаком, без сомнения, и тебе известно, кем я был. Теперь я новообращенный христианин. Я явился, чтобы по мере сил искупить проступки, совершенные мною в этом городе. Среди этих бумаг ты найдешь доверенность на получение определенной ежегодной суммы, которая даст тебе возможность нанять убежище для ста падших девушек, а также снабдить тридцать из них хорошим приданым, чтобы они нашли себе подходящих мужей. Я письменно изложил все подробности. От их точного исполнения зависит дальнейшая выдача денег.

Кирилл поспешно взял бумагу и готовился ответить избитой фразой насчет благочестивой благотворительности, но еврей предупредил его:

– Лесть неуместна. Дар предназначен не тебе, а твоему должностному посту. Еще одно слово. Я тут же удвою свой вклад, если ты отдашь в руки правосудия убийц моего друга – Ипатии.

– Да пропадут твои деньги вместе с тобой! Не хочешь ли ты меня подкупить, чтобы я выдал тирану своих детей?

– Я предлагаю тебе средства для еще более обширных благотворительных дел при условии, что ты сначала совершишь простой акт справедливости.

– Справедливости! – вскричал Кирилл. – Справедливости! Если Петр по справедливости должен умереть, то докажи мне сначала, почему несправедлива казнь Ипатии? Я не одобрял этот поступок. Клянусь жизнью, я с радостью дал бы отсечь себе правую руку, чтобы этого не произошло. Но раз ничего уже нельзя изменить, то пусть защитники правосудия предварительно убедятся, на чью сторону склоняются весы. Неужели ты полагаешь, что народ не умеет отличать врагов от друзей? Если ты – новообращенный христианин, ты без труда поймешь, какая участь угрожала бы Александрии, если бы два дня тому назад дьявольский замысел Ореста увенчался успехом. Народ, может быть, ударил слишком жестоко, но ударил по настоящему месту. И если толпа уступила страстям, подобающим лишь язычникам, то вспомни, что ее страсти – последствие многих веков язычества, которое воспитывало ее дух и нравственность. Петр, действительно, поддался внушению лукавого и мстил там, где следовало бы прощать, но этот порыв усердия объясняется его прошлым. В продолжение трех столетий его род терпел гонения, и среди его предков насчитывается немало мучеников. Но понимаешь ли ты значение слова «мученик»? Ему было не более семи лет, когда в один и тот же день его отец стал слепым калекой, а старшая сестра, постриженная в монахини, была на улице живьем брошена на растерзание свиньям сторонниками той самой философии и религии, которые еще вчера Ипатия хотела вновь восстановить. Богу, а не нам с тобой, судить этого человека!

– Так пусть Бог и судит его через своего земного представителя.

– Это наместник-то, этот богоотступник и язычник, земной представитель божественного правосудия?! Я признаю его лишь тогда, когда он искупит свое отречение покаянием и открыто вернется в лоно святой христианской церкви; а до тех пор он слуга дьявола, и я не потерплю, чтобы духовное лицо подверглось суду неверующего. Священное писание запрещает нам искать правосудия у неправедных. Мне безразлична людская молва: я презираю свет и его правителей. Мне надлежит основать царство божие в этом городе, и я совершу это дело в сознании, что оно зиждется только на Христе. Я буду держать ответ перед Богом, а не тобой. Удовольствуйся моим обещанием, что в силу дарованной мне власти я на три года торжественно отлучу от церкви этих людей.

– Значит, они еще до сих пор не отлучены?

– Повторяю, что я их отлучу. Ты сомневаешься в моих словах?

– Нисколько, святой отец. Но в силу моих плотских понятий о царстве божием я предполагал, что эти люди сами себя отлучили от церкви, когда отринули дух божий и прониклись духом убийства и жестокости. Таким образом, обещанное тобою весьма справедливое и похвальное отлучение от церкви кажется мне только публичным оглашением совершившегося факта. Теперь прощай! Я буду вовремя выплачивать деньги, а это – самый важный пункт в наших отношениях. Что же касается Петра и его сообщников, пользующихся твоим покровительством, то, быть может, самое худшее наказание для них – это предоставить им действовать и впредь так же, как они действовали. Надеюсь, что ты не последуешь за ними?!

– Я? – воскликнул Кирилл, дрожа от гнева.

– Я руководствуюсь только твоим благом, святой отец, – продолжал Рафаэль, – советую тебе при созидании царства божьего не забывать, в чем именно оно заключается, и не закрывать глаза на те его законы, которые уже установлены. Я не сомневаюсь, что ты достигнешь цели, судя по той власти, которой ты располагаешь. Боюсь только, как бы после окончательного его утверждения ты не открыл, к своему ужасу, что создал не царство Бога, а царство дьявола.

И, не дожидаясь ответа, Рафаэль поклонился и вышел из комнаты. В тот же день он отплыл в Веренику вместе с Евдемоном и негритянкой и отправился на предназначенный ему пост, чтобы трудиться и помогать людям. Он много лет прожил там, грустный, суровый, любящий и любимый.

Простимся с Александрией и мы, чтобы узнать, какая участь постигла остальных действующих лиц этой повести через двадцать лет после рассказанных нами событий.

Спустя двадцать лет Феодорит, один из самых мудрых мужей Востока, в следующих выражениях характеризовал только что скончавшегося Кирилла.

«Его смерть обрадовала живых и, вероятно, огорчила мертвых, и мы вправе предполагать, что они пришлют нам его обратно, когда присутствие его окажется для них нестерпимым… Да удостоится он милосердия и прощения по нашим молитвам и да простятся ему грехи по беспредельной благости Творца!»

Правда, Кирилл восторжествовал вместе со своими монахами, но все-таки со временем его постигло возмездие за убийство Ипатии.

С момента его победы в теле Александрийской церкви открылась смертельная язва. Церковь эта считала, что допустимо делать зло с благими целями, и постепенно перешла от крайней нетерпимости к открытым гонениям. Из года в год она становилась все более жестокой и беззаконной. Освободившись от внешних врагов, она захотела отделиться от прочих церквей и, достигнув полной самостоятельности, стала враждовать с собственными членами. Наступила эпоха добровольного самоубийства с взаимными анафемами и отлучениями. Мощный организм стал распадаться на части и вскоре превратился в хаотическое смешение сект, преследовавших друг друга за метафизические тонкости. А затем явился Амру со своими магометанами, и секты тоже стали на свое место.

Через двадцать лет после смерти Ипатии наступила смертельная агония для философии. Гибель Ипатии была роковым ударом для древней мудрости. Страшным и недвусмысленным языком дано было понять философам, что человечество покончило с ними, что история взвесила все на весах и нашла их непригодными, и что они должны уступить место людям, которые могут дать лучшие знания, чем они. И они уступили.

Дожил до глубокой старости Вульф и умер в Испании, осыпанный почестями при дворе Адольфа и Плацидии. Он добровольно отказался от своей власти в пользу законного начальника племени, а Годерик и остальная готская молодежь поселилась со своими александрийскими подругами на солнечных горных склонах, откуда они изгнали вандалов и свевов. Они положили начало «чистокровному» кастильскому дворянству.

Вульф до самой смерти остался язычником. Плацидия, очень расположенная к нему, не раз уговаривала его креститься и наконец почти убедила. Сам Адольф присутствовал в качестве крестного отца, и старый воин уже готовился погрузиться в воду, как вдруг обратился к епископу с вопросом:

– Где находятся души моих языческих предков?

– В аду, – ответил достойный прелат.

Вульф мгновенно отошел от бассейна и, завернувшись в свою медвежью шкуру, объявил Адольфу, что предпочитает присоединиться к своим праотцам.

Таким образом, он умер некрещеным.

Виктория жила и трудилась на пользу ближних, но на ней подтвердилось предостережение Августина: ей пришлось испытать тяжелые времена. Настал день возмездия, и вандалы овладели прекрасными нивами Африки. Ее отец и брат полегли вместе с Рафаэлем под разрушенными стенами Гиппона; они погибли, тщетно пытаясь спасти страну от страшных пришельцев. Зато они умерли, как герои, и это утешало Викторию. Между угнетенными христианами, почитавшими Викторию ангелом милосердия, носились слухи о великих страданиях, перенесенных ею. Утверждали, что на ее нежном теле сохранились следы жестокой пытки, упоминали о комнате, куда никто не допускался, и где над могилой единственного сына, замученного арианскими преследователями, она проводила ночи в слезах и молитве.

Те немногие, которые вместе с ней переживали тяжкое время гонений, уверяли, что, несмотря на собственное горе и позор, она ободряла своего дрожащего мальчика перед его доблестной кончиной. Ее набожность и чистота снискали ей уважение и покровительство завоевателей и, исполнив свое назначение на Земле, Виктория тихо отошла на покой, когда настало ее время.

Настоятель Памва и Арсений давно умерли. Согласно последней воле игумена, его место занял отшельник из соседней пустыни, который прославился на много миль в окрестности необычайно строгим покаянием, беспрестанной молитвой, кроткой мудростью и, как утверждала молва, многочисленными исцелениями. Это был Филимон.

В расцвете лет, несмотря на неоднократные отказы, он вынужден был расстаться со своим уединенным жилищем и принять начальство над лаврой. Под его руководством монастырь разросся и стал процветать, хотя старейшие из монахов не совсем дружелюбно отнеслись к слишком юному владыке.

Молодой настоятель никогда никого не осуждал, хотя строго порицал лицемерие и ханжество, в особенности среди духовенства. Все лицемеры, жившие по берегам Нила, боялись его настолько же, насколько его любили и уважали мученики и грешники.

Праведные люди, не нуждавшиеся в покаянии, подметили в поведении настоятеля одну странную особенность. Им стало известно, что во время непрерывной молитвы и жестоких самобичеваний, которые окружали Филимона ореолом сверхчеловеческой святости, он в самые торжественные мгновения упоминал имена двух женщин.

Когда же один почтенный старец, по праву своего преклонного возраста, ласково намекнул ему, что это соблазн для более слабых братьев, Филимон сказал:

– Да, это правда. Скажи им, что я каждую ночь молюсь за двух женщин. Обе они были молоды, прекрасны, и я любил их больше, чем свою душу! Скажи им также, что одна из них была блудницей, а другая – язычницей!

Повесть о кончине Пелагии, принявшей монашество, можно найти в книге «Жития нильских святых» Табеннитикуса, большая часть которой была уничтожена при взятии Александрии Амру в 640 году.

Филимон с Пелагией удалились в пустыню, в келью отшельника, – единственное место, где в те дни можно было найти покой, в сказочную страну легенд и чудес, которыми в течение многих столетий украшали верующие жизнеописания всех святых.