Итак, Эмиас спокойно поселился дома, и в течение следующего года ничего достопримечательного в его жизни не произошло. Иео обосновался при нем в качестве дворецкого с весьма неопределенными обязанностями; преимущественно они заключались в том, что он всюду ходил по пятам Эмиаса, как большая серая собака, а по вечерам, как настоящий старый матрос, сидел у огня и мастерил бесчисленные полезные и бесполезные безделушки для всех членов семьи и, главным образом, для Эйаканоры, которую он каждую неделю обижал, смиренно предлагая ей какую-нибудь игрушку, пригодную лишь для ребенка. В ответ она надувалась, а после упреков миссис Лэй брала подарок и откладывала в сторону, чтобы больше не взглянуть на него.
Следующим источником огорчений миссис Лэй было поведение Эйаканоры в отношении окрестных дам.
Разумеется, все они явились по очереди не только поздравить миссис Лэй, но и взглянуть на красивую дикарку. Однако красивая дикарка так обрезала их, что немногие отважились на вторичный визит. Миссис Лэй сделала ей замечание и получила в ответ поток слез.
— Они только затем и пришли, чтобы глазеть на бедную дикую индианку, а она не хочет, чтобы ее выставляли напоказ. Раньше все любили ее и подчинялись ей, а здесь всякий смотрит на нее сверху вниз.
Но когда миссис Лэй спросила ее, не хочет ли она вернуться в леса, бедняжка прильнула к ней как младенец и стала умолять не отсылать ее.
И так продолжалось месяц за месяцем — от черной бури к яркому солнцу, но спокойствие той, под чьим влиянием девушка находилась, заражало и ее, взрывы делались все более редкими, и Эйаканора со дня на день становилась более рассудительной, хоть и не более счастливой.
В ту весну в Вирджинию отправлялась большая группа переселенцев под начальством некоего Джона Уайта. Рэли неоднократно писал Эмиасу, убеждая его принять на себя командование, но Эмиас был связан данным матери торжественным обещанием пробыть дома с ней по крайней мере год. И вместо себя он послал пятьсот фунтов.
Но вскоре обещание Эмиаса подверглось более тяжкому испытанию. В первый раз в жизни он стал угрюмым, раздражительным и беспокойным. Его мучила мысль, что другие дерутся с папистами, в то время как он праздно сидит дома. Его душа была наполнена мрачной ненавистью к дону Гузману.
Никто не мог больше способствовать его мрачности, чем Сальвейшин Иео. Старик с каждым днем становился упорнее в своем фанатизме и нашел в хозяине слишком внимательного слушателя. И миссис Лэй не на шутку сердилась, когда слышала, как хладнокровно обсуждают вопрос, не совершили ли они непростительного греха, не перебив всех испанских пленников на галлеоне.
Приближался день последней решительной, грозной схватки между Испанией и Англией. До сих пор военные действия ограничивались Нидерландами, Вест-Индией и африканскими островами. К самой Испании Англия относилась с уважением (как и Испания к Англии) и продолжала вести торговлю с испанскими портами, пока в 1585 году испанцы без всякого предупреждения не наложили ареста на все английские суда, приближающиеся к европейским берегам Испании. Эти суда должны были быть захвачены, по-видимому, чтобы составить часть огромной эскадры, которой предстояло напасть и уничтожить раз и навсегда — кого? — мятежных нидерландцев, как говорили испанцы. Но англичане думали иначе. Англия была намеченной жертвой. Поэтому, вместо того чтобы начать переговоры о том, как избежать войны, англичане решили воевать, чтобы добиться переговоров. Дрэйк, Фробишер и Карлейль вымели Испанское море огнем и мечом и прекратили всякий подвоз из Индии. В то же время Уолсингхэм посредством каких-то таинственных финансовых операций помешал венецианским купцам возместить испанские потери с помощью займа. И в тот год Армада не пришла.
Между тем иезуиты ни в Англии, ни в других местах не делали секрета перед своей паствой из действительной цели испанских вооружений. Позорная гибель, ужасная смерть ждет всех этих Дрэйков и Рэли, Гренвайлей и Кавендишей, Хаукинсов и Фробишеров. Их нечестивые суда будут потоплены под грохот испанских пушек, благословенных папой и освященных молитвами и святой водой. Да, они погибнут, и Англия вместе с ними. Их так называемая королева — беззаконная, отлученная от церкви, упорная покровительница свободной торговли, защитница Нидерландов, столп ложного учения, распространившегося по Европе, — будет послана в цепях через Альпы искупить свою жизнь у ног оскорбленного и страдающего отца человечества — папы римского!
Так говорили Парсон, Аллен и целый ряд других.
Злополучные иезуиты, которые целые годы хвастливо утверждали, что преследуемые верные сыны церкви на всем острове станут как один человек под священное знамя папы, убедились, что английские паписты, хотя не имеют ничего против реставрации папизма, но предпочитают какой-либо более спокойный способ, нежели вторжение иноземцев, ибо оно неизбежно лишит англичан их наследственных владений и посадит в их поместья жадных испанцев, которые станут обращаться с их арендаторами как с индейцами, а с ними самими как с кациками.
Но хотя сердца человеческие оказались слишком жестоки и безжалостны к предполагаемым страданиям Марии, царствующей на небесах, нашлась другая Мария, которая царствовала (или должна была царствовать) на земле и страдания которой производили больше впечатления на человеческие чувства.
Иезуиты не забыли о ней и, разумеется, нашли возможным на время отложить заботу о горестях Царицы Небесной ради горестей королевы шотландской. Не то, чтобы эти горести их очень печалили, но сюда стоило вложить капитал. Она была католичка. Она была «прекрасна и несчастна», — добродетель, которая, подобно милосердию, покрывает множество грехов, — и поэтому служила подходящим козырем в большой игре Рима против Англии.
Когда бедный козырь сложил голову на эшафоте, испанцы были очень мало огорчены несчастьем, ибо главное, что удерживало их до сих пор от завоевания Англии, было опасение, что английская корона достанется Марии, а не им. Но смерть Марии была для них подходящим предлогом!
И на этот раз Армада действительно должна была прийти. Елизавета вступила в переговоры. Но не следует думать, что она не предпринимала ничего другого, как подтверждает следующее письмо, написанное в середине лета 1587 года:
«Ф. Дрэйк — капитану ЛэюТвой любящий Ф. Дрэйк».
Спешно
Дорогой мальчик!
Что я сказал королеве, то же говорю тебе. Есть два способа отпугнуть врага. Первый — стоять и кричать: „попробуй сделать это еще раз, и я ударю тебя“. Второй — сначала ударить его, а потом крикнуть: „лучше не пробуй, а то ударю тебя еще раз“. Я предпочитаю последний способ и потому немедленно отправлюсь подпалить бороду испанскому королю (я так и сказал королеве, и она рассмеялась). Если я проживу столько времени, сколько требуется рыболовному судну, чтобы добраться из Коруньи до Кадикса [175] , испанец в этом году не попадет в Англию иначе как вплавь. Поэтому, если ты все еще таков, каким я тебя знаю, приведи в Плимут добрый корабль не позже чем через месяц, и плывем вместе искать сражений и денег. Вкус того и другого тебе известен достаточно.
Эмиас рвал на себе волосы, читая письмо, и выкурил за этот день больше табаку, чем могла истребить в один прием вся Англия. Но он был верен своему обещанию. И вот что он ответил:
«Эмиас Лэй — его милости Ф. Дрэйку,Эмиас Лэй».
адмиралу флота ее величества в Плимуте
Многоуважаемый сэр!
Меня удерживает чародей, против которого вы бессильны, а именно — мать, которая запрещает. Я страдаю от этого. Но сражаться я могу в любое время, тогда как моя мать… Но я не хочу более утруждать ваше терпение, за исключением одной просьбы: узнать, если сможете, от пленных о некоем доне Гузмане Марии Магдалине Сотомайор де Сото — в Испании он или в Индии? Что делает этот негодяй и где его можно найти? Это все, о чем я вас прошу, и остаюсь с тяжелым сердцем ваш, во всем другом покорный, а я хотел бы и в этом,
Нужно признаться, что, послушавшись, таким образом, матери, Эмиас мстил за себя, становясь с каждым днем все более раздражительным и неприятным.
Но его настроение значительно улучшилось, когда через несколько месяцев Дрэйк вернулся с триумфом, уничтожив сотню судов в одном Кадиксе, захватив три больших галлеона с неисчислимыми богатствами и потопив все малые парусники по побережью.
Незачем говорить, что после этого приход Армады был отложен еще на год.
Эти новости сами по себе, разумеется, мало успокоили Эмиаса, и он просто ворчливо заявил, что победа Дрэйка испортила игру всем остальным; но его обрадовала весть, сообщенная Дрэйком, что от капитана одного из галлеонов он слышал о доне Гузмане. Последний в большой милости в Испании и командует солдатами на одном из самых больших кораблей.
Чудовищная радость овладела Эмиасом. Когда придет Армада, а прийти она должна, он наконец встретится со своим врагом. Теперь он может терпеливо ждать, если… И он содрогнулся от ужаса перед самим собой, поймав себя на том, что опасается, как бы дон Гузман не умер до этой встречи.
Однажды утром, как раз перед Рождеством, перед старым низким окном Бэруффа появилась величественная фигура сэра Ричарда. Эмиас выбежал ему навстречу и привел его в дом, спрашивая, какие новости.
— Эмиас, Рэли давно не писал вам?
— Давно. И я удивляюсь, почему.
— Ладно. Вы не удивлялись бы, если бы знали, сколько он работает. Удивляться нужно тому, откуда он все знает, потому что, насколько я помню, он никогда даже не видел моря.
— Во всяком случае, никогда не видел морского боя, исключая Смервика и схватки с испанцами в 1579 году, когда он направился с Вирджинию с сэром Гомфри, но тогда он был просто хвастунишкой.
— Так что вы считаете его своим учеником, а? Но он многому научился в Нидерландах и в Ирландии. Теперь он хорошо знаком, если не с силой наших кораблей, то со слабостью сухопутных войск. Поверите ли, этот человек обвел вокруг пальца весь совет и заставил их пожертвовать береговыми укреплениями ради морских.
— И он совершенно прав. А что касается умения обвести вокруг пальца, этот человек за полчаса переубедит самого Сатану.
— Я бы хотела, чтобы он поехал в Испанию и испробовал там власть своего языка, — сказала миссис Лэй.
— Но мы, правда, будем иметь честь?..
— Да, мальчик. Многие требовали допустить высадку испанцев на берег и говорили, что и я не отрицаю, что лондонские подмастерья не ударят лицом в грязь перед голубой испанской кровью. Но Рэли возразил, что мы не можем подражать Нидерландам и другим странам, так как у нас нет ни одного замка или города, который мог бы выдержать десятидневную осаду, и что (как он хорошо выразился) нашим крепостным валом могут быть только человеческие тела. Поэтому до тех пор, пока враг может высадиться, где ему вздумается, нам остается надеяться только на предохранительные меры, но не на лекарства, а это дело не армии, а флота.
— Тогда за его здоровье, за здоровье верного друга всех храбрых моряков и моего, в частности! Но где он теперь?
— Завтра будет здесь, надеюсь.
— А что будем делать мы? — спросил Эмиас.
— В том-то и загвоздка. Я бы предпочел остаться и сражаться с Армадой.
— И я тоже. И я это сделаю.
— Но у него другие планы на наш счет.
— Мы можем обойтись и без его помощи.
— Эх, Эмиас. Надолго ли? Случалось ли, чтобы он просил вас сделать какую-либо вещь, а вы бы отказались?
— Конечно, не часто, но я должен драться с испанцами.
— Ладно, и я должен, мальчик. Все же я дал ему нечто вроде обещания.
— Не от моего имени, надеюсь?
— Нет, он сам его вытянет, когда приедет. Вы будете ужинать с ним и обо всем поговорите.
— Вернее, дам себя уговорить. Но куда же, черт побери, он собирается нас послать?
— В Вирджинию. Колонисты нуждаются в помощи. И, право, мы вернемся задолго до того, как Армада сдвинется с места.
Рэли пришел, увидел и победил. Миссис Лэй согласилась отпустить Эмиаса с такой мирной и полезной целью. И следующие шесть месяцев Эмиас и Гренвайль провели в беспрерывной работе, а в байдфордской бухте стояли семь почти готовых кораблей, адмиралом которых был назначен Эмиас Лэй.
Но этому флоту не было суждено увидеть берега Нового Света.
В 1588 году, в один из долгих июньских вечеров миссис Лэй сидела у открытого окна, занимаясь рукоделием. Эйаканора сидела против нее на подоконнике и старалась внимательно читать «Историю девяти героев», исподтишка посматривая в сад, где Эмиас расхаживал взад и вперед.
Наконец Эмиас поднял голову и увидел обеих.
— Вам, кажется, очень весело там? — сказал он.
— Иди сюда и повеселись с нами.
Он вошел и сел, а Эйаканора пристально уставилась в книгу.
— Ну, как идет чтение? — спросил Эмиас и продолжал, не дожидаясь ответа. — Я уверен, мы будем совершенно готовы на этой неделе. Разве вам не хотелось бы поехать с нами и еще раз увидеть индийцев, живущих в лесах?
— Поехать с вами? — пылко переспросила девушка.
— Ну вот! Я так и знал! Она не пробудет на берегу и двадцати четырех часов, как бросится в лес с луком в руках, как беглая нимфа, и мы больше никогда не увидим ее.
— Это неправда, гадкий человек! — И она горько расплакалась, спрятав лицо в складках платья миссис Лэй.
— Эмиас, Эмиас, зачем ты дразнишь бедную сиротку?
— Я только пошутил, — уверял Эмиас, как провинившийся школьник. — Не плачь же, не плачь, дитя, вот посмотри, — и он начал выворачивать свои карманы, — посмотри, что я купил для тебя сегодня в городе. — Он вытащил нарядный платок на голову, пленивший его матросское воображение. — Посмотри на него: голубой, красный, зеленый — настоящий попугай. — И он поднял платок.
Эйаканора со злобой посмотрела на него, выхватила из его рук платок и изорвала в клочья.
— Я ненавижу его и вас ненавижу! — Она спрыгнула с подоконника и выбежала из комнаты.
— О, мальчик, мальчик! — сказала миссис Лэй. — Ты хочешь убить это бедное дитя? Не стоит думать о таком старом сердце, как мое, которое и так уже почти разбито, но молодое сердце — одно из самых ценных сокровищ в мире, Эмиас, и оно долго страдает перед тем, как разбиться.
— Я разбиваю ваше сердце, мама?
— Не беспокойся о моем сердце, дорогой мальчик, но все же как можешь ты его разбить вернее, чем муча ту, кого я люблю, потому что она любит тебя?
— Любит меня? Да, конечно. Я нашел ее и привез ее сюда. И я не отрицаю, она может думать, что многим обязана мне, хотя я только исполнял свой долг. Но что касается большего, мама, вы измеряете чувство других своими собственными.
— Думает, что она многим обязана? Глупый мальчик, это не благодарность, а более глубокое чувство, которое может быть большей радостью, чем благодарность, но может также стать тягчайшей причиной гибели. От тебя зависит, Эмиас, чем из двух оно будет.
— Вы говорите серьезно, мама?
— Есть ли у меня настроение или время шутить?
— Но не хотите же вы, чтобы я женился на ней? — тревожно спросил деловитый Эмиас.
— Чего я хочу — я не знаю. Я не вижу ни твоего пути, ни своего собственного. Впереди все покрыто мраком. Что будет с нами, не знаю.
Эмиас помолчал одну-две минуты, а затем внезапно сказал:
— Если бы не вы, мама, я бы хотел, чтобы пришла Армада.
— Что? И погубила бы Англию?
— Нет, будь они прокляты! Никогда нога их не ступит на английскую землю, так горячо мы их встретим. Эх, попасть бы мне в середину флота, сражаясь так, чтобы все забыть: один галлеон с бакборта, другой со штирборта, потом сунуть фитиль в крюйт-камеру и взлететь на воздух в хорошей компании!.. Если бы не вы, мама, я бы очень мало тревожился о том, как скоро это случится.
— Если я стою на твоем пути, Эмиас, не бойся, я не долго буду тебя беспокоить.
— О, мама, мама, не говорите так. Я, кажется, уже наполовину сошел с ума и сам не знаю, что говорю. Да, я охвачен безумием, — мое сердце, во всяком случае, если не голова. Какой-то огонь сжигает меня день и ночь.
— Мой бедный, упрямый мальчик. Кто это идет к нашим дверям? И притом так поспешно?
Раздался громкий, торопливый стук, и через мгновение вошел слуга с письмом.
— Капитану Лэю, весьма спешно!
Почерк был сэра Ричарда. Эмиас разорвал конверт и… рассмеялся громким смехом.
— Армада идет. Мое желание исполнилось, мама!
— Покажи мне письмо.
Там было торопливо нацарапано:
«Дорогой Эмиас!Любящий тебя Р. Г.»
Уолсингхэм прислал сообщение, что Армада вышла из Лиссабона в Корунью 18 мая. Больше мы ничего не знаем, но имеем распоряжение задержать корабли. Приходи и помоги нам своим советом, дорогой мальчик.
— Простите меня, мама. Простите за все! — воскликнул Эмиас, обвивая руками ее шею.
— Мне нечего прощать, мальчик мой, дорогой мальчик! Неужто я и тебя потеряю?
— Если меня убьют, в нашем роду будет два героя, мама!
Миссис Лэй опустила голову и молчала. Эмиас схватил шляпу и меч и побежал в Байдфорд.
Эмиас буквально танцевал в гостиной сэра Ричарда, где последний серьезно разговаривал с различными купцами и капитанами.
— Господа, враг наконец-то сорвался с цепи, и теперь мы знаем, что он будет в наших руках!
— Почему вы так веселы, капитан Лэй, когда все прочие грустны? — раздался около него кроткий голос.
— Потому что я долго был грустен, когда все прочие были веселы, дорогая леди. Разве сокол грустит, когда с него снимают колпачок, и он видит, как цапля хлопает крыльями прямо над его головой?
— Вы, кажется, забываете об опасности и страданиях, грозящих нам, слабым женщинам.
— Я не забыл, сударыня, опасности и страданий, которым подвергалась одна слабая женщина — дочь человека, некогда находившегося в этой комнате, — опомнившись, ответил Эмиас тихим суровым голосом, — и я не забыл опасности и страданий, испытанных тем, кто стоил тысячи таких, как она. Я ничего не забыл.
— И ничего не простили, по-видимому.
— У нас будет время говорить о прощении после того, как обидчик раскается и исправится, а разве приход Армады похож на это?
— Увы, нет.
— Адмирал Лэй, — сказал сэр Ричард, — вы нужны нам теперь, — как всегда, впрочем. Вот приказ королевы снарядить столько кораблей, сколько нам удастся; хотя, судя по настроению этих джентльменов, я сказал бы, что этот приказ почти излишен.
— Без сомнения, сэр. Я, со своей стороны, снаряжу корабль за свой счет и буду сражаться на нем до тех пор, пока у меня останется хотя одна нога или рука.
— Или язык, чтобы ответить: «мы не сдаемся», — сказал один из старых купцов. — Вы вдохнули жизнь в нас, стариков, адмирал Лэй.
— Правильно, сэр! — сказал Эмиас. — Завтра же я начинаю снаряжать «Месть» и выйду в море, лишь только пополню ее команду достаточным числом бойцов.
В таком духе продолжался разговор. Не прошло и двух дней, как явилось большинство окрестных помещиков, приглашенных сэром Ричардом, и началось соревнование, кто больше сделает. Карри и Браймблекомб пришли с тридцатью высокими молодцами из Кловелли и, даже не спросив разрешения Эмиаса, как будто само собой разумелось, заняли свои места на «Мести».
Целые семьи взялись за дело. Фортескью (малочисленный род) предложил снарядить один корабль, Чичеснепы — другой, Стокэляи — третий. Купечество не отставало: Бук, Страндт, Хард с радостью выгрузили свои вирджинские товары и заменили их порохом и пулями. И через неделю все семь кораблей были снова готовы и ждали попутного ветра, чтобы выйти в море.
И наконец 21 июня эта славная эскадра вышла в море.
А миссис Лэй опять стояла и смотрела на море, но на этот раз она была не одна, так как подле нее стояла Эйаканора и вглядывалась в даль так, что ее глаза, казалось, готовы были выскочить из орбит. Наконец она повернулась и всхлипнула:
— Он даже не попрощался со мной, мама!