И вот началась великая морская битва, которой предназначено было решить: папизм или протестантизм станет повелевать половиной Европы и всей будущей Америкой.

В первый же день Эмиас и байдфордские корабли в течение двух часов старались продырявить громадный галлеон, имеющий на корме изображение девушки с колесом и носящий имя «Святая Катарина». На его флаге на шпринтове был герб, принадлежащий, быть может, командиру солдат, но флаг очень быстро сбили, и Эмиас не мог сказать, был ли это герб де Сото или нет. Ну что же, времени для личной мести было сколько угодно. И, отозванный наконец адмиральским сигналом, Эмиас спокойно лег в постель и крепко уснул.

Но не прошло и часа, как его разбудил Карри, спустившийся к нему за распоряжениями.

— Мы должны были следовать за фонарем Дрэйка, Эмиас, но я его нигде не вижу. Уж не торчит ли он там наверху, среди звезд?

Эмиас ворча встал. Но ни одного фонаря не было видно, хотя вблизи должен был находиться целый флот, — ничего, — только внезапный взрыв и большое пламя на одном из испанских кораблей, который медленно снялся с якоря.

Следующее утро застало «Месть» против Торбэя. Эмиаса окликнула лодка, доставившая письмо от Дрэйка.

Вот это письмо:

«Дорогой мальчик!

Я всю ночь попусту гонялся за пятью большими посудинами, которых феи на ночь превратили в галлеоны, а сегодня утром — опять в немецких купцов. Я благословил их и отпустил, а на обратном пути попал на большой галлеон Вальдеза [179] , полный славной добычи. Лорд Эдуард пропустил этот галлеон, думая, что он покинут экипажем. Я послал в Дартмут пропасть вельмож и офицеров — чуть ли не полсотни, в том числе самого Вальдеза. Когда я послал за ним лодку, он начал церемониться и ставить условия. Я ему ответил, что у меня нет времени с ним разговаривать. Если ему угодно умереть, я самый подходящий для этого человек. Он опять отказался, чванясь, что он — дон Педро Вальдез и что это несовместимо с его честью и с честью донов, его спутников. Я ответил, что со своей стороны я — Фрэнсис Дрэйк, и мои фитили горят. После чего он нашел в моем имени бальзам для ран своего собственного, явился ко мне на борт и заявил, что счастлив попасть в руки прославленного Дрэйка, и еще много такого, что мог бы оставить при себе. Но я узнал от него много новостей (он — настоящая дырявая бочка) и между прочим, что ваш дон Гузман состоит на „Святой Катарине“ командиром солдат. На ее шпринтове висит его герб, помимо герба святой Катарины на корме, изображающий девушку с колесом. Это величественного вида корабль с тремя орудиями, от которых пусть убережет вас судьба и пошлет нам удачу вместе с вашим другом и адмиралом

Ф. Дрэйком.

Армада собиралась выкурить нас из Плимута. Хорошо, у них есть точные предписания на этот счет. Рабы дерутся, как ядро на привязи — не дальше своей веревки. Они не могут понять быстроты нашего управления и лавирования и принимают нас за настоящих чародеев. Чем дальше, тем лучше, а самое лучшее впереди. Мы с вами знали в старину длину их ног. Время и свет убьют любого зайца. Они убедятся в этом на пути от наших берегов до Дюнкирхена». [180]

— Адмирал в милостивом настроении, Лэй, что удостоил вас такого длинного письма.

— «Святая Катарина»! Да ведь это тот самый галлеон, который мы вчера колотили весь день! — гневно вскричал Эмиас.

— Конечно, это он. Ладно, мы его опять найдем! Можешь не сомневаться. Ловкий старик этот Дрэйк! Как он научился набивать свои карманы, даже если для этого нужно заставить весь флот сжать себя.

День за днем искал Эмиас «Святую Катарину» в самой гуще парусов и не находил ее, даже не слышал о ней. Он то опасался, что она потонула ночью и его добыча ушла от него, то боялся, что она починила свои повреждения и скроется от него. Он стал угрюмым, беспокойным, даже раздражительным с матросами.

И вот наконец в ту минуту, когда он меньше всего надеялся на это, он увидел справа громадный галлеон, а на корме его — девушку с колесом!

— Вот она! — закричал Эмиас, перебегая на штирборт.

Матросы уже тоже заметили этот ненавистный знак, и злобный рев вырвался из всех глоток.

— Тише! — сказал Эмиас глухим голосом. — Ни одного выстрела. Зарядить ружья и быть наготове. Сначала я должен говорить с ним.

И в мертвом молчании «Месть» подошла к корме испанца.

— Дон Гузман Мария Магдалина Сотомайор де Сото! — раздался среди грохота громкий и ясный призыв.

Эмиас звал не напрасно. Бесстрашная и грациозная, как всегда, закованная в броню высокая фигура его врага вскочила на перила кормы, возвышающиеся на двадцать футов над головой Эмиаса, и Гузман крикнул через забрало:

— К вашим услугам, сэр, кто бы вы ни были!..

Дюжина мушкетов и луков нацелились в испанца, но Эмиас нахмурился.

— Никто не убьет его, кроме меня. Щадите его, даже когда вы покончите со всеми остальными. Дон Гузман! Я — капитан сэр Эмиас Лэй, я объявляю вас предателем и похитителем и еще раз вызываю вас на поединок, где и когда вам угодно.

— Вы будете желанным гостем на борту моего корабля, сэр… — спокойным, ясным голосом ответил испанец, — когда в вашей глотке будет торчать ответ на вашу клевету… — И, помедлив немного, ради бравады поправляя свой шарф, он медленно спустился и скрылся опять за бульварком.

— Трус! — закричал Эмиас во всю силу своих легких.

Испанец тотчас вновь появился.

— К чему это имя, сеньор, ко всем прочим? — холодно и жестко спросил он.

— Потому что мы, англичане, называем трусами тех мужей, которые допускают, чтобы попы сжигали живыми их жен.

Испанец вздрогнул, схватился за рукоять меча, а затем прошипел сквозь опущенное забрало:

— За эти слова, бездельник, ты будешь висеть на ноке.

— Смотри, чтобы у тебя нашлась шелковая веревка, — расхохотался Эмиас, — потому что я только что посвящен в рыцари! — И он скрылся, так как ураган пуль засвистел сквозь снасти вокруг его головы.

— Огонь! — Английские орудия обрушились на кормовую часть испанского корабля, меж тем как пули последнего, не причиняя вреда, жужжали среди снастей.

Три раза «Месть», как дельфин, обходила вокруг «Святой Катарины», выпуская в нее залп за залпом. Бока испанца были продырявлены в сотне мест, меж тем как его ядра летали так высоко, а палубные укрепления «Мести» были так крепки, что ее потери ограничивались несколькими сломанными перекладинами и двумя-тремя ранеными матросами. Но, по-прежнему великолепный, испанец еще держался. Это была борьба между гарпуном и китом.

Задолго до захода солнца грозовая туча окутала землю тьмой, и грохот небесных орудий слился с грохотом земных. И все же, несмотря на дым и дождь, Эмиас не отставал от своей добычи. «Святая Катарина», желая двинуться на север вслед за испанским флотом, распустила марсели. Эмиас приказал своим матросам стрелять выше и повредить ее снасти. Но напрасно. Три или четыре запоздавших галеры, рассыпая искры и брызги, подошли к сражающимся и заградили галлеон. Эмиас заскрежетал зубами и отдал приказ пробиться к врагу, несмотря на носы галер.

— Героический капитан! — с вытянутым лицом сказал Карри. — Если мы это сделаем, нас в пять минут разобьют и потопят, не говоря уж о том, что, по словам Иео, у него осталось не больше двадцати снарядов.

Итак, «Месть» умолкла и отошла, но всю ночь, несмотря на дождь и грозу, она шла следом за маленькой эскадрой.

На следующее утро солнце взошло на безоблачном небе. Дул сильный северо-западный ветер.

Обе эскадры давно миновали Дюнкирхен. Перед ними простиралось Немецкое море. Жестоко разбитые и сильно уменьшившиеся в числе, испанцы за ночь восстановили в своих рядах некоторый порядок. Англичане шли следом за ними на расстоянии одной или двух миль. У англичан не было боевых припасов, и приходилось ждать новых.

К большому неудовольствию Эмиаса, «Святая Катарина» нагнала за ночь своих товарищей.

— Ничего не значит, — сказал Карри, — она не может ни нырнуть, ни улететь, а пока она находится на воде, мы…

— Что это там передает адмирал?

— Билль сигнализирует лорду Генри Сеймуру и его эскадре. Они скоро меняют галс и идут к берегам Фландрии.

Внезапно начинается какое-то движение в испанском флоте. «Медина» и плывущие за ней корабли поворачивают на англичан. Что это может означать? Не хотят ли они возобновить бой? Если это так, лучше уйти с дороги, потому что англичанам нечем драться. Англичане ложатся в бейдевинд. Они пропустят испанцев и вернутся к прежней тактике — идти следом и тревожить.

— Прощай, Сеймур, — говорит Карри, — если он попадет между ними и пармской флотилией. Испанцы направляются в Дюнкирхен.

— Быть не может! У них не хватит воды догнать легкий парусник Сеймура. Смотри, прямо на нас идет большой корабль! Угостите его всем, что у нас осталось, ребята! А если он одолеет нас, подойдем к нему вплотную и умрем, сцепившись.

Они угостили испанский корабль всем, что имели, и все выстрелы попали в него; но его высокие борта были немы, как могила. Ему нечем было ответить на приветствие.

— Клянусь жизнью, он ставит грот. Негодяи собираются удирать!

— А за ним остальные! Победа! — вскричал Карри, когда испанские корабли один за другим распустили все свои паруса.

В английском флоте на несколько минут воцарилось молчание, а затем раздались торжествующие крики. Кончено. Испанцы не приняли боя и, думая только о своем спасении, поспешно возвращались назад. Непобедимая Армада потеряла право на свое имя.

Остаткам Армады не суждено было мирно добраться домой. Свирепый юго-западный ветер погнал на север и испанцев и англичан. Куда теперь? К берегам Шотландии! Но и в Шотландии Армада не нашла убежища и двинулась дальше, к Норвегии.

На пятьдесят седьмом градусе широты английский флот, оставшись почти без провизии и давно уж не имея ни пороха, ни снарядов, повернул на юг, домой, сочтя за лучшее предоставить испанцев этим страшным и бурным северным водам.

Когда лорд главный адмирал решил вернуться, Эмиас попросил разрешения следовать за испанцами дальше. Кроме того, он попросил у сэра Джона Хаукинса боевых припасов и провизии, обещая их вернуть лично, если останется жив, либо из своего наследства, если умрет.

Эмиас написал соответствующую расписку и отдал ее сэру Джону, который, как деловой человек, взял ее и сунул в карман вместе с бечевкой, наперстком и табаком.

Затем Эмиас созвал всех своих матросов и еще раз напомнил историю Розы Торриджа и дона Гузмана де Сото, после чего спросил:

— Люди из Байдфорда, пойдете ли вы за мной? Тех, кто жаждет добычи, там ждет добыча; тех, кто жаждет мести, ждет месть, и всех нас (так как все мы жаждем чести) ждет честь изгнать последний испанский флаг из английских вод.

И все как один ответили, что пойдут за сэром Эмиасом Лэем.

Нет надобности описывать все подробности этой длинной и тягостной погони. Наступил шестнадцатый день. Низкие черные тучи и зловещая тишина предвещали шторм. Эмиас беспокойно и гневно шагал по палубе. Он знал, что испанец не может спастись от него, но проклинал каждое мгновение, отделяющее от великой мести, жажда которой омрачала его душу. Матросы хмуро сидели на палубе и говорили о ветре. Паруса вяло болтались; корабль ежеминутно глубоко нырял в волнах.

— Позаботьтесь о пушках. Они у вас скоро отвяжутся, — проворчал Эмиас.

— Мы позаботимся о пушках, когда погода позаботится о ветре, — огрызнулся Иео.

— Ну, к вечеру у нас будет достаточно ветра, — сказал Карри. — И гроза будет.

— Тем лучше, — заявил Эмиас. — По мне, пусть разверзаются небеса, лишь бы это не помешало мне выполнить мое дело.

— Ручаюсь, что он не далеко от нас, — сказал Карри. — Лишь только проглянет солнце, мы увидим его.

— С подветренной стороны? Это одинаково может и быть и не быть. Сам дьявол ему помогает. Шестнадцать дней идти по пятам и до сих пор не проткнуть его!

И Эмиас нетерпеливо потряс мечом.

За все утро англичане не видели ни единого живого существа, даже пролетающей чайки.

В полдень все спустились вниз обедать — все кроме Эмиаса. Но не прошло и пяти минут, как с палубы загремел его голос: «вон они!» — и в одно мгновение все вскарабкались на решетчатый люк с наибольшей быстротой, какую допускала неистовая качка.

Да, вот «Святая Катарина». Тучи внезапно разорвались, и клочок голубого неба на юге позволил потоку солнечных лучей упасть на ее высокие мачты и величественный корпус, качающийся на расстоянии четырех-пяти миль к востоку. Но земли нигде не было видно.

— Она там, а мы здесь! — сказал Карри. — Но где это «здесь» и «там»?

— Не все ли равно, — ответил Эмиас, оглядывая корабль холодными и страшными голубыми глазами. — Можем мы добраться до нее?

— Только, если кто-нибудь выскочит за борт и станет толкать нас сзади, — сказал Карри. — Я спустился бы вниз доесть мою макрель, если бы качка не сбросила ее под стол, на радость тараканам.

— Не шути, Билль! Я не могу этого вынести, — сказал Эмиас таким дрожащим голосом, что Карри посмотрел на него. Он весь трясся как осиновый лист. Карри взял его за руку и отвел в сторону.

— Дорогой старый друг, — сказал Билль, когда Эмиас прислонился к бульварку, — что это значит? Ты сам на себя не похож. И ты такой уже четыре дня.

— Да. Потому что я — не Эмиас Лэй. Я — мститель. Не спорь со мной, Билль. Когда все будет кончено, я стану прежним веселым Эмиасом.

И Карри грустно ушел. Спускаясь в решетчатый люк, он оглянулся. Эмиас достал оселок из кармана и точил лезвие меча, как будто подчиняясь роковому приговору: вечно точить и точить.

Тягостный день кончался. Тучи снова заволокли голубое пятно, и стало темно, как прежде. С каждым мгновением делалось все более душно, и время от времени отдаленный рокот сотрясал воздух. Нельзя было ничего сделать, чтобы уменьшить расстояние между двумя кораблями, так как на «Мести» осталась всего одна лодка, и та была слишком мала, чтобы взять корабль на буксир.

Около двух часов к Эмиасу подошел Иео.

— Теперь он наш, сэр. Прилив шел на восток эти два часа. Наш, как лисица в капкане. Сам Сатана не вырвет его у нас.

Пока он говорил, где-то на западе раздалось сердитое громыханье, все ближе и громче — и снова все стихло. Все посмотрели друг на друга. Лишь Эмиас не шелохнулся.

— Надвигается шторм, — сказал он, — и вместе с ним ветер. На этот раз вперед на восток, мои веселые молодцы!

— Вперед на восток никогда не приносит счастья, — вполголоса сказал Джек. Но в это время все глаза обратились на северо-запад, где на горизонте появилась черная полоса между водой и небом, а затем все слилось в тумане.

— Это надвигается ветер…

— И буря…

Мачты заскрипели. Море покрылось рябью. Горячее дуновение пробежало по щекам, натянуло все снасти, надуло и поставило все паруса. Радостный возглас вырвался у матросов, когда руль начал работать, и «Месть» двинулась по ветру прямо на испанца, все еще лежавшего неподвижно.

— Ветер усиливается, Эмиас, — сказал Карри. — Не убавить ли нам немного паруса?

— Нет. Ни одной тряпки, — ответил Эмиас. — Дай мне руль, молодец! Боцман, свисти к бою.

И через десять минут все матросы были на своих местах, меж тем как гроза грохотала все громче, а ветер быстро свежел.

Прошло еще два часа, и четыре мили уменьшились до одной. Молния сверкала все ближе, и из громадной пасти черной тучи несся такой свирепый ветер, что Эмиас неохотно уступил намекам, грозившим перейти в открытый ропот, и приказал убавить паруса.

Они несутся вперед, едва замедлив ход. Черный свод несется за ними, подернутый плоской серой завесой проливного дождя.

Еще минута, и над их головами шквал разразился дождем, который хлестал как град, и ветром, который подхватил пену волн и слил все воды в сплошную белую бурлящую поверхность. А над ними, позади них и впереди них, сверкая и ослепляя, скакали и бегали молнии, меж тем как глухой рокот грома сменился треском.

— Накройте оружие и боевые припасы чехлами и заберите их с собой вниз! — крикнул Эмиас, не отходя от руля.

— И поддерживайте огонь на кухне, — сказал Иео, — чтобы быть наготове, если дождь испортит наши фитильные пальники. Я надеюсь, сэр, вы разрешите мне остаться подле вас на палубе, на случай…

— Кто-нибудь должен остаться со мной, а кто может быть лучше тебя?

Эмиас и его старый друг были теперь одни. Оба молчали. Каждый знал мысли другого. Шквал завывал все свирепее, дождь лил все сильнее. Где же испанец? Вот он качается с разорванными и болтающимися парусами.

— Он пробовал удрать и поймал удар молнии, — сказал Иео, потирая руки. — Что мы теперь будем делать?

— Станем с ним рядом, хотя бы из туч падали живые черти и ведьмы, и попытаем счастья еще раз. Паф! Как ослепляет молния!

И они продолжали плыть, быстро нагоняя испанца.

— Позови матросов наверх — и по местам! Через десять минут дождь пройдет.

Иео побежал вперед к шкафуту и бросился обратно с бледным лицом.

— Земля прямо перед нами! Лево руля, сэр! Бога ради, лево руля!

Эмиас с бычьей силой налег на руль, меж тем как Иео звал снизу матросов. «Месть» сделала резкий поворот, мачты согнулись как прутья. С громким треском сломался фок-зейль. Что за беда? На расстоянии двухсот ярдов от них находился испанец. Прямо перед ними из густого мрака вырастал и сливался с облаками громадный темный риф.

— Что это: Мора? Эартлэнд? Это могло быть все, что угодно.

— Лэнди, — сказал Иео, — южный берег. Я вижу вершину Шэттера в бурунах. Еще сильнее налево и поставьте его в бейдевинд, если можете. Посмотрите на испанца.

— Да, посмотрите на испанца!

По левую руку от них, когда они вышли из ветра, отвесно спускалась из туч гранитная стена уединенного утеса в две сотни футов вышиной. Дальше бушевала сотня ярдов бурунов, ревущих над подводными камнями, сквозь которые неслось водопадом быстрое течение; затем среди столбов соленых брызг, как громадный черный коготь, готовый схватить добычу, возвышался Шэттер, а между Шэттером и землей мрачно чернел большой галлеон.

Он тоже видел опасность и пытался выйти из ветра. Но его неуклюжая громада отказывалась подчиниться рулю. Наполовину скрытый пеной, одно мгновение он боролся, опять упал и ринулся навстречу своей судьбе.

— Потерян! Потерян! Потерян! — обезумев, кричал Эмиас и, подняв руки, выпустил румпель. Иео схватил его как раз вовремя.

— Сэр! Сэр! Что с вами? Мы еще благополучно минуем утес.

— Да! — закричал в бешенстве Эмиас. — Но он не минует!

Еще минута — галлеон внезапно вздрогнул и остановился.

Затем долгое напряжение и скачок, словно попытка освободиться, а затем его нос очутился над самым Шэттером. Страшная тишина воцарилась вокруг. Англичане не слышали рева ветра и волн, не видели ослепляющих вспышек молнии, — они слышали только один долгий пронзительный вопль пятисот человеческих глоток. Они видели, как величественный корабль накренился и, открыв весь свой бок до самого киля, стремглав понесся вниз вместе с водопадом, пока совсем не опрокинулся и навеки не исчез.

— Позор! — крикнул Эмиас, бросая свой меч далеко в море. — Лишить меня моего права, когда оно уже было у меня в руках! Это безжалостно!

Грохот, который расколол небо и заставил камень звенеть и дрожать, яркая полоса пламени, и затем пустота совершенной темноты, на которой выделяются раскаленные докрасна мачты, и паруса, и утес, и Сальвейшин Иео, стоящий перед Эмиасом с румпелем в руках… Все раскаленное докрасна превращается в пламя, а позади черная ночь…

Шепот, шорох совсем рядом с ним и тихий голос Браймблекомба:

— Дай ему еще вина, Билль. Его глаза открыты.

— Что это? — слабо спрашивает Эмиас. — Мы все еще не прошли Шэттера! Как долго мы боремся с ветром!

— Мы давно миновали Шэттер, Эмиас, — говорит Браймблекомб.

— С ума вы сошли? Что же, я не могу верить собственным глазам?

Никакого ответа, а затем:

— Конечно, мы давно прошли Шэттер, — очень ласково говорит Карри, — и стоим в бухте Лэнди.

— Вы хотите сказать, что это не Шэттер? Вот Чертова Печь и утес, — этот проклятый испанец только что исчез, — Иео стоит около меня, а Карри впереди. И, кстати, где же ты, Джек Браймблекомб, который говорит со мной в эту минуту?

— О, Лэй, дорогой Эмиас Лэй, — всхлипывает бедный Джек, — протяните руку, и вы почувствуете, где вы.

Великая дрожь охватила Эмиаса. Со страхом протянул он руку и убедился, что лежит на своей койке. Видение исчезло, как сон.

— Что такое? Я, должно быть, спал! Что случилось? Где я?

— В своей каюте, Эмиас, — сказал Карри.

— Что? А где Иео?

— Иео ушел туда, куда желал уйти, и так, как он желал. Тот же удар молнии, который попал в вас, поразил и его насмерть.

— Насмерть? Молния? Больше никаких повреждений? Я должен пойти посмотреть. Почему?.. Что это?.. — И Эмиас провел рукой по глазам. — Все темно, темно, клянусь жизнью! — И он снова провел рукой по глазам.

Вторично мертвое молчание.

Эмиас прервал его:

— О, — вскричал он. — Я слеп! Слеп! Слеп!.. — И он в ужасе забился, умоляя Карри убить его и избавить от несчастья, а затем, рыдая, призывал мать, как будто вновь стал ребенком. И Браймблекомб, и Карри, и все матросы, столпившись за дверью каюты, рыдали.

Скоро приступ безумия прошел, и Эмиас, обессилев, откинулся на подушки. Товарищи перенесли его в их единственную лодку, привезли на берег, с трудом внесли на гору в старый замок и устроили ему постель на полу той самой комнаты, где дон Гузман и Рози Солтэрн дали клятву друг другу пять бурных лет тому назад.

Прошло три горьких дня. Эмиас, совершенно разбитый своим несчастьем и чрезмерным напряжением последних недель, без конца бредил. А Карри, Браймблекомб и матросы ухаживали за ним так, как только умеют ухаживать моряки и женщины.

На четвертый день бред прекратился, но Эмиас был еще слишком слаб, чтобы двигаться. Тем не менее около полудня он попросил есть, поел немного и, казалось, ожил.

— Билль, — сказал он через некоторое время, — в этой комнате так же душно, как темно. Я чувствую, что выздоровел бы, если бы мог вдохнуть немножко морского воздуха.

Врач покачал головой, не считая возможным тревожить больного, но Эмиас настаивал.

— Я еще капитан, доктор Том, и если захочу — отправлюсь в Индию. Билль Карри, Джек Браймблекомб, будете вы слушать слепого адмирала?

— Какое вам нужно доказательство? — спросили оба в один голос.

— Тогда выведите меня отсюда, друзья мои, и поведите на дюну на южном берегу острова. Я должен попасть на самый край южного берега. Никакое другое место не годится. — И он твердо встал на ноги и оперся на их плечи.

— Куда? — спросил Карри.

— На скалу над Чертовой Печью. Никакое другое место не годится.

Джек издал какое-то восклицание и приостановился, как будто у него мелькнуло нехорошее подозрение.

— Это опасное место.

— Что ж из этого? — спросил Эмиас, который по голосу Джека уловил его мысль. — Не думаешь ли ты, что я собираюсь броситься со скалы? На это у меня не хватит мужества. Вперед, дети мои, и устройте меня поудобнее среди камней.

Медленно, с трудом подвигались они вперед, меж тем как Эмиас бормотал про себя:

— Нет, никакое другое место не годится. Оттуда я могу все видеть.

Так дошли они до того места, где циклопическая стена гранитного утеса, образующая западный берег Лэнди, резко обрывается трехсотфутовой пропастью. Несколько минут все трое молчали.

Глубокий вздох Эмиаса прервал молчание.

— Я здесь все знаю… Дорогое старое море, где я хотел бы жить и умереть… Усадите меня среди камней так, чтобы я мог отдохнуть, не боясь упасть, потому что жизнь сладостна даже без глаз, друзья, и дайте мне побыть немного одному.

— Ты сможешь сидеть здесь как в кресле, — сказал Карри, помогая Эмиасу опуститься на одно из естественных четырехугольных сидений, часто встречающихся в гранитных скалах.

— Хорошо! Теперь поверни меня лицом к Шэттеру. Так. Я смотрю прямо на него?

— Совершенно прямо, — ответил Карри.

— Тогда мне не нужно глаз, чтобы видеть все, что передо мной, — с грустной улыбкой сказал Эмиас. — Я знаю каждый камень, каждый выступ и каждую волну на пространстве, гораздо большем, чем может охватить глаз. Теперь уходите и оставьте меня одного.

Они отошли на небольшое расстояние и стали стеречь его. Эмиас несколько минут не шевелился, затем оперся локтями о колени, положил голову на руки и снова замер.

В таком положении он оставался так долго, что его друзья начали беспокоиться и подошли к нему. Он спал и дышал быстро и тяжело.

— Он схватит лихорадку, — сказал Браймблекомб, — если будет еще спать на солнце.

— Мы должны осторожно разбудить его, если мы вообще сможем его разбудить. — И Карри приблизился к спящему. В то же время Эмиас поднял голову и, повернув ее направо и налево, посмотрел вокруг себя невидящими глазами.

— Ты заснул, Эмиас?

— Правда? Значит, сон не вернул мне глаз. Возьмите этот большой ненужный остов и поведите меня домой. Я куплю себе собаку, когда приеду в Бэруфф, и заставлю ее таскать меня на буксире. Так! Дай руку! Теперь марш!

Его спутники с удивлением слушали веселый голос.

— Слава Богу, что у тебя стало легко на сердце, — сказал добрый Джек. — Я чувствую, как будто и я сразу ожил от этого.

— У меня есть основание стать веселым, Джон. Я сбросил с себя тяжкий груз. Я был диким заносчивым глупцом. Я раздулся от чванства и жестокости. Я думал, что месть — великое и правое дело, и только теперь я наконец понял, что на самом деле я давно уже был слеп и только теперь прозрел.

— Но ты не раскаиваешься, что дрался с испанцами?

— В этом нет, но раскаиваюсь в том, что ненавидел даже самых достойных из них — раскаиваюсь. Слушайте меня, Билль и Джек. Этот человек причинил мне зло, но и я ему причинил не меньше. Но я понял свою вину перед ним, и мы помирились.

— Помирились?

— Да, помирились. Но я устал. Дайте мне посидеть немного — я расскажу вам, как это произошло.

Удивленные, они посадили его на траву. Вокруг жужжали на солнце пчелы. Эмиас нащупал руки своих друзей, соединил их в своей и начал:

— Когда вы оставили меня там, на скале, ребята, я стал смотреть на море, чтобы в последний раз почувствовать дыхание веселого морского ветра, который никогда уж не возьмет меня с собой. И, уверяю вас, я видел воду и море так же ясно, как всегда, и я стал думать, что зрение вернулось ко мне. Но скоро я понял, что это не так, ибо я увидел больше, чем может увидеть человек. Передо мною открылся весь океан, клянусь жизнью, и все Испанское море. Я видел Барбадос и Гренаду и все острова, мимо которых нам случалось плавать, и Ла-Гвайру на Каракасе, и тот дом, где жила она. И я видел, как он гулял с ней в саду, и тогда он любил ее. И я говорю вам: он все еще любит ее. Потом увидел внизу скалы и утес Гэлль, и Шэттер, и Лэдж. Я видел их, Вильям Карри, и я видел траву на дне веселого голубого моря. И я видел большой старый галлеон, Билль; прилив выпрямил его. Он лежит на глубине в девяносто футов, на песке, около самой скалы; и все его матросы лежат вокруг и спят беспробудным сном.

Карри и Джек посмотрели на Эмиаса, а затем друг на друга. Его глаза были ясны и светлы и полны мысли; и все же они знали, что он слеп. Его голос звучал почти как пение. Что это: вдохновение или безумие? И они напряженно слушали, а великан продолжал, устремив глаза в голубую глубь далеко внизу.

— И я увидел, что он сидит в своей каюте; вокруг него сидят все его офицеры и пьют вино; их мечи лежат на столе. А рыбы и креветки и речные раки плавают взад и вперед над их головами. Потом дон Гузман говорил со мной, Билль. Он обратился ко мне прямо через морскую траву и воду: «У нас была славная ссора, сеньор. Теперь время стать снова друзьями. Моя жена и ваш брат простили меня; поэтому ваша честь не пострадает». И я ответил: «Мы — друзья, дон Гузман». Тогда он протянул мне руку, Карри, а я нагнулся, чтобы взять ее, и проснулся.

Он кончил. Друзья снова посмотрели на его лицо. Оно было измученное, но ясное и кроткое, как у новорожденного младенца. Постепенно его голова вновь склонилась на грудь. Он был в обмороке или спал, и они с большим трудом доставили его домой. Он проспал сорок восемь часов, затем внезапно поднялся, попросил есть, плотно поел, и, казалось, исключая зрения, прежнее здоровье и силы вернулись к нему.