Примечание архивариуса

Меня зовут Вайолет Браун. Точнее, звали. Когда вы прочитаете эти строки, меня уже не будет в живых. Говорю об этом без обиняков.

И если имя мое звучит красочно, то во мне самой нет ничего примечательного. Это всего лишь два слова, оставшиеся на память от двух человек, которые никогда не встречались. Один из них — моя мать. Она обожала любовные романы, героини которых непременно носили какие-нибудь романтические имена — например, Вайолет. Мать болела туберкулезом и умерла, когда я еще была совсем девчонкой. Фамилия же мне досталась от мужа, Фредди Брауна, который тоже не задержался в моей жизни — погиб во время наводнения в 1916 году. Река Френч Брод вышла из берегов и уничтожила почти весь Ашвилл, в том числе и кожевный завод «Риз и сыновья», где работал мой муж. Я овдовела в тот же год, что вышла замуж, однако по-прежнему зовусь миссис Браун. Окружение оставляет на женщине свой след или, лучше сказать, отпечаток, выпуклый рисунок; это слово, как и многие другие, подсказал мне мистер Шеперд. Он как-то заметил, что на мне проштамповали имена, будто адрес на посылке, люди, которые понятия не имели о ее содержимом, но при этом приняли решение, как именно ее посылать.

Мать перед смертью умоляла меня выйти замуж; вскоре так и случилось. Мне тогда было пятнадцать. Сейчас я старше, чем она была тогда, и понимаю, что есть немало и других достойных путей. Я прожила жизнь старой девы и была счастлива. Я служила помощницей великого человека. О большем не мечтаю. Вот начало и конец того, что необходимо разъяснить обо мне. Главная же цель этих записок — рассказать о жизни мистера Шеперда. Если вы читаете эту книгу, значит, он уже мертв, и я тоже. Наконец-то наш спор прекратился. Если мы вообще спорили.

По характеру он был замкнут, и эта его черта в полной мере себя проявила, когда он бежал из Мексики. Он перестал вести дневник, разочаровался в печатном слове и его последствиях. Он мне сам об этом рассказывал. Все записи мистера Шеперда пропали, все, о чем он писал еще подростком. И он оставил надежду стать писателем. Я подтверждаю это. Мы тогда уже были знакомы, и если бы меня спросили, кем станет этот молодой человек, то я бы первым делом подумала, что поваром; впрочем, подошло бы и другое занятие, отвечающее его скрытному нраву. Но знаменитым писателем? Увольте. Да, он любил читать. Но тогда многие это любили.

Он навсегда перестал вести регулярные дневники, вероятно потому, что изменилась сама его жизнь. Письма писал под копирку и собирал заинтересовавшие его вырезки из газет. Иногда, если что-то его трогало, записывал свои мысли. Я сама видела, как он уходил в кабинет и, точно одержимый, принимался стучать по клавишам, чтобы сохранить в памяти событие. Будь он женат, рассказывал бы обо всем жене. Но он никогда не был женат, так что выслушивала его печатная машинка. Частенько записывал диалоги целиком. У него была невероятная память на разговоры; наверно, сказывался опыт тех лет, когда ему приходилось писать под нетерпеливую диктовку хозяина. Но способность к этому, вероятно, была у него всегда. Записав, прятал страницу в папку-скоросшиватель и забывал о ней. Можно сказать, что это было письмо самому себе — или же Богу. «За молчащего говорит Господь», — частенько повторял он. Должно быть, к Нему и обращался мистер Шеперд.

Он редко показывал мне свои личные записи и сам прекрасно умел подшивать бумаги в папку. Если уж мужчина умеет готовить, то что ему остальное? Я не встречала человека застенчивее: мистеру Шеперду стоило большого труда напрямую выразить свои чувства.

Мы познакомились вскоре после вышеупомянутого переезда из Мексики в Соединенные Штаты. Я точно знаю, что убийство выбило мистера Шеперда из колеи, причинило ему сильные душевные муки. Он не любил вспоминать об этом периоде своей жизни. Несколько месяцев он провел в Нью-Йорке; мне об этом известно лишь потому, что на юг он перебрался уже зимой. У меня не сохранилось свидетельств о том, чем он занимался в Нью-Йорке, за одним-единственным исключением. Он навестил отца Шелдона Харта, парнишки, убитого во время нападения, чтобы выразить соболезнование и рассказать о последних днях жизни его сына, потому что, кроме мистера Шеперда, никто бы это не сделал. В газетах писали всякие мерзости: выставили юного Шелдона пособником «фальшивого покушения». Якобы он напал на друзей, а потом убежал. Что-то в этом духе.

Мистер Шеперд жалел, что не осталось мексиканских фотографий Шелдона Харта, которые можно было бы передать отцу. Он вспоминал об этом чаще, чем можно было бы предположить. Парнишка не выпускал камеру из рук и уговаривал остальных фотографироваться. Теперь я, кажется, догадываюсь, почему это так мучило мистера Шеперда. Ведь именно так он вел свои дневники: писал о других и никогда — о себе. Кстати, именно воспоминания о Шелдоне Харте укрепили мою волю, когда я боролась с собственной совестью из-за того, что иду против желания мистера Шеперда. Он печалился, что покойного Шелдона нет ни на одной фотографии. И считал неправильным, что можно вот так сгинуть в безвестности.

В Нью-Йорке ему нужно было отвезти ценные картины в художественные галереи, что он с успехом и исполнил. Вероятно, задержался, чтобы проследить, как развесят картины, и сообщить об этом миссис Кало-Ривере. Дружба с ней какое-то время поддерживала его на плаву; у нее же самой было великое множество друзей, и, видимо, она в его поддержке не нуждалась. Мне так кажется. Они с мистером Риверой в том же году снова поженились, вернулись домой и зажили прежней жизнью. Насколько я знаю, она никогда не предлагала мистеру Шеперду вернуться в Мексику. У него же самого в 1940 году, когда он прибыл в Америку, не было других планов, кроме как добраться до Вашингтона, отыскать контору адвоката и узнать адрес отца.

Контора оказалась на той же улице, где мистер Шеперд много лет назад во время разгона демонстрации прятался от слезоточивого газа. Он вспоминал, что не счел это дурным знаком. Отец написал ему, что намерен переехать, и потому дал адрес адвоката. Сын надеялся, что они с отцом поладят: ведь у него больше никого не осталось. Если бы все пошло нормально, мистер Шеперд снял бы квартирку неподалеку и, наверное, ухаживал бы за отцом в старости.

Однако в конторе адвоката его ждал сюрприз. Отец его действительно переселился, но в лучший мир. Болезнь, о которой он вскользь упомянул в письме, оказалась злокачественной опухолью кишечника. Об этом мистеру Шеперду рассказал адвокат, к которому отец обратился перед смертью, чтобы привести в порядок дела земные. Он оставил сыну небольшую сумму денег и ключи от машины, той самой, о которой рассказывал в письме. «Шевроле родстер» той же модели, на которой мистер Шеперд учился водить в Мексике, только белый. Этот автомобиль пробыл у него десять лет. Я это точно знаю.

Вот так обстояли дела. Если он и воспринял произошедшее как знак, тот явно гласил: «Поезжай!» Он сел в машину и поехал. В те дни улицы Вашингтона были запружены автомобилями; в довоенное время бензин лился рекой. Мистер Шеперд ориентировался по указателям, ведущим из города, за неимением лучшего направляясь в сторону Мексики. Двадцать четыре года; во всем мире — ни единого друга, ни пристанища. Наконец он выбрался на автомагистраль Блу Ридж и поехал по ней до конца. Ему понравилось название. Он помнил его с детства; в то короткое время, что его мать и отец были женаты, семья жила в долине к западу от Вашингтона. Путешественник надеялся увидеть уходящие в небо синие горы, когда-то напоминавшие ребенку океан. Но сейчас он проделал сотни миль, не увидев ничего синего. Только серое небо да бурые горы, поросшие голыми деревьями; потом дорога внезапно закончилась. Это был государственный проект, и у правительства не хватило денег. Вот так мистер Шеперд очутился в Ашвилле. Кажется, стоял ноябрь. Молодой человек понятия не имел, что делать дальше. И остался в городке.

Ашвилл — не худшее место. Наш городок раскинулся на склонах Грейт-Смоки-Маунтинс; вокруг него — высокогорные вершины и вековые леса. По долине текут, извиваясь, реки Суоннаноа и Френч Брод; собственно, благодаря им и возник городок. Мистер Джордж Вандербильт счел выгодным добывать в горах уголь и лес и сплавлять на баржах по рекам (а впоследствии — перевозить по железной дороге). На этом он сколотил состояние, большую часть которого и по сей день можно видеть в поместье Билтмор. Если вам охота заплатить пятьдесят центов, чтобы взглянуть на миллион долларов, это можно сделать в любой день, кроме воскресенья. В особняке есть бесценные полотна, библиотека, сорок спален и шахматный столик Наполеона. Впоследствии, во время войны, мистеру Шеперду довелось работать в особняке, но на экскурсию он туда никогда не ходил.

В нашем городке, как и везде, есть свои негодяи и свои герои. В ноябре 1930 года обанкротился «Центральный банк и траст», в котором город держал все свои средства. Это была катастрофа. Городским служащим несколько месяцев не платили жалованье. Я тогда была машинисткой у начальника канцелярии муниципалитета, с трудом сводила концы с концами, но мы все равно ходили на работу. Потому что за простой нам тоже никто платить не собирался. Другие потеряли гораздо больше. Пустовали не только отобранные у хозяев и выставленные на продажу дома в лучших районах города — Гроув-парк, Бокетчер-маунтин, — но и старинные особняки в лесах вдоль Таннел-роуд, вьющейся вниз по склону Блу Ридж.

По этой-то дороге мистер Шеперд и приехал в город, когда автострада неожиданно закончилась. Спустя несколько дней и ночей пути по высокогорью он очутился в длинном туннеле через ущелье Суаннаноа, из темноты которого и вынырнул в долину. Путешественник остановился на Таннел-роуд у одного из больших домов, переделанных в пансион. Владелица дома, миссис Битл, была вдовой; дети ее уже выросли. В 1934 году положение ее стало настолько отчаянным, что она пустила жильцов. Я была первой ее постоялицей. Всякий раз, как появлялись свободные места, миссис Битл выставляла во дворе табличку: «Чистые комнаты с обедами за десять долларов в неделю. Здесь живут только хорошие люди». Вероятно, формулировка привлекла мистера Шеперда, заставила его изменить путь и положила конец его долгим странствиям.

Миссис Битл привязалась к нему и даже позволила безо всякой дополнительной платы поставить «родстер» к ней в гараж. Мистер Шеперд долгие годы поддерживал этот автомобиль в порядке, хотя, разумеется, ближайшее время машине предстояло провести в гараже. В войну было невозможно купить ни новый автомобиль, ни бензин для старого. На заводах «Крайслер» делали танки, «Форд» собирал двигатели «Циклон» для бомбардировщиков; автомобили же и тот и другой выпускать перестали. Железная дорога вместо леса мистера Вандербильта перевозила людей и боевую технику, а аэропорт Ашвилл-Хендерсонвилл забрали военные. В особняках, пустовавших с тех пор, как город обанкротился, поселились семьи государственных служащих, которые рассудили, что у нас безопаснее, чем в столице, после нападения японцев на нефтезаводы в Лос-Анджелесе. Нацисты что ни день топили американские танкеры у самых берегов Каролины. Все боялись, что на очереди наши мраморные залы. По этой причине Национальная галерея перевезла большинство своих экспонатов на хранение в поместье Билтмор.

Мы гордились, что нам поручено хранить такое сокровище. Прежде нашему городку никогда не выпадала такая честь. Все было готово в мгновение ока. Тогда была на счету каждая мелочь: корсеты, туфли, заколки, — но мы не жаловались. Армейский корпус занял торговые ряды в центре города, что было даже к лучшему: все равно магазины стояли пустые. Ходили слухи, что в «Гроув-парк инн» сидят высокопоставленные военнопленные. Мы решили, что в гостинице держат под замком самого Муссолини; именно он лежит в огромных старинных ваннах, сидит в ройкрофтовских креслах и с тяжелым сердцем ждет заслуженного наказания.

Военные устраивали в Вудфин-хаус вечера танцев, но я не ходила. За год до Перл-Харбора мне стукнуло сорок, и любезничать с солдатами я уже была старовата. Хотя, конечно, в войну мы все в определенном смысле чувствовали себя молодо. Наш город снял трамвайные рельсы, чтобы послать на переплавку, а потом дошло дело и до железных решеток на старом здании тюрьмы! Мы считали, что во время войны ни у кого из американцев рука не поднимется совершить преступление. Все как будто слегка помешались.

Мистер Шеперд старался не привлекать к себе внимания. В пансионе гадали, почему его не призвали в армию. Остальные постояльцы были либо одинокие женщины, либо мужчины, по той или иной причине признанные негодными к службе. Мы решили, что мистер Шеперд, как многие его сверстники, не прошел по состоянию здоровья: вел он себя странно, держался особняком и был невероятно худ. Буквально кожа да кости. Многим мальчишкам пришлось так туго во времена Великой депрессии, что спустя десять лет, когда их призвали в армию, они не прошли медицинскую комиссию. Видимо, голодное детство дало о себе знать: либо сердце, либо зубы, либо ноги, но что-то в них непременно недотягивало до общих требований. И таких молодых людей, к сожалению, было немало, целых тридцать девять процентов. Я это знаю, потому что служила секретарем на призывном участке. Я повидала многое, и, насколько могу судить, мистер Шеперд явно принадлежал к их числу. Впоследствии его призвали на гражданскую службу, но об этом я еще расскажу.

Чтобы платить за комнату у миссис Битл, он подрядился готовить для остальных постояльцев, которых было шестеро, включая и саму хозяйку. Завтраки и ужины, а по воскресеньям — обеды. Так повелось примерно с начала войны. Он умело растягивал продовольственные талоны на весь срок действия. Миссис Битл выросла в богатой семье и совершенно не умела считать деньги. Она собирала талоны у всех постояльцев, получала продукты — и все равно к субботе оставалась лишь банка горчицы да коробка овсяных хлопьев «Ралстон». Бедняжка никак не могла понять, в чем тут дело, хотя мы и пытались ей объяснить. Она путала жетоны с талонами. Мистер Шеперд предложил свои услуги и блестяще справился с задачей. В понедельник брал наши карточки категории А, В и С, добавлял к ним жетоны на мясо и шел в город, чтобы первым получить все самое лучшее. А потом кормил нас всю неделю; еще и оставалось.

Вся хитрость была в фруктах и овощах. По талонам их не выдавали, в списке были в основном расфасованные продукты, супы, тушенка и прочее, что можно было отправить за границу. Что же до миссис Битл, то она, вероятно, искренне полагала, будто горох растет на кусте уже замороженным, а сыр делают не из молока, а добывают из упаковок. Но мистер Шеперд сказал, что в Мексике каждая кухарка знает, как из ничего приготовить обед. Он нарезал помидоры в соус быстрее, чем миссис Битл открыла бы консервную банку с томатной пастой. Весной, потеснив хозяйкины георгины, сажал овощи. Миссис Битл возмущалась; остальные радовались.

Копаясь в грядках, мистер Шеперд смахивал на огородное путало: это подметил Редж Борден, один из постояльцев, который как-то наблюдал за ним в окно. Молодой человек был очень высок и отличался крайней худобой, которая больше смахивала на истощение. В нем угадывался какой-то страх, больший, чем просто застенчивость. Не то чтобы он был робок или пуглив. Ему ничего не стоило накрыть банкой забравшуюся в буфет мышь, а как-то раз он по всему дому гонялся за воробьем, от которого миссис Битл в ужасе запрыгнула на стул. Всегда был готов помочь передвинуть шкаф и в целом производил впечатление настоящего мужчины. Но иногда случалось нечто, от чего мистер Шеперд буквально цепенел. Например, боялся вида крови; от неожиданно громкого звука у него дрожали руки. Если на кухне вдруг падал на пол нож, бедолага бледнел от испуга, точно увидел привидение. Иногда по нескольку дней не выходил из комнаты, чаще всего летом. Приходилось миссис Битл самой вставать к плите, а нам — терпеливо съедать приготовленное хозяйкой, сетуя, что бедный мистер Шеперд снова подцепил грипп. При этом мы прекрасно знали, что инфекция тут ни при чем. Это правда: на него находило без всяких видимых причин. Мог испугаться Реджа Бордена, появившегося в плаще на пороге комнаты. Ни с того ни с сего.

В целом же мистер Шеперд ничем не отличался от любого широкоплечего парня его возраста — так же вел себя, так же смеялся. Так забавно говорил, что хотелось задать ему вопрос лишь для того, чтобы услышать, как именно он ответит; слова он подбирал самые неожиданные. Лицо у него было прелестное, как у девушки, в особенности глаза. Несмотря на работу на кухне, пальцы у него были тонкие, нежные, что называется, музыкальные; правда, хотя у миссис Битл имелось пианино, мистер Шеперд к нему ни разу не подошел.

Мисс Маккеллар явно была в него влюблена, но, насколько я знаю, несмотря на все ее предложения погладить ему рубашку, ничего другого ей погладить не удалось. Редж Борден донимал мистера Шеперда расспросами, почему он не служит. У самого-то Реджинальда был стеклянный глаз. А мистер Джадд, разумеется, слишком стар; бедолага с трудом соображал, какая именно сейчас идет война. Оба в глаза смеялись над мистером Шепердом за то, что тот не воюет, и ворчали за его спиной, дескать, иностранец. Но миссис Битл стояла на своем: он не какой-нибудь там итальяшка или японец. Немцев она ненавидела, считала сплошь негодяями — за исключением тех, которые держали скобяную лавку в центре города: ведь там всегда можно было купить гвоздей. В целом же и миссис Битл, и остальным постояльцам нравилось, как мистер Шеперд готовит, и это их с ним мирило.

Еще к нему приставали с вопросами, почему у него, такого молодого и сильного, нет невесты. Мистер Борден не раз заговаривал об этом за ужином, чем очень обижал мистера Шеперда. Я его всегда защищала. Всю свою жизнь, кроме одного-единственного года, я прожила в одиночестве и считаю, что в этом нет ничего дурного. Мисс Маккеллар строила предположения: либо он пережил несчастную любовь, либо в Мексике у него осталась девушка. Единственное, что мы точно знали об этом юноше, — то, что раньше он жил в Мексике и у него явный талант к готовке, сравнимый лишь с его умением оставаться незаметным.

Чтобы заработать на карманные расходы, мистер Шеперд преподавал испанский в городском педагогическом институте — учреждении с хорошей репутацией. Я до самой войны работала там секретарем директора и рекомендовала мистера Шеперда как человека скромного и порядочного; собственно, ничего другого я о нем и не знала. Испанский пользовался меньшей популярностью, чем французский, так что преподавал мистер Шеперд всего два дня в неделю. На служащих он не произвел никакого впечатления.

Третий свой талант он тщательно скрывал. Три года мы жили под одной крышей, поднимались по одной и той же лестнице в ванную, вечером по понедельникам, сидя на соседних стульях, слушали «Голос Файрстоун» по Эн-би-си. И за все это время никто ни разу не видел, чтобы мистер Шеперд заправил ручку чернилами. Если у него и была пишущая машинка, то я ее никогда не слышала, а уж этот-то звук я узнаю всегда. Из соседней комнаты отличу на слух «Ройял» от «Смит-Короны». В те годы он ничего не писал. И я это знаю наверняка, потому что мистер Шеперд сам мне об этом рассказывал. Произошедшее отбило у него всякую охоту сочинять; после того как все его записи пропали, он забросил дневники.

Из Мексики он привез ящик с картиной, подаренной ему миссис Кало, но так его и не открыл. Другим это могло показаться странным, но не мне. Его нельзя было назвать любопытным в том смысле, в каком это принято понимать. Если вручить мистеру Шеперду сверток с наказом не открывать до Рождества, он бы к нему не прикоснулся. Казалось, он не ждет от жизни ничего хорошего. Вот и ящик с картиной убрал в шкаф, и миссис Битл каждую неделю во время уборки обмахивала его щеткой от пыли. Даже если бы у кого-то из нас и были картины, хозяйка все равно не позволила бы вбить в стену гвоздь. В доме висели только картины, принадлежавшие ей самой; покойный мистер Битл любил пейзажи. Так что ящик мистера Шеперда так и остался стоять в темноте. Я не раз интересовалась, не жалеет ли он об этом. Он отвечал, что если и так, то каждый раз, как он думает о картине, ему представляется, будто в ящике притаилось что-то живое; стоит выпустить это существо на свет божий — и уже не хватит духу снова запереть его в ящик.

В конце 1943 года мистер Шеперд перебрался в собственный дом. Знаменательное событие. Мы с мисс Маккеллар повесили в гостиной гофрированную бумагу, а на свои карточки купили в подарок новоселу стопку простыней. Переехать мистеру Шеперду удалось благодаря тому, что его призвали на службу. Нет, ему не пришлось понюхать пороху. По его собственным словам, служба у него была самая безопасная из всех возможных: нужно было проследить за пересылкой многих знаменитых картин из музеев Вашингтона в поместье Билтмор. Гитлеровская Германия и страны-союзники с завидным упорством пускали ко дну наши корабли и обстреливали берега. Безопасность национального достояния оказалась под угрозой.

Мистер Шеперд и сам не знал, откуда дядя Сэм пронюхал, что он справится с этой задачей. Подавая заявление в педагогический институт, он указал в списке предыдущих обязанностей «агент по перевозке и сопровождению предметов искусства в музеи». Ему показалось, что это звучит солиднее, чем «повар», к тому же объясняет, почему он уехал из Мексики (мистер Шеперд опасался, что его примут за преступника). Каким-то образом властям стало обо всем известно; в те годы военный комитет знал все обо всех. Военные позвонили в нью-йоркские галереи и, к немалому своему удивлению, узнали о связи мистера Шеперда с известными художниками мистером и миссис Ривера. Так выяснилось, что мистер Шеперд — их знакомый. Проверка отняла несколько месяцев. Какое-то время он трудился в Службе контрактов и поставок, но ему не приходилось ни разъезжать, ни бывать в местах опаснее комнаты с обнаженными статуями.

Эта работа дала ему возможность оплатить пустовавший несколько лет двухэтажный дом с верандой на Монтфорд-авеню. Возле дома была автобусная остановка, с которой мистер Шеперд ездил в библиотеку; он частенько прогуливался по этой улице, на одном конце которой располагалось кладбище и психиатрическая больница с красивым парком. Пустой дом приглянулся мистеру Шеперду своим тоскливым видом; до сих пор, где бы он ни жил, ему везде было не по себе. Больше всего на свете он хотел тишины и покоя.

Вскоре после переезда он открыл подарок миссис Кало. Учитывая все случившееся, можно назвать это ящиком Пандоры. Внутри оказался обычный эскиз, который, видимо, первым попался художнице под руку; впрочем, он ей был нужен лишь для прикрытия. Сам же подарок прятался поверх картины. Ящиков было два, один в другом, и щель между ними оказалась набита никакой не соломой, а бумагой: там были все дневники и отпечатанные на машинке страницы, которые полиция Мехико забрала из комнаты мистера Шеперда после убийства. Сотни смятых листов бумаги, которые оставалось лишь разгладить и разложить по порядку. Удалось сохранить почти все.

Кто бы мог подумать, что мистер Шеперд несколько лет писал книгу. Он был уверен, что все сгорело. Но миссис Кало удалось уговорить полицейских не уничтожать рукописи. Очевидно, она обладала определенным влиянием. Потом она спрятала дневники в ящик, не сказав автору, что именно он везет. Хотела ли она подшутить над другом или уберечь его от опасности? Не знаю. Но она первая догадалась, какая судьба ждет эту книгу, после того как мистер Шеперд привел записи в порядок, дописал недостающие фрагменты и несколько раз отредактировал, пока наконец не добился чего хотел. Спустя некоторое время рукопись очутилась в нью-йоркском издательстве «Стратфорд и сыновья». Это был роман «Вассалы ее величества»; он вышел в 1945 году, перед Рождеством. Но об этом и так все знают — по крайней мере, должны бы.

Мистер Шеперд оказался прав: в ящике действительно таилось нечто живое. И это сделала для него миссис Кало. Он-то был готов махнуть на все рукой, отказаться от надежд, уехать на поезде в другой мир. Она же, за неимением лучшего, вернула ему слова.

В.Б.

8 ОКТЯБРЯ 1943 ГОДА

Ашвилл, Северная Каролина Гринголандия

Милая Фрида,

вы сотворили чудо. Но разве хватит слов, чтобы вас отблагодарить? Слова — как дохлые мыши с обглоданными ушами, которых кошка приносит в зубах и складывает к вашим ногам. Вы вернули мне жизнь. Вот увидите, это правда.

Сегодня утром на заднем крыльце появилась белая кошка; казалось, ее тоже прислали вы. Она не мяукала, спокойно стояла и ждала с таким видом, словно точно знала, что будет. Ветер ерошил ей шерсть, будто пытался расстегнуть и снять пушистую шкурку. Представляю, как бы вы ее нарисовали: с оголенными внутренностями и тонкими ребрами, изогнутыми, точно оправа кольца вокруг драгоценного кроваво-красного камня хищной любви. Так выглядела кошка. Стоило двери приоткрыться, как она тут же юркнула внутрь и свернулась клубком на каминной полке. «Ха-ха, ты думал, я беспомощна? Теперь ты мой!» — читалось в ее глазах. Конечно же, это Фрида.

Но пусть ее зовут Чиспа. Она моя муза, та самая искра, которую вы некогда заподозрили во мне и которая теперь мирно мерцает на камине. В остальном же дом тих и полон тайн. Полы сделаны из длинных и узких сердцевин стволов деревьев, привезенных со склонов гор, а трубы сложены из круглых, как печенье, камней, обкатанных в реке Суоннаноа. Оконные стекла с перекладинами, как в доме вашего отца, потрескавшиеся, но крепкие. Скошенные дубовые пороги похожи на толстые рамы для картин. С каждого открывается прекрасный вид на соседнюю комнату со стенами в квадратах солнца; кажется, будто там ждет сама жизнь. Древесина рассказывает о годах, проведенных в горах, о дождях и засухе, длившихся до самого моего рождения, когда эти деревья срубили. Дом построили в том же году, когда я появился на свет.

В общем, мы прекрасно друг другу подходим — крыша, давшая приют, и поселившаяся под ней одинокая душа, припавшие к земле посреди вязов и кленов. Остальные дома на этой тенистой улице — такие же, как мой, с остроконечными крышами и висячими стропилами; архитектура, которую здесь называют «движением искусств и ремесел». Она в корне отличается от излюбленного функционализма Диего; в ней нет ничего ни шокирующего, ни современного. Пожалуй, вам обоим она показалась бы скучной. Но зато теперь вы сможете увидеть мысленным взором, где живет ваш старый друг: печет тамале на собственной кухне, стены которой выложены блестящей белой плиткой с зеленой окантовкой. Представьте, как он бродит в носках по золотистым комнатам, где книжные шкафы встроены прямо в стены, а с потолка свисают на цепях янтарные лампы. А потом нарисуйте в воображении картину: вот он наверху, и перед глазами у него, как в сказке, блестит сокровище, точно у ребенка, поднявшего крышку волшебного сундука.

Каролина — прекрасное место; кругом одни горы и реки. Получили ли вы открытку? В этих небоскребах сплошь банки да пекарни; впрочем, как везде. Но присмотритесь повнимательнее: на заднем плане — горы. Они маячат повсюду, точно мать, протягивающая одеяло, в которое можно закутаться и укрыться от пустых тревог. В июне их склоны покрывают цветущие белые рододендроны. Осенью леса полыхают пожаром красок. Даже у зимы есть свое ледяное очарование, хоть вы едва ли в это поверите. Но вам наверняка понравилась бы переменчивая природа этих мест и здешние жители, скромностью похожие на мексиканских крестьян. Задние дворы разделены тонкими проволочными изгородями, как небольшие поля, и женщины, работающие на огородах, перекрикиваются поверх заборов; здесь это называется «копаться в земле», учитывая погоду. Они вешают рабочие брюки сушиться на веревках, а их говор заставляет вспомнить пьесы Шекспира. Это не та жалкая Гринголандия, которую вы помните, не Нью-Йорк. Здесь бы вам точно понравилось. Поздравляю с успехом вашей выставки, в особенности той, что проходила в музее мисс Гуггенхайм. Наверняка Диего гордится, что вас включили в число тридцати одной из самых знаменитых художниц столетия (а вы, подозреваю, завидуете остальным тридцати). Статью о вас в Vogue явно писал какой-то идиот: разумеется, нет у вас ни комплекса неполноценности, ни одержимости кровью, словом, ничего такого. Автор потратил от силы пятнадцать минут, чтобы взглянуть на ваши картины. Все равно что пятнадцать минут вести машину, после чего написать психологический анализ Генри Форда. Бог с ним совсем, выбросьте из головы. Так вы теперь готовы считаться сюрреалистом? Оказывается, французское Общество милосердия намерено субсидировать ваши картины в рамках программы по развитию сюрреализма. Удивляетесь, откуда ваш друг прослышал об этом? И почему он напускает на себя таинственный вид и сколько еще будет томить вас ожиданием? Недолго. Дело вот в чем: ваш бывший Пастух Груза теперь занимается тем же в Гражданском корпусе, курирует перевозку сокровищ искусства и экспонатов, оплачиваемых правительством. Жалованье — сорок долларов в неделю, и каждый из них важен. И все это только благодаря вам — эта работа, этот дом. За все перед вами в долгу. Однако истинная цель этого письма — поблагодарить вас за неоценимую услугу: за то, что вы спасли мои бумаги и дневники. Фрида, вы всегда говорили, что самое важное в человеке — то, о чем не знаешь. Тогда и самый главный фрагмент любой истории — тот, которого не хватает. Вы дали мне все. Вернули мне меня самого, то, что называется yo soy, самое существование. Я спасен. Казалось, я тонул, но увидел свет. И выжил.

Обнаружилось это четыре дня назад. Я только сейчас открыл ящик. Вы, должно быть, недоумевали, почему я об этом словом не обмолвился в телеграммах из Нью-Йорка. Помню, что писал о картине, которую вы мне подарили, и как-то неискренне вас поблагодарил. Простите меня. Вы, наверно, решили, что мне наплевать на ваш подарок. И если вы успели послать меня ко всем чертям — что ж, вполне справедливо; я провинился, но в другом. Причина не в том, что мне якобы нет дела до вашего творчества; ваши картины не знают равных. Все не так просто.

До меня не сразу дошло, что вам удалось для меня сделать и чем я теперь владею (и владел три года, не подозревая об этом). Последние три дня я просыпался, и меня охватывала радость, как от встречи с приехавшим на поезде долгожданным гостем. Я одевался, бродил по дому. Я даже представить себе не могу, как вам удалось подкупить полицию. Интересно, сколько страниц рукописи вы успели прочесть и что вы обо всем этом думаете. Мне довольно и того, что вы уже для меня сделали. Вы поверили в меня как в писателя. Не ребенка или слугу, но равного вам. И при мысли о том, что теперь мне предстоит оправдать это доверие, у меня бешено колотится сердце.

Первый шаг сделан: я обзавелся пишущей машинкой. Больше у меня почти ничего нет — военная экономия. Из мебели — только то, что оставили в доме прежние разорившиеся владельцы: голые детские кроватки с одними лишь узкими матрасиками да старый резной стул с гнутыми ножками и дырами на подлокотниках. Электрическая плита и деревянный холодильник, в котором нет льда (мне сказали, лед будет зимой). Моя нора — комнатка на втором этаже — глядит на улицу из-под свеса остроконечной крыши. Вместо письменного стола — дверь от ванной, снятая с петель и положенная на два сломанных радиоприемника, которые я нашел в переулке (кто-то их выпотрошил в поисках меди и проволоки). И моя добыча: пишущая машинка, найденная в кладовке института, где я преподаю испанский. Наверно, последняя машинка в городе: все остальные либо переплавили на пули, либо отправили нуждающимся в Северную Африку или на Коралловое море вместе с сахаром, целлюлозой и этиловым бензином. У моей находки не хватает всего лишь нескольких клавиш; с ее помощью я надеюсь закончить книгу, которой вы спасли жизнь. Тот самый роман, о котором мы говорили: история Кортеса в государстве ацтеков. Теперь сплетни о древних узнают все.

Спасибо вам и за статуэтку. Я нашел ее, пока вы спали на берегу реки в тот день, когда мы с вами ездили на пикник в Теотиуакан. Пожалуйста, не говорите о том, что я ее умыкнул, ни доктору Гамио, ни Диего; он как патриот едва ли одобрит расхищение предметов народного искусства (да и на новой работе это не прибавит мне уважения). Этот божок, пролежавший две тысячи лет ничком в грязи, умолял забрать его в новый мир. Вы помогли выполнить его просьбу. Он вместе со мной шлет вам благодарность со своего нового пристанища — стола возле окна, из которого взору открываются удивительные пейзажи Каролины.

С изумлением и признательностью,

ваш друг Инсолито.

2 НОЯБРЯ 1943 ГОДА

Дорогая Фрида,

в окно хлещет блестящий косой дождь. Словно какое-то божество посетило наш темный осенний туннель, точно Зевс, пролившийся золотым дождем на Данаю. Но в нашем случае это не просто ослепительный свет, а листья бука. Держу пари, вы не видели ничего величественнее этих американских деревьев, умирающих тысячью смертей. Гигантский бук возле дома словно собирается сбросить каждую частичку своей коры. Мир обнажается и стоит голым; итог целого года из жизни деревьев ровным сырым ковром устилает тротуары. Земля пахнет дымом и ливнями, зовет вернуться, прилечь, смириться с неизбежностью гниения, тихого возвращения к истокам сущего. Вот так мы празднуем в Америке День мертвых: поднимаем воротники, почуяв запах дождевых червей, зовущих нас домой.

Но, как вы знаете, на моей кухне правит Мексика. Сейчас там поднимается pan de muerto, наполняя дом золотистым благоуханием; это напомнило мне ваши хлебы в виде посыпанных сахаром черепов. Едва ли моим соседям пришлось бы по вкусу такое угощение. Здесь День мертвых отмечают очень странно: вырезают головы из тыкв, внутрь ставят свечку, чтобы светились глаза, а дети ходят по домам и выпрашивают сладости. Но почему-то эти сорванцы прибежали на два дня раньше! Теперь же сладости готовы, а праздник, похоже, уже закончился. Разбили стоявшие на улицах тыквы в рыжее месиво. Может, хоть кошка не откажется разделить pan de muerto. В этом году на одного покойного стало больше. Ваш отец. Не верится, что старого Гильермо нет в живых. Что он больше не ковыляет по дому, прищуривая большие глаза всякий раз, как входит в комнату, и видит не мебель, а косые полосы света на полу. Ваша скорбь понятна, но больно слышать, что вы с головы до ног превратились в развалину. От словосочетания «костный туберкулез» у меня мурашки по коже. Как последний в этом году помидор, который лежал в миске на кухне, а когда я взял его, чтобы порезать, лопнул у меня в руках и растекся вонючей жижей: под прекрасной тутой кожицей оказалась гниль. Наверно, вам кажется, что ваше тело сыграло с вами ту же злую шутку. Даже названия прописанных вам методов лечения напоминают болезни — электричество и кальциевая терапия. Но у вас замечательные врачи, в особенности доктор Э. из Сан-Франциско; кажется, он добрый человек. Наверняка операции пройдут успешно. У вас впереди бесчисленное количество дней, похожих на этот, которые непременно запомнятся, и множество abrazos от вашего друга

Соли.

21 МАЯ 1944 ГОДА

Дорогая Фрида,

в это воскресное утро ваш яркий образ прокрался в мою одиночную камеру и заставил после долгого перерыва вновь написать вам. Между рамами окна возле стола залетел странный жук и не может выбраться. Бьется о стекло, отвлекая от проверки нескладной главы: «Гарнизон взяли приступом, разбили противника наголову!» У этого маленького бомбардира роскошная изумрудно-зеленая форма с медно-красными полосками на крылышках и внушительный хоботок. Словами этого не передать. У вас бы получилось лучше, попадись этот жук вам на глаза. Вы смогли бы его нарисовать.

Еще отвлекают девушки, которые проходят мимо дома по улице к остановке, чтобы сесть на автобус до Хейвуда. Все как одна Фриды! С тех пор как потеплело, они носят крестьянские наряды: пестрые юбки и блузки с оборками на плечах. Правда, юбки не такие длинные, как у вас: здесь это запрещено законом и карается штрафом. Честное слово, я не шучу: вышел приказ экономить ткань. А то не из чего шить форму солдатам. Еще Комитет военно-промышленного производства на прошлой неделе объявил, что на рукавах блузок должно быть не более одной оборки. Я подумал, что вам это покажется интересным; я прямо вижу, как вы читаете эти строки в своем обычном наряде с тысячей оборок, сверкая золотыми зубами, — а ведь этот ценный металл можно было бы отдать на переплавку для корпусов снарядов. Нет, вам сюда приезжать точно нельзя: вас тут же конфискуют. Ваше отчаяние из-за войны вполне понятно. Но я надеюсь, что это письмо порадует вас иной точкой зрения. Гринго всей душой отдаются борьбе с фашистами, и это, разумеется, прекрасно, хотя, конечно, ваши друзья сражались с фашизмом Испании задолго до того, как разразилась мировая война. Но видели бы вы этих янки! Теперь они провозглашают единство с другими народами, как некогда вы с Диего, когда поднимали бокалы и пели «Интернационал», пока мы мыли посуду. Интересно, что бы сказал обо всем этом Лев. Едва ли ему пришелся бы по вкусу союз Рузвельта с маршалом Сталиным и то, что наши народы плечом к плечу сражаются с общим врагом. Но разве не согласился бы он с президентом, что идеал требует жертв? Наши солдаты спасли Советский Союз от голодной смерти, переправив через персидские пустыни несколько тонн продовольствия. Теперь же войска Сталина платят добром за добро — бьют Гитлера на Восточном фронте. А ведь год назад казалось, что дело табак: фашисты шли в наступление как в Европе, так и на Тихом океане. Теперь же поговаривают, что, возможно, нам удастся выиграть войну.

Если так, то победой мы будем обязаны не только солдатам, но и домохозяйкам: каждая из них как может сражается с врагом. Для вас война — бессмысленное разрушение и убийство, поединок, который транслируют по радио; здесь же это — закон жизни. Если не хватает ткани, девушки как ни в чем не бывало носят блузки с одной-единственной оборкой на рукаве. Если нацисты за прошлый год потопили восемь миллионов тонн военных кораблей, значит, так тому и быть; женщины соберут восемь миллионов тонн шпилек для волос — и не беда, что нельзя заплести косы. Соседские дети булыжниками сшибают с ворот старые дверные петли и несут в металлолом, солдатские невесты отдают свое серебро, а старики — бронзовые наконечники с тростей. И это священная жертва. Как мы радовались, когда новый завод Говарда Хьюза выпустил линкор спустя всего двадцать четыре дня после того, как был заложен киль! Из-за Хьюза погибла моя мать — много лет назад, когда этот ас приземлился в Мехико. Но, как бы я ни тосковал по ней, сейчас, когда из собранного моими соседями сырья он выплавил корабль «Джон Фитч», я уже не питаю к нему ненависти. Все вместе, со шпильками и скрепками, мы одолеем Хирохито и его военные заводы «Мицубиси».

Война на каждой странице всех журналов. Даже в рекламных объявлениях, которые, как ни странно, сейчас не призывают ничего покупать. Наоборот: фабриканты ставят на продукцию флажок Е в знак того, что она идет на нужды фронта. Не покупайте ничего, кроме облигаций военного займа, сдавайте кровь для Красного Креста. «В точности выполняйте указания доктора, не отнимайте у него время», — напутствует мой журнал: половина врачей на фронте, а тем, что остались в тылу, приходится работать за двоих. Ездите только в случае крайней необходимости. После победы нам сулят золотые горы: новую модель радио, автомобили с шинами из синтетического каучука и прочие диковины, которых штатские еще в глаза не видели. А пока не мечтайте даже о застежках-кнопках, и большая удача, если получится найти по талонам сыр или сливочное масло. Бекон вообще пропал из наших краев. Впрочем, как и новые машины; в этом году населению не продали ни одной. Те же, у кого автомобиль с довоенных времен, клеят на ветровое стекло ярлык А — «полупустой»; бензин тоже по карточкам. На площади Пэк, как в прежние времена, лежат кучки лошадиного помета. Один старикашка вернул к жизни «стэнли стимер», и, когда протарахтел на нем по улице, соседка упала в обморок — думала, воздушная атака. Современный американский девиз — «Обойдемся старым». Ни тебе наручных часов, ни новых сорочек, ни простыней. В общем, как в церкви; терпеливо сноси страдания в надежде на светлое будущее.

Вы не поверите, до чего стойко люди переносят лишения. Это заставляет их чувствовать себя смелыми и нужными. Богач ли, бедняк, жена банкира или секретарша — все идут на рынок с одной и той же промтоварной книжкой и возвращаются с одними и теми же продуктами. Это уже не та буржуазная Гринголандия, которую вы знали, где дамы устраивают вечеринки, пока бездомные на улицах мрут от голода. Теперь все согласны с вашей Розой Люксембург: «Высший идеал — в служении интересам народа». Женщины согласны экономить даже на пище и одежде для собственных детей. У моих соседей семеро мальчишек, которых зовут Ромул, Вергилий и так далее; ребята бегают в тряпичной обувке и делают игрушки из мусора, найденного на обочине. При этом их мать каждый божий день встречает меня фразой: «Прекрасное утро, не правда ли, мистер Шеперд?» Другая соседка принесла мне «яблочный пирог» из крекеров (боится, что холостяк будет голодать) и объяснила, как нужно стелить постель: раз в две недели выворачивать белье наизнанку, чтобы оно прослужило дольше. Даже во сне мы можем выиграть войну!

Подобный образ мысли ободряет. Американцы относятся к будущему как к дому, который они собственноручно возводят с помощью досок и молотков, а не как к зреющему плоду, который неожиданно может сгнить по естественным причинам. Помните, вы предостерегали меня от мексиканских писателей, которые могут остудить мой пыл? Это было в больнице. Мы обсуждали «Тех, кто внизу», фрагмент, где революционная борьба сравнивается с камнем, который катится с горы, повинуясь бессмысленной силе тяжести. Вы тогда советовали не приглашать писателей, если я надумаю закатить вечеринку.

Но американцам подавай другую версию истории: они уверены, что камень может катиться не с горы, а в гору. Возможно, вам это покажется бредом, но на деле подобная наивность не так уж и плоха. Здесь у автора получается закончить роман, даже не подумав отравиться. И в истории Кортеса можно усмотреть жизнеутверждающую мысль о том, что каждый — хозяин своей судьбы. Люди воспряли духом и рвутся в бой.

Здесь, в доме моего отца, как вы когда-то назвали Америку, я внимательно присматриваюсь, размышляя о том, не обрел ли наконец пристанище. Страна «честного курса» и упорного труда, как говаривал мой старик. Вот и я честно ограничиваю себя в желаниях и упорно стучу по клавишам, пока пальцы не одеревенеют от усталости. Быть может, хоть кому-то здесь понадобится то, что я пишу. Смотрите, как гордо вытягивается на строчке это местоимение, как распрямляет плечи. Я стараюсь привыкнуть к гордому американскому «Я».

Стопка контрабандных страниц почти превратилась в книгу. Старая пишущая машинка скрежещет железными зубами; битва почти закончена. Как ни печально, но Кортес в конце концов взял город. Меня так и подмывало переписать историю, вернуть Мехико ацтекам. Но, не будь этих четырех сотен лет угнетения, что бы изображал на фресках Диего? И я решил оставить неизбежность мексиканской революции, в основном ради вас.

Мне нужен ваш совет. Быть может, у вас или у Диего есть в Нью-Йорке знакомцы, которые не откажутся краем глаза взглянуть на рукопись, когда я наконец ее домучаю. Надо будет куда-нибудь ее отослать. Невозможно больше хранить в доме эту кучу бумаги, которая, словно оспа, расползлась по всему полу и пугает кошку. Придется мне проявить силу воли, в противном случае одна книжка превратится в две.

Передавайте привет Диего и Перпетуе, если этот перпетуум-мобиле по-прежнему с вами. Буду рад известиям о Наталье и Севе.

С любовью,

ваш друг Инсолито

30 ИЮНЯ 1944 года

Дорогая Фрида,

спасибо за адрес вашего друга в Нью-Йорке. Мистеру Моррисону еще предстоит пожалеть о вашей неосторожности, потому что я наверняка ему напишу. Печально слышать о неприятностях Диего, но борьба за право построить каменный храм-музей в Педрегале звучит сюрреалистичнее, чем название любой картины с вашей парижской выставки. Уж он-то не станет размениваться на мелочи. Вы ничего не написали о вашем здоровье, и я счел это хорошей новостью: значит, операции в Калифорнии прошли успешно. Жаль, что нет вестей от Натальи, но тому может быть множество причин, учитывая, что дела во Франции обстоят плачевно и прямое почтовое сообщение с Мексикой отсутствует. Но все равно движение за социалистическую демократию, похоже, восстает из пепла, рабочий класс борется с режимом Виши, если верить известиям из Парижа. Лев бы наверняка порадовался за бедную Францию.

Дни, проведенные со Львом и Натальей, кажутся такими далекими, что я всякий раз вздрагиваю, натыкаясь на упоминания о прошлом. Взгляните на фотографию из журнала, которую я прикладываю к письму: вы наверняка узнаете двоих молодых людей из Нью-Йорка, которые некогда охраняли Льва. Чарли и Джейк. Вы должны их помнить. Я подскочил на месте, когда увидел их на странице по соседству с Мэри Мартин, рекламирующей зубной порошок Calox. Снимок сделан на митинге за мир в Карнеги-холле, где собралось несколько сотен человек с требованием прекратить войну. Статью не высылаю, но вы и сами можете догадаться: «…присутствовали троцкисты, члены профсоюза водителей грузового транспорта, преподаватели-социалисты, а из старой гвардии — квакеры; чокнутые представители общественных меньшинств, которые надеются поднять сопротивление и ищут легких путей». Иными словами, обычная ваша пятничная встреча с друзьями, только без молитв. Здешние жители ничем не отличаются от мексиканцев, и страсти тут кипят те же. Да и газетчики похожи. Любой мало-мальски толковый репортер ради красного словца с легкостью пожертвует фактами.

Сдается мне, что и новости о событиях в Калифорнии, которые так вас переполошили, того же сорта. Нас хотят запугать. Стремясь перещеголять гигантскую обезьяну, карабкающуюся по небоскребу, журналисты объявляют безобидных здешних японцев предателями, лелеющими коварные замыслы. И кинозвезды, рассказывающие о садовниках, которые якобы поливают их овощи ядом, — еще цветочки. Сродни сплетням о том, что Диего ест человечину. Кому, как не вам, знать этих писак. Они не дают вам покоя с того самого дня, как вы стали женой известного художника, а вы по-прежнему делаете все, что вам заблагорассудится. Все это чепуха. Не слушайте их, Фрида. Предложение отправить японцев, живущих в Америке, в концлагеря — полная нелепица, из-за которой не стоит беспокоиться.

Верьте в нашего мистера Рузвельта, который никому не даст упасть духом. Американцы встречают его с таким же благоговением, как флаг: большинство знает лишь один флаг и одного президента. Представьте себе, он занял этот пост, когда я еще учился в военной академии! Тогда мы с мальчишками частенько прохаживались на его счет, пусть и беззлобно; теперь же это наш собственный Ленин, замысливший новую американскую революцию. На прошлых выборах его поддержали даже коммунисты. Все единогласно одобряют гарантии полезного труда и защиту от былых лишений. Недавно президент даже обложил предприятия налогом, чтобы не наживались на войне, и регулирует цены на продовольствие, чтобы все получали по справедливости. Все для блага народа!

Ваш старый друг

Инсолито

«Лос-Анджелес геральд энд экспресс», 1 июня 1943 года

ЯПОНЦЫ ПО-ПРЕЖНЕМУ РЫЩУТ ВДОЛЬ ПОБЕРЕЖЬЯ АМЕРИКИ

Специально для Херст ньюс

Лотки с овощами и фруктами пустуют, бывший товар давно сгнил, но город все еще не очищен от грязи и разложения. Комиссия Дайса сегодня опубликовала отчет, в котором говорится, что более 40 000 лиц, представляющих опасность, по-прежнему разгуливают на свободе, спустя год после того, как Западное командование ПВО приняло закон под номером 9066 о помещении японцев, в том числе родившихся в Америке, в места заключения в центральных штатах. В докладе приводятся доказательства существования шпионской организации, согласно которым многие, если не все так называемые рыбаки и овощеводы использовали свой статус в качестве прикрытия для получения доступа к средствам стратегического назначения.

В поле зрения военного командования остается свыше 100 000 эвакуированных, заключенных в лагеря военнопленных; наблюдатели отмечают, что интернированным в целом безразлично, кто победит — Америка или Япония. Однако министерство юстиции рассматривает просьбу выпустить некоторых арестованных, присягнувших на верность стране, чтобы занять их в сферах деятельности, не связанных с войной. В Западных штатах против такого решения возразил один-единственный человек. Вчера сенатор Хайрам Джонсон торжественно пообещал: военное министерство не пустит в тихоокеанские штаты ни одного японца, присовокупив, что после завершения войны большинство здешних японцев будут отправлены к себе на родину.

Пожалуй, каждый калифорниец помнит зажигательные бомбы, в последний год градом валившиеся на форт Стивенс и леса на тихоокеанском побережье. Невозможно забыть и артобстрел нефтеперегонного завода «Голета», возгорание которого привело в ужас весь наш город. Военные корабли японского флота маячат возле наших берегов, а пилоты-камикадзе готовы в любую минуту поднять самолеты в воздух и поразить цель, чтобы в обмен на собственную жизнь получить обещание бессмертия. Однако мало кто осознает, сколько врагов по-прежнему скрывается под видом мирных граждан в тихоокеанских штатах.

В сообщении агентству «Херст ньюс» генерал Джон Л. ДеВитт сегодня заявил: «Мы себе же во вред игнорируем данные отчета, опубликованного Комиссией Дайса». Он также отметил низкий и подлый характер противника: «Миграция никак не сказывается на врожденных свойствах той или иной расы. Японцы — враждебная нам нация. Пусть многие из тех, кто появился на свет в США, якобы „американизировались“, но расовые черты остались неизменными». На недавнем совещании у военного министра ДеВитт обратил внимание на неявные признаки зреющего среди японцев заговора. Тот факт, что до сих пор никаких беспорядков не было, пояснил генерал, лишь доказывает их скорую неизбежность.

Где бы ни родился японец — у себя на родине или в Америке, — до полной и окончательной капитуляции ноги его не должно быть на нашей земле. Врагам самое место в лагере. В ответ на слухи о том, что японцев якобы должны отпустить, губернатор штата пообещал полную безопасность наших граждан. «Мы на порог не пустим тех, чье присутствие угрожает жизни населения. Мы не станем мириться с их произволом. Имущество их отобрано и роздано новым владельцам, торговые договоры аннулированы, банковские счета закрыты. Агенты ФБР готовы провести обыски и аресты в домах и на предприятиях тех, на кого падет подозрение в укрывательстве врагов».

Для граждан США это долгожданные известия. В то время как наши солдаты гибнут от вражеских пуль за рубежом, министерство юстиции, несмотря на военное время, лезет из кожи вон, чтобы сохранить свободу слова, и готово предоставить трибуну тем, кто распространяет ложь и враждебные идеи в тылу противника.

Сообщение разрешено к публикации СВ и ВМС США.

«Нью-Йорк таймс», 13 декабря 1941 года

Арестован 2541 иностранец — подданный фашистской Германии и стран-союзников

По утверждению Бидла, список включает 1370 японцев, 1002 немца и 169 итальянцев

Специально для «Нью-Йорк таймс»

Вашингтон, 12 ДЕКАБРЯ. Сегодня вечером генеральный прокурор Фрэнсис Бидл объявил, что к вечеру четверга в ходе облавы на иностранцев, представляющих опасность для государства, министерство юстиции арестовало 2541 гражданина Германии, Японии и Италии, покинувших свои дома после объявления войны между Японией и США.

Мистер Бидл подчеркнул: несмотря на то что они признаны «носителями угрозы миру и безопасности нации», арестованные иностранцы — «лишь малая толика из 1 100 000 граждан враждебных нам государств, в настоящее время проживающих на территории США».

«Были задержаны только те, чьи действия уже расследует ФБР», — заявил мистер Бидл.

Помощник прокурора заверил, что никто из заключенных не будет интернирован до конца войны, за исключением случаев, когда появится «веская причина опасаться за внутреннюю безопасность Соединенных Штатов».

Министерство юстиции предупредило, что, если у гражданина Японии, Германии или Италии обнаружат кино- или фотокамеру, это оборудование будет конфисковано вне зависимости от цели его использования, а его владелец может быть заключен под стражу. Также подданным Германии и стран-союзников запретили любые полеты на самолетах.

Арестовано еще 26 иностранцев

Вчера в результате облавы на потенциальных диверсантов, шпионов и врагов количество задержанных увеличилось на 26 иностранных граждан: 16 немцев, шесть японцев и пять итальянцев. Арестованных также переправили на остров Эллис и передали агентам Бюро по иммиграции и натурализации. Представители ФБР, как обычно, отказались прокомментировать случившееся.

Уильям Г. Маршалл, помощник начальника Бюро по иммиграции, заявил, что с воскресенья было задержано 553 подданных стран-противников; в это число вошли и те, кого поймали на прилегающих к Нью-Йорку территориях. Управление гражданской авиации запретило всем гражданам враждебных держав любые полеты на пассажирских, правительственных и частных самолетах.

Министерство труда отметило, что подданным стран-противников не положена страховка на случай безработицы, поскольку по закону такие выплаты гарантированы только «гражданам, имеющим разрешение на работу».

Вчера была закрыта большая табличка перед итальянским домом под номером 626 по Пятой авеню.

12 СЕНТЯБРЯ 1944 ГОДА

Дорогая Фрида!

Спасибо, что прислали мне вырезки из газет. Простите, что усомнился в ваших словах, известия действительно путающие, а в здешних краях об этом мало что известно. Ничто не ново под луной, и бредни этих писак — лишнее тому доказательство. Стремятся любой ценой запугать народ.

Ваш Инсолито — все тот же полукровка, который в настоящее время обитает в доме своего отца и ломает голову над тем, как здесь все устроено. Днем мы насвистываем «Интернационал» и протягиваем руку помощи заокеанским друзьям. Моя соседка вяжет носки для московских сирот. По вечерам же запираем двери на все засовы и заглядываем под кровати — не притаился ли там враг. Но я все равно не тронусь с насиженного места, это мой дом; надо же и мне где-то жить. При этом я чувствую себя ребенком, который напряженно пытается понять то, что любой прохожий на улице знает наизусть: кого казнить, а кого миловать. Уверен я лишь в одном: книга дописана. Я испытываю странную грусть, словно наконец проводил загостившегося у меня друга, вздорного, но веселого, и теперь скучаю по нему. Поджимаю губы, рассматривая свое отражение в зеркале, гадая, как другим почти каждый день удается находить веские причины, чтобы бриться, переодеваться из пижамы в костюм и выходить из дома. Ваш друг мистер Моррисон порекомендовал мне редактора, который выказал проблеск интереса к роману. Его ответ заставил меня три дня подряд, щурясь, точно сова, выбираться из дома на поиски конверта или любой другой упаковки, чтобы отправить рукопись в Нью-Йорк. Похоже, на это уйдет больше времени, чем на всю книгу. В канцелярских магазинах не хватает бумаги даже на стандартные ярлыки, обозначающие, что товары отправлены на фронт. Так что, возможно, из-за этой экономии редактору не придется утруждать себя чтением романа. Пожалуй, лучше будет отдать рукопись в макулатуру, когда в очередной раз будет объявлена кампания по ее сбору, в качестве балласта для военных кораблей.

Посылаю вам в ответ две вырезки; это еще летние. Наша городская газета теперь выходит два раза в неделю, но эта статья явно стоила драгоценного материала, на котором напечатана (обратите внимание на дату: наш с вами день рождения). Помните, я вам писал про этого жука? А другую страницу я вырвал из почтенного журнала (с емким названием «Лайф») и посылаю в основном из-за красивой фотографии. Словно Кортес, сообщаю моей королеве о причудах Нового Света. Feliz cumpleaños, друг мой, и привет из Америки, где мы обходимся старым. Abrazos ,

Соли

Журнал «Лайф», 17 июля 1944 года

Японские жуки: прожорливые, хищные полчища

Энтони Станден

Японские жуки, в отличие от японцев, не таятся. И все же сходство между ними огромно. И первые и вторые невелики размером, но многочисленны и плодовиты, ненасытны, жадны и хищны. И те и другие сметают все на своем пути к цели. Трудно понять, что ими движет; в особенности это касается жуков. Невозможно догадаться, почему их так тянет на желтое, если вся их пища зеленого цвета, а также почему они с такой жадностью набрасываются на герань (чей запах заманивает их в ловушку), учитывая, что герань для них смертельно ядовита. Как бы то ни было, жуки прочно обосновались на нашем Атлантическом побережье и пожирают яблоки, персики, виноград, розы, траву на пастбищах и прочие полезные и красивые растения, каждый год нанося хозяйству ущерб на сумму в семь миллионов долларов, и угрожают распространиться почти по всей стране. Мы давным-давно объявили им войну, и пусть наши шансы на победу ничтожны (едва ли получится уничтожить всех жуков до единого), но мы надеемся достичь хоть каких-то успехов, а именно сократить количество насекомых до разумных пределов, хотя, разумеется, вредить они все равно не перестанут.

«Рупор Ашвилла», 7 июля 1944 года

Камикадзе достигли Ашвилла

Карл Николас

Они крошечные и хитрые; с каждым днем их становится все больше. Они летят к цели, невзирая на препятствия, и истребляют все на своем пути. Японские жуки добрались до нашего побережья и уже появились в городе. Странные зеленые насекомые в равной степени угрожают растениям и благополучию жителей.

«Они облепили все белье, которое я постирала и повесила сушиться в саду», — жалуется миссис Джимми Хайдер, домохозяйка с Шарлотт-стрит, предпринявшая решительное наступление на вредителей. Впереди маршировали ее сыновья Гарольд и Олтер с бадминтонными ракетками наперевес, а за ними шла сама миссис Хайдер с пульверизатором и поливала противника инсектицидом. Еженедельные обработки сада помогут сдержать натиск врага. «Жуки летают повсюду и постоянно врезаются в тебя ни с того ни с сего», — сетует миссис Хайдер и предупреждает других садоводов, что в этом году вредители нанесут хозяйству большие потери, в особенности помидорам и стручковой фасоли.

Ученым прожорливые твари известны под названием «хрущик японский». Министерство сельского хозяйства утверждает, что впервые паразиты появились в районе Нью-Джерси за несколько лет до Перл-Харбора — прибыли в страну в ящике с фруктами. Зимуют жуки под землей; в теплые месяцы изголодавшиеся насекомые выбираются на поверхность и набрасываются на посевы. Вредители добрались уже до западной части Каролины и нанесли урон садам на многие тысячи долларов.

Домохозяйки и садоводы со страхом ожидают, что будет. На Шарлотт-стрит взлетают в воздух бадминтонные ракетки, однако мистер Уик Бентсен из окружной службы консультации фермеров утверждает, что пока не существует средства, чтобы остановить японскую угрозу.

Мистеру Линкольну Барнсу, редактору Издательство «Стратфорд и сыновья», Нью-Йорк

Гаррисон У. Шеперд

11 декабря 1944 года

Уважаемый мистер Барнс,

сумма гонорара, который вы предложили, превосходит все ожидания.

Ваши замечания, несомненно, послужат улучшению романа, но, к сожалению, у меня нет возможности просмотреть указанные вами страницы, так как рукопись существует в единственном экземпляре — том, что у вас (как, впрочем, и конверт, в котором она была прислана).

Бумаги здесь по-прежнему не хватает. Скудные поставки снабжения к Арденнскому наступлению никак не отразились на энтузиазме, с которым в Ашвилле, штат Северная Каролина, собирают макулатуру и металлолом. Поэтому будет лучше всего, если вы вернете рукопись на редактуру в любое удобное для вас время.

В письме вы упоминаете о моей секретарше-машинистке, которой собираетесь дополнительно прислать правку. Уверяю вас, что она будет работать в тесном контакте с автором, а также с помощником, отвечающим на звонки, поваром и экономкой, поскольку все эти лица в настоящее время носят одни и те же четырехдолларовые ботинки. Весьма удобно, учитывая, что одежда у нас по талонам.

С признательностью,

21 ДЕКАБРЯ

Сегодня Сталину исполнилось шестьдесят пять лет. Ретивый журналист по радио назвал его «советским Томом Пейноми Полом Баньяном в одном лице». Льву бы сейчас было шестьдесят четыре, но не судьба. Революция постоянно возрождается, любил повторять он, а такие, как Сталин, и вовсе бессмертны.

1 ФЕВРАЛЯ

Сегодняшняя новость: союзники открыли плотины вдоль побережья Нидерландов, и хлынувшие волны унесли тысячи немецких солдат. Как ацтеки, открывшие плотины, чтобы утопить Кортеса и его солдат в озере Теночтитлана. Но то был вымысел, а война реальна. Завтра фермеры острова Валькерен проснутся и увидят залитые водой посевы, дохлую скотину и деревья, чьи корни разъела соль. На войне победа зачастую неотделима от поражения.

Здесь очень одиноко; повсюду призраки, от которых негде укрыться. Сегодня заметил у уличного торговца мороженым ледоруб, похожий на тот, которым убили Льва. Этого месяца он боялся больше всего. И его испытаний.

10 ФЕВРАЛЯ

Сегодня получше. На время отложил рукопись ради «честного труда», как говаривал Лев. Покрасил столовую, панель между досками; краска из излишков военного имущества, но цвет приличный, фланелево-серый. Соседка любезно отдала старый обеденный стол, который ей уже не нужен, а в субботу прислала сына, чтобы помог красить. Настоящий Том Сойер. Дал ему двадцать пять центов, но, подозреваю, куда больше мальчишку обрадовала бы дохлая крыса и бечевка, чтобы крутить ее над головой.

5 АПРЕЛЯ 1945 ГОДА

Дорогая Фрида,

было очень приятно получить ваше письмо, несмотря на то что новости, о которых вы пишете, не самые радостные. Хочется верить, что вы шагаете по улице, шурша юбками, а не едете в кресле-каталке. Больно даже подумать об этом. На этой неделе вам бы с Диего маршировать с флагами по Пасео-де-ла-Реформа, протестуя против компромиссов Чапультепекской конференции.

По сравнению с Мехико у нас тут тишь да гладь, но заголовки газет все-таки радуют: «Сегодня поточная линия компании „Ашвилл каскет“, изготавливающей гробы, простаивала без дела (мертвая тишина!), потому что рабочие, несмотря на условия военного времени, устроили забастовку, презрев свои обязанности, и тем самым отсрочили заключение соглашения между руководством компании и профсоюзом обойщиков». Следующая новость: писателя Уильяма Сидни Портера, точнее его останки, выкопают из могилы на городском кладбище и перевезут в Гринсборо. Администрация Ашвилла выразила протест, заявив, что не стоит тревожить прах усопшего. Окончательное решение вынесет суд. Остается лишь надеяться, что хоть тут обойдется без обойщиков.

В Гроув-парк прибыл на охоту адмирал Хэлси: наконец-то хоть одна история, не связанная со смертью. Мода тоже жива: модельер Лили Даше придумала, как изготовить нарядные весенние шляпки из семидесяти шести тысяч женских фуражек, от которых армия отказалась, заменив их пилотками. В минувшее воскресенье было на что посмотреть. Вам бы понравилось, как гринго празднуют Пасху: в этот день каждая женщина, даже самая серая мышка, отваживается стать Фридой.

Своих же новостей особо и нет. Глициния, вьющаяся по стенам моего дома и оплетающая карниз, зацвела лиловыми цветами точь-в-точь того оттенка, что и жакаранда. Быть может, вы что-то знаете о Ване? Это был вопрос, на который не требуется ответа. Преподавательница французского в городском педагогическом институте, некая мисс Эттвуд, последнее время настойчиво атакует вашего покорного слугу, чтобы он пригласил ее в кино. Поскольку все приличные мужчины на фронте, она считает обязанностью оставшихся водить девушек на «Портрет Дориана Грея». Содрогаюсь при мысли о переполненном зале кинотеатра. Порою и из дома-то выходить жутко; отчего-то меня снедает тревога, которая никогда не утихает. Но мисс Эттвуд разве откажешь. Херд Хэтфилд в роли Дориана вполне хорош, несмотря на то, как подло он обошелся с Сибил Вейн и Глэдис Холлуорд. Кажется, долг выполнен и на этой неделе на эттвудском фронте наступило затишье. В конце семестра институт закроется. Жители Каролины перестанут коверкать ваш родной язык, а его единственный носитель в Ашвилле с радостью запрется в своем увитом лозою коттедже, пока его бывшие ученицы будут укладывать парашюты и заниматься прочим в этом духе. Эти девушки так похожи на мою мать самоуверенностью, с которой они хлопают жвачкой, и диким жаргоном. «Вот так номер!», «Фу, гадость», «Он такой милашка». Но матери бы сейчас было почти пятьдесят; совсем старуха. Как бы она убивалась из-за этого, будь она жива. Пожалуй, даже лучше, что она умерла.

Ну и напоследок: скоро в Нью-Йорке в издательстве «Стратфорд и сыновья» выйдет моя книга. Редактор, мистер Барнс, сегодня это подтвердил. Он хочет озаглавить роман «Вассалы ее величества»; дурацкое название, поскольку если что и правит героями, так это жадность и вожделение. Изначально книга называлась «За десять лиг от нашего ночлега», поскольку она о людях, которые постоянно куда-то идут, не оправдывая ни своих, ни чужих ожиданий, включая и читательские. Но мистер Барнс заявил, что в этом названии слишком много слов. Впрочем, какая разница. «Стратфорд» прислал чек на две сотни долларов, аванс до выплаты гонорара; если получится найти бумагу, собираются напечатать тысячу копий. Чудо, от которого поневоле содрогнешься. Как могут слова, написанные в тихих темных комнатах, выйти на свет, в этот шумный мир?

Вы должны знать ответ. Вы снимаете кожу, изливаете на холст душу, а после позволяете кураторам развешивать ваши кишки в залах на потеху светским сплетникам. Разве это можно пережить?

Ваш друг

Соли

13 АПРЕЛЯ 1945 ГОДА

Умер Рузвельт. Как гром среди ясного неба. Только что держал ручку — и вот уже рухнул на пол на глазах у секретаря (для которого, наверно, это было все равно что наблюдать закат такого светила, как Лев). В действительности же это как кончина Ленина — пламенного борца за народное благо, которого настиг удар, и весь народ замер как был, гадая, что же делать.

Вчера в южном Ашвилле возле железной дороги собралась толпа и простояла всю ночь на холоде, надеясь увидеть катафалк с гробом в освещенном вагоне, когда процессия проедет мимо. Они думали, что тело президента повезут из Уорм-Спрингс в Вашингтон через наш городок. Но поезд так и не пришел. А сегодня утром в экстренном выпуске газеты сообщили, что кортеж направился через Гринвилл. Однако некоторые по-прежнему ждут; в основном женщины с детьми. Говорят, что в долине к востоку от Отина со вчерашнего дня стоит на коленях добрая сотня расчищавших табачные поля негритянок и тянет руки к железной дороге.

И не думает расходиться по домам.

Теперь присягу принял Гарри Трумэн в своем галстуке в горошек. Не очень-то он похож на пламенного борца за благо народа. Сам признался журналистам: «На вас когда-нибудь падал бык или стог сена? Если так, значит, вы понимаете, что я чувствовал вчера вечером».

Иногда история раскалывается и на одно-единственное мгновение беспомощно замирает, как полено, которое топор рассек надвое, и половинки держатся на последней щепке, чтобы в конце концов распасться и рухнуть на землю. Так говорил Лев. Так было после смерти Ленина, когда Лев ехал на поезде на Кавказ, не подозревая, что топор уже обрушился на его друга и Сталин на похоронах взошел на трибуну, чтобы обмануть толпу, не помнящую себя от страха и горя. Наверно, и сейчас один из таких моментов, когда неизвестно, качнется ли маятник истории к свету или канет во тьму. За чьим лицом на газетных снимках теперь таится предательство? Какие тираны орудуют в полумраке светомаскировки, отправляя фальшивые телеграммы тому, кто едет в поезде, жертвуя здравым смыслом в угоду силе? Люди насмерть перепуганы и готовы поверить всему.

8 МАЯ 1945 ГОДА

Конец света не наступил. А если и наступил, то только для немцев. В 6 часов 01 минуту все высыпали на улицу, чтобы послушать рев пожарной сирены, обозначающий полночь в Германии, официальное прекращение огня. Женщины во дворах вытерли руки о фартуки и велели мальчишкам перестать палить друг в друга из палок и не шуметь. Хозяева бакалейных и продавцы на Хейвуд-стрит закрыли магазины и, пока выла сирена, замерли, подняв глаза к небу. В стеклах витрин за их спинами пылал закат. Кто-то прижимал руки к сердцу, и все взгляды были обращены на восток. К Европе.

Никто не знает, что делать с этим миром. Когда сирена смолкла, все собравшиеся на Хейвуд-стрит, не сговариваясь, обернулись и посмотрели в другую сторону. Туда, где Япония.

Соседский мальчишка, которого зовут даже не Том Сойер, а еще невероятнее — Ромул, нашел в монтфордских лесах неизвестный цветок и притащил домой, чтобы определить, что это такое. Говорит, его мама сказала, что это останки какого-то зверя и лучше их не трогать. Но отец возразил, мол, это растение, вот хоть у соседа спроси. Они подозревают во мне образованного человека. Мы организовали экспедицию в библиотеку, отважно сражались с незнанием, и победа осталась за нами. В справочнике Бартрама «Флора Северной и Южной Каролины» обнаружились цветные иллюстрации этого растения. Оказалось, что это розовый венерин башмачок. Ромул не на шутку расстроился.

20 АВГУСТА 1945 ГОДА

Сегодня ровно пять лет с тех пор, как Лев в последний раз видел солнце. Или произнес «сынок» — он единственный, кто когда-либо звал меня так. Озорной вид, с которым давал почитать недавно обнаруженный роман. И полный мольбы последний взгляд через плечо, когда он уходил с Джексоном: «Спасите меня от этого зануды!» Белые манжеты, намокшие, как бинты, капли крови на белой бумаге — все эти образы почти улетучились, стерлись из памяти. Но всплывает очередная картина, и вздрагиваешь, словно заметил в углу комнаты незнакомца, хотя думал, что один. Воспоминания не всегда сглаживаются со временем; некоторые режут, как острый нож. Льву бы жить и жить. Убийство тяготит как неоплаченный долг, а смерть — как незаконченное дело.

Сегодня ни в одной комнате дома не было покоя, и даже радио не отвлекло: передали новость о жестоком убийстве в южном районе городе, на одном из кожевенных заводов. На кухне надрывался чайник, точно Наталья, истошно выкликавшая имя Льва. Звук может трансформироваться прямо в голове.

Казалось, хотя бы в библиотеке можно укрыться от мыслей, но увы. В комнате наверху на столах вперемешку с книгами лежали стопки газет с рваными краями. Его стол, все предложения, оставшиеся незаконченными. Где-то на восковых цилиндрах по-прежнему хранится его голос. Его настольный календарь (если, конечно, он еще на месте) открыт на 20 августа — последняя страница, которую он перевернул, полный жизни и надежд. При мысли об этом сердце сжалось от тоски; оставалось, упав в библиотеке на колени, ждать, пока что-то внутри не лопнет, пролившись на кленовые доски пола. Темная кровь, сочащаяся между половиц.

С небес на землю обрушился ад. Репортер «Таймс» полетел свидетелем, чтобы проверить, станет ли ему в час начала атаки жаль «бедолаг, которые вот-вот должны погибнуть». Оказалось, нет: дескать, достойная расплата за Перл-Харбор. Вообще-то в то утро летчики собирались сбросить бомбу совсем на другой японский город, на других мужчин, собак, детей и матерей, но, как назло, небо над ним затянули тучи. Когда пилотам надоело кружить над окрестностями, выжидая хорошей погоды, они полетели на юг и выбрали Нагасаки, небо над которым было чистым.

Не было гвоздя — подкова пропала, не было облака — погиб целый мир.

Кровь за кровь. Не те, так эти. Война — вот основная математическая задача. Невероятным усилием мысли мы выводим ответ, уверенные, что нам все же удалось решить чудовищное уравнение со множеством неизвестных.

2 СЕНТЯБРЯ 1945 ГОДА

День победы над Японией. Не будь на клавиатуре пишущей машинки букв «п» и «я», сегодня она оказалась бы абсолютно бесполезна. Заголовки газет могли бы быть больше, только если бы слова «ЯПОНЦЫ СДАЛИСЬ» напечатали по вертикали во всю страницу, а не сверху. Аллилуйя, Хирохито пал на колени.

На одном из многочисленных церковных пикников в честь победы одна девочка утонула в Суоннаноа. Сегодня вечером наведался Ромул, чтобы покачаться на садовых качелях у меня на веранде и сообщить эту новость, потому что он там был: пропала девочка с белыми лентами в волосах, ее искали несколько часов и нашли на песчаном дне реки, на небольшой глубине. Рассказал и замолчал. С площади Пэк доносилась музыка; кто-то по-прежнему праздновал победу. Ромул признался, что не понимает, хороший сегодня день или плохой.

Макартур заявил, что окончилась великая трагедия. Мы включили радио, и уверенные голоса приободрили мальчика. Когда-то этот самый Макартур проезжал мимо на коне, а стайка мальчишек немногим старше Ромула приветствовала его громкими возгласами. Он то играл в поло за академией, то нацеливал солдатские штыки в грудь участников Армии вознаграждения. «Смерть больше не льется с небес, — сказал он. — Люди ходят выпрямившись во весь рост под солнцем, и повсюду воцарился мир». Еще Макартур признался, что говорит за тысячи навеки замолчавших губ, за тех, кто упокоился в джунглях и на дне океана. Но как он может говорить за столько немых ртов, оказавшихся под водой? В них теперь тычутся носом рыбы, жируя на чужом несчастье.

19 НОЯБРЯ

Дорогая Фрида,

посылаю вам маленький подарок — мою книгу, только что прибывшую из Нью-Йорка. Мистер Барнс обещал, что в магазинах она появится к пятнице на той неделе, но мне отправил два экземпляра с припиской: «Это для ваших родителей». Обложка просто загляденье, как вы сами убедитесь. Вдалеке виднеются храмы-близнецы Тлалока и Уицилопочтли; языки пламени и полуодетые женщины, убегающие от вражеских солдат, видимо, призваны искупить любые исторические неточности. Мне было сказано, что в случае «Унесенных ветром» такой формат оправдал себя.

В городке даже не догадываются, что у меня вот-вот выйдет книга. Соседки находят подозрительным, что у меня нет ни честолюбия, ни семьи. Мисс Эттвуд по-прежнему названивает; с фронта пока что мало кто вернулся, так что она обходится старым запасом. На прошлой неделе мы были в кафе «У Бака», которое открылось недавно — к восторгу публики. Еду в нем упаковывают как почтовую посылку и относят на посыпанную гравием стоянку, где вы в машине ждете заказ. Предполагается, что посетители будут есть прямо в салоне, глазея на соседей с кетчупом на подбородке и салфеткой на руле. Вы бы рыдали от смеха. Зато теперь мы можем купить бензин, продукты, а скоро дело дойдет и до автомобилей. Так почему бы не воспользоваться всем этим сразу?

После окончания войны у американцев осталась масса нерастраченной энергии, которая не находит себе применения. А еще куча денег от продажи облигаций военного займа, которые не на что потратить. Разве что кому-то понадобятся свинцовые трубы или солдатские полевые ботинки, поскольку это единственное, что фабрики навострились выпускать. Почти все товары по-прежнему по карточкам. Трумэн пытается контролировать рост цен, пока сохраняется нехватка продукции, но производители учуяли, что денежки у народа водятся. Привели в Конгресс специалистов по рекламе, дабы те убедили законодателей, что свободная торговля необходима, а Гарри Трумэн — приверженец идей Карла Маркса. Но все мои соседки решительно на стороне Гарри и Маркса: они прекрасно понимают, что контроль над ценами — единственное, что отделяет нас от бифштексов по двадцать долларов. Признаюсь вам в непатриотичном желании купить холодильник, но если сейчас в городе появится «Филко», то без продовольственных карточек, введенных Управлением по регулированию цен, пусть катится к миссис Вандербильт, а я не готов платить за холодильник столько же, сколько по закладной за дом.

Тем временем мужья соседок строят планы, как купить машину на черном рынке, посложнее Кодекса Ботурини с его многочисленными поворотами сюжета. Ромул, мой юный информатор, сообщил, что его отец отправился к торговцу автомобилями за новым «фордом», который официально еще не поступил в продажу. Отцу сказали, что если он купит у продавца собаку за восемьсот долларов, то ему бесплатно предоставят автомобиль, чтобы отвезти щенка домой. Ромул ликовал. Но не из-за машины, а из-за собаки.

Впрочем, кое-что можно раздобыть и без карточек, а именно мою книгу. Пожалуйста, не считайте себя обязанной ее читать: вы и так сделали достаточно. Лишь взгляните на страницу с посвящением, где вы найдете знакомое имя. Прошу прощения за название. Мистер Барнс уверяет, что «Вассалы ее величества» заинтересуют читателя, а кому и знать, как не ему, ведь это же его хлеб. А как бы поступили вы, если, скажем, хранитель музея заявил, что по бокам от ваших картин нужно повесить розовые кисейные занавески? Впрочем, я догадываюсь: вы бы ткнули ему кистью в глаз и посоветовали закрыть кисейными занавесками свое кривое рыло.

Но я не так смел, как вы, и решил не спорить с компанией, благодаря которой зарабатываю на хлеб с маслом (а возможно, и на «Филко»). Я всем доволен, и к новой родине у меня нет претензий; вот только жаль, что маслины здесь невкусные и нету перцев, которые понравились бы не только ребенку, но и взрослому. Посылаю вам доказательство своей необъяснимой удачи. Подложите его под дверь, чтобы не сквозило, и знайте, что я вам бесконечно признателен.

Ваш друг

Г. У. Шеперд, писатель

5 ДЕКАБРЯ

Сегодня первый снег припорошил две сотни женщин, которые стояли в очереди на Хейвуд-стрит, потому что объявили, что в универмаге «Рей» будут продавать нейлоновые чулки, по одной паре в руки.

В квартале от универмага в книжном магазине несколько покупателей за все утро повертели в руках единственный экземпляр «Вассалов ее величества». Каждый пристально рассматривал бегущих сквозь пламя индианок на суперобложке. Очередь на тротуаре перед магазином не выстроилась, а значит, в этом году «Филко» не видать.

«Кингспорт ньюс», 12 января 1946 года

Книжное обозрение

«Юнайтед пресс»

Современный читатель жалуется, что эффектные ходы и головокружительные повороты сюжета нынче встретишь только в кино. Где старый добрый вымысел, от которого захватывает дух? Наконец-то появилась книга, которая отвечает всем этим требованиям. Роман Гаррисона Шеперда «Вассалы ее величества» (издательство «Стратфорд и сыновья», 2 доллара 39 центов за экземпляр) рассказывает о золотом веке, когда испанские конкистадоры покоряли Новый Свет. Кортес изображен негодяем-завоевателем, который набивает себе карманы во имя Церкви и королевы, совершенно не заботясь о том, как солоно приходится его войскам. Слабовольный император Монтесума также производит не лучшее впечатление — ухаживает за птичником, пока его кровожадные вожди творят произвол.

Наиболее достойными персонажами этой истории оказываются простые солдаты, которые в самых трудных условиях ухитряются сохранять человеколюбие. Порой герои — вовсе не герои, а мир спасают обыкновенные люди; таков неожиданный итог романа.

«Ивнинг пост», 18 января 1946 года

«Книги для размышления»

Сэм Холл Митчелл

Но до чего же охота на Родину

Если вам порядком надоели леденящие кровь бесконечные подробности процессов над военными преступниками Герингом и Гессом, попробуйте для разнообразия почитать о вождях, вырезавших сердца у еще живых пленников. 1520 год. Место действия — великолепный город на озере, где последний император ацтеков встречает своего смертельного врага Кортеса. Книга называется «Вассалы ее величества»: первоклассный дебют писателя Гаррисона Шеперда. На каждой странице этого талантливого повествования о покорении богатейшей империи Мексики звенят мечи.

Героями движет алчность и жажда мести, но лирическая подоплека романа — тоска по родине. Испанской короне нужно золото, но юноши, вынужденные воевать, мечтают только о новых сапогах, чтобы пустынные колючки не жалили ноги, да о нормальной пище вместо поджаренного на костре кактуса. Эти ребята вполне могли бы распевать песню, которую знает наизусть каждый американский солдат: «Нас поят жутким кофе: на вкус он точно йод. Таким намажешь рану — все мигом заживет». В то время как вожди вершат судьбы золотых городов, солдата тревожит, что, пока он вдали от дома, жена уйдет к другому. Этот роман, несомненно, подействует на умы в стране, граждане которой или возвращаются с фронта, или натерпелись горя в тылу.

«Рупор Ашвилла», 3 февраля 1946 года

Писатель из Ашвилла выпустил роман года

Карл Николас

Книга «Вассалы ее величества» местного автора Гаррисона Шеперда не может вызвать иного чувства, кроме искреннего восхищения. Казалось бы, роман о людях, живших сотни лет назад, способен заинтересовать разве что высоколобых зануд да лохматых профессоров. Ничего подобного! История о том, как Кортес посылает войска на борьбу с неприятелем, заставит сердце каждого читателя биться быстрее. В этой книге есть все: предательство, от которого кровь стынет в жилах, и даже любовная тема. Женщинам наверняка понравится прекрасный индейский принц Куаутла. Рассказ на всех парах летит к головокружительной развязке. Миссис Джек Кейтс, хозяйка книжного магазина «Кейтс», подтверждает, что книгу мгновенно расхватывают с полок.

Гаррисон Шеперд — наш с вами сосед; автор очень молод (ему всего тридцать лет), но его перу подвластны секреты времен. Звонок домой подтвердил, что писатель обитает в Монтфорде. К сведению барышень, наши источники утверждают, что он холост.

«Нью-Йорк уикли ревью», 2 февраля 1946 года «Вассалы ее величества», автор — Гаррисон У. Шеперд «Стратфорд и сыновья», Нью-Йорк

Не так уж далеко от нас

Майкл Рид

В новом литературном сезоне все зачитываются такими книгами, как «Анна и король Сиама» [189] и «Неустрашимые» Тедди Рузвельта; похоже, в мирное время стране недостает экзотических рассказов о зарубежных конфликтах. В этом романе читатель найдет богатую пищу для ума — кровавую историю покорения Мексики алчными испанскими конкистадорами.

Рассказчики — Куаутла, наследник империи ацтеков, и лейтенант Ремедиос, которому приходится выполнять приказы легендарного завоевателя Эрнана Кортеса. Однако любителям истории следует иметь в виду, что почти никому из героев романа не удается сохранить незапятнанную репутацию. Кортес питает слабость к мексиканской выпивке и больше печется о своем месте в истории, чем о солдатах, которые, жертвуя жизнью, пишут за него эту историю. А добродушный, склонный к иллюзиям император Монтесума почти все решения оставляет на откуп своим жестоким вождям, чье обращение с пленными может стоить читателю бессонной ночи.

Вообще весь роман, включая броское название, — обычная халтура без претензий на литературную ценность. Бесконечные битвы и кровавые жертвоприношения словно сошли со съемочных площадок голливудских фильмов. Впрочем, герои порой далеко уходят от архетипов. Последнее ничтожество мечтает о славе, а сильные мира сего оказываются жертвами заурядных политических ошибок, как самые обычные люди, ничем не отличающиеся от современных чиновников или клерков. В конце концов автор приходит к мысли, что люди не меняются и все их разногласия, где бы и когда бы они ни происходили, не особенно различаются.

(Примеры рецензий, присланных издательской службой тематических подборок; всего их за январь — февраль 1946 года было двенадцать.)

10 МАРТА 1946 ГОДА

Дорогая Фрида,

спасибо вам за коробку чили. Вот уж сюрприз так сюрприз. Я их повесил красной ristra на кухне рядом с заплетенными в косичку луковицами над плитой. Соседский мальчишка подозревает, что я так «творю заклятия», но Перпетуе моя кухонька понравилась бы. Эти pasillas de Oaxaca я буду расходовать экономно, как и все остальное; они мне дороже бензина.

Наша Каролина подает признаки весны: на лужайках перед домом проклюнулись крокусы, с веревок на задних дворах пропало длинное шерстяное белье. Вчера я принес из мясной лавки замороженную баранью ногу и положил ее в цветочный ящик за окно, чтобы за ночь не растаяла. Но утром она оказалась мягкой. Так что натру ее сегодня чесноком и устрою незапланированный пир. Кошка Чиспа разнесла по соседям слухи о моих кулинарных причудах, и сегодня за ней приплелся еще один прохвост. Я назвал его Чисме из-за слухов, которые привели его ко мне. Черный как черт и очень любит баранину.

Возможно, вскоре мне придется направить стопы в самый настоящий «Филко». Бухгалтеры издательства готовят чек на гонорар за первые пятьдесят тысяч экземпляров книги. Вы не представляете, какого джинна выпустили в мир, всего лишь тайно переправив мне бумаги. Теперь, выходя из дома, я протискиваюсь сквозь строй поклонниц. Вот и сейчас за окном маячат две барышни, расхаживают по тротуару перед домом в двухцветных кожаных туфлях и закатанных рабочих брюках из саржи. Судя по их виду, репортеры школьной газеты, а может, просто охотницы за автографами, привлеченные странными, не знающими удержу слухами, будто я интересная личность. Даже соседи притащили альбом, чтобы я в нем расписался; он был так завернут, словно они собирались устроить ему торжественные похороны или же закоптить, как окорок. Ромул говорит, будто заметил каких-то девушек, которые пробрались на задний двор, чтобы стянуть мои рубашки, сушащиеся на веревке, и прогнал незваных гостей «с воем и улюлюканьем».

Меня подобное внимание смущает; такое ощущение, будто оно адресовано совсем другому человеку. Как бы хохотали эти девицы, узнай они, каков я на самом деле: по банным дням прячусь в доме и развешиваю в ванной гирлянды мокрого трикотажного белья, чтобы его не украли с веревки и не написали о нем в школьном сочинении на заданную тему. Вот она, моя новая жизнь. Правда, пока никто не говорит, будто я ем лепешки с человеческим мясом, но я начинаю понимать, как же все эти годы ваше существование отравляли сплетни. Я не подхожу к телефону, потому что это наверняка звонит газетчик с вопросами, где родился, что чувствую и что ел на обед. Ума не приложу, как быть с этим кавардаком.

Про чек от издательства узнал только сегодня из письма. Мистер Барнс всю неделю пытался до меня дозвониться, не подозревая, что я не отвечаю на звонки. Вскоре придется что-то решать с почтой: каждый день приходят записки от читателей. Уже семь предложений о браке. И отвечать в таких случаях надо мягко и осторожно, но, признаюсь, я в замешательстве.

Я не привык, чтобы меня обожали. Поверите ли, Фрида, иногда к горлу от страха подкатывает кислый комок; людям от меня что-то нужно, а я ничего им дать не могу. Как я уже упоминал, больше других безумствуют девицы, поскольку остальные молодые люди по-прежнему зарывают ямы где-нибудь во Франции. Бедные Англия с Францией. Их былое величие ныне не более чем сказка.

Писали ли в El Diario о речи, которую на прошлой неделе Черчилль произнес в Миссури? Похоже, европейских руководителей напугал новый ландшафт: равнина, на одном конце которой стоит Трумэн, на другом — Сталин. Понятно, почему мистер Черчилль не хочет, чтобы они пожали друг другу руки: если Гарри и товарищ Иосиф поладят, может возникнуть новая держава, в которой никогда не заходит солнце. Мистер Черчилль походил на ребенка, который подначивает родителей, чтобы те поссорились: «На мир опустилась тень… Никто не знает, что замышляет Советская Россия» — и далее в том же духе. Вероятно, после этого он поедет в Москву и скажет то же самое о нас.

Так странно думать, что настал тот самый момент, о котором всю жизнь мечтал Лев: государства открыли друг другу объятия, Америка воспылала братской любовью к Советскому Союзу, наши рабочие выходят на демонстрации, Россия одержала полную и безоговорочную победу. Вот сейчас бы и помочь им сбросить сталинскую диктатуру и завершить наконец демократическую социалистическую революцию, как и хотел Ленин. Впрочем, события могут пойти по другому сценарию, и единство наших народов развалится, точно расколотое полено. Кажется, этого и добивается мистер Черчилль. «От Балтийского до Адриатического моря железный занавес опустился на континент». Впрочем, затем он подсластил пилюлю, тепло отозвавшись о героизме советских людей и товарища Сталина. Но писаки, едва заслышав об этом странном новом занавесе из металла, времени даром не теряли. Этот образ привел их в трепет. Карикатуристы изображают несчастных русских, которые бьются головой о наковальню. Возможно, недели через две они об этом забудут, но пока что это сенсация. Два слова, которые поставили рядом, — «железный» и «занавес», — словно по волшебству взбудоражили холодные умы и горячие сердца.

Сила слова ужасна, Фрида. Иногда мне хочется спрятать свою печатную машинку в ящик со стегаными одеялами. А радио только поддает жару, мастерски усиливая глухие звуки. Случайные два слова, опрометчиво сказанные, могут стать законом. И ведь никогда не угадаешь, какие именно. Теперь вы понимаете, почему я не общаюсь с журналистами.

Иногда мой страх необъясним. Как вы ухитряетесь держаться под пристальным наблюдением стольких глаз? И до чего ничтожны мои заботы в сравнении с вашими. Надеюсь, что операция по пересадке костей, о которой вы упоминаете, вернет вам радость жизни. Я понимаю, что вы ужасно устали, но верю в вашу силу и часто вижу во сне ваши картины.

Ваш друг

Г. У. Шеперд

P.S. Прилагаю рецензию, чтобы вы не заблуждались относительно моего романа.

« Эхо », 28 февраля 1946 года

«Вассалы ее величества» Гаррисона У. Шеперда разлетаются с полок книжных магазинов от побережья до побережья: за первый месяц после публикации было продано 50 000 экземпляров. Живые картины приключений благородных героев и трусливых негодяев разворачиваются на золотых берегах Древнего Рима. Если вам надоело копаться в «сердце и душе простого человека», которого в последние годы так превозносил Франклин Делано Рузвельт, то вот вам история о безрассудных храбрецах, очаровывающих читателя Мечтой об Успехе, которая ими движет. Дамы и господа, роман Гарри Шеперда, черт побери, стоит того, чтобы его прочесть! Внимание, барышни: писатель не женат!

13 МАРТА 1946 ГОДА

Дружище Шеперд,

как поживаешь, чертяка? Помнишь меня по гражданской службе? (Разве забудешь котяру Тома!) Надеюсь, с тех пор, как мы с тобой последний раз исполняли свой долг перед Родиной и Искусством, твои дела тип-топ. А то сейчас, куда ни сунешься, везде наткнешься на парня, который только что вернулся из Европы и расписывает, как ему удалось избежать свинцовой пилюли или дотянуть бомбардировщик до аэродрома на честном слове и на одном крыле. Кому охота слушать леденящие кровь байки про Национальную галерею и двух тыловых крыс? Да и что там может случиться: дела идут, контора пишет! Досадно, правда! Эх, будь здесь мой старый приятель Шеперд, уж мы бы порассказали сказок! Например, как в поезде перебрали кофе и на вокзале в Ашвилле едва не уронили на голову мраморную статую Родена.

Когда я увидел твое имя в «Книжном обозрении», я глазам своим не поверил. Ты ли это! А может, какой-то другой Гаррисон Шеперд! Мне и в голову не могло прийти, что тебе не дает покоя слава Шекспира. Но кто знает? В общем, если это действительно ты, черкни пару строк.

До скорого, дружище, не поминай лихом.

Том Кадди

29 МАРТА 1946 ГОДА

Дружище Шеперд,

Ну и ну, так это действительно ты! Спасибо за звонок, старина. Язык у тебя подвешен будьте-нате. Учитывая, что ты теперь нарасхват, мое предложение, скорее всего, покажется тебе ерундой на постном масле, но раз уж оно всплыло, я решил, что грех отказываться. Госдепартамент вплотную занялся искусством. И не как раньше, когда типы вроде нас с тобой прятали национальное достояние в ящики и таскали их туда-сюда в поместье Вандербильта, чтобы не разбомбили япошки. Теперь решено упаковать несколько десятков картин по списку дяди Сэма и прокатить их по европейским музеям. Специальная заграничная выставка американских художников, чтобы доказать этим задавакам парижанам, что и мы не лыком шиты. Кто-то сбрехнул нашим чиновникам, будто европейцы нас на дух не переносят. Тоже мне новость: Жан-Пьер считает американского солдата неумытой деревенщиной! Сдается мне, едва ли французов это волнует, пока мы латаем дыры в их замках. Но Конгрессу не все равно, а поскольку они у руля, то и решать им.

Вот тут-то и наступает наш черед. Власти подрядили на это дело моего бывшего начальника, Лероя Дэвидсона из «Уокера». На все про все у него было только 50 тысяч, но Лерой отлично ими распорядился. Лично все выбирал. Его тошнит от зубоскальства европейцев по поводу «душещипательных американских пейзажиков», и он решил им показать, на что способны наши художники. Семьдесят девять картин, в основном современное искусство: Стюарт Дэвис, Марсден Хартли, Джорджия О’Кифф. С ума сойти. Даже Гудрич и «Уитни» согласны с этим. На лето вывесим в Нью-Йорке, а потом на несколько недель перевезем в Национальный музей. Лерой говорит, прежде чем отправлять за границу, надо показать Конгрессу, как выглядит американское искусство.

Вот такие пироги, дружище. Приезжай в октябре в Вашингтон. Ты у Госдепартамента на хорошем счету; Лерой уверяет, что с радостью возьмет тебя, чтобы помочь с упаковкой и пересылкой картин за Атлантику. А если захочешь, поедем вместе с выставкой в Европу. Война закончилась, и теперь-то мы уж точно двинем первым классом, а не на нижней палубе. Больше нам с тобой не придется трястись на ящиках в вагоне; хотя, как показало время, не так уж это было и плохо (как говорит Хоуп, спасибо за воспоминания!) Ты только представь: мы с тобой окажемся в Европе! Будем спать на пуховых перинах. Красота!

Хотя тебе, наверно, и без этих грошей живется неплохо. Но все-таки напиши, если вдруг надумаешь рвануть в Париж.

Пока, дружище.

Том Кадди

3 АПРЕЛЯ 1946 ГОДА

Дорогая Фрида,

ваше письмо пришло еще вчера и сейчас лежит, открытое, на столе, точно призрак, обугленный по краям. Вы тут ни при чем; дело не в вас. Самая обычная, нормальная дружеская просьба навестить вас в Нью-Йорке, куда вы прибыли на операцию по пересадке кости. Друг, который обязан вам всем, сейчас же наготовил бы rellenos и контрабандой пронес в больницу, чтобы ускорить ваше выздоровление. Но прошлая ночь пролетела без сна; в голове до утра бродили мысли о грядущем лете и поездке на поезде под пристальными взглядами незнакомцев. О впечатлении, которое сложится у ваших модных друзей из Нью-Йорка, этих американцев, знающих толк во всем на свете. От всего этого пробирал холодный пот.

Стыдно в этом признаваться, но от одного-единственного звонка на вокзал, чтобы спросить о билете, желудок вывернуло наизнанку; такое чувство, будто Господь оставил меня, dejado de la mano de dios. Лишил рассудка и ощущения безопасности. Оставалось только усесться на край ванной и в отчаянии раскачиваться из стороны в сторону, точно ребенок, мечтая стать невидимкой, как в детстве. Каждый год в августе приходят мысли о смерти. Но неудачные дни бывают в любом месяце. Взгляды буравят череп. Нечего и думать о поездке в Нью-Йорк, если даже в магазинчике на углу столбенеешь под пристальным взором незнакомца. Этому страху нет названия — когда мчишься домой, корчась, точно кисейная занавеска, которую ветром качнуло слишком близко к свече.

Простите за трусость. Если у вас хватит сил, проезжая по Пятой авеню, поднять голову, то посмотрите на книгу в витрине: она хотя бы отчасти заменит вам верного друга

Соли.

«Рупор Ашвилла», 28 апреля 1946 года

Женский клуб провел вечер

КНИЖНОГО ОБОЗРЕНИЯ

Эдвина Будро

В четверг в шесть часов вечера женский клуб Ашвилла провел ежегодный вечер книжного обозрения в актовом зале средней школы имени Ли Г. Эдвардса. Билеты продавались по двадцать пять центов; всего удалось собрать сорок пять долларов на нужды ашвиллской библиотеки. Темой вечера стала «Мексика в прошлом и настоящем».

Вечер открыла миссис Херб Лютеридж, председательница клуба; она прочла Клятву верности флагу и представила докладчиц. Первой выступала мисс Гариет Будро с рецензией на роман Элис Хобарт [197] «Павлин теряет хвост». В книге рассказывается история любви мексиканской девушки к американскому дипломату на фоне беспокойной жизни современного Мехико. На выступление мисс Будро специально надела национальный костюм — вышитую блузку и юбку, которые привезла из свадебного путешествия по Мексике тетушка докладчицы.

Вторая докладчица, миссис Вайолет Браун с романом Гаррисона Шеперда «Вассалы ее величества», встретила бурное одобрение собравшихся на вечере девушек. Книга повествует о завоевании Мексики испанскими конкистадорами. В пересказе миссис Браун древние события заиграли яркими красками. За выступлением последовала бурная дискуссия. Докладчицу засыпали вопросами о писателе, который обитает здесь же, в Ашвилле, на Монтфорд-авеню; однако миссис Браун возразила, что знакома с книгой, но не с ее автором. В своем сорокапятиминутном докладе она затронула темы, которые могли укрыться от внимания простого читателя, — например, противостояние человека и природы и внутренний конфликт человека.

В завершении вечера миссис Альберта Блейк, библиотекарь, поблагодарила слушателей от имени библиотечного комитета, отметив, что все собранные средства пойдут на покупку новых книг. Она заверила всех собравшихся, что вскоре на полках появятся два экземпляра двух представленных книг.

30 АПРЕЛЯ 1946 ГОДА

Миссис Вайолет Браун

4145 Таннел-роуд, пансион Битл

Доставка почты в сельскую местность

Ашвилл, Северная Каролина

Уважаемая миссис Браун,

возможно, вас удивит это письмо. Простите, что сваливаюсь как гром среди ясного неба. Вчерашний телефонный разговор с миссис Битл подтвердил, что гильдия жильцов существует в прежнем составе, за исключением меня. (Возможно, она думает, что это повысило ставки ее таблички «Только хорошие люди».) А значит, вас можно найти по прежнему адресу.

Пишу вам, чтобы прощупать почву: как ни странно, человек, который наизусть знает все секретарские обязанности, может сам поменять ленту пишущей машинки, сейчас нуждается в секретаре.

Баснословный корабль удачи бросил якорь в тихой гавани на Монтфорд-авеню, притащив за собой на буксире неповоротливую баржу корреспонденции, телефонных звонков и внимания молодых особ. Уму непостижимо, как другие, кому выпал этот счастливый жребий, ухитряются продолжать жить своей жизнью. Мистер Синатра получает пять тысяч писем в неделю, если верить «Эху», и все равно на фотографиях лучится радостной улыбкой. Сюда приходит сотня (или около того) в неделю и обрушивается, точно куча прелых осенних листьев, под которой душу гложут уныние и черви сомнений. Что же делать? Недавно позвонил старый товарищ, вместе с которым в годы войны мы работали в Национальной галерее, и посоветовал: «Не вешай носа, котяра, заведи себе пташку-стенографистку». Переведя его слова на мой язык, я задался вопросом: где же взять такую пташку?

Как вдруг в воскресном выпуске «Рупора Ашвилла» неожиданно всплыло ваше имя, миссис Браун. На фотографии с моей книгой в руке стояли вы перед буйной толпой на вечере в женском клубе. И общались с ними с той же спокойной уверенностью, с которой обходились с миссис Битл с ее вечной неразберихой. Держа твердой рукой штурвал, вы вели корабль книжного вечера в глубокие воды литературного анализа, сглаживая оживление, внесенное мисс Будро и ее изложением событий на «мексиканском континенте». Дамы требовали подробностей об авторе, но вы заявили, что не знакомы с ним! Представляю, какая поднялась бы шумиха, открой вы им правду: что вы с автором некогда жили под одной крышей и хозяйка пансиона то и дело путала, где чье белье.

Уважаемая, милая миссис Браун, ваша рассудительность достойна восхищения. Вы не поддались искушению сплетен. Швы вашей натуры, должно быть, соединены стальной нитью. Надеюсь, это письмо способно передать мою неизменную благодарность, которая намного больше, нежели обычное отправление с трехцентовой маркой. Но в нем еще и честный вопрос. Ваше мужество в битве Мексики прошлого и настоящего навело меня на мысль, что, быть может, именно вы станете секретарем, который внесет порядок в мою жизнь и поможет напечатать вторую книгу, которая сейчас как раз в работе.

Разумеется, у вас, возможно, свой взгляд на это. Поэтому напоследок я лишь перечислю кое-какие подробности, и закончим на этом. Смею надеяться, что в мою пользу свидетельствует следующее: я могу платить вам больше, чем вы получаете сейчас. А против — то, что я работаю там же, где живу. Вероятно, некоторым женщинам покажется неудобным работать в доме у холостого джентльмена. Выше я упоминал про кота и пташку, но не потому, что подобным образом отношусь к секретарю, а лишь оттого, что, очевидно, другим это свойственно. Миссис Браун, я страдаю странным расстройством: не замечаю предрассудков, которые общество возносит на знамена, и прохожу мимо них. Есть за мной такой грех — слепота. Иду по улице не разбирая дороги, точно теленок, а повсюду висят обрывки газет. Надеюсь, в этом случае мне удастся не быть таким наивным.

И третий аргумент в мою пользу: я уже упоминал, что и сам несколько лет был стенографистом. В Мексике я работал у двоих величайших людей, с которыми мне никогда не сравниться. Но, как ни странно, этот опыт не приготовил меня к любопытству публики. Однако я, быть может, лучше других понимаю, какова роль квалифицированного помощника. И не склонен к деспотизму.

Если мое письмо покажется вам неуместным, пожалуйста, забудьте о нем и примите уверения в моем глубочайшем почтении в счет нашего прежнего знакомства. Если же вас все-таки заинтересует мое предложение, буду рад побеседовать в любой удобный для вас день и час.

Искренне ваш,

Гаррисон У. Шеперд

4 МАЯ 1946 ГОДА

Уважаемый мистер Шеперд,

ваше письмо, как вы и сказали, подействовало на меня словно гром среди ясного неба. Однако не стало неожиданностью. В январе я увидела ваше имя на обложке книги в отделе абонемента в библиотеке. Тогда я подумала: надо же, какое совпадение, в мире есть два Гаррисона Шеперда. Потом в газетной рецензии на книгу упомянули, что автор романа, по слухам, обитает на улице Монтфорд. Я знала, что вы не понаслышке знакомы с Мексикой. Любопытство до добра не доводит: племянница миссис Битл рассказала, что выследила писателя, и он высокий как дерево и худой как щепка. Кто же еще это мог быть?

Представьте себе наше удивление. Мы годами сидели пни пнями и ели блюда, приготовленные человеком, который вскоре стал известным писателем. Теперь же старый мистер Джадд сокрушается: «Я и понятия не имел, что этот молодой человек нам готовил!» (Помните его ужасные шутки?) Мисс Маккеллар заметила: «В тихом омуте черти водятся». Редж Борден по-прежнему отказывается верить, что это вы, но книгу все равно хочет прочесть. Долго же ему придется ждать. В библиотеке один-единственный экземпляр. Мне самой пришлось ждать несколько недель, притом что я поддерживаю тесное знакомство с миссис Лютеридж с тех самых пор, как вошла в библиотечный комитет, в основном для того, чтобы навести порядок в картотеке, которая пребывала в вопиющем состоянии.

Ваша книга прекрасна. Ашвилл не знал подобной сенсации с тех пор, как Томми Вулф выпустил «Взгляни на дом свой, ангел», которая многим отнюдь не пришлась по вкусу. Одни горожане обиделись, что о них не написали, другие — что написали; словом, все были возмущены. Библиотека от книги отказалась. Я тогда уже состояла в женском клубе (секретарем-регистратором), и очередное наше собрание пришлось на ту неделю, когда выпустили роман. Пожалуй, никогда еще в нашем городе не нюхали столько нашатыря. Стоило открыть дверь зала заседаний, как тебя тут же окутывало густое облако этого запаха.

Я представить себе не могу, каково это — написать книгу. Но вот что я думаю: людям нравится читать об ошибках и грехах, если только это не их собственные промахи. Вы благоразумно поселили своих героев в далеких краях, а не в некоем вымышленном Алтамонте, как это сделал мистер Вулф. Этот «Диксиленд» — не что иное, как пансион матери мистера Вулфа на Спрус-стрит, и все в городе это знают. Мало кому удалось избежать уколов его пера; не поздоровилось даже его родному отцу. Я помню, как старик, пошатываясь, заходил в кафе S&W, и даже в понедельник утром от него разило спиртным. Общее мнение таково, что не стоило выносить сор из избы и позорить семью.

Все это имеет непосредственное отношение к вашему письму. Вы говорите, что я сшита стальными нитями; спасибо за комплимент, но я бы сказала, что это всего лишь здравый смысл. Одни писатели творят бесчинства, красивыми словами и благопристойным повествованием навлекая на людей несчастье. Другое дело вы: пишете о бесчинствах, но в жизни поступаете как джентльмен. Поэтому я и повела себя таким образом на вечере книжного обозрения. Девицам до смерти хотелось превратить вашу книгу в очередной клубок местных сплетен. Бывали уже у нас такие клубки, и все они спутывались в неряшливые узлы. Вы, мистер Шеперд, перенесли действие романа в Мексику. Почему бы ему там и не остаться? Так я рассуждала.

Я знаю вас как джентльмена, и работать у вас дома не кажется мне неприличным. Женщина, которой всю жизнь приходится работать, понимает, что хорошие манеры важны, хотя подчас бесполезнее чашки кофе. В войну секретарям порой приходилось выносить горшки, а некоторые мужчины требуют и чего похуже, даже в мирное время. Но, насколько я помню по пансиону миссис Битл, вы любезнее многих обращались даже с курицей, которую потрошили, прежде чем отправить в печь.

Предупреждаю сразу: я бываю привередлива. Мне нравятся пишущие машинки с автоматическим выравниванием текста и отдельными от каретки литерными рычагами. Лучше всего «Ройял» или «Смит». Такие были в канцелярии комиссии по учету военнообязанных, и я привыкла. Я приду к вам на собеседование в четверг, в половину седьмого. Ваша улица всего в нескольких автобусных остановках от места, где я сейчас работаю. Я приеду сразу после работы.

Искренне ваша,

Вайолет Браун

27 МАЯ

Душа матери может упокоиться с миром: в моей жизни наконец-то появилась женщина. Миссис Браун с жемчужно-серой сеткой на волосах; сорок шесть лет, рассудительна и проста, как блинная мука. Нашим судьбам не суждено было пересечься, но мы, точно персонажи романа, все-таки встретились. Теперь она будет спасать героя, отвечать за него на телефонные звонки, разбирать горы почты, а может, и пригрозит метлой поклонницам, норовящим украсть с веревки белье. Герой же волен по-прежнему жить монахом в дырявом исподнем. Миссис Браун все равно.

Во время первой же беседы она сложила к моим ногам все свои недостатки — по крайней мере могла бы, если бы они у нее были. Не курит, не пьет, не ходит в церковь и не играет в азартные игры. Служила в городской администрации, работала на армию и, что самое страшное, сотрудничала с женским клубом Ашвилла. Уже тридцать лет вдова. Впрочем, признается миссис Браун, едва ли супружество изменило бы ее жизнь.

Так странно было поговорить откровенно спустя годы, проведенные в пансионе миссис Битл, когда мы, потупясь, выходили из уборной и выслушивали за ужином новости из бульварных газет в пересказе мистера Джадда. Теперь мы, похоже, единодушно храним молчание, пряча улыбки при известии о том, что Лимбургер перелетел через Атлантику. Впрочем, наверное, я все это выдумал, как влюбленные домысливают то, что было раньше, когда каждый взгляд в конце концов приводит к воссоединению.

Как бы то ни было, миссис Браун водворилась в моей столовой. Мне было стыдно показывать ей огромные корзины с письмами, стоящие в пустующей спальне. Но она и бровью не повела. Взяла каждую корзину за ручки, отнесла вниз и вывалила ее содержимое на кленовый стол — по одной куче на каждый месяц. И отважно принялась их разбирать, несмотря на то что мы пока не нашли для нее ни картотечный ящик, ни подходящую печатную машинку («Ройял» или «Смит»). Дверь туалета мы повесим на место, как только я расчищу ее от бумаг и глав романа и подыщу себе нормальный письменный стол. Пока же, если кому-то из нас нужно в уборную, другой выходит на крыльцо и делает вид, будто зовет кошек. Все это миссис Браун переносит с отменным хладнокровием.

Миссис Браун — сила: невысокая, без прикрас и оправданий — такая, какая есть. На высоком лбу — изогнутые дугой брови, точно два моста. Носит блузки, застегнутые на все пуговицы, даже в теплые дни не снимает белых хлопковых перчаток, а ее строгая невозмутимость и причудливая старомодная грамматика способны успокоить любые беспорядки. Каждое утро миссис Браун стучится, просовывает голову в дверь и зовет: «Мистер Шеперд, здесь ли вы?»

Ее речь невыразимо старомодна. Она произносит «маленькый» и «стремлюс», не смягчая согласных. Мешок называет «сумой». Оглядев почтовые горы, заявила: «Мистер Шеперд, вы в изобилии получаете письма». Говорит «ничуть» и «нет ни грана»; принесенные мне овощи назвала «плодами земными», как Шекспир. «Щекотливый» в ее устах значит «обеспокоенный», совсем как в «Короле Лире». Когда я это заметил, миссис Браун ответила: «Что ж, он имел полное право быть щекотливым. У короля ведь немало забот, верно?»

На расспросы о предках ответила, что родители были «белыми горцами» — и ни слова больше; кажется, ей не очень хотелось об этом говорить. Добавила только, что в Америку они прибыли из Шотландии несколько веков назад и рассудили, что нужно остаться. Обрести пристанище (дословно). Глагол «рассудить» миссис Браун употребляет в том же смысле, что и англичане, — все тщательно обдумать, пока не будешь уверен в принятом решении: тогда уже можно «судить».

Но самым поразительным стало такое высказывание: «Моя семья по сей день тут, обитает в хижине среди чертовых деревьев». Видимо, это какие-то кусты; скорее всего, рододендрон. «Они растут очень густо. Если заблудитесь в чаще, то выберетесь исцарапанным. Потому-то их и называют чертовым деревом. Извините, если мои слова оскорбили вас. В данном случае это не ругательство».

Какие уж тут обиды. Пусть ее прошлое остается там, где есть, в чертовых зарослях; оно меня не касается, как и ее — мое чертово детство. Нас занимает будущее, которое, как мы договорились, настанет в моей столовой сразу же, как только она предупредит начальство об увольнении. И сегодня оно наступило: миссис Браун со сдержанной улыбкой под копирку печатает ответы на письма.

28 МАЯ

Миссис Браун сообщила, что школьницы не кусаются. Поверил ей на слово и впервые за долгое время выбрался из дома, чтобы пройтись до кладбища. Запоздалая прогулка в честь дня рождения матери; всегда казалось важным куда-нибудь выбраться ради нее. Но ее больше нет, и тем более — на кладбище Риверсайд. Даже писатель О. Генри «устремился прочь» оттуда, как сказала бы миссис Браун. Том Вулф пока на месте, хотя горожане на него по-прежнему сердятся. На многих могилах сегодня стояли банки с увядшими пионами, но бедолаге Тому не досталось ни букетика, а ведь ушел совсем недавно, трагически и в расцвете лет, бежал от бремени славы. Быть может, миссис Браун удалось бы его спасти.

Пример почты, полученной за день; прислано издательством «Стратфорд и сыновья» 6 июня 1946 года, спустя полгода после публикации «Вассалов ее величества» (авторская орфография сохранена). — В. Б.

Дорогой мистер Шеперд,

ваша книга «Вассалы ее величества» — высший сорт. Я рыдала не переставая, особенно в конце, когда солдаты сожгли всех попугаев короля. У моей мамы живет попугайчик по кличке Микки Руни. Сестра меня задразнила, потому что я всю ночь не спала, а истории кровопролитий меня до смерти перепугали. Но потом сама прочитала ваш роман и пришла в дикий восторг. Мне понравился красавчик лейтенант Ремедиос, а ей Куаутла. Кто из них лучше? Я тоже начинающий писатель. Пожалуйста, пришлите две фотографии с автографом, только не забудьте (сестра тоже просит).

Спасибо!

Линдси Паркс

Уважаемый мистер Шеперд,

решил написать вам про вашу книгу о войне в Мексике. Обычно я ко всему отношусь спокойно, ни с кем не спорю и ничего не пытаюсь доказать. Ужасы войны всегда были частью жизни. Но ваш роман показал, что же на самом деле чувствуют солдаты. Я служил в 12-м пехотном полку в роте F. Один из немногих, кто уцелел под Бердорфом. Вашу книгу я прочитал в военном госпитале Ван Уик. Вместе со мной ее прочитал еще с десяток ребят из моего отделения; остальные либо не могли держать книгу, либо ослепли и не могли читать. Война действительно ужасна. Все как вы написали. Кое-кто из моих товарищей уверен, что вы и сами из пехоты.

Искренне ваш,

Джордж М. Кук

Уважаемый мистер Шеперд,

меня зовут Элеонора Уайт, я живу в Спрингфилде, штат Миссури. Я студентка женского колледжа Уэбстера. Читать я не очень люблю, но должна признаться, что ваша книга пробудила во мне охоту к чтению. Я новыми глазами взглянула на историю мексиканских конкистадоров. Обязательно посоветую нашему преподавателю по истории прочесть ваш роман. Снимаю шляпу!

С уважением,

Элеонора Уайт

Дорогой мистер Гаррисон,

меня зовут Гари Дункан. Я живу в Калифорнии. Моя девушка пилила меня, пока я не прочел ваших «Послов ее величества». В двух словах — наводит на мысли. Ваши описанья заставляют задуматься, хотя это и не лучшая книга в мире. Но Шелли разве докажешь!

Она была бы на седьмом небе от счастья, если бы получила вашу фотографию. Скоро ее день рождения, 14 июня. Ее зовут Шелли. А фамилия такая же, как и у вас, Гаррисон. Представляете, какое совпадение?

Ваш друг,

Гари

Уважаемый мистер Шеперд,

позвольте поблагодарить вас за книгу. Это настоящий источник вдохновения — по крайней мере, я так думаю. Меня поразила мысль, что и мы, и наши враги — люди, неважно, испанцы или мексиканцы. Все мы люди, даже японцы, и матери их плачут точно так же, как наши. В общем, мне было о чем подумать. Пожалуйста, пишите еще.

Искренне ваша,

Элис Кендалл

На все письма незамедлительно отправлен ответ; ни фотографий, ни других вложений послано не было. — В. Б.

6 ИЮЛЯ 1946 ГОДА

Дорогой Диего,

видимо, Фрида по-прежнему в Нью-Йорке, оправляется после операции. Почтового адреса больницы у меня нет, но я не могу пропустить день ее рождения. Наверно, она злится, что я не смог ее навестить. Пожалуйста, передайте ей мои saludos и скажите, что в этот день я всегда пеку rosca в ее честь вне зависимости от того, получится ли у нее его попробовать или нет.

Как и вы, со страхом и волнением жду ваших выборов; интересно, какова же будет воля Мексики и судьба ее революции. Новости редки и скудны, поэтому буду рад, если вы обо всем расскажете. Я читал о государственной премии в области науки и искусства, так что поздравляю вас обоих. Ваша жена и сама по себе награда; впрочем, вам это известно лучше, чем кому-либо.

Наши новости вполне предсказуемы. Едва ли вам пришлась бы по вкусу наша пища — никаких empanadas dulces. Пожалуй, сейчас во всем Ашвилле не сыскать ни ложки сахару (пирог, который я испек сегодня, с черной патокой и яблочным пюре — жалкое темно-бурое подобие своих предшественников). Но почти на все остальные продукты норму подняли. Цены взлетают, как воздушные шары, а мы прыгаем внизу, точно дети под пиньятой, и тянем руки к желаемому. Американцы верят в непромокаемый габардин и витамины в таблетках «Вимм». Домохозяйки годами отправляли сливочное масло на фронт и теперь требуют небесного воздаяния. Чтобы произвести все товары в срок, рабочим, похоже, придется постоянно жертвовать собой: во время войны они вкалывали как каторжные и до сих пор ни разу не получили прибавку к жалованью. Вы, должно быть, слышали о весенней забастовке на площади Пэк, когда профсоюзы позакрывали все производства. Но Трумэн завладел железной дорогой и отправил забастовщиков в армию, чтобы снова занялись делом.

Вот вкратце новости, о которых вы спрашивали; не сказать чтобы они были хороши. Наши журналисты в основном ругают «восстание рабочих». Политика превратилась в драку подушками. В отсутствии единого лозунга («Выиграть войну!») противостоящие стороны направо и налево сыплют абсурдными заявлениями, причем делают вид, будто их слова имеют какой-то вес. Только перья летят. Газетчики набрасываются на любую тему, хотя все они одного порядка: «Четверо из пяти покупателей знают, что это лучшие маринованные огурцы». Заявление бездоказательное, но тем не менее влияет на общественное мнение. Новое развлечение — «танцуй на потеху толпе»: журналисты водят политиков как медведя на привязи. Настоящие убеждения только мешали бы. Радио — корень зла; его правило — ни секунды не молчать. Когда что-то происходит, репортеру приходится комментировать, не тратя времени на раздумья. Поверхностность и обман лучше молчания. Вы представить себе не можете, какое это оказывает влияние. Болтуны возвысились над мыслителями.

В общем, последую собственному совету и прекращу пустую болтовню. Но сперва хочу кое в чем признаться. Шесть лет назад, в тот день, когда я уезжал из Мексики, Фрида дала мне вашу копию Кодекса Ботурини. Сказала, что это подарок от вас, и я с радостью его принял. Но так и не знаю, действительно ли она спрашивала вашего разрешения или просто заявила, что книгу украли. Вот преступник и найден: повар. Прилагаю рукопись к письму и возвращаю законному владельцу. Вы, наверно, помните, как меня очаровал этот кодекс, когда вы однажды показали мне его у себя в кабинете. Я тогда подумал, что это нечто вроде Библии для бездомных скитальцев. Крошечные рисунки людей также напомнили мне порнографические комиксы, которые разглядывали мальчишки в академии; со смущением признаюсь, что ваш кодекс подействовал на меня гораздо сильнее обнаженных прелестей Салли Рэнд. И когда Фрида сунула мне в руки эти сложенные гармошкой страницы, я не смог отказаться. Разумеется, прежде чем брать, мне следовало бы поинтересоваться у нее, знаете ли вы о собственной щедрости. Но мне ужасно хотелось заполучить эту книгу, поэтому я принял подарок: жизнь показывает, что просить прощения куда легче, нежели разрешения.

Надеюсь, вы будете рады услышать, что я нашел кодексу должное применение. В моем втором романе, уже завершенном, рассказывается история пути мексиканцев на новую родину, в обетованную долину, «где орел разрывает змею» (предварительный вариант названия). И фабула, и интрига навеяны кодексом — все эти насаженные на кол отрубленные головы, враги в звериных шкурах и спускающиеся с небес орлы, несущие орудие избавления. Мне и выдумывать ничего не пришлось. Сродни тому, как я работал у вас переписчиком: нужно было лишь внимать блестящим словам и переносить их на бумагу.

Так что я в долгу перед вами, не говоря уже об авторе кодекса, который приписывают самому Уицилопочтли. Скоро я отправлю рукопись в издательство и получу чек на аванс. И если наивный бог с перьями на голове ожидает свою долю, то лучше бы ему поскорее со мной связаться.

Передавайте привет всем домашним.

С уважением,

Г. Шеперд

8 ИЮЛЯ 1946 ГОДА

Сегодня отправили рукопись. Миссис Браун отнесла ее на почту. На пороге обернулась и заметила, протягивая ко мне массивный сверток в коричневой бумаге, покоившийся на ее затянутых в белые перчатки руках: «Смотрите, мистер Шеперд, маленький плот с вашими надеждами уплывает в Нью-Йорк. Вы представить себе не можете, до чего он легок».

Днем она обнаружила, что только что прошел день моего рождения. Закончив печатать роман, подшивала старые документы, метрику и прочие. Кажется, открытие задело миссис Браун за живое. «Тридцатилетие — это важно, — ворчала она. — Подумать только, а я весь день сидела тут и ни о чем не знала».

Я не сказал ей того, что на моем месте ответила бы Фрида. Что невозможно до конца узнать человека, который стоит перед тобой, — всегда недостает какого-то звена. День рождения, точно огромная невидимая пиньята, безмолвно висит над головой, пока ты в тапочках кипятишь поутру воду для кофе. Сморщенная, испещренная шрамами нога под зеленой шелковой юбкой. Оставшиеся во Франции жена и сын. Что-то, о чем никогда не слышал. Вот в чем суть истории.

27 АВГУСТА

Убийственные кошмары настигают даже днем; воспоминания встают перед глазами. Как можно вытравить из памяти кровь друга? Однако у других получается. Возвращаются на родину с войны, смиряются и живут дальше как ни в чем не бывало, словно это все равно что доехать до библиотеки на хейвудском автобусе. Не зная ни накатывающей паники, ни унижения, когда выбегаешь из библиотеки без книги с непокрытой головой или снова прячешься, согнувшись в три погибели, за стопками газет, глядя, как кровь растекается по кленовым половицам.

В один из дней на прошлой неделе даже в спальне не было покоя: шатались стены, а сквозь окно сверлило свирепым взглядом затянутое тучами небо. Миссис Браун решила, что это грипп. Принесла наверх поднос с чаем и гренками.

Сегодня преодолел сто десять метров до лавки на углу; считал каждый шаг. Мимо по улице медленно проехал автомобиль: это был «бьюик». У газетного киоска окликнули две женщины, сказали, что поклонницы. Одна как раз возвращалась с рынка; в руках у нее был букет гладиолусов в бумажном кульке. Она не хотела никого обидеть; обычная молодая хозяйка, которая несет домой цветы к какому-нибудь празднику. Не Джексон Морнард, по пятам преследовавший Фриду в Париже с цветами в руках: любой дурак поймет разницу. Но каждый, кто возвысился, добился славы, привлекает тех, кто подрежет его под корень. И это тоже знает любой дурак.

Каждый день удается добраться до дверей. Сегодня даже вышел на улицу. Но она вела к мосту через пропасть. Шедшая впереди мать сбросила туфли с ремешками и ступила на доски над бурным потоком. Не ходи за мной. Жди здесь. Краснобрюхий паучок спрятался в дырку в доске. В каждой щели может прятаться что-то такое.

Возможно, миссис Браун знает больше, чем говорит. Сегодня подняла глаза от стола и взглянула поверх очков на своего жалкого, связанного по рукам и ногам начальника, который стоял у дверей и смотрел на улицу. «Они не кусаются», — заметила она. Но дело не в девицах в полуботинках, а в тех событиях, что начались ранее и сейчас близятся к концу, в посетителе, которого должны были прогнать в три шеи, но не прогнали. В стоящем на пороге человеке с шляпой в руках и ледорубом под плащом.

2 СЕНТЯБРЯ

От Фриды ни строчки; наверное, все еще сердится. Диего тоже молчит; не прислал даже упрека за украденный кодекс. Хотя этого как раз следовало ожидать: он забывал отвечать на письма, даже когда возглавлял комитет корреспонденции Льва. Мир летит вперед, словно поезд, в передних вагонах которого едут люди вроде Фриды и Диего, а все остальные стоят на задней площадке и вздрагивают от грохота.

Из тех, кого уже нет рядом, больше всех не хватает Фриды. Не сказать чтобы она искренне меня любила. Разве что по-своему; так кошка играет с мышкой.

3 СЕНТЯБРЯ

Вот почему не хватает Фриды: ей можно было писать письма. Кто еще так радовался моим новостям, как она? Сосед Ромул. Теперь вот сестра по имени Партения.

— Не обращайте внимания, это моя сестра Партения Гойнс, — проронила сегодня миссис Браун, не отрывая взгляда от страницы, которую печатала. — Я смотрю, ее муж Отти тоже там. И кто-то из племянников.

Я только что сообщил ей, что кучка каких-то цыган доехала до конца Монтфорд-авеню и разбила лагерь во дворе перед домом. И очень огорчился, узнав, что это всего-навсего родственники миссис Браун, которые спустились в город с поросших «чертовыми деревьями» склонов гор. Такая экспедиция предпринимается два раза в год, «между Пасхой и Троицей и на День труда», чтобы купить ткани и проконтролировать «нравственное развитие» сестры Вайолет. Поездка занимает почти весь день, хотя живут они всего в нескольких милях отсюда в сторону горы Митчелл. Но дорога «ужасно отвратительна».

Они прибыли около полудня на «форде-Т», который выглядел древнее Господа Бога и грозил вот-вот развалиться. Сидевший за рулем мужчина открыл дверь, чтобы вытянуть ноги, и показалась борода, которая доходила до пряжки его ремня. На заднем сиденье ютились старообразная женщина и кучка ерзавших мальчишек, похожих на молодых бычков. Они просидели в машине несколько часов, пока жара не заставила их спрятаться в тени растущего перед домой клена. К дверям даже не подошли. Миссис Браун пояснила, что они, скорее всего, собираются отвезти ее обратно в пансион миссис Битл и ждут, пока она закончит работу.

— Может, пригласить их в дом?

— Они не пойдут.

— Ну тогда идите к ним.

— Я еще не закончила. Их ничуть не затруднит подождать.

— Несколько часов? — Я выглянул из-за занавески. — Быть может, они съездят по делам, а потом вернутся, чтобы не тратить попусту время?

— Мистер Шеперд, будь у них деньги или другие ценности, они бы уж точно не стали их тратить. А времени у них в избытке. Пусть распоряжаются им как заблагорассудится.

Догадавшись, что они, вероятно, приехали посмотреть, как поживает и где работает сестра Вайолет, я настоял, чтобы их позвали в дом. В конце концов старшая сестра приняла приглашение, а мужчины остались курить трубки снаружи. Миссис Браун представила нас друг другу и попросила дать ей несколько минут, чтобы закончить недельную работу. Ну и сестра Партения! Странное создание, рассматривавшее гостиную с неменьшим любопытством, чем Колумб индейцев на острове Эспаньола. Уселась на стул, сжав колени и сложив руки на груди. В бесформенном платье до пят; на голове — черный платок. Перед таким крестьянским нарядом даже Фрида оказалась бы бессильна. От чая отказалась, причем довольно резко, как будто привыкла, что незнакомцы так и норовят ее отравить. Мы сидели друг напротив друга в тягостном молчании.

Наконец прозвучал вопрос:

— Чьих вы?

— Прошу прощения?

— Кто ваши родные?

— Мои родители уже умерли. У меня нет семьи.

Она медленно переваривала эту новость, как змея — свою добычу, а потом поинтересовалась:

— Сколько же вам?

— Тридцать.

За этим последовал целый ряд вопросов; каждый следующий терпеливо ждал своей очереди, чтобы наконец поплевать на ладони и, потирая руки, занять свое место.

— Вайолет говорит, вы из Мексики?

— Я там жил. Но родился неподалеку от Вашингтона. Моя мать мексиканка. Ее отец вел дела с американским правительством; так она познакомилась с моим отцом. Она была еще очень молода, и семья не признала ее брак.

Стоп. Хватит заполнять паузы болтовней, точно радиоведущий. Едва ли Партению это интересует.

— Ясно. — Молчание. — Что же заставило вас сняться с места?

Хороший вопрос. Перевести разговор на ее семью оказалось нелегко, но в конце концов Партения уступила и высказала интересное мнение о стремлении сестры Вайолет к самосовершенствованию: «Наша мать читала книги. Мы считаем, что от этого она заболела туберкулезом».

Повисло долгое молчание.

— Вайолет такая же.

Опять тишина.

— Вся наша семья в здравом рассудке. И только Вайолет забрала себе в голову эти бредни и выучилас. — Она сказала «выучилас», не смягчая конечную согласную; упрощенный вариант причудливого произношения ее сестры, лишенный блеска, который речь миссис Браун приобрела за двадцать лет конторской работы. — Мы боялис, что она кончит как та сумасшедшая. Женщина-врач, которая родилас в нашем городе.

— Элизабет Блекуэлл?

— Она самая. Вайолет прочла книгу о ней. Мать боялас, что она сбежит и выучится на лекаря.

— Наверно, вашей сестре было бы интересно этим заниматься.

— Навряд ли, сэр. Того и гляди угодила бы в геенну огненную.

— Из-за того что училась медицине?

— Да, сэр, из-за всех этих мудреных наук. Эти гордецы отвергают Божий промысел в сотворении мира.

В столовой, куда можно было заглянуть сквозь открытые двери, сидела, поджав губы, сестра Вайолет; к тому времени, когда она закончила разбирать почту, брови у нее доползли едва ли не до самых волос. Партения увела ее с собой, очевидно, убедившись, к собственному удовлетворению, что новый работодатель не покушается на сестрину добродетель и не поощряет интереса к наукам. Вообще такое родство помогает гораздо лучше понять миссис Браун — почему она одна в целом свете и такая же чужая всем в этом городе, как любой мексиканский парнишка. А может, и более, учитывая жгучее неприятие всяческих «премудростей». От корней не уйдешь: они проявляются в ритме ее речи, в скрытности. В необычайной любви к молчанию. Паузы Партении длились дольше и были гораздо значимее слов. Как выживет их язык в современном мире, где болтуны тараторят без передышки?

14 СЕНТЯБРЯ

Мистер Линкольн Барнс, мой мистер Линкольн. Он желает мне добра. Сказал, что вторая книга сделает из меня «романиста», поэтому я просто обязан приехать в Нью-Йорк на встречу с редактором. Он и не догадывается, что об этом не может быть и речи. С тем же успехом он мог предложить мне сплясать с ангелами на булавочной головке: я бы не отказался попробовать, особенно если для этого не нужно выходить из дома. Но уступить — значит заранее проиграть войну. Начиная с самого моего заголовка, «Где орел разрывает змею». — Плохо, — сообщил он мне вчера по телефону. — Люди ненавидят змей.

Значит, тем более будут рады, если сидящий на кактусе орел разорвет змею на кусочки. Вот вам и готовый рисунок на суперобложку.

Барнс же предлагает назвать книгу «Пилигримы Чапультепека».

В понимании американцев «пилигрим» — субъект в ботинках с пряжками, молитвенно сложивший руки. И прочее, о чем и говорить неудобно, — подозрительное, как мыло марки «Икс».

Миссис Браун предложила в следующий раз поставить на титульный лист рукописи название, которое мне не нравится. Тогда, пояснила она, им придется поменять его на другое по вашему вкусу. Этой хитрости она научилась, когда работала на американскую армию.

26 СЕНТЯБРЯ

Выставка «Передовое американское искусство» в эту самую минуту, упакованная в ящики, катит вперед на поезде в сторону Национальной галереи под присмотром Тома Кадди в качестве пастуха груза. А я ему так и не ответил. Томми, многообещающий юноша, смазливый, как Ван Хейеноорт, прекрасно осознает, как с пользой распорядиться своей внешностью; вероятно, он никогда не встречал отказа. Улещивал меня по телефону. Настаивал, что я просто обязан приехать в Вашингтон: ему крайне необходим помощник на случай непредвиденных осложнений в пути. После посещения выставки члены Конгресса созвали специальное заседание для ее обсуждения. И все, что Томми рассказывал про «Херст пресс», правда: миссис Браун сегодня принесла одно из их журнальных объявлений — репродукцию одной из «безобразных» картин с заголовком «Это куплено на ваши деньги!». Очевидно, рассчитывают, что покупающие их мыло домохозяйки сделают неизбежный вывод: лучше потратить деньги на мыло. Но в случае с миссис Браун их пропаганда провалилась — выставка ее живо заинтересовала.

Париж с Томми; боже, какое зрелище! (Он и в сумрачном товарном вагоне был ослепителен.) Но он, несомненно, поймет, что у меня здесь масса дел, рецензии, гранки и так далее. Хотя едва ли у него уложится в голове, почему о Вашингтоне не может быть и речи. Взглянуть на полотна модернистов, выпить со стариной Томом, помочь ему с отправкой картин. Миссис Браун терпеливо ждет, чтобы отправить ответ: да или нет. Вероятно, уже набросала оба варианта и только ждет приказа. Вот до чего она расторопна.

Сегодня днем мы снова обсуждали поездку — точнее, я говорил о ней. Признался в нелепом страхе перед путешествиями и появлениями на публике, за который сам себя презираю. Наверно, мое лицо напоминало портрет Дориана Грея. В конце романа, когда он рассыпался в прах.

Миссис Браун ответила тихим спокойным голосом, который словно взялся из другого времени — пожалуй, из детства посреди чертовых деревьев.

— Чего вы боитесь, мистер Шеперд?

Стояла тишина; было слышно лишь, как тикают часы в прихожей.

— Дурные мысли все равно будут приходить вам в голову, но незачем подвигать им кресло и предлагать присесть.

2 ОКТЯБРЯ

Вопрос решен, письмо отправлено. Миссис Браун предложила выход — свою помощь. Она поедет вместе со мной, обо всем договорится, закажет нам номера в гостинице под вымышленными именами, так что в холле не будут собираться девушки в носочках. Мы поедем на «родстере», она возьмет кошелек и будет платить за бензин, и по дороге не придется общаться с незнакомыми. Только с Томом, когда приедем в галерею.

Незаменимая миссис Браун. Она с самого начала прекрасно понимала, что дело не в гриппе. Но и представить себе не могла, что, когда она опирается на мою руку, многое становится возможным — даже прогулка по качающемуся мосту.

— Похоже, вам просто была нужна опора, — заключила она.

12 ОКТЯБРЯ

Бедолага Том. И сорок с лишним художников, которые тоже пострадают от этой истории. Но больше всего я переживаю за Тома. Он так хотел, чтобы выставка «Передовое американское искусство» состоялась, и не только из-за бесплатной поездки по Европе. А теперь ему приходится звонить в Париж и Прагу и объяснять, что картины не приедут. Их снимут со стен и продадут первому, кто предложит свою цену, чтобы Госдепартамент смог вернуть деньги налогоплательщиков. Босс задаст Томми взбучку. Говорит, картины О’Кифф уже ушли за пятьдесят долларов. Эта новость как соль на рану.

Мы с миссис Браун с легкостью преодолели многие мили до места трагедии. Но возвращение домой выдалось длинным. Автомагистраль в горах — странный переход от города к девственной природе: на сотни миль вокруг — необитаемые леса и долины. То и дело попадаются яблоневые сады, огороженные зигзагами штакетника, словно куски зеленого ситца, отрезанного зубчатыми ножницами. Проезжая по вершине хребта, чувствуешь себя летящей птицей: по обе стороны дороги спускаются крутые склоны, открывая взору помятый, подернутый дымкой горизонт. Багровая, медно-рыжая, изжелта-зеленая и золотистая листва лоскутным одеялом покрывает горы. «Рука Господня даровала красоту перед грядущими тяготами зимы», — процитировала миссис Браун. Но выглядел пейзаж так, словно Господь поручил свою работу мексиканскому художнику — мастеру по фрескам.

Когда я впервые ехал по этим местам, леса стояли голые. Я рассказал об этом миссис Браун. Сперва неожиданное известие о смерти отца, потом вот эта бесконечная дорога через пустынную глушь. Я тогда подумал, что попал в страну мертвых.

— А потом вы приехали к миссис Битл, — подхватила она, — и убедились в этом.

— И правда, старик Джадд походил на мумию. Но о вас с мисс Маккеллар этого не скажешь.

Каждый раз, как мы останавливались залить бензин, миссис Браун настаивала, что нужно выпить кофе с бутербродом. «Заправил машину — заправься сам», — приговаривала она. Над горами к западу нависли серые грозовые тучи, точно хищник, выжидающий жертву. Днем он прыгнул, промочив насквозь все вокруг и превратив яркие листья в кашу на дороге. Дождь заливал лобовое стекло, мешая видеть. Приходилось то и дело включать дворники и вести машину одной рукой, что было нелегко. Миссис Браун предложила помочь с рычагом, но, поскольку тот располагался над головой водителя, делать это было неудобно.

— Лучше бы мистер Форд установил его здесь, — заметила миссис Браун, — чтобы пассажир мог помочь водителю.

— Ему видней. Самые скользкие дороги жизни водителю частенько приходится преодолевать в одиночку.

— Мне ли этого не знать! Вяжу носки чужим детям, а своих нет.

— Так вот что у вас там! Я-то думал, это синий дикобраз. Миссис Браун рассмеялась замечанию. Выяснилось, что у нее одиннадцать племянниц и племянников, и в эту поездку она решила связать всему семейству носки из одного и того же объемистого мотка синей шерсти. Наступающие праздники назовут «Рождество синих носков от тети Вайолет». Она орудовала конструкцией из четырех перекрещенных спиц, которые топорщились во все стороны, когда миссис Браун оборачивала пряжу вокруг каждой из них.

— Вы не боитесь уколоться?

— Мистер Шеперд, если бы женщины боялись спиц так же, как мужчины, человечество ходило бы голым.

То, что произошло в Вашингтоне, было возмутительно. И все-таки по большей части жизнь — обмен любезностями на узком мосту, повисшем над пропастью злодейства.

— Смотрите, вон Грандфазер-маунтин. Правда, похоже, будто старик лежит на земле?

— Вы не замерзли? Можем остановиться и достать из багажника плед.

— Нет, спасибо, у меня кровь горячая.

— Нам повезло, что сейчас холодно. На крутых подъемах и спусках этот «родстер» здорово перегревается.

— Что вы говорите!

Изредка по пути попадались величественные гостиницы, обшитые белеными досками; на верандах виднелись лишь пустые кресла-качалки. В сумерках дома заливал желтый свет. Один раз, когда мы проезжали мимо крыльца, чернокожий слуга в красной ливрее как раз зажигал фонари, с трудом дотягиваясь до них через головы элегантно одетых мужчин, которые сидели и курили сигары. Вот они, кастовые различия. Молчание нарушила миссис Браун:

— Синий дикобраз. Так вполне могла называться одна из картин с выставки.

— Да. Например, «Синий дикобраз прыгает в пустоту».

— Должна признаться, что я поняла смысл не всех картин. Если честно, мистер Шеперд, я никогда не видела ничего подобного. Но я глубоко признательна вам за это.

— Я бы не поехал, если бы вы не предложили меня сопровождать. Так что это я вам признателен.

— Нет, я имею в виду — за все. За картины, за столицу нашей родины. За то, что удалось побывать в здании, где собирается Конгресс.

— Разве вы никогда не были в Вашингтоне?

— Я впервые выбралась за пределы округа Банком.

— Правда?

— Да, сэр. Еще девочкой я читала «Нэшнл джиогрэфик». Мои сестры подтвердили бы вам, что я тосковала по путешествиям, как лошадь, не знавшая узды. Но я и представить себе не могла, что однажды моя мечта осуществится.

— Миссис Браун, вы меня пристыдили. В мою дверь стучится целый мир, а мне хочется лишь одного — сидеть дома.

— Удивительно, — деликатно ответила она, вывязывая крошечный носок.

— Между прочим, вы разбираетесь в жизни лучше, чем большинство этих конгрессменов. Им подавай только Нормана Рокуэлла да мускулистые скульптуры коней, а нового ничего не надо.

— И все равно это не повод, чтобы так разоряться. Отчего они рассердились?

— Вероятно, от страха. Попали в чужую стихию; так думает Том. Они рассчитывали, что придут в галерею и встретят там старых друзей, а их поджидали незнакомцы. Раны красок и сюрреализм. Это их смутило.

— Да, но они не смущаясь объявили картины «антиамериканскими»! Вот чего я не могу понять. Если их написал американец, значит, они американские, так ведь?

— Нет, если верить мистеру Рэнкину и Конгрессу.

И Трумэну: «Если это искусство, то я готтентот». Другие объявили выставку «пошлостью», «бесстыдством», «безумием» и «слащавым пацифизмом». Как ни смешно, договорились даже до «сталинизма» — и это конгрессмены, которые не хуже Сталина душат творческие порывы художников! Выставка перепугала их до смерти. На специальном заседании ее разнесли в пух и прах.

— Надо было забрать Тома с этого унизительного собрания.

— Бедняга, он так старался. Он очень переживает, да?

— Том Кадди относится к этим картинам как вы к своим племянникам, уж поверьте. Если бы умел, он бы связал Уинслоу Хомеру носки. Я это в нем заметил еще по гражданской службе. Переправлять картины и скульптуры в безопасное место — в этом для Тома и заключалась «Америка прекрасная». И патриотизм.

— Что ж, Бог в помощь.

Аминь. Теперь же Тому пришлось выслушать заявление Конгресса, будто несчастные холсты и краски представляют опасность для всего западного мира. Наши лучшие художники — угроза. Одного даже осудили за то, что он уговорил Рузвельта прийти на помощь Советскому Союзу и Великобритании, после того как Гитлер напал на Россию. Хотя Рузвельт так и поступил.

Звон вязальных спиц, шорох шин по прелой листве. В ромбе пространства внутри автомобиля на удивление спокойно, точно в домике, несущемся сквозь тоннель темноты. Миссис Браун довязала носок и снова заговорила:

— Не все картины было трудно понять. Встречались и очень простые. Мне показалось, что сильнее всего публику разозлили те, на которых изображены кладбища и многоквартирные дома. Гораздо больше других, похожих на брызги красок.

— Гульельми и иже с ним.

— Почему вы так думаете?

— Конгресс обязан делать вид, будто все в порядке. Выставка должна была объехать весь мир. Нельзя же допустить, чтобы иностранцы видели, что у нас цветет расовая дискриминация и стоят ветхие лачуги.

— Господи боже мой, мистер Шеперд, да вся Европа лежит в руинах. В новостях передают, что в Берлине вырыли две тысячи могил для тех, кто к весне умрет от голода.

В темноте, словно два ярких глаза, вспыхнули фары встречной машины.

— Пришлось копать, пока земля не замерзла, — добавила миссис Браун.

— Я понял.

— И в Лондоне не лучше. Я читала, что там на каждого члена семьи положено всего-навсего четыре унции пряжи и два ярда ткани в год. Они, наверно, ходят совсем раздетые. Что дурного в том, что тамошние жители узнают о наших бедах?

— Пять лет военной цензуры дают о себе знать. Привычка — вторая натура. Мы мастерски научились делать вид, что у нас все в полном порядке. Вы разве не согласны?

— С чем?

— Что опасно показывать свои слабые места. У Джерри и Токийской Розы ушки на макушке. Болтать — врагу помогать.

— Так было раньше. Но война окончилась.

— Верно. Но если благодаря ей картины будут радовать глаз, а люди перестанут ныть, то, пожалуй, у них возникнет соблазн воевать каждые пять лет.

— Как вам не стыдно, мистер Шеперд! Это не повод для шуток. Нельзя же все время повторять, что в стране все прекрасно. Потому что, сэр, между нами говоря, это совсем не так. — Спицы лязгали в темноте; должно быть, миссис Браун вела узор на ощупь.

— Помните первый совет, который вы мне дали?

Она задумалась.

— Вы про тушеное мясо в пансионе миссис Битл?

— Нет, про книги.

— Никогда я вам ничего не советовала.

— Советовали. В самом первом письме. Вы упомянули, что Том Вулф угодил в переделку, потому что разболтал ашвиллские сплетни, а мне хватило ума перенести действие в Мексику. И вот что вы сказали: людям нравится читать о грехах и ошибках, лишь бы не о своих собственных.

— Но это же не значит, что нужно вообще их не замечать, — возразила миссис Браун. — Что антиамериканского в картине, на которой изображена печаль?

— Не знаю. Но власти не хотят видеть волны в тихой заводи родины.

На несколько минут миссис Браун сосредоточилась на носке, старательно храня молчание, но в конце концов не выдержала:

— Если стоишь в куче навоза, кто-то должен признаться, что она воняет. А конгрессмены уверяют нас, будто это не выгребная яма, а луг с лютиками. И художников заставляют врать.

— Хорошо, но что если обязанность художника — всего лишь развлекать публику? Отвлекать от вони, называя выгребную яму лугом. Что в этом дурного?

— Тогда никто не выберется из этой кучи. Вот что плохо. Так и будут стоять по колено в навозе, наперебой нахваливая лютики.

— Я пишу исторические романы. Не хочу вас разочаровывать, но луга с лютиками как раз по моей части.

— Чушь. Не думаете же вы, мистер Шеперд, что я вас плохо знаю?

— Хорошо ли вы меня знаете? Пожалуй, да. Неплохо.

— Именно так. Вы добрее к детям, чем их собственные родители. Вы берете в дом уличных кошек, даже самых паршивых. Вас огорчает дискриминация негров. Вы читаете больше газет, чем сам мистер Херст, хотя все, о чем они пишут, вас бесконечно раздражает. Но вы упорно стараетесь отыскать в этой грязи хоть одну жемчужину. Известие о победе простых людей или о падении тирана.

— Это все?

— Почти. Еще я полагаю, что вы поддерживаете профсоюзы.

— Браво, миссис Браун. Вы читаете меня как книгу.

Даже в темноте я почувствовал ее пристальный строгий взгляд, ее опасную силу. Все-таки у нее в руках были спицы.

— Есть ли на обложке ваша фотография или нет, это дела не меняет. Все равно вы видны как на ладони. Ваш первый роман — об ужасах войны, и это заметили все. А теперь богатые благодаря ему набивают карманы, а бедняки заливаются слезами.

— Понятно.

— Вам нечего стыдиться, мистер Шеперд. Ваши слова — это ваши дети. Не бросайте их. Лучше гордо встаньте и признайтесь: «Они мои!»

Вскоре мы проехали длинный тоннель в маленькой Швейцарии. Там было темнее, чем снаружи, в иссиня-черной ночной мгле, — точно в подводной пещере. Вязанье лежало у миссис Браун на коленях; странный синий моток пряжи с торчащими спицами, похожий на диковинное животное, которое у нее не осталось сил гладить. У пансиона миссис Битл мы попрощались, но до той поры больше не обмолвились словом. Похоже, и водитель, и пассажир берегли силы, чтобы сквозь ветер и дождь разглядеть дорогу.

15 НОЯБРЯ

Пришло долгожданное письмо от Фриды; открывал трясущимися руками. Страх и восторг тело выражает одинаково. Операция прошла относительно успешно, и это хорошо, хотя боль пока не утихает. Красавчик испанец, с которым Фрида познакомилась в Нью-Йорке, похоже, оказался неплохим лекарством, прочной трибуной, с которой можно все и всем простить. При этом письмо пестрело грамматическими ошибками, так что было трудно читать. Написано в день рождения Льва, годовщину Октябрьской революции, но ни о том ни о другом ни слова. Никаких красных гвоздик на столе в память о былой любви, viejo и демократическом социализме. Диего окончательно примкнул к сталинистам. А Фрида, видимо, окончательно пристрастилась к морфию.

24 ДЕКАБРЯ

Подарок: вязаные перчатки из мягкой серой шерсти. Удивительное ощущение — натянуть их на пальцы и почувствовать, что каждый идеально помещается в отведенное ему место.

— Я заметила, что у вас нет перчаток, — пояснила миссис Браун. — Или же вы их не носите. И подумала, что, наверно, в Мексике они не нужны.

— Я купил уже три пары с тех пор, как переехал сюда, и все они мне малы. В них руки как утиные лапы — с перепонками.

— Я догадалась. Ваши пальцы почти в два раза длиннее, чем у остальных смертных.

Я вытянул перед собой руки в перчатках, завороженный прекрасным зрелищем.

— Как вам это удалось? Вы обмерили меня, пока я спал? Она усмехнулась.

— Жирный отпечаток на одном из ваших писем. Должно быть, вы оперлись о стол, чтобы подняться, а перед этим съели сандвич с беконом.

— Ничего себе.

— Я принесла линейку и измерила все пальцы.

Я повернул руки ладонями вверх и залюбовался рядом косых петель вдоль каждого большого пальца.

— Они не из синей шерсти. Я думал, вы специализируетесь на этом оттенке.

— Вы про те носки? Они были из дешевой домашней пряжи. Для детей. А это чистая мериносовая шерсть из «Белка». Для вас можно было выбрать что получше: вам перчатки не станут малы через год, и вы не станете специально проковыривать в них дырки.

— Постараюсь вас не разочаровать.

Воспоминание о снеге. Гора в косых полосах синих теней от деревьев. Визг, восторг погони, какой-то взрослый кидается снежками, с каждым броском подражая выстрелу пушки: «Ба-бах!» Лепишь в ладонях твердые белые шарики; кусочки льда липнут к пушистым варежкам. Красные, с белой снежинкой; кто-то их связал. Отцова мать? Потом уже ни с кем общаться не разрешалось, мать решила со всем распроститься — с бабушками, снегом. Лед всегда превращается в дыхание. Но те брошенные варежки, наверно, до сих пор где-то лежат. Свидетельство того, что мальчик существовал.

Я сказал миссис Браун, что это мой первый рождественский подарок за десять лет. За все дни, что мы провели вместе, она ни разу не обнаруживала такого волнения, как при этом признании.

— Десять лет! И ни одна живая душа не сделала вам самого захудалого подарочка?

— Все мои родные умерли.

— Но есть и другие люди. Вы же в Мексике работали с кем-то, разве нет?

— Последние мои знакомые были русскими, а они уже не отмечают Рождество. Мистер Троцкий заставлял нас работать до вечера, как в любой другой день.

— Он не верил в Господа нашего Иисуса Христа?

— Лев был хороший человек. Но в Бога не верил. К тому же он из еврейской семьи.

— Это тот, которого убили?

— Да.

— А ваши хозяева до него тоже были евреи?

— Нет. Миссис Ривера обожает Рождество, она всегда устраивала праздник. А я готовил угощенье.

— То есть вам опять приходилось работать?

— Именно так.

— Мне жаль, мистер Шеперд, но на следующей неделе меня не будет.

— Если честно, я рад, что вы об этом заговорили. Вам нужно проведать родных, а я хоть вспомню, как все остальные люди проводят праздники.

— Как остальные — не знаю. Но вы! Вас здесь даже с Рождеством поздравить некому. Что же вы будете делать?

Что будет делать полежавший на земле желудь, чья скорлупа разбухла от дождя? Превратится в инжир?

— Мне надо дочитать гранки, — заявил я.

— Не выдумывайте, мистер Шеперд. Вы их уже дочитали, и я это знаю.

— Хотел еще раз просмотреть. А потом начну писать новую книгу.

Ее брови взлетели на лоб.

— О чем?

— Пока не знаю.

Миссис Браун взяла ридикюль и перчатки, собираясь уходить. Весь день сыпал мелкий снег.

— Вы совсем заработались, мистер Шеперд. Знаете пословицу? Мешай дело с бездельем. А то и окочуриться недолго.

— Разве? А я думал, проживешь век с весельем.

— Так тоже можно.

— Тогда я, пожалуй, вообще ничего делать не буду, благо вы мне принесли из библиотеки стопку книг. Помешаю угли в камине и встречу Рождество с мистером Харди и мистером Диккенсом. Что может быть лучше? И Тристрамом Шенди. Кошки намекают, что неплохо бы запечь баранью ногу; наверно, я так и сделаю. А в среду вечером Эдди Кантор и Нора Мартин наверняка споют мне рождественские гимны.

— Не хочу вас расстраивать, но они поют для своего спонсора. Кажется, это слабительная соль.

— Вы жестоки. В следующий раз вы скажете, что на концерте шлягеров «Лаки Страйк» девушки поют для одноименных сигарет, а вовсе не для меня.

Миссис Браун сидела, положив руки на блокнот, и ждала.

— Вы что-то хотите мне сказать? Не стесняйтесь.

— Конечно, это не мое дело, мистер Шеперд, но обычно у мужчины есть девушка. Или какие-то привязанности. Помимо кошек и книг.

Я снял перчатки и аккуратно их сложил.

— Говорил горшку котелок: уж больно ты черен, дружок! Тридцать лет — слишком долгий срок для того, чтобы оставаться вдовой, миссис Браун.

— Но я все же была замужем. Один раз.

— Не беспокойтесь. У меня тоже были попытки. Привязанности, как вы их назвали.

— Как скажете. И за десять лет ни одного подарка на Рождество. Если это и привязанность, то очень слабая.

— Постойте-ка! Совсем забыл. На прошлое Рождество Ромул принес пирог с вареньем от матери. Если быть точным, половину пирога. Сказал, что они уже наелись.

— Блаженны благодарные, мистер Шеперд, но едва ли половину недоеденного пирога можно считать настоящим подарком.

В комнату юркнула Чиспа, скользнула мимо двери, пробежала вдоль стены, прижимаясь к ней, словно кошку тянули в стороны два разных закона гравитации. Таким же образом медленно миновала подножие книжного шкафа и устроилась у камина. Я развернул перчатки. Так и подмывало надеть их и не снимать до самой Троицы.

— Я не из тех, кому дарят подарки.

— И вы полагаете, мистер Шеперд, что я в это поверю? Я открываю письма, которые вам присылают, — в них столько всего! Даже вышивки.

— Тогда должен вам признаться, что мне трудно себя заставить принять подарок. Я заметил: когда у людей проблемы в отношениях, они винят во всем других. Но я не таков.

— Ни разу не слышала, чтобы вы кого-то в чем-то винили, мистер Шеперд. Это одна из черт вашего характера. Вы незлобивы до такой степени, что я то и дело задумываюсь, не роняла ли вас мама в детстве на голову.

— Едва ли. Скорее всего, она носила меня в чемодане: мама все время куда-то ехала. Все, кого я любил, быстро уходили — будь то слуги или друзья. И так всю жизнь. Или же бросали меня по собственной воле. Большинство умирали.

— Что ж, со смертью не поспоришь.

— Хорошо сказано, миссис Браун.

— Вам нужно об этом написать. О себе и всех тех, кто ушел.

— Что? Написать о своей жизни? Как бедный старый Тристрам Шенди, который через пень-колоду пытается вспомнить все, что с ним произошло?

— У вас это получится лучше, — заметила она. — Вы все тщательно записываете.

— Кому интересны такие банальности?

— А зачем тогда все записывать? Вы же поступаете именно так? Не хочу совать нос в чужие дела, мистер Шеперд, но ведь вы этого не скрываете. Мне кажется, если бы вам действительно хотелось обо всем забыть, вы бы так скрупулезно не фиксировали каждый свой день. Вы же так погружаетесь в работу, что путаете день с ночью, а завтракаете за ужином.

— Я обычный писатель. Я не могу иначе.

— Это и есть ваши привязанности. По крайней мере, мне так кажется. Еще вы, пожалуй, стараетесь полюбить себя вместе со всеми вашими выдуманными персонажами.

— Да кто захочет об этом читать?

Снаружи смеркалось; за окном выл ветер. С деревьев сыпались хлопья снега, облепляя двор.

— Вы опоздаете на автобус в пять пятнадцать, — заметил я. Миссис Браун надела огромную вязаную шапку, поднялась, чтобы уйти, и на прощанье пожала мне руку.

— Увидимся через неделю, в понедельник. Счастливого Рождества, мистер Шеперд.

— Счастливого Рождества, миссис Браун. Благодарю вас за подарок.

Она закрыла дверь и зашагала к улице Хейвуд; в доме было тихо, как в могиле. В комнату юркнул Чисме и, повинуясь все той же странной боковой силе тяжести, скользнул вдоль стены к камину. Чиспа немедленно вскочила и ушла, подчиняясь непостижимым законам влечения и безразличия. Тиканье часов в прихожей делило время на равные промежутки.

Кому интересно читать об этом?

«Кингспорт ньюс», 2 марта 1947 года

Книжное обозрение

«Юнайтед пресс»

Представьте себе, что по улице шагает женщина, писаная красавица, увешанная золотыми браслетами, с татуировкой на щиколотке. Незнакомка идет за покупками; за спиной у нее корзина. Быть может, сегодня она зажарит на вертеле игуану или броненосца. Деньги ей заменяют какао-бобы, которые несет за нею служанка, или удобное орудие, от которого все древние мексиканцы и их вторые половины без ума, — обоюдоострое копье под названием атль-атль.

Так начинаются «Пилигримы Чапультепека», роман Гаррисона Шеперда. Книга читается на одном дыхании. Древнее племя нигде не оседает надолго: их гонит с насиженных мест чума, набеги врагов и разбойничьи нападения. И они снова отправляются в путь, повинуясь сумасшедшему вождю, который уверяет, что приведет их в землю обетованную. Как они узнают, что достигли цели? Вождь заявляет, что боги велели ему искать сидящего на кактусе орла, который разрывает на куски змею.

Не считая заумного названия, в остальном эта книга о несгибаемых вождях и народе, который их терпит, — сплошное удовольствие: леденящие кровь сражения, счастливое избавление от опасности и множество приключений.

«Ивнинг пост», 8 марта 1947 года

«Книги для размышления», Сэм Холл Митчелл

Живые и мертвые

Гаррисон Шеперд, талантливый, хоть и застенчивый молодой писатель, который в прошлом году выпустил «Вассалов ее величества», вернулся с новой книгой, основанной на исторических событиях древней Мексики. В «Пилигримах Чапультепека» ацтеки покидают родину предков и отправляются в странствие, закрученное посильнее китайской косички. В конце книги автор поднимает несколько неожиданных тем, в том числе проблему атомной бомбы.

Пилигримы странствуют годами, повинуясь сумасшедшему королю, который кормит их беспрестанными обещаниями скорого счастья. Стадс Лониган [203] автора — индеец по имени Поатликью, военным подвигам которого завидует сам король. Подающий надежды юноша в тринадцать лет был избран богами, чтобы метнуть первый атль-атль — острое как бритва копье, вложенное в руки героя в первой битве, когда он был на грани смерти. Оружие, принесшее неожиданное избавление, принес мальчику орел.

Жестокий король боится, что юный герой сбросит его с трона, и предлагает договор: если Поатликью будет служить ему верой и правдой, то в один прекрасный день сам станет правителем. Но этот день все не наступает, и душа Поатликью переполняется горечью: он начинает сомневаться, стоит ли выполнять приказания глупого вождя. Темными нонами он размышляет о том, что, быть может, избран богами для определенной цели — расправиться со слабовольным королем и занять его место.

Поатликью сомневается даже в волшебной силе своего атль-атля. Соплеменники считают копье священным, изготавливают его подобия, поклоняются атль-атлю, веря, что он дарует им абсолютную власть. Однако Поатликью со страхом замечает: точно такие же копья делают не только соплеменники, но и враги, которые совершенствуют смертельное оружие. С каждой битвой растет число жертв, а орудия убийства становятся все изощреннее.

Когда судьба дает в руки пилигримам смертельное оружие, пагубное воздействие которого невозможно остановить, приходится выбирать между жизнью и смертью, как недавно заметил в неутешительном докладе Конгрессу Бернард Барух. Он выступает за уничтожение всех атомных бомб. Шеперд же до самой последней страницы держит читателя в напряжении: спасет ли священное оружие тех, кто им обладает, или обречет на гибель?

«Рупор Ашвилла», 8 апреля 1947 года

Загадочный писатель из Ашвилла

Карл Николас

В городе, где горный воздух чище, а небо ближе, наш самый знаменитый писатель рассказывает о тайнах дальних стран в «Пилигримах Чалтипика», новом романе, который в этом месяце разлетается с полок книжных магазинов по всей стране. Миссис Джек Кейтс, владелица книжного магазина «Кейтс», уверяет, что Гаррисон Шеперд знает толк в своем деле и новинка не разочарует читателя. «Когда книга вышла, у нас в магазине было настоящее столпотворение. Все только ее и брали. И должна предупредить, что обнаженной натуры там больше, чем в жару на озере Бивер!»

Автор вырос в Мексике и основывает события романов на личном опыте. Правда, с 1941 года он живет в Монтфорде. На звонки «Рупора» не отвечает. Миссис Кейтс предположила, что писатель тщательно оберегает свою личную жизнь от посторонних: по ее словам, это «самый завидный жених в городе, если не во всей Северной Каролине».

Красавицы из Ашвиллского клуба фигуристов, расположенного по соседству с книжным магазином, любезно согласились ответить на вопросы об авторе: пятнадцать девушек признались, что «слышали о Шеперде». Еще шестеро заявили, что он «страшный» и «холодный»; правда, не объяснили, чем вызвано такое мнение. Девять юных леди обвинили писателя в том, что вопреки закону он не служил в армии. Другие же выступили в его защиту, сообщив, что это не его вина: у писателя порвана барабанная перепонка, точь-в-точь как у певца Фрэнка Синатры. Всем было интересно, как проводит время богатый холостяк (уже продан почти миллион экземпляров). Как говорят у нас в Ашвилле, «здешнее пойло — худшее в мире, здешние сплетни дели на четыре, наши спортсмены смелы и прытки, а холостяки робки, как улитки!»

«Эхо», 26 апреля 1947 года

«Пилигримы Чапультепека», Гаррисон У. Шеперд 2 доллара 69 центов, издательство «Стратфорд и сыновья», Нью-Йорк

Не удивляйтесь, но новый писатель по имени Гаррисон У. Шеперд популярнее Уэнделла Уилки. «Пилигримы Чапультепека» в этом месяце вихрем пронеслись по стране и наверняка будут переведены за рубежом. Вполне возможно, что однажды их прочитают и в Китае.

Роман собираются экранизировать, так что читайте его сейчас, до того как посмотрите фильм. На каждой странице — роскошные мексиканские пейзажи, а юный герой — красавчик, владеющий секретным оружием. Эта книга разобьет не одно девичье сердце. Когда же автор придумает счастливый конец?

В романе Шеперда кипят страсти, но в жизни автор застенчив и предпочитает скрывать свои чувства. Его товарищ по колледжу сообщил нам, что писатель с младых ногтей отличался сдержанностью — даже на похоронах матери не проронил ни слезинки.

Однако, как рассказал наш источник, есть и у Гарри свои причуды: «Когда видит красивую женщину, не может не присвистнуть».

30 АПРЕЛЯ

Миссис Браун сильнее всего разозлила порванная барабанная перепонка. И то, что я при виде красивых девушек якобы не могу не присвистнуть от восторга.

— Кто этот товарищ по колледжу?

— Понятия не имею. Я никогда не учился в колледже. Все, кого я знал, либо умерли, либо уехали, миссис Браун, и это правда.

Огромные руки Билли Бурзая; мы давимся смехом, стараясь не шуметь. Шаги офицера за дверью в коридоре. Сердце колотится, щеки заливает стыдливый румянец.

— Кто бы мог подумать! Журналисты высасывают факты из пальца.

— Или раздувают из мухи слона.

Миссис Браун стояла в дверях в серовато-коричневом костюме с прямыми плечами; в спину ей бил свет из коридора. Я не поверил своим глазам: на ней были танкетки с ремешками на щиколотках. Сегодня она сняла сетку и распустила локоны по плечам, заколов на висках; волосы ее оказались длиннее, чем я помнил. Моя секретарша походила на крошечную, серьезную Джейн Расселл. Потом меня осенило: наверное, у нее появился поклонник. Днем она отправляется по делам, а обедает в одной из закусочных на улице Шарлотт. Может, встречается с каким-нибудь моряком.

— Мистер Шеперд, когда люди читают в газете подобные вещи, они верят, что это правда. Я сама едва не поверила, а ведь я неплохо вас знаю. Как они могут?

— Могут, как видите, причем каждый день. Почему вы так удивлены? Потому что на этот раз их жертвой оказался я?

Миссис Браун остановилась на пороге. Она не любит заходить в кабинет: боится потревожить.

— А вы почему так спокойны, мистер Шеперд? Это же кошмар! Вы должны быть вне себя от возмущения.

Кошмар.

— Я вам передать не могу, как измывались репортеры над человеком, у которого я работал в Мексике. Однажды вечером в дом ворвались бандиты и обстреляли из пулемета его семью и слуг. Ранили внука. Мы боялись, что они вернутся. А в газетах написали, что Лев сам организовал это нападение, чтобы привлечь к себе внимание. Журналисты преподнесли это как факт.

— О Боже!

— И полиция оказалась бессильна нас защитить, уж поверьте. Причем это один-единственный случай, первое, что пришло в голову. Про другого моего хозяина писали, что он ест человечину.

— То было в Мексике. Хотелось верить, что наши газеты лучше. А они такие же.

— Они везде одинаковы. О том, что Троцкий подстроил покушение на себя самого, написали и в Европе, и в Нью-Йорке. Кто-то один начал, остальные подхватили, да так и пошло. Лев говорил, что существует два вида газет: одни лгут каждый день, а вторые — по особым случаям, чтобы им легче верили.

— Но порванная барабанная перепонка! Бог ты мой! Вы правы: один начинает, остальные подхватывают. И конца этому не видно.

— Как ревуны.

— Но ведь «Рупор» выходит в нашем городе! Уж они-то могли сами с вами побеседовать!

— А если бы они позвонили, что бы вы сделали?

Миссис Браун выпрямила плечи, точно натурщица, позирующая для аллегории страдания, нахмурила брови и сложила руки на груди:

— Я бы сказала как вы велели: мистеру Шеперду нечего вам ответить по этому поводу.

— Спасибо.

— Но…

— Что?

— Когда им нечего написать, они выдумывают. И если их не остановить, слухи будут расти как снежный ком. С вашего молчаливого одобрения. Они считают, что если вы не возражаете, значит, со всем согласны.

— То есть вы хотите сказать, что я обязан помешать им лгать?

— Вовсе нет. Это их личное дело.

— Dios habla por el que calla.

— Что это значит, мистер Шеперд?

— За молчащего говорит Господь.

— Как хотите.

— Мне нечего им сказать, и точка. Это не значит «неловко в этом признаваться, но у него действительно порвана барабанная перепонка».

— Но люди в это поверили. И то, что вы отказываетесь отвечать на вопросы, лишь подтверждает вашу вину.

— Пусть думают что хотят. Пропуск в анкете, отсутствующая страница, пустое место, пробел в наших знаниях о ком бы то ни было — все это факт. Реальность. Ее не заполнишь, как в голову взбредет. Я принципиально не хочу ни с кем общаться, миссис Браун. У нас в стране гарантирована презумпция невиновности.

— Вы своими ушами слышали их невинные домыслы.

— И что, по-вашему, я должен был ответить? У мистера Шеперда не порвана перепонка, у него нет товарища по колледжу, он не свистит вслед красивым девушкам? Это порочный круг. И потом из него не выбраться.

Миссис Браун молчала.

— Пусть читатель сам решает, действительно ли атль-атль символизирует атомную бомбу.

— Я понимаю, о чем вы. Репортеры пропустили бы вас через мясорубку и скормили с ложечки младенцу.

— Да журналисты и знать обо мне ничего не хотят! Они же уверены, что занимаются творчеством, поэтому и выдумывают что хотят.

— Однако у них все-таки есть к вам вопросы.

— Вы правы. Один из них намеревался расспросить меня о Трумэне и проводимой Советским Союзом политике сдерживания, помните? Кажется, из «Коллиерс».

— Из «Нью-Йорк таймс». «Коллиерс» заявили, что не опубликуют рецензию, пока вы не дадите им интервью.

— И как? Опубликовали?

— Короткую. И не очень лестную.

— Если бы я с ними общался, у них бы постоянно появлялись новые и новые вопросы, пробелы, которые не терпится заполнить. «Мистер Шеперд, что вы думаете о занятой Трумэном антисоветской позиции?» Без комментариев. «Бетт Дэвис просто красавица, правда, мистер Шеперд?» Мне нечего сказать.

— Значит, о порванной перепонке вы тоже не хотите говорить?

— Именно так.

— В таком случае в следующий раз они напишут, что вы умерли.

— Представляете, какая наступит тишина и покой? Зазвонил телефон, и миссис Браун выбежала, чтобы ответить на звонок. Оказалось, что сзади на чулках у нее швы. Я попытался присвистнуть — тихонько, но услышал, как ее шаги замерли на ступеньках.

Примеры писем за 15 мая 1947 года (всего пришло семьдесят пять). После выхода «Пилигримов Чапультепека» издательство «Стратфорд и сыновья» один-два раза в неделю присылало коробки с корреспонденцией. — В. Б.

Уважаемый мистер Шеперд,

пишет вам юный семидесятилетний чудак, который снимает перед вами шляпу. Я годами перечитывал любимые романы, потому что новые авторы — сплошная мура. Но несколько недель тому назад у меня кончились книги, и я пошел в лавку на углу — вдруг что-то найду. Продавец вручил мне два тома Гаррисона У. Шеперда; имя было мне незнакомо. Оба романа прочитал запоем. Разумеется, краснел от смущения на сценах кутежей и совокуплений. Но самое главное — вы показываете, что теперешние времена ничем не отличаются от прежних, а люди везде одинаковы. В Первую мировую войну я сражался за границей; не могу сказать, что вспоминаю об этом с удовольствием, но кое-что я все-таки понял. Спасибо вам за то, что внесли разнообразие в мою жизнь. С нетерпением жду ваших следующих книг.

Искренне ваш,

Коллин Томас

Дорогой мистер Шеперд,

пусть мы лично с вами незнакомы, но я считаю вас своим другом. Вы вдохновляете меня, трогаете за душу. Я дважды перечитывал «Вассалов ее величества», а теперь вот новый роман. Спасибо огромное! Вам удалось выразить словами то, что я чувствую. Хотел бы я быть таким же храбрым, как ваши герои. Вы показываете, что те, кто наверху, зачастую не умнее остальных. Давно хочу сказать боссу, чтобы он заткнулся и поискал себе кого получше (секретаря). Теперь же, наверно, у меня получится.

С восхищением,

Линн Хилл

Уважаемый мистер Шеперд,

вашу книгу меня заставил прочесть учитель истории нашей школы Ланкастер-Вэлли. Я не очень люблю читать, но ваша книга ничего. Было над чем задуматься: сперва Поатликью хочет быть хорошим гражданином, а в конце концов решает убить короля. Учитель велел задать вам три вопроса для доклада по истории древней Мексики. Вот мои вопросы.

Правда ли, что орел дал людям их первое оружие?

Какая у них была форма правления, демократия или диктатура? Вы когда-нибудь убивали оленя?

Спасибо. Мой доклад будет 12 мая.

Искренне ваш,

Уэнделл Диксон

Одно из 19 писем, вложенных в общий конверт из средней школы Ланкастер-Вэлли, штат Калифорния. — В. Б.

Дорогой мистер Шеперд,

мою душу переполняет счастье при одной лишь мысли о том, что вы держите в руках это письмо. Спасибо вам за ваши книги. Вы помогли мне пережить трудные времена, особенно когда умерла моя мать. Иногда приходится напрягать все силы, чтобы как-то прожить день, но я знаю, что вечером лягу, свернусь калачиком и буду читать любимую книгу. Когда заедает рутина или просто грызет тоска, я знаю, что ваш роман перенесет меня в чудесный мир, где забываешь о проблемах. Если вы напишете мне письмо, мне больше не о чем будет мечтать в этой жизни. Спасибо вам, спасибо! Искренне ваша,

Роксанна Уиллс

На все письма были отправлены ответы, по возможности в ту же неделю. Без фотографий и других вложений. — В. Б.

6 ИЮНЯ 1947 ГОДА

Милая Фрида,

телеграмма Диего перепугала меня не на шутку. Видимо, он решил, будто доктора вас чуть не угробили, так что я испугался за вас обоих. Но больше всего за вас. И сегодня решил написать вам веселое письмо, чтобы хоть как-то отвлечь от забот и грустных мыслей, как вы не раз делали для меня. В конверте вы найдете подарок на день рождения. Только не расстраивайтесь: это всего-навсего очередная книга, но я надеюсь, что она вам понравится. Если нет, вините себя: надо было оставить меня в поварах.

Пытаюсь засесть за новый роман, на этот раз о падении цивилизации майя. Сейчас всем подавай счастливый конец, так что история майя — то что нужно. Но дело продвигается медленно, потому что жизнь моя полна приключений. К примеру, на прошлой неделе я купил коробку прищепок и новый бумажник (продавщица сказала, что у него есть потайной кармашек). Раз в месяц мы с «родстером» отправляемся в гараж на Кокс-авеню: не подмажешь — не поедешь. На нашей улице открылся новый хозяйственный магазин! А сейчас я наблюдаю в окно за сидящей на верхушке дерева огромной птицей, которая долбит в стволе дырку. Жаль, что вы не видите это чудо: красный хохолок стоит торчком, как моя шевелюра по понедельникам. Батюшки! Щепки летят во все стороны! Вот так птичка размером с бычка! И вы еще боялись, что я уныло живу?

Мне не бывает скучно одному. Соседский мальчишка Ромул предпочитает мой дом собственному, в особенности сейчас, когда шестой класс позади и наступили летние каникулы. Парень бродит по всему дому, засунув руки в карманы, и рассматривает вещи, но ничего не берет без спросу. Особенно ему нравится резная фигурка божка из Теотиуакана. Я ему не говорил, что это краденое. Вместо этого дал ручку и старую фетровую шляпу; теперь Ромул играет в Эдварда Марроу — замогильным голосом берет интервью у кошек. Еще я предложил подарить ему кота, того, черного, никудышного, которого назвал Чисме, но парень отказался.

Моя стенографистка приходит с понедельника по пятницу, чтобы ответить на письма и звонки; мы сотрудничаем уже больше года. Моя замечательная секретарша. Работает в столовой за столом. Вываливая на него почту за день, мы молимся: «Господи, помоги нам принять с благодарностью все, что нам присылают». Миссис Браун — настоящая волшебница: иногда за день она ухитряется прочесть сотню писем от поклонников и на каждое напечатать короткий вежливый ответ. Потом тащит все это на почту в огромном кожаном ранце (где она его взяла — неизвестно); в таких, должно быть, возят корреспонденцию курьеры «Пони экспресс». Перекидывает через плечо и шагает себе. Вот такая она, миссис Вайолет Браун. Представляю, как бы вы иронизировали над ее именем, поскольку выглядит она как серая мышка. Иногда нужна твердая рука вроде материнской, чтобы хотя бы раз в день выгонять меня из дому подышать свежим воздухом и пройтись — пусть даже до угла за сигаретами. Недавно она предложила план: каждую неделю я должен выбираться на люди. Можно в одиночку ходить в кино (миссис Браун снисходительна), и не беда, если я вернусь домой затемно. Цель этих вылазок — преодолеть страх перед миром и всем, что в нем. В журналах пишут, будто у меня порвана барабанная перепонка. Это мне на руку: если меня станут слишком настойчиво донимать, притворюсь, будто ничего не слышу.

Пожалуйста, напишите мне, что вы поправляетесь. Телеграмма Диего потрясла меня до глубины души. Мне показалось, он ужасно злится, причем не только на ваших докторов, но на весь мир в целом и каждого проклятого гринго в отдельности, включая меня самого. Вы уж ему объясните, что Трумэн не советовался со мной, прежде чем разгромить коммунистов в Турции и Греции. Государственный секретарь Маршалл недавно огласил новый план помощи Европе, который тоже едва ли порадует вашего мужа. Вы же знаете, Фрида, каковы мужчины. Чем эти лидеры отличаются от мальчишек, с которыми я учился в академии? Вспомнить хотя бы, как они собирали футбольную команду. До войны у нас было шесть основных игроков на поле, теперь осталось двое. Разумеется, они будут соперничать и постараются переманить на свою сторону остальных — кого монетой, кого конфетой.

Напряженно пытаюсь понять, почему Диего теперь поддерживает Сталина — и это после того, как сотрудничал со Львом и видел, как его убили. Какие разумные причины заставили Диего так изменить мнение? Он утверждает, будто это «революционная необходимость», но откуда мне знать, что это значит? Предательство как средство для достижения цели? Не проходит дня, чтобы я не задумывался о том, до чего мало смыслю в жизни. Наверно, Диего прав, а я, несмотря на долгие годы службы у гениев, так и остался глупым гринго. Что ж, буду заниматься своим делом: писать книги для тех, кто верит, что брошенный камень может катиться в гору. Если ваш муж называет меня идиотом из-за того, что я не разбираюсь в политике, значит, ему виднее. Так что не спрашивайте меня про мирный атом и как увеличить рождаемость во Франции.

Чтобы вас посмешить, прикладываю рецензию из газеты; из последних это моя любимая. По-моему, ее основная мысль в том, что я не гений. Миссис Браун уверена, что статья подтверждает: я пишу о важных вещах. Диего, скорее всего, усмотрит в ней письменное доказательство того, что хоть кто-то в Америке помимо меня самого возражает против антипролетарской политики Трумэна. А вообще-то, конечно, ничего она не доказывает. Вы же знаете критиков: они гнут свою линию. Я же пишу для дорогих мне людей, которые всю ночь не смыкают глаз, пока не дочитают до последней страницы, а потом накрывают книгой лицо, и страницы впитывают их слезы или касаются улыбки. В отличие от вас, я не храбрец. Вы способны выдержать все, как бы ни были велики страдания. Стоите у себя в саду в теуанском платье, и гранаты тянут к вам ветки в распустившихся красных цветах. Что бы ни случилось, вы все равно останетесь в центре мира.

Ваш друг

Инсолито

«Нью-Йорк уикли ревью», 26 апреля 1947 года

Со второго раза точно в цель

Дональд Бруэр

Не обольщайтесь: Гаррисон Шеперд вовсе не гений. Страницы его книг кишмя кишат дюжими полуобнаженными юнцами. Эффектные декорации, волнительные сюжеты. Оторваться невозможно (даже если вы не сознаетесь в этом самым близким друзьям).

В романе «Пилигримы Чапультепека» (издательство «Стратфорд и сыновья»), действие которого разворачивается в Мексике в эпоху до Конкисты, рассказывается о странствии несчастных, которые, бросив родной дом, вынуждены следовать за сумасшедшим вождем, трусящим собственной тени. Шеперд описывает мысли и чувства тех, кто протестует против ложной политики, задаваясь вопросом, что себе думает вождь. Главный герой, юноша по имени Поатликью, отчаянно пытается стать хорошим гражданином, но в конце концов понимает, что долгое странствие его племени выгодно лишь королю, а для всех остальных это сущая мука.

Писатель объединяет по-куперовски захватывающий сюжет с чаплиновским пафосом, что проявляется и в символической сцене охоты. Поатликью с другом свежуют тушу оленя и, разрубая добычу на куски, ругают короля, который издал очередной возмутительный указ, упразднивший договор о дружбе с соседним народом: мол, им нельзя доверять. Теперь племени придется снова выдвигаться в путь, несмотря на то что в это время года трудно добыть себе пропитание. Молодые люди вне себя от гнева. Поатликью бросает семенники оленя на пыльную дорогу, обозвав их «мешочками с последней надеждой».

«Наш вождь — пустое место, — говорит Поатликью другу. — С тем же успехом можно насадить на шест эту рогатую голову и идти за ней. Большинство никогда не верило в нашу страну, просто у нас не было идеи получше. Видимо, таков закон: воображение народа не может быть больше яиц вождя».

Видимо, в этой сцене автор намекает на показания Дональда Бенедикта, студента-богослова из Нью-Йорка, который во время войны отказался идти на фронт. «Мы не оспариваем тот факт, что американский народ избрал пагубное средство вооруженной борьбы, — заявил на суде Бенедикт, — просто в сложной ситуации им не хватило воображения и силы веры, чтобы ответить иначе».

Принадлежит ли Шеперд к лагерю тех, кто уклоняется от призыва? Проницательность писателя рождает множество вопросов, начиная с того, что он думает о вожде, который удивил всю нацию резкими и кардинальными переменами в международной политике — от дружеского сотрудничества к так называемой трумэновской «политике сдерживания» СССР.

Остается только догадываться, потому что от интервью Шеперд отказался. Но на этой неделе, единодушно поддерживая нашего кандидата в Вашингтоне, который готов выбросить 400 миллионов долларов на борьбу со вчерашними друзьями на том основании, что «каждый народ должен выбирать», быть может, мы услышим глухой стук удара о пыльную дорогу и задумаемся, поместятся ли большие ожидания нации в этот унылый мешочек.

11 ИЮНЯ

Миссис Браун снова завела разговор о мемуарах. Я надеялся, что этот вопрос умер своей смертью, но нет, она настаивает. Подозреваю, в основном для того, чтобы развеять миф о лопнувшей барабанной перепонке. По мнению миссис Браун, первая глава получилась отлично. Сегодня призналась: с того самого дня, как я дал ей прочесть начало, она каждое утро приходит на работу с надеждой, что я наконец-то вручу ей на перепечатку следующие страницы.

— Мистер Шеперд, вы закончили первую главу почти полгода назад. Если на каждую у вас будет уходить столько времени, вы не доживете до собственной юности.

Я ответил: мне очень жаль, что каждый день я разбиваю ее надежды, и все такое прочее. Но следующей главы не будет. Идея оказалась ошибкой. Кстати, несколько месяцев назад, вынашивая замысел книги, я столкнулся с проблемой: один из дневников пропал. Та самая вторая записная книжка. Я еще не говорил об этом миссис Браун.

— Без нее мне тот год не вспомнить. Надо было вам сразу сказать, но я надеялся, что вы давно обо всем забыли. Затея провалилась, не успев начаться.

— То есть как пропал? — Миссис Браун перевела взгляд на полку. Она знает, где я храню дневники. Давно пора их сжечь.

— Не хватает главного фрагмента рукописи. У историков даже есть специальный термин для этого. Лакуна. Так что, если угодно, вините историю и судьбу.

— А раньше она вам попадалась? Когда вы достали все блокноты из ящика?

Это же не пропавшая связка ключей, не без раздражения заметил я. Просто Фрида, упаковывая бумаги и блокноты, не положила этот дневник с остальными. Либо он сгорел в полиции, либо завалился за шкаф. Он маленький, я точно помню, как он выглядел — конторская книга в кожаной обложке. Я ее стащил у экономки. Блокнот размером с ладонь. Теперь его нет. Забудьте про мемуары, тем более что я сейчас работаю над новой книгой. И вообще, давно пора сжечь все дневники, чтобы вы перестали меня пилить.

Но миссис Браун не проведешь.

— Если вы помните, как выглядел тот блокнот, значит, помните и то, что в нем было записано.

23 ИЮНЯ

Это было одно-единственное письмо, но миссис Браун несла его наверх, так тяжело ступая, словно волокла мешок кирпичей.

— Простите, что прерываю вас, но тут сказано, что нужно ответить сегодня же.

— От кого письмо?

— От Дж. Парнелла Томаса.

— Кто это? Свой или чужой?

— Председатель комиссии палаты представителей США по расследованию антиамериканской деятельности, бывшей Комиссии Дайса.

— Дайса? Что-то знакомое. Ах да, мне знакомы эти джентльмены. Мы ее называли Комиссией Диеса — созвучно слову «десять» по-испански. Они готовили поездку Льва в Вашингтон, получали визы и прочее, но в последний момент все отменили.

— Так вы с ними знакомы? — изумилась миссис Браун.

— Точнее, я знаю, чем они занимаются. Они звонили моему бывшему хозяину, еще в Мексике. Чтобы он дал показания, подтверждающие вероломство Сталина. Они все еще работают?

Миссис Браун протянула мне письмо:

— Это всего лишь анкета. Они пишут, что разослали ее всем работникам Государственного департамента.

— Не думаю, что когда-нибудь еще стану заниматься пересылкой произведений искусства для правительства.

— Тут сказано — как настоящим, так и бывшим. Они хотят, чтобы вы подписали заявление, подтверждающее вашу преданность правительству Соединенных Штатов.

— Ничего себе! А почему бы мне не быть ему преданным? Миссис Браун опустила очки со лба на нос и прочла:

— Вследствие тесного сотрудничества между Соединенными Штатами и Россией в годы войны некоторые стратегические секреты нашего государства могли стать известны сторонникам коммунистов. Поэтому 21 марта 1947 года президент и Конгресс приняли постановление о необходимости заручиться доказательствами преданности всех сотрудников государственного аппарата.

— Ну что за шпионские страсти! Где нужно расписаться?

Она подошла к моему креслу.

— Мистер Шеперд, вы уверены, что вам нужно это делать? Едва ли в этом есть необходимость, если вы больше не собираетесь работать на правительство.

— Вы сомневаетесь в моем патриотизме?

Миссис Браун протянула мне письмо:

— Я мало кого люблю и мало кого ненавижу. Я свободный человек. Но мне нравится писать книги для американцев. Вспомните их письма, их небесную доброту. Эта страна — рай земной. А Иосиф Сталин убил моего друга. Добрался бы и до меня, если бы я стоял у него на пути.

— Как скажете, мистер Шеперд. Я знаю, вам тяжело об этом вспоминать, особенно в августе. Неудивительно: не так-то легко смириться с тем, что у тебя на глазах убили человека.

Я подписал письмо и отдал его миссис Браун.

— В данном случае я хотел бы остаться в стороне. Доведись мне выбирать, я бы предпочел трусливо спасти свою шкуру.

— Все мы люди, — ответила она. — Такими уж нас создал Господь.

— Знавал я и храбрецов. Лев пережил смерть собственных детей, но все равно не сдался. И юноши вроде Шелдона Харта. Мне как-то сказали, что они намного больше меня любили жизнь, потому и стали революционерами. А кончили либо с проломленной головой, либо в яме с известью.

Миссис Браун стояла и слушала. Наверно, ждала счастливого конца.

— То, что мы называем историей, похоже на нож, рассекающий время. Мало у кого хватает сил выдержать его удар. Большинство даже близко не подойдет к лезвию. И я из таких. Борьба нам не по плечу.

— Бросьте. Вы сами упомянули о коробках писем, которые вам приходят. Люди признаются, что ваши книги их спасают. По-вашему, это ничего не стоит?

— Я их развлекаю. Помогаю на несколько часов забыть о семейных горестях, о тиране-начальнике. Но, когда они дочитают книгу, проблемы никуда не денутся. Я не спасаю жизни.

Уголки ее губ опустились.

— Ваша беда, мистер Шеперд, в том, что вы сами не знаете собственной силы.

3 ИЮЛЯ

Магазинчик на площади Пэк, торгующий газировкой, был увешан флажками гуще, чем вагон президентского поезда. Ромул не сводил восторженного взгляда со своего стаканчика пломбира с сиропом размером с бизона. Разрумянившаяся миссис Браун потягивала колу через соломинку.

— Вы должны трепетать от восторга, — заметила она. — Подумать только, голливудская картина!

— Вы повторяете это уже который раз. Трепещу я, трепещу.

— Да вы едва взглянули на экран! — возразила она. Голову миссис Браун украшал синий берет («Носите как хотите!»), который она надевает лишь по особым случаям. Как сегодня.

— Точно, — поддакнул Ромул.

— А ты вообще молчи. Где твоя мужская солидарность? Мы, мужчины, умеем скрывать свои чувства. В отличие от женщин.

Парнишка скосил глаза и тыльной стороной ладони вытер мороженое со щеки.

— Кстати, остается нерешенным один вопрос. Где мне найти агента?

— А мистер Линкольн написал, что это непременно нужно? Или что это желательно? Что именно он сказал?

— «Наймите кого-нибудь для заключения контракта на кинокартину». Он этого сделать не может: я должен сам договариваться с Голливудом. Поэтому обычно берут агента. Или юриста.

— У меня есть знакомые юристы. Работают в городской администрации. Правда, едва ли они смыслят в киноконтрактах.

— Еще мистер Линкольн советовал готовиться к натиску прессы. Журналисты будут нас преследовать.

Мимо прополз ярко-зеленый «кадиллак»; его узкое ветровое стекло с вертикальной перемычкой походило на близко посаженные глаза диковинного земноводного. Никогда им не сделать машину, которая сравнится с «родстером». Миссис Браун отвела нас в угол магазина, чтобы меня никто не заметил, но я все равно слышал, как две девицы перешептывались за прилавком: «Он. Точно он». — «Нет, не он».

— Есть у меня знакомый юрист! — миссис Браун щелкнула пальцами. — Кажется, дома в шкатулке лежит его визитка. — Она произнесла это вполне современно, словно заправская секретарша.

Так что миссис Браун снова спасла положение. По крайней мере, шансы есть. Посмотрим. Речь шла о джентльмене, с которым она познакомилась в прошлом году, когда тот приходил в пансион узнать насчет свободной комнаты. Дожидаясь, пока миссис Битл вернется от парикмахера, они разговорились. Оказалось, что он приехал из Нью-Йорка, юрист, скоро выйдет на пенсию. Перебрался в Ашвилл, потому что жена умерла, а дочь, Маргарет, живет здесь. Есть внуки. Сомневался, что приживется на юге, но с дочерью по имени Маргарет не поспоришь. Это известно даже Гарри Трумэну, ха-ха. В гостиной работало радио, и миссис Браун подумала вслух: интересно, как выглядят звезды? Голос позволяет создать определенное впечатление, но ведь в действительности актеры могут оказаться менее привлекательны. Передавали «Таверну „Даффи“». Джентльмен как ни в чем не бывало сообщил, что, хотя у актрисы, исполняющей роль дочери Даффи, молодой голос, но на самом деле ей все сорок. Ширли Бут. А у другой актрисы, Кэсс Дэлей, прикус как у ящерицы.

Откуда он знает? А он с ними знаком, вот откуда. Это его сфера деятельности. Он юрист в области радио и телевидения.

Я поинтересовался у миссис Браун, почему же он не поселился в пансионе.

— Миссис Битл не пустила. Сказала, что очень сожалеет. Он производил очень приятное впечатление.

— Понятно. Здесь живут только хорошие люди. Он был негр?

— Нет.

— Зазнайка янки?

Она покосилась на Ромула, потом перевела взгляд на меня.

— Вы рассказывали, что в Мексике работали у таких… кто не празднует Рождество.

Но даже упоминание о Рождестве не привлекло внимания Ромула, который, не сводя осоловелых глаз с вазочки, помешивал растаявший пломбир в кровавых потеках вишневого сиропа. Я пытался разгадать загадку.

— А, так он еврей?

Артур Голд. Еврей из Нью-Йорка в южном штате.

22 ИЮЛЯ

Бедная миссис Браун разругалась с Женским клубом. Сегодня она была такой рассеянной, что дважды перезванивала мистеру Голду по поводу пересылки контракта на киностудию. Говорит, боялась, что эти мегеры разорвут ее на клочки. В скандале оказались замешаны еще две представительницы Комитета по культуре. Но именно миссис Браун предложила пригласить детей.

В тот вечер выступала девочка по имени Сурья, которая приехала на один семестр учиться в Вашингтон по обмену, а летние каникулы проводила у родственников в Ашвилле. Женевьева Колер (соседка родственников) предложила пригласить девочку из России выступить на вечере Комитета по культуре. Положение было безвыходное: сорвалась лекция о способах украшения дома синтетическими тканями. Миссис Браун предложила пригласить учениц городских школ: дескать, беседа обещает быть интересной и поучительной. Сурья пережила войну. И то, что девочка очутилась в Каролине накануне праздника рододендронов, иначе как чудом не назовешь.

Миссис Браун вспоминала, что кареглазая девчушка с ямочками на щеках лучилась здоровьем, как доярка, а ее рассказ оказался содержательным и увлекательным. Сурья говорила о школе, в которой учится в России, о бесплатной медицине и пенсиях. Противопоставила правительство Советского Союза недавно избранному коммунистическому польскому руководству. Упомянула о завидном положении женщины в современной России, похвалила Вашингтон и Северную Каролину. По словам миссис Браун, девочка держалась так просто и мило, что не обидела бы и паучка, даже если бы тот забрался к ней на голову. Но тем не менее грянул скандал. Председатель, заместитель председателя и секретарь Женского клуба встали, прервав гостью, присягнули на верность Америке и покинули зал. За ними потянулись и другие. Матери, которые, откликнувшись на школьные афиши, привели с собой детей, вышли, волоча за собой дочерей, возмущенные тем, что их одурачили.

— Мы никого не обманывали, — настаивала миссис Браун. — Мы указали в афишах, что девочка приехала по обмену школьниками из бывшего Санкт-Петербурга.

— Вероятно, они решили, что речь идет о Санкт-Петербурге, штат Флорида. Который, насколько я помню, как раз через залив от Мексики.

— Мистер Шеперд, это не повод для шуток.

— Я всего лишь пытаюсь вас развеселить. Не придавайте случившемуся большого значения.

«Рупор Агивилла», 23 июля 1947 года

Народ против красной угрозы

Эдвина Будро

Как сказал президент Гарри Трумэн, «Каждый народ должен выбирать свой образ жизни», и культурный вечер Женского клуба в понедельник стал лишним тому подтверждением. Билеты на выступление мисс Сурьи Полдавы из СССР продавались по четверть доллара. Собрание открыла Клятвой верности Америке миссис Херб Лютеридж, председатель клуба. Однако вечер оказался недолгим: публика начала возмущаться, и выступление поспешно свернули. Заключительную молитву произнес пастор Кейс Мэбри из Первой баптистской церкви Коукса. Миссис Лютеридж просит прощения у всех присутствовавших и заверяет, что ничего не знала о гостье. «Женский клуб выступает против коммунистического образа жизни и подавления свободы личности».

Управляющий школами Рон Стэнли вчера собрал совещание для обсуждения прецедента, который «потряс школьную систему». «Природа этого вечера противна каждому, кто работает с молодежью в округе Банком, — заявил Стэнли, который на мероприятии отсутствовал. — Она противоречит философии образования, которой мы руководствуемся». Ашвиллское отделение «Дочерей американской революции» [206] в лице своего генерального председателя миссис Талмадж Рич, которая также не пришла на вечер, официально выступило против доклада.

Женский клуб пересмотрит устав, чтобы в дальнейшем не допускать подобных досадных оплошностей. Программу вечера организовали миссис Глен Колер из Хейвуда и миссис Вайолет Браун с Таннел-роуд. По телефону миссис Колер сообщила, что она домохозяйка, и извинилась за неожиданный оборот, который приняли события. Миссис Браун, секретарь частного лица, настаивает, что программа была содержательной. «В мире живут разные люди, и я не вижу ничего хорошего в том, чтобы обкладывать наших детей ватой». Браун сорок семь лет; она вдова, и детей у нее нет.

Женский клуб вернет всем присутствовавшим деньги за билеты.

15 АВГУСТА 1947 ГОДА

Гаррисону У. Шеперду Авеню Монтфорд, 30 Ашвилл, Северная Каролина

Уважаемый мистер Шеперд,

Конгресс Соединенных Штатов Америки поручил Федеральному бюро расследований провести плановый опрос всех лиц, когда-либо состоявших на службе у федерального правительства, чтобы убедиться в их полной и безоговорочной верности Соединенным Штатам. В этих целях мы просим вас незамедлительно предоставить в письменном виде следующую информацию: список всех прежних мест жительства и работы, школ и колледжей, где вы учились, а также организаций, ассоциаций и групп, в которых вы состояли.

Опрос проводит Комиссия палаты представителей по расследованию антиамериканской деятельности (бывшая Комиссия Дайса). В него также должны войти справки по записям Комиссии по делам гражданских служащих, документам военной и военно-морской разведки, при необходимости — слушаниям Комиссии Дайса, а также данным местных правоохранительных органов. Любая негативная информация повлечет за собой полномасштабное расследование. Комиссия по делам гражданских служащих составляет полный список, куда войдут все лица, в отношении которых проводится расследование начиная с 1 сентября 1939 года. Данные на граждан, каким-либо образом связанных с подобными лицами и организациями, движениями или группами, отмеченными генеральным прокурором в качестве тоталитарных, фашистских, коммунистических, ведущих подрывную деятельность или поддерживающих акты насилия, а также тех, кто стремится изменить государственный строй Соединенных Штатов методами, не предусмотренными конституцией, будут переданы в Комиссию контроля лояльности по Северной Каролине, равно как и любые сведения о саботаже, шпионаже, государственной измене, антиправительственной агитации и пособничестве агентам вражеской разведки. Согласно Закону Маккормака (статут 631) каждый гражданин, являющийся доверенным лицом иностранного подданного, обязан поставить об этом в известность министра иностранных дел. В соответствии с законом Воорхиса (статут 1201) все организации, находящиеся под иностранным контролем и занятые политической деятельностью, должны проинформировать об этом министра юстиции.

ФБР рассчитывает на ваше сотрудничество и незамедлительный ответ по данному вопросу.

С уважением,

Дж. Эдгар Гувер, директор Федеральное бюро расследований

2 СЕНТЯБРЯ

В жизни Артур Голд похож на частного сыщика из романов Дэшила Хэммета: белая рубашка с закатанными рукавами, голубые со стальным отливом глаза и галстук, лет пять как вышедший из моды. Настоящий седой Сэм Спейд, даже и с прокуренным тесным кабинетом вверх по узкой лестнице в «Вулворте» на Генри-стрит. С неизменной сигаретой во рту и невероятно сутулый. Если миссис Браун — образец идеальной осанки, то мистер Голд — антиидеал. Его худое тело в кресле изогнуто буквой S с проходящим через голову, пупок и голени меридианом, а все прочие части тела оттопырены либо спереди, либо сзади. Сперва было трудно совместить эту согнутую в три погибели фигуру с проницательным голосом в телефонной трубке. Но многословные стройные предложения, продуманные от начала до конца, подтвердили, что это мистер Голд собственной персоной. Должно быть, на судебных процессах он выглядит внушительно. Правда, на полпути от подлежащего к дополнению собеседник поневоле засматривался на сигарету в зубах мистера Голда, гадая, упадет ли в конце концов пепельный червячок на рубашку.

— Примите мои поздравления с выдающимися успехами, — мистер Голд разогнулся и встал, чтобы пожать мне руку. — Пожалуйста, зовите меня Арти. Наконец-то мы встретились. Присаживайтесь. Приятно иметь дело с человеком, который многого добился за столь непродолжительное время жизни в стране и, не побоюсь этого слова, на Земле. Сколько же вам лет?

— Тридцать один.

Мистер Голд покосился на меня:

— Что ж, пожалуй. Выглядите вы на свой возраст.

Затем он пробежал глазами письмо и бросил на стол.

— Короче говоря, вам нужно написать ответ. Если вы этого не сделаете, вам пришлют еще одно. Это стандартная форма, у них таких миллионы. Скажите, пожалуйста, что вас смутило в этом запросе?

— Не то чтобы смутило. Ничто из перечисленного не имеет ко мне отношения. Ни измена, ни антиправительственная агитация, ни попытки насильственного свержения государственного строя. Пока в этот список не включили курение в постели, можно сказать, что я невинен как агнец.

Арти рассмеялся и покачал головой.

— Но прежде чем отвечать, я хочу понять, что кроется за подобным запросом. Иногда я совершаю ошибки. В некоторых вопросах я наивен как ребенок.

— Как это?

— Я вырос в Мексике, во время революции. И коммунизм тогда был такой же обыденностью, как рыба по пятницам.

— Я рос в похожих условиях. Нью-Йорк двадцатых годов. Слыхали о Юджине В. Дебсе?

— Кажется, да.

— Ну так вот. Выросли в Мексике, но при этом вы гражданин Соединенных Штатов, это я помню точно, потому что работал над вашим контрактом с киностудией. Вы родились здесь, в двенадцать лет уехали в Мексику, а когда вернулись?

— В сентябре сорокового. До этого я здесь два года проучился в школе.

Мистер Голд делал пометки.

— Где и когда?

— В военной академии «Потомак» в Вашингтоне. В тридцать втором и тридцать третьем.

— Надо же, Вашингтон, тридцать второй год. Помнится, в то лето бунтовала Армия вознаграждения.

— Знаю. Я был там. Несколько недель провалялся в лазарете, отравившись слезоточивым газом.

Он поднял глаза:

— Вы были среди мятежников?

— Это вышло случайно. Я нес в академию продукты из лавки.

— Ну и ну. Об этом я в вашем досье писать не буду.

— Едва ли оно вызовет вопросы.

— Мистер Шеперд… Можно называть вас Гарри?

— Не надо. Зовите меня просто Шеперд, без мистера.

— Шеперд. Как бы вы вкратце охарактеризовали свое досье? Слов семьдесят пять, не более.

— Пустое. И это правда. Почти всю свою жизнь до сегодняшнего дня я накладывал еду в чужие тарелки. И доедал объедки, если, конечно, что-то оставалось. Поэтому, как вы догадываетесь, мои симпатии на стороне пролетариата. Контроль рабочих над промышленностью кажется мне правильной идеей. Но ни в каких организациях я не состою. Я уложился в семьдесят пять слов?

— Даже меньше. Коротко и ясно.

— Я и на выборы не хожу. Моя секретарша постоянно пилит меня по этому поводу.

— Вы верите в классовую борьбу, но при этом не голосуете?

— Эта страна для меня загадка. В Мексике даже консерваторам предоставлена свобода слова в печати. Здесь же во время забастовок самые либеральные политики называют председателя профсоюза шахтеров «черным как уголь сыном Сатаны». А консерваторы и того пуще — не сыном, а отцом. Все они мутят воду. Что республиканцы, что демократы.

— С этим не поспоришь.

— Во время войны все дружили со Сталиным, теперь же поминают его вместе с прочими родичами нечистого. Тут я с ними согласен. Я лишь хочу понять письмо, которое они мне прислали. Чтобы ни во что не вляпаться. А то со мной такое бывает.

Арти не сводил с меня глаз; с его сигареты свисал длинный белый столбик пепла.

— Понятно. Вас смутило это письмо, потому что вы боитесь, что вас по ошибке отравят газом по дороге из лавки с продуктами.

— Это письмо поставило меня в тупик. Я знаю, что такое коммунизм. Однако несколько недель тому назад мою секретаршу исключили из Женского клуба, потому что она попросила девочку из России выступить на их вечере. Обычную школьницу.

— Шеперд, друг мой, некоторые из горожан сожгли выпуск «Джиогрэфик» за этот месяц, потому что там опубликовали репортаж о жизни в России. Фотографии колхозов. Ветряные мельницы — или что там у них. Коровы. Все это так переполошило людей, что журналы полетели в костер.

— Что их так напугало?

— «Херст ньюс». Если в газете написано, что в этом сезоне все носят шляпки от Лили Даше, страшные, как броненосец, люди кинутся их покупать. Если «Херст» объявит, что России надо бояться, они купятся и на это.

— Если шляпка выглядит нелепо, вряд ли все ее купят.

Арти наконец стряхнул пепел и прикурил следующую сигарету от предыдущей, которую бросил в пепельницу не потушив — очевидно, для общей атмосферы. Затем переместил на стуле свою изогнутую глаголем фигуру и в задумчивости навалился грудью на стол.

— Хотите знать, что я думаю?

— Конечно же.

— Все дело в бомбе.

— Люди боятся бомбы?

— Да. Мне кажется, в этом корень зла. Когда на Японию сбросили бомбу и мы увидели, как целый город обратился в прах, изменилась психология нации. И о «психологии» я говорю в буквальном смысле. Виновато радио. Оно заставляет всех одновременно испытывать одно и то же. Вместо миллионов различных мыслей — одна глобальная навязчивая идея. Радио вызывает инстинктивную реакцию. Вы следите?

— Да. Я понимаю, о чем вы говорите.

— Та бомба перепугала нас всех до смерти. У каждого душа ушла в пятки из-за того, что мы ее сбросили. Хорошо, пусть она положила конец войне, спасла жизни тысяч американцев и так далее. Все равно нас мучает совесть. Мы не можем забыть, что сгорели японские дети. Как же нам после этого не испытывать чувства вины?

— Уверен, что вы правы.

— Ладно. Мы сбросили бомбу. Убедили себя, что особенные и имеем право применить такое оружие. В идеале нам хотелось бы думать, что бомбу нам послал Господь Бог для нашего же блага. — Голд подался вперед; глаза его сверкали, сигарета ярко горела. — Вы же об этом написали книгу, верно?

— Вы читали мои книги?

— Читал, а как же. Вы важный клиент. Разумеется, я читал ваши книги. Вы как никто другой сумели понять, что мы внезапно почувствовали себя избранниками Божьими, раз у нас есть бомба. И нам захотелось быть уверенными в том, что кроме нас ее больше ни у кого нет. Мы обязаны навести порядок. Можете себе представить, что бы тут началось, если бы у Англии тоже появилась бомба, у Франции, Германии, Японии, у Советского Союза, наконец? Разве мы тогда смогли бы спать спокойно?

— У всех этих стран не осталось регулярных армий, они разбиты наголову. У всех, кроме Советского Союза.

— Именно! Кроме Советского Союза. Вы меня поняли.

— Я полагал, что нам нечего бояться, кроме разве что самого страха.

— Вот об этом я и говорю. Радио. Оно внушает нам навязчивую идею. Так рождается страх. Стоило Уинстону Черчиллю произнести: «Железный занавес», как все словно с цепи сорвались. Вы помните?

— Конечно.

— Потом Трумэн заявил: «Каждый народ должен выбирать». И вы, друг мой, либо по эту сторону занавеса, либо по другую. А Джон Эдгар Гувер! Боже милостивый, что это за человек! Джон Эдгар Гувер сказал, что этот занавес отделяет нас от Сатаны и красной проказы. Вы слышали его речь в Конгрессе?

— Что-то читал.

— Яростное наступление красного фашизма на Америку. Они учат нашу молодежь образу жизни, который подрывает святость семейных устоев и уважение к авторитетам. Коммунизм — не политическое течение, но враждебный, пагубный образ жизни. Вот его собственные слова. Чтобы этот недуг не охватил всю страну, необходим карантин.

— Я читал об этом. Но газетчики вечно делают из мухи слона. Как-то не верится, что Гувер действительно так сказал.

— Ваша правда. Может, он этого и не говорил. Но все-таки на этот раз журналисты не соврали. Мне в руки попала расшифровка его речи — она понадобилась кое-кому из моих клиентов.

— Но зачем он так сказал? Я имею в виду, какими соображениями он руководствовался?

— Доводы рассудка тут ни при чем. Гувер — человек увлекающийся. Возглавляет могущественную организацию. Как вы сами заметили, газетчикам это нравится. Это исторический момент, друг мой. Вы удивляетесь, почему вам прислали это письмо. Я пытаюсь вам объяснить.

— Это действительно его подпись?

— Нет. У них для этого есть специальная машинка. Я читал, что у Фрэнка Синатры такая же, для автографов. Вам, пожалуй, она тоже понадобится. Ну да ладно. Скажите лучше, вам что-нибудь известно об этой Комиссии Дайса?

— Я слышал о ней. Некогда они обращались к моему начальнику, чтобы тот приехал и дал показания. Дело было в Мексике. Госдепартамент выдал нам визы, но поездка не состоялась.

— Какое отношение имел ваш мексиканский босс к антиамериканской деятельности?

— Он был не мексиканец. Эмигрант. Сбежал от Сталина. И мог многое о нем порассказать. Это было еще до войны, когда Америка со Сталиным дружила. Троцкий же считал, что тот дурачит США. И правительство должно знать о его вероломстве.

— Троцкий?

— Лев Троцкий. Я служил у него.

Пепел с сигареты упал на пол. На мгновение показалось, что юрист последует за ним. Но Голд выпрямился, медленно покачал головой и взял письмо со стола.

— Послушайтесь моего совета. Никому не говорите, что работали на вождя большевистской революции.

— Я был поваром. А это все-таки Троцкий. Он ненавидел Сталина больше, чем сам Гувер. Жизнь положил на то, чтобы свергнуть советское политбюро. Американская коммунистическая партия поливала его грязью.

— Поверьте, все эти тонкости не поймет ни ваша секретарша со своим Женским клубом, ни Комиссия Дайса. Большинство ее членов понятия не имеют, что такое коммунизм, и не узнают, даже если столкнутся с ним нос к носу. Но они прекрасно знают, что такое антикоммунизм. Причем первое практически никак не связано со вторым.

— Вы утверждаете, что коммунизм не имеет никакого отношения к антикоммунизму. Чепуха какая-то.

— Это вы так думаете. Вы писатель, внимательно относитесь к слову и принимаете все за чистую монету. Они же называют белое черным. — Голд порылся среди бумаг на столе и достал очки. — «Все прежние места проживания и работодатели», — прочел он. — «Школы и колледжи, организации, в которых состояли».

— Что мне писать?

— Только то, что они и так знают. Едва ли им многое известно о вашей жизни в Мексике. Воинская повинность входит в их компетенцию. Где вы служили?

— На гражданской службе. Собственно, потому и пришло это письмо. Помогал Госдепартаменту во время войны перевозить национальное достояние в безопасное место.

— Гражданская служба. Значит, по закону 4F?

— Что-то вроде того.

Голд не сводил с меня испытующего взгляда.

— Голубая карточка, — признался я.

— Ясно. Негоден к службе по причине сексуального безразличия к женскому полу. Чего я никогда не мог понять.

— Меня предложили отправить в психбольницу. Подлечить. Как вдруг правительству понадобились мои услуги, чтобы перевозить произведения искусства из Вашингтона. Оба побережья бомбили, и казалось, что дело срочное.

— Когда это было, в сорок втором?

— В конце лета, как раз после того, как японцы послали сюда гидросамолет с подводной лодки, которая поднялась по реке Колумбия. Тогда и решили, что пора припрятать национальные сокровища.

— Кажется, я начинаю понимать. Не напади японцы на Форт-Стивенс…

— Именно. Лежать бы мне сейчас в Хайлендской больнице бок о бок с Зельдой Фицджеральд. А я вместо этого живу на соседней с вами улице, в доме, купленном на гонорар от дяди Сэма.

— Силы небесные, — проговорил Арти. — В любви и на войне все средства хороши.

— Уж поверьте, мне это известно лучше, чем кому бы то ни было.

— Что ж, хорошо это или плохо, но все это они про вас и так знают. А что еще? Какие места работы перечислены в вашем досье в госдепартаменте?

— Понятия не имею. Кажется, они узнали обо мне от руководства галереи в Нью-Йорке, куда я привез картины из Мексики. А может, от начальства школы, где я преподавал испанский.

— Напишите и об этом. Вообще обо всем, о чем упоминали, устраиваясь на прежние места работы. Вероисповедание и прочее, чтобы увеличить объем резюме. Хотя, кажется, вы говорили, что не принадлежите ни к каким организациям. Значит, перечислите школы в Мексике и ту, в которой учились в Вашингтоне. Укажите имя художника, пославшего вас в Нью-Йорк.

— Неужели они правда поедут беседовать с инструкторами из академии «Потомак»?

— А что такого? Выяснят, что вы там учились. Не хочу вас пугать, но сейчас школьные шалости — еще не самое страшное.

3 СЕНТЯБРЯ

Сегодня Борзой ушел навсегда и забрал с собой все: школьные шалости, нарушенные обещания, дортуары и тайные встречи. Невидимый мальчишеский манифест, который впервые увидел кто-то посторонний. Целый город воспоминаний вспыхнул и обратился в прах; что проку мучаться раскаянием?

Миссис Браун ни за что бы не позволила спалить записную книжку в камине, но в конце концов сделала все сама — сожгла бумаги во дворе в бочке с макулатурой. Блокнот с надписью «Академия „Потомак“, 1933 год» ушел в мир иной. Сначала миссис Браун была против.

— Вам понадобится ваш дневник, — настаивала она. Боялась, что без записей я все перепутаю, как Тристрам Шенди. По-прежнему отказывается верить, что я не стану писать мемуары. Я поймал ее взгляд и честно признался:

— Миссис Браун, вы рассудительны и неплохо меня знаете. Не просите невозможного. Я работаю над другой книгой.

— Как скажете.

— Мемуары с самого начала были ошибкой. Зачем вытаскивать грязное белье на свет божий? Если вы помните, идея была не моя. Когда выяснилось, что пропала записная книжка в кожаном переплете, я вам сказал, что не стану ничего писать. По-хорошему, давно пора было избавиться от этих дневников, хотя бы для того, чтобы вы перестали меня пилить. А начну я с этого блокнота.

Сегодня миссис Браун впервые пришла на полчаса раньше и поймала меня с поличным. С большим блокнотом в парусиновой обложке. Я ломал голову, как его поджечь: все, что производят для армии, не так-то просто повредить или уничтожить. На обложке стоял отчетливый штамп: «Академия „Потомак“». Наверно, миссис Браун видела записную книжку насквозь, вместе со спрятавшимися на ее страницах обнаженными телами, точно застала меня с порнографическим комиксом в руках. Кажется, я даже покраснел.

— Если вы не дадите мне его сжечь, я сделаю это вечером после вашего ухода.

— Поступайте как считаете нужным. Вечером так вечером. С этими словами миссис Браун ушла в столовую, разложила на столе работу и весь день почти не разговаривала со мной. Но в пять часов подкралась к моей двери:

— Мистер Шеперд, можно с вами поговорить?

— Конечно.

— Вас что-то огорчает? В дневнике, который вы хотите сжечь. За последний месяц ей многое пришлось вытерпеть от своего капризного начальника. К примеру, его приступы паники. Правда, этот август выдался спокойнее других, но все равно миссис Браун пришлось несладко.

— Ничего особенного. Просто хочу забыть про школьные годы.

— Любой бы на вашем месте разволновался, когда ФБР сует нос в чужие дела.

Она понимала, что, не успей она утром на ранний автобус, к ее приезду от блокнота бы остался лишь пепел.

— Мистер Шеперд, я не собираюсь мешать вашим намерениям и планам. Давайте сюда блокнот, и я все сделаю.

Миссис Браун отнесла его на задний двор. Я смотрел из окна на втором этаже, заглянет ли она в дневник; пожалуй, я ее проверял. Но она его даже не открыла. Миссис Браун сама решила сжечь его не в гостиной, а в бочке вместе с конвертами и черновиками писем. «Стоит ужасная жара, — пояснила она. — Что подумают соседи, если теплым сентябрьским днем увидят дым из вашей трубы?»

Сейчас она на улице. Вся макулатура за неделю уместилась в бочке из-под дегтя. В центре горит ярким пламенем дневник; его неправдоподобно тонкие, почерневшие, но тем не менее целые страницы раскрываются, прежде чем обратиться в пепел. Сверху все это напоминает странную картину в рамке изгороди: миссис Браун уничтожает улики. На крохотном голубом блюдце ее шляпки расплываются темные пятна: моросит теплый дождь.

С дневником покончено.

8 СЕНТЯБРЯ

Сегодня начинается политика умиротворения. Потратив выходные на то, чтобы собрать воедино разрозненные отрывки текста, я представил доказательство, что действительно пишу новую книгу. И это не какая-нибудь там жалкая отговорка, лишь бы не садиться за мемуары, а две полноценные главы романа, действие которого происходит на Юкатане. Черновики переданы миссис Браун. Вообще с местом действия не все так просто, поскольку я никогда не был на Юкатане. Надо будет съездить в Чичен-Ицу, посмотреть на развалины храмов.

Услышав эти названия, миссис Браун удивленно подняла брови. В глазах секретарши светилось детское любопытство. В ней по-прежнему жила девочка, прятавшаяся в курятнике от сестры Партении, чтобы полистать «Джиогрэфик».

Я попросил миссис Браун позвонить в аэропорт Ашвилл-Хендерсонвилл и узнать, есть ли у «Пенсильвания сентрал эйрлайнс» рейсы в Мериду. Или даже лучше в Мехико. Нет, полечу не один. Нужно два билета.

22 СЕНТЯБРЯ

Гаррисону У. Шеперду

30 Монтфорд-авеню, Ашвилл, Северная Каролина

Уважаемый мистер Шеперд,

позвольте познакомить вас с нашими услугами. Корпорация «Сознательность» — частная юридическая фирма, программы которой не зависят ни от одной государственной организации. Мы издаем «Контрудар», известный справочник для поиска работников в сфере услуг и индустрии развлечений. Нам доверяют заказчики по всей стране.

До нас дошли сведения, которые, как нам кажется, пригодятся вам в связи с проводимым ФБР расследованием. У нас есть доказательства того, что ваши книги читают китайские коммунисты и что вы высказывались против применения атомной бомбы. Также к нам попала статья, в которой говорится о вашей связи с Чарли Чаплином, чьи симпатии к коммунизму почти не вызывают сомнений. Мы не утверждаем, что и вы тоже коммунист. Неоднократно оказывалось, что это ложные слухи, которые распускали про наших клиентов сами коммунисты. Каждый день многие невинные граждане нашей страны становятся пешками в преступной коммунистической игре. К сожалению, многие недооценивают их могущество. Генеральный прокурор Кларк составил список из 90 организаций, которые министерство юстиции считает прибежищем коммунистов. С тайными членами этих организаций может случайно оказаться знакомым практически любой гражданин.

За вознаграждение в 500 долларов мы предлагаем вам уникальную возможность очистить свое доброе имя от подобных подозрений, включая упомянутые выше. Мы призываем вас незамедлительно связаться с нами, чтобы обсудить возможность предоставления наших услуг.

Искренне ваш,

Лорен Матус, директор, корпорация «Сознательность»

23 СЕНТЯБРЯ

— Не пойдет, — возразил Арти Голд. — Так им и передайте: мол, ваш адвокат сказал, что вам это ни к чему, пусть катятся на все четыре стороны. Даже не отвечайте на письмо.

Арти согласился срочно встретиться при условии, что мы захватим его старого приятеля Гранта. Ха-ха, как говорит Голд. На самом деле Грант — это двенадцатилетний виски. Мы встретились в центре, на Паттон-стрит, но по пути в бар Голду надо было заскочить по делам. Забрать рубашку в магазине мужской одежды Коулмена («Маргарет поклялась, что, если я еще раз оденусь, как бродяга, она отправит меня в ночлежку. Это все родители ее мужа. Жуткие снобы»). Потом зайти в мастерскую Рейзера за ботинками, которые сапожник зачем-то вернул к жизни, хотя их давным-давно пора отправить в крематорий для обуви, если такой существует в природе. Ну и наконец, заглянуть в ломбард к Финкельштейну.

— Так-то вы производите впечатление на новых клиентов? Арти протянул квитанцию сквозь прутья железной решетки и ждал, пока принесут заклад.

— Ха! Не бойтесь, я пока не побираюсь, — ответил он. — Чего не скажешь о некоторых моих клиентах. Эту квитанцию мне дали в счет оплаты, сказали, что по ней я получу добротное пальто из верблюжьей шерсти, причем всего за десять долларов. — Арти понизил голос. — Когда ударят морозы, верну его бедолаге хозяину.

Наконец мы пришли в бар «У Лео» — скромную забегаловку в странном небоскребе, похожем на утюг, зажатый между розеткой и стеной.

— Как вам тут? Подходящее местечко, чтобы произвести впечатление на нового клиента?

— Вполне. Не сердитесь, я пошутил.

— Вот и славно. «Лео» — не самое фешенебельное заведение, но я здесь чувствую себя как дома. — Он аккуратно свернул и сложил одежду на стул рядом с собой: пальто из верблюжьей шерсти, рубашку, ботинки. Стоило Голду показаться в дверях, как девушка за барной стойкой тут же достала бутылку «Грантс» и направилась к нам с двумя стаканчиками, которые надела на пальцы, словно наперстки. Докуривая сигарету, Арти засмотрелся, как она наливает виски.

— Знаете клуб в Бент-крик? У меня недавно появился солидный клиент. Перебрался сюда из Голливуда. Перспективный тип, доложу я вам. Впрочем, обойдемся без имен. Так вот, он хотел пригласить меня на ужин в свой гольф-клуб в Бент-крик. Отпраздновать, ну и познакомиться. А я ему и говорю: Мистер Хестон, вы видели их рекламу? «Мы принимаем только избранных. Клуб оставляет за собой право отказать в обслуживании неподходящим клиентам». Неподходящим, видите ли!

— Чарлтон Хестон — ваш клиент?

— Увы, нет. Не случилось.

Официантка ушла на другой конец бара; перетирая стаканы красной замшевой тряпкой, она то и дело поглядывала в нашу сторону. Темные ресницы, высокие скулы, красная лента в черных волосах с бантом на макушке. Высокая девица с длинной талией; и все равно было в ней что-то от Фриды. Наверное, то, как она несла на пальцах стаканчики. Не очень-то гигиенично, но ей такое пренебрежение приличиями явно прощалось. Мужчинам хотелось прикасаться губами к кончикам ее пальцев.

— Что вы думаете о Джеки Робинсоне? — неожиданно поинтересовался Арти. Мысли его несутся на всех парах, точно скорый поезд, а взгляд то и дело выхватывает интересные сценки из стремительно проносящихся за окном пейзажей. — Вы любите бейсбол?

— Хочу сразу извиниться за все, о чем понятия не имею. Возможно, я покажусь вам бестолковым, как мистер Хестон. Но, сдается мне, любовь к бейсболу обычно передается от отца к сыну.

Голд склонил голову и кивнул. Арти любил поговорить, но и слушать умел неплохо.

— Я воспитывался в другой стране. Да и вообще, сказать по правде, моим воспитанием никто особо не занимался.

Мистер Голд понимающе хмыкнул и залпом выпил глоток виски.

— Если ребенка не воспитывают, то что это значит? Он растет, как сорная трава?

Виски обжигал горло и успокаивал, как сигаретный дым. Глотка двенадцать лет ждала этого мгновения.

— Нет. В этом мире на кухонной и прочей каторге характер не столько воспитывают, сколько выковывают. Каждый должен приносить пользу. Выживаешь исключительно благодаря тому, что нужны рабочие руки.

— Так оно и есть, вы правы. Отлично сказано. И тем не менее, несмотря на отсутствие отца, слыхали вы о Джеки Робинсоне?

— Читал в новостях. Черный бейсболист, которого оставили в белой лиге.

— Этим летом я видел, как он играл на стадионе «Маккормик». Я там был.

— Ну и как?

— Невероятно. Это была его вторая или третья игра за «Доджерс», причем его выпустили на поле здесь, в южном штате! Трибуны для негров были набиты битком, как последний автобус до Арнема, а все остальные пустовали. Кто-то визжал, что в тот день они решили заразить белых полиомиелитом. У меня было отличное место.

— Еще бы.

Арти развернул письмо и положил на стойку. На первое послание от Дж. Эдгара Гувера он едва взглянул; это же прочел необычайно внимательно и вынес неутешительное решение: так дело не пойдет.

— Моя секретарша хотела его сжечь вместе с прочей макулатурой.

— Молодчина. Прибавьте ей жалованье.

— Я беру ее с собой в Мексику.

— Вот оно что! — Голд хитро подмигнул.

— В качестве помощницы. Во-первых, ей сорок семь лет. Во-вторых, она не в моем вкусе.

— Ах да, припоминаю.

— Кстати, вы всего третий или четвертый, кто знает обо мне такие вещи. Гражданская служба, Господь Бог и вы. Ну и еще несколько человек. Правда, мать так ни о чем и не догадалась.

— Да ладно вам. Осторожность — часть моей профессии. Я серьезно.

— Миссис Браун — моя правая рука. Мы едем собирать материал и задержимся в Мексике месяца на два. Если помните, она звонила вам по поводу паспорта.

— Точно. Вспомнил. Что ж, она приняла совершенно правильное решение, как поступить с этим письмом от так называемой корпорации «Сознательность».

— Причем это ведь не анкета, — продолжал я. — А конкретные сведения. Знакомство с Чарли Чаплином. То, что мою книгу якобы читают в Китае. Должен признаться, я был ошарашен.

— Этого они и добивались. Хотели вас ошарашить. Это же глагол, верно?

— Думаю, да.

— Их метод — внезапная атака. Они ошарашивают — вы отсчитываете пятьсот монет.

— И на этом все?

— Не совсем. Списки, о которых упоминает этот тип, действительно существуют. Они собирают имена тех, кто предположительно симпатизирует красным, и публикуют в справочниках.

— Кто их читает?

— Большое начальство. Продюсеры с радио и голливудских киностудий, даже руководство сетей бакалейных магазинов. Это удобно: ни забот, ни хлопот. А потом уверяют рекламодателей, что принимают все меры предосторожности, дабы не взять на работу коммуниста.

— Но, прежде чем включить меня в этот список, он предлагает за вознаграждение очистить мое имя от всех подозрений.

Арти широко развел руками:

— Боже, храни Америку.

— Чистой воды шантаж. Руководители должны знать, что эти списки бесполезны.

— Это вы так думаете. А этот тип, Матус, напал на золотую жилу. Он и сам когда-то был коммунистом. Двадцать лет назад, когда все, включая вашу троюродную бабушку, состояли в коммунистической партии. Теперь же он идет в ФБР и говорит, что хочет во всем сознаться. Не успеешь глазом моргнуть, как он уже стоит перед Комиссией по расследованию антиамериканской деятельности — и готово дело. Он уже вспомнил сотни имен бывших товарищей, которые сейчас работают в правительстве и средствах массовой информации, а за дополнительную плату вспомнит еще больше. Удивительная у человека память! Он говорит, что «Нью-Йорк таймс» — сущее гнездо коммунистов. Еще «Тайм» и «Лайф». Вот какой молодчина!

— И попутно обделывает свои делишки на стороне.

— Именно.

— Не может быть, чтобы кто-то воспринимал его всерьез. Девушка по-прежнему не сводила с нас глаз. Глазела на нас с другого конца зала, прислонясь к барной стойке, и вертела в руках камею, которая висела на ленточке у нее на шее.

Арти вздохнул:

— Был у меня клиент. Бывший директор престижного южного колледжа. Служил в Национальном военном совете по труду. Сейчас возглавляет Южную конференцию по благополучию человека. Знаменит на весь свет. Зарабатывал в основном консультациями и публичными выступлениями. И вдруг остался без средств. У него нашлись враги. Компания по борьбе с сегрегацией, которую он возглавляет, попала в списки главного прокурора как одна из этих девяноста якобы коммунистический организаций.

— Из-за кого? Из-за Лорена Матуса?

— Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности в бесконечной мудрости своей изобрела тест, который они сами называют лакмусовой бумажкой для определения истинных симпатий той или иной организации. Хотите знать, какие у них критерии? Причем достаточно и одного из перечисленных. Первое: организация демонстрирует непоколебимую верность Советскому Союзу. Второе: она отказывается осудить Советский Союз. Третье: ее хвалят в коммунистической прессе. Четвертое: несмотря на заверения в любви к Америке, она замечена в антиамериканских склонностях.

— То есть если любишь Америку, но выступаешь против законов сегрегации…

— Именно. Это может быть расценено как антиамериканская позиция. Разве Американский клуб пуделей хоть раз открыто осудил Советский Союз? — Он махнул официантке, и та немедленно подошла, будто ее притянули на веревке. Не поднимая глаз, наполнила наши стаканы, улыбнулась, показав сильные зубы с крохотной щербинкой впереди, и удалилась, словно размотав привязь.

— Позвольте задать вам один вопрос, — проговорил Арти. — Так сказать, личного характера. Что вы чувствуете, глядя на красивую девушку?

— Хороший вопрос. Что испытываешь, любуясь произведением искусства? Подмечаешь цвет и стиль, верно? Поддаешься его очарованию, притягательной силе, проникаешься великолепием. Пожалуй, даже ощущаешь некоторое возбуждение. Но признайтесь честно, Арти, разве вам хоть раз хотелось заняться сексом с картиной?

— Простите мою назойливость. Мне просто было любопытно. Жена мне постоянно повторяла: «Много будешь знать — скоро состаришься».

— Так все-таки что с письмом? Считаете, надо его проигнорировать?

— Я считаю, — медленно произнес Арти, — что к вам ползет змея. Можно, конечно, попытаться договориться или откупиться от нее. Но, скорее всего, змея все равно вас ужалит.

«Грантс», двенадцатилетний виски, — мощная анестезия.

— Слава богу, это неважно, потому что я не ищу работу. Я уже нашел дело своей мечты.

— Вам повезло. Вы писатель, вы на службе у американского воображения. И вашему издателю не приходится отчитываться перед спонсорами, только перед читателями.

— «На службе у американского воображения». Отлично сказано.

— Вас что, действительно читают в Китае?

— Нет, конечно! Меня даже во Франции не читают. Кто-то из рецензентов написал: «Не удивляйтесь, если в один прекрасный день эта книга появится в Китае». Или что-то в этом духе. Еще меня сравнивали с Чаплином.

— Что ж, не всем везет как вам. Даже самому мистеру Чаплину. Кинозвездам, режиссерам, телесценаристам. Им всем нужна реклама, спонсоры. Так что конторы вроде «Сознательности» напали на золотую жилу.

Внезапно вернулась официантка, хотя мы ее не звали.

— Вы же писатель, верно? Я обожаю ваши книги.

— Какой еще писатель?

— Гаррисон Шеперд.

— Странно. Меня уже второй раз об этом спрашивают.

— Ой, простите, наверное, я обозналась. — Девушка медленно уплыла прочь, точно лодка, сорвавшаяся с якоря, и скрылась за дверью черного хода.

Арти передвинул на табурете свою согнутую вопросительным знаком фигуру, чтобы лучше рассмотреть идиота-собеседника:

— Такая милая девушка! Зачем вы ее отшили?

— Вы правы. Я благодарен и ей, и всем прочим девушкам. Правда.

— Уж могли бы расписаться на какой-нибудь салфетке. Девочка была бы на седьмом небе от счастья.

— Вот чего я никогда не пойму, Арти. Ей понравилась книга; она влюбилась в главного героя. При чем тут тощий зануда из бара?

— Ничего, и такой сойдет на худой конец.

— Знаете, как я себя чувствую в шкуре знаменитости? Так, словно пытаюсь расплатиться фальшивой монетой. Посмотрите на эту девушку: она же просто красавица! Как может мой автограф, жалкая капля чернил на салфетке, осчастливить ее?

Арти обернулся к бару и выудил из кармана пачку «Олд голдс».

— Значит, вы полагаете, что хитрый змей Матус написал мне, поскольку в поле его зрения попал контракт с киностудией?

— Знаете пословицу? Если Господь хочет покарать, он исполняет наши желания.

— Арти, мне никогда не хотелось написать сценарий для кинокартины. Мне от этого не по себе. Я не люблю внимание.

— В таком случае странную вы себе выбрали профессию.

— Все так думают. Мол, если ты знаменит, значит, всегда мечтал быть в центре внимания. Для меня же писать книги — лишь способ заработать на жизнь, не снимая пижамы.

Арти задумчиво кивнул.

— Понимаю. Адвокатов считают головорезами, а я бы не смог отрезать голову даже рыбе. Маргарет говорит, что мне было бы неплохо съездить на рыбалку. Это мне-то, старому размазне! И что мне делать, если я поймаю рыбу? Просить у нее прощения?

3 ОКТЯБРЯ

Куплены два билета второго класса на самолет до Мексики и обратно, по 191 доллару каждый. Головокружительная сумма, но все для пользы дела; Артур Голд утверждает, что потом эти деньги можно будет вычесть из налогов. Он помогает миссис Браун с документами на паспорт. В Мериду отправили запрос на квартиру, а Фриду честно предупредили о приезде, хотя Диего, скорее всего, будет где-нибудь за границей. В эти два месяца Ромул будет кормить кошек и присматривать за домом; надо не забыть привезти ему шикарный подарок.

Миссис Браун уже готова отправляться в путь, даже чемодан собрала, хотя до отъезда еще полтора месяца. За такую радость ничего не жалко. Как бы я хотел научиться ожидать путешествия с тем же нетерпением, что и она! Ее воодушевление заставило меня вспомнить о мальчишке, который когда-то мог проплыть несколько миль под водой в поисках сокровища.

Сегодня, чтобы ее подразнить, я поинтересовался, не рассердится ли на меня какой-нибудь ее поклонник за то, что я ее увожу. Она растерянно моргнула.

— Не стоит удивляться, — пояснил я. — Вы очень привлекательны. И я заметил, что в последнее время вы стали частенько наряжаться.

Миссис Браун зарделась от смущения. Рассудительная миссис Браун. Ответила, чтобы я не беспокоился: если кто-то, кто ей нравится, заинтересуется поездкой, я узнаю об этом первым.

« Нью-Йорк таймс», 23 октября 1947 года

Глава комиссии по расследованию заявил, что в Голливуде обнаружено 79 подрывных элементов

По словам Томаса, на следующей неделе будут представлены доказательства коммунистического шпионажа

Сэмюел Э. Тауэр, специально для «Нью-Йорк таймс»

Вашингтон, 22 октября. Сегодня были названы члены коммунистической партии или лица, сочувствующие коммунистам, из числа актеров, сценаристов и прочих деятелей Голливуда. Обвинения предъявлены актером Робертом Тейлором и другими в рамках расследования степени проникновения коммунистов в индустрию кино, проводимого Комиссией палаты представителей по антиамериканской деятельности. Сегодня прошел третий день слушаний.

Деятели кино, отвечая на настойчивые упреки Комиссии в отсутствии антикоммунистических фильмов, через своего представителя Пола В. Макнатта заявили, что подобный «однобокий» подход к цензуре «нарушает принцип свободы слова».

Председатель комиссии, конгрессмен Дж. Парнелл Томас, заверил собравшихся: на следующих заседаниях комиссия представит доказательства того, что «по меньшей мере 79» человек в Голливуде ведут подрывную деятельность. После дневного закрытого заседания комиссия объявила, что на следующей неделе предъявит улики, указывающие на шпионскую деятельность коммунистов, и пригласит свидетеля, чьи показания станут неожиданностью для общественности и помогут выявить тот факт, что секретные сведения, касающиеся сверхзвукового самолета, через литературного агента из Голливуда попали в руки коммунистов.

Прибывшего на дневное заседание мистера Тейлора публика (в основном ее женская часть) встретила восторженными возгласами. За пределами зала заседаний толпились те, кто не смог попасть внутрь; собравшихся сдерживала охрана Конгресса. В своих показаниях мистер Тейлор заявил: «Я считаю, что коммунистическую партию следует объявить вне закона. Будь моя воля, выслал бы их всех в Россию». Это признание вызвало шквал аплодисментов; председатель Томас сделал слушателям замечание и попросил впредь обойтись без подобных демонстраций.

Мистер Тейлор сообщил: в последние четыре года в Голливуде наблюдались «неоднократные выступления» коммунистов, однако, когда следователи потребовали назвать конкретные примеры и имена лиц, не смог представить доказательства своих слов. Ответчик уточнил, что он как член Гильдии актеров кино убежден: некоторые актеры и актрисы «если и не являются коммунистами, то смахивают на таковых», поскольку их взгляды и действия «близки к политическому курсу коммунистической партии». Мистер Тейлор заявил, что эта группа оказывает «разрушительное воздействие», а фильм под названием «Песнь о России», по его мнению, не что иное как коммунистическая пропаганда и что он был «категорически» против съемок в этой картине. Однако добавил, что в те годы киноиндустрия выпустила ряд фильмов, направленных на укрепление доверия американцев к России. Мистер Тейлор заверил, что никогда намеренно не сотрудничал с коммунистами и не собирается этого делать впредь. Красавец актер провел на трибуне двадцать пять минут, после чего удалился под гром аплодисментов и возгласы «Ура Роберту Тейлору!» (кричала некая дама средних лет в красной шляпе).

Члены комиссии спросили у одного из директоров MGM, Джеймса К. Макгиннесса, в чью компетенцию входят сценарии: намерена ли его кинокомпания выпускать антикоммунистические картины? Почему они до сих пор не сняты? Почему бы студии не сделать такой фильм и не показывать в школах, как патриотические ленты — в годы войны?

Конгрессмен Эммануил Селлер из Нью-Йорка назвал расследование «позором, из-за которого все истинные американцы краснеют от стыда». «Если председатель Томас намеревался вселить смятение в умы киномагнатов, ему это удалось. Они перепугались до смерти. И вот еще о чем надо помнить: сегодня под удар попало кино. Завтра это могут быть газеты или радио. Гражданские свободы в опасности».

31 ОКТЯБРЯ

Знаю по опыту: печенье лучше делать пораньше. Не успеешь оглянуться, как заявятся ряженые страшилища. Когда в пятом часу в дверь позвонили, миссис Браун с тарелочкой пошла открывать. Но по голосу было слышно, что пришел какой-то мужчина. Я весь день возился с печеньем и теперь мыл пол на кухне: все было присыпано мукой, точно инеем.

— Нет, он не может подойти, — сдавленным голосом ответила миссис Браун. — Мистеру Шеперду нездоровится. — Что бы ни случилось, она зорко охраняет покой своего начальника.

— Вы хозяйка дома?

— Я стенографистка.

Удостоверение ее напугало, и имя она не разглядела. Помнит только, что агент ФБР. Пришел задать мистеру Шеперду несколько вопросов, но, раз уж это невозможно, придется на них по мере сил ответить миссис Браун.

Когда все закончилось и посетитель удалился, она вошла в столовую, села и положила голову на стол. Я сварил кофе. Потом мы вместе вспомнили и записали разговор. Чтобы потом показать Арти.

— Сколько он живет в этом доме.

(Миссис Браун предположила, что около пяти лет.)

— Неверно, — возразил незнакомец. — Мистер Шеперд купил этот дом в октябре 1943 года.

— О боже, так, если вы это знаете, зачем тогда спрашивать?

— Он выплачивает кредит по закладной?

— Когда покупают дом, обычно берут кредит. По-моему, вам это известно лучше меня.

— Где он жил раньше?

— Снимал комнату в пансионе Мэриан Битл на шоссе Блэк-маунтин. Его еще называют Таннел-роуд.

— А до того, как приехал в Ашвилл?

— Не знаю. Едва ли я смогу ответить на ваши вопросы.

— Придется постараться. В соответствии с указом президента за номером 9835.

— Что это значит?

— Это значит, что вам придется ответить на мои вопросы. ФБР спрашивает, вы отвечаете. Откуда у него эта машина? Она довольно дорогая. По крайней мере, когда-то стоила недешево.

— Кажется, машина принадлежала его покойному отцу.

— Я заметил в мусорном баке пустую бутылку из-под коньяка. Мистер Шеперд любит выпить?

— Не знаю. И хватит на этом. Дальше на ваши вопросы, если понадобится, ответит адвокат мистера Шеперда.

— Не сердитесь, мэм. Если мы задаем вопросы, это еще не значит, что он под подозрением. Обычное расследование.

— Для чего?

— Чтобы собрать информацию.

— Значит, вы мне не скажете, в чем подозреваете мистера Шеперда?

— Нет, мэм, это невозможно.

— Но, если бы он был здесь, вы бы ему сказали?

— Нет, мэм. Из соображений безопасности такую информацию обвиняемым не сообщают. Вы случайно не знаете, сколько он зарабатывает?

— Поймите вы, ради бога: мистер Шеперд — писатель. Он и сам не знает, сколько получит в следующем месяце. Разве угадаешь, какие книги будут покупать через год?

— Посещает ли он какие-то собрания?

— Нет.

— Соседи утверждают, что посещает. Каждый четверг они видят, как он садится в автобус до Хейвуда. В прочие же дни ходит лишь на рынок и к киоску за газетой.

— Мистер Шеперд по четвергам ездит в библиотеку.

— Почему всегда в один и тот же день?

— Он предпочитает вести размеренную жизнь.

— Вы не знаете, мэм, какие журналы он читает?

— Он покупает практически все, что продается в киоске в Хейвуде. Если угодно, можете сами туда съездить и переписать названия.

— Вы случайно не знаете, изучал ли он труды Карла Маркса?

— Съездите и посмотрите, продаются ли в хейвудском киоске книги Маркса.

— Как мистер Шеперд смотрит на абстрактное искусство?

— Если хочет хорошенько рассмотреть, то встает прямо перед картиной.

— Очень смешно. Как зовут его кошку?

— А что, его кошки тоже под подозрением?

— Соседи говорят, он называет кошку неприличным словом.

— Никогда не слышала, чтобы мистер Шеперд называл неприличным словом хоть одну живую душу. И уж тем более своих кошек.

— Соседи утверждают обратное. Они заявили, что у кошки непристойное имя. Они боятся за детей. Говорят, сюда приходит мальчик.

— Господи боже мой, что они вам наговорили? Как он зовет кошку?

— Простите, мэм, слово очень грубое. Они сказали, что он называет кошку Писька.

— Ее зовут Чиспа. Это значит «искра».

 

Мерида, полуостров Юкатан

НОЯБРЬ 1947 ГОДА

Заметки к роману о закате империи.

Когда сюда прибыли солдаты Кортеса, они спрашивали по-испански: «Как называется это место?» И неизменно получали от аборигенов майя один и тот же ответ: «Юкатан!» На их языке это значит «я вас не понимаю».

Квартира довольно просторная: две спальни, большой рабочий стол в гостиной, окно на улицу. Кухня и ванная ужасны, но готовить нет нужды: утром и вечером можно просто сойти по лестнице в ресторанчик во внутреннем дворе. Видимо, предыдущие постояльцы тоже ленились, потому что, когда мы приехали, из водостока раковины на кухне рос длинный белый побег фасоли. Я предложил пересадить его в горшок, поставить на балконе и считать нашим садом.

Миссис Браун не улыбнулась шутке. Здесь она не допускает даже намека на семейственность; разве что варит кофе, как дома. Комнаты ее я так и не видел: мы сразу выбрали двери, так что ее логово остается для меня загадкой. Каждое утро она появляется оттуда в перчатках и шляпке от Лили Даше, и это можно предсказать так же точно, как то, что торгующие на рынке низкорослые женщины-майя завтра снова наденут белые вышитые блузки и юбки с кружевными оборками по подолу. Перчатки и шляпа от Лили Даше — национальный костюм миссис Браун.

На письменный стол водрузили печатную машинку, которую привезли вчера; явный признак прогресса. Возможно, вскоре появятся и водитель с машиной для поездок по древним местам. Миссис Браун уже с ног сбилась: каждый божий день отважно ходит за покупками без провожатых. Ухитряется как-то организовывать дела, невзирая на препятствие в виде незнакомого ей языка. Я дал ей совет (который она, впрочем, оставила без внимания): если будут что-то спрашивать, отвечать: «Юкатан!» То бишь «не понимаю».

Хорошее название для романа: «Как называется это место».

Но пока что название этого места смешано с грязью. По крайней мере, по мнению миссис Браун, вынужденной брать дело в свои затянутые в белые перчатки руки. Одной она сжимает подлокотник откидного сиденья, а другой придерживает шляпку на голове, когда мы трясемся по отвратительным дорогам полуострова, влекомые бесстрашным водителем по имени Хесус. После того как мы потратили уйму времени, чтобы найти все вместе — водителя с машиной, — я не отваживаюсь спросить, достаточно ли он взрослый для такой работы. Он еще мальчишка, несмотря на величественный профиль и внушительный индейский нос. Так странно это осознавать — нет, не его молодость, а свой собственный возраст и то, что Хесус, должно быть, видит во мне мужчину, ровесника его матери, который едва ли стоит его внимания. Ряд указаний, которые нужно выполнить, да деньги в конце поездки.

Однако он уже явно кое-что повидал в жизни. Его ветхая рубашка истончилась, как газетный лист, а на одном ухе нет мочки. Я не сразу это заметил. Ухо левое, с противоположной от пассажира стороны. На вопрос, как так получилось, Хесус невозмутимо пояснил, что откусил ягуар. Опыт опытом, а в воображении ему точно не откажешь; что еще нужно, чтобы работать у писателя? Не задумываясь рассуждает на любые темы. Сегодня по дороге в Чичен-Ицу рассказывал о войнах древних майя. «Смелее десяти армий федералов», — прокричал он сквозь стук осей и хлопки мотора дряхлого «форда». Точнее, почти «форда»: одна дверь и передние крылья — другой марки. Мы едем по земле метисов в машине смешанного происхождения.

— Здесь, в Вальядолиде, — перекрикивая грохот, рассказывал Хесус, — мы видим сцену последнего восстания майя. Сотню лет назад юкатека отбили полуостров у ладинос. Мы провозгласили независимость от Мексики, как ваш Техас от Америки, и воссоздали государство майя.

Кроме Мериды, поправился Хесус, где во время восстания окопались федералы. Но судьба Вальядолида была предрешена. Близилась окончательная победа над мексиканскими войсками, как вдруг старый шаман принес срочное известие: согласно древнему календарю, пора возвращаться в деревни сажать кукурузу. Майя сложили оружие и разошлись по домам.

— Господь говорит с моим народом в сердце каждого из нас, — сообщил мальчишка по имени Хесус, стукнув себя кулаком в грудь. Голова его с темными миндалевидными глазами была расслабленно запрокинута, несмотря на то что колеса машины то и дело попадали в очередную выбоину на дороге и наш водитель подлетал на сиденье. Майя подчинялись древним законам выживания. Отказались от власти, позволили федералам отобрать полуостров и вернуть его под владычество Мексики.

В самый разгар рассказа он сбился с грунтовой дороги в джунглях и пригласил нас к себе домой, в деревню; оказалось, как раз к обеду. Мы уже были неподалеку от Чичен-Ицы; над верхушками деревьев маячили вершины храмов одного из отдаленных городов. Памятники былого благополучия отбрасывали тень на соломенные крыши и голых детей, собравшихся посмотреть, кого привезла эта ужасная машина. С тем же успехом мы могли приземлиться на летающей тарелке.

Мать Хесуса, с такими же темными миндалевидными глазами, как у сына, предложила нам присесть, пока она раскладывает по мискам фасоль из котелка, который, должно быть, день и ночь не переставал булькать во дворе хижины. Звали ее Марией; как же еще? Ее обшитый дранкой домик, как все в деревне, венчала высокая островерхая крыша из соломы, открытая с торцов для вентиляции. Внутри хижины виднелся неподвижный клубок коричневых конечностей; должно быть, там спали дети, продавив гамак до пола — так, что он приобрел обратную крыше V-образную форму. По боковой стене вились растения, но перед самим домом не было ничего, кроме грязи да бревен, на которых мы и примостились. Миссис Браун поставила миску с фасолью на обтянутые твидовой юбкой колени и придерживала ее рукой в перчатке. Брови моей секретарши от удивления уползли на лоб; ноги в башмаках из телячьей кожи она поставила ровно, стараясь не испачкать обувь в пыли. Вокруг нее в ржавых банках из-под лярда буйно цвели сотни орхидей. Белые, розовые, желтые, сдвоенные лепестки, точно бабочки, порхали над листвой и корнями.

«Мои красавицы, — назвала их Мария, подавшись вперед, чтобы смахнуть крупинку пепла с поношенной рубашки сына и нежно потрепать его за здоровое ухо. — Лишь красота имеет смысл».

У окна довольно светло, а вид радует глаз. На улице кипит жизнь в любой час дня и ночи — неподалеку от нашей квартиры находится центральная площадь с рынками и старинным каменным собором. Видимо, это древнейшая часть Мериды, судя по ее очарованию и внушительным фортификационным сооружениям.

Днем, когда свет заливает оштукатуренные дома на противоположной стороне дороги, можно насчитать с дюжину разных оттенков, на самом верху стены полинявших на солнце: желтый, охряный, кирпичный, кровавый, кобальтовый, бирюзовый. Национальные цвета. Запах Мексики — такая же причудливая смесь: жасмин, собачья моча, зелень кориандра, лайм. Мексика пропускает вас сквозь каменную арку в заросший деревьями дворик своего сердца, где собака писает на стену и, раздвигая занавес из жасмина, к вам спешит официант с лепешкой и тарелкой супа, источающей запах кинзы и лайма. Среди глиняных горшков вокруг фонтана кошки гоняются за ящерицами; на цветущую лозу садятся голуби и воркуют благодарственные молитвы за то, что существуют ящерицы. Неслышно дышат цветы в горшках, переросшие свои глиняные пристанища. Как мексиканские дети, они терпят молча, не жалуясь на слишком тесные прошлогодние ботинки. Камень, брошенный в ущелье, подпрыгивая, катится вниз по склону.

Здешняя жизнь дурманит, подавляет. Даже слова. Для того чтобы просто заказать завтрак, нужно произнести что-нибудь вроде toronja — три сильных слога, полных страсти и слез, струя, бьющая прямо в глаз. Это вам не беспомощное «грейпфрут» — слово, чья форма противоречит смыслу.

Господь наш Хесус сегодня нашел правильную дорогу в Чичен-Ицу. Это ли не чудо. Храм воинов, большое поле для игры в мяч, огромная пирамида под названием «Крепость». Величественные здания из известняка на поросшей травой площади молча меряют друг друга свирепыми взглядами. Все ослепительно-белое — каменные строения, неподвластные времени. Изысканные и отчужденные. То, за чем я сюда приехал, прячется от меня, затаив дыхание. Ни преступления, ни наказания не обнаруживают себя брызгами крови на стенах. В отличие от жутких ацтеков с их высовывающими язык богами святыни майя кажутся невозмутимыми. Все, что осталось от них, выглядит столь же возвышенно и изящно, как мраморные греческие храмы.

На опушке леса, окружающего площадь, мы набрели на другие медленно разрушающиеся храмы, дремлющие под зеленым одеялом из лозы. Похоже на развалины в лесу на Исла-Пиксол, возле ямы с водой на конце лакуны. Но там на камне был вырезан улыбающийся скелет. Здесь же между деревьев разбегаются врассыпную тропинки, ведущие к разным частям городских раскопок — например, к рыночной площади с резными колоннами. В тенистой роще прячется баня, чей зал из темного камня с крошечным треугольным проходом похож на утробу. Внутренний свод высокий, в форме перевернутой буквы V; по бокам проделаны круглые отверстия для пара. Быть может, история начинается здесь, в тусклом луче света, пробивающегося сквозь туман: подходящая обстановка для любовной сцены, а лучше убийства. Или политической интриги. Но вообще-то место абсолютно безобидное.

Над центральной площадью господствует громадная пирамида, величественная и героическая. Она кажется выше, чем пирамида Солнца в Теотиуакане, хотя в том, что касается героизма, память может сыграть со мной злую шутку. Мы решили, что непременно должны взобраться по огромным каменным ступеням на вершину, как много лет назад с Фридой, которая с трудом волочила больную ногу наверх. Однако миссис Браун удалось одолеть подъем, не послав к черту ни единую живую душу.

Сегодня ездили на юг через деревни, названия которых начинаются преимущественно с буквы X (произносится как «иш»). Иш-пуиль, Иш-маль. Хесус открыл нам секрет языка майя: ш-ш-ш. Это не крестик, которым помечают место на карте; это призыв к молчанию. Крестьяне по-прежнему говорят на языке майя, и кажется, будто они тайком перешептываются. Женщины на рынке склоняют друг к другу головы: «Ш-ш-ш». По обочине идут отцы и сыновья с древними мотыгами в руках и тоже договариваются втихомолку: «Ш-ш-ш».

День снова прошел в разъездах; на этот раз отправились на восток. Остановились в городке и по мощенной камнем древней дороге дошли до устья лакуны. Здесь это называется сенот — глубокая круглая яма в скале из известняка, на дне которой чистая голубая вода. В листве порскнул зимородок, прокричав пронзительно: «Бей их! Бей их!» От взгляда с отвесной скалы на воду внизу закружилась голова. Край утеса не был огорожен, чтобы никто не свалился в колодец. Или не нырнул, чтобы посмотреть, что там внутри, дьявол или море.

Но внутри пресная вода; до океана далеко. Города майя — да и вся их цивилизация — строились на таких колодцах-сенотах, потому что нет большей святыни, чем водные источники. На всем полуострове Юкатан нет ни одной наземной реки или ручейка, лишь такие вот подземные воды с круглыми выходами на поверхность. «Чи-чен» переводится как «рот мира»; собственно, это и есть разверстые уста земли, вечные, как страх. Древние кормили их лучшим, что только могли придумать: бросали в сеноты нефрит и оникс, золотые кубки и человеческие останки. Не задумываясь, что творят с питьевой водой.

Хесус заявил, что из этого сенота достали немало ценностей, но все отправили в Гарвард, в музей Пибоди. Раз уж он упомянул точные названия, то, скорее всего, это правда. Грабеж колоний в век науки.

На обратном пути через джунгли мы, как ни присматривались, не увидели древних хижин и деревень, которые когда-то наверняка здесь были. В этом городе жили тысячи простых людей, но их непрочные дома, видимо, были выстроены из прутьев и соломы, обмазанных известью и глиной. Теперь следы их пребывания на земле обратились в прах; остались только величественные известняковые храмы ритуалов и искусств. Плоды честолюбия, возносящиеся выше насущного хлеба.

Вокруг автомобиля, который мы оставили в деревне, собралась толпа. Самый высокий из мальчишек представился нам (Максимилиано) и потребовал плату за то, что в наше отсутствие охранял машину. «От кого?» — поинтересовались мы; Максимилиано указал на стайку сорванцов и пояснил, что, если бы не он, те поцарапали бы автомобиль или даже разобрали по винтику. «Хитрые, черти», — добавил он по-английски. Свое вознаграждение, пригоршню монет, он немедленно поделил между всей ватагой; идеальный союз. Даже вопросы морали подчиняются законам спроса и предложения.

Старшие мальчишки держались поодаль, не желая участвовать в пиратстве, но потом подошли и предложили нам резные фигурки из дерева. Миссис Браун взяла одну из них и задумчиво повертела в руках. Это были изображения древних воинов в сложных головных уборах, напоминавшие моего обсидианового божка. Широколицые косоглазые статуэтки поразительно походили на изготовивших их мальчишек. Миссис Браун заплатила мастеру сколько он просил, — немногим более, чем стоил нам шантаж. Удачный день для юношей, которые зарабатывают на камнях и костях своих предков.

По площади неподалеку от нашей квартиры каждый вечер гуляет кругами толпа. Медленно бредут влюбленные, переплетя пальцы. Семейные пары вышагивают рука об руку; за ними, точно плоты на веревке за кораблем, тянется детвора. Никто не ходит в одиночку. Даже торговцы, сидящие на табуретах вдоль периметра, работают сообща, кивают потенциальным покупателям, словно швейная машинка, протыкающая иглой ткань.

— Вот так и мы на Исла-Пиксол, — сообщил я миссис Браун. — Матери нравилось описывать круги по площади. Разумеется, если она была в новом платье.

Миссис Браун в кокетливом голубом берете разделывала жареную рыбу; поздний ужин после целого дня в пути. Жизнь на площади только пробуждалась. Двое мужчин прикатили огромную деревянную маримбу к столикам и сняли с инструмента чехол, готовясь играть.

— Вы здесь дома, — ответила она. — Приятно видеть. Вам это на пользу.

— Сомневаюсь, что хоть где-то я дома.

— Просто вы беспокойный человек, — заявила она и ножом отодвинула хрустящую рыбью голову и хвост на край тарелки. — Я всегда знала, что вы из Мексики; вы нам рассказывали об этом в пансионе у миссис Битл. Но, видите ли, мы полагали, что вы просто застенчивы. Как-то не приходило в голову, что где-то есть страна, в которой вы можете подозвать официанта на его языке или сказать: «Смотрите, сейчас будет танец со шляпами» — и начнется танец. Я понимаю, это звучит глупо.

— Вовсе нет. Вы отдавали себе отчет, что я иностранец, но не представляли страну, откуда я родом.

— Пожалуй, так и есть. Вы знали, что здесь за жизнь, а я понятия не имела. Разумеется, я читала «Джиогрэфик», но как-то не задумываешься, что за каждым рассказом скрываются реальные люди из плоти и крови, которым известно что-то, чего ты не знаешь. Хотя, конечно, это тоже звучит глупо.

— Нет, что вы. Мне кажется, таковы все люди. Пока сами где-нибудь не побывают.

— Мистер Шеперд, я благодарю свою счастливую звезду и вас за то, что мне удалось попутешествовать.

Миссис Браун сложила руки на коленях, выпрямилась и принялась с любопытством оглядываться по сторонам, точно зритель в театре. Среди ужинающих сновали торговцы.

Просидев в кафе подольше, можно было купить всякую всячину: розы, велосипедные шины, покрытое шеллаком чучело броненосца. Мать и дочь в длинных юбках и платках переходили от столика к столику, показывая вышивки собственного изготовления. Я отмахнулся от них — но так, чтобы не заметила миссис Браун, почитавшая своим долгом взглянуть на все, что ей предлагали, чтобы не обидеть мастериц.

— О чем же будет ваш роман? — поинтересовалась она. — Помимо того что действие происходит на Юкатане.

— Я бы и сам хотел это знать. Наверно, о конце всего. О крахе цивилизации, о том, что к этому привело. О нашей связи с прошлым.

К моему удивлению, миссис Браун ответила:

— Я бы не стала об этом писать.

— Вот так так! Уже второй раз вы говорите мне, о чем писать. В первый раз вы извинились.

— Что ж, прошу меня простить и на этот раз.

— Но что вы имели в виду?

— Понятия не имею. Просто вырвалось. Некоторые события, случившиеся на родине, заставили меня поволноваться.

— Я действительно иногда попадаю в неловкие ситуации. И что с того?

— Вы хотите, чтобы я продолжала?

— Конечно.

— Мне кажется, читателям это не понравится. Неприятно осознавать, как прочно мы связаны с прошлым. Так и хочется взять ножницы и обрезать все нити.

— Тогда плохи мои дела. Ведь я пишу только об истории.

— О людях в золотых браслетах. А не о том, что происходит с нами. Такая история людям нравится.

— По-вашему, не стоит браться за новые темы? А как же печальная участь писателя, неспособного настоять на своем? Отрекшегося от собственных слов, своих детей, как вы их назвали?

— Я не отказываюсь от своего мнения. Но в иносказании нет ничего стыдного. Рассказать о том, во что верите, не испортив себе жизнь. До сих пор вам это удавалось.

— Вот как. То есть вы полагаете, что если бы действие моих романов происходило, допустим, в концлагере в Техасе или в Джорджии — да в любом из мест, куда во время войны отправляли живущих в Америке немцев и японцев, — то это не сошло бы мне с рук?

На миссис Браун было жалко смотреть.

— Нет, сэр, едва ли нам понравилось бы об этом читать. Равно как и о японцах, которые бомбят наши берега и топят корабли. Война окончена, и людям хочется поскорее обо всем забыть.

Музыканты с маримбой заиграли «La Llorona», самую веселую из возможных песен о смерти. Я следил глазами за мужчиной, продававшим чучело броненосца. Не беда, куплю в другой раз: он приходит каждый вечер.

— Раз так, почему же тогда американцы увезли памятники мексиканской истории в… как бишь его? Музей Пибоди?

— Потому же, почему ваши книги пользуются успехом. Это чужое золото, чужая беда. Мы свозим их к себе в музеи, чтобы не видеть трупов на дне собственных колодцев.

— Кто это «мы»?

Миссис Браун задумчиво нахмурила брови.

— Американцы, кто же еще, — наконец ответила она. — Никем другим я быть не умею. В отличие от вас.

— Значит, вот бы вы как поступили? Взяли ножницы и отрезали прошлое?

— Я так и сделала. Мои родственники сказали бы, что я перебралась в город и забыла о своих корнях. Партения называет это «современным образом жизни».

— А вы бы его как назвали?

— Американским. Я уже говорила. Журналы внушают нам, что мы особенные, не такие, как наши родители. Новые люди. Рисуют портрет какой-нибудь деревенщины в платке и пугают, что станешь такой же, если не купишь муку и холодильник с рекламы.

— Как-то это одиноко. Жизнь без корней.

— А я и не утверждаю, что это хорошо. Но так обстоят дела. Простите меня за такие слова, но эта деревенщина в платке — моя сестра, а я не хочу быть как она. И ничего не могу с этим поделать.

Между столиков мужчина водил марионетку — улыбающийся скелет из папье-маше с костями на шарнирах. К удовольствию обедавшего по соседству семейства, кукловод заставил скелет медленно прокрасться мимо них, высоко поднимая костлявые ноги; потом кукла неожиданно запрыгнула на столик. Дети завопили, когда скелет прошел по их тарелкам, чтобы заставить отца семейства раскошелиться.

— История — просто кладбище, — сообщил я миссис Браун. Кукловод был у нее за спиной, и она не видела представления.

— Вы правы. Мы посещаем его когда вздумается или же вовсе не ходим туда. Пусть все сорняками порастет.

— Здесь, в Мексике, есть праздник в честь мертвых. В этот день принято навещать могилы родных и устраивать пирушки прямо на кладбище.

— Правда? Прямо на могилах? — от удивления она широко распахнула глаза и стала снова походить на девочку, которой была до того, как превратилась в миссис Браун.

— Народ очень любит этот праздник, почти так же, как свадьбы. В сущности, это и есть свадьба — с людьми из вашего прошлого. Вы клянетесь, что они по-прежнему с вами. Готовите угощение и приносите столько еды, чтобы хватило и на долю умерших.

— Ну, сэр, в округе Банком это немыслимо. За такое наверняка арестовала бы полиция.

— Пожалуй, вы правы.

Миссис Браун, не сводя с меня глаз, пила через соломинку лаймад. Мне было неуютно. Кукловод подошел ближе, так что она могла его видеть, и миссис Браун перевела взгляд на скелет. Допив стакан, заявила:

— Вам это понятно — свадьба на кладбище. Вы из другой страны.

— Но я тоже хочу стать совершенно новым человеком. Мне идеально подходит страна беспечных людей и скоростных автомобилей. Именно там я сделался писателем.

— Вы и здесь могли им стать.

— Едва ли. Я много думал об этом. Мне надо было забыть о призраках прошлого. Мне кажется, мексиканские писатели сражаются со своими призраками. В целом. В Америке, пожалуй, проще говорить то, что хочешь: нет нужды идти на компромисс с собственным прошлым, которое тянет тебя на дно, точно камень.

— И проще смотреть на других сверху вниз.

— Хотите сказать, я этим грешу?

— Вы — нет. Но кое-кому это свойственно. Смотрят на других и выносят суждения: «Это плохо, а это хорошо», и дело с концом. Мы — Америка; другие живут иначе.

Миссис Браун никогда не перестанет меня удивлять.

— Глубокая мысль. Вы полагаете, это следствие того, что мы порвали всякую связь с прошлым?

— Да. Потому что, если приходится ходить на кладбище, сидеть на могилах и думать о прошлом, не получится так просто заявить: «Это Америка». Тут же вспомнится какой-нибудь индеец, который когда-то на этом самом месте стрелял из лука. Или тот, кто застрелил этого индейца, а может, хлестал кнутом рабов или повесил несчастную уличную девку, заподозрив, что она ведьма. Тогда не так-то легко будет заявить, что все отлично, просто прекрасно.

— Так, может, наоборот, читателям это нужно? Почувствовать связь с прошлым.

— Предупрежден — значит связан по рукам и ногам, — ответила она.

— А я думал, вооружен. Предупрежден — значит вооружен. Миссис Браун посмотрела на свои руки, но так ничего и не ответила.

Сегодня были в местечке под названием Хоктун; городок пшеничного цвета с пирамидой в центре. Напомнил о деревушке с гигантской каменной головой на площади и шамана, к которому ходила мать. Здесь за каждым поворотом дороги прячутся воспоминания. Мысль об Исла-Мухерес была практически невыносима, начиная от парома и дальше. Миссис Браун все замечает, и это, как она выразилась бы, терзает струны ее души. Представляю, как на ней зажимают лады, точно на Господней гитаре, стискивают пальцами тонкий серебристый порожек, пока она не простонет нужную ноту. Миссис Браун говорит, что приехала сюда, чтобы взять на себя мои тревоги. Но она делает гораздо больше: печатает черновики, которые я раз за разом выбрасываю. Организует поездки. В туристическом бюро подружилась с каким-то журналистом, который говорит по-английски; он помогает ей творить чудеса. Мексиканская бюрократия не пугает миссис Браун. Она работала на американскую армию.

Я сказал, что хочу изучить деревенскую жизнь. Хватит с нас пирамид, мне нужны козы и печки. Надо заглянуть в хижину и бросить взгляд на треугольный потолок — той же формы, что в каменных храмах. Миссис Браун осенила гениальная идея: вернуться в деревню, где живет Мария, мать Хесуса.

Во дворе хижины булькал неизменный котелок с фасолью. Мария накормила нас обедом, оживленно рассказывая о дровосеках, которые сегодня утром прошли мимо ее дома. Они вырубают леса вокруг деревни и тащат поваленных гигантов прочь по той же грунтовой дороге, которая привела нас в деревню. Мария выходит на обочину, останавливает каждый грузовик, уговаривает, чтобы ей дали осмотреть ствол дерева, и срывает с верхних веток живые орхидеи; ничего другого ей не остается. Это объясняет, откуда у нее во дворе цветы в жестянках: ее спасенные сиротки. Всю свою жизнь эти орхидеи росли высоко от земли, залитые солнцем, скрытые от людских глаз, как вдруг небесная твердь под их корнями неожиданно опрокинулась. Опасно жить на вершине с ревунами: всем хочется срубить самое высокое дерево.

Но Мария Орхидейная, похоже, ничего такого не боится и в чаще леса чувствует себя как дома.

— Важна лишь красота, — повторила она, подняв маленькую смуглую ручку к верхушкам деревьев. — Даже смерть дарит нам красоту.

Завтра в последний раз едем в Чичен-Ицу. Потом будем собирать чемоданы. В четверг или пятницу отправимся на поезде в Мехико, если хотим пробыть там с Рождества до Нового года, как настаивает Фрида. Канделария встретит нас на вокзале. Сдается мне, водитель из Канделарии как из Хесуса экскурсовод. Так же трудно представить себе, как миссис Браун в шляпке и перчатках пьет чай, сидя возле невозможной Фриды на лавке, расписанной сполохами молний. И все-таки это, похоже, случится.

Сегодня Чичен-Ица выглядела совсем иначе, вероятно, потому что со времени первой поездки мы видели много чего еще. «Изысканная и отстраненная, — записал я тогда в блокноте, — она тщательно скрывает тайны тех, кто некогда жил здесь». Сегодня же история выпукло проступала во всем, зримая и упорная. На каждом камне была вырезана картинка: рычащий ягуар, змей в перьях, длинный фриз с золотыми рыбками. На каменных стелах, торчащих из площади, точно гигантские зубы, стояли статуи императоров в полный рост. Майя высекали изображения людей только в профиль: миндалевидный глаз, приплюснутый лоб, переходящий в точеный нос. Не стоило волноваться, что этот профиль забудется: его точная копия — Хесус и десятки тысяч других, в том числе и те автомобильные вандалы. Если хочешь, чтобы тебя запомнили, лучше вырезать на камне что-то другое: «Я был жесток к лучшему другу, и мне это сошло с рук. Больше всего я любил кальмаров в соусе из чернил каракатицы. Мать никогда меня по-настоящему не любила — такого, какой я есть».

Кое-где на стенах сохранились следы краски: красной, зеленой, фиолетовой. Во времена майя все эти дома были ярко окрашены. До чего странно это понимать — и до чего глупо было дать себя одурачить безмятежной белизне известняка. Все равно что наблюдать за скелетом-марионеткой, приговаривая: «Надо же, какой был спокойный человек. А до чего худой!» Сегодня нам открылась истинная Чичен-Ица — ослепительно-яркая. Громкая, пестрая, пахнущая жасмином и мочой — почему нет? Это же Мексика. Или, скорее, так: Мексика осталась такой, какой некогда была Чичен-Ица.

В последний раз вскарабкались на высокую пирамиду, Эль-Кастильо.

— Нам не обязательно лезть дальше, — сообщил я миссис Браун на полпути.

Солнце пекло так нещадно, что в воздухе пахло порохом, а она оставила шляпку в машине, где сейчас дремал Хесус. Миссис Браун остановилась на каменной ступеньке и приложила руку козырьком к глазам, закрываясь от солнца; ее волосы развевались на ветру, как у русалки на носу корабля. Перчатки на время подъема она сняла, чтобы цепляться руками за ступеньки, до того они были огромные.

— Вот уж нет, — с трудом переводя дыханье, ответила миссис Браун. — Будем как все люди.

И она права. Люди не в состоянии противиться силе, что некогда заставила их выстроить эту пирамиду, — оголтелому честолюбию.

Но мы быстро убедились, что вид с вершины того стоил. Сидя на краю площадки, мы глазели на туристов на площади и жалели этих муравьишек за то, что они не здесь, а если бы им вздумалось сюда добраться, пришлось бы немало потрудиться. Вот они, зачатки оголтелого честолюбия. На этом строятся цивилизации. И на колодцах с водой.

— Подумать только, когда-то здесь кипела жизнь, бродили рабы и короли, — заметил я.

— Сдается мне, на каждого короля приходилось по десять тысяч рабов.

А еще тут лаяли собаки. Матери тревожились, не свалились ли дети в колодец. Мы долго сидели на вершине, представляя себе, как все было. Миссис Браун полюбопытствовала, как писатель решает, с чего начать роман.

— Как всегда: с «В начале было…» — ответил я, — но лучше поближе к концу. В этом вся хитрость.

— Но как это можно определить?

— Просто решить. Все может начаться прямо здесь. В первых лучах зари король в темно-бордовом одеянии и золотом нагруднике стоял на вершине этого храма и смотрел на кишащий внизу хаос. В смятении он понимает, что империя летит в тартарары. Нужно переходить сразу к делу, читатели ждать не любят. Если бродить вокруг да около, они отложат книгу и включат «Таверну „Даффи“» по радио, потому что там все действие успевает завершиться за час.

— Откуда королю знать, что его империя гибнет?

— Потому что крутом неразбериха.

— Чушь, — отрезала миссис Браун. — Неразбериха царит всегда и везде, но люди тем не менее говорят: «Выше нос, прорвемся!»

— Ваша правда. Но мы с вами знаем об этом, потому что читали. Чичен-Ица была столицей огромной могущественной империи; здесь веками процветало искусство и архитектура. И вдруг примерно в десятом веке нашей эры все это загадочным образом исчезло.

— Люди не исчезают, — возразила миссис Браун. — Гитлер покончил с собой, но Германия никуда не делась. Это я так, для примера. Жизнь продолжается, народ трудится, празднует дни рождения и так далее.

Пожалуй, она права. Майя, которые сейчас обитают в этом лесу, едва ли считают свою культуру упадочной. Строят себе хижины по древнему образцу, сажают сады, поют детям колыбельные. Не замечают смены правителей и генералов. Со времен Кортеса испанская империя сжалась до клочка земли с горами и виноградниками — крошечной правой лапы Европы. Пропали ее обширные колонии; миллионы закованных в кандалы невольников получили свободу. Испания упразднила рабство, выстроила школы и больницы, а ее современные поэты, если задуматься, наперебой проклинают историю испанской конкисты. Видел ли Кортес, как все это с грохотом надвигается на него, точно паровоз? А Англия с Францией? Все это искреннее поступательное движение, прогресс, фрески и вытянутые руки: что из этого можно назвать провалом?

— В хорошем романе должен присутствовать крах, — настаивал я. — Взлеты и падения. Люди читают книги, чтобы забыть о сомнениях: в жизни все так ненадежно. Они строят пирамиды на века, чтобы нам было куда забраться и сверху полюбоваться видом.

— Вам виднее, — ответила миссис Браун. — Но какой смысл любоваться предметом, вся заслуга которого лишь в том, что он сохранился? У моего брата как-то целый год не проходил чирей на заднице, но едва ли вы заинтересовались бы его фотографией.

— Так говорила поэтесса Вайолет Браун.

Она рассмеялась.

— Когда вы в следующий раз попытаетесь отговорить меня сжигать старые письма и дневники, я вам напомню про этот чирей.

Миссис Браун это не понравилось. Она вытащила перчатки из-за ремня, за который заткнула их перед подъемом, надела, расправила блузку и пригладила волосы.

— Одни вещи стоит помнить, другие нет. Вот и все, что я хотела сказать.

— И вы знаете, как отличить одно от другого?

— Нет. Но пирамиды из камней — еще не повод для восхищения. Гораздо большего уважения достойно то, что люди, жившие в этих джунглях, не оставили в них следа.

— Тогда откуда мы узнали бы о них через тысячу лет?

— Неизвестно, что будет через тысячу лет, мистер Шеперд: может, и корова через луну прыгнет.

На этом разговор завершился: надвинулась туча, и небо угрожающе потемнело, заставив нас покинуть пирамиду. Стоило нам спуститься, как разверзлись хляби небесные. Дети, продававшие вышивки и резные деревянные фигурки, спрятались от дождя в лесу, а туристы поспешили к своим автомобилям. За спиной у нас в странном желтом свете высились храмы, и их каменные макушки темнели от дождя, который по крупинке размывал известняк, унося дневную частицу истории.