Дон Гузман прекрасно устроился в Байдфорде и, как настоящий искатель приключений, без ропота примирился с ходом вещей.

Однажды, после того как он провел месяц с Гренвайлем, к ужину явился мэр Байдфорда, старый Солтерн.

Пожав плечами, дон Гузман подчинился необходимости есть и пить за одним столом с торговцем, который сидит за конторкой, ведет счетные книги и принимает учеников. Однако, услышав, как мэр говорит с Гренвайлем – умно и с достоинством, – Гузман сам повел с ним беседу.

К концу ужина Солтерн попросил Гренвайля оказать честь его скромному крову, отужинав с ним на следующий вечер, а затем, обернувшись к испанцу, сказал очень радушно, что если тот удостоит его своим посещением, то найдет достойное угощение. Дон Гузман, будучи рад всякому случаю повеселиться, принял это приглашение и был вознагражден превосходным ужином.

Мистер Солтерн, как умный купец, был, разумеется, готов рискнуть послать свои товары в чужие земли. И поэтому он интересовался всяким гостем, которого подозревал в знании чужих стран. Он не считал постыдным попытаться развязать язык гостю большим количеством хорошего глинтвейна, а затем задать ему осторожно и хорошо поставленные вопросы, касающиеся испанского Перу, Молукки, Китая и прочих стран.

Первое из этих намерений не удалось, так как испанец ничего не пил, кроме воды; второе удалось не слишком хорошо, так как испанец был хитер, как лиса, и ничего не отвечал, кроме пустяков. Во время этого словесного турнира вошла Рози.

Услышав, о чем идет речь, она безыскусно добавляла свои вопросы к вопросам отца. Ей дон Гузман не мог не отвечать и, не разоблачая никаких важных коммерческих тайн, он доставил своему хозяину и его дочери очень занимательный вечер.

За последнее время мысли дона Гузмана приобрели определенную окраску. Пребывая в праздности (к чему вынуждены все пленные) и очень хорошо питаясь (так как Ричард Гренвайль держал прекрасный стол), он уже давно думал, в кого бы влюбиться ради развлечения. Рози Солтерн могла занять пустое место.

Дни текли так медленно, а леди Гренвайль, когда бывала дома, не говорила и не думала ни о ком, кроме своего супруга. Когда же она уехала в Стоу и оставила дона Гузмана одного в большом доме в Байдфорде, ему ничего другого не оставалось делать, как шататься в сад для стрельбы в цель, показывать свой черный плащ и перья, смотреть, как стреляют, играть в волан с юнцами или в шары со стариками и идти, наконец, ужинать к мистеру Солтерну.

То было время первого расцвета английской торговли. Воображение всех купцов Байдфорда и всей Англии было воспламенено проектами открытий, компаний, привилегий, патентов и колоний. Английская торговля распространялась и пускала корни всюду. Дон Гузман, беседуя со своими новыми друзьями, скоро увидел, что они принадлежат к породе, которая должна быть истреблена, если Испания намеревается (а она действительно намеревалась) стать госпожой мира. Недостаточно Испании захватить именем папы весь Новый Свет и объявить своим исключительным правом плавание по американским морям; недостаточно покорить голландцев, недостаточно превратить венецианцев в своих банкиров, а генуэзцев – в своих наемников; недостаточно овладеть вместе с королевством Португалией всей торговлей Португалии с Ост-Индией. Ведь в это время эти островитяне хитрой политикой, текстами из писаний, а там, где их не хватает, меткими выстрелами и холодной сталью утверждают «свободу» морей и «свободу» торговли. Как и его соотечественники, дон Гузман видел это: поэтому-то и появилась испанская Армада. Дон Гузман знал также благодаря жестокому опыту, что эти самые островитяне, которые сидят в гостиной Солтерна и говорят в нос с настоящим девонским акцентом, умеют не только считать деньги и быть торгашами. Эти люди, предпочитающие делать деньги, могут при случае упорно и жестоко сражаться.

Они вооружают свои торговые суда и наполняют их молодцами, с детства обученными обращению с оружием и получающими распоряжение пускать его в ход без пощады, если какой-нибудь испанец, португалец или другое человеческое существо осмелится помешать им делать деньги.

Однажды вечером испанец дошел почти до бешенства.

Он довольно вежливо намекнул, что, если англичане явятся туда, куда они не имеют права являться, их могут отослать обратно, и получил в ответ залпом:

– Мы это увидим, сэр.

– Зависит от того, кто говорит: «не имеют права».

– Вы основываетесь на силе права, – сказал другой, – когда вы присваиваете себе Индийские моря; мы можем основываться на праве силы, когда пытаемся сделать то же.

– Пытайтесь всеми способами, какие будут вам угодны, и вы найдете священный флаг Испании столь же непобедимым, как некогда был римский орел.

– Мы это сделали. Слыхали вы когда-нибудь о Фрэнсисе Дрейке?

– Или о Джордже Феннере и португальцах на Азорских островах, как один шел на семерых?

– Или о Джоне Хаукинсе в Сан-Хуан-д’Ульоа?

– Вы – дерзкие мещане, – сказал дон Гузман и ушел, называя себя глупцом и ослом за то, что унизился до таких разговоров.

Солтерн пришел к нему на следующий день просить прощения, обещая, что больше не станет приглашать никого из тех, кто был так груб, если только дон Гузман снова удостоит его дом чести своего посещения. Испанец на самом деле успокоился и пришел на следующий же вечер, все время издеваясь над самим собой за то, что идет.

«Эта девушка, кажется, околдовала меня. Я должен идти и проглотить ради нее свою долю унижения».

Он очень ловко намекнул старому Солтерну, что питает к нему такую склонность и чувствует себя настолько обязанным ему за его вежливость и гостеприимство, что не может не сказать ему некоторых вещей, которых не сказал бы никому другому: испанцы столь ревниво относятся не к отдельным торговцам, а ко всякому общему намерению лишить их с трудом завоеванного благосостояния; но для одного человека сейчас есть масса возможностей разбогатеть.

Старый Солтерн, как он ни был проницателен, имел свое слабое место, и испанец затронул его. В восторге от удобного случая проникнуть в тайны испанской монополии, старик часто заставлял Рози привлекать испанца, без малейшего опасения, что она может быть сама увлечена. Солтерн был уверен, что девушка и молодой человек будут держаться в отдалении друг от друга, как существа двух различных пород. Таким образом, случилось, что в течение многих недель и месяцев дом купца был излюбленным пристанищем испанца, и он ежедневно видел Розу Торриджа, а Роза Торриджа слушала его.

Что касается ее, то, бедное дитя, она никогда не видела подобного человека. У него был неисчерпаемый запас чудесных рассказов, как у Эмиаса или даже больше; и он рассказывал их с изяществом и красноречием, которых не было у скромного Эмиаса.

Притом же Гузман был здесь, а братьев Лэй не было и не было никого из прежних поклонников. Что же ей еще оставалось делать, как не развлекаться с единственным человеком, который был возле нее?

Его рассказы, конечно, были достойны того, чтобы их слушать. Он, казалось, бывал всюду и видел все. Рожденный в Перу и десяти лет отосланный домой в Испанию, воспитанный в Италии, солдат на Леванте, искатель приключений в Индии, снова в Америке, сначала на островах, затем в Мексике, затем опять посланный назад в Испанию, оттуда в Рим и оттуда в Ирландию, потерпевший кораблекрушение, пленник у дикарей, глядевший в кратеры вулканов, побывавший при всех дворах Европы, сражавшийся с турками, индейцами, львами, слонами, аллигаторами – с кем только он ни сражался! – в тридцать пять лет он видел достаточно для трех жизней и умел использовать то, что видел.

– А теперь, – сказал он Рози однажды вечером, – что осталось у меня кроме сердца, истоптанного, как мостовая? Кого ему любить? Кто его любит? Ему не для чего жить кроме славы, и даже в этом отказано ему, пленнику, в чужой стране.

– Разве у вас нет родных? – спросила жалостливая Рози.

– Обе мои сестры в монастыре – у них нет ни денег, ни красоты, поэтому они умерли для меня. Брат мой – иезуит. Мой отец попал в руки индейцев в Мексике. Моя мать, не имеющая ни гроша вдова, состоит компаньонкой, дуэньей, как бы они ни предпочитали это называть, носящей веер и болонку за какой-нибудь принцессой или другой дамой Севильи. А я, я потерял даже мой меч – такова судьба дома де Сото.

Дон Гузман, разумеется, рассчитывал, что его пожалеют, и его пожалели. А затем он изменил тему и начал рассказывать итальянские истории, приноравливаясь к аудитории: патетические в присутствии Рози и легкомысленные – в ее отсутствие.

Нужны ли еще слова? Прежде чем прошел год, Рози Солтерн была больше влюблена в дона Гузмана, чем он в нее; и оба подозревали чувства друг друга, хотя ни один не выдавал себя, пока дон Гузман не открыл ей своего сердца.

– Я люблю вас, сударыня! – сказал он, бросаясь к ее ногам. – Я обожаю вас. Имейте сожаление ко мне, к моему одиночеству, моей бездомности, к отсутствию у меня друзей. Ах, Рози, простите безумие моей страсти, вы не знаете сердца, которое разбиваете. Холодные северяне, вы плохо представляете себе, как может любить южанин. Не обманывают ли меня мои слезы, или я вижу слезы и в этих лучезарных очах?

– Ступайте, сэр! Вы – дворянин, а я – дочь горожанина. Вам следует помнить об этом, – воскликнула бедная Рози, наконец овладев собой, – и не показывайтесь мне больше на глаза! – И она бросилась прочь из комнаты.

– Ваш раб подчиняется вам, сударыня, и целует ваши руки и ноги навеки, – ответил лукавый испанец и, приведя себя в порядок, спокойно вышел из дома. Она же, бедная дурочка, следила за ним из верхнего окна, и ее сердце невольно сжалось, когда она заметила его веселый и беззаботный вид.